Друзья в небе

Последний из могикан

Отдохнув немного после челюскинской эпопеи, я пошел в управление Гражданского воздушного флота. В отделе кадров мне сказали:

— Вы, Михаил Васильевич, теперь у нас не служите. Вас приказом перевели в полярную авиацию…

Я был доволен, так как успел уже полюбить Арктику.

Стоит летчику только раз слетать в Заполярье, как он неизбежно заболеет «болезнью Севера». Он уже не сможет летать «от куста к кусту» на спокойных, хорошо оборудованных линиях европейской части СССР. Здесь не надо бороться с природой, не попадешь нежданно-негаданно в пургу или шторм, часты населенные пункты п аэродромы. И становится скучно пилоту, который изведал радость напряженного многочасового полета над местами, где еще не ступала нога человека.

В то время освоение Севера только начиналось, п он, огромный и нетронутый, лежал под крылом самолета. Редкие поселки и стойбища были отдалены друг от друга сотнями километров. И вдруг над ними появляется самолет! Люди видят машину впервые, но уже знают, что она везет им письма, газеты, лекарства, охотничьи припасы, тетради и книги для школы — многое из того, в чем они нуждаются. Прибытие самолета означает начало связи с большим миром.

Мы, летчики, чувствовали себя на Севере полпредами партии.

Север — это суровая школа для пилота, и каждый полет здесь — экзамен. Начал сдавать его и я.

В 1935 году мне предложили совершить полет по маршруту Москва — Свердловск — Омск — Красноярск — Иркутск — Чита — Хабаровск — Николаевск-на-Амуре — Охотск — бухта Нагаево — Гижига — Анадырь — Уэлен— мыс Шмидта.

Во время этого полета я попал во владения «короля», посетил его столицу — небольшое стойбище на берегу реки Пенжино, вблизи культбазы Каменское. Самого «короля» я не застал, но познакомился с его подданными и приближенными. Мне показали «наследного принца», немолодого уже, угрюмого коряка, ставшего, кстати сказать, отличным пастухом общественного стада. Владения последнего на нашей земле «монарха» простирались на огромной территории, омываемой водами Берингова и Охотского морей.

Здесь в основном обитают коряки, или, как они сами себя называют, «чавчыв», что значит — оленьи люди. За годы Советской власти коряки шагнули из первобытного родового общества в социализм. Они увидели самолет раньше, чем колесо обыкновенной телеги.

В двадцатых и начале тридцатых годов «оленьи люди» жили еще родами. Каждый род — особое кочевье. В роде — три или четыре семьи бедняков, имеющие по пятнадцать-двадцать оленей, и одна кулацкая семья, владевшая стадом в пятнадцать, а то и в двадцать тысяч оленей. Сообща члены рода следили за стадом, охраняли его по очереди, не считаясь с тем, у кого сколько оленей. На питание резали обыкновенно оленей, принадлежащих богатым. Коммунисты с Большой земли, принесшие в тундру закон новой жизни, сталкивались в своей агитационной работе с такими возражениями богатеев: «Мы живем так, как нас учит Советская власть — коммуной. У нас все общее…» Два десятка и двадцать тысяч оленей — общие?! А бедняки, с малых лет привыкшие пасти не принадлежащий им скот «заодно» со своим, долго не могли понять: как же можно жить иначе?

Вот у коряков-то и был свой… «король». История этой «династии» довольно древняя. Чуть ли не при Екатерине I какие-то предприимчивые и не лишенные юмора торговцы привезли сюда бутафорскую медную корону, надели ее на голову самого богатого оленевода и провозгласили его «королем». С тех пор медный зубчатый обруч переходил по наследству от отца к сыну. Правда, «король» не имел никакой экономической и политической власти, кроме той, которой он обладал как крупнейший кулак. Тем но менее ему отдавали своеобразные почести. Только в 1934 году, незадолго до моего прилета, корону сорвали с головы последнего «короля», древнего старика, предварительно его раскулачив. Говорят, много было крику — старику очень не хотелось расставаться с короной. «Мне осталось жить немного, — плакался он, — дайте доносить до смерти».

Я корону уже не застал — ее разломили и растащили по кусочкам па память.

…Мир тесен, особенно летчику, даже если он водит воздушные корабли над безлюдными просторами Арктики. Нет, нет да судьба приведет туда, где довелось когда-то побывать и твой давний прилет еще не забыт.

Уже после войны я вновь попал в стойбище на реке Пенжино и, конечно, не узнал его. Теперь это большой поселок из рубленых домов с радиоантеннами на железных крышах, со школой, клубом, магазином, небольшой больницей. Старожилы, посетовав, что из черноволосого я стал белым, признали во мне того самого воздушного «каюра», который прилетел сюда в год, когда сняли корону с «короля».

После обильного угощения олениной — жареной, вареной и мороженой, что считается особым лакомством, а мне в знак особого уважения преподнесли еще и оленью кость с мозгом, — я коротал вечер в жарко натопленном кабинете директора совхоза. За окном выла пурга, вздымая тучи сухой снежной пыли.

— В такую погоду у нас замирает вся жизнь, — говорил директор совхоза. — Люди сидят по домам. Немало было случаев, когда пойдет человек в пургу к соседу, что живет рядом, ну, в ста метрах, да так и не дойдет. На днях один наш работник двое суток просидел в бане. Хорошо хоть на нее наткнулся, а то так и замерз бы в двух шагах от своего дома…

— С пургой все встречались, — заметил я. — Вы бы лучше про себя рассказали!

— Много нечего говорить, — улыбнулся мой собеседник. — Я такой же коряк, как и все, местный, только, может, довелось учиться поболее. Кончил Институт народов Севера, потом ветеринарный… Вот уже пять лет как командую совхозом, оленей у нас около тридцати тысяч…

Директор легонько постучал пальцем по чернильнице на письменном столе. Затейливый чернильный прибор был искусно выточен из моржовой кости. Резчик создал фигуры людей, оленей, собак. В костяные сопки, служившие фоном для всей композиции, был вделан зазубренный кусок позеленевшей меди.

— Вы про корякского «короля» слыхали? — спросил хозяин чернильницы. — Вот кусочек его короны. Он достался моему отцу, самому бедному из подданных его бывшего величества. Отец был председателем комитета бедноты и сам содрал корону с «короля»… Все это вырезал мой друг, я его и попросил вмонтировать сюда мой сувенир…

В перелете Москва — мыс Шмидта — Москва, протяженностью почти двадцать тысяч километров и продолжавшемся два месяца, было много приключений. Одно из них я вспоминаю теперь с улыбкой, а тогда оно заставило немало поволноваться.

В Хабаровске мы взяли на борт обычную почту и тринадцать больших пачек с билетами лотереи для культбазы в Каменском. Это был громоздкий груз, небрежно упакованный в бумагу и кое-как перевязанный веревками. Я не хотел его брать, но меня уговорили.

При погрузке пачки не уместились в багажных надстройках и были свалены на пол в пассажирской кабине к явному неудовольствию бортмехаников.

В Хабаровске же мне передали радиограмму учительницы с Шантарских островов. Она жаловалась, что в школе нет тетрадей. Пришлось погрузить на самолет еще пятьсот тетрадей.

Чем дальше мы пробивались па север, тем труднее становилось лететь на перегруженных машинах. Под нами расстилались дикие, необжитые места, где можно пролететь сотни километров и но увидеть человеческого жилья, а мест для вынужденной посадки становилось все меньше и меньше. Погода портилась прямо-таки не по дням, а по часам.

И вот во владениях корякского «короля» в Гижнге, где три дня без роздыху бесновалась пурга, бортмеханик сказал мне:

— Прошу вашего разрешения оставить здесь несрочный груз — билеты осоавиахимовской лотереи для базы Каменское. Этот груз — хоть и не особо тяжелый, но места занимает много, а у нас и без того тесно.

— А не получится ли так — везли почту па самолете, люди на нее надеялись, а она через год придет на пароходе?

— Не беспокойтесь. Отсюда в Каменское каждые два дня почта отправляется на нартах. На третьи сутки будет на месте.

Я сдался:

— Сгружайте…

В Каменском к самолету подъехали двое нарт с вооруженной охраной. Мы стали сдавать почту.

— Что вы сегодня с охраной? — спросил я.

— Важная почта, товарищ Водопьянов.

Мы развязывали каждый мешок и по описи проверяли его содержимое. Когда самолет, к удовольствию бортмехаников, освободился от груза, меня спросили:

— А где же главная почта?

— Какая это — главная? — удивился я. — Здесь все, что у нас было.

— Нет не все. Вот радиограмма. Хабаровск сообщил, что на вашем самолете нам выслано полмиллиона рублей. Куда вы их запрятали?

— Разве мы стали бы шутить с таким грузом? Не было у нас никаких денег. Мне не раз приходилось возить деньги на Сахалин, их всегда упаковывают в кожаные мешки.

— Мы не знаем как и во что были упакованы деньги, но известно, что с вами их выслали из Хабаровска!

Бортмеханик высказал предположение:

— А может быть, мы не лотерейные билеты, а деньги оставили в Гижиге?

Красноармеец побежал на рацию.

Вскоре пришел ответ из Гижиги. В бумажных пачках оказались не лотерейные билеты, а деньги, пятьсот тысяч рублей.

Как я обрадовался! Шуточное ли дело — потерять полмиллиона казенных денег!..

«Да, — подумал я, — в Хабаровске живут верные ученики Остапа Бендера…»

Почему нас обманули и не сказали, что мы везем деньги — не знаю. Хорошо, что все обошлось благополучно…

Рассказ, ставший проектом

…После возвращения из полета на мыс Шмидта, я зашел в редакцию «Комсомольской правды». Сотрудники газеты радушно встретили меня.

Завязался оживленный разговор. Неожиданно один из товарищей спросил:

— А куда бы вы хотели полететь сейчас? Какой маршрут представляется вам наиболее интересным?

Такой вопрос я уже не раз задавал себе сам. Меня привлекал полет вдоль северного побережья — от Архангельска до Уэлена, но еще интереснее был бы прыжок на Северный полюс.

— Мне хотелось бы, — сказал я, — не только покружиться над полюсом, но и обеспечить возможность подробного изучения Центрального полярного бассейна.

Журналистов заинтересовала идея полета на полюс. Посыпались со всех сторон вопросы:

— А как вы представляете себе этот полет?

— Можно ли осуществить такой смелый проект?

— Какими средствами?

— Проекта еще никакого нет, — ответил я, — пока это только мечта. Если позволите, я готов сейчас немного пофантазировать.

И я начал рассказывать об организации на полюсе научной зимовки. Это была только фантазия, но она покоилась на реальных возможностях советской авиационной техники. Только с помощью авиации можно было, по моему мнению, доставить в центр Арктики научную экспедицию с достаточным запасом продовольствия, приборами и снаряжением. Для участия в таком полете нужно несколько самолетов Это даст возможность летчикам в случае необходимости быстро прийти на выручку друг другу.

— Верно, верно! — поддержали остальные. — Напишите и назовите этот рассказ «Мечта пилота».

Очень часто после беседы в редакции «Комсомольской правды» я ловил себя на том, что беспрестанно думаю о Северном полюсе.

Полюс! Среди необозримых ледовых просторов затерялась точка, где сходятся все земные меридианы, где расположена воображаемая ось вращения земли. Там хранится великая тайна рождения погоды, движения ветров, дрейфа льдов. Сотни лет стремится туда человечество, чтобы разгадать эту тайну. Но природа крепко храпит ее. Корабли, аэростат, дирижабли, на которых исследователи Арктики пытались попасть на полюс, сковывало льдом, разбивало штормом, заметало пургой.

Изучая труды полярных исследователей, я пришел к твердому убеждению, что ледовая обстановка в районе полюса благоприятствует посадке. Я понял также, почему экспедиции, пытавшиеся покорить Северный полюс, были обречены на неудачу. Их участники несли в Арктику свое мужество, отвагу и волю, но были одиноки. Они могли рассчитывать только на помощь своих родных и друзей. За нами же стоит могучая Родина. Партия, правительство будут направлять наши действия, следить за осуществлением полета и в любую минуту, если это потребуется, окажут необходимую помощь и поддержку.

Нельзя не учесть и того, что машины, которыми располагали ранее участники экспедиций на полюс, были далеки от совершенства, в то время как созданная за годы пятилеток авиационная промышленность нашей страны вооружила полярную авиацию надежными, первоклассными машинами.

…Повесть была близка к концу, когда неожиданно меня вызвал к себе начальник Главного управления Северного морского пути Отто Юльевич Шмидт.

Он приветливо встретил меня и, усадив в кресло, спросил:

— Так вы мечтаете о полете на Северный полюс?

Этот вопрос не застал меня врасплох.

— Да, — твердо ответил я, но тут же добавил: — Мечтаю о полете на полюс, по сочту долгом полететь туда, куда мне предложат.

— Вот потому-то я вас и вызвал, что вы мечтатель, — разглаживая свою знаменитую бороду п тепло улыбаясь, сказал Шмидт.

После небольшой паузы он произнес:

— Ваша мечта близка к осуществлению… Правительство поручило нам организацию научной станции на дрейфующей льдине в районе Северного полюса. Нам необходимо перебросить на полюс зимовщиков, грузы, научное оборудование. Предлагаю вам составить проект летной части воздушной экспедиции на полюс.

— Проект будет подготовлен, — твердо сказал и.

— Помните, — добавил Шмидт, — что вы должны предусмотреть все.

Вместо докладной записки я вручил Шмидту объемистую рукопись «Мечта пилота».

Принимая от меня эту рукопись, Отто Юльевич удивленно посмотрел на нее и, взвесив на руке, сказал:

— Да ведь это целое сочинение!

— Здесь вы найдете все…

— Я думаю, что теперь у меня достаточно материала, чтобы закончить проект и представить его на утверждение правительства.

Прошел месяц.

Телефонный звонок вызвал меня к Шмидту. Когда я зашел к нему, он беседовал с начальником управления полярной авиации Марком Ивановичем Шевелевым. Оба были взволнованы.

Вставая из-за стола и обращаясь ко мне, Шмидт сказал:

— Правительство утвердило проект высадки научной экспедиции на дрейфующую льдину в районе Северного полюса. Начинайте действовать! Прежде всего слетайте на Землю Франца-Иосифа. Выберите там базу для экспедиции поближе к полюсу. Этот перелет, несомненно, даст вам очень многое.

Я ушел окрыленный.

…Впервые в истории авиации самолет перелетел Баренцево море и достиг земли Франца-Иосифа.

Моя машина прошла около четырех с половиной тысяч километров в тяжелых метеорологических условиях. Поэтому, прежде чем приступить к выполнению главной задачи — полетам над архипелагом, необходимо было тщательно ее осмотреть.

Работая и отдыхая, мы присматривались к жизни зимовщиков. На каждом шагу, даже в мелочах, видна была большая забота о полярниках. Дома зимовки построены прочно, добротно. Здесь давно уже забыли о «полярной экзотике», о наспех сколоченных хибарках, обогреваемых кострами или примусом, о холоде и сырости.

Пока находишься в доме, ничто не напоминает о полярной зимовке. Но стоит выйти па «улицу», и Арктика дает себя знать. Тут и там висят шкуры убитых медведей, ветер валит с ног.

Это самый красивый уголок из всех, что мне приходилось видеть за Полярным кругом. Особенно хороша бухта в полярный день, когда ярко-оранжевое солнце светит круглые сутки. Вода, лед, базальтовые скалы, двухсотметровая громада Рубини-Рок, вздымающаяся из воды прямо перед домиком зимовки, — все это переливается на солнце множеством цветов и оттенков.

…Подготовка самолета к разведывательному рейсу была закончена, но тяжелые облака и штормы долго не давали отправиться в полет, а когда подходящая погода установилась, я немедленно отдал приказ о вылете.

Тяжело нагруженная машина пробежала по льду бухты и нехотя пошла в воздух. Набрав высоту, я взял курс на остров Рудольфа.

Вперед, только вперед!

Хорошо лететь над ледяными просторами Крайнего Севера в ясный солнечный день! Воздух необычайно прозрачен. Видимость превосходная. Видишь на такое расстояние, какого никогда не охватит глаз летчика в полете над землей.

До острова Рудольфа, самой северной точки советской земли, оставалось километров сто, а уже можно было различить вдали круглый снежный купол, возвышающийся над островом.

Под крылом самолета проплывали огромные ледяные поля, испещренные темными извилинами разводий. Льды движутся, принимают самые причудливые формы. Иногда льдины сталкиваются и неуклюже переваливаются одна через другую, словно играют в чехарду.

Я знал, что где-то в этих местах оборвалась жизнь отважного путешественника лейтенанта русского флота Георгия Яковлевича Седова.

Ученый-гидрограф, исследователь Крайнего Севера Седов понимал, что успешное плавание по Ледовитому океану невозможно без изучения законов движения арктических льдов. А для этого необходимо побывать в центре Ледовитого океана — на Северном полюсе. Седов мечтал о том, чтобы честь достижения «вершины мира» принадлежала его родной стране.

Царское правительство отказало Седову в средствах для организации экспедиции на полюс. Ценой огромных усилий собрал он частные пожертвования. Денег оказалось в обрез, и Седову нелегко было найти подходящее судно, подобрать умелую команду, закупить продовольствие, теплую одежду, ездовых собак.

В конце августа 1912 года на небольшом деревянном судне «Святой Фока» Седов покинул Архангельский порт. Его провожали «отцы города» — жертвователи. Очевидцы рассказывают, что один из первых богатеев Архангельска выступил на проводах с такой речью:

— Ну вот, Георгий Яковлевич, снарядились вы в дальнюю дороженьку, закупили всякую теплую одежду, потратились. А по моему разумению, все это зря! Отправлялись бы на Южный полюс — всего этого не понадобилось бы. Потому, там юг… тепло. Большая бы получилась экономий… Но сделанного не воротишь! Прощевайте, сударь!

Неизведанные трудности ждали Седова. Он предполагал в том же году добраться до одного из островов Земли Франца-Иосифа, зазимовать там, а с наступлением лета отправиться пешком к Северному полюсу. Однако эти расчеты не оправдались. Уже в горле Белого моря его задержали свирепые штормы. А потом тяжелые льды зажали суденышко, и «Святому Фоке» пришлось встать на зимовку. Только в следующее лето льды выпустили экспедицию из своих цепких объятий.

Седову с большим трудом удалось достичь Земли Франца-Иосифа; там он нашел удобную бухту, названную им Тихой, и остался здесь на вторую зимовку.

Запасы топлива и продовольствия быстро таяли. Тяжелые условия второй зимовки, недоедание, болезни подтачивали волю спутников Седова. Он понимал, что только достижение цели может поднять дух участников экспедиции.

И вот 15 февраля 1914 года три человека вышли в поход к Северному полюсу.

На седьмой день цинга свалила с ног Седова. Товарищи уложили его на нарту и продолжали идти вперед.

Иногда он приходил в себя, приподнимался и окликал спутников:

— Куда вы меня везете? Дайте компас, карту… Так… Так… вы идете правильно, к полюсу. Спасибо, друзья! Вперед, только вперед! — И он снова впадал в беспамятство.

Широкая лента темной воды преградила им путь. Надо было ждать, пока разводье замерзнет. Разбили палатку, в ней лежал умирающий Седов. Мороз достигал сорока градусов. Началась пурга, нестерпимо завывал ветер. А когда появилось наконец долгожданное солнце, товарищи вынесли Седова из палатки. Георгий Яковлевич последний раз, не отрываясь, глядел, как сквозь рваные облака то появляется, то исчезает огненный шар. Утром 5 марта он умер.

Матросы дождались, когда замерзнет разводье, и доставили тело своего начальника па остров Рудольфа. Там на мысе Лук они вырубили кирками в промерзшей земле могилу и опустили в нее завернутое в брезент тело Седова, прикрыли флагом, который был предназначен для подъема на полюсе. Над могилой сложили холмик из камней.

Через четырнадцать дней тяжких скитаний Пустотный и Линник добрались до бухты Тихой, где стоял «Святой Фока».

С именем Седова связан п первый в мире полет аэроплана за Полярным кругом.

Когда весть об исчезновении экспедиции Седова дошла до столицы России, передовая общественность стала требовать от правительства организации поисков «Святого Фоки». Но морское министерство не скоро откликнулось на это. Лишь после долгих хлопот была наконец разрешена спасательная экспедиция.

Но как найти маленькое суденышко в бескрайних просторах Северного Ледовитого океана? Обследование огромного ледяного пространства на паровых судах потребовало бы слишком много времени.

Предложили использовать для поисков Седова самолет. Это было поручено Яну Иосифовичу Нагурскому. Он стал первым в мире летчиком, которому удалось осуществить беспримерные по трудности полеты в Арктике.

Двадцатипятилетний военный летчик «поручик по адмиралтейству» Нагурский хотел лететь на самолете русской конструкции, но начальство решило приобрести поплавковый аэроплан во Франции на заводе братьев Фарман. Как ни спорил Нагурский, как ни доказывал преимущества отечественной машины, построенной известным конструктором Григоровичем, царские генералы были непреклонны, и молодой офицер скрепя сердце отправился во Францию.

Почти месяц продолжалась приемка самолета. Фирма «Фарман» заверяла, что гидроплан сможет поднять в воздух триста килограммов, а на самом деле его грузоподъемность оказалась значительно меньше и скорость ниже обещанной. Но выбора у Нагурского не было.

Прошел месяц. И вот самолет, разобранный на части и упакованный в ящик, взят на борт парохода «Печора». Пароход благополучно достиг Новой Земли и отдал якорь в Крестовой губе.

Летчик и механик Кузнецов на берегу стали собирать гидроплан. Погода стояла скверная: туман был настолько плотен, что, находясь у крыла самолета, они не видели его хвоста. А потом пошел дождь со снегом. Нагурский и Кузнецов, насквозь промокшие, работали по многу часов, пока не собрали машину.

Двадцать первого августа 1914 года Нагурский поднялся в воздух. Это был первый пробный полет. Затем он приказал механику готовиться к полету на поиски экспедиции Седова.

Летчик и механик тепло оделись. На них были кожаные куртки, овчинные полушубки, меховые брюки. На борт самолета взяли ракеты для сигнализации, инструменты, запасные части к мотору. Не забыли и небольшой запас продовольствия.

«Фарман», на котором летал Нагурский, развивал скорость около ста километров в час. На самолете был всего-навсего один прибор — анероид, показывающий высоту; летчик держал его в кармане, как часы.

В задачу Нагурского входило разведать пространство от Крестовой губы до острова Панкратьева. Там подлежало произвести посадку и ожидать пароход, вышедший вслед за самолетом.

Впервые безмолвие ледяных просторов было нарушено треском авиационного мотора. Любопытные белые медведи, услышав незнакомый шум, неуклюже переваливаясь, бежали за тенью самолнта, скользившей по ослепительно сверкающему снегу.

Нагурский и Кузнецов до боли в глазах всматривались в море и безлюдные дикие берега Новой Земли.

Летчик обследовал каждую бухту, пытаясь обнаружить пропавшее судно, но не видел никаких признаков жизни.

Ясная солнечная погода сменялась пасмурной, приходилось летать чуть ли не вслепую. Отважный пилот спускался в разрывах между облаками к береговой черте и, осмотрев ее, снова набирал высоту.

Чем дальше на север уходил самолет, тем хуже становились условия полета. Как отметил потом Нагурский в своем рапорте, «во всех проливах стоял старый, цельный лед». Случись вынужденная посадка — нилоту и механику грозила бы гибель. Сесть на лед самолету, оборудованному поплавками, нельзя.

И все же летчик не прервал разведки и по повернул обратно. Самолет Нагурского находился в воздухе четыре часа двадцать минут — продолжительность полета редкая в те годы даже над сушен в условиях средних широт.

Нагурский посадил свой самолет на воду и с трудом стал рулить к скалистому берегу, обходя торчащие из воды острые камни. Для того чтобы пришвартовать свою машину, летчик и механик прыгнули в ледяную воду. Наконец гидроплан надежно закреплен… Холодный ветер продувает мокрую одежду. Нагурский собрал плавник — бревна, выброшенные волной на берег, облил их бензином и зажег костер. Усталые люди заснули у огня. Но мысль о пароходе, который должен прийти сюда, прервала сон летчика. Он вскочил, поднялся на высокую скалу и стал пускать в небо дымовые ракеты. Яркие огненные точки изредка озаряли хмурое небо и медленно опускались к бурным водам.

Лишь через пятнадцать часов после посадки к ним подошел пароход, с которого заметили сигналы Нагурского. Матросы доставили па берег бензин и машинное масло.

Начался второй арктический полет. Закончив разведку, Нагурский сел у Архангельской губы и восемнадцать часов ждал плывший за ним пароход «Андромеду».

На другой день разразился шторм. Гидроплан беспомощно прыгал на волнах, с силой ударявших в скалистые берега. Белые «барашки» перекатывались через поплавки машины. Необходимо было немедленно закрепить самолет па стоянке. Нагурский был в это время на пароходе, бросившем якорь довольно далеко от берега. Капитан, не советовал опушать шлюпку — шквальный ветер мог опрокинуть ее. Но летчик настоял на своем и вместе с четырьмя смельчаками матросами добрался до прибрежных скал. Самолет был спасен.

Нагурский совершил еще несколько полетов над льдами в надежде обнаружить экспедицию Седова. В один из таких полетов на высоте пятисот метров внезапно отказал мотор, но летчик, спланировав, блестяще посадил самолет в открытом море. К нему на помощь приплыла шлюпка с «Андромеды», гидроплан был взят на буксир и доставлен к берегу.

Через несколько дней к «Андромеде» подошел пароход «Герта». Капитан сообщил, что видел «Святого Фоку», идущего в Архангельск.

Работа спасательной экспедиции закончилась. Гидроплан был разобран и поднят на борт.

Так проходил первый полет в северных широтах, доказавший, что летать там можно и нужно.

Отважный русский летчик Нагурский предвидел значение авиации в изучении арктических просторов. Еще в 1914 году он выдвинул проект перелета через Северный полюс в Америку. Он предложил на пути от острова Рудольфа к полюсу создать три базы, привезти на каждую по два самолета, горючее, продовольствие. Три такие же базы он предлагал организовать и по ту сторону полюса. Двадцать три года спустя советские летчики совершили перелет, о котором мечтал Нагурский, но обошлись без всяких промежуточных баз — новая техника позволила это.

О дальнейшей судьбе отважного русского летчика долгое время точно не знали. Предполагали, что он погиб во время первой мировой войны, вступив в бой с тремя немецкими самолетами.

В двадцать девятом томе Большой советской энциклопедии в заметке, посвященной Нагурскому, указаны годы его жизни: 1883–1917.

И вдруг в 1956 году выяснилось, что Нагурский жив.

Он приехал в Москву из Польской Народной Республики по приглашению Главсевморпути и побывал у меня в гостях. От него мы и узнали, что произошло…

За воздушным боем наблюдали с береговой базы и видели, как самолет Нагурского рухнул в воду Рижского залива. Донесение о гибели отважного пилота было тотчас же отправлено высшему командованию, а письмо с печальной вестью — его родителям. Однако это было преждевременно. Два часа летчик и механик подбитого гидросамолета провели в ледяной воде, держась за обломки своей машины. Их заметила и подобрала русская подводная лодка. А тем временем рапорт о гибели штабс-капитана Нагурского был подшит к его личному делу. Этот наспех составленный документ и ввел в заблуждение тех, кто много лет спустя заинтересовался судьбой первого полярного летчика.

Есть в энциклопедии еще одна ошибка. Оказывается, Нагурского зовут не Иван, а Ян. В царской армии польское имя Ян переделали на русское Иван.

После госпиталя Нагурский поехал на родину, в Варшаву, чтобы повидаться с родителями. Грянула революция, и русский военный летчик застрял в Польше. Не желая идти в армию воевать против молодой Советской республики, Нагурский скрыл, что он офицер, и стал работать инженером на сахарном заводе. Пригодилось его техническое образование.

— Мы долго смеялись с женой, — рассказывает Ян Иосифович, когда недавно прочли случайно попавший к нам том энциклопедии, и, конечно, написали письмо в Советский Союз.

Первый полярный летчик рассказал мне много интересного.

Оказывается, он был курсантом Гатчинской авиационной школы в то самое время, когда туда поступил Нестеров. Нагурскому нередко поручали летать с новичками, он поднимал в воздух будущего творца «мертвой петли». Они вместе окончили школу, и на празднике лучшие выпускники Нестеров и Нагурский, поднявшись в воздух, демонстрировали перед публикой немногочисленные в те времена фигуры пилотажа. За этим полетом наблюдал ученик реального училища Борис Чухновский — человек, которому потом довелось продолжить дело, начатое Нагурским.

На разведку льдов…

…Прошло десять лет после полетов Нагурского, и над Новой Землей вновь появился самолет. Его вел молодой советский летчик Борис Григорьевич Чухновскпй.

Еще мальчиком Борис Чухновский прочел книгу известного полярного исследователя Фритьофа Нансена «Во мраке ночи п во льдах» и заинтересовался Арктикой. Позднее, уже став военным летчиком, Чухновский летал на разведку льдов в Финском заливе и все больше и больше задумывался над тем, как много может сделать самолет для исследования Крайнего Севера.

В 1924 году была организована Северная гидрографическая экспедиция, и Чухновский добился, чтобы его назначили летчиком этой экспедиции.' Он стал летать на разведку льдов в Карском и Баренцевом морях. Благодаря смелым полетам Чухновского удалось точно определить несколько опасных для кораблей мелких мест. Ведь в северных морях вода настолько прозрачна, что, когда светит солнце, хорошо видно с воздуха на глубину в двадцать и даже тридцать метров.

В следующем году летчики гидрографической экспедиции сделали много исправлений на карте Карского моря. Чухновскому опять удалось обнаружить немало подводных опасностей, подстерегавших полярных капитанов около восточного побережья Новой Земли. Он же установил, что заливы Брандта, Шуберта, мыс Галля нанесены на карту неправильно.

Вылетая на разведку, Чухновский находил чистую ото льдов воду и тем самым помогал прокладывать курс каравану судов, идущих на север.

С легкой руки Бориса Григорьевича Чухновского авиация стала широко применяться для ледовой разведки.

Сейчас ни один ледовый капитан не обходится без «второго зрения», как северные моряки зовут летчиков, ведущих воздушную разведку. И нет, кажется, полярного летчика, который не летал бы на такую разведку.

Изучив ледовый режим, научные работники заранее определяют, когда и каким курсом лучше плыть кораблям, а летчики умело находят разводья, каналы и проводят суда даже при самой тяжелой ледовой обстановке.

В большой степени благодаря летчикам Северный морской путь стал большой водной дорогой между Европой и Дальним Востоком. В 1928 году Чухновский принимал участие в спасении экспедиции Нобиле. На плавучем льду почти у восемьдесят первой параллели он обнаружил двух участников экспедиции «Италия». Через сутки ледокол «Красин», подойдя к месту, указанному Чухновским, взял на борт измученных итальянцев. Спасательная экспедиция была закончена.