Древний Рим — история и повседневность

Введение второе, историческое, где ничего не сказано о быте, но зато сообщается много интересного о древнем Риме, его гражданской общине и путях ее развития

Каждому народу дорога его история, но мало какой, наверное, так ценил свое прошлое, как римляне. Нравы предков были для них наставлением, идеалом и нормой, а движение времени вперед, соответственно, — нарушением идеала и нормы и, следовательно, — утратой, разложением, порчей.

Первое из этих суждений относится к IV в. до н. э., второе — к середине I в. н. э. Все четыреста лет уверенность, здесь высказанная, оставалась неколебимой.

— говорилось в сенатском постановлении 92 г. до н. э.[24] Веком позже ему вторил Гораций:

И в то же время мало у кого измена традициям и заповедям, их яростное и циничное поругание играли такую роль, как у римлян, настолько образовывали содержание, тон и атмосферу истории. Ведь не случайно во всех приведенных выше текстах прославление старины слито с осуждением тех, кто ее разрушает. Главной заповедью предков была народная солидарность, — но богатые граждане постоянно обирали бедных, держали их в долговых тюрьмах и захватывали земли крестьян-ополченцев, пока те воевали вдали от родины во славу Рима:

Другой заповедью была верность законам. Они образовывали как бы конституцию города, основу жизни и деятельности граждан. Но один из самых знаменитых римлян и самых суровых блюстителей нравов предков, Катон Старший, был под судом пятьдесят раз, а речи Цицерона читаются как сплошная уголовная хроника, охватывающая все слои и все стороны жизни общества.

Основу официального консерватизма составляло благоговейное почтение к богам и к знамениям, которыми они выражали свою волю, — но всякий раз, когда эти предуказания противоречили выгоде римлян, они их преспокойно нарушали. Накануне решающего морского сражения с карфагенянами в 249 г. священные куры не стали клевать зерно, предрекая поражение; командовавший флотом консул приказал выкинуть их за борт, прибавив:

и дал сигнал к началу боя[27]. В 100 г. до н. э. с одобрения консулов и сената был убит народный трибун Сатурнин, хотя неприкосновенность личности трибуна была гарантирована и сакральными и государственными установлениями, и Цицерон, красноречивый защитник права и законов, взялся быть адвокатом убийцы[28]. Цезарь похитил из Капитолийского храма хранившуюся там казну[29] и собственноручно вырубил посвященную богам рощу[30].

Основной общественной формой, в рамках которой протекала в античную эпоху повседневная жизнь людей, был полис. Это греческое слово обычно переводится на русский язык как "город", но перевод этот настолько приблизителен, что за его пределами остается главное. Полис, или, как называли его римляне, "civitas" (буквально: "гражданская община"), — не просто населенный пункт, скопление домов и жителей, архитектурно оформленное пространство, и не только административный центр определенной территории. Мало будет сказать и то, что это город-государство, единица административно-политической организации населения. Полис — гражданская община — это отличительный признак, средоточие и наиболее полное выражение античного мира.

Греки и римляне не знали национальной или расовой исключительности в собственном, современном смысле слова, но они делили весь мир на зону цивилизации и зону варварства. Первая была областью полисной организации, а потому своей и высшей формой существования, вторая не знала полисной жизни, не знала поэтому "сообщества и человеческой приязни", то есть была формой существования дикарей[31].

Для римлянина его гражданская община (как для грека полис) — это то единственное место на земле, где ты — человек, ибо только здесь ты ощущаешь свое единение с другими людьми на основе права, только здесь укрыт от врагов стенами и от неожиданностей судьбы богами — создателями, родоначальниками и покровителями города, только здесь ты включен в род — непрерывную цепь смертей и рождений, определяющих твое собственное место в бесконечном потоке бытия, и только здесь реализуются ценности, без которых жизнь теряет смысл:

libertas — самостоятельность личности и ее свобода отстаивать свои интересы в рамках закона;

iustitia — совокупность правовых установлений, ограждающих достоинство человека в соответствии с его общественным положением;

tides — верность долгу, составляющая моральную гарантию исполнения законов;

pietas — благоговейный долг перед богами, родиной и согражданами, требующий всегда отдать предпочтение их интересам, а не своим; наконец, энергия и воля в выполнении этого долга, называемые общим именем

"virtus" — "гражданской доблести".

Гражданская община — не город, а Город: "законы и стены", "дома и право", "пенаты и святыни" (Вергилий); "Верность и Мир, Честь и Доблесть, Стыдливость старинная" (Гораций); "уничтожение, распад и смерть гражданской общины как бы подобны упадку и гибели мироздания" (Цицерон)[32].

Чем был этот величественный образ полиса, гражданской общины, Рима — реальностью или утопией, действительностью или идеалом? И тем и другим. Именно в нем противоречие патриархальности и цинизма находит себе выражение, объяснение, разрешение и завершение.

Античный мир — ранняя, неразвитая стадия истории человечества, по крайней мере европейского. По своему хозяйственному укладу, по формам труда и производства он был беден и примитивен. Основой состояния и источником жизни на протяжении всей его истории оставалась земля. Настоящий, полноправный гражданин полиса — гражданской общины — всегда собственник земли, живущий прежде всего ее плодами. Они доставлялись из поместья в город, где обеспечивали жизнь семьи, ими кормились непосредственные производители-рабы, ими выплачивало податное население провинции большую часть налогов. Любой отход от этого неизбывного, всеобщего, мироопределяющего порядка представлялся нравственно недопустимым и опасным. Только положение сельского хозяина было подлинно достойным[33], только доход, извлекаемый из земли, давал "честное богатство"[34]; земля — высшая, священная ценность, человек, не возделывающий свою землю, недостоин ее, и потому она может быть у него отнята[35].

В принципе земля — достояние общины, связывающее людей, ее обрабатывающих, в единый коллектив. Нормой его существования является солидарность граждан — обязательная взаимопомощь при стихийных бедствиях, общность культа, общинное имущество, в торжественные моменты совместные трапезы. Этот строй жизни был задан объективно, скудостью производительных сил, и потому консервативная мораль, благоговейное уважение к заветам предков, восприятие родной истории как энциклопедии общинных добродетелей были не реакционной утопией, а залогом выживания полисного мира в целом и Рима в первую очередь, так как здесь связь народа с землей была еще крепче и еще универсальнее, чем в Греции.

Но в той мере, в какой полис существовал во времени, он не мог не меняться, не расти, не набирать сил. Развитие же и усиление его выражалось преимущественно не в хозяйствовании на земле, консервативном по своей природе, а в развитии ремесла, то есть в создании значительных групп населения, малосвязанных или вовсе несвязанных с землей, то есть продающих свои изделия, то есть создающих и неуклонно расширяющих денежное обращение, рынки, все более далекие и широкие торговые связи, поощряющих все более далекие завоевательные походы, которые бы приносили городу сокровища и все новые доходы. Такое развитие было столь же объективно задано гражданской общине, как ее консерватизм, и потому стремление к обогащению представлялось римлянам столь же естественным, столь же соответствующим интересам города, как и сохранение заветов предков. Уже знакомый нам Марк Порций Катон не только восхвалял земледелие и отстаивал всегда и всюду самые консервативные взгляды, но и утверждал, что "мы все стремимся иметь больше"[36], выжимал максимум денег из своего имения, а подчас и шел на весьма нечистоплотные махинации.

Деньги приносили комфорт, создавали досуг, способствовали росту образованности. Рядом с объективно заданной идеологией примитивного крестьянского консерватизма возникала, жила и крепла столь же объективно заданная идеология развития, материального и духовного изобилия — идеология культуры.

Оба описанных процесса разворачивались во времени и образовывали не только общий облик Рима, но и его историю. Аграрная основа гражданской общины и ее ремесленное товарно-денежное развитие сосуществовали всегда, но в архаический период жизни республики, в V–IV вв. до н. э., первая была определяющей, а второе лишь дополняло ее. Между серединой III и серединой II в. до н. э. положение меняется в корне. В результате серии победоносных войн Рим становится хозяином всего Средиземноморья. В город устремляются потоки золота, драгоценностей, рабов. Ремесленное производство растет и изощряется; крестьяне массами бросают землю и уходят в Рим, где жить стало легче и веселее; за счет пришлых и жителей покоренных полисов увеличивается число граждан Рима, превращая его из замкнутой общины в мировой центр; город украшается храмами, общественными зданиями, театрами, распространяются литература и образованность — казалось, и вправду "народ обходительным стал и негрубым", прогресс победил отсталость.

Но вот удивительное дело: сами римляне чем дальше, тем решительнее рассматривали это столетие как катастрофу, как резкий поворот к худшему, как источник кризиса и нравственного распада общества.

То не было риторическое упражнение или мрачное видение писателя-пессимиста. С 133 г. до н. э. Рим вступает в полосу острых социальных конфликтов и гражданских войн, в эпоху универсального кризиса. Он длился целое столетие, непосредственно сменившее столетие побед и обогащения, и завершился установлением нового общественно-политического строя, принципата, знаменовавшего глубокую трансформацию гражданской общины.

Привычка рассматривать прогресс как благо, а развитие — как положительную противоположность застою и абсолютную ценность основана на опыте Нового времени. К античности и древнему Риму этот ход мысли и эта шкала оценок неприложимы. Развитие здесь выражалось главным образом не в росте производства, а в росте обмена и денег, общество же, в основе своей живущее землей и ее плодами, не могло поглотить эти деньги, обратить их на усложнение производства, на промышленность, науку и технику, на саморазвитие. В глубинах оно оставалось тем же примитивным аграрным организмом, выше всего ценившим свою неизменность и свое прошлое, на них ориентировавшим свои нормы и ценности, и обрушивавшиеся на него богатства вели лишь к распаду органических форм жизни, не открывая пути никакому внутреннему радикальному обновлению.

Деньги здесь лишь в очень ограниченной мере можно вложить в интенсификацию производства, в основном и главном их можно и нужно либо прятать и хранить, либо потребить — проесть, промотать, "простроить". Овидий был прав, говоря, что к его времени (он жил в самом начале принципата) добытые городом богатства сделали Рим краше, а жизнь в нем сложнее, духовнее и культурнее.

Ценой этого развития был распад консервативных моральных норм. Нормы же эти непрестанно возрождались, как возрождался сам полис со своей аграрной основой, и были единственными реально наличными, объективно исторически данными. Поэтому богатство было неотделимо от извращенного паразитического сверхпотребления, разрушение стародедовского уклада, столь радовавшее Овидия, — от разложения патриархальных связей и правовой традиции, от усиления социальных контрастов, понимание относительности консервативной морали — от хищничества и цинизма.

Как же реально, в повседневной жизни полиса, соотносились между собой эти две противоположные, казалось бы, взаимоисключающие, но тем не менее постоянно сосуществовавшие силы — консервативная традиция и разлагающее ее развитие? Сами римляне остро чувствовали это противоречие[39], но они были убеждены, что оно не антагонистично, и видели в своей гражданской общине высшую форму общественного развития именно потому, что она, по их мнению, соединяла консерватизм общественного целого и возможность развития, "заветы предков и выгоду потомков".

Доказательству этого тезиса посвящен один из самых ярких памятников римской общественно-философской мысли — диалог Цицерона "O государстве"[40]. И сам Цицерон и его сограждане верили: их государство совершенно потому, что оно постоянно ищет и находит выходы из центрального противоречия своей истории и рано или поздно разрешает его во всех его частных разновидностях: противоречие между ростом денежного богатства и ограниченностью замкнутого самодовлеющего хозяйства — за счет законов против роскоши, морального осуждения стяжательства, понятия "частного богатства"; противоречие между автаркией гражданской общины и неуклонным ростом ее владений — путем введения в римское гражданство и приобщения к римской системе ценностей "всего лучшего из покоренных народов"[41]; противоречие между пиететом перед заветами предков и неотделимыми от всякого развития нарушениями этих заветов — благодаря существованию единой традиции римской славы, в которую входили "на равных" революционный трибун Гай Гракх и убивший его консерватор — консул Опимий, защитник сенатской республики Гней Помпей и создатель принципата Юлий Цезарь.

И само это убеждение и отражавший его гармонический идеал полисного общежития были иллюзорны. Противоречия гражданской общины были заданы объективно, неустранимы и лишь обострялись в той мере, в какой размываемая историей консервативная основа общины тем не менее оставалась ее основой, а тенденции новизны не могли создать ничего принципиально нового. Неразрешимость противоречий полиса засвидетельствована всей римской историей — извечной борьбой мелкого натурального и крупного товарного землевладения, массовым разорением крестьян, расхищением общественного земельного фонда, подрывом общинной солидарности, ограблением провинций, деклассацией городского населения.

И в то же время противоречия эти, действительно, находили себе разрешение, а иллюзии римлян представляли собой не только иллюзии, но и определенный общественный идеал, который, как всякий идеал, был отличным от реальности, но не посторонним ей, противоречил жизненной эмпирии, но и коренился в ней, опровергался ходом истории — и находил в нем свое постоянное подтверждение. Мы уже видели, как, вечно разрушаясь, столь же вечно сохранялся корень полисной жизни — земля как основа собственности и высшая ценность, солидарность граждан как норма существования, верность традиции как основа морали.

Далекие походы разрушали общину, но и усиливали ее, и рядовой римский крестьянин Спурий Лигустин, владелец крохотного клочка земли, проделавший двадцать одну боевую кампанию, воевавший в Македонии, в Испании, в Малой Азии, тем не менее сохранил надел, вывел в люди четырех сыновей и двух дочерей, гордился своим положением крестьянина и воина и, вступая в 171 г. до н. э. в армию в двадцать второй раз, убеждал односельчан

А таких крестьян было тоже немало. На протяжении III в. до н. э. римляне завершили покорение Италии и обескровливали ее города, требуя от них все новых пополнений в свою армию, добытые же во время походов богатства оставляли в основном у себя. Когда это противоречие обострилось до крайности, города поднялись против Рима, началась так называемая Союзническая война, кончившаяся в 88 г. до н. э. фактической победой италиков. В результате города были уравнены в правах с Римом, жители их получили полное римское гражданство, но принимали они его всей своей гражданской общиной, сохраняя в неприкосновенности ее структуру, достояние, весь внутренний строй жизни[43].

Сохранился Рим, сохранились города, но между ними установилось то подвижное равновесие, при котором противоречия, их разделявшие и имманентные обществу с полисным укладом, вроде как бы и сохранялись[44] и в то же время постоянно находили себе разрешение.

Такие примеры можно продолжать бесконечно. Ограничимся еще двумя.

Патриархальная бедность всегда созраняла в Риме значение идеалах моральной нормы. Норма эта, тоже всегда, нарушалась, идеал был унижен и поруган. Чтобы войти в привилегированное сословие всадников, нужно было обязательно иметь денежное состояние около 400 тысяч сестерциев; закон, ограничивавший морскую торговлю сенаторов, при обсуждении его в 218 г. до н. э. встретил бешеное сопротивление, а несколькими годами позже, когда сенат попытался ограничить явно противозаконные махинации откупщиков, сказочно их обогащавшие, курия чуть не стала ареной побоища[45].

Но при этом в разгар очень трудной для Рима второй Пунической войны (218–201 гг. до н. э.) народное собрание приняло закон против роскоши. Женщинам запрещалось носить драгоценности больше чем на пол-унции золота, появляться в цветных одеждах и пользоваться повозками. Закон просуществовал долго после конца войны, полностью исполнялся, и отмена его вызвала неодобрение значительной части граждан и сенаторов. Моральная санкция, в нем заложенная, для таких людей существовала раньше и продолжала жить еще очень долго: традиция сохранила сведения о крайне скромных средствах и образе жизни старых римских аристократов и полководцев[46]; еще в конце II в. до н. э. в Риме не было частных домов, которые стоили бы больше шести тысяч сестерциев[47].

Выше упоминалось о том, какую жуткую картину римского общества живописуют речи Цицерона. Но даже среди них выделяется "Речь в защиту Клуенция Габита" — история матери, женившей на себе мужа своей дочери, а затем его убийцу, до этого женатого пять раз и избавлявшегося от своих жен с помощью разного рода преступлений, отравившей своего мужа-убийцу и затем обвинившей в этом отравлении собственного сына. Последовавшие за этим процессом десятилетия гражданских войн знали истории и почище. Казалось, ничего не осталось от морали, человеческой солидарности и pietas в этом обществе, утратившем все свои былые устои. Но характеристики общества, содержащиеся в немногих сохранившихся судебных речах, избирательны; массовый материал заключен в десятках тысяч надписей, которые ставили римляне на могилах и в которых они рассказывали жизнь свою и близких, делились своими убеждениями и верованиями.

Здесь мы знакомимся с людьми, жившими на одной земле с матерью или отчимом Клуенция Габита и им подобными, но в то же время существовавшими как бы в другом мире. Вот эпитафия обычного, одного из тысяч, воина в армии Октавиана Августа:

В латинском тексте этой надписи встречаются все те слова, на которых, как мы видели, зиждилась консервативная мораль гражданской общины — libertas, pietas, fides. И те же основополагающие ценности общины — virtus, fides, pietas, — казалось бы, давным-давно исчезнувшие из этого распавшегося мира, воплощены в жизни современницы Кальва — римлянки, имени которой мы по-настоящему не знаем, хотя у исследователей принято называть ее Турией. Муж посвятил ей большую, хорошо сохранившуюся надпись[49], из которой встает образ женщины, полностью соответствующий староримскому идеалу — верной семье, проявившей ум, волю и твердость в превратностях гражданских войн, мужество в личных невзгодах. Но "Эпитафия Турий" примечательна еще и тем, что в образе героини совершенно не ощущается жесткости, суровости, переходящей в жестокость, которая характеризовала римлян архаической поры и выражала примитивность их общества и их личности. Она внутренне сложна, знает, что такое нежность и что такое скорбь, как знает их и ее муж, автор надписи. Духовный склад их обоих — результат долгого духовного развития римского мира, показывающий, что эволюция его не сводилась к разрушению, предполагала его, но допускала и сохранение былых ценностей, облагороженных и обогащенных. Нет, римляне были правы: развитие их гражданской общины было не только и не всецело дисгармоничным, в его структуре консервативные моменты и моменты разложения сосуществовали, дополняли и в конечном счете уравновешивали друг друга.

Этот тип исторической жизни, при котором ее противоречия не разрешаются рождением принципиально нового общественного устройства, а пребывают в некоторой неразрешенности, в своеобразной дисгармонической гармонии, и составляет то неповторимое качество античной культуры, которое, вслед за Гегелем, принято обозначать словом "классический"[50].

Исторической основой классического строя существования в Риме была, как мы убедились, римская гражданская община, и поэтому жил он до тех пор, пока жила она. Судьба же ее была несколько иной, чем судьба всех других античных полисов. Она с самого начала своей истории вела победоносные войны, раздувалась, разбухала, втягивала в себя необъятные территории и несметные богатства, с которыми не могла справиться, пока наконец ее простой, грубый, из себя живущий хозяйственно-политический организм не рухнул под их тяжестью. В междоусобных войнах I в. до н. э. и при первых же императорах Рим утратил самые важные хозяйственные и политические признаки гражданской общины. Народное собрание как высший орган власти перестало существовать, даже номинально; никакие переделы земли по его постановлению проводиться больше не могли; коренные вопросы государственной жизни решаются отныне не в зависимости от исхода борьбы влиятельных родов в народном собрании и в сенате, а волей принцепса, выполнение которой гарантируется военной силой; армия полностью утрачивает характер народного ополчения и тем самым связь с гражданской общиной; растет число лиц и групп, не участвующих в общественном производстве, и в частности в обработке земли, а получающих долю общественного продукта в виде централизованно распределяемой ренты; покоренные страны перестают быть хищнически эксплуатируемым придатком гражданской общины города Рима и постепенно поглощают ее, сплавляясь с ней в единое государственное образование — империю.

Слом этот, однако, почти не коснулся идеологии и общественной морали, которые в течение еще столетия или полутора продолжали быть ориентированными на полис и его каноны. Сами императоры упорно представляли свою власть как власть римского должностного лица, обычного гражданина республики, в руках которого лишь благодаря его личным заслугам, доверию сената и народа оказались сосредоточенными несколько магистратур. Представление о том, что Рим принцепсов — это тот же древний город-государство, лишь возросший, усовершенствованный и украшенный, форма не ломки, а продолжения его духовных традиций, лежало в основе всей официальной идеологии ранней империи и произведений искусства, великих и заурядных, ее выражавших: "Энеиды" Вергилия и "римских од" Горация, музея под открытым небом, в который Август превратил римский Форум, и "Римской истории" Веллея Патеркула. Вся идеология сенатской оппозиции императорам, консервативных элементов в провинциях, большинства историков и мыслителей, описывавших происходящие перемены, строилась на наборе ценностей гражданской общины, хотя почти всем было ясно, что сама община ушла в невозвратное прошлое.

Это положение, на первый взгляд представляющееся парадоксальным, объяснялось тремя причинами.

Первая состояла в том, что распад гражданской общины города Рима представлял собой факт, во многом исключительный, и протекал он на фоне сохранения полисного строя жизни, неотъемлемого от античности вообще. Втянутые в описанные выше кризисные процессы, разлагаясь и распадаясь, полисы тем не менее и выживали, и росли, и массами возникали заново — из воинских лагерей, из племенных центров, из выгодно расположенных деревень. Поэтому непреложность полисных норм существования сохранялась, и сознание ее питало идеологию римлян на протяжении по крайней мере всего I в. н. э.

Вторая причина заключалась в том, что империя возникла из земель, покоренных Римом, и народов, плативших Риму подати, подчиненных его политике, привыкших видеть в нем хозяина. Престижем и обязательностью обладали традиции и вкусы, взгляды и обычаи города Рима, взгляды же и обычаи эти еще во многом продолжали корениться в старинном укладе Рима-полиса.

Наконец, третья причина носит общетеоретический характер и в контексте данной книги представляется наиболее существенной. Идеология, общественные реакции людей, традиции и нормы их повседневного поведения не пассивное следствие процессов, протекающих в хозяйственном фундаменте общества, но обнаруживают по отношению к этим процессам значительную самостоятельность. Доказательству этой мысли посвящен один из замечательных документов марксистской теории — так называемые письма против вульгаризации исторического материализма, написанные Фридрихом Энгельсом в 1890–1894 гг. Экономические условия являются решающими, и — писал Энгельс, -

Весь кратко охарактеризованный нами выше исторический процесс развития римского города-государства был обусловлен "в конечном счете" его исходной хозяйственной структурой, его местом в эволюции общественного производства. На этой основе вырастал полис как общественно-политическая организация. Но ни своей хозяйственной структурой, ни этой организацией он далеко не исчерпывался. "Город-это люди", — говорил Фукидид[52], то есть, добавим мы, особая полисная идеология, социальная психология, система ценностей, устойчивые вкусы и формы жизненной ориентации. Все они также оказывают влияние друг на друга и на экономический базис и образуют в рамках единой системы гражданской общины ряд частных подсистем, друг с другом взаимодействующих и потому друг другу не тождественных, отличающихся каждая своей спецификой и своей относительной самостоятельностью.

Среди частных подсистем, входящих в макроструктуру полиса, особое и столь же относительно самостоятельное место занимает быт. Если идеология римской гражданской общины на полтора века пережила ее хозяйственно-политическое крушение, просуществовала вплоть до первых Антонинов и торжественный реквием по ее духовным ценностям отзвучал лишь в "Анналах" Тацита, то полисные формы жизненной ориентации в социальной психологии и в быту оказались в ряде случаев еще независимей, еще живучей: устойчивые дружеские и соседские микроколлективы, например, продолжали играть свою роль вплоть до самой поздней античности.

Задача нижеследующих очерков и будет состоять в том, чтобы рассмотреть описанные здесь общие исторические процессы как бы сквозь призму быта. Остается ответить на вопрос: "зачем?" — зачем пытаться понять быт римлян через римскую историю, а их историю через их быт?

В наиболее общей форме ответ на этот вопрос был дан в самом начале книги. — При всей разноплановости и разносистемности процессов исторического развития общества с одной стороны и его быта с другой они неотделимы друг от друга; в повседневном существовании людей сказываются те же хозяйственные, политические, культурно-идеологические процессы, которые характерны для общества в целом; здесь, однако, они даны каждому на уровне непосредственно переживаемой реальности; лишь при учете этой реальности могут эти процессы быть поняты в той конкретности, в том богатстве особенного и индивидуального, приближение к которому составляет конечную цель всякого научного познания.

Но так обстоит дело лишь в общем, а общая суть его была ведь ясна уже после первого, теоретического, введения. Так зачем же все-таки Рим? Продолжим наши выписки из Маркса. "Все эпохи производства имеют некоторые общие признаки, общие определения… Однако это всеобщее или выделенное путем сравнения общее само есть нечто многообразно расчлененное, выражающееся в различных определениях"[54]. Вопрос не ставится так: что общего в соотношении истории и быта между античным Римом, Средними веками, нашим временем? Напротив того: что неповторимого, специфического обнаруживается в этом соотношении только и именно в древнем Риме, только и именно в средние века, только и именно в наше время. "Хотя наиболее развитые языки имеют законы и определения, общие с наименее развитыми, все же именно отличие от этого всеобщего и общего и есть то, что составляет их развитие"[55].

Целое — не результат отвлечения от особенностей отдельных состояний, а живое единство, вобравшее их в себя. Поэтому путь к решению вопроса о том, как в принципе соотносятся исторический процесс и бытовая повседневность, как "все те обстоятельства, которые воздействуют на человека", модифицируют "все его функции и виды деятельности" — путь этот лежит через исследование конкретных видов этих соотношений в отдельные исторические эпохи. Попробуем постичь его для древнего Рима, для его гражданской общины — тем самым, может быть, удастся сделать шаг и к пониманию всего многообразно расчлененного целого.