После смерти родителей воспитанием наследника- графа Матвея Александровича Дмитриева-Мамонова- занялся его дед сенатор Матвей Васильевич. При Павле он вышел в отставку и поселился в поместье. Скаредный и малообразованный, по воспоминаниям современников, он тем не менее дал внуку хорошее воспитание. Известно, что графа Матвея Александровича обучали в училище аббата Николя вместе с отпрысками многих русских аристократических фамилий.
Старый Матвей Васильевич умер в 1810 году, и его родственник сенатор И. И. Дмитриев (известный поэт), который «всегда отличал молодых людей со способностями и любил давать нм ход», назначил двадцатилетнего Матвея Александровича сразу обер- прокурором Сената. Назначение было ответственным и, по мнению ряда должностных лиц, М. А. Дмитриев- Мамонов «обнаружил на службе недюжинные способности». Однако временами окружающие замечали его излишнюю горячность и даже дерзость. Вся Москва говорила, например, о его ссоре с престарелым московским губернатором графом И. Д. Гудовичем…
Интересы Матвея Александровича не ограничивались службой. Особенно его интересовала русская история, собирал он сведения о пугачевщине, а в 1811- 1812 годах печатал свои стихи в журнале Невзорова «Друг юношества». Содержание стихов молодого Дмитриева-Мамонова ощутимо связано с масонским мировоззрением, овладевшим умами его поколения. О его духовных исканиях говорят сами названия «Честь», «Время», «Истина», «Гению»… Вот характерный отрывок из стихотворения Матвея Александровича «Огонь», представляющего собой философское размышление о сущности жизни:
Корона и душа вселенной!
Сок, кровь и семя вещества!
Огонь – в нем тайно сокровенный
Тип и дыханье божества!
Нечистое, Огонь, ты гложешь,
А чистое украсить можешь,
И все собой объемлешь ты!
На солнце и в луне сияешь,
Из недр земли дождь искр кидаешь,
Отец и чадо чистоты.
Теперь тебя кора скрывает,
Кора согнитья обняла!
Твой свет внутри теперь сияет,
Извне же грубые тела.
По всей натуре тьма развилась,
И кара силы божьей скрылась,
И свет натуры помрачен.
Но некогда ты уз лишишься
И жрущим в ярости явишься –
И победишь и смерть и тлен!..
Однажды он явился к попечителю Московского университета П. И. Голенищеву-Кутузову с предложением выдержать экзамен по всем предметам. Препровождая соискателя в Петербург к министру просвещения графу А. К. Разумовскому, попечитель восторженно отзывался:
«Вручитель сего г. Дмитриев-Мамонов есть молодой человек изящных и редких качеств, скромный и лучшею нравственностью украшенный… Сей молодой и прелюбезный человек не по одному сделанному им весьма значащему приношению достоин внимания вашего сиятельства. Он имеет сведения и дарования редки, между прочим математику, инженерство он также знает, как весьма малое число людей в России, а рисует и чертит так, что я ни одного дворянина в сем деле столь искусного не видывал».
По словам современника, «граф собой был красивый мужчина, высокий, стройный и большой щеголь… Характера граф был доброго, но важного, сосредоточенного и, видно, по наследству, гордого, в особенности перед знатными». Трудно сказать, как сложилась бы его карьера, если бы не начало войны 1812 года…
Как только Наполеон перешел границы России, М. А. Дмитриев-Мамонов подал через генерал-губернатора Ф. В. Ростопчина письмо Александру I с готовностью вносить свой годовой доход в пользу государства на весь период войны.
Вместо этого император предложил Матвею Александровичу сформировать на свои средства конный полк, куда разрешил набирать годных дворовых крестьян и вербовать вольнонаемных из дворян. Этому отряду было присвоено название «Московский казачий графа Дмитриева-Мамонова полк». «Мамоновцы», как стали называть графских казаков, были щегольски обмундированы и хорошо вооружены. Мундир рядового этого полка состоял из синего чекменя с голубыми обшлагами, головным убором служил кивер, обтянутый медвежьим мехом с высоким султаном. Каждый казак имел две смены одежды и «неимоверное количество белья, часть которого была оставлена на месте, так как невозможно было полку взять его с собой».
Мамоновский полк еще не был укомплектован, а враг стоял уже у стен Москвы. Сдав должность обер- прокурора, Дмитриев-Мамонов принял участие в Бородинском сражении, а затем в боях под Тарутином и Малоярославцем. Тогда он заслужил золотую саблю с надписью «За храбрость», награду, ценившуюся не меньше ордена.
«Когда устроилось Московское ополчение,- вспоминал поэт князь П. А. Вяземский,- я все это бросил, надел казацкий чекмень полка графа Мамонова, случайно познакомился у зятя моего князя Четвертинского с приятелем его графом Милорадовичем и таким образом, можно сказать, случайно попал в Бородинское дело… С падением Москвы, после не совсем удавшейся попытки отстоять ее на Бородинском поле, мне, непризванному воину, казалось, и делать нечего под воинскими знаменами… Таким образом военное поприще мое началось и кончилось Бородинской битвой».
Когда в Москве, да и в Дубровицах, хозяйничали французы, Мамоновский полк продолжал пополняться в селе Вятское Ярославской губернии. Кстати, служил в этом полку еще один замечательный русский поэт – В. А. Жуковский.
12 марта 1813 года Александр I своим указом, данным управляющему военным министерством, в награду «за усердие и пожертвование немаловажной суммы на покупку лошадей, вещей и содержание полка» произвел графа Дмитриева-Мамонова в генерал-майоры и назначил шефом сформированного им казацкого полка. Князю Четвертинскому, опытному кавалерийскому офицеру, было предложено место полкового командира.
Из записных книжек П. А. Вяземского можно узнать немало важного для характеристики молодого владельца Дубровиц.
«Я несколько месяцев прохворал в Ярославле,- писал Вяземский.- Мамоновский полк стоял тогда в Ярославской губернии. За неимением французов под рукой граф Мамонов воевал с официальными бумагами, с Ярославским губернатором князем Голицыным. Мы все однополчане стояли за начальника своего…»
Отдавая дань уважения Дмитриеву-Мамонову, ценя его отвагу и преданность долгу, осторожный Вяземский критически смотрел на демарши графа:
«Все это обратилось в беду ему. Он всегда был тщеславен, а эти отличия перепитали гордость его. К тому же он никогда не готовился к военному делу и не имел способностей, потребных для командования полком».
Наконец, Мамонову предписано было выступить с полком, где насчитывалось 40 штаб- и обер-офицеров и 679 нижних чинов, в заграничный поход. Полк нагнал русскую армию уже в Германии, и там произошел инцидент, прервавший военную карьеру Матвея Александровича. Казаки Мамонова поссорились с офицерами австрийского отряда, расквартированного по соседству. Дошло до драки, и жалобы на мамоновцев поступили в штаб русской армии. Защищая подчиненных, граф грубо обошелся с прибывшим в полк генерал-полицмейстером армии Ф. Ф. Эртелем – Александр Матвеевич вообще неприязненно относился к немцам на русской службе. Об этом доложили императору. Александр I, всегда и во всем симпатизировавший иностранцам, был очень недоволен.
«Полк переформирован,- с горестью вспоминал Петр Андреевич Вяземский,- мамоновские казаки зачислены в какой-то гусарский полк. Таким образом патриотический подвиг Мамонова затерян. Жаль! Полк этот, под именем Мамоновского, должен бы сохраниться в нашей армии в память 1812 года и патриотизма, который одушевлял русское общество».
В 1814 году Матвей Александрович был прикомандирован к генерал-адъютанту Ф. П. Уварову, командующему Первым Кавалерийским корпусом. Штабная служба графа не удовлетворяла. Через два года он подал в отставку и переселился в Москву.
«Около 26 лет (от роду.- Авт.) он переехал из Москвы в Дубровицы и сделался там затворником, приходя в неистовство при малейшем неудовольствии,- вспоминал А. А. Арсеньев, предводитель уездного дворянства. В чем-то он даже сочувствовал удаленному от дел молодому герою войны, который искренне хотел приносить людям добро, но не знал, как это делать,- Мамонов положительно бросал деньги, «желая (как он выразился) помогать людям не временно, а возобновлять их жизнь, делая из несчастных – счастливцев».
Добровольное заточение Дмитриева-Мамонова в усадьбе скоро стало казаться подозрительным. Причину искали в нездоровье графа. По отданному нм раз и навсегда приказу в определенные часы ему подавали чай, завтрак, обед и ужин. Граф садился за стол всегда в одиночестве. Также в определенное время ему подавали и платье, и белье, и все это убиралось и переменялось, когда Матвей Александрович покидал комнаты. Такой образ жизни продолжался несколько лет без всякой перемены. Управление имением и все распоряжения по дому делались обычно по письменному его приказанию и запискам.
Современникам стал известен такой случай. Когда умер графский камердинер, на его место «из своих никого способных не оказалось» и поэтому наняли вольного. Новый камердинер, наслышавшись о странностях графа, захотел получше рассмотреть его. В обеденное время он спрятался в столовой за колонну, но, к несчастию, граф увидел его и страшно исколотил. И будто бы этот камердинер немедленно бросился в Москву к генерал-губернатору с жалобой на графа. Так это было или не так на самом деле, но тогдашний московский генерал-губернатор князь Д. В. Голицын отправил в Дубровицы одного из своих адъютантов.
Адъютант приехал в Дубровицы в самый обед Матвея Александровича и без доклада явился к нему в столовую. Граф пробежал глазами врученное ему предписание явиться к Голицыну, изодрал его в клочки и бросил в чашу с супом. При этом адъютанта не очень учтиво попросил удалиться. Этот поступок Мамонова и отнесли к сумасшествию. Он был взят под стражу, отправлен в Москву, где его поместили в большом доме с колонным портиком. Он и ныне сохранился на Покровском бульваре, вблизи бывших Покровских казарм.
П. А. Вяземский полагал, что психическая болезнь Матвея Александровича началась в 1817 году. Причиной ее он называл «неограниченное самолюбие и бедственность положения нашего». Что имел в виду поэт? Его слова можно понять так, как заметил один из первых историков декабристского движения В. И. Семевский, что «Мамонова раздражали политические и общественные неурядицы в России». Обладая огромнейшим состоянием и более чем 10 тысячами крестьян, М. А. Дмитриев-Мамонов открыто осуждал самодержавие. «По окончании войны,- вспоминал Вяземский,- он присоединился в Москве к обширному кружку недовольных: порицал, фрондировал, бранил».
В своих имениях граф облегчил положение крестьян. «Мужики Мамонова счастливы»,- признавался его современник, московский почт-директор А. Я. Булгаков в письмах к брату, сенатору К- Я- Булгакову. По словам этого весьма благонамеренного чиновника, с дубровицкнх мужиков взималось оброку всего по 10 рублей, тогда как «граф мог бы брать по 80 рублей». Далеко не все дворяне одобряли вольнодумие отставного генерала. Вскоре и власти перестали относиться к затеям М. А. Дмитриева-Мамонова как к причудам богатого барина.
«Разные ходили о нем слухи, толки и рассказы, повод к которым давала в особенности мрачная таинственность, окружавшая этого невольного затворника,- рассказывал родственник Матвея Александровича Л. Н. Энгельгард.- Говорили о его огромном богатстве, которым он не пользовался, о беспредельном честолюбии, главной причине его нравственной гибели, и способностях, убитых этим честолюбием. Говорили о многом другом, что возбуждало и участие, и сожаление к судьбе умалишенного графа. Некоторые даже подвергали сомнению его сумасшествие и искали объяснение его домашнему заточению в каких-то темных и злых интригах».
Недовольство отставного генерал-майора Александром I, проявленное им еще до начала дубровицкого затворничества, имело прямую связь с зарождавшимся декабристским движением. Дела следственной комиссии о восстании 14 декабря 1825 года, открытые для исследователей только в 1902 году, не оставляют сомнения в причастности М. А. Дмитриева-Мамонова к опыту создания тайных политических обществ.
21 декабря 1825 года, сразу после получения известия о событиях на Сенатской площади в Петербурге, был арестован в Москве генерал-майор Михаил Федорович Орлов, близкий друг Матвея Александровича.
На допросе Орлов показывал:
«Я думаю, что я первый в России задумал план тайного общества. Это было в 1814 году… Я хотел переменить карьеру, оставить военную службу и перейти в гражданскую, в которой… гнездятся внутренние наполеоны-грабители. В этом смысле я вел переписку с графом Мамоновым. Я склонил его участвовать в осуществлении моих намерений. Он отвечал мне, что внутренний враг сильнее, чем все внешние враги, и что он отчаивается в успехе. Тем не менее мы согласились тогда относительно некоторых предположений».
Ознакомившись с показаниями Орлова, московский генерал-губернатор Д. В. Голицын отправил в начале января 1826 года следующее донесение в Петербург:
«Имея причины подозревать, что в числе бумаг гр. Дмитриева-Мамонова, по прежнему роду жизни его репутации, найтиться могут достойный по нынешним обстоятельствам внимания правительства, почел обязанностью вытребовать у опекунов бумаги».
Николай I распорядился прислать их в следственный комитет о тайных обществах, «где оне удобнее могут быть разобраны по известной общей связи дела».
Интерес для охранки представляла переписка графа с М. Ф. Орловым, которая велась на французском языке. В письмах содержались подробности об их совместной работе над уставом Общества русских рыцарей- прообраза тайных обществ декабристов, в котором еще сохранялась форма масонских организаций предшествующего века.
«Европа думает, что мы желаем сделать ее участницей избытка нашего счастья и нашей свободы, а мы, освободители других, стонем под ненавистным игом»,- писал М. А. Дмитриев-Мамонов.
Писем из дубровицкого уединения он отправил немало. В них – споры об устройстве тайной организация, ее целях и задачах, уставе, средствах борьбы за власть.
Приезжая в Москву, Михаил Орлов навещал Дубровицы, нарушая уединение друга и вызывая переполох в именин. Слухи об этом доходили до соседнего Остафьева. Вяземский отметил в записной книжке: «Одни Михаил Орлов, приятель его, имел смелость и силу, свойственную породе Орловых, выбить однажды дверь кабинета и вломиться к нему. Ои пробыл с ним несколько часов, но, несмотря на все увещания свои, он не мог уговорить его выйти из своего добровольного затворничества».
Результатом общения Орлова и Дмитриева-Мамонова стали так называемые «Пункты преподаваемого во внутреннем ордене учения», попавшие позже в Следственный комитет. Содержание написанного в Дубровицах документа, по существу, проекта конституции, весьма интересно.
Самым первым из пунктов устанавливалось «ограничение самодержавной власти» посредством сената- путем придания ему политического значения. Авторы «Пунктов» предполагали, что самодержавная власть без согласия Сената не должна иметь права издавать новые законы и отменять старые, налагать налоги, объявлять войну и заключать трактаты, ссылать и наказывать, оставлять государство и уезжать за границу, жаловать в княжеское и графское российское достоинство, назначать на высшие государственные и военные должности.
Взгляды М. А. Дмитриева-Мамонова на общественное устройство будущей России были весьма расплывчаты. Историк и издатель журнала «Русская старина» В. И. Семевский образно, но точно назвал идеи Мамонова «политическим радикализмом на аристократической подкладке». Высоко ставивший свое происхождение, Дмитриев-Мамонов предлагал выдвигать в сенаторы, которые должны были ограничить самодержавную власть в вопросах законодательства, внутреннего управления и внешних сношений, не назначенных государем лиц, а «имеющих на то право по своему происхождению» (аристократов) и лишь частично выборных-из дворян и купечества.
Предложение ввести в состав сената наследственных вельмож выглядит нелепым. Но сама идея была, однако, не придумана, а, по-видимому, заимствована в системе управления тогдашней Франции, где бывал Орлов и, возможно, Мамонов. Там действительно существовали наследственные сенаторы – так называемые «наследственные пэры». Как впоследствии и многие декабристы, Мамонов считал, что «установление сената» должно произойти посредством государственного переворота. Совершить его должны члены Ордена рыцарей русского креста, или русских рыцарей.
Документ, выработанный Орловым и Мамоновым, несмотря на противоречивость некоторых положений, выражал прогрессивные стремления лучшей части русского общества. В «Пунктах» говорилось и об «упразднении рабства в России». И в то же время предлагалось пожаловать «наследственным пэрам», то есть «русским рыцарям», крепости («фортеции»), поместья и земли.
Идея фортеции как резиденции «пэра» занимала Дмитриева-Мамонова, как видно, не меньше, чем размышления об осуществлении демократических, республиканских преобразований. Они неожиданно отразились в развернувшемся в Дубровицах строительстве. По заказу Дмитриева-Мамонова вокруг его поместья, включая главный дом, регулярный парк, хозяйственные постройки и Конный двор, была выстроена протяженная каменная ограда со средневековыми зубцами, придававшими усадьбе вид какого-то замка.
Выполнявший этот необычный заказ архитектор не установлен. Не исключено, что проект разработал сам граф, знавший фортификацию и умевший выполнять чертежи.
Каменная стена шла с восточной стороны храма под горой и имела здесь полукруглый выступ, предохранявший крутой скат от обвалов. Стена тянулась дугою и вдоль Десны, и лишь при последнем владельце усадьбы С. М. Голицыне она была разобрана, чтобы открыть вид из дома на сосновую рощу. Там, где проходила стена, устроили цветник. Стена доходила до хозяйственных построек в конце парка, затем поворачивала и продолжалась до Конного двора. На всем протяжении зубчатой ограды имелось трое кирпичных готических ворот – у церкви, Конного двора и за парком.
Стену эту окончательно разобрали только в 1930-х годах, сохранились лишь ворота Конного двора. «В эти ворота, считаемые начальным пунктом крепостной стены, которою прежний владелец имения, в чаду болезненной воли, предполагал окружить всю усадьбу, прежде проходила проезжая дорога, начинающаяся от перевоза через реку Пахру»,- отмечалось в описании Дубровиц, сделанном в начале нынешнего столетия.
Конечно, наивное стремление графа Дмитриева-Мамонова превратить Дубровицы в подобие замка английского лорда не посвященному в его тайные замыслы могло показаться бредовым. Ущербность взглядов Матвея Александровича, выразившаяся в усадебном строительстве 1816-1822 годов, была очевидна: знатность рода не могла гарантировать ум и честность всех «пожизненных сенаторов».
Но, к чести Мамонова, предлагаемые им меры по переустройству общества не ограничивались строительством фортеций. В «Пунктах» предусматривалось «введение книгопечатания», то есть свобода печатного слова, «уменьшение числа монастырей», «улучшение состояния солдата», «наделение отставных солдат землей», «учреждение инвалидных домов»…
Но дальше идей, изложенных М. А. Дмитриевым- Мамоновым в «Пунктах», дело не продвинулось. М. Ф. Орлов прервал связь с Дубровицами, как он признавался на следствии, после «сделанного им открытия о тайном обществе гвардейских офицеров» – Союза спасения, основанного в Петербурге в 1817 году.
П. И. Пестель, член Союза спасения, уехавший из Петербурга еще до преобразования этого тайного общества в Союз благоденствия в начале 1818 года, говорил в одном из своих показаний: «О тайном обществе под названием Русских рыцарей говорил мне генерал Орлов, сказывая, что к оному принадлежал граф Мамонов. У них была печатная книжечка об обществе, которую я, однакож, не читал».
Графа Мамонова хотели привлечь к Союзу благоденствия, но тот отказался и продолжал жить в Дубровицах. Однако основанный им Орден русских рыцарей. хотя и бездействовавший, считался среди будущих декабристов существующим.
Подозрительный Николай I несколько раз требовал от шефа жандармов А. X. Бенкендорфа и начальника московской тайной полиции А. А. Волкова справки о болезненном состоянии одинокого «русского рыцаря». Прав оказался Денис Давыдов, когда писал о декабристах, называя М. Ф. Орлова «идеологом»: «Как он ни дюж, а ни ему, ни бешеному Мамонову не стряхнуть абсолютизма в России».
Конец странному поведению владельца Дубровиц был положен незадолго до восстания на Сенатской площади. Истинным поводом для ареста послужило, очевидно, избиение не безымянного слуги, как полагали многие. Горячая рука графа обрушилась на его поверенного в делах и управляющего имуществом купца Негри. Видимо, Дмитриев-Мамонов подозревал, что тот тайно осведомлял о его делах московского генерал-губернатора. Избив наушника, граф отправил Д. В. Голицыну вызов на дуэль, сопроводив его для верности письменными оскорблениями.
Это произошло весной 1825 года. А. Я. Булгаков, осведомленный обычно о происходящем в Москве, сообщал брату: «Граф писал точно к Голицыну, князю Дмитрию Владимировичу, и вызвал его на пистолеты, не получая же ответа… наделал копии с своего письма и разослал оныя И. И. Дмитриеву, П. И. Кутузову и всем своим знакомым. Экая голова! Государь дал князю волю делать, что он заблагорассудит. Неизвестно, какие князь примет меры; но, кажется, опеки не миновать. Нельзя не сожалеть о Мамонове: при молодости, богатстве и уме будет иметь весьма несчастный конец».
Арест графа совершился без шума. Рано поутру Матвей Александрович был в библиотеке. Тихо прокравшиеся в дом полицейские вынесли все оружие из его кабинета. Возвратившись в кабинет, граф не увидел на месте ни пистолетов, ни наградной шпаги. Он понял все и бросился назад в библиотеку, где стояли в шкафах старинные ружья. Но его опередили. Граф крикнул слуге, чтобы запрягали коней, но руководивший арестом адъютант Д. В. Голицына Василий Толстой заявил, что с этой минуты граф Дмитриев-Мамонов взят под стражу и ехать в Москву не может.
Матвея Александровича заперли в кабинете. Толстой расположился в гостиной, ожидая дальнейших приказаний от начальства. Так прошло около двух недель. Заходя в кабинет, караульные слышали от графа только одно: «Убирайтесь вон! Вы мне с вашим князем надоели!»
24 июля 1825 года Дмитриева-Мамонова, связанного, доставили в Москву. Передавали, что в последний момент граф оказал полиции бешеное сопротивление: сломал большие кресла, сделал себе из ручки нечто вроде булавы и размахивал ею налево и направо. Однако Булгаков опровергал в своих письмах подобные слухи. По его словам, Матвей Александрович нисколько не противился конвоирам и даже остановил дубровицких крестьян, которые было вознамерились освободить его силой.
Д. В. Голицын назначил медицинскую комиссию, которая должна была подтвердить сумасшествие графа и приступить к лечению. В нее вошли четыре известных московских медика. Их лечение заключалось в обливании головы графа холодной водой, что, конечно же, приводило того в исступление. В эти минуты никто не сомневался, что Дмитриев-Мамонов настоящий безумец. В таком состоянии застал его посетивший дом иа Покровском бульваре А. Я. Булгаков (в 1826 году Булгаков был назначен опекуном Матвея Александровича): «…длинная черная борода, волосы в живописном беспорядке, красная русская рубашка с золотым галуном, козацкие шаровары, сверху всего армяк, цветные сапоги, глаза сверкают, руки в беспрестанном движении, а лицо багровое…»
Восстание декабристов придало делу М. А. Дмитриева-Мамонова политическую окраску. 3 января 1826 года Д. В. Голицын направил уездному предводителю дворянства А. А. Арсеньеву письмо следующего содержания:
«Секретно. По сведению, полученному от Вашего превосходительства о предстоящей описи имущества графа Дмитриева-Мамонова… Обязан будучи по обстоятельствам разсмотреть принадлежащие ему бумаги, прошу покорно Вас… по распечатанию законным порядком в селе Дубровицы дома графа Дмитриева- Мамонова, все бумаги, принадлежащие лицу его, которые окажутся где бы то ни было в прежде занимаемых им комнатах, и даже в собственной его шкатулке, собрать при посредстве посылаемого мною с Вашим превосходительством чиновника особых моих поручений, статского советника Кочубея, которому и благоволите вверить все найденные бумаги, за общими печатьми Вашими, для надлежащего ко мне доставления».
Генерал-губернатор одновременно послал подольскому земскому исправнику предписание явиться в село Дубровицы по первому требованию предводителя- «для надлежащего по сему предмету содействия».
К «пользованию» М. А. Дмитриева-Мамонова пытались одно время привлечь и самое крупное медицинское светило Москвы – доктора Ф. П. Гааза. Но Федор Петрович, осмотрев пациента, поспешил отказаться от сомнительной чести. Возможно потому, что не обнаружил явных признаков болезни.
О пристальном внимании Петербурга к «сумасшедшему» свидетельствуют письма А. Я- Булгакова за 1827 год. «Волков в мае просил у меня коротенькую записку о болезни графа, его действиях, упражнениях и прочее. Я ему составил маленькую «нотице»,- писал опекун в конце июня.- Бенкендорф ее показывал государю, который изволил ее взять к себе, приказав от времени до времени извещать его подобными записками, что с Мамоновым происходит…»
Временами Матвей Александрович совсем не выглядел помешанным. Он часами писал и читал. От него тщательно скрывали известия о событиях на Сенатской площади, о следствии, казнях и ссылках декабристов.
«Однажды,- признавался Булгаков,- разговор зашел о сыне генерал-адъютанта Григория Ивановича Чернышева Захаре. Граф расспрашивал, против кого был заговор, на какое осужден наказание Чернышев, куда сослан… Показывал довольный вид и говорил с жаром, какого я не примечал в прежних разговорах… Я однако ж прервал разговор».
«Повинуйтесь слепо всему, что от вас требуют, сделайте это усилие над собою, не давайте повода к жалобам…»- требовали от графа опекуны и медики. Это звучало как заклинание всех благонамеренных подданных российского самодержца.
Любые попытки протеста пресекались жесточайшим образом. Доктор Маркус то и дело грозил графу холодной ванной или смирительной рубашкой. Надзиратель его, немец Зандрарт, доказывал подопечному, «что он никогда не получит свободы, ежели не будет повиноваться власти всеми признаваемой».
Изощренные издевательства не могли не надломить психики даже такого могучего от природы человека, каким был граф Матвей Александрович. Через несколько лет «лечения» он стал спокойным и почти смирился со своим положением.
В одно из своих последних посещений графа А. Я. Булгаков нашел в нем большую перемену:
«…Видно, что он сумасшедший. Глаза впали, и худ в лице, огромные усы и бакенбарды дают ему страшный вид, говорит ужасным басом. Мне кажется, ему не выздороветь. Он впадает в уныние, но это состояние может долго продлиться. Причина сумасшествия никогда не истребится. Неограниченное его честолюбие и гордость никогда не удовлетворятся, а поэтому и будет его съедать этот червяк».
«Какое странное явление судьбы! – писал о Дмитриеве-Мамонове Петр Андреевич Вяземский.- Все, кажется, улыбалось ему в жизни, но со всем счастием мчали его к бездне неукротимое, неограниченное самолюбие и бедственность положения нашего. Ни частный ум его, ни ум государственный, или гений России, не могли управить им: он должен был с колесницею своею разбиться о камни.
Так грустно тянулась и затмилась жизнь, которая зачалась таким многообещающим утром…
Кого тут винить? Недоумеваешь и скорбишь об этих несчастных счастливцах».
Усадьба Дубровицы. Обший вид.
Усадебный дворец. Южный фасад. Современное фото
Усадебный дворец. Южный фасад. Фото конца XIX века
Северный фасад дворца. Фото конца XIX века
Фрагмент южного фасада дворца. Фото конца XIX веки
Северо-западный флигель (дом управляющего), построенным в середине XVIII века. Современное фото
Восточные ворота Конного двора (1820-е гг.). Современное фото
Западные ворота хозяйственного двора (не сохранились). Фото конца XIX века
Гербовый зал дворца. Фото конца 1920-х годов
Гостиная. Обстановка начала XIX века. Фото 1920-х годов
Гостинная. Обстановка конца XIX века. Фото 1920-х годов
Столик и часы из будуара. Фото 1920-х годов
Спальня. Фото 1920-х годов
Портрет князя Б. А. Голицына
Портрет князя Г. А. Потемкина
Портрет графа А. М. Дмитриева- Мамонова в парадном придворном мундире
Портрет графа М. А. Дмитриева- Мамонова в генеральском мундире
Портрет последнего владельца Дубровиц князя С. М. Голицына (Второго)
Роспись парадной лестницы «Въезд Екатерины II в Дубровицы» (не сохранилась). Фото конца XIX века
Знаменская церковь в Дубровицах
Вид на дворец и церковь с главной парковой аллеи
"Корона" Знаменского храма
Нижиий ярус столпа церкви Знамения
Верхний ярус церковного столпа
Украшения переходного яруса
Рельефная композиции «Распятие» в интерьере Знаменской церкви
Двухъярусные хоры в интерьере Знаменского храма
Река Пахра в окрестностях Дубровиц