Другие места

13

Я проснулся оттого, что внизу звонил телефон. В звонке звучало скрытое предостережение, и, еще не совсем проснувшись, я сразу подумал, что с мамой что-то случилось. Однако вместо того, чтобы встать, спуститься вниз и снять трубку, я лежал неподвижно и прислушивался к звонкам телефона. После работы в подвале руки меня не слушались. Снова начала дергаться та мышца в плече, я видел, как она сокращается под кожей.

Звонки прекратились.

Я представил себе мамино лицо на больничной койке.

Вялое. Мертвое. Без кровинки. Приоткрытый рот, в углу рта виден кончик языка. На нем был пузырек. Овальный. Я смотрел в потолок и думал о ее языке. Он был в маленьких неровностях, точках. И разного цвета. Самый кончик был светло-розовый, но дальше, за пузырьком, кожа языка была молочно-белая и нежная.

Я встал и спустился вниз, не одеваясь. Ступени были холодные. Я набрал номер больницы. Стоял и слушал далекое гудение на другом конце провода. Может, это гудит какой-нибудь аппарат, подумал я, респиратор?

Голос на другом конце провода назвал свое имя.

Я кашлянул и назвал фамилию мамы. Сказал, что я ее сын. Я только хотел… хотел узнать, как она себя чувствует.

В трубке замолчали. Снова послышалось гудение.

– Сейчас, – сказала сестра. – Одну минутку.

Сердце билось у меня в горле, голова кружилась, я думал, что будет со мной, если мне сейчас сообщат страшную новость. Упаду ли я со стула и, лежа на полу с закрытыми глазами, буду слушать доносящийся из трубки голос: алло… алло? Или проявлю сдержанность? Буду спокойным. Грустным, но сдержанным. Бледным, но владеющим собой.

Неожиданно трубка ожила:

– Ей лучше. Гораздо лучше. Я только что говорила с врачом. Он сказал, что она может вернуться домой. Еще до обеда.

Я молчал.

– Алло, вы слушаете?

– Да-да.

– Ей лучше и…

– Я понял. Большое спасибо.

Я взял такси и поехал в больницу. Мама уже ждала меня в коридоре, ей хотелось вернуться домой как можно скорее.

Мы долго стояли обнявшись в этом больничном коридоре, по которому сновали люди, она прижимала мое лицо к своему воротнику. От ее непричесанных волос пахло больницей и лекарствами.

– Я сегодня проснулся рано… – пробормотал я.

Она все еще прижимала мою голову к своему воротнику.

– И что?

– Лежал и думал… я испугался, что ты умерла.

Она отпустила меня и засмеялась.

– Тебе это приснилось?

– Нет.

– Тебе всегда снились страшные сны. Не обращай на них внимания. Сколько раз я тебе это говорила. С самого детства. Не обращай на них внимания.

– Когда позвонили из больницы, я решил, что случилось что-то ужасное.

– Что такого ужасного могло случиться? Все прошло прекрасно, Кристофер. Теперь я здорова. Совершенно здорова.

Она взяла меня под руку, и мы пошли к выходу. Я вдруг обессилел, мне захотелось тут же лечь на пол и закрыть глаза, словно я лишился чувств.

По дороге домой мы заехали в магазин возле стадиона Уллевол. Я купил лотарингскую запеканку, которую она всегда любила. Салат. Хорошее растительное масло и уксус. Грубую соль. Парижский батон.

Мы ели вместе. Мама молчала.

Мне не хотелось расспрашивать ее о болезни. Обычно она сама рассказывала о своих страданиях, но теряла терпение и раздражалась, если о них заговаривал кто-то другой. Я не хотел ничего говорить, мы молчали.

Неожиданно она отложила нож и вилку. Я продолжал есть, хотя и заметил, что она пристально смотрит на меня.

– Я тут кое-что вспомнила, – сказала она. – Понимаешь… после того, как он исчез… когда все это случилось…

– Не будем сейчас говорить об этом, – сказал я.

– Будет лучше, если я все-таки скажу. Я лежала, думала обо всем случившемся и пришла к выводу, что это неправильно. Мне следовало рассказать тебе все, что я знала уже тогда. В голове у меня был сумбур. Пока я лежала и ждала результата анализов, я поняла, что это была моя ошибка. Я знаю, что должна сказать это, прежде чем все опять запутается.

– О'кей.

– Полиция обнаружила, что у него была вторая семья. И сообщила мне. Месяца через два-три после того, как он исчез.

Я кивнул, не сводя с нее глаз, но выдержать ее взгляд было непросто. Она смотрела на меня с усталым выражением лица, преувеличенно грустным. Мне не хотелось показывать ей, что мне это неприятно. Я пошел и достал из холодильника бутылку минеральной воды, открыл, налил два стакана.

– Хочешь?

– Да, спасибо.

– Пожалуйста.

Я поставил перед ней стакан, в воде пузырился углекислый газ.

– Я долго думала, что должна все тебе рассказать, но боялась. Не знала, что делать.

– Понимаю.

– Спасибо.

Я кивнул.

– Не надо больше об этом, – сказал я.

– Я только хотела, чтобы ты это знал. Тебе, наверное, неприятно, что я ничего не сказала тебе тогда. Что я скрыла это от тебя. Но я не смогла. Ты понимаешь?

– Понимаю.

– Тогда не будем больше об этом, – сказала она.

– Не будем.

– Договорились.

После еды она почувствовала такую усталость, что мне пришлось помочь ей подняться по лестнице и лечь в постель. Она опустила голову на подушку, взглянула на меня, улыбнулась и закрыла глаза.

Несколько минут я смотрел на ее спящее лицо.

Я расположился в саду, пил виски и курил. Было шесть вечера, пятница.

У меня за спиной хлопнула калитка, я вскочил и выронил сигарету в траву.

Роберт улыбался, прислонившись к калитке.

– Чем занимаешься? – спросил он.

Я смотрел на сигарету в траве. Медленно нагнулся и поднял ее. Один ее конец стал влажным.

– Что?

Он подошел ко мне. Глаза у него блестели.

– Чем занимаешься?

Он сжал кулак и ткнул меня в живот. Я выдавил улыбку.

– Да так, сижу думаю.

– О чем?

– Ну, не знаю.

Он был весел и возбужден.

– Давай прогуляемся по Фрогнерпарку, выпьем пива?

Не дожидаясь моего ответа, он поднялся на террасу и прошел в гостиную. Я шел за ним.

– Как ты узнал, где я живу?

– А мне тут нравится, – сказал он.

– Что тебе нравится?

– Дом. Стиль. Ничего лишнего. Чисто.

– Это все мамина заслуга.

Роберт сел на диван, потянулся.

– Как она себя чувствует?

– Лучше.

– Все еще в больнице?

Я кивнул.

– Она пробудет там еще пару дней.

Заложив руки за голову, он осматривал гостиную, вид в сад.

– Так что скажешь? Пойдем в парк? Выпьем пива. Что может быть лучше? Лучше, чем выпить пива в парке.

Мы шли по Фрогнерпарку. Нам навстречу женщина вела на поводке собачку. Собачка несла в зубах палку. Я посмотрел на женщину, она улыбнулась. Роберт закурил сигарету, угостил меня, мы стояли на аллее и курили. Оглянувшись через плечо, я увидел, что женщина зовет собачку. Та бегала в кустах и искала свою палку.

– Твоя мать жива?

Роберт кивнул. Его возбуждение немного улеглось. Чудной какой-то, подумал я. То болтает без умолку, то за полчаса не проронил ни слова.

– Я довольно долго отсутствовал, – сказал я. – Я путешествовал. Она ничего обо мне не знала.

Он смотрел на меня, но молчал. Я хотел, чтобы он что-нибудь сказал. Разве старшим братьям положено молчать? Они должны комментировать. Иметь свое мнение. Все знать лучше. Но он молчал.

– Я не знал, что она больна, – повторил я. – Ведь меня здесь не было, я путешествовал.

– В кафе ты сказал, что у нее ничего серьезного.

Я помнил, что солгал ему тогда в кафе. Но теперь мне не хотелось выглядеть перед ним лжецом.

– Я солгал, – смеясь, сказал я.

– Зачем?

– Мне не хотелось говорить об этом. О ее болезни. Но это неправда, она серьезно больна.

– И насколько серьезно?

Я пожал плечами.

– Где-то между пустяком и смертью?

– Что-то в этом роде. Только я не могу говорить об этом.

– Понимаю.

– Меня долго не было. Я не звонил. Не писал.

Я пожал плечами. Откинул голову и пустил дым в ветки над головой.

Роберт, похоже, не собирался прерывать молчание.

– Сам не знаю, почему я уехал. Мама была уверена, что мне что-то известно об исчезновении отца. Я видел это по ней. Замечал. Разумеется, она об этом не говорила. Но я замечал. Она всегда как будто ждала, что я вот-вот расскажу ей, что с ним случилось, куда он уехал, почему. Она была уверена, что отец открыл мне эту тайну. Была уверена. Когда я приходил домой, она встречала меня ждущим взглядом. Всегда скептическим. Но не говорила ни слова. И этот ее взгляд… В каждом моем слове она подозревала скрытый смысл, как будто это был тайный код.

– Может быть, все это только твое воображение?

В моем голосе звучала досада, когда я сказал:

– При чем тут мое воображение? С какой стати?…

Он оглядел мои штаны, ботинки. Растерялся.

– Не знаю.

– Не было для этого никаких причин.

– Понимаю.

Не знаю, почему я рассказал это Роберту. Внезапно появившись в нашем саду, он застал меня врасплох. Я чувствовал себя маленьким, и мне хотелось, чтобы он поговорил со мной. Дал какой-нибудь совет, сделал замечание. С высоты своего жизненного опыта. Но он молчал.

Может, поэтому я и рассказал ему эту историю. А может, почему-то еще. Меня вдруг поразило, что я в то время часто рассказывал истории, которые не совсем соответствовали действительности.

Я и вправду чувствовал, что мама подозревала, будто мне что-то известно об исчезновении отца. Но кое-что я преувеличил, а кое-что изменил. Теперь-то я знал, что все было не так. Что на самом деле все было как раз наоборот. Это она кое-что скрыла от меня. Я попытался сгладить недоразумение и признался Роберту, что солгал, но вдруг тут же придумал новую ложь, словно лгать не задумываясь было для меня естественно.

Почему я так поступил?

Наверное, потому что он отказался вести себя как положено старшему брату, отказался от своего старшинства, меня это чертовски разозлило.

По какому праву он отказывает мне в этом?

Мы пошли дальше, и, пока мы шли, у меня создалось впечатление, что он не поверил моей истории. Он раскусил меня и потому улыбался.

Мы расположились в кафе в парке и заказали пива. Теплый весенний вечер, свежее пиво. Через несколько минут он заговорил. Он выглядел смущенным, скованным, как будто ему надо было многое рассказать мне.

Он говорил, а я изучал его лицо. Кожу, нос, глаза. Думал о том, что его лицо – карта страны, которая долго была покрыта льдом.

Он говорил о выборах в стуртинг, о глупых политиках. Его это очень занимало. Почему политики так глупо ведут себя? Непоследовательность, причуды, бесхарактерность, униженность. Если верить Роберту, на политической арене было полно людей, мечтающих подвергнуться грубым унижениям. Мне вдруг стало стыдно. Раньше мне хотелось, чтобы он был умным и играл роль старшего брата, теперь мне стало стыдно. За свое ребяческое желание.

Он продолжал говорить о политиках. Я много лет не следил за политикой и потому иногда задавал ему вопросы.

Выпив пива, мы опять пошли по парку. Почки на деревьях и трава на лужайках были ярко-зеленые. Всюду было мокро. Я смотрел на морщинки вокруг его глаз. На губы. На форму обтянутых кожей скул.

Шел и разглядывал его лицо.

– Собственно, в этом нет ничего странного, – сказал он.

Деревья, трава, пятна снега, скамья, на которой лежала намокшая газета.

– В чем?

– В том, что мы так похожи. Собственно, в этом нет ничего странного.

– Почему?

– С братьями такое бывает. Они бывают похожи друг на друга.

– Да.

Мы замолчали.

Роберт сказал:

– Я знал, что у него в Осло есть другая семья. Я всегда это знал. Но мы об этом не говорили.

Два раза в год отец приезжал в Хёнефосс и останавливался там в гостинице. Они с матерью Роберта ходили гулять, Роберта он водил в кино. Этот уговор ни разу не был нарушен. Это были два разных мира. Когда Роберт переехал в Осло, ему стало проще встречаться с отцом. До самого исчезновения отца они вместе ходили в кино.

– Мы смотрели только остросюжетные фильмы. Даже когда у нас был выбор, мы всегда предпочитали американский боевик. Наверное, мы привыкли ходить на такие фильмы еще в Хёнефоссе.

Когда отец исчез, Роберт связался с адвокатом Вулфсбергом и узнал, как обстоят дела. Похоже, он больше меня знал, чем отец занимался в последние годы.

Он говорил о кинокомпании и адвокате, как будто хорошо знал их. Я же делами отца не интересовался вовсе. Мне было все равно. Я никогда не расспрашивал его о работе, о фильмах. И он почти никогда ничего об этом не рассказывал.

– Я несколько раз был у Вулфсберга, но никто ничего не знал об отце.

Мы медленно шли через парк. На траве до сих пор белели маленькие островки снега. Темные кучки мусора и земли между ними резали глаз. Просто невероятно, как долго эти островки снега способны терпеть солнце и теплый ветер, думал я.

Мальчик в непромокаемых штанах бегал между кучками снега, забирался на них, прыгал вниз и громко кричал. Его отец, прислонившись к скульптуре, смотрел на лужайку. Его руки висели вдоль тела, как намокшие ветви. Отца радовал вид сына, втаптывавшего в землю последние остатки снега, и все-таки казалось, что ему на все наплевать. Неужели такое возможно? – думал я. Неужели большая радость может раздавить человека, может протащить его по канавам равнодушия и забвения. Радость втаптывает человека в грязь, а он не в силах шевельнуть даже пальцем.

Я не хотел вникать в то, что говорил Роберт. Но мои ушные раковины перемалывали его слова, и они проникали в меня сквозь жирную глухоту. Он говорил так отчетливо, что это причиняло боль.

Мы пересекли Солли-пласс и пошли вниз по Драмменсвейен. Вскоре мы пришли к его квартире на Хюитфелдтсгате.

– Поднимешься ко мне?

Больше всего мне хотелось пойти домой. Зарыться в лужайку и натянуть на лицо остатки снега. Ждать дождя.

Я кивнул. В вестибюле он открыл почтовый ящик и спрятал в карман какой-то конверт.

Его квартира напоминала контору. Двенадцать маленьких лампочек на потолке освещали стеклянный стол с деревянной рамой вишневого цвета и два кожаных кресла. На столе стояла ваза с фруктами. На полочке под столешницей лежали журналы и газеты: «New Economist», «Time», «Wired», один экземпляр «Men's Health», «The Observer», «Herald Tribune», «Weekendavisen». Несколько шариковых ручек, перетянутых резинкой.

Порядок. На подоконнике стояла скульптура из темного гранита – мужская голова со стертыми очертаниями. За окном на другой стороне улицы виднелся неосвещенный конторский пейзаж.

Диван-кровать. На полу маленький персидский ковер.

Ничто в этой комнате не выдавало возможных странностей ее обитателя. Квартира выглядела анонимной.

Всем хочется быть особенными, они косят темные очки или ставят на подоконник скульптуру, какой нет у других. Мы жаждем оригинальности. Покупаем особенность. Быть немного особенным – важно для всех.

Здесь же не было ничего особенного. Все предметы и мебель подчеркнуто представляли собой нечто неоригинальное. Качество, понятное всем. Анонимность. Но не серую и скучную (старомодную) анонимность. Серое и скучное ярко выделяется на массовом фоне оригинальных дизайнов. Серое – оригинально само по себе. Анонимность – качество, которое все уважают.

На письменном столе стоял небесно-голубой «Макинтош».

– Ты здесь живешь?

– Тебе нравится?

Я медленно водил глазами по комнате, чтобы выиграть время. Холодильник, конечно же, из нержавеющей стали. Стены цвета кофе капуччино. В мойке стоял обыкновенный стакан.

Роберт засмеялся.

Его лицо словно взорвалось от смеха.

– Я взял мебель напрокат, – давясь от смеха, сказал он. – Правда, это ужасно? Иногда я приглашаю сюда незнакомых мне людей. Признаюсь. Ведь я садист. Законченный садист. Мне нравится испытывать людей, смотреть, как они ответят на вопрос, который я только что задал тебе. Это такой тест. Я видел, что ты пытался выиграть время. Тебе это кажется безобразным. Верно?

– Катись к черту!

– Я живу здесь уже два года. Раньше это помещение снимала посредническая фирма. Меня пленил этот стиль, он совершенен. Никогда не видел квартиры до такой степени лишенной индивидуальности. Я нарочно решил сохранить все как было. Этот стиль позволял мне чувствовать себя живущим в гостинице. Я просыпался по утрам и наслаждался свободой. Мне не нужно было мучиться и искать собственный стиль. Украшать комнату личными вещами. Придавать ей отличительные черты. Это была просто квартира. Одна из тысяч. В ней мог жить кто угодно. Согласен?

– И тебя это не раздражало?

– Можно привыкнуть к чему угодно.

Я опустился в кожаное кресло и откинулся на спинку. Вот теперь мне захотелось виски.

– Выпьешь?

Я кивнул.

Он налил в бокал «Гленфиддич». Любимое виски отца. «Гленфиддич». Со льдом. Три кусочка.

Отец исчез и для них. Он много значил для Роберта. Два раза в год он приезжал в Хёнефосс. Останавливался всегда в одной и той же гостинице, ходил в одной и той же куртке.

Развалившись в креслах, мы потягивали виски.

Роберт немного рассказал о себе. Тихим голосом. Он говорил слишком быстро. Я еще не встречал столь нервного человека. Меня раздражал его гнусавый голос, и вместе с тем было в Роберте что-то притягательное. Робкий мальчик в теле взрослого мужчины. В моем взрослом теле.

Он рассказал об одном убийстве, о котором писал, когда работал криминальным репортером в газете. Был найден труп молодого парня, он был зарыт в куче песка. По селению ходили разные слухи, это было небольшое селение в Вестланне. Роберт прожил там две недели, ему хотелось все досконально узнать об этом деле и написать о нем. Газетные репортажи пестрели догадками. Десять лет назад один бобыль из этого селения убил в драке другого, и подозрение, естественно, пало на того бобыля.

Роберт поехал к нему и взял у него интервью, в котором тот отверженный получил возможность защититься от обвинений. Его много раз вызывали на допрос, и, по мнению полиции, он пока что был исключен из списка подозреваемых. Тем не менее слухи не прекращались. Интервью Роберта не помогло этому человеку. Жители селения сочли это циничной игрой. Защитная речь убийцы. Как-то ночью молодежь побила в его доме стекла. Он уехал из селения. Дело раскрыли. Убийцей оказался немецкий турист, его арестовали и судили. Роберт посетил человека, которого подозревали жители. Тот был в бешенстве. Зачем ты так обошелся со мной? – заорал он. Долго ли еще меня будут обвинять в том, чего я не совершал? Оставь меня в покое!

Я закрыл глаза и потягивал «Гленфиддич».

Не знаю, сколько времени мы просидели в квартире Роберта и сколько виски мы выпили. Помню, что я ложился на его постель, что я открывал окно и смотрел на улицу. На тротуаре лежал дамский велосипед. Какой-то человек стоял посреди улицы и разговаривал по мобильному телефону, взгляд его блуждал по окнам дома.

Я снова сел в кресло. Закрыл глаза. Тянул виски. И слушал голос Роберта.

Он рассказывал об отце.

Я открыл глаза и начал снова наблюдать за его лицом. Каждый раз, когда я смотрел на него, я находил в нем что-то хорошо знакомое.

Похожи ли мы на отца? Мне было трудно представить себе отцовское лицо. Единственное, что я отчетливо помнил, – это морщины на лбу и в углах рта. Ни у Роберта, ни у меня морщин не было. Морщины и манера курить, манера обхватывать губами сигарету. Остальное лицо представлялось мне гладкой поверхностью с размытыми чертами.

Когда он исчез, его лицо было отчетливо врезано в мою память. Стоило мне закрыть глаза, и я видел его. Оно стояло передо мной, точно фотография девушки, в которую я был влюблен. Это было ужасно. Я зарывался лицом в подушку и пытался стереть из памяти его черты, одну за другой. Они пропали, пока я путешествовал по Южной Америке, их заменило какое-то смешное лицо, словно вырезанное из бумаги. Вроде тех, что дети вырезают из картона, а потом рисуют на них глаза, нос и рот.

– Я все помню, – сказал Роберт.

– Что все?

– Все.

– Никто не помнит всего. Какой смысл все помнить?

– Я помню.

– Никто не помнит всего.

Он откинулся в кресле и улыбнулся с видом торжествующего ребенка.

– Седьмое февраля семьдесят восьмого года. Он позвонил с вокзала и спросил, можем ли мы с мамой встретиться с ним в центре, в кафе на площади. На мне были вельветовые брюки, дутая куртка и кроссовки. Мать надела красное пальто с меховым воротником. Это было ее лучшее пальто.

Мы сели в машину, десятилетний «фольксваген». Было холодно. Десять градусов мороза. Три часа дня. Я только что вернулся из школы. Весь день я радовался предстоящему приезду отца.

Я учился во втором классе. Мне было восемь с половиной. Мы сели в машину. Она никак не заводилась. Мы столкнули ее с небольшого пригорка на шоссе. Помню, что мои варежки оставили отпечаток на замерзшем заднем крыле. Этот отпечаток был похож на рожицу Микки-Мауса. Мотор завелся. Я впрыгнул на переднее сиденье, и мы поехали на площадь. Помню, как мы парковали машину задним ходом. Помню, как перешли через улицу и как мать поздоровалась со школьным сторожем, который шел нам навстречу с каким-то ящиком под мышкой. Я не смотрел на него. Я его ненавидел, его все ненавидели. Однажды он запер меня в чулане после уроков.

Роберт закурил сигарильо и выпустил над столом струю дыма. Сосредоточенность намертво замкнула его лицо, и я первый раз подумал, что его манера наклоняться над столом напоминает отцовскую.

– Мы перешли через площадь. Вошли в кафе. На отце было синее пальто, он всегда его носил. Он курил сигарету. Я любил смотреть, как он курит. Он как раз погасил сигарету, когда мы вошли. Отец поднял меня в воздух. Он привез мне подарок. Коробочку с карточками футболистов. Пока мать и отец тихо разговаривали между собой, я перебирал фотографии и сортировал их. Помню лицо Кевина Кигана. Его темные глаза и кривую улыбку.

– Правда?

– Я все помню. Каждую нашу встречу.

– Это невозможно.

– Могу описать каждую нашу встречу.

– Может, не все, только кое-что?

– Все. Каждую встречу.

– Ты вел дневник?

– У меня редкая память.

– На детали?

– На детали. Ситуации. Реплики. На все.

– Это невозможно.

– Все возможно.

– Кое-что.

– Все. Каждую встречу. Во всех подробностях. Хочешь расскажу?

– Нет.

– Я все помню.

– О'кей.

– Говорю тебе, я все помню.

Роберт засмеялся, наклонился ко мне и предложил мне сигарильо из продолговатой металлической коробочки. Я взял штучку. И вдруг я как будто забыл, о чем мы говорили. Или то была шутка?

– Тебе, может быть, это неинтересно, – сказал он серьезно. – Но мне интересно все.

– Я понимаю.

– Могу рассказать тебе что-нибудь другое, что может быть тебе интересно.

– Как хочешь.

– Как правило, он жил в гостинице в центре города.

– Это ты уже говорил.

– Но не всегда.

– А где? Если не в гостинице?

– У нас дома.

– У вас?

– Утром в понедельник он завтракал с нами до того, как я уходил в школу. Гренки с мармеладом. Кофе с молоком. Как пьют во Франции.

– У вас дома?

– У нас двухэтажный дом, светло-желтый. Мать хотела его перекрасить. Ей не нравится желтый цвет. Она хотела перекрасить. Но так и не собралась. Дом и сейчас желтый.

– Что же он делал у вас дома?

– Мы играли в «лудо». Смотрели телевизор.

– О'кей.

– Он спал с матерью, в ее постели. Я лежал и слушал звуки, доносящиеся из их комнаты.

– Черт, да ты просто больной!

– Они думали, что я сплю. Я подкрадывался к самой двери. Дверь была старая. Она плохо закрывалась. Всегда оставалась щель. Весь дом был старый. Мать была рада, когда наконец переехала в другое место. Я вставал на колени. В темноте различал их тела. Сплетенные друг с другом. Она лежала на нем. Они медленно шевелились, покачивались вперед и назад. Дышали одним дыханием. Сплетенные друг с другом. Неразделимые. Две нити, скрученные воедино. Мне было приятно смотреть на них.

– Заткнись!

– Ты сам хотел, чтобы я рассказал тебе что-нибудь интересное.

– Хватит.

– У меня есть каталог всего, что я помню.

– Хватит.

Я встал и вышел в ванную. Мне не хотелось видеть себя в зеркале, ни в коем случае. Мне нужно было только сполоснуть лицо. Меня тошнило. Хотелось что-нибудь разбить. Не важно, что это было по-детски. Мне, как ребенку, хотелось упасть на пол, дрыгать ногами и срывать все, что висело в ванной на стене. Я сполоснул лицо теплой водой и вернулся в комнату.

Роберт достал из кармана конверт, который вынул из почтового ящика. И рассматривал какие-то фотографии. Когда я вошел, он сунул фотографии в конверт и снова спрятал его в карман.

– Что ты там разглядывал?

– Ничего.

Я переступил с ноги на ногу и заметил, что захмелел, на мгновение я даже потерял равновесие.

– Пойдем куда-нибудь поедим?

– У меня нет ни эре.

– Не беспокойся.

Роберт встал.

– У меня есть деньги, – сказал он. – Я угощаю. Если, конечно, хочешь. Давай поедим. Если хочешь, я угощаю.

В ресторане с видом на фьорд мы заказали седло барашка и красное вино. Он хотел, чтобы я рассказал ему что-нибудь о своем детстве, ему этого очень хотелось, но я почти ничего не помнил. Лыжные прогулки на Нурефьелль. Ливень 17 мая. Он расспрашивал меня о каникулах, о приемах гостей. Но мои истории плохо вязались друг с другом. Они ни к чему не вели, в них не было смысла.

Я погонял вино во рту. Язык занемел от алкоголя. Глаза Роберта были совершенно ясные, он не производил впечатления пьяного. Мне захотелось рассказать что-нибудь, что произвело бы на него впечатление, имело бы смысл, и я начал рассказывать о поездке в Копенгаген и об исчезновении отца.

В самой середине своего рассказа, уже после рассказа о встрече с парнем, который хотел плыть в Италию, я отвлекся. Поднял глаза на Роберта. Он выглядывал официанта, хотел попросить спички. Он мне улыбнулся:

– Что ты сказал?

Я покачал головой:

– Да нет, ничего.

Нам принесли спички, мы курили сигарильо и разглядывали зал. Какой-то человек, сидевший один, мелко ломал спички.

Официант принес нам сорбе и фрукты, и мы на какое-то время занялись мороженым.

– Мы лучше узнали друг друга, – сказал Роберт.

– Что?

– После того, как я переехал в Осло. Все стало легче. Встречаться. Ходить в кино. Пить пиво на Акер-Брюгге. Он любил беседовать. Очень интересовался философией, мы спорили. Он знал, что я недолго изучал философию, его интересовал Серен Кьеркегор, его биография. Философия Кьеркегора казалась отцу трудной, но его жизнь очень интересовала отца. Возлюбленная Кьеркегора, на которой он так и не женился, Регина Ольсен. Почему Кьеркегор решил, что должен пожертвовать любовью ради писательства. Отец расспрашивал меня обо всех альтер-эго Кьеркегора.

Я отложил ложку и отодвинул тарелку от края стола.

– Вы часто встречались?

– Не очень. Раз в неделю, не чаще.

– Это часто. Ты наверняка больше говорил с ним, чем я.

Роберт широко улыбнулся:

– Думаешь, так?

– Абсолютно точно. Нам не о чем было разговаривать. Или… Конечно, было. Но мы почему-то не могли. Раздражались. Не хотели. Не знаю. Во всяком случае, мы с ним очень редко беседовали друг с другом.

Роберт подозвал официанта и карточкой VISA расплатился по счету.

– Хочешь поехать со мной и познакомиться с моей подругой? – спросил он, когда мы уже стояли на улице под мигающим рекламным щитом.

Мы сели в такси.

Машина тонула в залитых водой улицах. Забытых улицах под фьордом. Морской свет сиял нам навстречу. В глазах Роберта мерцали отблески светящихся рыб.

Свет затоплял город.

У подруги Роберта мы пили красное вино. Ее звали Тея. Ей было около тридцати, полноватая, беззаботная. В брюках из крокодиловой кожи, она сидела, положив на пуфик босые ноги. Я не мог оторвать глаз от ее крохотных пальчиков.

Роберт достал какую-то коробочку и высыпал на стол немного желтоватого порошка.

– Что это?

– Новый препарат.

Из кармана он достал костяную трубочку. Своей карточкой VISA он распределил порошок на несколько полосок и вдохнул одну из них. Он улыбался, и в его взгляде появилось что-то электрическое.

– Это V. – Он улыбнулся.

– Что это?

– Это все равно что получить электрический разряд, действует мгновенно, но первый эффект длится всего несколько секунд. Потом уже он действует как кокаин или амфетамин, только мягче и без побочных явлений.

– У всего есть побочные явления, – сказал я и взял костяную трубочку. Глаза мои были прикованы к порошку цвета клея, насыпанному на столе.

– Его разработала одна швейцарская фирма для выведения людей из комы или из бессознательного состояния. Но ожидаемого результата не вышло. Зато кто-то обнаружил, что порошок дает необыкновенно приятное опьянение. Мир вдруг кажется совершенно иным.

Я вдохнул желтую полоску, и в голове сразу возникло бурлящее чувство, словно вся кровь прилила ко лбу. Несколько секунд мне казалось, что меня приподняло со стула и я вижу комнату издали. Она была окрашена новым светом. Я засмеялся.

– Это психотропная формула немедленного удовлетворения. Самая точная характеристика общества потребления.

– А это хорошо или плохо? – смеясь, спросила Тея. Она как раз вдохнула последнюю полоску.

Роберт перешел на скороговорку:

– По-моему, это хорошо. Разумеется, мы все наркоманы. Все без исключения. Всегда. Хронически зависимые потребители. Что бы мы делали, если бы не могли потреблять? Мы – микробы в организме потребления. Условие жизни этого организма – потреблять больше, чем ему нужно. Вы согласны? Ведь мы считаем, что все может стать лучше, облагородиться. Это наследие алхимии. Но я не думаю, что оно так уж опасно. Я не разделяю скепсиса критиков нашей культуры. Наконец-то разрешено потреблять, не испытывая при этом угрызений совести. Угрызения совести – это нечто, придуманное в тринадцатом веке, чтобы расправиться с язычеством. Испытывать угрызения совести из-за мелких грехов очень старомодно. Меня это по-настоящему удивляет.

– Что удивляет?

– Что люди до сих пор испытывают угрызения совести из-за того, что они несовершенны.

Я никак не мог привыкнуть к его чопорному языку. Не ждал, что у столь нервного типа будет такой язык. Теперь я уловил в его голосе что-то новое – возбуждение, восторг.

– По-моему, это просто предлог, чтобы позволять себе делать все, что заблагорассудится, – сказал я.

– А разве вообще все не является неловким предлогом?

Обостренная осторожность отступила, и я почувствовал себя спокойнее.

– Правда, они хорошенькие? – Тея протянула Роберту свои ноги с крохотными пальчиками. Мы посмотрели на ее пальчики, но ничего не сказали.

Потом втянули в себя еще по порции V.

Серый свет проникает в череп. Он разбивает меня вдребезги. Кусочек за кусочком я отрываюсь от города и разлетаюсь лучами светящейся пыли.

Я танцую среди безволосых женщин. Какой-то человек запускает руки в мои мысли и стаскивает меня с орбиты вожделения.

Сна как не бывало.

Роберт улыбается, он улыбался весь вечер. Мы стоим возле крепости Акерсхюс, над нами фьорд, а небо – как ковер под ногами. Где-то внизу шумит город.

– Я должен сказать тебе одну важную вещь, – говорит он.

– И что же это?

– Что-то очень важное.

– Что?

– Ты – мой брат, – говорит он.

Я начинаю смеяться, у меня трясутся руки и голова. Я наклоняюсь к земле. Икаю.

– Ты не понимаешь, – говорит он. – Ты мой брат.

Он без конца повторяет это, пока мы идем по городу и едем в такси в его квартиру. Все время он говорит одно и то же – «ты мой брат», и последнее, о чем я думаю, – это то, что мне скоро придется выключить этот голос.