Глава 7

В тот же день мы с Захаром оказались на каком-то подмосковном объекте, живо напомнившем мне пионерский лагерь – такие же домики в виде треугольников, если смотреть с фасада, с покатыми шиферными крышами до самой земли, непременная поляна со сценой и для массовых мероприятий вроде пионерской линейки и зарядки, пустующий пока флагшток для поднятия флага. Длинные корпуса столовой, единственное кирпичное трехэтажное здание для администрации и медпункта. И второе – побольше – уже почти достроенное. В таких обычно размещали младшие отряды: детей 6–7 лет.

Впрочем, когда мы с Захаром оказались там, никаких пионеров, разумеется, в нем не обнаружилось. Зато был очень хороший высокий забор, шесть постоянно насупленных охранников, врач, повариха, три преподавателя – один переделывал нам «советский английский» на просто английский, а второй учил азам конспирации и нормам поведения в капиталистическом обществе, а третий оказался тренером, обязанностью которого было издевательство над двумя молодыми организмами. Остальных обитателей базы, если они были, нам за два с лишним месяца (даже почти три) увидеть не удалось: режим, царивший на ее территории, не позволял прогулок под березками в не предназначенных для этого местах. Наши два десятка березок, примыкавшие к заднему двору коттеджика, и беговая дорожка вдоль ограды по периметру лагеря были нами исследованы в мельчайших подробностях.

Ни телевизоров, ни радио, ни газет нам не полагалось и все это время мы провели в полной информационной блокаде, если не считать редкие приезды Стаса – водителя Павлова. Он приезжал несколько раз – безо всякой системы.

В первый раз он появился накануне открытия совещания СЭВ в Москве – в середине июня. Мы посидели с ним на лавочке перед нашим жилищем, он передал нам конверт от Павлова и попросил прочитать послание.

На простеньком листке из блокнота сверху было написано:

«10. Июль 1984. События:..»

За десять минут я вспомнил кое-что и дописал:

«10. Англия. Всеобщая забастовка портовых рабочих.

10. Тарковский откажется возвращаться из Милана».

Листок упаковал в тот же конверт и передал его Стасу.

В следующие его приезды, случившиеся после 10-го июля, никаких проверок уже не устраивалось, видимо, Павлов окончательно мне поверил. Что вскоре и подтвердил, явившись сам в самом конце июля.

Он полдня смотрел на наши занятия, потом попросил у Романа Алексеевича паузу на полчаса и, дождавшись, пока тот уйдет, сказал:

– Вы, Сергей уже, наверное, понимаете, что готовят вас для жизни в англоговорящей стране?

Я кивнул, потому что это было понятно даже Захару.

– Все верно, – продолжал Георгий Сергеевич, – вы некоторое время поживете в Штатах. Так нужно. Так будет легче управлять реализацией нашего плана. Потом – посмотрим. Я вас очень прошу доверять тем людям, с которыми вас познакомят. Без этого доверия ничего у нас не выйдет, потому что силы, которые мы разбудим своими действиями, будут стараться вас уничтожить. И вдвоем, знаете вы свое будущее или нет, вы немногого пока стоите. Практически, если быть честными перед собой – не стоите ничего. Поэтому без разрешения тех, кто будет отвечать за техническую составляющую, за вашу безопасность, никаких действий предпринимать пока не стоит. Когда освоитесь и поймете, что можете принести пользу личной инициативой – вам дадут возможность ее проявить. Но не спешите.

Он подошел к окну и долго смотрел на дворик, скрестив свои руки за спиной.

– За полтора-два года, а именно такой срок я предполагаю для вашего освоения на месте, вы должны будете выйти на приличный уровень владения предоставленным, и, надеюсь, приумноженным капиталом. И вот тогда-то начнется самое интересное. Если за вами почувствуют силу, угрозу их планам – вам объявят войну. Мы работаем над тем, чтобы воевать по нашим правилам, а не по тем, к которым они на Уолл-Стрит и в Сити привыкли. Но пока что ничего практически действенного нет. Поэтому не торопитесь. В первые годы нужно просто освоиться, войти в дело, понять скрытые течения, обзавестись союзниками и друзьями, хотя, насколько известно друзей там не бывает. Научиться быть среди них как среди своих. Вот это пока главная задача. Если это непонятно и тянет геройствовать, то лучше умерить свои желания. И вот еще что: не стоит направо и налево заявлять о своих талантах. Тот, кто, возможно, будет знать о них, скажет вам об этом сам и передаст привет от…

– От Юленьки Сомовой, – успел вставить я. – И Изотова Валентина Аркадьевича.

– Хорошо, – кивнул Павлов. – Пусть будет от Юленьки Сомовой и Изотова. С этим человеком и станете работать по нашему плану. Но даже перед ним не стоит открываться полностью. Пусть думает, что вы просто передающее звено, получающее инструкции от… неважно откуда. Кроме того, я дам вам дополнительный, независимый канал связи – на всякий случай, потому что жизнь, хоть и предсказуема, – он пристально посмотрел на меня, – но иногда бывают нужны подробности.

Он выпил с нами чаю и уехал.

Два раза удалось позвонить домашним: Майцев дозвонился до отца, и мне посчастливилось застать маму на работе. У Захара состоялся короткий мужской разговор: «все хорошо, здоров, когда буду? – не знаю», а мне пришлось увиливать и хитрить, чтобы не сболтнуть лишнего.

Не сказать, что занятий было так много, что после них мы валились с ног. Вовсе нет, если не принимать в расчет физкультуру, после которой действительно часто хотелось издохнуть, но в двадцать лет восстанавливаешься очень быстро и привыкаешь к нагрузкам легко – мы не жаловались. К тому же уже через пару недель стали заметны изменения, происходившие в нас – мы становились сильнее и выносливее. Это сильно радовало, потому что занятия спортом в школьные годы шли как-то без особых успехов. Но тренеру Ивану всего было мало, и он постоянно наращивал нагрузку, рассчитывая, видно, уже в следующем году включить нас в олимпийскую сборную страны по всему сразу – от бега с препятствиями до тяжелой атлетики.

В последний месяц к графику добавился еще инструктор по вождению, пообещавший за это время научить нас сносно водить машину – на уровне опытного любителя.

Ни один из этих людей никогда не задал нам ни одного вопроса о том, для чего нужна такая подготовка. Ну и мы старались поменьше разговаривать на эту тему, даже оставаясь вдвоем.

У меня было лучше с языком, у Захара – с усвоением буржуинского образа жизни и вождением. Я постоянно сыпался с принятием адекватных решений в отсутствии «руководящей и направляющей», а у Майцева трудно ставилось произношение, потому что, как сказал Роман Алексеевич – преподаватель языка – слух у Захара отсутствовал совершенно.

Тем не менее, к середине августа мы с ним чувствовали себя уже закаленными бойцами невидимого фронта, готовыми и грудью заткнуть амбразуру и разбить самолет обо что-нибудь большое.

Мы существенно окрепли: утренняя пробежка с пятнадцатикилограммовыми рюкзаками на десять километров к концу третьего месяца не представляла особых сложностей. Правда, на большие расстояния бегать мы даже не пытались.

– Знаешь, – сказал мне как-то за полдником Захар, – а ведь ты меня обманул.

– Когда это? – опешил я от несправедливого обвинения.

– Ты мне обещал, что я сессию сдам без хвостов. А я вообще институт бросил.

Я рассмеялся и, выпив компот, обнадежил друга:

– Если вернешься, сдашь без хвостов.

Он похрустел печенюшкой и попросил:

– Все-таки посмотри, пожалуйста, что меня там ждет? Может быть, мы зря напрягаемся?

Я согласно кивнул и в который раз «скользнул» вперед по времени. И через минуту ответил:

– Все будет здорово, Захарка! Просто отлично!

Свое будущее я так и не увидел, а вот те сведения, что удалось узнать о Захаре, мне совершенно не нравились. До 2010 года я убивал его трижды. В восемьдесят девятом, девяносто шестом и в двухтысячном. Я хотел потом получше разобраться со своими видениями, но почему-то каждый раз находились причины отложить это разбирательство на завтра.

В конце второй декады августа в последний раз к нам приехал Стас. Вместе с ним прибыл еще один человек, назвавшийся Артемом. Стас велел нам слушаться его до тех пор, пока он не передаст нас следующему опекуну.

Был Артем блондинист, слегка с рыжиной, лысоват, улыбчив и больше похож на какого-нибудь ирландца – как я их себе тогда представлял, чем на русского. Умение расположить к себе, раскованность и какая-то запредельная доброжелательность сильно выделяли его манеру общения из всех знакомых мне людей. Коричневая вельветовая куртка, кроссовки и смешная шапочка на голове с длиннющим козырьком, придавали ему некую внешнюю похожесть на того бездомного американца, что приедет в СССР через два года, понаделав изрядного шума – Джозефа Маури.

Потом, спустя еще двадцать лет, выяснится, что ехал этот псевдо-бездомный американец в Союз не знакомиться со страной победившего социализма – он познакомился с ней еще в 60-х, когда ездил в Сочи «снимать русских девок». Он приехал увидеть одну из них – особенно ему полюбившуюся. Но расплывшаяся бабища, в которую превратилась та хрупкая девочка, сходу предложит иностранцу отоварить ее в «Березке» и роман двадцатилетней давности иссякнет сам собой.

Ко времени их прибытия – Стаса с Артемом – мы с Захаром по требованию Романа Алексеевича уже говорили меж собой только на английском, и Артем, сходу включившись в разговор, обнаружил то безупречное произношение, к которому я так и не подошел, а Майцеву оно и вовсе никогда не светило.

– Парни, – сказал он, – говорить вы можете, но носителям языка будет с вами трудно. Знаете, как появился голландский язык?

– Нет, – мы с Захаром пожали плечами, потому что филология была последним, нет, пожалуй, предпоследним – перед энтомологией, что интересовало нас в этой жизни.

– Пьяные немецкие матросы сошли на берег и, думая, что они уже в Англии, попытались объясниться с туземцами на английском языке. – Пошутил Артем. Посмотрев на наши постные лица, он добавил: – А вы у нас станете эстонцами. Эстонский акцент английского языка чертовски трудно подделать и распознать – потому что его никто никогда не слышал!

Он рассмеялся, а мы с Захаром его не поняли – поэтому стояли серьезные как два БТРа.

– Ладно, парни, не берите в голову. Я буду вашим сопровождающим в ближайшую неделю, – он оглянулся на Стаса и тот согласно кивнул. – Собирайтесь, через час выезжаем.

Через час мы оказались в черной «Волге» на задних сиденьях.

Неразговорчивый Стас крутил баранку, а сидевший с ним рядом Артем заливался соловьем:

– Теперь вы, парни, члены советской делегации участников «Дружбы-84» в Гаване. Не обольщайтесь, не олимпийцы. Технический персонал. Принеси-подай. Шнурки завязать, сопли подтереть, капу в рот сунуть. Правда, среди Абдурахмановых, Абдукалыковых, Нурказовых, Конакбаевых и Абаджянов вы будете смотреться не совсем русскими. Держитесь ближе к Акулову и Яновскому. Впрочем, вам будет не до того.

– Мы на Кубу поедем? – Изумленно спросил Майцев.

– А ты знаешь еще какую-то Гавану? – уточнил Артем. – Нет? Тогда на Кубу. И не поедем, а полетим родимым «Аэрофлотом». На замечательном самолете «Ил-62». Прямым рейсом. Двенадцать часов, пальмы, море…

– А зачем нам на Кубу? – спросил я, вспомнив желание Леньки Попова получить там аккредитацию. – Вы ничего не путаете?

К своему стыду, я не очень много знал о Кубе: она где-то рядом с Америкой, там растут упомянутые Артемом пальмы с бананами и сахарный тростник, там есть наши, советские, военные базы, там живут красивые мулатки и Фидель Кастро – жуткий бородатый здоровяк, с которым я не хотел бы встретиться в подворотне. Еще что-то я помнил о его сподвижнике Че Геваре – путешественнике и революционере, которому не сиделось на одном месте. Наверное, он был последним из «профессиональных революционеров». Потом мне вспомнилась учительница литературы и русского языка из соседней школы. Я не помнил, как ее зовут, но ее история была достаточно известна в городе. Она написала письмо Фиделю Кастро с выражением восхищения его мужеством и волей кубинского народа к свободе, равенству и братству. И, я уж не знаю, как так вышло, но спустя месяца три-четыре она получила официальное приглашение от Фиделя Кастро посетить Остров Свободы! Она съездила, провела там почти месяц, разъезжая по стране в сопровождении «кубинских товарищей». И потом еще год ездила по школам нашего города, знакомя учеников со своим необычным путешествием. Она смеялась, вспоминая, что в январе вода на пляжах у Гаваны охлаждается до 24 градусов и кубинцы удивлялись ее морозостойкости, когда она полезла в эту «студеную» воду. В общем, там все было совсем не так, как у нас.

– Серега, моя профессия запрещает мне что-либо путать, – проникновенно сообщил Артем. – Если я начну путать, я быстро умру от голода и всеобщего презрения. Нет, все верно – мы летим на Кубу.

– Странно, – заметил Захар.

– Стас, останови, – попросил Артем и, когда машина остановилась, скомандовал: – Оба – на выход.

Мы послушно вышли, и наш сопровождающий отвел нас чуть в сторону.

– Послушайте меня, мальчики, – сказал он. – Я видел дураков, но таких как вы – еще нет. Вы понимаете, что, послушав нашу беседу – всего лишь два часа – любой встречный-поперечный будет знать, что вы готовитесь для заброски нелегалами в Штаты? Представьте, что Стас – враг. Надолго для них, – он показал большим пальцем за спину, – останется тайной ваша задача?

Мы с Захаром стояли перед ним покрасневшие, будто уличенные в рукоблудии. Ведь нас учили, нам рассказывали, а мы…

– В общем, так, – заключил Артем. – Мне начальство приказало, я сделаю. Но потом напишу рапорт, в котором четко отражу свое мнение о том, какие вы неподготовленные придурки. Понятно?

– Не особенно, – Захар встал в позу.

Не любил он, когда его начинали отчитывать. Случается у человека такая черта характера – вози на нем воду как на ишаке, но ишаком не называй вслух, и все будет ровно. Но Артем ошибся – он сказал то, чего говорить не следовало.

– Ты понятия не имеешь, – говорил Захар, – для чего исполняешь свой приказ. Поручено – делай! И не пищи, понял-нет?

Я не увидел того короткого и быстрого движения, что уронило Захара на землю.

Артем нахмурился и почесал подбородок:

– Что за молодежь нынче? Учишь-учишь… У тебя тоже есть возражения?

Я наклонился над Майцевым.

– Все с ним нормально будет, – посулил Артем. – Если научится уважать чужие шрамы.

Я поднял друга – его немного качало, а глаза не желали фокусироваться на действительности.

Регистрацию и таможню в Шереметьево мы прошли как раскаленная спица через масло – не останавливаясь ни на минуту. Артем предъявлял всюду наши документы, а мы просто шли за ним следом, как за ледоколом. И ни у кого из погранично-чиновной братии не возникло вопросов, на которые нашему опекуну трудно было бы ответить.

Я выезжал за границу в первый раз. У Захара уже был такой опыт – в девятом классе он пропустил две недели школьных занятий, потому что Майцеву-старшему досталась семейная путевка в Болгарию. Но как говорится: прапорщик – не офицер, курица – не птица, Болгария – не заграница. При упоминании Болгарии чаще всего говорили – «а, шестнадцатая республика!» и никто всерьез зарубежьем ее не считал. Примерно как и Монголию, только в Монголии не было моря и никто туда по доброй воле ехать не желал, в большом отличии от солнечной республики на черноморском побережье. Поэтому для Захара все было так же непривычно, как и для меня. Мы крутили головами по сторонам, все нам казалось в диковинку.

Такого количества иностранцев я не видел еще никогда. Да если не считать короткой пьяной ночевки в ДАСе у Леньки, я вообще никогда не видел иностранцев. А здесь они бродили целыми толпами – очень разные, совершенно недисциплинированные, одетые в какие-то невообразимые штаны в клеточку, какие в Союзе увидишь разве что на клоунах в цирке, и яркие рубахи. Чаще всего говорили на английском, слышался немецкий язык, гораздо реже французский, испанский и итальянский.

– Тоже на «Дружбу» народ прилетал, – объяснил нам столпотворение Артем. – Легкоатлеты.

Я посмотрел на стоявшего почти на нашем пути здоровенного дядьку в красных штанах и зеленой рубахе навыпуск, без самой малости двух метров роста, с кулаками, в которых легко можно было спрятать бутылку пива – даже пробка не торчала бы, наверное.

Проследив за моим изумленным взглядом, Артем хмыкнул:

– Разные бывают легкоатлеты. Этот ядрами кидается. Или молотом. Метров так на шестьдесят.

К громиле в красных штанах подошел еще один такой же, чуть ниже, но зато с монументальным пузом, они что-то весело стали обсуждать, громко хохоча на весь терминал.

– Какие-то дикие они совсем, – заметил Захар.

– Капиталисты, чего с них взять? – скорчил презрительную гримасу Артем. – Направо посмотрите, немцы из братской ГДР стоят – тихо, чинно, спокойно. У окна чехи – тоже видно, держатся вежливо и с достоинством, а эти… бестолковые. А вон и наш административный помощник руководителя делегации – Владимир Семенович Бор, сейчас я вас познакомлю.

Мы подошли к серьезному мужику, вполголоса отчитывавшему какого-то невзрачного человека – это было видно по его нахмуренным бровям, рубящим жестам правой ладони и потупленному взору распекаемого.

– …раз услышу подобное, вылетишь из состава с треском! – закончил Бор. – Не знаю, чего там позволяет вам Олимпийский комитет, со мной такие вещи не пройдут. Либо как я сказал, либо вали отсюда в свой Хабаровск! Свободен.

Он повернулся к нам:

– Здравствуй, Артем. Это и есть твои ассистенты?

– Да, Владимир Семенович. Захар и Сергей.

Нам пожали руки.

– Держитесь Артема, – велел нам Бор. – Если потеряетесь, ищите меня, но лучше не нужно теряться незапланированно, потому что будет вам плохо. Лучше всего, чтоб вас никто не видел и не слышал до самого возвращения. Усекли?

– Ага, да, – нестройно ответили мы и пошли за Артемом на посадку.

Раньше на самолете «Ил-62» мне летать еще не приходилось. «Як-40» и «Ту-134» – вот и все, чего я уже опробовал. Очень хотелось посмотреть на новые «Ил-86» и два таких самолета я увидел на поле: они были просто громадны – как киты среди селедок. Я замер перед окном. Артем посмотрел на самолеты и сказал:

– Удобные машины, комфортные, только летают недалеко. Мы без пересадки на шестьдесят втором за двенадцать часов доберемся, а на этих сутки придется мучиться, да с пересадкой где-нибудь в Париже.

Пересадка в Париже! Я увидел, как загорелись глаза у подошедшего к нам Захара. И Артем тоже заметил.

– Не раскатывай губу, парень, – усмехнулся он. – Из аэропорта вас бы все равно никто не выпустил. А в посадочной зоне все международные аэропорты одинаковы. Если, конечно, дело происходит не в Африке.

Я несколько раз пытался рассмотреть будущее Артема, но всегда все было одинаково: после того, как он передаст нас в Гаване следующему в длинной цепи сопровождающих, мы о нем никогда больше не услышим. Так же как никогда больше не увидим Владимира Бора.

Первый советский межконтинентальный реактивный самолет «Ил-62» оказался внутри длинной тесной кишкой с двумя рядами строенных сидений – примерно как хорошо мне знакомый «Ту-134», но с добавочным посадочным местом с каждой стороны от прохода. А в остальном – ничего интересного.

Захар великодушно уступил мне место возле окна и около пяти часов вечера я увидел, как мы оторвались от земли, взмывая в небо навстречу неизвестности.

Артем сидел возле прохода и часто улыбался проходящим стюардессам.

Захар постоянно зевал, борясь с заложенными ушами.

Нас кормили в полете три раза. Дважды я вставал из кресла, чтобы просто пройтись по проходу, размять ноги и затекшую спину.

Едва ли не впервые за последние месяцы у меня появилось время подумать о происходящем. И первый вопрос, который я себе задал, был такой: почему мои «несгибаемые старики» мне поверили? Ведь они сами строили «Союз нерушимый»! Неужели выстроенная ими система не имела никакого запаса прочности, и они точно знали, что она рухнет? Тогда что они за строители, и не зря ли я им доверился? Ведь пока я научусь что-то делать сам, пройдет немало времени, и пока оно будет идти, я все буду делать так, как мне скажут – не без сопротивления, конечно, если увижу от действия негодные последствия, но все-таки не сам. Что двигало ими, когда они принимали решение? Почему они согласились на какую-то невнятную игру с отдаленными перспективами, вместо того, чтобы поговорить с теми товарищами, что остались во власти и удалить из Кремля явных предателей? Не хватало политического авторитета? Но если им не хватало, то каков же был вес в партии у тех, кто реально что-то решал? Или мы все-таки стали участниками какой-то хитрой интриги? Но тогда нас должны были держать при себе – к чему отправлять на край света идеальный детектор? Хотя, какой из меня идеальный детектор – все мои знания о будущем это лишь моя личная память и газетные статьи, объясняющие, что и как произошло. И тогда мои старики должны понимать, что реальной подоплеки многих вещей я просто не могу знать – потому что эта информация и в будущем для меня будет недоступна.

К примеру – был ли Горбачев «агентом влияния»? Как-то так устроена психология, что когда человека убедили в том, что дважды-два равно пяти, то даже разум оказывается бессилен этому убеждению сопротивляться. Я прибавляю два к двум, я раскладываю каждую двойку на единицы и складываю уже их, я каждый раз получаю ЧЕТЫРЕ, но я в это не верю, потому что убежден, что должно получиться ПЯТЬ. Так и с Михаилом Сергеевичем: человек ведет себя как вражеский агент, сдавая все достижения страны, ее народ и ее ресурсы, говорит, как вражеский агент, замазывая дерьмом все вокруг, хитрит и изворачивается как уж на сковородке – но вот, поди ж ты! Нет прямых доказательств, что ему за это заплатили, что его заставили и научили – и я свято верю, что он просто хотел как лучше, а получилось так, как получалось у российского посла в Украине, заслуженного газовика и вообще хорошего человека.

Находилась ли на самом деле наша страна в том предсмертном состоянии, выход из которого был возможен только через ту действительность, что была должна сложиться? Ничто вокруг на это не указывало: народ сыт-обут, ну да, не все всегда есть, случается дефицит какого-то товара вроде мыла или стирального порошка, но только для тех, кто не хочет ничего делать.

Про стиральный порошок нам на лекции рассказали байку, что исчез он потому, что понадобился советским доблестным войскам для устроения сейсмической атаки. Якобы с помощью насосов закачают мыльный раствор под землю – чтоб смазать всякие слои и тектонические плиты, потом подорвут в определенном месте килотонн двадцать и пошло-поехало сверхзмлятресение на всей территории вероятного противника! Мы посмеялись и попросили у лектора адрес пункта приема стирального порошка, чтобы принести хотя бы «жменю», чтобы помочь родимой армии и флоту. Он отшутился, сказал, что сам занял очередь, но движется все очень медленно, потому что советская власть ударными темпами вводит в эксплуатацию все новые и новые заводы бытовой химии на страх потенциальному противнику.

Может быть, мои «железные старики» просто знали цену своим товарищам, засевшим в Кремле? Готовых на что угодно, лишь бы остаться у кормушки? Надеюсь, когда-нибудь Павлов и Воронов меня просветят на этот счет. Вот кстати, когда я «вспоминал» о Павлове теперь – он все так же бросался с балкона на газон в октябре девяносто первого. А Воронов умирал на три года позже. Странно это.

Я знал, что уже очень скоро Союза не станет, но вот понимания причин этого невероятного будущего так и не приходило. Я то скатывался к полной убежденности в действиях вражеских агентов и предателей, то решал, что во всем виновата кривобокая экономика. Но, в условиях интеграции в СЭВ она и должна быть кривобокой – мы делаем турбины для ГЭС, а, к примеру, чехи или югославы – ботинки и вагоны для метро! Потому что это нормальное разделение труда: если у чехов получается лучше всех выделывать шкуры и быстрее шить ботинки – пусть они этим и занимаются! Зато взамен получат лучшие в мире самолеты и качественную сталь!

Вопросы крутились, роились, пересекались и смешивались в непотребную кучу, но ответов не было – мои догадки оставались только догадками, а знание не приходило. И я открывал шторку и смотрел на горизонт, необыкновенно красивый, подернутый бело-розовым пухом облаков, далекий и недостижимый – примерно как мое желание не допустить катастрофы.

Я знал, куда и зачем мы летим, знал, что Куба – просто место пересадки и сокрытия следов: после Гаваны, ставшей в эти дни настоящим Вавилоном, смешавшим все расы и национальности, мы перестанем быть Сергеем Фроловым и Захаром Майцевым. В Мексику полетят два финна – Антеро Мякинен и Тапан Мякеля – до следующей пересадки в Мехико, откуда вылетят в Даллас два американца: Закария Майнце и Серхио Саура.

Под этими именами нам предстояло прожить достаточно долго, чтобы окончательно с ними свыкнуться.

В остальном техническая сторона нашего предприятия представляла для меня пока еще темный лес: причина была все та же – я знал, как и что должно произойти в ближайшие тридцать лет, но не имел ни малейшего понятия о настоящих причинах грядущих событий.

Вместе с боксерами, к делегации которых были приписаны мы, на Кубу летели еще и волейболисты и ватерполисты – весь самолет был забит спортсменами и их тренерами, массажистами, докторами. Народ по большей части был молодой – немногим постарше нас с Захаром, между собой почти все оказались знакомы и поэтому, когда на десятом часу полета кто-то в передней части салона запел про пешеходов, бегущих по лужам, песню подхватили и все остальные пассажиры.

Мы летели над Атлантикой и весело распевали про голубой вагон. Артем морщился и пояснял, что почему-то нашим путешественникам сильно нравится петь песни из мультиков. Сам он молчал и все так же улыбался стюардессам, носящим воду по рядам.

Мы прилетели в аэропорт Гаваны имени кубинского поэта Хосе Марти в начале десятого вечера – часовая разница, составлявшая восемь часов, здорово растянула этот бесконечный день. Тропики обрушились на нас еще у трапа, сразу по выходу из самолета – несмотря на то, что по местным меркам уже была практически ночь, рубашка моментально взмокла и прилипла к телу, а от бетона, едва начавшего остывать, в нас ударила волна теплого воздуха. Я спускался по трапу последним из нашей троицы и смотрел, как Захар вытирает пот со лба, а Артем промакивает платочком свою плешь на темени. На их спинах тоже потемнели рубашки.

– Офигеть, – это были первые слова Захара, произнесенные на гостеприимной кубинской земле. – Как жить-то в такой жаре?

– Привыкай, парень, турецкая баня, только бесплатно, – порекомендовал Артем. Он повесил свою сумку на плечо и скомандовал: – За мной!

Похоже, здесь он бывал уже неоднократно: мы не стали дождаться, когда разгрузится вся делегация, а, пройдя таможню так же быстро как в Москве, направились куда-то через темный парк.

Свернув на одну из дорожек, мокрые от пота и влажного горячего воздуха, мы остановились под мотыляющимся под порывами ветерка фонарем и через полминуты возле нас с визгом – я даже немного успел испугаться – затормозил ярко-зеленый «Москвич-412».

Водитель – кучерявый мулат – выскочил на тротуар и бойко что-то затараторил. Артем выслушал его и сказал одно слово:

– Маньяна[15].

Потом эта «маньяна – завтра» преследовала нас все время, что мы пробыли в Гаване. Кубинцы все дела делали через «маньяна».

Артем забросил вещи в багажник, велел нам полезать в машину и сам уселся рядом с Пабло – так звали нашего водителя.

– Сегодня переночуем у Пабло – его каса[16] свободна, жена уехала к матери в Сьенфуэгос. Отдохнем, а завтра поедем устраиваться в гостиницу.

Пока мы ехали в Гавану, начался дождь – сначала в виде теплой мелкой мороси, а потом ливанул серьезно, заливая ветровое стекло так, что пришлось на пять минут остановиться – дворники не справлялись.

Еще минут через двадцать мы въехали в город. В темноте уже ничего не было видно, да и в тех узких улочках, куда нас привез Пабло, смотреть было не на что.

Мы начали выгружаться, когда, шлепая босыми ногами по лужам, у машины остановились две солидных матроны. Одна что-то спросила у нашего водителя, вторая предложила ему какое-то ведро. Пабло некоторое время торговался, они все смеялись, наш водитель сделал неприличный жест и получил за это шлепок черной рукой по губам, на что снова рассмеялся. Несколько раз прозвучало «маньяна». Потом он шлепнул по широкому заду болтливую хохотушку, достал из багажника воронку и вставил ее в бензобак – в ведре матрон оказался бензин. Взяв у водителя деньги, они ушли дальше по улице, а Захар долго смотрел им вслед – на хорошо заметные в темноте белые кружевные рубахи.

Место для сна нам отвели на втором этаже хибары – у раскрытого настежь окна. Артем поднялся еще выше – на крышу, где у хозяина нашлось еще одно удобное для отдыха местечко.

Вопреки ожиданиям, даже приняв по сто граммов знаменитого рома, сразу провалиться в сон не получилось – наверное, сказалась акклиматизация и резкая смена часовых поясов. Мы долго болтали с Захаром о наших впечатлениях, а потом он спросил, что станет с этой веселой страной после распада СССР.

– Фидель вытащит свою страну. – Ответил я. – Конечно, будет трудно, особенно в самом начале, когда в одночасье пропадет рынок для сахара и прекратится помощь братского Союза. Они потеряют очень много – едва не половину своего хозяйства и пятнадцать лет будут выползать из той ямы, в которой окажутся по милости нашего последнего Генсека, продавшего и страну и друзей – не глядя, оптом. Кубинскую революцию спасут пляжи, море, фрукты и медицина, равной которой нет ни у кого в регионе. И еще долго не появится.

– Я где-то читал, – сказал Захар, – что в начале пятидесятых Куба была более развитой страной, чем Япония.

– Япония в начале пятидесятых была после войны. После Хиросимы и Нагасаки, после того, как потеряла вообще все. Низкий старт.

– Чего? – заворочался Захар.

– Эффект низкого старта. Если мы имеем выпуск продукции ежегодно на 100 рублей, то выпустив в следующем году на 110, мы получим десятипроцентный прирост темпов, а если изначально была тысяча, то увеличив ее выпуск на пятьдесят рублей, мы в абсолютных единицах получим пятикратное превосходство над низкостартующим соперником, а вот в относительных он нас обгонит вдвое, потому что наш прирост будет лишь пять процентов. Вот с этим эффектом «низкого старта» и связано наше постоянное двукратное опережение темпов роста экономики над США, и постоянное при этом отставание в абсолютных величинах. Хотя, если бы эта гонка продолжалась достаточно долго – мы бы, конечно, догнали и перегнали.

– Это ты откуда знаешь?

– Пересечение линейных функций, алгебра, седьмой класс. – Ответил я. И отвернулся на другой бок, лицом к соседнему балкону, до которого при большом желании можно было, наверное, доплюнуть. – Давай спать, товарищ Майцев. Завтра понесет нас нелегкая на подвиги во славу отечества.

Он промычал что-то невнятное, потом отчетливо пожаловался, что кто-то его кусает за ногу и, побрыкавшись недолго, уснул.

Но нелегкая никуда нас не понесла.

Утром я проснулся от того, что Захар толкал меня в бок. Хотел громко возмутиться, но он зажал мне рот рукой и, сделав страшное лицо, показал глазами за прутья перил на соседний балкон – на тот самый, куда вчера мне так хотелось плюнуть.

На балконе, нисколько не стесняясь своей наготы, делала гимнастику совершенно голая, чернявая кубинка. Нет, она вовсе не была негритянкой или мулаткой – она была брюнеткой того жгуче-испанского типа, что может иметь только одно имя – Кармен.

Захар едва не забыл как дышать, пожирая глазами это зрелище. Он зашептал мне в ухо:

– Между прочим, я вот как с тобой связался, так ни разу ничего, а я же молодой еще, мне ни в монахи, ни в подвижники идти не хочется. Эх, знать как хотя бы здороваться по-испански, я бы ее удивил! Не ворочайся, Серый, спугнешь!

– Захар, успокойся уже! – Я потряс его за шевелюру. – Спроси у Пабло, что за девица, они наверняка…

– И-ээх, – выдохнул Захар, – это еще кто?

На балкон к гимнастке вышел такой же голый кубинец – жилистый и блестящий. Он облапил красотку и уволок ее внутрь дома, чем изрядно расстроил моего друга.

– Как с такими людьми можно социализм строить? – спросил меня Захар. – Они же несерьезные совсем: голышом почти по улицам скачут, поют все время, тьфу, срамота одна!

Я рассмеялся и встал:

– Если б ты был сейчас вместо этого Хосе или Хуана, все было бы в рамках приличий?

Захар почесал за ухом, тоже поднялся с матраса и рассудительно ответил:

– Ну я-то совсем другое дело! Я бы себе таких вольностей не позволил.

Артем уже не спал.

Мы позавтракали какими-то маленькими яйцами – размером вполовину от тех, к которым привыкли в Союзе, запили соком, выжатым при нас из разных фруктов.

Спустя еще час, проехав по исторической части Гаваны, налюбовавшись на изыски латиноамериканской архитектуры, обрызганные морем на набережной Малекон, мы оказались в гостинице – отеле, разместившейся в старинном особняке с ажурной колоннадой и внутренним двориком, где бродили какие-то местные павлины, орущие еще более противно, чем известные нам по мультфильму с бароном Мюнхгаузеном.

В остальном отель был вполне на уровне – чистый, опрятный, с доброжелательным персоналом. Под потолком каждой из трех комнат в нашем номере крутились огромные лопасти вентилятора, создававшие хоть какое-то движение воздуха. Захар обрадовался этим вертушкам так, словно были они самым производительным кондиционером. Он попросил сопровождавшего нас кубинца запустить вентилятор побыстрее, Артем с улыбкой перевел просьбу и в ответ мы услышали экспрессивное объяснение, в котором четко разобрали три часто повторяющихся слова: «электрисиста»[17], «ромпио»[18], и традиционная уже «маньяна». «Маньяны» в объяснении было больше всего.

– Переводить? – Ехидно спросил нас Артем.

– Завтра? – практически не сомневаясь в верности предположения, поинтересовался я.

– Завтра, – подтвердил Артем.

А кубинец улыбнулся во весь рот и дважды добавил:

– Маньяна, си, маньяна! Электрисиста ва асер бьен[19]!

Кроме неисправного вентилятора в номере нашлись холодильник, телевизор – «Горизонт» и здоровенная микроволновая печь «Мрия МВ», которой ни я, ни Майцев пользоваться не умели.

Артем велел нам сидеть в номере. И, чтобы не скучали – подкинул несколько ярких журналов с картинками пляжей и бассейнов, а сам ушел в город, пообещав вернуться к ужину.

Через полчаса Захар, выключив бормотавший по-испански телевизор, вдруг заявил:

– Я понял, почему США страна успешная, а Австралия, населенная такими же англосаксами – так себе, ни рыба, ни мясо!

Такое заявление от него было для меня внове и я, отложив в сторону оставленный Артемом журнал, попросил:

– Давай-ка подробнее?

– Все просто, – вскочил из кресла Захар. – И там и там изначальное население – всякие преступники, отщепенцы, недовольные жизнью в метрополии, случайные люди. Но разница в том, что в Америку ехали те, кто не попался – уверенные в себе, наглые и успешные, решившие поменять жизнь по своей воле, а в Австралию – приговоренные к сроку, сломленные и забитые. Соответственно, альфа-самцы в одной стороне света, а всякие бэты и омеги – в другой. Естественный отбор и ничего более!

Если бы я не знал его уже давно, я бы подумал, что он это говорит всерьез, но, немножко зная его любовь к провокациям, эпатажу и словоблудию я просто отмахнулся:

– А расстояния и открытие Австралии на двести лет позже, здесь, конечно, совершенно ни причем.

– Это ерунда, – сказал Захар. – Ну их в задницу! Я еще вот что заметил: когда смотришь на карту Европы, то четко видна граница между северными – богатыми странами и южными – победнее. Сначала я думал, что во всем виноват климат, но после того, как ты мне рассказал о его влиянии на производство, я стал искать другой фактор!

– И-и-и-и? – Мысленные упражнения Захара всегда были занятны.

– И я его нашел! Все дело в том, что люди живут и действуют согласно некоторой жизненной философии. У нас это марксизм-ленинизм, а у них?

– У них нет марксизма-ленинизма, – ответил я. – И южные испанцы и северные голландцы в него не верят.

– Вот! – Воскликнул Захар, подпрыгивая с кресла. – Вот оно! В-е-р-а! Посмотри: Англия, Голландия, Германия, Швеция, Швейцария, Норвегия – богатые. Испания, Португалия, Италия, Румыния, Венгрия, эти две последние социалистические просто как иллюстрация – так вот эти все – бедные! По крайней мере, до войны было так – пока не пришел социализм. Почему? Что их объединяет, кроме географии? Вера! Религия! На юге утвердились католики, которым богатство дает Бог и при этом не очень-то любит богатых, а на севере – протестанты, добывающие богатство сами и за это сильно любимые тем же самым Богом! Понял?

– Как-то не очень…

– Ну вот смотри: если за успех в деле тебя окружающие похвалят – ты станешь его делать вдвое усерднее, потому что будешь выглядеть в их глазах достойно! А если они станут тебя ругать и обещать тебе кары небесные, не думаю, что у многих найдутся силы продолжать начатое.

Я задумался. Какой-то смысл в его словах был, но скорее всего, как это всегда бывает, сработали сразу несколько факторов, сделав мир таким, каким мы его видим. Как странно все переплелось: народы, исторически оказавшиеся на богатых урожаями землях с теплым климатом, так и оставались агарариями, придумавшими подходящую для себя религию – к чему стремиться, если Бог все дает? Зато тем, кому выжить и прокормиться было труднее, пришлось эту религию переделывать под оправдание своих потребностей и возможностей развиваться. Бог у них, конечно, один, но он такой разный.

Захар замер у окна: красавица ничуть не хуже утренней Кармен поливала цветы на клумбе во дворе. Она была одета, но все равно являла собой тот самый вид соблазнительных женщин, против которого Майцев устоять не мог никогда. А когда она случайно – или намеренно – разве их можно понять? – облила себя водой из шланга, Захара прямо-таки затрясло!

– Слющий, – воскликнул он с каким-то неправдоподобным грузинским акцентом. – Нас сюда зачэм привэзли, э? Испитыват мое цэломудрие, да? Я тыбе и без испитаний скажу, что товарищ я нэ стойкий! Серий, скажи ей, чтоби уходыла! Да, так скажи! А то, мамой её клянус, будэт нам всэм дипломатический скандал, да!

Я рассмеялся и бросил в него подушкой. Минут двадцать мы валяли дурака, придумывая способы мести этой Кармен за то, что она такая красивая. Сошлись на том, что полтора десятка вопящих сосунков будут для нее достойной карой.

Артем на самом деле появился к ужину. Мы видели как он приехал на «Москвиче» Пабло, хлопнул дверью и пошел к отелю – потный, как все приезжие в этой стране и раздраженный. Мне уже казалось, что кроме живого участия на его лице иных эмоций написать невозможно – даже когда он «учил» Захара, то делал это с видимым желанием помочь человеку разобраться в ситуации. Но на ужине он был скуп на слова и жевал с отсутствующим видом – я сам так делал, когда был поглощен какой-то практически невыполнимой задачей. Было заметно, что ему очень хочется посвятить нас в проблему, но что-то мешает.

Когда мы поднялись в номер, он все-таки решился.

– Планы немножко поменялись, – сказал он. – У нас нет недели, переправляться в Штаты станем завтра к полудню. Из Гаваны в Мехико, а там вас встретят. Пересадка на рейс до Далласа в том же аэропорту. Американские документы на вас должны передать там.

Я даже обрадовался, что скоро со всеми этими полетами будет покончено и появится хоть какое-то постоянство. Жить в чужих домах, постоянно кушать приготовленную неизвестными руками еду – то еще удовольствие. За свои двадцать лет мне не часто приходилось уезжать из дома и, хотя в мечтах мне хотелось побывать всюду, реальные путешествия заставляли меня немного нервничать. Мне было неуютно спать в незнакомых местах. Чувство временности и собственной чужеродности в таких местах вызывали тоску. А может быть, это и была начинавшаяся ностальгия?

– Вот вам, парни, ваши паспорта. – Артем сунул мне в руки две темно-синие книжицы «Suomi passi»[20] – С визами в Мексиканские Соединенные Штаты. Все, как положено. Заучите имена, места рождения, проживание и прочее. Говорить с завтрашнего утра только на английском. А это, – в его руке появился маленький пакетик, – деньги на первое время. Здесь по тысяче американских долларов на брата. Должно хватить в любой ситуации. Что делать в случае возникновения чего-то непредусмотренного – вы проинструктированы. В аэропорту вас встретит некий Альварес. Кто это такой – я не знаю. Он работник аэропорта. Собирайтесь потихоньку.

Мы так и не посмотрели на Гавану, как рассчитывали.

– Надо сигар купить, – загорелся Захар. – Я слышал, что американцы очень любят здешние сигары, но из-за своего дурацкого эмбарго не могут торговать с Кубой! Дефицит, однако!

– Забудь, – оборвал его Артем. – Ты не турист. К побывавшим на Кубе там относятся с подозрением. А нам лишнее внимание вообще ни к чему.

– Жаль, – пробормотал расстроенный Захар. – И ром нельзя?

– И ром нельзя. Вот будешь возвращаться – прихватишь папаше и сигары и ром.

На следующее утро прощание с Артемом вышло каким-то скомканным: после регистрации на рейс он легонько ткнул меня кулаком в плечо, я ответил тем же, мы с ним обнялись и я отступил, уступая Захару место для прощания. Майцев просто пожал Артему руку и быстрыми шагами пошел к выходу на посадку. Наш опекун усмехнулся и, помахав мне на прощанье, отошел к большому окну – проследить за нашей посадкой на самолет.

А самолет, поданный на рейс – самый настоящий американский «Боинг» мексиканской авиакомпании «Мексикана Эйрлайнз», не вызвал во мне ожидаемого трепета. Ничего особенного я в нем не увидел – старый, с облезшей местами краской, похожий на распухший «Ту-154» – тоже три двигателя, хвост с крылышками наверху. Самолет как самолет. А внутри так и еще теснее, теснее, чем тот «Ил», на котором мы прилетели в Гавану. В общем, не произвел на меня впечатления образец американского авиапрома.

Мы летели в страну, которая стала испытательным полигоном для тех сил, что приняли самое деятельное участие в уничтожении Союза. Аграрная страна, разбогатевшая на нефти в 60-е и 70-е, доходы от которой составляли до трех четвертей бюджета страны, строившая какую-то странную конструкцию из социализма и капитализма под контролем государства – примерно как в России спустя двадцать лет или в Китае через десять, в одночасье оказалась разорена упавшими ценами на рынке нефти. Пока «черное золото» обеспечивало постоянный доход стране, социальноориентированное правительство много и с удовольствием кредитовалось на любых условиях, лишь бы сохранить социальные завоевания. Но пару лет назад доходы государственных нефтяных компаний упали, и вдруг оказалось, что Мексика должна ежегодно выплачивать внешним кредиторам проценты, равные или даже превосходящие размер всего ее экспорта.

И дальнейший путь был похож: восстановительные кредиты МВФ[21], выполнение рекомендаций кредиторов, либерализация цен, приватизация авиакомпаний, банков, нефтянки (в основном НПЗ[22] и предприятия нефтехимического комплекса – добычу оставили за государством), появление сотен нуворишей и даже самый богатый человек мира будет местным олигархом. Большая часть перерабатывающих мощностей досталась тем, кто мог предложить деньги; не только в казну, но и устроителям приватизации. В конечном итоге хозяевами НПЗ стали по большей части американские и европейские компании. Вслед за ними пришли «инвестиции» – «Форд», «Дженерал моторз», «Сити-банк», и прочие макдональдсы спешили вложиться в «перспективный большой рынок». Суть этих «инвестиций» свелась к размещению в стране «отверточных» предприятий[23], выжимание из населения тех невеликих доходов, что все-таки оставались в стране после продажи нефти и вывоз их американским акционерам. Всё верно, всё, как и везде – бедные должны оплачивать свою бедность. Спустя десять лет разразился новый мексиканский кризис, вызванный присоединением Мексики к «клубу богатых стран», контролем над инфляцией и невозможности развиваться без притока внешнего капитала, страна стала полностью зависимой от планов «Большого соседа».

Здесь так же как в будущей России соседствовали запредельная роскошь и необыкновенная бедность. Несколько сотен богатейших семей владели половиной богатства страны. Половина населения не владела ничем – включая собственные судьбы. И кризис следовал за кризисом, потому что решение одной проблемы сразу создавало другую. И все эти решения создавали лишь внешним «инвесторам» условия для выжимания мексиканской экономики досуха – не позволяя стране подняться выше определенного ей места в мировой табели о рангах.

Я смотрел на море под собою и тихо свирепел. Я из шкуры вывернусь, но не допущу такого будущего для своей страны!

Перелет был короток – всего три с половиной часа, и почти все время проходил над Мексиканским заливом, о чем мне сообщил приткнутый в спинке переднего кресла журнал.

Когда мы оказались над сушей, едва ли не сразу стало заметно, как под нами вздыбилась горами земля. Небо было безоблачным и прозрачным, и вид открывался сказочный – длинная полоса побережья с частыми песчинками поселений, собравшиеся гигантскими складками горы, покрытые выгоревшей растительностью.

Мехико поражал своими размерами: мне показалось, что мы летели через него едва ли не полчаса. Он расползся по горам гигантским малоэтажным спрутом, истыканным иглами высоких дымящих труб.

Аэропорт, к моему удивлению, оказался расположен едва ли не посреди города: прямо вокруг него повсюду виднелись жилые дома, улицы, магазины, пробки на перекрестках, редкие пальмы. Все было какого-то невзрачного пыльно-желтого цвета, и только небо – пронзительно-синее.

Вопреки ожиданиям, высота в две с лишним тысячи метров над уровнем моря, на которой располагался Мехико, никак не отразилась на нашем самочувствии. Опасения Захара, высказанные перед выходом на трап, оказались надуманными.

Нас встретил седой креол неопределенного возраста. Такому можно легко дать и тридцать лет и шестьдесят. И при этом непременно ошибиться. Назвался он Альваресом. На очень медленном и правильном английском он объяснил нам, что должен забрать у нас прежние документы и отдать новые.

Все три часа до нашего отбытия он пробыл с нами – словно и не было у работника аэропорта никаких дел, кроме сопровождения двух туристов. Он постарался рассказать все о своей стране: от революций и двух мексиканских императоров до состояния футбольной сборной, чем изрядно развлек Захара. Я же, напряженный и собранный, никак не мог успокоиться и пропустил его болтовню мимо ушей. Не успев побыть финном, я скоро стану американцем и должен буду пробыть в этой роли достаточно долго – это давило на нервы. К тому же сразу после посадки самолет немножко тряхнуло: как объяснил Альварес, землетрясения в этой части страны случались по нескольку раз ежедневно, но очень редко они вызывали какие-либо разрушения. Мне же, помнившему по рассказам старших разрушенный Ташкент и Газли, каждую минуту грезились провалы в земле и падающие здания.

Словом, когда нас поднял в небо «Clipper Mexicana» – «Боинг-737» в раскраске Pan Am, меня уже сильно колотило – до дрожащих рук, и Захар почти насильно заставил меня выпить таблетку успокоительного. Я уснул. Чтобы проснуться уже на американской земле, где буду изо всех сил стараться ухудшить ее будущие перспективы.

Загрузка...