Друзья в верхах

19

Почти час Брунетти провел в размышлениях о природе жадности — порока, склонность к которому у венецианцев в крови. С самого начала своего существования La Serenissima^[17] была торговой республикой, поэтому стремление разбогатеть у венецианцев обусловлено генетически. В отличие от расточительных южан, римлян и флорентинцев, которые зарабатывали деньги, чтобы с легкостью от них отказаться, — эти широкие натуры испытывали удовольствие, швыряя золотые кубки и блюда в реку, и тем демонстрировали свое презрение к богатству, — венецианцы учились приобретать и сохранять, оберегать, накапливать и приумножать, а также скрывать свои денежки. Правда, великолепные palazzi, дворцы, выстроенные по берегам Большого канала, так и кричали о богатстве своих хозяев. Но они принадлежали семействам Мочениго, Барбариго, которые были настолько щедро одарены богами коммерции, что любая их попытка скрыть благосостояние оказалась бы тщетной. Знатность и слава защищали их от заразы жадности.

Ее симптомы гораздо отчетливее проявлялись в менее влиятельных семьях: упитанные торговцы строили дворцы поскромнее — на задворках каналов, располагая их в непосредственной близости от своих товарных складов. Там они могли отогревать душу в отраженном сиянии пряностей и тканей, привезенных с Востока — Венеция была одним из узловых пунктов Великого шелкового пути, — отогревать ее втайне, никогда не показывая соседям, что припрятано за решетчатой оградой их складов.

На протяжении столетий это стремление к накоплению усиливалось и укоренялось в сознании граждан Венецианской республики. Этот феномен называли по-разному: бережливостью, расчетливостью, практичностью, да и сам Брунетти осознавал ценность таких качеств. Однако в гипертрофированной форме они превращались в беспощадную, жестокую алчность, болезнь, которая разрушала не только страдающую от нее личность, но и всех, кто входил в контакт с зараженным человеком.

Он вспомнил, как его, тогда начинающего детектива, пригласили быть понятым при вскрытии дома старухи, которая умерла зимой в общественной больнице. Врачи не смогли ее спасти: состояние умирающей осложнялось недоеданием и переохлаждением. Полицейские направились по адресу, указанному в удостоверении личности, сломали все замки на входной двери и вошли в квартиру площадью более двухсот квадратных метров, запущенную, провонявшую кошками, заваленную коробками со старыми газетами, поверх которых лежали кучи полиэтиленовых пакетов с ветошью и поношенной одеждой. В одной из комнат не было ничего, кроме стеклянных бутылок из-под вина, молока, маленьких пузырьков из-под лекарств. В другой стоял флорентийский гардероб пятнадцатого века — позже его оценили в сто двадцать миллионов лир.

Хотя на дворе стоял февраль, отопления не было, и не потому, что его не включили, а по той причине, что в доме вообще не было системы отопления. Брунетти поручили отыскать документы, которые могли бы помочь найти родственников старухи. Открыв ящик комода в ее спальне, он увидел пачку пятидесятитысячных банкнот, перевязанных куском грязной веревки, а его коллега, осматривавший гостиную, нашел кипу банковских книжек, и на каждой лежало не менее пятидесяти миллионов лир.

Тогда они покинули квартиру и, опечатав ее, уведомили сотрудников Финансовой гвардии, что им следует приехать и во всем разобраться. Позднее Брунетти узнал, что старуха не оставила завещания, поэтому родственники не получили ничего — более четырех миллиардов лир отошло государству.

Лучший друг Брунетти частенько говаривал, что мечтает о том, чтобы смерть забрала его, когда он выложит последнюю лиру на стойку бара и скажет: «Просекко^[18] для всех!» Почти так и случилось, только судьба отпустила ему на сорок лет меньше, чем этой старухе. Однако Брунетти знал, что у его друга и жизнь была счастливей, и смерть достойнее.

Он стряхнул с себя эти воспоминания, вытащил из ящика график текущих дежурств и порадовался, увидев, что Вьянелло на этой неделе дежурит в ночную смену. Сержант был дома и предавался увлекательнейшему занятию — красил кухню. Он с энтузиазмом согласился встретиться с комиссаром завтра утром в Кадастровом отделе.

У Брунетти в Корпусе финансовой гвардии друзей не было, и он не слишком переживал по этому поводу. Но теперь возникла необходимость получить доступ к информации, которой они могли располагать, чтобы иметь более-менее четкое представление о том, какая доля огромного богатства Волпато была официально задекларирована, то есть облагалась налогом. Вместо того чтобы утруждать себя размышлениями по поводу принятой бюрократической процедуры, в соответствии с которой следовало сделать запрос на получение информации, он набрал номер синьорины Элеттры и попросил ее заглянуть в их базу данных.

— О, Финансовая гвардия! — выдохнула она, даже не пытаясь скрыть восторга, с которым восприняла эту просьбу. — Я так давно хотела покопаться в их делишках!

— А что ж вы раньше этого не сделали, так сказать, от своего лица, синьорина? — поинтересовался он.

— Могла бы, конечно, синьор, — ответила она, удивленная его вопросом. — Но это было бы что-то вроде браконьерства, не так ли?

— А если я прошу вас сделать это?

— Тогда это охота на крупную дичь, синьор, — вздохнула она и положила трубку.

Он позвонил в отдел криминалистики и спросил, когда будет готов отчет об обследовании здания, возле которого было найдено тело Росси. После минутной задержки ему сказали, что бригада экспертов выезжала на место и обнаружила, что в доме начались строительные работы. Криминалисты не сочли возможным пачкать свои чистенькие формы ради сбора незначительных улик и вернулись в квестуру, даже не зайдя в дом.

Он собирался было списать очередную неудачу на общую некомпетентность и недостаток инициативы, однако догадался спросить:

— А сколько там было рабочих?

Его попросили подождать. В трубке что-то шуршало. Но вот один из сотрудников отдела подошел к телефону:

— Да, комиссар?

— Когда вы подошли к этому зданию, сколько там было рабочих?

— Я видел двоих, синьор, на третьем этаже.

— А на строительных лесах были люди?

— Я никого не видел, синьор.

— Значит, только двое?

— Да.

— Где они находились?

— У окна, синьор.

— Пожалуйста, расскажите подробно, что именно произошло, — попросил Брунетти.

— Мы попытались открыть замок, потом барабанили в дверь. Какой-то парень высунулся и спросил, что нам надо. Педоне объяснил, кто мы и зачем пришли, а парень и говорит: мол, они уже два дня работают в этом доме и переставляют вещи, поэтому тут много пыли и грязи и все уже не так, как было несколько дней назад. К нему подошел другой парень. Он молчал, но был с ног до головы покрыт пылью, так что было понятно, что они тут работают.

Повисла долгая пауза. Наконец Брунетти спросил:

— Ну а дальше?

— Педоне поинтересовался насчет окон, тех, что мы должны были осмотреть. А парень сказал, что они весь день перетаскивают через эти окна мешки с цементом. Ну Педоне и решил, что лезть туда — только напрасно время тратить.

Брунетти понимал, что негодовать бесполезно, и спросил о другом:

— Как они были одеты?

— Не понял, синьор.

— Они были одеты в рабочие комбинезоны?

— Не знаю, синьор. Они стояли у окна на третьем этаже, и мы смотрели на них снизу вверх, так что видели только головы и плечи. — Он немного подумал. — Мне кажется, на том, с которым мы разговаривали, была куртка.

— Тогда почему вы решили, что это рабочий?

— Потому что он так сказал, синьор. А иначе зачем бы он торчал в этом здании?

Брунетти, пожалуй, мог бы объяснить — зачем, однако не посчитал нужным высказываться. Он хотел было отдать криминалистам приказ вернуться к зданию, чтобы провести-таки процедуру осмотра места преступления, но передумал. Поблагодарил за информацию и положил трубку.

Десять лет назад подобный разговор вызвал бы у Брунетти приступ праведного гнева, а сейчас лишь в очередной раз подтвердил его нелицеприятное мнение о коллегах-полицейских. Бывали случаи, когда он задавался вопросом: а не состоит ли большинство из них на службе у мафии? Нет, утешал себя комиссар, это просто еще один пример столь свойственной венецианцам лености ума. А может, так проявляется отчаяние, которое он и сам неоднократно испытывал при мысли, что любая попытка помешать совершению преступления, предотвратить его или наказать преступника обречена на провал…

Почти физически ощущая, как на него угнетающе давят стены кабинета, он запер в ящике стола документы, касающиеся Волпато, и вышел из улицу. Весенний вечер соблазнял его своими прелестями: садилось солнце, громко пели птицы, с другой стороны канала доносился сладкий аромат глициний. К нему подбежала бездомная кошка, начала тереться о ноги. Брунетти наклонился и почесал ее за ухом, размышляя при этом, что делать дальше.

Он дошел до набережной, проделал часть пути на вапоретто и вскоре очутился неподалеку от калле, на которой нашли Росси. Свернув в переулок, он увидел то самое здание. Сейчас возле него не наблюдалось никаких признаков жизни. Рабочие не взбирались на строительные леса, ставни на окнах были плотно закрыты. Комиссар подошел к дому и стал внимательно рассматривать дверь, запертую на висячий замок. Замок выглядел внушительно, но шурупы, фиксирующие скобы, проржавели, и их легко можно было вынуть. Именно это он и сделал.

Дверь распахнулась. Брунетти шагнул внутрь. Из любопытства обернулся, чтобы посмотреть, сможет ли закрепить замок с внутренней стороны. И правда, шурупы можно было вставить обратно в дырки. Проделав все это, он остался доволен: снаружи дом казался надежно запертым.

В конце коридора Брунетти увидел лестницу. Поднимаясь на третий этаж по каменным ступеням, он не слышал своих шагов.

Наверху он на мгновение остановился, чтобы сориентироваться, так как немного запутался, пройдя несколько витков по лестнице. Свет падал откуда-то слева, поэтому комиссар решил, что это, должно быть, фасад, и повернулся туда лицом.

Сверху донесся какой-то звук, тихий и приглушенный. Он замер и стал вспоминать, где на сей раз оставил пистолет: дома, в небольшом металлическом сундучке, запертом на замок, или в кармане куртки, висящей в шкафу в кабинете. Брунетти решил, что бесполезно размышлять о том, где может быть пистолет, если он точно знает, что не взял его с собой.

Он ждал, сдерживая дыхание: у него было явное ощущение присутствия человека прямо над ним. Переступив через пустую пластмассовую бутылку, он подошел к дверному проему, взглянул на часы: шесть двадцать. На улице скоро начнет смеркаться, внутри уже было бы темно, если бы не отсветы заката, проникающие через окна.

Брунетти умел ждать. Когда он снова посмотрел на часы, было шесть тридцать пять. И вновь сверху донесся шум, раздавшийся уже ближе. Вскоре послышался тихий звук приближающихся шагов, поскрипывали ступени деревянной лестницы, ведущей с чердака.

Брунетти закрыл глаза и затаил дыхание. Расслышав шевеление на лестничной площадке прямо перед собой, он открыл глаза и, увидев какие-то неясные очертания, шагнул вперед с криком:

— Стоять! Полиция!

В ответ раздался животный крик ужаса. Чье-то тело рухнуло на пол почти к ногам Брунетти. Человек продолжал издавать пронзительные, писклявые звуки, от которых у комиссара зашевелились волосы на голове.

Он отступил назад и открыл окно, распахнул деревянные ставни, чтобы впустить в комнату угасающий дневной свет. На мгновение ослепленный, он повернулся и сделал шаг в сторону дверного проема, откуда все еще доносились звуки, теперь уже больше напоминающие человеческие.

Как только Брунетти увидел парнишку, свернувшегося калачиком на полу и закрывающего руками втянутую в плечи голову и тщедушное тело, пытаясь защитить их от ожидаемых пинков и ударов, он узнал его. Один из троицы наркоманов, совсем мальчишек — все немного старше двадцати. Ребята ошивались в окрестностях кампо Сан-Бортоло, перекочевывая из бара в бар, постепенно теряя связь с реальностью и плохо понимая, что день переходит в ночь, а один год сменяет следующий. Это был самый высокий из них, Джино Зеччино, которого часто арестовывали за торговлю наркотиками и несколько раз — за нападение на иностранцев или угрозы в их адрес. Брунетти не видел его почти год и поразился переменам в его внешности. Истощен до предела, на отросшие сальные волосы невозможно смотреть без отвращения, передние зубы отсутствуют, щеки ввалились. Он выглядел так, будто много дней ничего не ел. Джино был родом из Тревизо, близких в Венеции у него не было, он жил с двумя друзьями в доме за кампо Сан-Поло, уже давно хорошо известном полиции.

— Так это ты, Джино! — окликнул парня Брунетти. — Вставай.

Зеччино услышал свое имя, но не узнал голос. Он прекратил завывать, однако не двигался.

— Я сказал, встать! — крикнул Брунетти, вкладывая в свой голос как можно больше негодования. Он внимательно посмотрел на Зеччино: даже в тусклом свете были видны ссадины и полузажившие ранки на внутренней стороне его рук, где он пытался найти вены. — Встань, или я спущу твою задницу вниз по лестнице!

Брунетти использовал тот язык, который он слышал в барах и общаясь с заключенными в тюрьме, — для того, чтобы страх подстегнул угасающий рассудок Зеччино.

Юноша перекатился на бок и, все еще закрываясь руками, повернул голову на голос — глаза у него при этом были закрыты.

— Смотри на меня, когда я разговариваю с тобой, — приказал Брунетти.

Зеччино отодвинулся назад, к стене, и сквозь едва приоткрытые щелочки глаз посмотрел на Брунетти, который возвышался над ним громадной тенью. Комиссар наклонился, схватил Зеччино двумя руками за куртку и легко поставил на ноги: парень практически ничего не весил.

Наркоман узнал Брунетти. От ужаса глаза его широко открылись, и он стал монотонно причитать:

— Я ничего не видел. Я ничего не видел. Я ничего не видел…

Брунетти грубо встряхнул его и прорычал прямо в лицо:

— Давай рассказывай, а не то!..

Охваченный страхом Зеччино пробормотал:

— Я услышал голоса внизу. Какие-то люди спорили. Не знаю о чем… Они были далеко. Потом на время замолчали, потом начали снова… Я их даже не видел, был наверху.

Он махнул рукой в сторону лестницы, ведущей на чердак.

— Что было дальше?

— Да не знаю я! Я слышал, как они поднялись сюда, кричали друг на друга… А тут моя подруга предложила мне еще дозу, и я не помню, что было потом.

Зеччино взглянул на Брунетти, силясь понять, поверил ли тот его истории.

— Я хочу знать, кто они такие. — Брунетти приблизил лицо к физиономии Зеччино и ощутил его зловонное дыхание.

Тот открыл было рот, но сразу закрыл и уставился в пол. Когда он наконец взглянул на Брунетти, в глазах его не было страха, они приняли иное выражение: какой-то тайный расчет делал их дьявольски хитрыми.

— Когда я уходил, тот парень лежал на земле, — выговорил он.

— Он двигался?

— Да, он шевелил одной ногой. Но у него не было…

Зеччино внезапно умолк.

— Не было чего? — пытался добиться Брунетти.

Поскольку Зеччино не отвечал, комиссар снова встряхнул его, и Зеччино тут же зашелся в прерывистых рыданиях. Из носа у него потекло на рукав куртки Брунетти. Он отпустил его, и Зеччино отполз обратно к стене.

— Кто с тобой был? — резко спросил комиссар.

— Моя подруга.

— Зачем вы сюда пришли?

— Чтобы трахнуться, — сказал Зеччино. — Мы всегда приходим сюда.

Брунетти перекорежило от отвращения.

— Кто были эти люди?

Брунетти сделал полшага в его сторону.

Инстинкт самосохранения победил страх Зеччино, и Брунетти потерял свое преимущество: оно испарилось так же быстро, как развеиваются иллюзии наркотического угара. Он стоял перед этой человеческой развалиной, лишь на несколько лет старше его сына, и понимал, что у него нет больше шансов узнать от Зеччино правду. Дышать одним воздухом с Зеччино, находиться с ним рядом было просто невыносимо, но все же комиссар заставил себя подойти к окну. Посмотрел вниз и увидел тротуар, на который выбросили Росси. Там не было никаких мешков с цементом, не было их и в комнате. Как и мнимые рабочие, они бесследно исчезли.