Дубовые дощечки

Юноша и Девушка едут в желтом автобусе, а кругом - октябрь

Я бы, конечно, все равно обратил на них внимание. И на паренька с живыми движениями лба. Он стоял в центре автобусного салона, облокотившись на запасное колесо. Его брови то сходились, то расходились, а левая все уплывала вверх, — лицо, в частности лоб, жило эхом какого-то чувства.

И на девушку. Она, усмирив молодую овчарку-альбиноса, замерла напротив своего попутчика. Когда собака пыталась подняться, невесомые груди девушки вздергивались от набранного в легкие воздуха, — но требовательной команды не звучало. Девушка, приоткрыв рот, осторожно выдыхала несостоявшийся окрик…

Я бы обратил на них внимание. Но как-то по-другому, если б прочел утром газеты. Но я не дождался газет, не втянул в себя привычного запаха типографской краски.

И вышел на улицу, так и не извещенный о новой крови, новых пожарах… И вдруг оказалось, что двор еще умеет дышать винным запахом опавших яблок-дичек, что октябрь — ретивый соперник модельера Зайцева — успел придумать своим нежным женщинам — березам, рябинам, яблоням тем же — неповторимые, в разной мере цвета и обнажения, наряды.

И стоял у песочницы малыш. И смотрел, как на бланж промытого дождем песка высветленными бликами ложатся березовые листья.

Мне малыш сказал: «Вот все листья опадут, тогда и моя стрела опадет… Еще летом в ветвях застряла».

И мне радостно стало, что малыш знает: стрела не упадет, а опадет. То были слова не Марса, но Купидона. Ведь только он, Амуришко, разбрасывает свои стрелы так, что они становятся частью природы, частью ее несуетного естества. В свой срок мчатся кверху, в свой срок опадают… И ничто не может повлиять на их лёт: ни национальная самозамкнутость, ни нищета государственных и вызывающее роскошество коммерческих прилавков, ни отголоски разрушенных социальных мифов и ни опасная мимикрия мифов новых, рожденных августом 91-го…

Разве вот эти подростки, которые едут по холодному октябрю в желтом автобусе и которым все сейчас до лампочки, кроме друг друга, — не подтверждение этому?

…Ребята все чаще переглядывались, все смущеннее, все неотрешеннее, все неслучайнее… (Для них, наверное, стрела с осенней березы уже опала, — и какая им теперь разница, чем занято остальное человечество: мастерит ли каменные топоры, изобретает ли порох, подделывает талоны на сахар или читает Фрейда…).

Автобус тряхнуло. Овчарка, взмахнув белыми, пушистыми волосами, испуганно вскочила, провернулась под расслабленным поводком и… лизнула руку, которую успокаивающе протянул к ней — неожиданно для самого себя — парень. Подросток отдернул руку.

— Не пугайся! — сказала девушка неизвестно кому. И парень, торопясь продолжить этот — хоть через овчарку — миг единения, спросил:

— А собака у тебя какой… — немного замялся и добавил: — …фирмы?

Это была оговорка. Обмолвка. Fehlleistung, говоря языком Фрейда, — ошибочное действие.

Слово «фирма», нечаянно произнесенное вместо «порода», выдало ту мысль мальчика, которую он не собирался афишировать, о которой, может, даже не подозревал, но которая была неотъемлемой частью его сути, его мироощущения.

За точность этой потаенной мысли я, посторонний свидетель, не ручаюсь. Но об общем смысле догадываюсь.

То может быть горькая, денно и нощно преследующая юношу мысль о собственно люмпенском «прикиде» (поношеная куртка дает основания для такого предположения)… Когда видишь вокруг разодетых «по адидасу» товарищей, когда знаешь, что многие девочки влюбляются в то, во что ты «упакован», а не в то, чем полна твоя душа, — эта не дающая покоя проблема может оставить в подсознании незаживающую рану.

Вероятно и то, что причина обмолвки — выверенный расчет. Почему бы не познакомиться с девочкой, у которой, судя по фирменным вещам, родители минимум кооператоры… Такое знакомство будет полезным. Привычно срабатывает в голове у паренька компьютер: куртка на девушке — три куска, сапоги — полторы тысячи. И собака не по дешевке куплена. Плюсы… Минусы… Нет, надо знакомиться. И вылетает размаскированное признание: «Какой фирмы собака?»

А может, совсем просто. Может, стоит несчастный потенциал-ухажер, наполненный изнутри сладостно-прохладным мороком предчувствования, и точит его червь сожаления: «Что за страна, где нельзя красиво любить, где трудно сделать своей девчонке подарок, трудно выбраться с ней в уютное недорогое кафе, трудно уберечь ее от грязи и скотства… Что за страна, для которой рядовые фирмы зарубежья — словно икона в алтаре? Что за время? Зачем я родился здесь и нахожусь сейчас?»

Я отвернулся от них от двоих. От тех, которые в отличие от меня, наверное, знают, что все мы — пленники времени, что вечных ценностей нет: каждая эпоха деформирует их по-своему. Но которым предстоит узнать, что в том и смысл каждого сегодняшнего дня, чтобы, как умеется, защищать это вечное от кореженья. Чтобы ни Любовь, ни Дружба, ни Верность, ни Все Остальное не осталось валяться мятыми алюминиевыми чайниками на помойке нашего столетия.