Другой России не будет

Другой России не будет

Прошлое России чудовищно, настоящее невыносимо, о будущем же страшно и помыслить. Так, перефразируя Бенкендорфа, можно было бы рассказать о взглядах историка Юрия Афанасьева, культуролога Алексея Давыдова и философа Андрея Пелипенко на Россию и российскую историю. Они, по всей видимости, любят свою страну, пусть и «странною любовью», а какого же нормального человека, патриота России, не беспокоят всепроникающая коррупция, воровство, ставшее нормой жизни, и еще многие-многие беды нашей страны? Беспокоят они и авторов «антимедведевской» статьи, опубликованной в 141-м номере журнала «Континент». Авторы, однако, не ограничились полумерами, а сразу попытались найти лекарство от «нашей национальной болезни».

Лечение начинается с постановки «диагноза». К сожалению, «доктора» не сумели найти эффективной и научно обоснованной методологии для своего исследования. Диагностику они доверили русским классикам: «Говоря о ней (о «болезни». — С. Б.), выдающиеся деятели нашей культуры использовали такие нелестные определения, как “пародия человека”, “мертвые души”, “свиные рыла”» и т. д. Как будто заговорил старый школьный учебник. В наши дни такая интерпретация Гоголя в высшей степени моветон. Не зря же Владимир Владимирович Набоков предупреждал американских студентов: «Если вы хотите что-нибудь узнать о России <…> не трогайте Гоголя <…> Ему нечего вам сказать».

Но архаические (запомним это слово!) взгляды на историю русской литературы, в сущности, мелочь. Гораздо интереснее попытка авторов статьи соединить теорию модернизации с религиозной философией Петра Яковлевича Чаадаева.

Теория модернизации появилась в Европе и США в 1960-е. Ее авторы преимущественно социологи и политологи — Д. Эптер, Ш. Эйзенштадт, М. Леви, С. Блэк и другие. Во главу угла они ставили развитие экономическое, реже — общественное, но никак не духовное, не религиозное. Авторы нашей статьи много пишут именно о неудачных попытках модернизации в России, об отсталости «архаического» российского общества, но глубинную причину ищут там, куда ни Эйзенштадт, ни Эптер ни за что бы не заглянули, — в христианской догматике. Переход от «традиционного» общества к «индустриальному» («современному»), то есть собственно модернизация, связан с неизбежным упадком религиозности. Религия теряет роль духовной основы общества, религиозные ценности уступают идеалам Просвещения. Химеры нежизнеспособны даже в философии истории. Теория модернизации несовместима с религиозной философией, но авторов это не смущает. Они идут ab ovo, начиная с проблемы filioque: «…церковь признает, что Святой Дух исходит не только от божественного, но и от человеческого в лице Иисуса-богочеловека. Это частичное низведение божественного с церковных небес в творческое человеческое получило подтверждение и развитие в гуманистических движениях Ренессанса, Реформации и Просвещения. В России иное».

Оказывается, князь Владимир, о filioque не знавший, как, впрочем, и 99 процентов католиков и православных, совершил фатальную ошибку. Не настало ли время ее исправить? По логике вещей, модернизацию следует начинать с фундамента: наконец-то взять и перейти в католичество, ведь авторы настроены в высшей степени радикально: «надо преодолевать глубинные социокультурные основания российской цивилизации, менять надо ее парадигму».

Не считаю себя компетентным в богословских проблемах, но авторы статьи в теологические дебри и не уходят, ограничиваясь ссылкой на давнюю статью С. Аверинцева: «Русская духовность делит мир не на три, а на два — удел света и удел мрака; и ни в чем это не ощущается так резко, как в вопросе о власти»[18]. Из этого положения авторы делают далеко идущие выводы. Но ведь можно сослаться и на другую работу Аверинцева. Советский ученый относился к православию намного доброжелательнее. Аверинцев обращал внимание на б€ольшую, в сравнении с католицизмом, роль мирян, простых монахов и старцев в православной церковной жизни. Именно они стали «хранителями традиций веры», выступив против византийских императоров-иконоборцев, поддержанных высшим клиром, и победили! В православии не было жесткого, как в католицизме, деления на «учащих» (клир) и «учащихся» (мирян). Словом, демократический элемент был в православии намного сильнее, чем в католицизме[19]. Почему бы не пойти путем Афанасьева, Давыдова, Пелипенко и не поговорить о демократической традиции в истории русской культуры? Духовные основы у русской демократии ничуть не слабее, чем у русского авторитаризма.

Помимо этой методологической химеры, есть в статье немало мелких, но досадных промахов, ошибок, несообразностей. Многие понятия, которые используют авторы статьи, представляются мне загадочными. Старая, «архаическая» Россия будто бы несет в себе «имперско-вечевое сознание толпы, соборно-авторитарные культурные стереотипы, самодержавно-общинные ценности, деление людей на “мы” и “они”…» Что такое «имперско-вечевое сознание толпы»? Причем тут вече? Вечевой строй был формой русского средневекового республиканизма. Самодержавие вечевой строй постепенно извело. Иван III уничтожил предпоследнюю вечевую республику — Великий Новгород, а при его сыне Василии III исчезла и последняя — Псков. Эти факты известны и школьникам, и студентам гуманитарных вузов. Что в таком случае означает термин: «имперско-вечевое сознание толпы»? Если судить по контексту, что-то очень дурное. Не ясен и смысл словосочетаний «соборно-авторитарные культурные стереотипы» и «самодержавно-общинные ценности».

Деление людей на «мы» и «они» — одна из основ жизни человечества, фундамент. Без «мы» и «они» не может быть ни общества, ни нации, ни государства, ни семьи. Члены семьи — «мы», все прочие — «они». Отрицать это деление глупо и смешно. Тем более что авторы как раз делением на «мы» (хорошие, «либеральные» «мы») и «они» («архаические», «авторитарные», «алчные», «великодержавные» «они») пользуются вовсю. От статьи, подписанной тремя докторами наук, ожидаешь большей терминологической строгости.

Авторы статьи, пытаясь обосновать собственные идеи, охотно обращаются к истории, но и здесь попадают впросак. Революцию 1917 года[20] они называют «мощной массовой крестьянской реакцией на прогрессивные перемены в стране: урбанизацию, социальную дифференциацию, разложение общины…» Вскоре после революции «Средневековая православная монархия инвертировала свои базовые культурные атрибуты. <…> система восстановила свои системные основания: православного монарха заменил обожествленный вождь, место “избранного” народа занял “избранный” класс, идеологию православной идеократии вытеснили “единственно правильное учение” и коммунистическая утопия. Вновь восстановилась гремучая имперская смесь изоляционизма и агрессии…»

Революцию 1917 года в течение нескольких десятилетий готовили как раз образованные слои общества, главным образом — разночинная интеллигенция. Приветствовали революцию едва ли не все сословия, включая дворянство. Так что сводить ее «к массовой крестьянской реакции на прогрессивные перемены» не только ошибочно, но и нелепо.

Поразительны суждения авторов о «системе, восстановившей свои системные основания». Либералы Афанасьев, Давыдов и Пелипенко дословно воспроизводят мифологическую картину истории XX века, которая представлена в публицистике журнала «Наш современник», газет «Советская Россия» и «Завтра». Современные отечественные националисты примирили «белый» и «красный» патриотизм (еще с начала девяностых этим занимался Александр Проханов и, как видим, не без успеха). Афанасьев, Давыдов и Пелипенко не любят ни красной, ни белой империи, но их преемственности не отрицают. В сущности, это две версии одного мифа, равно далекие от исторической реальности.

Но более всего поражает фраза про «избранный народ». Какое отношение это понятие вообще имеет к истории России? Империя Романовых была государством наднациональным. Роль русского народа в ее строительстве была ведущей, но не исключительной. Царский двор еще со времен Московской Руси отличался космополитизмом. Помимо русских, там были татары, литовцы, позднее — немцы, голландцы, шотландцы, французы, грузины, армяне. В XIX веке, особенно в первой его половине, «немецкое засилье» возмущало многих русских. Вспомним исторический анекдот о Ермолове, якобы попросившем произвести его «в немцы». Русификация началась при Александре III, но ее последствия не следует преувеличивать. Империя Романовых оставалась наднациональным, а не русским национальным, проектом.

Признаюсь, сбило меня с толку и еще одно загадочное словосочетание: «имперская смесь изоляционизма и агрессии». Еще со времен Алексея Михайловича Россия была открыта культурным влияниям Запада. В послепетровскую эпоху быт высших сословий в России и в Европе практически не отличался. В Москве, Петербурге и даже в Оренбурге или Тамбове дамы и кавалеры одевались «по парижской моде», танцевали модные европейские танцы, интеллектуалы зачитывались сначала Вольтером и Руссо, затем — Шеллингом и Гегелем:

Позднее перешли на Спенсера, Бокля, Маркса, Ницше и т. д. Русская культура была частью культуры общеевропейской. Европейские ученые работали в России, русские ехали в Европу. Гоголь, Тургенев, Мечников, Брюллов, Иванов лучшие годы провели за границей, никто их не считал «ренегатами» или «космополитами». Уподоблять царскую Россию сталинскому Советскому Союзу невозможно. Это два разных мира, два проекта, которые кардинально отличались друг от друга.

Сталин и в самом деле использовал отдельные российские имперские атрибуты, но лишь в тактических целях. Если русские не желали сражаться за дело мировой революции, приходилось заставлять их сражаться за Россию. Для этого можно было и генеральские звания возродить, и часть храмов на время открыть, и велеть Эйзенштейну снять фильм об Александре Невском, а Кукрыниксам — нарисовать плакат: «Бьемся мы здорово! Колим отчаянно! Внуки Суворова, дети Чапаева!», соединив советский патриотизм с русским. Но русский патриотизм исполнял сугубо служебную роль. СССР был «родиной трудящихся всего мира», а не «красной русской империей».

Большевики уничтожили все сословия, начиная с дворянства, духовенства и купечества (с ними покончили уже в годы Гражданской войны) и закачивая самым многочисленным, самым непокорным — крестьянством. Только публицисты из круга «Советской России» или газеты «Завтра» могут уравнять общину и колхоз. Общего между ними мало. Община была формой самоорганизации русского общества. Не знать этого специалисту по русской истории — стыдно, а ведь авторы статьи как будто и не знают, раз берутся говорить о неспособности русского народа к самоорганизации. Не стоит идеализировать общину, ее распад был явлением естественным и неизбежным. Но при чем же тут колхоз? В колхозы крестьян загоняли насильно, ведь живое, деятельное крестьянское хозяйство «постоянно рождало капитализм» (В. И. Ленин), да и обирать колхозников было легче, чем крестьян-единоличников. Литература по коллективизации громадна. Профессор Афанасьев не может не знать, например, о концепции «крестьянской войны» в СССР[21]. Крестьяне сопротивлялись колхозам, как могли! Как можно считать антинародный, антирусский, воинственно интернационалистический режим аналогом «православной монархии»?

Авторам статьи не по душе и прямолинейное, «гностическо-манихейское» мировосприятие, будто бы свойственное русскому народу. Боюсь, они приписывают соотечественникам как раз-таки собственное мировосприятие. Судите сами. Афанасьев, Давыдов и Пелипенко не признают полутонов, только черное («святорусская архаика» и т. п.) и белое («модернизация»). В своем радикализме, в последовательном отрицании российской государственности, они идут по стопам русских интеллигентов-революционеров конца XIX — начала XX веков. Ненависть к государству, демонизация государственной власти, стихийный анархизм — все это давние черты русской интеллигенции. Они сыграли в Революции 1917 года куда б€ольшую роль, чем «массовая крестьянская реакция». Крестьяне хотели земли, их требования были прагматичными, в основном экономическими. Интеллигенты-революционеры стремились уничтожить российскую государственность в том виде, в котором она тогда существовала. Различия, конечно, имеются. Например, революция была idea fix в начале XX века. В начале XXI века роль idea fix перешла к модернизации. Тут уместно сделать отступление.

Модернизация — модное слово. Вокруг него кормятся тысячи ученых-гуманитариев, получают гранты, рассуждают о «волнах» и «этапах» модернизации. Не эти ли ученые посоветовали президенту сделать из модернизации что-то вроде субститута национальной идеи?

На Западе со времен Раннего Средневековья утвердились представления о линейно-поступательном ходе истории. История обрела цель и смысл. В Новое время идея линейного развития (творение — грехопадение — искупление — второе пришествие) секуляризировалась, превратившись в удивительное создание — «религию прогресса». У нее появилось множество вариантов, от идеалистических, пантеистических (философия истории Гегеля), до сугубо материалистических, таких как марксизм, позитивизм и все та же теория модернизации.

Но не пора ли нам задуматься: а так ли нужна модернизация, так ли неизбежна? Всякое ли «архаическое» общество в ней нуждается? Позволю себе привести один пример.

В конце XIX века Сербия была едва ли не самой отсталой, после Черногории, европейской страной. Более девяноста процентов жителей — крестьяне. Остальные — торговцы, ремесленники. Была, впрочем, и кучка интеллектуалов. Имущественное расслоение лишь самое незначительное. У каждого крестьянина был неотчуждаемый надел, который нельзя ни продать, ни пропить. Почти что натуральное хозяйство. На экспорт шли свинина, свиная кожа и т. п. И экономическая, и социальная структура были «примитивны», но сербам жилось неплохо: «В этой стране <…> нет бедных и <…> нищих; нет безземельных, как нет и крупных землевладельцев», — писал русский посол Н. В. Чарыков в 1901 году[22]. В стране, только что освободившейся из-под турецкого ига, утвердился демократический конституционный режим: «Народ управляется сам собой, через своих представителей, которых избирают все, платящие налоги. Демократия, которую в других местах приходилось устанавливать путем силы <…> здесь существует как древнее учреждение и унаследованный обычай», — писал в те же годы бельгийский путешественник[23].

Сербию тогда называли «раем для маленького человека». Нуждалась ли она в модернизации? Конечно, нет! От добра добра не ищут. Но европеизированные сербские интеллектуалы все-таки начали реформы. Их можно понять: соседи Сербии, Австро-Венгрия и Османская империя, были опасны и ненадежны, против них приходилось держать сильную армию. А главное, за пределами страны оставались сотни тысяч этнических сербов, в состав сербского королевства не вошли и земли, которые сербы считали «своими»: Босния, Вардарская Македония и, конечно же, Косово и Метохия. Поэтому сербские правители и начали свою страну «модернизировать». Модернизация кончилась для Сербии плачевно: сербы пережили две мировые войны, две оккупации, геноцид и, наконец, в начале 1990-х кровавый распад Югославии, созданного ими химерного государства. И теперь, глядя на прошлое этой страны, невольно спрашиваешь себя: а стоило ли начинать эту модернизацию?

Я уж не говорю о нашей, «сталинской» модернизации. О ее жертвах. О погибшей русской деревне. Модернизация — это идол, которому приносят человеческие жертвоприношения. А стоит ли их приносить?

Для авторов статьи «архаика» — безусловное зло, но так ли это на самом деле? Чем «архаика» хуже «современности»? Пора уже переосмыслить нашу безоглядную веру в прогресс. «Традиционное общество» подчас сильнее и успешнее «индустриального». «Традиционное» чеченское общество в столкновении с более современным, модернизированным русским обществом неизменно побеждает: если кто-то обидит чеченца — за него встает его тейп, а если обидят русского — ему неоткуда ждать помощи. В «модернизированном» обществе родственные связи слабы, без опеки государства оно становится беззащитным, нежизнеспособным. «Архаические» северокавказские общества сейчас практически полностью вытеснили «чужаков» и сами начали экспансию «на чужой территории».

Сходные процессы идут в Европе: в западном «постиндустриальном» обществе падает рождаемость, начинается депопуляция, вымирание, зато представители более «отсталых», «архаических» обществ начинают вытеснять европейцев. Жан-Жак Руссо некогда написал сочинение «О влиянии наук и искусств на нравы», где доказал: «примитивное» общество жизнеспособнее «развитого». Впрочем, эта истина была известна еще Полибию и Плутарху. Так стоит ли нам «бежать за паровозом», стоит ли в который раз приносить жертвы идолу модернизации?

Для Афанасьева, Давыдова, Пелипенко самый большой «грех» России — идея «избранничества». Пришла пора согласиться с авторами статьи: всякая мессианская идея иллюзорна, а часто и опасна, вредна, да только трудно найти народ, который хотя бы однажды не поддался соблазну «избранничества». Англичане несли «бремя белого человека», американцы взяли на себя неблагодарный и, в сущности, бессмысленный труд — распространять «демократию» по всему миру. Даже скромные, сравнительно малочисленные хорваты еще недавно считали свою страну «бастионом Запада», защитившим Центральную Европу от вторжения ислама и «византизма». К счастью, из современной России идея «избранничества» ушла. Будем надеяться, навсегда.

В статье Афанасьева, Давыдова, Пелипенко меня более всего раздражает упорное, последовательное отрицание российской государственности и навязчивый комплекс национальной неполноценности. Государство российское для авторов статьи — абсолютное зло, история России — цепь ошибок и преступлений.

Лучшее средство от комплекса национальной неполноценности — изучение всемирной истории. Как писал Николай Михайлович Карамзин, история мирит нас «с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие, и Государство не разрушалось; она питает нравственное чувство и праведным судом своим располагает душу к справедливости, которая утверждает наше благо и согласие общества»[24].

Юрий Афанасьев — доктор исторических наук, он-то должен знать, что история Европы не менее страшна, чем русская история. Ренессанс — прекрасная эпоха в глазах искусствоведов, но не историков. Высокое Возрождение совпало с Итальянскими войнами. Немецкие, французские, испанские, швейцарские солдаты разоряли роскошные города, средневековая итальянская демократия повсюду уступала олигархии или тирании, экономика приходила в упадок. Французские наемники сделали из конной статуи Франческо Сфорца работы великого Леонардо да Винчи мишень для упражнения в стрельбе. Не лучше было и к северу от Альп. За кратким Северным Возрождением последовали Реформация и религиозные войны, опустошившие Европу. В Испании сжигали еретиков, евреев и мусульман, в Центральной Европе — «ведьм», во Флоренции — картины Боттичелли. И все это в эпоху Возрождения! Мы сетуем на коррупцию, проникшую даже в православную церковь, но ведь в Западной Европе творились дела и похуже. Было время, когда римскими папами становились сыновья и любовники знатных дам. По жизнеописаниям римских пап Иоанна XII и Александра VI можно снимать порнофильмы. «Антипапа» Иоанн XXIII (Балтазар Косса) в молодости был пиратом. О коррупции и воровстве, о продаже индульгенций, о спекуляциях святыми мощами я уж молчу. Чем же европейская история лучше русской?

Афанасьев, Давыдов и Пелипенко стремятся на месте старой, «архаической» России построить Россию новую, «модернизированную». Но ведь стройку нельзя начинать, не расчистив места. А место только за последние сто лет пытались расчистить дважды. Первый раз после Революции 1917 года. Большевики строили новый мир, разрушая старое. Главный большевистский историк Михаил Николаевич Покровский объявил само словосочетание «русская история» контрреволюционным. «Россия — бывшее название страны, на территории которой образовался Союз Советских Социалистических Республик», — писали авторы Малой Советской Энциклопедии еще в начале тридцатых. Все создавалось заново. Новые мифы, новые герои, новые праздники.

Но уже в тридцатые стало ясно, что вовсе отказаться от прошлого нельзя. Тогда постепенно, шаг за шагом, начали возвращаться к старым русским героям и мифам. Без них и пушки не стреляли, и танки ломались, и красноармейцы воевать не желали.

Вторая попытка была не столь драматичной и, к счастью, недолгой. В начале 1990-х начали строить новую Россию, которая отрицала не только Россию советскую, но и, в значительной степени, царскую. Либералы из окружения Ельцина были людьми образованными. Они понимали, что Россия до 1917 года не была государством ни либеральным, ни демократическим. Поэтому дореволюционные мифы, символы, героев если и заимствовали, то очень осторожно, даже двуглавого орла лишили имперских регалий. Пытались, сознательно или нет, не знаю, формировать новую мифологию, со своими героями (Ельцин, Гайдар, Сахаров) и мучениками (Дмитрий Комарь, Илья Кричев-ский и Владимир Усов, три москвича, погибшие 21 августа 1991 года под Белым домом). Ввели и новый праздник — 12 июня. Несчастных школьников заставляли вместо крестьянских восстаний и пролетарских стачек изучать проекты Сперанского и Лорис-Меликова, в которые прежде редкий историк заглядывал.

Но мифология новой, либерально-демократической России не прижилась. Я понял это в декабре 1993-го, когда увидел символику тогдашней партии власти. Гайдаровский «Выбор России» избрал своей эмблемой «Медного всадника», самый имперский из памятников Петру Великому. Это было признанием поражения. Имена героев 1991-го померкли после кровавого октября 1993-го, а вскоре и вовсе позабылись. Россияне так и не поняли, что за «день независимость» они празднуют 12 июня. Лишний выходной проводили на огородах.

Историю нельзя начать заново, «с чистого листа». Сколько ни старайся, все равно придется оглядываться в прошлое. Нельзя избавиться от собственной истории, отбросить тысячелетние традиции, отречься от древних святынь. И другую Россию, Россию без истории, создать нельзя. Не будет у нас другой России.

Впервые опубликовано в журнале «Континент»