Друг человечества

18

Когда женщина знает, чего хочет, она обычно добивается желаемого. Одни философы утверждают, что она достигает этого окольными путями, другие, напротив, — что женщина идет к намеченной цели прямо, как летит пчела, оставляя позади условности, чьи-то чувства, сердца и прочие препятствия. Все, однако, согласны в том, что когда женщине чего-нибудь очень хочется, она не считается с обстоятельствами и действует с непоколебимой уверенностью, не свойственной мужчине.

В то же время женщина, не знающая, что ей нужно, способна поставить в тупик любого философа, подобно тому как муравей в своей бесцельной суете может сбить с толку энтомолога. Разумеется, если философ угадал ее невысказанное желание, ему будет нетрудно разобраться в женских причудах, как Раттендену — в скитаниях Зоры Миддлмист: у него в руках ключ в разгадке. Но иной раз душевное состояние женщины остается мучительной загадкой для нее самой, и тогда ее поступки поражают неожиданностью всех друзей, будь то философы или простые смертные.

Зора съездила в Калифорнию, где ее приняли очень радушно и показали все, что стоило посмотреть, — и китайский квартал в Сан-Франциско, и Йосемитскую долину. Молодежь ухаживала за ней, усыпая ее путь цветами и конфетами; молодые женщины клялись ей в вечной дружбе. Она столкнулась с наиболее глубокими проблемами самого удивительного общественного организма, который когда-либо существовал, и стояла лицом к лицу с грандиознейшими созданиями природы; увидела бескрайние пустыни, навевающие ужас на человеческую душу; съела неимоверное количество персиков. Когда ее визит к Календерам подошел в концу, Зора, заручившись советами и рекомендательными письмами, отправилась одна путешествовать по Америке. Проехала весь американский континент, узрела и величие Ниагары, и ошеломляющий темп жизни в Нью-Йорке. Побывала в Вашингтоне и Бостоне. И действительно, узнала об этой великой стране много интересного, воспринимая впечатления с живостью чуткого и гибкого ума, накапливая их с женской добросовестностью на случай, если они в будущем пригодятся.

Все было очень приятно, любопытно и поучительно, но подвинуло Зору в ее исканиях не больше, чем, скажем, разглядывание витрин ювелира. Ни горы со снежными вершинами, ни набитые битком трамваи не подсказали путешественнице, какую цель в жизни ей следует избрать. В редкие минуты отдыха и одиночества, Зора уныло спрашивала себя, не гонится ли она за призраком. Одна американская мисс, которой она в минуту откровенности поведала о своих терзаниях, с удивлением воскликнула:

— Какая же еще у женщины может быть миссия в жизни, кроме того, чтобы быть красивой и сорить деньгами?

Зора недоверчиво засмеялась.

— Наполовину вы уже выполнили свою миссию, — продолжала американка, — так как все считают вас красавицей. А другую половину выполнить нетрудно.

— Но если у вас не так много денег, чтобы тратить их без оглядки?

— Тогда тратьте чужие! Это же так просто! Будь у меня ваша красота, я бы пошла на Уолл-стрит и подцепила там какого-нибудь миллионера.

Когда Зора в ответ намекнула, что жизнь может иметь и более глубокий смысл, ее собеседница возразила:

— Нужно иметь побольше денег и жить весело — другого смысла в жизни нет.

— Разве вы никогда не пытались заглянуть в суть вещей?

— Если начать копать землю, докопаешься до воды, — наставительно заметила девушка. — Начнешь копаться в жизни — докопаешься до слез, а они портят цвет лица. Душа моя, я предпочитаю оставаться на поверхности и веселиться, пока можно. И, полагаю, что и вы делаете то же самое.

— Пожалуй, что так, — согласилась Зора и устыдилась самой себя.

В Вашингтоне судьба предоставила ей случай осуществить и вторую половину совета практичной американки. Пожилой сенатор, человек неимоверно богатый, предложил ей руку, сердце, полдюжины автомобилей, несколько дворцов и значительную часть территории обоих полушарий. Зора отклонила предложение.

— А если бы я был молод, вы бы за меня вышли?

Зора слегка повела роскошными плечами. Возможно, ее юная приятельница была права, и владычество над миром стоило небольшой неприятности в виде законного мужа. Она устала и пала духом от сознания того, что за время своих странствий приблизилась к пониманию смысла жизни не больше, чем когда была в Нунсмере. И уже не пылала негодованием, когда мужчины объяснялись ей в любви. Она даже стала находить это более приятным, чем смотреть на водопады или завтракать с послами. Иной раз Зора сама дивилась такой перемене в себе. С сенатором она обошлась очень деликатно.

— Не знаю. Как я могу сказать? — ответила ему Зора, подумав.

— Мое сердце молодо, — сказал он.

На ничтожную долю секунды глаза их встретились, и Зора отвела свои, искренне за него огорчившись. Этот правдивый женский взгляд мгновенно убил все его надежды. Снова повторилась трагедия лысого черепа и седой бороды. Как дон Рюи Гомец да Сильва в «Эрнани»[15], сенатор говорил ей, что теперь при виде идущего по улице юноши он готов отдать все свои автомобили и огромный консервный завод за то, чтобы иметь такие же черные волосы и ясные глаза.

— Будь я молод, вы бы любили меня. Я бы заставил вас.

— Что такое, в сущности, любовь?

Пожилой сенатор грустно оглянулся назад, но на протяжении многих лет не нашел в прошлом ничего, кроме несчетного количества жестянок с консервированной лососиной.

— Что такое любовь? — Смысл жизни. К сожалению, я узнал это слишком поздно.

Он ушел печальный, а Зора убедилась, что огромное богатство еще не дает счастья.

На обратном пути вместе с Зорой на пароходе ехал англичанин, которого она встречала в Лос-Анджелесе, — некий Энтони Дезент, довольно элегантный молодой инженер. Он был весь бронзовый от загара, здоровый, стройный и гибкий. Дезент понравился ей тем, что был неглуп и, когда говорил, смотрел прямо в глаза. В первый же вечер на палубе пароход неожиданно накренился: Зора споткнулась и упала бы, не подхвати он ее вовремя. Впервые молодая женщина почувствовала, каким сильным может быть мужчина. Благодаря инженеру она испытала новое для нее ощущение — нельзя сказать, чтобы неприятное, и покраснела. Он остался с ней на палубе и завел речь об ее калифорнийских друзьях и о Соединенных Штатах. На следующий день Дезент уже с утра оказался возле Зоры, и они говорили обо всем — о небе, море и человеческих устремлениях, о том, какая у него неудобная каюта, и о вере в загробные муки. На третий день он поведал ей о собственных надеждах и планах, показал фотографии матери и сестер. После этого они обменялись мнениями о благотворном влиянии на душу одиночества. Его профессия, жаловался он, заставляет его жить в глухих пустынях, где нет ни одной женщины, которая бы могла приветить и ободрить его, да и в Англии, когда он туда возвращается, у него тоже никого нет. Зоре стало жаль молодого человека. Строить мосты и прокладывать железные дороги в пустыне — дело достойное мужчины, но быть при этом вечно одному, без любимой женщины, без жены — это просто героизм.

Вскоре он стал говорить ей, что красивее женщины не встречал, восхищаться золотыми искорками в карих глазах Зоры и тем, что ее волосы на солнце отливают золотом. Ему хотелось бы, чтобы его сестры одевались, как она, и научились у нее повязывать вуаль. Затем он начал метать грозные взгляды на безобидных молодых людей, приносивших ей пледы или бинокли. Одного из них он даже назвал ослом, добавив, что вышвырнул бы его за борт, если бы это не было обидно для Атлантики.

Тут Зора поняла, что он без памяти в нее влюблен, испугалась и стала обвинять себя в кокетстве. Быть может, ее сочувствие к его одинокой и безрадостной жизни перешло границы вежливого интереса и внушило наивному молодому человеку несбыточные надежды. Подогревая в себе добродетельное негодование, она добросовестно бичевала себя, не забывая, однако, из предосторожности обмотать узелки плети ватой. В конце концов, разве ее вина, что этот молодой британец в нее влюбился? Ей вспомнились неприятные слова Раттендена накануне ее первого паломничества: «Такая красавица, как вы, излучающая женский магнетизм, чрезвычайно сильно действует на мужчин. Вы не оставляете их в покое — как же вы хотите, чтоб они оставили в покое вас?»

Таким образом, Зора снова очутилась лицом к лицу с вечной проблемой полов. У себя в каюте она, гневно топая ножкой, твердила, что это гнусно, дико, возмутительно, обидно для женщины, которая всерьез ищет высшего смысла жизни. В дальнейшем же по возможности избегала оставаться наедине с Энтони Дезентом и, чтобы не добавлять еще и ревность к его мрачному одиночеству, развлекалась довольно вяло в обществе одноглазого геолога, занимавшего ее рассказами о пористом строении берегов Тихого океана.

Однажды Дезент застал ее одну, и гнев его тотчас же прорвался:

— За что вы так третируете меня?

— Как?

— Вы издеваетесь надо мной. Я не потерплю этого!

И Зора поняла, что заурядный человек выходит из себя, когда ему не удается получить то, чего он хочет. Она пожалела его и постаралась утихомирить, но дала себе слово не играть больше с примитивными молодыми британцами. Одноглазые геологи — более надежные спутники. Первые кладут к ее ногам свои сердца, вторые, как ее новый знакомый Паукинс, преподносят ей ящики с ископаемыми. Она предпочитает ископаемых. С ними можно делать, что вздумается, — например, выбросить их за борт так, чтобы этого не видел даритель, или, наконец, привезти домой и подарить викарию, который собирает бабочек, жуков, и прутики для чистки трубок. Но держать у себя коллекцию сердец, которые вам, в сущности, не нужны, для женщины ужасно неудобно. И Зора искренне обрадовалась, когда Дезент после плотного завтрака с трагическим видом простился с ней в Гибралтаре.

Было безоблачное утро, когда она сошла на берег в Марселе. Каменистые островки на востоке голубовато-серыми утесами выдвигались из голубого моря. На западе лежали острова Фриуль и остров Шато д’Иф с тюрьмой — угрюмым длинным зданием, тянувшимся вдоль берега. Впереди раскинулся кипящий жизнью порт, красивый белый город, увенчанный собором, который тянулся к светлому небу.

Зора стояла на палубе в толпе других пассажиров, растроганная, как это всегда с ней бывало, красотой природы, но с грустью в сердце. От Марселя всего двадцать четыре часа до Лондона — значит, она почти уже дома; хотя она и собиралась ехать дальше, в Неаполь и Александрию, тем не менее, чувствовала, что близится конец ее пути. А результатов, как и от прежних путешествий — никаких. Стоявший рядом с ней Паукинс указывал ей на геологические особенности здешних утесов. Она слушала его рассеянно, спрашивая себя, не привезти ли ей и этого домой, привязанным к своей победной колеснице, как Септимуса Дикса и Клема Сайфера. При мысли о Сайфере ее потянуло в Марсель.

— А знаете, я не прочь высадиться здесь вместе с вами и ехать прямо домой, — сказала она, бесцеремонно перебив лекцию по геологии. — В Неаполе я уже была, а в Александрии едва ли найду то, чего ищу.

— С геологической точки зрения она не очень интересна.

— Боюсь, что доисторические древности не ускоряют биение моего пульса.

— Тем они и хороши.

— Чего доброго, так и самой захочется стать ископаемым.

— Это было бы превосходно, — сказал Паукинс, читавший Шопенгауэра[16].

— Нашли чем развеселить скучающую женщину! — засмеялась Зора.

— Я стараюсь развлекать вас, как могу, — сухо ответил геолог. — Очень жаль, что это мне не удается.

Он строго посмотрел на нее своим единственным глазом и отошел, словно раскаиваясь, что потратил столько времени на такое пустое существо, как женщина. Но ее женские чары скоро вернули его обратно.

— А я так рад, что вы не едете в Александрию, — проворчал он, прежде чем она успела что-нибудь сказать, и пошел разыскивать свой багаж.

Зора смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду, потом пожала плечами. Очевидно, и кривые геологи так же ненадежны, как юные британцы и богатые сенаторы. Провидение поистине к ней несправедливо. Неужели она только для того и существует, чтобы привлекать внимание мужчин? С ума можно сойти от этой мысли! Зора стиснула кулаки в бессильном гневе. Нет для нее миссии на земле и не найти ее. Она готова была завидовать кузине Джен.

Пароход вошел в гавань; пассажиры, ехавшие до Марселя, спустились по трапу на берег. Привезли почту. Письмо было только одно — для миссис Миддлмист, с нунсмеровским штемпелем. В нем не было ничего, кроме хвостика маленькой фарфоровой собачки.

Зора с минуту недоуменно смотрела на этот хвостик, нелепо свернувшийся крючком на ее ладони, потом вдруг залилась слезами. Такой он был смешной, нелепый — и так много было в нем смысла! Это был призыв, знамение, ниспосланное ей самим небом в минуту отчаяния, укор и указание на миссию, которую она обязана выполнить. Словно сама судьба коснулась ее руки, неумолимая и неподкупная, молча повелевавшая ей прийти на помощь человеческой душе, которая в ней нуждалась. Судьба исполнила желание, высказанное Зорой кривому геологу. Она сошла в Марселе и с ночным поездом помчалась в Лондон, терзаясь неподдельной тревогой за Септимуса.

Всю ночь в мерном стуке колес Зоре слышались ее же слова: «Если когда-нибудь я очень вам понадоблюсь, пришлите мне этот отбитый хвостик, и я приеду к вам, где бы ни была». Она сказала это полушутя, но очень нежно. В тот вечер она любила его «по-своему», и теперь, когда он позвал ее, это чувство снова проснулось. Яркие впечатления последних месяцев, заслонившие для нее тихий свет родного уголка, расплылись во мраке. Септимус, видимо, попавший в беду, Эмми, Клем Сайфер заполняли все ее мысли. Ей было приятно думать, что Сайфер, такой сильный и уверенный в себе, будет рядом и поможет, если не удастся самой справиться с Септимусом. Вдвоем они, конечно же, выручат этого бедного неудачника, какая бы беда с ним ни случилась.

Но что же с ним могло произойти? Этот вопрос неотступно стоял перед Зорой и мучил ее. Что-нибудь касающееся Эмми? Она знала, что у них только что родился ребенок. И холодная дрожь поползла у нее по спине при мысли, что из-за чудаковатости Септимуса с ребенком могла случиться какая-нибудь беда. Ведь он способен на любые нелепости, а Эмми сама, как малое дитя, — что с нее спрашивать! Зора теперь корила себя, зачем навела Септимуса на мысль о женитьбе на Эмми. Кто знает, — может быть, он только потому и женился, что она сказала, будто ей это было бы приятно. Они совершенно неподходящая пара. Двое беспомощных детей — разве им можно было брать на себя серьезные обязательства по отношению друг к другу и будущим детям?

Но если в самом деле понадобится помощь настоящего человека, то ведь под рукой Сайфер, а он — надежная опора. Бессознательно она сравнивала его с другими мужчинами, которых встретила во время своих странствий, — а она видела немало людей и обаятельных, и сильных, и высокообразованных. Но по какой-то странной причине, в которой ей было трудно разобраться, он, подобно башне, возвышался над всеми, хотя по отдельным качествам многие из них его превосходили. Зора знала все его недостатки и надменно улыбалась, думая о них. Свою роль богини — покровительницы, или доброго гения крема, она приняла на себя с милой снисходительностью взрослой, играющей с детьми в их игры. Недостатки воспитания ее друга, промахи, которые он допускал, иногда не зная традиций ее класса, больно ее задевали. И тем не менее Сайфер занял прочное и большое место в ее жизни этот факт был для нее загадкой, гордостью и утешением. Другие мужчины бледнели и тушевались перед ним, но до сих пор она не сознавала этого так ясно. Септимус жил в ее сердце, как бродячая собака, которую она приютила и пригрела, но он не был для нее мужчиной. Сайфер же был мужчиной.

Так всю долгую, утомительную дорогу Зора думала о них двоих, строя всевозможные тревожные предположения, но ни на минуту не сомневаясь, что Сайфер и она, сильные люди, хозяева жизни, сумеют выручить из любой беды бедного слабого Септимуса.

Септимус, которому Зора послала телеграмму из Марселя, ждал ее на вокзале Виктория. Чтобы не опоздать, он приехал за два часа до прихода поезда и терпеливо ждал, расхаживая по вокзалу. Время от времени он останавливался возле стоящих в ожидании отправления поездов, притягиваемый, как всегда, машинами. Кондуктор, спрыгнувший с поезда, увидел его, замершего от восхищения перед локомотивом, и вежливо с ним заговорил; Септимус, всегда внимательный к людям, ответил. Завязался разговор.

— Я вижу вы инженер, — сказал кондуктор, сразу понявший, что говорит со знающим человеком.

— Отец у меня был инженером. А я никогда не мог встать вовремя, чтобы успеть на экзамен. Такая нелепость, по-моему, эти экзамены! Почему я должен рассказывать и объяснять людям то, что они уже знают?

Хмурый кондуктор высказал мнение, что экзамены необходимы. Он тоже когда-то держал экзамен.

— По всей вероятности, вы приучили себя вставать, когда нужно, — с завистью заметил Септимус. — Надо бы изобрести какой-нибудь прибор, чтобы будить тех, кто не умеет сам вставать.

— Купите себе будильник.

Септимус покачал головой: — Нет, это не годится. Я как-то попробовал, но он поднял такой ужасный шум, что я запустил в него сапогом.

— И что же, будильник остановился?

— Нет. Сапог угодил в стоявшие на камине часы в стиле Людовика XV и разбил их. Я, правда, встал, но решил, что такой способ слишком дорогой, и больше к нему не прибегал.

Отходящий поезд с оглушительным ревом выпустил струю пара. Септимус зажал руками уши; кондуктор осклабился.

— Не выношу этот шум, — извинился Септимус. — Однажды я попытался изобрести прибор, чтобы его ослабить. Это было нечто среднее между граммофоном и оркестрионом. Прибор помещают где-то внутри машины, и вместо отчаянного визга из трубы вылетают музыкальные звуки — какая-нибудь ария. Он мог бы действовать все время, пока двигался бы поезд. Не правда ли, работа кондуктора стала бы немного веселее?

Не отличавшийся живым воображением кондуктор, ошарашенный столь фантастическим проектом, вытер нос куском грязной пакли и высказал вежливое сожаление, что джентльмен не инженер. Но Септимус в ответ грустно покачал головой:

— Видите ли, если бы я был настоящим инженером, то никогда бы не смог построить машину точно по чертежу. Я всегда добавлял бы в нее что-нибудь свое, и невесть что из этого могло бы выйти.

Слабо улыбаясь, он взглянул на своего собеседника, но тот уже исчез. Толпа хлынула на платформу, где он стоял, и через минуту поезд с грохотом и ревом отошел. Септимус вспомнил, что голоден, пошел в буфет и, по совету буфетчицы, съел два крутых яйца и выпил стаканчик хереса. Подкрепившись, он снова пошел слоняться по вокзалу, причем его поминутно толкали ошалевшие джентльмены в цилиндрах, которые торопились на пригородные поезда, в то же время за Септимусом подозрительно следил полисмен, заподозривший в нем карманного вора.

Наконец милостью неба он очутился на платформе, на которую, судя по таможенному барьеру и длинному ряду носильщиков, должен был прибыть поезд с континента. Теперь, когда всего несколько минут отделяли Септимуса от Зоры, сердце его холодело и замирало. Он не видел ее с того самого вечера, когда Эмми так неожиданно упала в обморок. Из ее писем, хотя и ласковых, Септимус ясно понимал, что его богиня гневается на него за то, что женился, не спросив ее согласия. В первый раз он посмотрит в эти карие с золотыми искорками глаза, тая в душе обман. Прочтет ли она в его глазах и тайну, и вину? Это было единственное, чего он боялся.

Поезд подошел, и Зора еще в окно вагона увидела на перроне Септимуса, который стоял без шляпы, ероша свои торчащие во все стороны волосы. При виде его милой знакомой фигуры глаза ее увлажнились. Как только поезд остановился, она спрыгнула с подножки, предоставив Турнер (которая еще с самого Дувра горячо благодарила небо за то, что, наконец, вернулась в отчий край) добывать багаж, и пошла по перрону навстречу Септимусу.

Он только что остановил носильщика, озабоченно тащившего ручной багаж большой семьи, чтобы спросить его, не видел ли тот в поезде высокой и очень красивой дамы, когда сама Зора подошла к нему с сияющими глазами, протягивая обе руки. Он взял их в свои и долго смотрел на нее, от волнения не находя слов. Никогда еще она не казалась ему красивее и обаятельнее. Дорожная меховая шапочка красиво сидела на ее пышных волосах. Роскошный стан, плотно стянутый меховым жакетом, был великолепен. Букетик фиалок на ее груди струил благоухание.

— О, как хорошо, что вы пришли! Как я рада вас видеть, милый Септимус! — воскликнула она. — При виде вас мне сразу стало ясно, что для меня нет ничего важного на свете, кроме тех, кто мне дорог. Ну рассказывайте. Как вам живется?

— Мне? — Отлично! Изобрел массу нового.

Она засмеялась и, взяв его под руку, повела по перрону, лавируя между носильщиками и тележками, перевозившими багаж из поезда в кэбы.

— А как мама? Здорова? — тревожно спрашивала Зора.

— О да.

— А Эмми? Беби?

— Замечательно! Недавно его окрестили. Я хотел назвать его в честь вас. Но единственное имя, которое я мог придумать, было — Зороастр, а Эмми оно не понравилось, и она назвала его Октавиусом, как меня, потом Олдривом, в честь родового имени, и еще Уильямом.

— Почему Уильямом?

— В честь Питта, — ответил Септимус тоном человека, который удивлен вопросом.

Зора в недоумении даже остановилась.

— Питта?

— Да. Он был великим государственным деятелем Англии. Мальчик тоже ведь пойдет в парламент. Это уже решено.

— О!

— Эмми уверяет, что я так назвал мальчика в честь хромого ослика у нас на выгоне. Мы ведь его прозвали Уильямом. А знаете, он все такой же, ни капельки не изменился.

— Так как же полное имя беби? — перебила Зора, игнорируя ослика.

— Уильям Октавий Олдрив-Дикс. Это так хорошо для ребенка — иметь красивое имя.

— Я жажду его увидеть. Поедем к нему.

— Он сейчас в Париже.

— В Париже?

— О, не один, конечно, — поспешил успокоить ее Септимус, чтобы она не подумала, что младенца бросили там одного среди искушений и соблазнов столицы мира. — Мать его тоже там, с ним.

Зора потянула его за рукав.

— Какой вы несносный! Почему вы мне сразу не сказали? Я бы к ним заехала. Но отчего же они не здесь, в Англии?

— Я не взял их с собой.

Зора снова рассмеялась, ничего не подозревая.

— Вы говорите так, словно нечаянно забыли их там, как зонтики. Признавайтесь, так оно и было?

Подошла Турнер в сопровождении носильщика, несшего ручной багаж, и спросила:

— Вы когда едете в Нунсмер, мадам, сегодня?

— Зачем вам туда? — огорчился Септимус.

— Думала ехать сегодня же, вечерним поездом, но если мама здорова, Эмми и беби — в Париже, а вы сами — здесь, я не вижу причин торопиться.

— Было бы гораздо приятнее, если бы вы остались в Лондоне.

— Отлично, мы остаемся. Переночевать можно будет поблизости, в Гросвенор-отеле. А вы где живете?

Септимус назвал свой клуб — тот самый, где ему и поныне не могли простить появления к завтраку в смокинге.

— Пойдите переоденьтесь и через час приходите ко мне обедать.

Он повиновался с обычной своей покорностью, и Зора вслед за носильщиком зашла в отель.

— Давно мы с вами не обедали вместе в ресторане, — говорила она час спустя, разворачивая салфетку на коленях, — ни разу после Монте-Карло. Только там это было страшно неприлично. А теперь мы можем куда угодно пойти вместе обедать, и это будет вполне прилично. Вы ведь теперь мой зять.

Она смеялась, веселая, странно счастливая тем, что Септимус сидит возле нее, немного удивленная открытием, что рядом с ним на редкость спокойно. Он был словно тихая пристань после бурного плавания; его присутствие вносило в ее жизнь что-то глубоко нежное и интимное.

Некоторое время они говорили обо всем понемногу — о ее путешествии через океан и по железной дороге, о чудесах, которых она насмотрелась. Он бормотал что-то невнятное о своей парижской жизни, о новой пушке, об Эжезиппе Крюшо. Но о том, зачем ее вызвал, не говорил ни слова. В конце концов она перегнулась к нему через стол и ласково спросила:

— Зачем я здесь, Септимус? Вы ведь мне еще не сказали.

— Разве не сказал?

— Нет. Вы видите, собачий хвостик сразу же привел меня к вам, но он не рассказал мне, зачем я вам вдруг так понадобилась.

Он испуганно уставился на нее.

— Ах, нет, совсем не мне, — то есть мне вы тоже нужны, страшно нужны, — но я вас вызвал не для себя.

— А для кого же?

— Для Клема Сайфера.

Зора слегка побледнела, опустила глаза в тарелку и принялась крошить свой хлеб. Долгое время она не могла вымолвить ни слова. Такой ответ не удивил ее. Странное дело, он даже показался ей естественным. Септимус и Сайфер так странно сливались в ее мыслях во время путешествия. Из-за какой-то, ей самой непонятной щепетильности она до сих пор не решилась спросить о Сайфере. Но как только его имя было произнесено, Зора почувствовала, что ожидала этого.

— В чем дело? — спросила она, наконец.

— Крем его предал.

— Предал?!

Зора недоверчиво на него посмотрела. Последнее письмо, полученное ею от Сайфера, было полно бодрости и упоения борьбой. Септимус мрачно кивнул.

— Это было просто обычное патентованное средство, как сотни других, но для Сайфера оно стало его религией. А теперь его боги низвергнуты, и он сам гибнет. Нехорошо, когда у человека нет богов. У меня прежде тоже их не было, и вместо них являлись дьяволы. Они надоумили меня искать радости в гашише. Но, должно быть, это был скверный гашиш, потому что мне от него стало плохо, и таким образом я спасся.

— Но что же вас побудило так срочно меня вызвать? Вы ведь знали, что, получив собачий хвостик, я приеду.

— Вы нужны Сайферу, чтобы помочь ему обрести новых богов.

— Сайфер мог сам меня вызвать. Зачем же он поручил это вам?

— И не думал. Он даже не знает. Понятия не имеет, что вы уже в Лондоне. Я плохо поступил, вызвав вас?

Самым непонятным для Зоры во всем этом было ее собственное отношение к случившемуся: она не знала, хорошо или плохо поступил Септимус. Зора говорила себе, что ей следует обидеться — он ведь заставил ее так за него переволноваться; но сердиться на Септимуса она не могла. Счастье изменило Сайферу — сильный пал в борьбе с судьбой. Она представила себе его разбитым, униженным, и сердце ее дрогнуло.

— Вы хорошо сделали, Септимус, — сказала она очень мягко. — Но какая ему от меня польза?

— Это уж он сам вам скажет.

— А вы думаете, он знает? Прежде не знал. Он просил меня не уезжать — оставаться здесь, потому что мое присутствие помогает ему в делах или нечто в таком роде. Но это же просто абсурдно!

И тут Септимус, кажется, впервые в жизни, внес свой вклад в философию пессимизма:

— Возьмите любой факт из жизни и попробуйте его проанализировать. Вам не кажется, что всегда получится то же самое: reductio ad absurdum[17]?