Дубовые дощечки

Неустойка прошлому веку

В двадцать шесть лет Дмитрий Писарев, публицист и критик от революционеров-демократов, опубликовал свою статью. «Погибшие. .и погибающие». В ней он взялся сравнить «Очерки бурсы» Помяловского и «Записки из мертвого дома» Достоевского с тем, чтобы «почерпнуть самые достоверные и самые любопытные сведения о русской школе и о русском остроге сороковых и пятидесятых годов». Немножко лукавил Дмитрий Иванович, ограничивая себя .«сравнительно-экономическим' .этюдом», ибо какой «реальный критик» да не перекинет мосток от литературы к жизни в надежде воспламенить публику «огненным потоком великих идей»… Но идеи идеями, они живут собственными законами (живут, побеждают, раскаиваются в своих победах) — и не ради них тревожил я страницы старой статьи спустя 125 лет после ее написания. Когда-то привлекло меня там интересно задуманное сравнение ростовщических процентов — в духовной школе (бурсе) и в тюрьме. Этим маленьким частным сравнением Писарев не только доказал, что бурсацкие ростовщики лютее тюремных, что бурса криминогеннее, говоря современным языком, всякого острога, но и назвал причины погубления подростков.

К писаревскому сравнению мне захотелось приладить какие-то нынешние факты, какое-то явление, сопоставимое с прежним ростовщичеством, — и поглядеть уже на триаду: что гуманнее — царская школа, царский острог или родной двор советского подростка? Да и поразмышлять, откуда нынешняя преступность,’нынешнее зло в том светлом обществе, о котором так мечтали революционеры-демократы.

Я стал подбирать материал для такого сравнения, сидя на тесной кухонке, перебирал в голове те виды преступности, которые у тинейджеров в особом почете. И все сильнее жалел, что кончились сигареты, ибо знакомиться с наследием Писарева и всех тех, кто подготовил нашу счастливую жизнь, невозможно без волнения… Поэтому когда на моей кухне появился Миша, (ироничный взгляд полуспрятанного в воротник варенки лица…) и барским жестом предложил пачку дорогого «Монте Карло», я не стал кочевряжиться. Спросил только:

— Разбогател, что ли?

— Да. Картежный долг вернул и неустойку.

— Блестяще! — искренне обрадовался я. Миша опешил, почесал заживающую царапину под глазом, поддел:

— Понял, наконец, что предъявлять неустойку за всякие подлянки — это нормально?

— Нет, я другое понял… Что ты мне сегодня здорово поможешь. Подскажешь материал для одного исторического сравнения.

Миша приосанился. Устроился поудобнее и приготовился к вопросам.

— Договорим о ростовщичестве.

— Чего-чего?

— О ростовщичестве. Это предоставление денежных ссуд под высокие проценты. Я долго не мог понять, почему твои сверстники и компаньоны игнорируют такой простой способ делать деньги. Уж как только не ловчат ради пресловутого воздуха (денег), уж какие былинные рецепты разбогатеть не извлекают на свет… А про ростовщичество и не вспоминают. Случайные факты о случайных пэтэушниках-ростовщиках погоды не меняют, ведь они не представляют собой системы. Поголовной. Но загадка разгадалась просто, стоило лишь вспомнить о таком финансово-этическом понятии у подростков, как «неустойка».

— «Стоило лишь вспомнить»… — сыронизировал Миша. — Меня-то разбуди посреди ночи — я тебе сразу скажу, когда, какому чухану и какую я предъявил неустойку.

— Вот поэтому бери бумагу, — попросил я Мишу, — и распиши, пожалуйста, в цифрах всю свою ростовщическую арифметику.

Миша застрочил карандашом по бумаге.

Неустойка. В гражданском праве этот термин обозначает определенную законом или договором денежную сумму, которую должник обязан уплатить кредитору в случае неисполнения обязательств.

Среди подростков термин «неустойка» значит почти то же самое… С той лишь «маленькой» разницей, что обязательства определены совсем другими законами — «законами картежных игр», «правилами настоящего пацана» и другими дворовыми законами, то есть законами неписанными, трактуемыми широко, вольно и, как правило, в пользу сильных ребят. Неустойка может быть предъявлена слабачку за что угодно: за грубое слово, за неловкое действие, зa косой взгляд, не говоря уж о явном «беспределе». Это тоже форма денежного наказания, но наказывается не только финансовая необязательность, но и неподчинение тем, кто верховодит подростковым миром и лепит из него свое подобие.

Таким образом, регулярно, повсеместно и неоднократно тысячи, миллионы подростков оказываются перед фактом: кто-то предъявил им неустойку. С этого момента считается — внимание! — что деньги уже принадлежат «кредитору». Это как бы первый уровень взымания процентов: процентов за непослушание, за невыполнение «нравственного» долга… Но есть еще и второй уровень, уже не отличимый от собственно ростовщического. Если «должник» не готов выложить нужную сумму, «кредитор», конечно, подождет. Й день, и два, и месяц… Но не за красивые глазки… А… за проценты! (Вот они и выплыли, те самые разорительные проценты, слегка закамуфлированные сленговым выражением «платить по счетчику»).

Вот и выявилась система. Система деформированного ростовщичества. Распространенная так же широко, как и в предкапиталистическую эпоху. Но более жестокая, чем раньше. Ведь ранее ростовщичество строилось на относительно добровольных отношениях. Нынешние же «должники» становятся должниками поневоле. А самое страшное неоростовщикам принадлежат не только ребячьи кошельки, но и ребячьи души.

…Миша закончил писать, протянул мне бумагу и пояснил:

— Значит, так. Один лох сел играть со мной в карты. Ну, я ему сделал реанимацию. За полчаса он мне влындил (т. е. проиграл) 250 рублей. И нет бы смирненько рассчитаться, так он на меня попер. Начал обвинять, что я фуфло двинул (т. е. обманул, «кинул»). Пришлось чиркануть его по макидре (ударить по голове)… А он, как последняя синявка, заверещал и — когтями мне по морде! (Вот царапина!). И слинял, ушел в загаску. Ладно, думаю. Собрал ребят. Сели на «девятку». Приехали к нему: Выходит. Затюканный, занюханный. Губешка трясется. Я, не долго думая, загнул его. По крыше пару раз вделал, чтоб понятно стало: с ним не шутят. И предъявил неустойку. Вот тут все записано. 250 рваных — картежный долг. И неустойка: 50 рублей — «за царапину под глазом», 50 рублей — «за то, что сами к нему приехали», 50 рублей — «за беспокойство».

— А петровский налог на бороду? — спросил я лишь потому, что хотелось отогнать в глубь сознания образ мальчика с трясущейся губой и ладонями, не умеющими сжиматься в кулаки.

— Не путай! — строго сказал Миша, обычно безупречно чувствующий иронию. — Какая борода? Он еще мокрым полотенцем бреется. Итого, насчитали мы с него 400 рваных. Он заявляет: у меня стипендия только 4 июня (а завалились мы к нему 25 мая). Ну мы не стали наглеть: поставили счетчик на малые обороты, по рублю в день… (Здесь ведь как кому в голову взбредет, утвержденных правил у счетчика нет). За то, что я ждал возврата долга с 25 мая по 4 июня — еще десять рублей набежало. Всего — 410 — Миша усмехнулся и добавил: — А то стал бы я тебя «Монте Карлом» подогревать!

Так у меня в руках оказались точные, по горячим следам восстановленные цифры. Можно было приступить к «сравнительно-экономическому этюду». Я вернулся к страницам, где Писарев сравнивает ростовщиков бурсы с ростовщиками царского острога:

«Кроме воровства, в мертвом доме и в бурсе Процветало с беспримерною силою ростовщичество. (…) г. Достоевский дает нам понятие о величине каторжного процента. Острожный ювелир и ростовщик Исай Фомич Бумштейн, под залог каких-то старых штанов и подверток, дает взаймы другому арестанту семь копеек, с тем, чтобы тот через месяц заплатил ему десять копеек. Три копейки на семь копеек — это значит 43 процента в месяц. В год получится, стало быть, .516 процентов, то есть капитал увеличится с лишком в шесть раз. Это очень недурно, но, в сравнении с бурсацкими процентами, это умеренно. Бурсаки и в этом отношении умудрились перещеголять каторжников. «Рост в училище, — говорит Помяловский, — при нелепом его педагогическом устройстве, был бессовестен, нагл и жесток. В таких размерах он нигде и никогда не был и не будет. Вовсе не редкость, а, напротив, норма, когда ДЕСЯТЬ КОПЕЕК, взятые на НЕДЕЛЬНЫЙ СРОК, оплачивались ПЯТНАДЦАТЬЮ КОПЕНКАМИ, то есть по общепринятому займу на год это выйдет ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ (вернее, двадцать шесть) РАЗ КАПИТАЛ НА КАПИТАЛ».

Вот теперь можно сопоставлять.

Сделав соответствующие вычисления, мы получим, что первоначальный капитал Миши (выигранные в карты 250 рублей) за десять дней вырос на 64 % (410 рублей). Именно вырос… Отдай неумеха-картежник свой долг сразу и смирненько — ни о каком бы росте не было речи. Но ситуация обернулась для него неустойкой. Поэтому мы вправе рассуждать о росте, танцуя при этом от как бы авансированных Мишей 250 рублей.

Поскольку рост капитала у Достоевского, Помяловского и у нас исчислен на разные сроки оборота, приведем цифры в соответствие. И сведем в одну таблицу:

Годовые обороты ростовщиков прошлого и Мишин сравнивать некорректно. Все же Миша облагает ребят неустойками нерегулярно, время от времени. Кроме того, взимаемые им проценты, по его же признанию, непостоянны, зависят от того, что «в голову взбредет». А вот картина, представленная на уровне «десятидневок», отражает, на мой взгляд, реальный расклад, конкурентоспособность представителя светлого будущего, Миши, с тенями прошлого.

Что ж, хотя этот представитель и опередил каторжан XIX века, бурсы он не обогнал. Сенсация, которую мы внутренне ожидали, не состоялась. Но не будем забывать, что Миша — еще новичок в своем деле, он еще не оторвяга, он только учится. И кто поручится, что через месяц-другой он не заткнет за пояс самых бедовых бурсаков. Не будем забывать и о том, что первоначальный капитал (250 рублей) нашему ростовщику в фирменной варенке не принадлежит.

Так что еще не известно, кто кого обставил.

О таких потомках, как Миша, мечтал Д. И. Писарев?

И, наконец, чем же объясняет Дмитрий Иванович Писарев криминогенность бурсы, «неправильное передвижение собственности» в ней и какие видит дорожки спасения. Может, его взгляды помогут нам, всем, кто вместо светлого будущего оказался на пороге диктатуры преступности?

Дмитрий Иванович, действительно, подробно и убедительно объяснил бурсацкий беспредел массой социальна . прорух. Но главный вывод в этом скопище причин не затерялся: «… основное зло бурсы неизлечимо. Оно заключается в той антипатии, которая существует между умами учеников и бурсацкою наукою (богословием, надо полагать. Хотя антипатию у бурсаков вызывала зубрежка, т. е. метод овладения богословием. — Ю. Ш.). Эту антипатию невозможно искоренить, потому что бурсацкую науку невозможно сделать привлекательною».

О непривлекательности религии сказано деликатно, мягко, в расчете на цензора, но пафос ясен: долой Бога — и все исправится… На смену религии придут НОВЫЕ ИДЕИ. Появятся люди, озабоченные уже не «бестолковыми схватками с мелкими проявлениями общественного зла». СПЯЩИЕ допреж БОГАТЫРИ обогатятся НОВЫМИ ИДЕЯМИ и будут сражаться уже не С ВНЕШНИМИ СИМПТОМАМИ ЗЛА, а будут действовать «против настоящих причин зла, против тех общих условий и идей, вследствие которых тупоумные и недобросовестные личности могут отравлять жизнь своих умных и честных ближних».

Какие же НОВЫЕ ИДЕИ предлагает Писарев, отметая религию как причину зла? Что взамен ее предлагает? Мы не будем касаться других его статей, в «Погибших и погибающих» достает материала, чтобы иметь представление об этих идеях.

Носителей НОВЫХ ИДЕЙ Писарев находит в остроге, который противопоставлен неизлечимой бурсе, и с удовольствием акцентирует на них внимание. В «Записках…» Достоевского он восхищается неким Аким Акимычем, который все подаяние, попадающее в острог, делит меж каторжанами поровну. Конкретный литературный герой и конкретная литературная ситуация возведены Писаревым в ранг «новой идеи». Все поровну!.. В отличие от Писарева мы-то с вами уже знаем, во что оборотилась эта идея. Помним на себе и презрительную власть недавних аким акимычей, «людей у турникетов», и собственное нестарание, вызванное патологической надеждой: авось и нам что-нибудь достанется от общего пирога.

Если же посмотреть, какие методы предписывает Писарев для борьбы за НОВЫЕ ИДЕИ — оторопь берет. Несмотря на собственную осторожность (цензура, цензура!), он четок и последователен. Он пересказывает, как один разбойник у Достоевского хвастает убийством пятилетнего мальчика. Если рассказ об этом убийстве вызвал возмущение в острожной казарме, то воспоминание другого каторжанина находит, по мнению Писарева, сочувствие у острожников:

«Лучка рассказывает товарищам очень подробно, как он зарезал одного сердитого плацмайора, и все его слушают, и никто на него не кричит. Значит, об убийстве говорить можно…» — подытоживает Писарев, имея в уме далеко не разговоры. Если убийство совершено во имя НОВЫХ ИДЕЙ — оно оправдано…

То, о чем мечтал Дмитрий Иванович, сбылось. В продолжение писаревских мечтаний родились ИДЕИ. Проснулись БОГАТЫРИ и овладели этими ИДЕЯМИ. Рухнули церкви. Разговоры о справедливых убийствах стали руководством к действию, и кровавые реки заструились по городам и весям, по ГУЛАГу.

Много десятилетий излечивалось зло по писаревскому рецепту. Но не отступало, а даже крепло, словно вместо припарок мертвой водой, касалась его водица живая… И уже ясно всем: чтобы победить зло, преступность в частности, нужно внимательно пересмотреть наследие Писарева и тех, кто думал согласно с ним. Нужно не отворачиваться от религии (хотя бы от нравственной ее стороны, от того, что поможет' победить зло в самом себе). Нужно, памятуя о справедливости, тем не менее забыть уравниловку. И навсегда проклясть убийство. Любое.

Может, тогда мы перестанем платить неустойку — духовную и материальную — прошлому веку, идеям, которые он породил и в сети которых мы, как доверчивые пацаны, попались.

Июнь, 91

P. S. Когда материал готовился к печати, информационное агентство «УРАЛ-АКЦЕПТ» распространило сообщение, напрямую связанное с нашей темой:

«Достойный продолжатель дела бальзаковского Гобсека появился в Качканаре. Виталий Попов еще молод — ему 13 лет, но сообразителен не по годам. Давая взаймы своим друзьям по 50 рублей, он за каждый просроченный для платежа день требовал половину этой суммы, а чтобы взыскать проценты, приводил старшего товарища, ранее судимого. Юным Гобсеком заинтересовался народный суд».

Март, 92