Древности Константинополя

II. По берегу Мраморного моря. – Сухопутные стены. – Влахерна. – Мечеть Кахрие-Джами

Возле самых стен «Малой Софии» проведена теперь железная дорога, идущая от мыса Сераля в Сан-Стефано и Болгарию, главным же образом служащая для сообщений всего прибрежного Стамбула с Галатой и Перою; при её прокладке, многое было открыто и ещё более того разрушено остатков старины. По ней можно проехать до Семибашенного замка и на ходу поезда бросить взгляд на разнообразные его кварталы, отметить себе некоторые древние церкви, расположенные над бывшим портом Феодосия – ныне Вланга-Бостани или Влашский баштан, над Эмилиановыми воротами, над армянским кварталом Псаматиею и пр. Но также интересно проехать в лодке вдоль берега. Любуясь видами приморских стен и перспективой поднимавшегося перед вами города, вы заметите и самые памятники древности. Там, на суше, и стены и разбросанные на побережье обломки плит, капители, – все это казалось каким-то мусором, неприглядными руинами. С лодки, напротив, из этого хаоса выделяется уже оригинальная картина; и если вы немного отдалитесь от берега, то картина вырастает в ясно говорящий вам образ древности. Вот калитка, ведшая когда-то в покинутый монастырь; она обставлена колоннами, а сбоку её виднеется руина из кусков разных капителей и сверкающих на солнце жёлто-мраморных плит. Стена встаёт над самым морем, и чем дальше, тем грандиознее, тем суровее подымаются одна за другою башни. Одна из них, видимо, перестраивалась в смутные времена империи: весь низ её составлен составлен из мраморных колонн, а в середине видны заложенные фризы от древнейших церквей. Над стенами домики, неизменно окрашенные в грубо-красный цвет; дальше, перед самыми стенами, выдвинулись свайные постройки живущих здесь рыбаков. Какая тема для живописца! Уходящая в воду башня Василия Македонянина, сооружённая им после того, как она была разрушена бурею, ещё противится сил прибоя, хлещущего неустанно в её стены. На мысе Кум-Капу, где был прежде порт Св. Софии и где до сих пор видны руины, прибой так силён, что лодке приходится держаться дальше от берега. Отплыв в море, яснее видишь море за стенами. Иные постройки греческого квартала Кондос-Кале взлетают на самые стены, – как будто вольное применение древнего закона, изданного для столицы ещё императором Зеноном и гласящего: «никто не должен мешать соседу пользоваться из его дома видом на море» и пр. Проезжая мимо стен, вы видите за одной башней пять аркад, наполовину заложенных, – очевидно, в последние времена Византии, а между ними – три больших древних устоя из мрамора; перед ними ряд мраморных консолей, ещё выдвигающихся наружу, уцелевших от разрушенного балкона. Сбоку большая трасса из мраморных плит, закрытая от города стеной и открытая на море, вся застроена убогими домишками. Руины ли это дворца Юстиниана, или постройки позднейшей эпохи, – всё же этот живописный остаток даёт нам понятие о той любви к морю, которая отличает собою утончённые вкусы античного мира, переданные новому не ранее ренессанса.

Миновав низменность Вланга-Бостани, древнего порта Елевериева или Феодосии, и держась по-прежнему берега, видишь уже только высокие тёмные стены и лишь в двух-трёх местах ворота: они ведут в разные части громадного армянского квартала, выросшего здесь в последнюю эпоху империи. Пробившиеся на мгновение в ворота, из хаоса закоулков, лучи солнца осветят лодку и за воротами живописную, причудливую улицу с открытыми лавчонками и балконами, а также полосу земли около стен, обнаружив при этом мусор, накопившийся за тысячи лет. Идёшь в этой сизой полутьме, по совершенно гладкому морю, и любуешься играющими в нём разнообразными отражениями стен. Но вот стена уже вся обрушилась, и на её месте расположился целый клан рыбаков. На самом солнцепёке – большая открытая кофейня, битком набитая константинопольскими ланцаронами. Затем, опять стены и ворота, носившие в древности имя Гипсомайи, откуда и произошло название этого квартала – Псамайа. Поднявшийся вверх, по шумным на этот раз закоулкам, мимо всевозможных лавок и иногда ещё более шумных школ, мимо народных кофеен и мелочных выставок тут же, под вашими ногами, – мы пересекаем железную дорогу, попадаем опять в мусульманские кварталы, глухие и пустые, и вновь в шумный квартал христианский. Только этим, ведь, и разнятся здесь кварталы, да разве тем ещё, что в мусульманском больше огородов, садиков и цветов на окнах, а в христианском ничего этого нет и, вместо растений, сидят у окон сами армянки с цветами в волосах, вовсе уж не похожие на цветок. Чем выше поднимаемся, тем более усиливается пустынность улиц, тем более затихает жизнь.

Мы останавливаемся перед маленьким портиком, выдвинувшимся вперёд из глухой стены, которую легко принять за огородный забор. Но около этого портика чудная византийская капитель, а немного подальше, у фонтана, другая, ещё лучше и лучшего времени, едва ли не IV–V столетия.

Pис. 9. Архитрав портика базилики Студийского монастыря

Войдём и насладимся одной из живописнейших картин Константинополя. Перед нами небольшой дворик, частично на солнце, частично – погружённый в полумрак; столетние деревья перемешаны здесь с причудливой игрой фонтана и с решётками, по которым раскинулись лозы винограда; из-под них виднеются, на тёмном фоне базилики, кусты роз, олеандров, редеющих на солнце; кругом – древние стены, обросшие плющом, или террасы и портики маленьких домиков, укрывшихся под эти стены. Мы в мечети Эмир-Ахор-джами, т.е. начальника султанских конюшен, как называется теперь церковь знаменитого Студийского монастыря, основанного и построенного между 447 и 463 годами патрицием и префектом Студием, обновлённого затем в 1293 и перестроенного в 1328 году. Из всех святынь Царьграда это была, несомненно, если не самая замечательная, то наиболее популярная. Посвящённая Иоанну Предтече, обитель рано выступила на историческое поприще, затмила строгостью своего устава обители так называемых Акоймитов, славившихся строгостью устава и трудами своих многочисленных подвижников, и выдвинулась в истории народной жизни Византии на одно из первых мест. Уже при Анастасии монастырь этот отказался принять к себе игумена, рукоположенного патриархом, вера которого казалась монахам не совсем чистой, – и настоял на своём. Когда православие было в силе – монастырь богател и первенствовал. Если появлялся в греческой церкви раскол, – монахи разгонялись, место пустело, становилось местом позора: сюда стаскивали и здесь сжигались трупы игуменов, монахов и монахинь. Монастырь был сначала за стенами города, но, когда возникли стены, идущие от Семибашенного замка, вошёл в состав города. Самостоятельность монастыря и его учёных игуменов подвергалась особенно жестокому испытанию в эпоху иконоборцев: его игумены отреклись от общения с патриархом Тарасием, дозволившему Константину Копрониму двоеженство, и потом от патриарха Никифора, назначенного императором Никифором из своих секретарей. Наконец, знаменитому игумену Феодору Студиту с его товарищами принадлежал главнейший подвиг мученической борьбы с императором Львом Армянином. Императоры Македонской династии чтили монастырь; из его игуменов один возведён в патриарший сан; сюда укрылись в минуты крайности Михаил IV и Константин, где и постриглись в монахи. Монастырь имел от 700 до 1000 иноков. «Из того бо монастыря, – говорит наш паломник (около 1350 года) Стефан Новгородец, – в Русь посылали много книг: уставов, триоди и иные книги».

Фасад нынешней мечети, действительно, указывает на былое величие монастыря: помост из громадных мраморных плит ведёт к древнехристианскому портику преддверия; среди роскошных антов, или пилястров, четыре колонны из белого мрамора, с великолепными античными капителями, поддерживают широкий мраморный антаблемент, богато изукрашенный резьбою, овами, жемчужными багетами и тонкой профилевкой; в средине орнаментика из тонкого лиственного пояса своим изысканным ажурным типом напоминает начала византийского орнамента. Войдя внутрь, вы поражаетесь обширностью церкви, имеющей тип базилики, по ширине своей не уступающей многим церквям этого рода в Риме и Равенне. « И церковь та велика вельми, и высоко палатою сведена; икона (иконы ?) в ней, аки солнце, сияет, вельми украшена златом, много дивитися, аки жемчугом изсажена (мозаика?), и писцу тако не мочно вписати». Так говорит тот же Стефан. Ещё уцелел почти весь нижний ряд колонн из verde antico, но верхний ряд колонн весь заменен тонкими деревянными столбиками. Церковь донельзя изуродована пожарами и мусульманскою перестройкою, но ещё сохранился её мозаичный пол, и на правой стороне видна разрушенная гробница. Обойдя церковь снаружи, везде на стенах различаете или заштукатуренные надписи, или мраморные карнизы с крестами, а кругом, среди огорода и садов, – полузакрытые растительностью руины, стены и всюду куски мрамора. Вы подходите к одной из руин и, заглянув в полуразрушенную аркаду, открываете глубокую цистерну монастыря.

Pиc. 10. Рельеф на Студийском монастыре в Оттоманском музее

Вход в неё гораздо дальше – около домика её владельца или фабриканта шёлковой фабрики. Идти внутрь надо по спуску, устроенному здесь по развалинам стен, в глубокой тьме. Но, очутившись на дне или на полу цистерны, чувствуешь себя вознаграждённым и за труд и за пронизывающую сырость. Величавые колонны подымаются рядами в полумрак; если бы не сырость, можно было бы долго наслаждаться их видом и оригинальной картиной работников, мотающих шелк. Цистерна не так громадна, как знаменитая Филоксенова цистерна или цистерна с 1001 колонной близ Св. Софии, но всё же в своем роде импонирует на зрителей массивностью сооружения.

Рис. 11. Рельеф из Студийского монастыря в Оттоманском музее

Но куда же девались, спрашиваешь себя невольно, все здания обширного монастыря? «И было это прекрасное место, – говорит биограф Св. Феодора о Студийской обители, – подобно тогда цветущему саду, где воспитывались растения разумные, несущие плоды всякого познания; и питомцы этого вертограда изучали и словесные науки, занимались грамматикою, философией и научением отеческих мыслей». Из них выходили умные писцы и певцы, авторы песнопений, стихотворцы и отличные чтецы. Равно, занимались они и почти всеми ремёслами; были свои в монастыре ткачи и портные, сапожники и палаточники, художники и архитекторы, рабочие, сплетавшие корзины, и мастера в разных художественных производствах, литейщики и железники. Многочисленные ямбы Феодора Студита, – который если и грешил, то виршами, написанные им к эконому, канонарху, таксиарху, келларию, инспекторам, повару, портным, сапожникам и пр. и пр., – сами по себе очень скучны, но говорят о богатстве учреждения. Где же следы всех церквей, обступивших кругом их главу – монастырь Студийский – и тянувшихся до самых стен?

Рис. 13. Рельеф из Студийского монастыря в Оттоманском музее

Русский Археологический Институт в Константинополе произвел в Имрахор любопытные раскопки в 1909 году: их результатом были, помимо обследования самого храма и развалин монастыря, три замечательные рельефные плиты древнехристианской эпохи (рис. 10, 11 и 12). Плиты были найдены на позднейшем, открытом в подполье храма, склепе для хранения костей братии, и служили для поперечного перекрытия склепа, при чем изваянные на них рельефы были обернуты вниз и сравнительно хорошо сохранились, хотя самые плиты исполнены из белого известняка. Одна из этих плит представляет Спасителя на троне, с раскрытым Евангелием в левой руке, среди предстоящих Ему верховных апостолов Петра и Павла (последнего недостаёт). Сбоку от группы стоит дерево, наподобие кипариса, но с листвою из купы аканоов; за деревом завеса, указывающая на отсутствующую колоннаду портика или палат. Если бы на Евангелие читалось какое-либо изречение Спасителя или место Евангелия, представленная тема могла бы быть определена яснее, как например «вручение закона», но из-за недостатка такого указания она должна быть отнесена к роду схематических сокращений древнехристианской темы представления Спасителя с апостолами; вряд ли возможно переносить самую тему в разряд изображений «Славы Господней», «Величия Господа», и т.п. и объяснять древо «райским», тогда как оно заступает место обычной палестинской пальмы, и завесу считать символическим образом небесного Рая. Особо любопытен юный безбородый лик Спасителя, обрамлённый длинными волосами, с рядом завитков по краю, и остроконечные, восточные башмаки (ср. пиксиду в Градо, VI века, на изображении Богоматери). Правая рука Спасителя, как бы выдвигаемая из-за пазухи гиматия, отвечает более ораторскому движению и перенесена в рельеф из образа Спасителя, стоя произносящего слово, но она особым оборотом как бы прижимается к груди и потому не отвечает теме «вручения закона», но иному слову. Чрезвычайно характерен и своеобразен плоский рельеф изображения, с мелочными, омертвелыми складками: похожи на своего рода насечку. Орнаментика дополняет эти характерные черты, указывая на сирийский оригинал, особенно в толстых побегах лозы, тяжёлых фигурах голубей, массивных аканеах. Второй рельеф представляет «Вход в Иерусалим», тоже лишившийся правой стороны городских ворот, от которых сохранилась боковая башня, и третий – группу апостолов, безбородых, присутствующих стоя при каком-либо чуде Спасителя. Все три плиты принадлежали, вероятно, древнехристианскому саркофагу (на что указывает акротирий третьего рельефа) и по своему стилю должны были быть исполнены не позже конца VI века для надгробия в окрестностях Студийского монастыря.

Но если пропала вся жизнь этого чудного уголка, то опустел и кажется руиной также и сам Семибашенный замок: посетитель ничего не вынесет из зрелища его громадного внутреннего двора, где под горами мусора скрыты памятники греческого Киклобиона, а в западной стене ещё можно видеть тройные триумфальные ворота, фланкированные мраморными богинями и известными под знаменитым именем «Золотых ворот», хотя и доселе недоказанным. Внешние ворота заложены наглухо, и по деревянным доскам их забора намалёваны воинственные эмблемы; но и доселе видны ещё по бокам колонны с прекрасными капителями. В 1798 году известный путешественник по Востоку Пукевилль делил здесь скучное заключение с французским консулом, посаженный в Семибашенный замок по случаю успехов Франции в Египте, и описал «Золотые ворота» со всею их обстановкою. И тогда уже какой-то ага, начальник замка, устроил в середине памятника цистерну, а на верху башни – кофейню. С тех пор место глохло более и более, не оживленное, как прежде, толпою заключённых и ежедневными казнями; но подозрительные турки, веря преданию, что чрез эти ворота войдёт будущий восстановитель христианской империи, наглухо заделали снаружи и закрыли полою стеною самые ворота изнутри.

Но какой чудный вид представляется на эти Золотые ворота и сухопутные стены Константинополя, если, пройдя под аркою железной дороги, выйдешь из города и, взобравшись на руину оград, окаймлявших глубокие рвы перед стеной, оглянешь разом и стены и окрестности города, – эти уходящие вдаль долины, разбегающиеся холмы, покрытые рощами кипарисов, и чудную кайму моря! При первом впечатлении – а оно сильнее и живее последующих – даже забываешь совсем о древности стен, о том, что Феодосий II в 413 году окончил их постройку, что перед этими стенами совершалась судьба Византии и окружавших её народов, что здесь разбивали свои станы крестоносцы, что стены эти – важнейший памятник Византии, – наслаждаешься только их величием, их строгою красотою удивительными перспективами уходящих вдаль гигантских башен. Всё – и практическая потребность в монументальных оградах города, и причудливая неровность места, и счастливый выбор пунктов, – всё содействует здесь, прежде всего, художественному эффекту. И если бы эту эффектность византийского памятника требовалось объяснить себе, то сравнение этих стен с Колизеем показало бы, что и здесь имеем дело с произведением ещё античного духа и греко-римского искусства. Эти стены столько же делали столицу Римской империи неприступною, сколько и поражали взоры варваров. Ничего подобного этим стенам не найдём ни в Италии, ни в самом Риме, – и разве только колоссальные пилоны египетских храмов, тоже рассчитанные на декоративный эффект, могут с ними равняться. Более 60 метров в ширину занимает эта ограда, кроме широкого шоссе, проложенного и так отлично сохранившееся, что оно и доселе служит местом обычных воскресных прогулок для жителей предместья. Глубокий ров, наполнявшийся некогда водою, окаймлён двумя крылами – каменною кладкою; за ним, после широкой полосы земли, наружная стена с башнями; за нею вновь междустенное пространство или перивол и вторая, более высокая стена с башнями, более массивными, снабженная некогда изнутри города каменными лестницами. Самое любопытное в этой конструкции – это замечательный, умный, тонкий расчет в создании всякого рода препятствий для осаждающих. Мы не знаем, где именно проходили первые стены Константинополя, построенные Константином и разрушенные землетрясением: их пояс был уже и обходил, по-видимому, лишь две трети позднейшего города. Энергичным усилиям одного префекта столица была обязана этою громадною бронею: землетрясения валили эти стены, их разбивали варвары, но они оставались неприступны. В них издревле был только один слабый пункт – в северо-западном углу, где стена поворачивала направо, вниз, к Золотому Рогу. Воитель Востока Ираклий, покидая часто столицу, обложенную варварами, вывел от этого угла новую стену, обведя её кругом Влахернского предместья; другой воин – император Лев Армянин выставил впереди этой ограды новую на сто метров, и казалось – больше ничего придумать было нельзя для укрепления столицы. Но слабый пункт оставался, потому что его делали таким условия местности. Через него проник, – правда, не без измены, – Юстиниан Ринотмет (урезанный), и через него прошли после в город отряды Магомета II. Так много значит выбор места для крепости самой ограды. Войдём в первые ворота, по правую сторону Семибашенного замка. По обе стороны моста на арках, к ним ведущего, разместились здесь, в тени густых дерев, две кофейни; войдя в ворота, нам надо повернуть по улице, проложенной между холмов, и лезть в гору. Если и теперь здесь так тесно, что с трудом проходит стадо овец и домики лепятся один над другим, то каково было ворвавшемуся отряду во время процветания города! Части города ближайшие к стенам включали в себя лагеря и казармы; войска, бившиеся на стенах, отстаивали прежде всего своё имущество, своих жён и детей.

Как красивы стены и башни, если идёшь после полудня от Семибашенных ворот вверх, на север, имея стену по правой стороне! Ярко освещена южная сторона четырёхугольных башен; они отбрасывают от себя глубокую тень на соседнюю стену. Местами тёсанные на диво блоки блестят золотистым отблеском или приняли глубокие ван-диковские тона. Башня треснула сверху донизу, быть может, во время землетрясений V века; излучистая линия трещины, с течением веков, расширилась, но башня стоит крепко. Местами стены поросли богатой растительностью, и в мусоре руин растут громадные деревья, охватившие тёмною листвою и башню, и стены, и крылья рва, в котором разведены огороды. Часть стен от Семибашенного замка до Селиврийских ворот отлично сохранилась: надписи называют башни Иоанна Палеолога, Константина Багрянородного, Мануила Вриенния. Кипарисовые рощи в левой стороне от дороги выросли над колоссальными кладбищами армян, греков и мусульман. Далее – ворота Селиврийские, с двумя изящными, даже в своём полуразрушенном виде башнями, из-за которых видны кипарисы и стройный минарет. За этими воротами, на четверть часа ходьбы, есть древняя церковь во имя Св. Андрея (мученика при императоре Константине Копрониме), теперь мечеть Ходжи-Мустафа-паша.

На углах улиц поставлены колонны, капители. Маленькая, но стройная церковь напоминает Московский Чудов монастырь; колонны из зелёного мрамора, с прелестными капителями. Во дворе резной киоск полускрывает одну из оригинальных древностей Стамбула: древний, совершенно иссохший ствол кипариса с висящую на нём железною цепью. Рассказывают, что прежде, в доброе старое время чудес, эта цепь выдавала суду должников, лживо отрицавших долг. Стоило привести должника под цепь – и если она поднималась, то значит он уплатил, а если опускалась, то остаётся должен. Легенда ничего не говорит о том, как поднималась цепь, оставаясь неподвижной. Очевидно, легенда эта основана на простом недоразумении мусульман, нашедших эту цепь на дереве и знавших лишь, что самая церковь находилась в местности, носившей в древности имя Кенролофа и образующей род хребта с двумя покатостями (к морскому берегу и внутрь, к долине речки – древнего Лика). Чрезвычайно трудная задача обойти все мечети и отыскать в них или самые памятники древности, или места древних церквей. Эта задача оказалась не по силам даже исследователям.

Городские стены. Ворота Мевлеви-Капу

Мечеть Кахрие-Джами. Мозаики наружного притвора. Рождество Христово

Прямой путь отсюда ведёт, кстати, к следующим воротам, Мевлане-Капу, – древние Меландийские ворота, названные так потому, что дорога через них вела в деревню этого имени. Башни ворот и стены кругом сильно пострадали во время осады турками. Дальше идешь к воротам Пушечным или Топ-Капу, находящиеся на расстоянии четверти часа ходьбы, и здесь память о знаменитой последней осаде ещё живее охватывает вас, – разрушение всё яснее говорит вам о падении Византии. Знаменитые ворота Топ-Капу названы так потому, что Магомет II громил их из громадной пушки, специально отлитой одним ренегатом, и известны тем, что около них, по свидетельству византийских хроникёров, пал, сражаясь впереди устоявшего до конца отряда, последний византийский император. Ворота представляют крайне разрушенный вид. Но это разрушение так свежо, как-будто оно случилось всего лишь несколько лет тому назад, а не четыре столетия; между тем, руины на север от ворот поросли уже громадными деревьями. Если смотреть на стены с внешней стороны, всюду видишь глубокие бреши, а местами стена совсем перерезана и сбита до основания.

Мы остановились у знаменитых исторических ворот Топ-Капу. Войдём внутрь этих ворот. Пыльная улица идёт там, совсем укрытая высокой стеною – вторым поясом, который отлично сохранился, хотя его башни до половины сбиты. Стоя в тени у стены, видишь в обе стороны чудную перспективу этой улицы, на несколько вёрст расходящейся по обе стороны вниз. Ворота Топ-Капу стоят на самом высоком пункте константинопольских стен и служили главной мишенью для орудий Магомета. В древности ворота именовались по церкви св. Романа, основанной, по преданию, ещё императрицей Еленой. От этой церкви и многих других, здесь бывших, нет и следов, но в новой греческой церкви св. Николая, у ворот, можно видеть множество остатков византийской и даже древнехристианской эпохи. Не любопытно ли, что окрест ворот доселе держится ещё население почти исключительно греко-армянское и, кроме греческой церкви, есть и армянская, тоже во имя св. Николая? И чем иным объяснить, кроме преданий, то, что христианское население – а в Стамбуле, следовательно, и торговое – продолжает жить здесь, отрезанное от центра своей деятельности? Правда. К воротам Топ-Капу шла раньше конно-железная дорога, но избави Бог было летом предпринимать по ней поездку через весь Стамбул! По узенькой, бесконечно длинной улице, обставленной жёлтыми, коричневыми и кроваво-красного цвета бараками, на двух чахлых лошадёнках тащилась эта конка от моста Галаты до ворот два часа, т.е. ровно столько, чтобы если и не свариться совсем от жары то, во всяком случае, окончательно потерять интерес к поездке по причине отчаянной духоты карет. Безотрадные виды кварталов прежних янычар нагонят на вас такую же скуку, как и полинялые лохмотья, выставленные под громким именем «Музея янычар» на Ипподроме. Зато, вылезя перед воротами из кареты и разглядев картину, расстилающуюся направо от вас, вы можете воочию убедиться, почему о Стамбуле можно и доселе говорить, как о становище большой орды. Обширные поёмные луга – чаир сходят вниз по реке; за нею подымаются бесконечные, но крайне жалкого вида, новые огороды. И всюду в окрестности, на несколько вёрст, грязные бараки и такие же палатки укрывают густое население цыган, выбравших самое грязное и болотистое место. Рои мальчишек и девочек, как насекомые, обсыпают вас со всех сторон, прося милостыни, когда вздумаешь взойти на стены, на полдороги между Топ-Капу и Адрианопольскими воротами. Стены здесь, с внешней стороны почти совсем сравнены с землею и имеют вид небольших мусорных холмов, идущих в линию. Вот, однако, и Адрианопольские ворота, важнейшие после «Золотых»: через них направлялись все сообщения со странами Балканского полуострова, движение торговое и стратегическое. Узкая, но мощёная дорога вела к ним от центра города, – так называемая «средняя» или главная улица, и шла к Адрианополю и далее к берегу Дуная. И теперь эти ворота оживлены более остальных: отряды навьюченных ослов и стада баранов, стеснившихся в проходе, живо напомнили нам Рим и ворота св. Севастьяна, выходящие на Аппиеву дорогу. Это сходство усиливается ещё тем, что и здесь, по обоим сторонам дороги и под стенами, тянутся обширные кладбища.

Pис. 13. Мечеть Кахрие-Джами, бывший монастырь

Pиc. 14. Мечеть Кахрие-Джами. Мозаика наружного притвора

Разница та, что здесь на этих кладбищах хоронят и доселе, хотя и очень переполнено кругом всё место. Тысячи мраморных и раскрашенных столбов с чалмами видны повсюду в густой зелени кипарисов; видно, есть и охрана и забота. Эти памятники мёртвых смотрятся свежее, веселее тех жилых домов, которые в самом унылом беспорядке разбросаны внутри города: тот, кто полагал бы руководствоваться здесь планом разыскивать улицы и держаться определённого направления, ничего бы не нашёл в этой части Стамбула.

В этой глуши, кроме деревянных построек, есть только наскоро собранные из камней и мусора хижины. Справа от ворот стоит большая мечеть Мири-Мах, построенная на месте древней церкви во имя св. Георгия. Поднявшись от неё налево, к стенам, на которых различаются здесь даже каменные внутренние лестницы, выходишь на большое пустынное плоскогорье с чудным видом на город. Под холмом ютится здесь древний монастырь «Спаса в Хоре», ныне мечеть Кахрие-Джами, один из первых после Софии памятников Константинополя. Недавно ещё почти совсем неизвестная, с трудом находимая в этом глухом углу, древняя церковь теперь посещается почти всеми туристами. Бедная снаружи, закрытая почти отовсюду, помещённая в безлюдном и нищенском квартале, церковь эта сохранила открытыми свои древние мозаики, не только единственный памятник этого рода в Константинополе, но мало имеющий себе равного и на всём христианском Востоке. Мозаики эти отлично сохранились и по красоте своей давно уже вызывали варварские попытки разных любителей-французов и англичан купить их для Лувра или Британского музея. Монастырь «Хора», т.е. «загородный», построен был ещё в VII столетии, но мозаичная роспись его относится частью к XI–XII вв., а окончательная его отделка – к началу XIV века, при Феодоре Метохите, известном учёном, астрономе и государственном деятеле. Весьма оригинальное и характерное обстоятельство спасло часть мозаик от штукатурки. Средний неф, крытый куполом, отделён глухой стеной от обоих нартексов или продольных папертей, как и от бокового южного предела, и связан с ними только двумя дверьми. Мусульмане поэтому нашли, что, закрыв штукатуркою две мозаики среднего нефа, сбив в нём лики на скульптурах и проделав узкую лазейку в мечеть сбоку, они сделали всё, что нужно, и на этот раз пожалели штукатурки. Таким образом уцелели почти все мозаики (все они изданы в фототипическом атласе Русским Археологическим Институтом в Константинополе в 1906 г., при XI томе Известий) обоих нартексов и фрески в приделе. Прямо против входа, над дверью, большая фигура Спаса с Евангелием представляет нам византийский подлинник киевских и сицилийских изображений: белокурые волосы золотистого тона или цвета льна струятся по сторонам головы, округлая борода и величавый, строгий тип лика – всё отличает древность этого изображения.

Мечеть Кахрие-Джами. Мозаики наружного притвора Бегство в Египет.

Мечеть Кахрие-Джами. Мозаики наружного притвора

Рис. 15. Мечеть Кахрие-Джами. Мозаики наружного притвора

По сторонам, в купольных сводах и люнетах, на арках и под ними – серия мозаических изображений из Протоевангелия. Легендарное направление духовной литературы христианского Востока в VII–X веках повело к оригинальной обработке благочестивых, хотя часто апокрифических сказаний и преданий. Век Македонской династии и Комнинов, в лице замечательных женщин этой эпохи, принёс с собою особенно оживлённое почитание Богородицы, обставив окончательно обрядовую и легендарную его стороны и передав их Западу. Иконопись широко пользовалась этими сказаниями и мистическими дополнениями к Евангелию и вносила новое, богатое содержание в христианское искусство. Нартексы монастыря Спасова посвящены: первый – жизни Спасителя, второй, внутренний – жизни Марии. В первом замечательны своею чудною сохранностью несколько картин. Сцена Рождества Христова, написанная по церковной песне: «Слава в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение», – наивно передаёт во всей обстановке скромное рождение Спасителя мира, окруженного бедными пастухами, – эту заветную мысль древнего христианства, сохраненную Византией. В стороне от яслей дремлет Иосиф, пластически изображая собою и наступившую ночь, и мир на земле. Другая картина представляет путешествие в Вифлеем. Среди дороги, в глухом каменистом овраге Мария, почувствовав, что наступило ей время родить, обращается к Иосифу, прося снять её с мула. Ещё оригинальнее, но с той же основной идеей, представлена апокрифическая сцена записи Иосифа и Марии во время объявленной народной переписи. В портик богатого дворца, на курульном кресле, восседает в пурпурном облачении префект, окружённый воинами. Писец или секретарь записывает в свитке показания, отобранные от Иосифа и Марии, явившихся в сопровождении толпы народа. Их униженное положение, робость Девы, стоящей однако, впереди и отвечающей за Иосифа, вызывает сочувствие только у воина, который, преклонившись перед нею, кладёт руку себе на грудь… Пессимизм времени находил мало добрых людей на свете, и этот воин – наверное будущий сотник Лонгин, раскаявшийся в своей жестокости при распятии Христа. И много таких, наивно переданных, но освященных высокою мыслью подробностей рисует нам детство Христа, изображенное здесь в мозаиках или в иллюстрациях рукописей. Так мало мы знаем византийское искусство, когда считаем его исключительным выражением деревянной церемониальности и бессодержательной помпы! Как раз наоборот: именно в самое неблагоприятное, позднее время в этом искусстве господствует какая-то болезненная сентиментальность, и оно не довольствуется даже Евангелием, когда дело идёт об идее, его питающей и выраженной Христом в призыве нищих духом, кротких, плачущих и гонимых за правду. Лёгкий, светлый тон мозаик внешнего нартекса близок к фресковой живописи и придаёт им особый характер. Напротив, тон мозаик внутреннего нартекса – сочный и густой, с преобладанием лиловых колеров, пурпурных одежд и синего или золотого фона. Лиственные орнаменты лучшего византийского стиля окаймляют десятки сцен, в которых роскошная обстановка гармонирует с импозантностью общего впечатления. Здесь рассказана жизнь Девы, а в куполах колоссальные образа пророков, Её предвозвестивших, и мудрецов, о Ней гадавших, служат торжественной обстановкой Марии, этому прообразу Церкви, утверждённой на земле. Большие мозаические изображения Иисуса Христа с предстоящею Мариею и апостолов Петра и Павла находятся по сторонам входных дверей, над которыми перед Спасителем изображен и сам патриций Феодор Метохит, в зелёном шелковом опашне и шелковом же тюрбане. Кроме обезображенных изображений Христа и Богородицы, в главной церкви сохранилась только облицовка стен из дорогих мраморов.

Рис. 16. Мечеть Кахрие-Джами. Мозаика внутреннего притвора. Ап. Петр

Рис. 16. Мечеть Кахрие-Джами. Мозаика внутреннего притвора. Ап. Павел

Скульптурные же изображения, хотя с отбитыми ликами, сохранились и в южном пределе. Но там же все стены, своды и куполы были украшены некогда фресками, от которых остались лишь несколько больших фигур, части сцен и роспись куполов. Между тем в этих фресках столь же много любопытного и, что главное, кто видел ранние фрески джиотовской школы во Флоренции, в Ассизи, тот не может не быть поражён их сходством. Это один из крупных фактов, доказывающей связь ранней итальянской живописи с Византией.

Из мечети Кахрие стоит сделать особую экскурсию для осмотра того северного урочища Стамбула, которое играло главную роль в позднейшую эпоху Византии, под именем Влахерн. Идя от мечети по улице, идущей под стенами, вы скоро приходите к месту, где в стене имеется проём. Теперь брешь заделана невысоким забором, чтобы оградить христианское кладбище, расположенное по ту сторону стены. Но, очевидно, забор сделан очень недавно, и на постройку его взят мусор, тут же лежащий; существует же , между тем, эта брешь с 29 мая 1453 года. Здесь каждый фут стен представляет собою исторические воспоминания. Выйдем вновь из Адрианапольских ворот и пойдём к этому месту. Стены образуют здесь вдающийся внутрь города угол; его поле занято христианским кладбищем, носящим имя «Поля суда и трибунала». Угол образовался потому, что Феодосиева стена шла отсюда, круто поворачивая к Золотому Рогу и минуя квартал Влахерн, оставшийся вне стен. Чтобы оградить затем и этот квартал, Ираклий повел вновь под прямым углом стены и обвёл ими весь Влахерн до Рога. Когда идёшь через кладбище к стенам, переходишь полузасыпавшийся неглубокий ров; затем, подойдя к бреши, видишь около последней башни заделанную калитку – знаменитые Керко-порта или Ксилокерк. Вслед за брешью – большая башня, уже связанная с развалинами большого дворца, вошедшего в систему укреплений и носящего покуда имя Гебдомона – по-турецки Текфур-Серай; развалины эти выдаются снаружи большими открытыми аркадами, висящими над стеною. Далее стена, повернувшись к вам стеной, уходит влево, и в конце её глаголя- вновь малые ворота, древняя калитка Калинника; ещё четыре башни, и следуют ворота Эгри-Капу, бывшие ворота Харсия. Пока мы стоим перед стенами, припомним, что здесь и когда происходило.

Стена между Эгри-Капу и Гебдомоном была слабейшей частью укреплений, главным образом по положению, а частью и потому, что когда эта стена здесь прошла, то не было ни рва, ни второй внутренней стены и перивола или цвингера между ними. Император Константин Палеолог просил поэтому венецианского капитана Диего провести здесь наскоро ров, и небольшой кусок его был сделан перед Пасхою 1453 года. Когда 23-марта началась знаменитая последняя осада, то против этой власти стен и её гарнизона действовали как центр армии Магомета, расположившейся на холме Мальтепе, так и левое крыло её – румелийские отряды. Греческий гарнизон укреплений в этом месте состоял из греков и венецианцев; между начальствующими был один сапёр немец, так как здесь предполагалось минная работа. Кроме турецких батарей на холмах, три большие пушки поставлены были против Текфур-Серая, метавшие камни весом до 500 фунтов. 12 мая, в полночь, турки, громадным отрядом в 50.000 человек, сделали приступ именно на эту часть, но были отбиты. Неудача заставила их прибегнуть к минной галлерее, и она прошла уже под воротами Харсия, когда была открыта, балки в ней зажжены, а турецкие минёры погибли, задушенные землёй или дымом. Тогда 18 мая, с рассветом, защитники увидали с ужасом перед теми же воротами возведённый за одну ночь деревянный бастион, обшитый кожами и наполненный до половины землёю; крытый ход соединял этот бастион с главной квартирой. Действия этого бастиона были губительны. Ночью сам император явился сюда, с верным помощником своим Джустиниани, исправлять повреждения. Главным же успехом было сожжение бастиона греческим огнем, чему долго не хотел верить на следующее утро султан. Эта удача подняла присутствие духа у греков и их союзников, как ни были они теперь сдавлены железным кольцом в городе со всех сторон, и смутила турок, приостановившихся в своём наступлении. Следующие дни шла по-прежнему и там же минная работа: падали и стены с башнями от выстрелов батарей. Каждый день открывали под воротами Харсия новые мины и уничтожали их; последняя, по-видимому, была открыта 25 мая. Шли слухи о скором прибытии венецианского флота и о вторжении венгерского войска во владении султана.

Тогда-то был решён султаном окончательный приступ, а со стороны греков – вылазка через заложенную в то время деревянную калитку Ксилокерк. В ночь на 29-го мая император, в сопровождении своего секретаря и историка Францеса, объехал на коне все стены; у ворот Харсия или Калигария (как они иначе назывались) слезли они с лошадей и взошли на башню; оттуда ясно слышны были перед стеною шаги и голоса; оказалось, что турки за ночь снесли в ров все орудия штурма. Приступ начался, едва забрезжило, тремя громадными колоннами рекрутов, иррегулярных войск и, наконец, янычар; главный напор был направлен против ворот св. Романа. Раненый здесь Джустиниани удалился, но оставался сам император; попытки турок воспользоваться расстройством, влезть на стены – кончились неудачею: всюду встречали их камни и греческий огонь. Но вдруг в отряде, бившемся перед воротами св. Романа, появилось необыкновенное смятение: турки напали на него уже сзади. Трудно сказать, что именно произошло: показания хроникёров крайне несогласны между собой. Вряд ли причиною была измена или даже небрежность. Но человек 50 турок нашли открытую ту самую древнюю калитку, через которую делалась вылазка. Войдя в неё они уже по лестницам, служившим для защитников, взошли на стены около Адрианопольских ворот, помогли своим подняться и напали сзади на отряд у ворот Романа. Трудно также решить, насколько случай этот был важен в исходе дела; но верно то, что нападение это привело в отчаяние отряд: значительная часть его, полагая, что турки заняли уже город, бежала спасаться на итальянские корабли. Но всё же последний роковой момент совершился в том же заколдованном углу. Неловкое или отчаянное движение греков, решившихся переменить место, кончилось свалкой во рву; ров и ворота наполнились трупами; все бросились в брешь, – и свои и враги; беспорядочный поток полчищ хлынул в город. Начался безобразный, варварский грабёж. Первым из кварталов запылали Влахерны со своими дворцами.

И доселе Влахерны стоят наиболее опустелыми и разорёнными во всём Стамбуле; множество полуразрушенных мечетей свидетельствует о местах прежних богатых монастырей и церквей. Но что такое за дворец или его развалина, которая возвышается над стенами в углу и во главе этого квартала? Приведя туриста к его колоссальным руинам, подымающейся над стенами внутри города, гиды смело величают этот Текфур-Серай по-турецки «дворцом Велизария», объясняя его положение над стенами города. Изнутри города видишь в стене на лицевой стороне три большие аркады, и здание кажется всего в один этаж; под арками следы балкона и ряд мраморных консолей, его державших. Но чтобы войти внутрь здания, надо было обогнуть весь Влахерны, выйти из города в Эгри-Капу, взять налево и дойти вновь до того угла. Перерезав всё кладбище, вы приходите, наконец, к башне, стоящей у самого пролома; сторож поможет вам влезть по кучам мусора в одну из бойниц башни, и вы очутитесь в одном из тех помещений ея, где в крайние времена империи жили император и герцоги и где в тоже время они проводили своё время в ночной тревоге; не то комната, хорошо освещённая, не то передовой бруствер. Через узкие и высокие коридоры входишь затем в самый дворец. Внутри он представляет уже три этажа, но провалившиеся своды и потолки покрыли пол нижнего до половины. В стенах видны грубо поделанные маленькие ниши – очевидно, для ламп, и, вероятно, в те времена, когда дворец стал казармою. Вы выходите затем из 2-го этажа по сводам боковой пристройки, идущей со стороны стен, с аркадами, глядящими на окрестности города, и только здесь замечаете, что имеете перед собою действительный фас здания, смотрящий на север, и что боковые части указывают на продолжение дворца в том же направлении. Известно, что Влахернский дворец был прежде летнее резиденцией императоров, потому что, смотря на север, был прохладнее большого дворца, но с XI столетия сделался постоянным местопребыванием византийского двора. Но где же этот дворец? В то время, как одни из историков Константинополя считают этот дворец бесследно исчезнувшим и без особых оснований показывают его бывшее место (некоторые – около старого платана), эта величавая руина ошибочно слывет теперь под именем дворца в Гебдомоне – квартале в семи милях расстояния от святой Софии. Гебдомон находился в действительности на берегу Пропонтиды, за Золотыми воротами. Не вернее ли вернуться к старым догадкам, что в этой руине мы имеем часть Влахернских дворцов? Если кто станет около этого дворца изнутри города и взглянет вокруг себя, то легко поймёт, почему греки называли дворец этот «высочайшим». Это – один из самых высоких пунктов после Эльба: отсюда взгляд идёт поверх высокого Фанара и, перешагнув ленту Золотого Рога, открывает холмы Перы и Св. Димитрия. И отсюда же на восток, параллельно стенам, местность разом понижается, и вы почти сбегаете вниз в долину, в собственные Влахерны, которые и названы были так потому, что в древности здесь были болота. На склоне, ведущем в долину и занятым уже лучшими сравнительно постройками (квартал чисто-греческий), но заваленном нечистотами, легко открываете вы и знаменитое святилище греков – Влахернское Агиасма, священный источник и церковь во имя Влахернской Богородицы. Эта греческая святыня имеет столь поучительную обстановку, что о ней стоит сказать несколько слов.

Рис. 19. Мечеть Кахрие-Джами. Мозаика во внутреннем притворе

Рис. 19. Мечеть Кахрие-Джами. Мозаика внутреннего притвора

В одном из глухих переулков, где, кроме заборов, видны только сорные травы и ползучие растения, в небольшой лазейке вы легко увидите крупного греческого монаха, уже выглянувшего на звук ваших шагов. Войдя внутрь, на вымощенный мрамором двор, замечаешь справа прежде всего кофейни в саду, а слева – стеклянную галерею. В галерее стоят несколько греческих духовных лиц, и от самого входа двери – на столах расставлен ряд блестящих медных блюд, аршин в поперечнике и более. Вас поведут, – правда, с большой предупредительностью, – в церковь, но она не поправит дела: какой-то деревянный сарай, выкрашенный в серую краску, с уродливым иконостасом. В левой стороне сохранилась от древней церкви арка с новой надписью, а внутри ее на поставке – ковшики с водою и блюда; на стене нарисована неизменная итальянская Мадонна с Младенцем, тогда как Божия Матерь Влахернитисса изображалась одна и с поднятыми обоими руками, как мать-заступница, – древнехристианский образ Церкви на земле. Из рук этой чудотворной иконы, сделанной в виде барельефа на мрамор, шла святая вода в водоём, куда погружались императоры после больших и торжественных церемоний. Некогда в великолепном храме, основанном ещё в V веке, хранилась риза Богородицы и золотой ковчег с ее поясом, – и Антоний называет церковь «Лахерная святая, к ней же Дух Святой сходит». Ужасна и обстановка этой святыни. Миазмы низменной местности, ободранные хижины и берлоги евреев и цыган, лепящиеся около стен тучи попрошаек и нечистоты на каждом шагу – вот впечатления туриста. Идёшь и не глядишь ни на что, и всё, что вчера казалось живописным, потому что редко встречалось, теперь кажется безобразным, неприятным.

Pис. 20. Городские стены в квартале Айван Серай, близ древних Влахерн

Однако же, и здесь древняя Византия оставила нам чудные уголки. Один из них можно особенно рекомендовать любознательным путешественникам: он носит название Токлу-деде-Меджиди и находится близ ворот Айван-Серай-Капу. Первое имя упоминает святой источник преп. Фёклы, второе же указывает на древние ворота, ведшие некогда в купольный дворец (айван – купол; серай – дворец; капу – ворота). Этот уголок Византии, в буквальном и переносном смысле, легко отыскать с помощью уличных мальчишек квартала. Их же кстати здесь очень много, так как местность близка к берегу Золотого Рога, месту их промыслов. Квартал и чище и живее, и не редкость в этих закоулках встретить домики, более убранные и даже нарядные; паши избрали эту окраину для своих дачек; тут же недалеко Эюб с любимыми прогулками мусульман. Вы встретите в переулке маленькую церковь Св. Фёклы, превращённую в тэккие дервишей и теперь уже опустелую, запущенную. Затем, повернув раза два-три, подойдёте к мусульманским воротам монастыря и даже не заметите стены, которая вся замаскирована налепившимися с этой стороны на неё домишками. Но когда затем войдёте в эти ворота и вступите во двор, вымощенный и наполненный надгробными памятниками, вы будете так же поражены, как если бы сами открыли среди хлама нечто очень редкое и художественное. Представьте себе в яркий солнечный день обширную площадь, заключённую между высоких стен и колоссальных башен по углам, поросшую вековыми деревьями, со стенами, полузакрытыми плющем. Башни и стены внизу погружены в лиловый мрак, играют наверху золотисто-розовыми тонами, и на их фоне переливаются чудные краски сверкающей на солнце зелени, а несколько кипарисов разделяют эту блестящую поверхность, как громадные столбы. Во всякое время здесь полная пустыня и уединение, никто не приходит к священному источнику. Но место это, помимо своей красоты и живописности, играет ещё роль в истории Византии и отчасти нашей. Анна Комнин рассказывает, что ее предок Исаак Комнин, в 1058 году, возвращаясь после победы над печенегами, остановился станом у подошвы горы Ловитц; 24-сентября, в день Св. Фёклы, погода была ужасная: шёл разом дождь и снег, и ударом молнии повалило большой дуб, под которым было укрылся сначала император. В память своего спасения и поставил Исаак церковь Св. Фёклы, близ самых ворот, где он въехал домой, в столицу и вместе в свой дворец, так как Влахернский дворец доходил почти до этого места. Стены же, окружающие его, построены: внутренние – Ираклием, внешние – Львом Армянином. Во внешних стенах и теперь можно видеть верхние косяки ворот, заложенных и доверху заваленных. Были ли это ворота Кинегиона, которыми выезжали императоры на охоту, или другие – не всё ли равно, если сообразить, что во всяком случае, это был именно доступ для всех северных пришельцев в Византию.

И, действительно, почти все свидетельства писателей и паломников единогласно указывают где-то, поблизости, монастырь во имя Св. Маманта; а по договору Олега с греками, русским, приезжавшим в Царьград, предоставлено было жить у Св. Маманта: «приходящии Русь да витают у Св. Мамы». Но и этот монастырь и много других церквей Влахернского квартала давно и бесследно исчезли, и развалины их надстроены в виде мечетей. Одна из них, маленькая, но изящная и очень древняя, апп. Петра и Павла, теперь мечеть Атик-Мустафы-паши, стоит на самом берегу Золотого Рога, возле ворот Айван-Капу, а против ее входа, на улице, древняя купель служит водоёмом.