Древний Восток. У начал истории письменности

Царь, жаждавший бессмертия

«На две трети бог, на одну треть — человек», — говорится о Гильгамеше в воспевающем его подвиги древнем героическом эпосе. Согласно ему Гильгамеш больше, чем полубог, но все еще в достаточной мере человек, чтобы умереть.

Животные, даже самые смышленые, не знают, что их ждет смерть. Им не знакомы понятия «прошлое» и «будущее»; они не раздумывают о будущем, не ломают себе над ним головы. Часто предчувствуют они грозящую опасность, жалобно повизгивают, проявляют беспокойство, но и тогда не разделяется для них сегодня и завтра, жизнь и смерть, земной и потусторонний мир. Человек — единственное существо на земле, которое может — и вынуждено — размышлять о подобных вещах. Об этом уже 4600 лет назад размышлял и Гильгамеш, царь Урука, города-государства в Шумере.

Мысли о смерти — вечная боль для каждого человека. Мы не животные, мы обладаем сознанием, чувствуем, видим, как мелькают минуты, проходят часы, протекают дни, недели, месяцы, годы… и однажды кончается жизнь. Жизнь других, но и наша тоже. Нет исключений, нет пощады, нет утешения.

Или, может быть, все-таки есть?

Многие тысячелетия ищет бессмертия ненасытная человеческая душа — то в религии, культах, мифах, легендах, то в героических деяниях, возвышенных сказаниях. Ищет вечной жизни как милости, как исключения, а если она невозможна, ищет хотя бы утешения, что жалкому смертному есть ради чего жить.

По свидетельству древнего эпоса, подобным исканиям посвятил свою жизнь и Гильгамеш. От пенящихся вод Буранунны — так называли в древности Евфрат — отправился он со своими воинами в глубину гор, поросших кедрами, чтобы снискать себе непреходящую славу. Затем, после смерти своего друга Энкиду, раненного в битвах, отправился он один-одинешенек, чтобы бродить по пустыням, всходить на хребты гор, пробираться сквозь пропасти, сойти во тьму чрева земли, вновь выйти под пламенеющее небо, перебраться через море смерти и, наконец, из уст своего предка Утнапишти, ставшего богом, услышать то, что он и так уже знал:

Все это расскажет Утнапишти, расскажет и пережитую им в прошлом историю потопа, когда люди, словно сбившиеся в кучу дохлые рыбешки, плавали в море, но затем он все-таки даст Гильгамешу надежду. Если выдержит Гильгамеш испытание — не будет спать шесть дней и шесть ночей, то вместо преходящей жизни будет дарована ему вечная.

Но Гильгамеш смертельно устал. Он так измучен, разбит дорогой, что напрасно пытается бодрствовать. Сидя, склоняется он вперед головой, падает на землю как мешок и спит без просыпа целых семь дней.

Но жена Утнапишти, пожалевшая горестного странника, дает ему еще один спасительный совет:

Гильгамеш привязывает к щиколоткам ног тяжелые камни и прыгает в воду. Камни утягивают его на дно моря, там «в слабом свете, проникающем сквозь толщу воды, ощупью, ползком и на четвереньках» ищет он траву жизни и когда находит ее, то, «не обращая внимания на кровь, шипы, быстро срывает». Затем берет нож и срезает с ног каменный груз, чтобы снова всплыть на поверхность.

Трава у него. Он мог бы тут же съесть ее, но он прячет ее под одеждой, потому что хочет отнести домой: «чтобы досталось и мужчинам, и женщинам, и малым детям; пусть старость больше не терзает народ огражденного Урука…».

Но Гильгамешу не удается уйти далеко. Бредя по дороге к дому, он решает искупаться в оказавшемся на пути зеркально чистом водоеме; но пока он плещется, фыркает в воде, к одеждам его подползает змея, она чувствует запах травы и утаскивает ее.

Выйдя из воды, Гильгамеш сразу же хватается травы — и не находит ее. Он бледнеет, заливается слезами, разражается сквозь стоны проклятиями. «Для кого же кровью истекало сердце? — спрашивает он. — Себе самому не принес я блага, не принес я блага и людям Урука!»

Так возвращается Гильгамеш на родину, измученный, терзаемый горем, с пустыми руками. Обо всем этом сообщает нам, выражающей сожаление толпе поздних потомков, клинописный эпос, начерченный в свое время на глиняных табличках, выкопанных спустя тысячелетия из-под песка пустыни.

Конечно, можно сказать: а что нам за дело до Гильгамеша? До этой старой сказки? Да. Можно бы так сказать, если бы мы сами уже легко примирились со смертью. Но мы и сегодня, вместе с давно истлевшим Гильгамешем спрашиваем: «А я? И меня ожидает та же участь?» — И каждый вынужден дать себе тот же ответ: — «Да, такова и моя участь».

Реки и города

Народы долговечнее отдельных людей. Но народ Гильгамеша, шумеры, также уже давно вымер: тучи влекомого ветром песка занесли необитаемые руины шумерских городов. Очень долго поздние потомки даже и не подозревали о существовании такого народа. Благодаря раскопкам, проведенным в последнее столетие в Южной Месопотамии, выяснилось, что до ассирийцев и вавилонян в низовьях двух больших рек-близнецов, Тигра и Евфрата, жил народ высокой культуры, который был знаком с гончарным мастерством, с обжиганием черепицы и кирпича, умел строить городские стены и храмы, прокладывать каналы и орошать поля, сажал плодовые сады, умел запрягать в ярмо волов и ослов, строил колесницы и корабли, умел прясть и ткать, ковать из меди и бронзы орудия труда и оружие, создавал шедевры ювелирного искусства, занимался ваянием скульптур, писал стихи, сочинял и исполнял музыку, знал письмо, умел читать, множить, делить, знал меры веса, умел измерять длину и площадь, был знаком с астрономией, умел исчислять время, рвать зубы, варить пиво; и кто знает, что он еще умел. Это был народ Шумера.

У шумеров были школы, которые далеко опередили — как и во многом другом — школы греков, римлян, позднейшую Европу. Эти школы назывались домами табличек, потому что посещавшие их ученики писали на глиняных табличках, читали и учились по ним. Будущих писцов — детей дома табличек — учителя держали, очевидно, довольно строго, так как на одной табличке, написанной по-шумерски, мы читаем такие жалобы:

Но все-таки счастливы были те, кто оканчивал школу дома табличек, так как со временем к ним в руки попадали не только ключи от складов, не только измерительные линейки, не только тростниковая палочка для писания, но и власть, они становились начальниками работ в мастерских, на строительстве, при возделывании земель.

Шумеры, собственно говоря, и в этом проложили дорогу потомкам; они умели запрягать не только волов и ослов, они умели заставлять людей работать; умели разумно организовывать, направлять общую работу. Страна, где они жили, была когда-то болотистой местностью, где заросли тростника, осоки чередовались с пространствами чистой воды, где было много рыбы и птиц, но очень мало годной для обработки земли. Для того, чтобы пахать, сеять и жать, шумеры должны были рыть дренажные канавы, преграждать путь воде насыпями, направлять по каналам укрощенную воду, которую они собирали и держали в водохранилищах, в вырытых в земле водоемах до времени, когда она требовалась для полива полей.

Очевидно, это заставило шумеров работать сообща. Примитивными деревянными мотыгами, привязанными к концу палки, они сначала разрыхляли землю, затем выкапывали ее, собирали в плетенные из ивовых прутьев корзины и тащили на спинах — когда на близкое, когда на далекое расстояние — туда, где надо было поднять выше насыпь или уровень полей. Позднее они уже работали с помощью металлических орудий и вьючных животных, но такими же строго организованными отрядами, иногда даже целыми армиями работников.

Так же возводили они и стены своих городов.

Цикл сказаний о Гильгамеше донес до нас упоминание о том, как царь гнал на работу жителей Урука:

Но все же труд шумеров не был таким бесполезным, как, например, постройка египетских пирамид и других сооружений, связанных с культом мертвых. Шумеры нуждались в крепких — и все более крепких — городских стенах для защиты все возраставшего населения, жизни и имущества жителей, для защиты царских богатств и сокровищ храмов — золота, серебра, драгоценных камней.

Сперва шумерам защитой служили сами болота, среди которых они жили. Но позднее, по мере осушения болот, защитная роль их все уменьшалась. А ведь еще в течение долгого времени даже города-соседи считались врагами: каждый из них стремился захватить другой и подчинить его своей власти.

Воздвигнутая Гильгамешем городская стена, снабженная бойницами, сторожевыми башнями, оказалась очень нужной. Царь города Киш, Агга, потребовал, чтобы мужчины Урука вышли рыть канавы-водоемы. Когда же они воспротивились этому, то «не прошло и пяти дней, не прошло и десяти дней», как Агга осадил город.

Осадить-то осадил, а захватить не смог. Более того, сделавшие вылазку жители Урука захватили в плен самого Аггу; только благодаря милости Гильгамеша остался он в живых и смог вернуться домой.

Имена Гильгамеша и Агги упомянуты в знаменитом шумерском «Списке царей», который был сделан около 2100 года до нашей эры и выкопан — спустя четыре тысячи лет — как раз из-под развалин Урука. Это весьма интересный документ не только потому, что написан клинописью и делит царей на тех, кто правил до и после потопа, но и потому, что время царствования первых тридцати — тридцати пяти поколений указано в нем неимоверно долгим. В этом списке приведены цари: Энмелуанна из Бадтибиры, который сидел на троне 43 200 лет, Алалгар, царствовавший 36000 лет, Думузи и другие, правившие по 28800, 21000, 18600 лет. После потопа, как видно, богоподобные шумерские цари умирали более молодыми, но все же Этана, царь города Киш, первым объединивший страну, правил 1560, Агга — 625, а Гильгамеш — 126 лет.

Долгое время ученые не верили в реальность существования этих царей, пока раскопки не дали непосредственного доказательства жизни некоторых из них; были найдены современные им предметы из металла, камни, плиты с их именами. Конечно, долгая жизнь их — продукт позднейших легенд, но существовать они существовали на самом деле, и Гильгамеш, и Агга, и многие другие.

И потоп тоже был?

Был и потоп, хотя и не тот, заливший всю землю и дошедший до Арарата, о котором говорится в Библии. Но нам известно, это доказано раскопками, что страшной силы морской прилив залил значительную часть страны. Созданию легенды о потопе способствовали и опустошительные наводнения — гигантские разливы рек, смывавшие с лица земли города чуть ли не со всем населением. Так что библейская легенда имеет под собой реальную основу, ведь праотец иудеев, Авраам, по преданию, перекочевал вместе со своим народом с земли Шинеар, т. е. Шумер, на северо-запад, чтобы вести жизнь пастухов, кочующих по травянистым степям.

Народ Авраама унес с собой один из вариантов древнего предания о потопе, которое затем, преобразовываясь на устах потомков, попало позднее в священное писание на древнееврейском языке.

Смысл легенды, однако, не изменился. В эпосе о Гильгамеше мы читаем, что любимец богов, благочестивый человек, которого в эпосе зовут не Ной, а Утнапишти, а в более древних отрывках на шумерском языке — Зиусудра, заблаговременно был предостережен богом: он должен построить корабль. Корабль он построил и даже поселился на нем:

А потом началась буря, которая заставила реки выступить из берегов, вырывала сваи, прорвала дамбы, валила стены, а ревущий южный ветер гнал морские валы на землю, на рушащиеся города и спасающихся бегством людей. Затем ураган утих, но вода все еще покрывала землю. Первые две птицы, выпущенные из ковчега, голубь и ласточка, вернулись обратно, только выпущенный третьим ворон исчез вдали.

Затем из ковчега вышли и спасшиеся на нем люди и, «заклав барана и козла», сожгли их на жертвенном огне в благодарность богам за спасение.

Другая хорошо известная библейская легенда, которая также встречается на найденных при раскопках глиняных табличках с клинописью, это легенда о смешении языков. Но здесь не упоминается, не мог упоминаться Вавилонский столп, так как посвященная богу Мардуку семиступенчатая Вавилонская башня, действительно существовавшая в течение добрых пятнадцати веков, в то время, когда шумеры слагали легенду о том, что в давние времена люди не знали боязни и страха, никто из людей не поднимал руки на другого, потому что все народы говорили на одном языке, еще не была построена. Энки, одно из главных божеств Шумера, владыка земли и моря, бог знания и ремесел,

В действительности же можно скорее предполагать, что предки шумеров жили когда-то в таких краях — в долинах, окруженных со всех сторон горами, или на островах в море, где им не приходилось встречаться с людьми, говорящими на другом языке, и в мифах сохранилась память об этих временах.

Может быть. Но и это недостоверно. А мифы потому и мифы, чтобы мы могли лишь угадывать их смысл.

Кто такие шумеры?

Мы не знаем даже и того, откуда они пришли. Не знаем и того, как они пришли, по суше или по морю. Достоверно лишь то, что город Эриду, считающийся древнейшим городом шумеров, был построен на берегах пресноводных болот, на месте, теперь примыкающем к Персидскому заливу. (На давнишних берегах, конечно, потому что с тех пор реки-близнецы засыпали принесенными ими наносами такую большую территорию, что теперешний берег моря пролегает в 110 километрах от развалин города.) В эпосе о боге Энки говорится, что Энки — предок всех ремесленников и земледельцев — прибыл с моря, со стороны «сияния». Другие следы указывают скорее на то, что некий живший на суше народ осмелился сойти с находящихся по соседству иранских гор и поселился на равнинах вдоль рек.

Если судить на основании языка, то шумеры, приплыли ли они на кораблях или пришли по суше, не были ни семитами, ни эламитами, к племенам которых относились тогдашние жители близлежащих местностей. Не были они и народом индоевропейского происхождения. Пока что происхождение их покрыто густым туманом.

Этот густой туман не рассеялся и тогда, когда мы узнали, что шумеры склоняли и спрягали свои слова подобно тому, как это делают угро-финские и тюркские народы, а также японцы — все, появившиеся на арене истории тысячелетиями позднее. Сходным образом, но не так же. Например, когда шумеры хотели сказать: великие боги, они говорили: дингир голлад («бог большие»). Бездетный: думу-ну-так, то есть «ребенок-нет-быть».

Еще несколько шумерских слов для образца:

Реку Евфрат, как уже упоминалось, шумеры называли Бурунунна, реку Тигр — Идигина. Самих себя они называли «саггиг» (черноголовые), а живущие на запад от них кочевые пастушеские племена — «марту».

Вся территория Шумера была не более 15 000 квадратных километров, приблизительно такого размера, как край или автономная республика в Советском Союзе. Население даже в эпоху расцвета не достигало и миллиона человек. Правда, по тем временам шумеры считались большим народом не только по размеру принадлежавшей им страны, но и по численности.

При переселении в Междуречье шумеров было еще немного — орды завоевателей никогда не бывают очень большими — вероятно всего несколько десятков тысяч человек. К тому же они стояли на более низкой ступени цивилизации, чем тогдашние жители Междуречья.

Ведь этот болотистый край не был безлюден и до прихода шумеров. Все новые и новые поселенцы приходили сюда, по-видимому, из находящихся на севере горных районов. Они строили себе здесь на вершинах сухих холмов, поднимавшихся то тут, то там из моря тростника и осоки, настоящие городки. Первоначально им принадлежали и города Эриду и У рук.

Города? Шесть тысяч лет тому назад? Еще до шумеров?

Не следует слишком удивляться! На Ближнем Востоке — от Малой Азии до Ирана — археологи уже раскопали города еще более старые, чем города Междуречья. Иерихон, например, стены которого, как говорит библейская легенда, обрушились от трубных звуков и криков сыновей Израиля при захвате Ханаана около 1200 года до н. э., существовал уже в конце 8-го тысячелетия до н. э., т. е. добрые девять тысяч лет назад. Жители его еще не знали, например, гончарного мастерства, но умели возводить высокие городские стены со сторожевыми башнями, которые почти две тысячи лет защищали их жизнь и имущество от внезапных нападений. Более поздние жители городов Междуречья — находившихся в южной части Малой Азии и Северной Сирии — уже умели обжигать глиняную посуду, которую делали сперва просто руками, а позднее на гончарном круге, умели прясть и ткать, держали домашний скот, возделывали зерновые культуры; понемногу они открывали приемы обработки меди и бронзы… все это еще находясь в доисторическом состоянии, не зная письменности.

Народы, жившие в Междуречье до прихода шумеров, стояли приблизительно на таком же уровне цивилизации. Зерном их был ячмень, фруктами — финики, они держали овец, свиней, рогатый скот, делали себе одежды из овечьих шкур и шерсти; орудия изготовляли главным образом из дерева и твердо обожженной глины, лодки — из вязанок тростника.

Шумеры-завоеватели разрушали, уничтожали то, что было создано их предшественниками, но не ленились они и учиться у них. Одно поколение сменялось другим, и над болотами поднимались все новые и новые города. Росло население, все дальше простирались вспаханные, засеянные, орошаемые поля. В год шумерские крестьяне снимали два-три урожая, пастухи умножали стада, пасшиеся на заливных лугах вдоль рек и в сухих, поросших редкой травой степях. С богатой добычей возвращались домой рыбаки, птицеловы. Население могло расти: зерна и прочего продовольствия было достаточно. Хватало его и мастеровым, занимавшимся самыми различными ремеслами, и жрецам, и писцам, и слугам на царском дворе, более того, хватало и для торговли, для продажи, а взамен покупали не имеющееся нигде в Двуречье золото, серебро, медь, олово, дерево ценных пород, строительный камень и драгоценные камни.

Предшественники шумеров отвоевали у болота только острова, одни больших, другие меньших размеров. Шумеры же — целую страну, которая за несколько столетий стала самой богатой, самой цивилизованной областью тогдашней Азии.

Примерно около 3000 года до н. э. шумеры уже знали письмо и умели читать. Нацарапанные на камне, выдавленные в глине первоначальные пиктограммы постепенно заменялись сложными геометрическими знаками. Писцы заостренной тростниковой палочкой чертили по мягкой глине; получавшиеся при этом знаки, похожие на клин, означали или целое слово, или слог.

Так возникла клинопись. Порождена она была крайней необходимостью. Столько людей, скота, продуктов животноводства, добычи охотников и рыбаков, столько пахотной земли, семян, урожая, орудий, материалов должно было быть учтено, что для этого уже было недостаточно ни просто памяти, ни бесконечной вереницы высеченных друг подле друга черточек.

Но это неслыханное изобилие требовало и другого: прочных городских стен, умелого, стойкого войска. Ведь богатый урожай полей и кочующие с пастбища на пастбище стада нужно было защищать от постоянно возобновляющихся набегов степных и горных племен, от жителей соседних городов. С этими последними у шумеров часто бывали кровавые стычки из-за границ. В таких случаях ни право, ни справедливость не стоили ничего: спор решала грубая сила. Точнее говоря, отвага и лучшее вооружение.

У шумеров в изобилии было и то, и другое. У них имелись даже военные повозки, правда, довольно неуклюжие, громоздкие, ведь вместо появившихся позднее легких колес на спицах они катились на массивных дисках, вместе с которыми крутилась и ось. В повозку запрягали четырех куланов (животные семейства лошадиных и похожие на лошадь). Воины были одеты в шлемы и кожаные панцири, вооружены копьями, дротиками, боевыми топорами. Возницы и легко- и тяжеловооруженные пешие воины действовали совместно и в обороне, и в нападении. Именно армии обязан народ этой маленькой страны своим тысячелетним процветанием, тем, что мог расти и развиваться более или менее спокойно.

Но шумеры считали, что всем этим они обязаны своим богам. В их представлении свое, особое божество имели не только небо, воздух, суша и море, подземный мир, солнце и луна, буря и огонь, но и прядение и ткачество, пахота и сеяние, скотоводство, пастушество, плодородие, рождение, чума, исцеление, письменность, отчетность, судоходство, рыбаки, стражи каналов и плотин, изготовление самана, строительство и даже пивоварение. Во всем была необходима помощь богов, чтобы начатое дело могло быть успешно закончено.

Но шумеры не ограничивались одними молениями богам, они сами исследовали, экспериментировали, старались найти наилучший способ выполнения любого дела. В этом шумеры были поистине великим народом. С дрожью вспоминали они о давних днях, когда люди

Шумеры понимали и часто говорили в своих эпосах, что они — хвала богам — уже далеко ушли от этого, что у них есть мотыга с медным наконечником, которой они вскапывают стерню, глубоко входящий в землю медный лемех к плугу, медный топор — вырубать кусты, медный серп — жать хлеб; есть у них быстро скользящие по воде барки, гребцы которых по команде держат нужный темп; есть у них порты, набережные, куда купцы из заморских стран привозят древесину, шерсть, золото, серебро, олово, свинец, медь, бронзу, камни для строительства и драгоценные камни, смолу, гипс; есть у них мастерские, где варится пиво, выпекается хлеб, ткется лен и шьется из него одежда, где кузнецы отливают и точат сабли, топоры; есть у них хлевы и скотные дворы, где пастухи доят скот, сбивают масло; есть у них рыбные пруды, в которых полно карпов и окуней; есть каналы, из которых водоподъемные сооружения передают воду на поля; пашни, на которых растут полба, ячмень, просо, горох, чечевица; есть у них гумна, высокие мельницы, зеленеющие сады…

Все это было создано не только усердием, но и сметливостью этого большеглазого, большеносого народа, о котором нам известно, что на заре истории человечества он прокладывал дорогу своим достойным и недостойным потомкам; но откуда пришел этот народ, из какого гнезда он вылетел — это, по-видимому, останется вечной тайной.

По следам сокровищ

Отправился Гильгамеш в горы, на которых растут кедры. Об этом мы говорили пока только мимоходом. Отправился Гильгамеш в путь со своими воинами, хотя друг его, Энкиду, предостерегал от этого похода:

Но Гильгамеш все же отправился в опасный путь, по нехоженым дорогам, непроторенным тропам, в горы, вершины которых покрыты синим куполом тумана, в леса прямоствольных, гордо вздымающихся кедров: во владения Хумбабы.

Предпринял он этот поход потому, что ему и его соотечественникам нужны были деревья. Стволы растущих вдоль рек-близнецов пальм, яблонь, смоковниц не годились для строительства. Как и искривленные стволы росших там осокорей. Для больших и роскошных зданий — храмов, дворцов — требовались деревья благородных пород, растущие в далеких горах: кедры, кипарисы, эбеновое дерево, дубы. Ради стройных кедров рисковал Гильгамеш и собственной жизнью, и жизнью своих товарищей. Правда, взял он с собой только воинов, у которых не было ни матери, ни семьи. С ними пошел он на свирепого Хумбабу, о котором говорили:

Тяжела была дорога, беспощадна борьба, но напрасно бросал на них Хумбаба смертоносные взгляды, напрасно хмурил он лоб, насылавший порчу, напрасно напрягал свой страшный, громоподобный голос: Гильгамеш все-таки ворвался в построенный из кедров дворец,

Но удар не был смертельным. Гильгамеш со своими спутниками накинули на шею Хумбабы аркан, связали ему руки, и он, стеная, побледнев и позеленев, молил о пощаде.

Гильгамеш уступил бы его моленьям, отпустил бы его на волю, особенно, когда Хумбаба сказал, что поможет ему. Он предложил Гильгамешу все свои кедры: пусть Гильгамеш вырубит их и построит себе из них жилище. Но Энкиду, уже раненный, не поверил льстивым речам:

Поэтому пленника обезглавили, а потом Гильгамеш с товарищами взялись рубить лес, деревья которого образовывали плотные кущи. Они скатывали стволы кедров к берегу реки и по святой воде Буранунны сплавляли их.

Как у большинства сказаний, так и у этого, воспевающего поход за кедрами, есть свое реальное историческое зерно. Для шумерских городов в течение веков главной заботой была добыча — в обмен или силой — не встречающихся в их краях, но необходимых им природных богатств. На недостаток хлеба, пива, фруктов, молока, мяса, шерсти, льна, тростника шумеры (за исключением, пожалуй, городских бедняков) не жаловались. Хватало у них и глины, чтобы лепить сырцовые кирпичи. Но откуда было взять им руду? Но где — ведь жили они в долинах двух рек, сплошь покрытых илом, — могли бы они добывать камень? Где могли бы они рубить стройные корабельные деревья? Да и с окружающими их варварскими народами торговать шумерам было нелегко. Золото, серебро, лазурит, сердолик, диорит и другие драгоценные камни соседи, особенно в голодные годы, в обмен на зерно давали довольно охотно. Но то, что могло еще более укрепить могущество опасных шумеров — металл для орудий и оружия, дерево для строительства укреплений и военных повозок, — все это зачастую приходилось добывать с трудом.

Другая шумерская легенда рассказывает нам о том, с каким трудом одному из предков Гильгамеша, Энмеркару, царю У рука, удалось склонить властителя Аратты, что в восточных горах, к торговой сделке, как посылал к нему послов с подарками и угрозами. А ведь просил Энмеркар у царя Аратты только благородные металлы и драгоценные камни и давал за них в обмен овец, коз, ослов и коров, финики, фиги, ячмень и бобы, а также тростник.

Как говорит легенда, заключению сделки помогли шумерам боги: они связали ветер и не позволили пролиться дождям, чтобы на землях жителей Аратты, не знавших орошения, ничего не росло и голод вынудил бы их к торговле.

В этом было большое преимущество шумеров: орошаемые земли почти всегда приносили им обильный урожай. В каждом городе подле храма стояли амбары и закрома, куда свозили собранные у земледельцев, скотоводов, рыбаков продукты питания, шерсть, лен и прочее — все, что было предназначено на содержание жрецов, писцов, придворных, различных ремесленников и работников, а также для торговли. Там же хранились под замком добытые в других странах сокровища, сырье, готовые изделия, а также находилась документация: глиняные таблички, на которых в шумерских мерах объема, веса и длины все было записано, всему велся точный учет.

Бережливо относились шумеры даже к крошкам, учитывая и их. Наименьшей мерой веса было ше — средний вес одного ячменного зерна. Гин весил в 180 раз больше (около десяти граммов), мана была в 60 раз тяжелее гина (немногим более полкилограмма).

Но из маленьких ручейков образуются реки. И если можно еще усомниться в правильности тогдашних письменных документов, то нельзя не поверить свидетельству раскопанных могил, а раскопки эти говорят о роскоши и богатстве шумерской городской знати уже в ранний период шумерского государства. Правда, за истекшие с тех пор чуть ли не пять тысяч лет мало могил осталось неразграбленными, но и эти несколько нетронутых дают представление о многом. В гробнице Мескаламдуга, который носил титул царя, но, возможно, царем не был, ученые, раскопавшие памятники города Ур, нашли целую сокровищницу. По шумерскому обычаю на голове умершего, лежавшего на правом боку, был вычеканенный из золота шлем, в руке он держал тяжелую золотую чашу, подле него и за ним лежало еще по золотой чаше, у локтя — золотой светильник в форме раковины, у правого и левого плеча — по топору, изготовленному из сплава золота с серебром. Покойник был перепоясан широким серебряным поясом, на котором висел золотой кинжал и на золотом кольце — точильный камень из лазурита; вокруг верхней части туловища лежали сотни бусин из лазурита и золота, которые, очевидно, осыпались с давно истлевшей одежды, а за спиной — целая груда золотых головных украшений, браслет, серьги в форме месяца, кольцо в виде спирали из золотой проволоки, амулет…

В гробницах подлинных царей и цариц ценностей находилось еще гораздо больше. Но вместе с царями хоронили не только груды золотых и серебряных сокровищ, но и множество людей, которые ложились в гробницу своего господина, как видно, добровольно, принимали там принесенный с собой яд, чтобы вместе со своим владыкой перейти в другой мир. В гробнице царя Абарги нашли шестьдесят пять таких спутников его в подземном мире — мужчин и женщин. В гробнице жены Абарги, царицы Шубад, — двадцать пять. В гробнице неизвестного владыки лежали останки шести мужчин и шестидесяти восьми женщин, мужчины лежали у боковой стены, вблизи входа, женщины — правильно расположенными рядами на полу. «Все они лежали на боку, — пишет в своем отчете о раскопках сэр Леонард Вулли, — с чуть подобранными ногами и поднятыми к лицу руками, так тесно друг подле друга, что голова лежащих в одном ряду покоилась на ногах лежащих в другом ряду. Здесь еще больше, чем в гробницах царицы Шубад и ее мужа, бросалось в глаза декоративное расположение мертвых тел, исключающее даже видимость какого бы то ни было насилия».

Радовались они тому, что могли умереть? Что одурманенные наркотиками могли во сне перейти, как они полагали, в потусторонний мир и там продолжать свою прерванную на земле жизнь?

Вряд ли самоубийство их было радостным праздником. Даже в самых больших шумерских городах жило не более десяти-двадцати тысяч человек; с уходящими навек здесь прощались как с хорошими знакомыми. Тем, кто удалялся под землю, — а это были не нищие рабы, а придворная знать, — плакать не пристало: сохраняя достоинство, в нарядных одеждах, сверкающих драгоценностями, торжественно шли они по своему последнему пути, словно не на смерть, а на свадьбу. Но толпящиеся вокруг могилы люди, в том числе семья и родственники уходящих, разражались громкими рыданиями, и напрасно свистели дудки и били барабаны, звенели арфы и лютни, звуки их заглушались воплями остающихся в живых. Городские бедняки во время этого раздирающего душу обряда не раз задумывались над тем, что если бы все эти сокровища принадлежали бы им! Какой грех закапывать их в землю!

Археологические раскопки показывают, что некоторые царские гробницы были разграблены не искателями кладов позднейших времен, а самими шумерскими могильщиками. Когда по соседству с гробницей царя Абарги погребали его жену, царицу Шубад, могильщики тайком разобрали свод царской гробницы, вытащили добрую часть сокровищ, затем, чтобы скрыть свой поступок, поставили на отверстие в своде большой сундук с одеяниями царицы, когда же похоронный обряд кончился, забросали могилы землей.

В богатом Шумере жили и обездоленные бедняки; об этом свидетельствует множество пословиц, донесенных до нас теми же табличками с клинописью: «Если бедняк умрет, не будите его; если есть у него хлеб, нет у него соли, если есть соль, нет хлеба, если есть у него мясо, нет горчицы, если есть горчица, нет мяса». «Долг, как ржа, ест бедняка». «В долгах мой дом, хотя построил я его, не хозяйствовать мне и на своем наделе». «Чего стоят слова бедняка?» «Бедняк в стране молчит».

Более отсталые в своем развитии народы окружающих Шумер травянистых степей и более далеких горных местностей смотрели, однако, на Шумер, как на царство изобилия. Сколько раз мечтали они о том, как бы напасть на стоящие вдоль рек огражденные стенами города и захватить их сокровища.

Сделать это, однако, было совсем не легко, так как несмотря на междоусобицы, борьбу за власть, которая ослабляла шумерские города, они все равно были сильнее окружающих их народов.

Степные кочевники не раз угоняли у шумеров табуны лошадей и стада коров, когда те паслись далеко от городов, но умевшие хорошо обращаться с оружием шумерские крестьяне при случае всегда возвращали украденное.

Удачливее всех оказались те племена, которые приспособились к грозным жителям шумерских городов и понемногу переняли мастерство их строителей, ремесленников, земледельцев и писцов.

Но кто были эти первые ученики? Попавшие в Шумер издалека рабы? Несчастливцы, обреченные на вечное рабство, бежавшие из Шумера в поисках лучшей доли? Кто распространял перенятые у шумеров знания? Степные наемники, состоявшие на военной службе у городов, или до всего любопытные странствующие купцы? Как бы то ни было, из живших в краю рек-близнецов семитских племен, предков позднейших евреев, сирийцев, арабов, постепенно возвысился народ, который все больше перенимал обычаи шумеров, их образ жизни: строил города в верхней части двойной речной долины, ставил плотины, рыл каналы, занимался орошением земель, отличался умением в различных ремеслах и знаниями в науках. Их первый известный нам город, позднее столица царства, назывался Агаде или — как принято в европейской литературе — Аккад. По названию города жителей этой страны стали позже называть аккадцами.

Известный нам уже из эпоса о Гильгамеше Энкиду описывается в преданиях именно так: он вырос среди дикарей и только потом попал в город.

Позднее же стал он городским воином, главным сановником Гильгамеша, более того, его другом и вечным образцом для диких племен, развивающихся по примеру Шумера.

Подобный же путь проделал другой герой шумерских преданий, Марту, степной кочевник, ставший работником в городе, где он строил храм, рыл каналы. В награду за свой труд он попросил и получил руку шумерской девушки. Подруга хотела отговорить девушку выходить замуж за Марту: «… живет он в шатре, под дождем и ветром, молитв не возносит», «на обед выкапывает себе на склоне горы грибы», «пожирает сырое мясо», «пока жив, нет у него дома, как умрет, не погребут его в могиле», но невеста осталась верной жениху.

Смешанные браки, подобные описанному в предании, наверняка встречались и в действительности, что тоже связывало шумеров с соседями, хотя не делало их искренними друзьями, как не смогло их сдружить и позднейшее объединение Шумера с Аккадом. Пока власть шумеров не закатилась, а сам народ не рассеялся, вражда не угасала никогда. Сметливый и энергичный, он не терпел угнетения. После завоевания Шумера Аккадом шумеры частично ассимилировались, частично вымерли, передав все свои знания и сокровища севшим им на шею завоевателям.

Так погиб Шумер

Падение Шумера длилось долго. Сначала соперничавшим между собой городам угрожали, главным образом, жители гор, с севера племена гутиев (кутиев), с востока — эламитов. Но их набеги шумерские города еще могли отразить, так как перед лицом опасности они обычно объединяли свои силы. Некоторое время Шумер властвовал над Аккадом, но около 2350–2294 гг. до н. э. правитель города Аккад Саргон I (Шаррукин) сумел распространить свое господство на весь Шумер.

Шумерский «Список царей» упоминает среди правителей пастуха, рыбака, корабельщика, каменотеса и даже правившую целые сто лет трактирщицу Кубабу, которая «укрепила город Киш». О Саргоне I в этом списке говорится, что его отец выращивал финики, сам же он был виночерпием у царя. Но одно стихотворное сказание рассказывает о Саргоне I по-другому: черпальщик воды нашел его совсем младенцем на реке, в сплетенной из тростника, обмазанной смолой корзине, подобно тому, как, по библейской легенде, Моисея нашла дочь фараона; следовательно, низкое происхождение в данном случае только видимость. Достоверно лишь одно, что Саргон I вырос в бедности, стал садовником, но потом в него влюбилась богиня и сделала его сперва правителем Аккада и аккадцев, а затем и шумеров.

Произошло это, когда города Шумера, как это бывало уже не однажды, вновь воевали друг с другом. Два города-соседа, Лагаш и Умма, вели кровавые пограничные споры, лежавшие на юге города-союзники Ур и Урук боролись за господство над всей страной с расположенным на северо-западе городом Киш. В Лагаше разразилось даже нечто вроде восстания против властолюбивых начальников, сборщиков податей, ростовщиков, скупщиков, спекулянтов. Тогда-то и пробил час аккадцев. Объединенные силы южных городов разбили армию Киша и разрушили город. Присоединившиеся к ним жители Уммы ворвались в Лагаш, где начали жечь, убивать, грабить; тут-то и вмешался в братоубийственную войну Саргон I. Предлог найти было легко: город Аккад был до этого времени вассалом Киша, так что Саргон I поспешил на помощь побежденной шумерской метрополии. Наверняка к нему присоединились и шумерские войска — из Киша и других городов, выступавших против южной коалиции.

Шумеры были вооружены все еще только топорами, секирами, копьями, дротиками. Саргон I применил новый род оружия — лук и новый род войск — лучников. В лаконичном сообщении говорится, что Саргон I победил в битве под Уром и Уруком, разбил третий южный город, Энинмар, и подчинил своей власти всю страну, вплоть до моря, в знак чего омыл в его водах свое оружие. Главу южного союза, царя У рука, он взял в плен и в цепях привел к воротам Энлиля, храма шумерского божества воздуха, и там, по-видимому, принес его в жертву в благодарность за свою победу. Саргон I принял титул царя Киша и правил всем Шумером и Аккадом. Со временем он предпринял и другие походы и основал первую великую державу на Ближнем Востоке, которая простиралась от Нижнего моря до Верхнего, т. е. от сегодняшнего Персидского залива до Средиземного моря, от Элама и Шумера до богатой металлами Малой Азии и увенчанного кедровыми лесами Ливана.

Шумеры совсем не были в восторге от того, что их страна стала частью такого могущественного царства. Больше всего пользы это принесло аккадским купцам и царскому двору в Аккаде, который так вырос, что старый дворец пришлось увеличить в пять раз, а около старого города построить новый, чтобы было где поместиться множеству придворных и еще большему количеству слуг.

Правда, при дворе Саргона I находилось много шумерской знати и писцов. Аккадцы переняли шумерскую клинопись, приспособив старые знаки к собственному языку, переняли они у шумеров и многое другое. В их школах аккадских юношей учили и шумерскому языку. По крайней мере еще тысячу лет этот язык оставался языком образованных людей, главным образом, жрецов. Шумерский язык играл такую же роль, какую в средневековой Европе язык ниспроверженной Западно-Римской империи — латынь. Но сам Шумер оставался беспокойным. Еще при жизни Саргона I, который был тогда уже в преклонном возрасте, в Шумере начался мятеж, и сын царя, Римуш, усмирил восставшие города, учинив жестокое кровопролитие. По свидетельству одной из надписей, кроме погибших в бою, а число их превышало двадцать тысяч, «пять тысяч семьсот воинов вывел он из шумерских городов и казнил их». Не меньшее число людей потеряла страна пленными, которых увели в рабство. По точным подсчетам шумеры оплакали 54016 молодых мужчин, хотя весь народ вряд ли насчитывал тогда несколько сотен тысяч. «Клянусь богами Шамашем и Амалом, это не ложь, что чистая правда», — похваляется аккадская царская надпись.

Одной, хотя и не единственной причиной, объясняющей одержанные аккадцами победы, было то, что они организовали первую в мире постоянную армию. Уже в тексте времен Саргона I с гордостью говорилось: «… каждый день 5400 воинов едят его хлеб». Эти постоянно упражняющиеся и в любой момент могущие быстро вступить в бой солдаты-наемники были в то время непобедимыми, но зато и получали они от царя все, чтобы жить без забот.

Страна процветала. Как говорится в одном из шумерских сказаний:

От этого изобилия получали свою долю и шумеры, главным образом благодаря вновь оживившейся торговле и расширенной и хорошо содержавшейся сети оросительных каналов. Но то, что они выигрывали при перевозе, теряли на мыте: шумеры несли тяжелое бремя налогов, пошлин, обязательных даров — на новолуние, на новый год. Аппетит аккадцев не знал меры:

И так это продолжалось до тех пор, пока около 2200 года до н. э. нападение живущих на севере горных племен гутиев не привело к развалу всего царства.

А где была армия славных наемников? Наверняка, с ней произошло то же самое, что со столькими наемными армиями более поздних эпох: с течением времени она разложилась изнутри. Жалованье солдаты требовали, идти же на смерть не хотели.

Гутии («по виду они похожи на людей, а речь их подобна собачьему лаю») опустошили и Шумер. Правда, в обнесенные крепостными стенами города ворваться им не удавалось, но они угоняли стада, и в страхе перед ними шумеры оставляли большинство пахотных земель и садов необработанными, «с голода народ ел собственное мясо».

Но нападение гутиев стало причиной вторичного расцвета Шумера. Горные племена разрушили город Аккад, причем так основательно, что до сих пор не удалось обнаружить его следов и установить, где он находился, шумерские же города благодаря этому сумели подняться вновь. Правда, довольно долгое время гутии держали их в своей власти. Но спустя два поколения окрепший Шумер сбросил иго чужеземцев и некоторое время властвовал над всем Междуречьем; столицей его был город Ур.

Уже царь Лагаша Гудеа, правивший как наместник гутиев, в сочиненной им песне, исполнявшейся под аккомпанемент арфы, с гордостью говорит о новых больших постройках, о притягивающей много чужеземных товаров торговле, о возделывании земель, заросших прежде кустами и сорняками, о доении коров, откармливании овец, о поросших виноградом горах, дающих вино, о пиве, льющемся из пивоварен. Гордится он и тем, что мягче стали нравы: люди не судятся друг с другом, матери не бранят детей, дети не перечат матерям, хозяин не бьет слугу, даже если тот провинился, хозяйка не дает служанке пощечин…

Так ли это было? Если Гудеа в этом видел свою славу — совсем неплохо, все лучше, чем прежние похвальбы Римуша, гордившегося десятками тысяч казненных и угнанных в рабство.

Полную свободу Шумер завоевал около 2140 года до н. э., по-видимому, в правление царя Утухэгаля из Урука. После него страну возглавлял Урнамму из Ура, затем Шульги, сидевший на троне тогдашнего шумерского царства почти полстолетия. Шульги называл себя «царем четырех стран света, богом всех стран», а также «пастырем черноголовых», «львом с раскрытой пастью», богом солнца. Главной своей заслугой он считал то, что сделал безопасными торговые пути: построил вдоль них крепости, чтобы ничто не угрожало караванам, даже если идут они ночью.

О повседневной жизни той эпохи больше всего сведений дают нам судебные записи.

Например, отец — из-за неожиданно возникшей большой необходимости — за ничтожную сумму: две третьих гина серебра (т. е. около 6 граммов) продал в рабство сына по имени Абитаб. Позднее Абитаб, очевидно, или сбежал домой, или отец выкрал его, но суд присудил его обратно владельцу, который смог привести двух свидетелей этой сделки.

В другом судебном разбирательстве некий Шешкалла заявил: «Я не являюсь рабом Урсахарабабы». Но два свидетеля доказали: отец Шешкаллы был рабом в доме Урсахарабабы, и он сам там родился, т. е. он тоже раб. Шешкалла был присужден наследникам Урсахарабабы.

Судебных разбирательств, связанных с рабами, было много. Когда умирал свободный человек, его рабы часто рассчитывали на то, что наследники не смогут доказать своего права держать их в рабстве. Но в шумерских домах тщательно хранили семейные архивы — испещренные клинописью глиняные таблички с записями сделок купли-продажи, дарственных сделок и завещаний, и чаще всего нужный документ отыскивался. Если же документа не было, то и тогда всегда легко было найти двух готовых принести клятву свидетелей.

Глиняные таблички скрепляли цилиндрической печатью. В Шумере у каждого уважающего себя человека был маленький резной цилиндрик, пробуравленный по продольной оси. Этот цилиндрик владелец всегда носил на шее на шнурке и не снимал даже ночью, чтобы он не попал в чужие руки. Писать умели только писцы, но когда составлялся какой-нибудь договор или другой важный «документ», заключающие сделку стороны прокатывали каждая свой цилиндрик по краю еще невысохшей мягкой глиняной таблички: оттиск-печать заменял позднейшую подпись.

Таблички были небольших размеров, чтобы можно было писать, держа их на ладони, но в любом судебном разбирательстве они играли важнейшую роль. Решающее значение они имели зачастую и тогда, когда кто-нибудь не мог представить табличку в доказательство своей правоты. Как-то у одной вдовы хотели отсудить сад, который она купила еще при жизни своего мужа Дуду и записала на свое имя. У вдовы была табличка, кроме того она дала клятву, что купила сад на свои деньги. Его присудили ей безапелляционно.

Дошли до нас записи и других судебных разбирательств: об убийстве, краже, отпуске на свободу рабов, о разводе, о содержании, причитающемся детям или родителям, о тяжбе по поводу затонувшего торгового судна и т. п.

Например, жрец Лу-Иннина был убит с ведома его жены. Убийц поймали, и с ними вместе осудили на смерть вдову Лу-Иннины, так как она скрыла случившееся. «Люди, убившие человека, не достойны жизни: это неживые люди. Три мужчины и эта женщина должны быть казнены перед креслом храмового жреца Лу-Иннина, сына Лугалуруду!»

Небольшие дела разбирали или один судья, или трое. Если речь шла о серьезном преступлении, решение выносил суд, состоящий из десяти человек. Нам известны и профессии четверых из этих судей: птицелов, домашний работник, гончар и садовник.

Однако последний расцвет Шумера был непродолжительным. Разложение его уже не могло задержать даже самое строгое соблюдение законности.

Как видно, шумерские женщины рожали мало детей. Шумерские города, жители которых часто вымирали от чумы и других заразных болезней, постепенно оказались населенными чужеземцами. Чужеземцами были уже не только рабы и солдаты-наемники, но и большинство богатых купцов и ремесленников. Жившие в приграничных местностях пастухи, земледельцы, рыбаки и охотники были уже не шумерами, а сыновьями аморитов, семитского племени марту, поэтому они охотно помогали приходившим из степей и говорившим на одном с ними языке отрядам грабителей, нападавшим на Шумер.

В помощи этой нападавшие очень нуждались, ибо на землях, прорезанных вдоль и поперек густой сетью каналов, степные кочевые племена сначала чувствовали себя неуверенно. Но со временем они уже двигались здесь, как у себя дома.

Например, аккадец Ишби-Эрра, доверенное лицо последнего шумерского царя Ибби-Суэна из Ура, в 2027 году до н. э. скупил в северных провинциях зерно для населения южных городов, всего 72 тысячи гуртов, т. е. более 60 тысяч центнеров. В письме царю Ишби-Эрра жалуется, однако, на то, что «поскольку весь народ марту находится здесь, в Стране, и захватывает одну за другой все большие крепости, из-за народа марту я не могу доставить к тебе это зерно. Они сильнее меня, и я могу попасть в плен».

В это время ослабевший Шумер подвергался уже и набегам горных племен Элама. Но вскоре поднял мятеж и сам Ишби-Эрра и основал на севере собственное царство. «Да, Энлиль послал Шумеру страшные времена, — жалуется в одном из своих последних писем Ибби-Суэн. — Да, сонм богов оттолкнул от себя Шумер».

Он писал это в 2017 году до н. э. А через год, в 2016 году, эламиты захватили уже и столицу страны, город Ур, разграбили его и разрушили до основания, жителей же поубивали.

Так погиб навеки Шумер. Сначала Страна, потом народ, а потом вымер и язык.

Вавилонская башня

О Вавилонской башне уже шла речь. Библейская легенда рассказывает, что народ земли Шинеар (Шумера), говоривший тогда еще на одном языке, начал строить из обожженного кирпича башню, для которой строительным раствором служила смола, добываемая из земли, т. е. природный асфальт, встречающийся в долине двух рек. Но когда башня чуть ли не достигла неба, бог смешал языки строителей, чтобы они не понимали друг друга и работа застопорилась бы. Она и застопорилась, а потом и совсем прервалась, и многоязычный народ рассеялся по всей земле.

На самом же деле Вавилонскую башню — храм древнего города Вавилона или, как его тогда называли, Бабилу — с самых ее основ строили люди, говорившие, наверняка, на разных языках — шумеры, марту, аккадцы и другие. И хотя до неба башня не доставала, семиступенчатое сооружение было завершено и явилось одним из шедевров древнего зодчества, по высоте и пышности с которым могли соперничать разве что пирамиды Египта.

Подобного типа ступенчатые башни-храмы — зиккураты строили в своих городах уже шумеры. Они не были такими стройными, как башни католических костелов или протестантских церквей, не говоря уже о минаретах магометанских мечетей. Хотя они и вздымались высоко, но были массивны, широко и плотно стояли на земле, как стоят созданные природой горы. Может быть, шумеры хотели подражать храмам своих живших в горах предков, храмам, построенным на настоящих горных вершинах? И потому верхняя ступень каменных или глиняных башен-колоссов отводилась под святилище. Это предположение подтверждается и тем, что широкие террасы зиккуратов шумеры еще долгое время засаживали деревьями, как бы стараясь создать на плоской равнине, где они жили, видимость лесов, зеленеющих на склонах гор.

Зиккурат в У ре, который удалось раскопать из-под занесших его слоев песка и частично восстановить, состоял из трех поставленных одна на другую усеченных пирамид. Низ был выкрашен в черный цвет, первая пирамида в красный, вторая — в белый, верхняя, в которой находилось святилище, — выложена голубым глазурованным кирпичом. Террасы засажены группами деревьев.

Но Вавилонская башня была намного выше. Она превосходила высотой все строения даже позднейших столетий. Правда, со временем ее перестроили: вместе с городом она превратилась в развалины и вместе с ним восстала из праха в эпоху ассирийского владычества. По свидетельству очевидца, отца историографии грека Геродота, посередине квадратной площади со стороной в два стадиума (приблизительно 370×370 метров) стояла массивная крепкая башня, имевшая один стадиум в ширину и такую же высоту, на этой башне стояла вторая, на той третья и так далее. «Вокруг башен идет круговая лестница, по которой можно взойти наверх. В средней части лестницы находится место для отдыха со скамьями, чтобы взбирающиеся наверх могли бы перевести дух. В последней башне устроено большое святилище, в нем стоит выложенный подушками большой диван и стол из золота. Однако статуи бога в нем нет. Ночью никто не может войти в святилище, только женщина, которую выбрал себе бог из тамошних женщин; так говорят халдейские жрецы».

Геродот говорит о восьмиступенчатой башне, но здесь он наверняка ошибается; заново отстроенная Вавилонская башня имела семь ступеней: число семь было таким священным числом для сыновей рек-близнецов, что они от него не отступали. Им были известны семь небесных тел, движущихся по расчисленным орбитам, в том числе Луна и Земля, этим числом они поклонялись вечному порядку мира. Наша неделя именно потому насчитывает семь, а не восемь или девять дней, что мы до сих пор придерживаемся введенного ими счета времени. А они и в этом придерживались своих священных чисел. Такими числами были для них 12, 60, 360: не случайно и сегодня у нас в году двенадцать месяцев, час состоит из 60 минут, минута из 60 секунд, и не случайно мы делим полный круг на 360 градусов, а сверх того уже на минуты и секунды. Даже сутки вавилоняне делили на 12 часов, а не на 24, память об этом сохраняется в том, что на наших часах цифры идут только до 12.

Все это ведет свое начало еще от шумеров, звездочеты которых с вершин своих башен уже усердно выпытывали тайны у простиравшегося над ними небосвода. Они не просто наблюдали, но и измеряли положение Солнца, Луны и планет, умели точно определять длину лунного месяца и солнечного года, время весеннего и осеннего равноденствия. Ну и, конечно, по положению звезд, по движению планет они старались узнать будущее. В них глубоко жила вера, что ничто на земле не может произойти без того, чтобы это уже не случилось на небе. Что наша земная жизнь только отражение небесной. Так, например, у каждого строящегося храма есть совершенный небесный образец, строителям достаточно вообразить небесное строение на земле и верно следовать ему во всех деталях.

Сама столица Вавилонии — Вавилон (аккадское Бабилу, что означает — врата бога), по верованиям древних, была сначала построена в небе, к тому же всего только за один год. Лишь после этого бог Мардук построил руками народов, живущих вдоль рек-близнецов, «земное подобие Вавилона», а в нем свой великолепный храм — Вавилонскую башню.

Бог Мардук? Вавилонскую башню построили владыки нового огромного государства Вавилонии, возникшего после окончательного падения Шумера. Одним из этих правителей был Хаммурапи (приблизительно 1792–1750 годы до н. э.). До возвышения города Вавилона (XIX в. до н. э.) владыки этого царства называли себя царями Шумера и Аккада и на самом деле это были аккадцы. Они говорили на том, уже несколько видоизмененном аккадском языке, который освоили и амореи-завоеватели. Новая столица поднялась на территории бывшего Северного Шумера, недалеко от города Киш, а катившая свои волны река называлась уже не Буранунна, как во Времена шумеров, а Пуратту (на языке Библии — Прат, по-гречески — Евфрат).

Однако и вавилоняне сохранили многое из богатого наследия шумеров, в школах они и дальше учили шумерский язык, которым пользовались и при религиозных отправлениях, развивали дальше шумерскую астрономию, математику, медицину, архитектуру, различные ремесла. Переняли они и клинопись: причем писали они и по-шумерски, и по-аккадски, как это делали книжники исчезнувшего Аккада. Они продолжали почитать шумерских богов, хотя в большинстве случаев под другим именем и в другом виде. Передавались далее, обогащаясь новыми подробностями, сказания о Гильгамеше и другие шумерские мифы. Даже храму своего главного бога, Мардука, они дали шумерское название: Эсагила, или дом, где поднимают голову. Город же свой называли они пупом неба и земли, звучало это примерно так: «Бабили, маркас шамэ у ирситим».

Когда получил город это название? Достоверно лишь одно, что уже в последние века существования Шумера это было большое поселение. Со временем Вавилон стал столицей одного из крошечных государств, возникших после падения Ура, но только в эпоху Хаммурапи превратился он в «пуп» большого царства, в его центр. «Всемилостивейший владыка», «вечный царский плод», «приносящий благо царский плод», «приносящий благо пастырь», «гроза четырех стран света, упрочитель славы Вавилона», «накопитель изобилия и богатства», «могучий буйвол, поднимающий на рога своих врагов», «муж среди царей, воин, пред которым нельзя устоять» — это только некоторые из титулов, которыми осыпал себя Хаммурапи. «Слова мои изысканны, нет ничего равного моей мудрости, — записывали писцы его речения, — нет соперника у моих деяний». «Я, Хаммурапи, совершеннейший среди царей».

Еще при жизни Хаммурапи воздвигнул себе памятник, такой огромный, что медное подножие его было готово лишь в тринадцатый год его царствования, а сам памятник — лишь в двадцать втором году. Своим именем назвал он два вновь выкопанных главных оросительных канала: «Хаммурапи-изобилие» и «Хаммурапи, богатство народа».

Но и Хаммурапи склонял голову перед богами. Каждый день ходил молиться в Эсагил — храмовый комплекс в Вавилонской башне и в качестве одной из своих заслуг вырезал на монолите из черного базальта, донесшем до нас его законы: «Смиренным и покорным был он с великими богами».

Законы его тоже свидетельствуют о том, что самообожание не совсем вскружило ему голову. Была в нем мудрость правителя, и он старался обуздывать произвол власть имущих, жадность богачей, чтобы могли жить и те, кто платит налоги в царскую казну и поставляет солдат в царскую армию. Как он сам выразил это: «Закон и справедливость вложил я в уста Страны и улучшил плоть народа».

Хаммурапи составил первый в истории человечества свод законов, дошедший до нас на уже упоминавшемся базальтовом столбе. Эламиты позднее увезли этот столб в свою столицу, Сузу, и соскоблили с него 35 статей, но большая часть их все же дошла до нас в копиях.

Сборники законов меньших размеров составлялись и раньше, нам известны 38 статей одного сборника на шумерском языке и 60 статей другого сборника на аккадском. Но они давали лишь отрывочное представление о своем времени. 282 раздела свода законов Хаммурапи, в которых рассматриваются всевозможные случаи судебного разбирательства, рисуют нам полную картину тогдашней жизни.

Плохо приходилось клеветникам. Обвинил кто-то другого без оснований в убийстве? Лживо клялся в важном процессе? Наказанием за это была смерть. К смерти приговаривали и того, кто, продав свой товар, заявлял потом, что покупатель этот товар у него украл.

Пойманного грабителя убивали перед щелью, проделанной им в доме, который он хотел ограбить. Вора, застигнутого на месте преступления во время тушения пожара, тут же бросали в огонь.

Женщину, убившую своего мужа ради другого мужчины (или подговорившую других убить его), сажали на кол, мотовку или гулену бросали в воду. Смерть ожидала строителя, если построенный им дом обвалился и придавил хозяина. Если же погибал сын хозяина, то убивали сына строителя.

Око за око, зуб за зуб, перелом за перелом, таково было наказание, если речь шла о свободном человеке. Если врач плохо сделал операцию, ему отрезали руку.

Если кто-нибудь убил человека ненамеренно, во время ссоры, то мог выкупить себя, заплатив полманума — добрые четверть килограмма — серебра. Если кто-нибудь намеренно ударил по лицу свободного человека одного с ним звания, то должен был платить за это манум серебра. Если же кто-то надавал пощечин лицу высшего, чем он, звания, за это полагалось публичное наказание шестьюдесятью ударами кнута из бычьей шкуры.

Сын, ударивший отца, расплачивался за это потерей руки. Руку отрубали и цирюльнику, если он срезал с тела раба господское клеймо. Но если цирюльника принудил к этому свободный человек (чтобы беглый или украденный раб стал его собственностью и он мог бы поставить свое клеймо на месте старого), тогда этого человека вешали перед его собственным домом.

Смерть грозила и тем, кто помогал рабам бежать или укрывал их, а также и тем, кто крал ребенка у свободных родителей, чтобы превратить его в раба.

Казнь ждала и того, кто покупал или укрывал имущество, тайком вынесенное сыном или рабом хозяина.

А что делали с рабом, который крал? Его мог наказать по своему желанию хозяин, государство в это не вмешивалось. Если он причинил ущерб другому свободному человеку, перед законом отвечал только его хозяин.

Дома, конечно, он получал свое, если же с ним не было сладу, его продавали, как брыкливую или ленивую лошадь или корову, дающую мало молока: пусть с ним мучается другой.

Раб считался чем-то вроде домашнего животного. Так же, как и его дети: хозяин решал, кого из них оставить рабом в доме, кого продать.

Но часто бывало и так, что нужда заставляла свободных бедняков продавать своих детей. Как говорил народ: «Сильный человек живет руками своими, слабый — ценой своих детей».

Закон Хаммурапи позволял и это?

Позволял.

В том мире это было неизбежно. Но закон стремился улучшить и «плоть народа». В первую очередь закон защищал солдат. Никто не мог отобрать у них пожалованные царем землю, сад, дом или скот, даже если выплачивал стоимость этого имущества. Закон защищал права попавших в плен и вернувшихся из плена, защищал жен и детей солдат, защищал задолжавших свободных людей от ростовщиков, чтобы эти последние не забрали бы у них всего и не заставили бы их превратиться в рабов; закон защищал имущество вдов, сирот; отпускал на свободу детей раба, рожденных от свободной женщины, и детей рабыни, рожденных от свободного человека; присуждал возмещение убытков тому, кого ограбил неизвестный преступник; давал льготы пострадавшим от наводнения; освобождал от уплаты податей пастухов, в загонах у которых разбойничал лев или скот которых гибнул от «наказанья господнего», т. е. от эпидемий и т. п.

Хаммурапи заставлял подданных соблюдать данные им законы, распоряжения. Нам известно письмо Хаммурапи, посланное в Ларсу, в котором правитель лично давал указание своему наместнику: разобраться по справедливости в деле мельника Лалума, у которого деревенский староста-самодур хочет отобрать землю.

Мы знаем, что на берегу Пуратту царь заложил особый город: жившие в нем вооруженные речные стражники должны были осматривать все проходящие мимо торговые суда, есть ли у них разрешение на проход, выдавленное на глиняной табличке. Царь направлял стражников и на караванные пути, так как торговля с дальними странами приносила царской казне обильные доходы.

Законы, суды, палачи, наместники, речные стражники, военные гарнизоны — все стояли на страже порядка. Только бы не пошатнулась Вавилония, не обрушилась бы Вавилонская башня.

Протекающие столетия приносили много перемен, но нападавшие на Вавилонию завоеватели, приходившие из степей или с гор, — новые аморейские племена, касситы, ассирийцы — раньше или позже вводили тот же самый порядок: на месте разрушенного царства создавали новое.

Даже столицей новых царств был тот же Вавилон. Только последовавшее через 1212 лет после смерти Хаммурапи завоевание Междуречья персами низвело Вавилон до уровня провинциального города в совершенно чужом ему царстве.

Вавилонская же башня простояла еще некоторое время и после этого. Тогда-то и видел ее посетивший Междуречье (по-гречески — Месопотамию) Геродот, испытующе, жадно всматривавшийся в памятники прошлого.

Грех человека

Вновь и вновь, в особенности когда попадали в беду и начинали доискиваться до ее причины, люди приходили к мысли, что это боги наказывают их за грехи.

Даже в периоды наивысшего расцвета Шумера, Аккада и образовавшейся на их месте Вавилонии люди не раз чувствовали, что в жизни много неправильного и несправедливого.

Враг разрушил город? Моровая язва косила людей? Наводнение размыло их непрочные глиняные дома? Чуть ли не к позвоночнику прилипал впавший от голода живот? Всегда в такое время приходило людям в голову, что они расплачиваются за прегрешения свои или своих близких.

Со времен шумеров дошло до нас покаянное, молящее о пощаде песнопение. Мужчина, сердце которого «преисполнено слез, печали, горечи, уныния», которого «мучат страдания, как рыдающего ребенка», которого «держит в своих когтях рок, застилает глаза пеленой, отнимает дыхание», в теле которого «гнездится Порча, сила колдовства», так молит бога:

«Не на меня, на мой грех гневайся, забери мой грех и не обижай меня!» — просили молящиеся, протягивая руки, бия себя в грудь, падая на землю.

Грех, грех! Страждущие приносили богам искупительные жертвы, лишь бы только освободиться от привязавшегося зла.

Значительная часть приносимой в жертву пищи, храмовых даров доставалась жрецам. Не они ли вдолбили людям в голову сознание своей греховности?

Очевидно, они играли в этом немалую роль, ведь в Междуречье уже в самый ранний период развития государства этого требовали религиозные традиции. Но нужно было, чтобы и в людях жила жажда отпущения грехов.

Долгое время общие грехи искупались человеческой жертвой. На Новый год — тогда это был праздник весны, обновления природы — царь передавал свой трон мужчине простого звания, который получал на пять дней всю полноту власти, а затем посреди праздничной церемонии его убивали, чтобы кровь его очистила от греха всю страну.

Мы знаем лишь один случай, когда новогодний царь остался в живых. Это произошло за четыре года до вступления на трон Хаммурапи, в расположенном на юг от вавилонского царства городе Исине. «Царь Эрраимитти, — читаем мы на одной глиняной табличке, — посадил вместо себя на трон садовника Энлилбани и возложил ему на голову корону царства. Эрраимитти умер у себя во дворце, объевшись горячей кашей, а Энлилбани не встал с трона, на который был посажен; объявили его царем».

Мы можем добавить, что Энлилбани правил после этого еще двадцать три года, а потом его страну присоединил к своему царству Хаммурапи. Но до тех пор, наверное, и Энлилбани позволял ежегодно приносить в жертву вместо себя царя-заместителя, каким был и он, когда исинские жрецы, соблюдавшие священные обычаи, чуть было не пролили его кровь. В древнее время такие обычаи были очень живучи. В Месопотамии еще в VII веке до н. э. сохранялся кровавый ритуал, в других странах человеческие жертвы во имя искупления грехов народа приносили даже позднее.

Но кое-что еще осталось от этих многотысячелетних традиций, и не какие-нибудь внешние черты ритуала, а сам его дух. Та вера, та идея, которую унаследовала от шумеров и семитов Месопотамии ветхозаветная иудейская религия: человек — существо грешное, но кровь принесенной в его искупление жертвы очищает его от всех грехов. Позже в христианской религии искупителем стал Иисус, но уже навечно: его смерть упразднила все прочие искупительные жертвы.

В Христе, как мы знаем, верующие чтят не только распятого на кресте за грехи человечества, но и живого царя небесного, который «спустился в геенну, на третий день воскрес из мертвых, вознесся в небо и сидит по правую сторону от всемогущего Бога-отца…»

Вера в схождение в ад и в воскрешение тоже очень древнего происхождения. Ее можно найти уже и в шумерских, а потом и в аккадских мифах. Так, например, Иннин, шумерская богиня плодородия, тоже побывала в подземном царстве. Там ее лишили всех украшений, одежды, затем вынесли ей приговор: «слово порчи», «слово наказания».

Больная женщина превращается в мертвую. Тело ее вешают на кол.

Но спустя три дня и три ночи посланец Иннин — Нинсубур — своим плачем, молениями разбудил небо и землю и добился того, что посланцы богов отправились за умершей.

Она вышла из подземного царства и, как говорится в другой легенде, сказала о себе так:

Спускавшейся в ад Иннин была дана особая власть:

Прислушайтесь только! Прогнать власть имущего и впустить в дом слабого, унизить спесивого и поднять вместо него приниженного — все это с точки зрения данного мышления было таким же сверхъестественным делом, как поменять местами правую и левую стороны, белое и черное.

Люди чувствовали: в мире что-то пошло не так. Настолько, что следовало бы все вывернуть наизнанку. И если не человеческой, то божественной силой дать права униженным, втоптанным в грязь.

Люди признавали, что они тоже грешны: «Еще никогда, ни одна мать не родила на свет безгрешного ребенка…» Но они заметили — и как было им не заметить! — ту огромную несправедливость, что народ все более и более делился на сильных и слабых, обидчиков и обиженных, богатых и бедных.

Это тоже был грех Человека?

Чей бы грех то ни был, искупали его только оставшиеся внизу и чаще всего до конца своей жизни, и отпущения грехов им не было.

В небе, возможно, Иннин все повернула по-другому, но на земле белое не становилось черным, черное — белым, левое — правым, правое — левым, господин не становился рабом, раб — господином.

Не изгонялись власть имущие, не поднимались приниженные. Только на празднестве Нового года царем мог быть человек простого звания.

Но через пять дней и его ожидала смерть.