Дуэль

Глава 4

Лихорадка началась в ту же ночь. Йен не знал об этом допоздна, потому что Карсуэлл заставил его отправиться на званый обед к леди Уолтем, чье приглашение он получил заранее.

– На пустом месте сплетни расцветают пышным цветом, – сказал ему Карсуэлл. – Если ты не придешь туда и не опровергнешь слухи, они разрастутся, как волшебные бобы, и дотянутся до неба. Но если будешь держаться так, словно ничего не случилось, семена просто не дадут всходов.

– Ты что, занялся сельским хозяйством?

– Чтобы марать руки? Ни за что. Но я знаю высший свет и любителей сплетен. Они решат, что тебя ранил этот трус или что ты убил его и увез его тело из Англии на корабле; Одному небу известно, какие истории они состряпают, если им не за что будет ухватиться.

Йен уехал на весь вечер, послав с лакеем записку Ренсдейлу, чтобы не дожидаться почты. После обеда он отправился с другом на бал, а потом на раут, где в маленьком помещении собралось слишком много людей.

Он танцевал, пил, сыграл пару партий в карты. Ел омаров, запеченных в тесте, и расточал фальшивые комплименты хозяйкам. Поддерживал разговоры о погоде, о войне, о том, кто с кем будет танцевать очередной вальс. Если кто-то заводил речь о Пейдже или о дуэли, он доставал монокль, рассматривая собеседника с аристократическим высокомерием, и пропускал его вопрос мимо ушей. Затем, улыбнувшись, кивал и уходил.

Он не обращал внимания на намеки и подмигивания касательно будущего леди Пейдж, которые бросали мужчины за портвейном или игроки в карты, отметая их взмахом своей ухоженной руки и едва заметным порицанием в голосе:

– Джентльмен не станет трепать имя леди.

И этот джентльмен поклялся никогда не иметь дело с этой особой или с ей подобными. К счастью, делишки леди Пейдж его больше не касались. Он прекратил с ней отношения, как только Пейдж стал выказывать возмущение. К сожалению, это произошло, лишь когда этот грязный тип уже послал ему вызов, то есть слишком поздно.

Как бы то ни было, Йен порвал с женщиной, которая никогда ничего не значила для него, была просто источником поверхностных наслаждений и не вызывала ничего, кроме легкого зуда. Мона сама постелила себе постель, обзавелась будуаром в беседке, ложем в сарае, койкой за кустами. После этого ее никогда больше не будут принимать в обществе.

Если Йен слышал шепотки о Неистовом Мардене, он их тоже игнорировал. Его друзья знали, что это прозвище дали ему за дерзкие скачки с препятствиями на бегах, а не за дурной нрав. Он был хладнокровен, держал себя в узде. Он был истинным джентльменом, человеком праздным, его слегка скучающее безразличие говорило лишь о том, что он размышляет об очередном подношении в театре «Друри-Лейн».

Господи, думал граф, ему следовало бы предложить роль в новой пьесе. Мышцы лица ныли от не сходившей с него любезной улыбки, шея затекла от необходимости высоко держать голову, его тошнило от всего, что он съел и выпил за этот день, растянувшийся на половину ночи.

Наконец ему перестали задавать вопросы и шептаться у него за спиной. Теперь все перемывали косточки леди Ингерсолл, ее полнеющей талии и красивому главному садовнику. Да будут благословенны те, кто способствует всяческому произрастанию и дает Лондону возможность поболтать о чем-то, кроме неудачной дуэли!

Даже Йен уже почти поверил, что в его жизни все в порядке, если не считать несварения желудка, и верил до тех пор, пока не ступил на дорожку перед своим домом. Выйдя из кареты, он угодил ногой прямо в доказательство присутствия своих незваных, нежеланных и неизбежных гостей с их мерзкой собакой.

Босой, в отвратительном настроении, он вошел в дом и тут же повысил одного из своих лакеев до должности псаря, поручив ему заботиться о глухой как пень кусачей собаке и сопутствующей ей грязи.

Затем он отправился в библиотеку, впереди шел дворецкий Халл, который проверил, достаточное ли количество свечей горит в комнате, наполнены ли графины, разведен ли в камине огонь, поскольку вечер был весьма прохладный.

Он был предельно заботлив, и Йен понял, что дворецкий хочет что-то сказать.

– Как там мальчик? – спросил он с замиранием сердца. Проклятие, Карсуэлл был не прав, подумал Йен. Ему следовало оставаться дома, а не развлекаться, точнее, не делать вид, будто он развлекается. Нужно быть просто скотиной, чтобы отправиться на бал, в то время как его гость – его жертва, – быть может, смертельно болен.

Халл ответил:

– Хирург вернулся, и оба врача. Они не сошлись насчет методов лечения, но все согласились, что жара следовало ожидать.

Значит, между этими шарлатанами есть несогласие. Йену следовало быть здесь, а не оставлять дом без присмотра. Он надеялся, что Хопкинс и экономка знают, как ходить за больным, в то время как сам он не знает.

– И этот человек по имени Макелмор, – продолжал не без презрения дворецкий, – тоже был здесь. Вошел через парадную дверь. – Ноздри у Халла задрожали от возмущения. – Он побывал в комнате у больного, потом сказал, что вернется утром, чтобы поговорить с вами, милорд. Я все же сообщил ему, что он должен пользоваться ходом для слуг. То, что он сказал в ответ, нельзя повторить в доме джентльмена.

Йен был уверен все, что сказал старый моряк, говорилось и раньше, только не в таких красочных выражениях.

– Я приму его, какой бы дверью он ни воспользовался.

– Слушаюсь, милорд, – сказал Халл, шмыгнув носом, и повернулся, намереваясь выйти.

Ну вот, дворецкий обиделся. Йен окликнул его:

– У нас трудные времена, Халл. Мы должны поступать соответственно.

Халл наклонил напудренную голову:

– Воистину так, милорд. Я счел обоснованным беспокойство верного слуги тем, что его юный господин испытывает боль.

– Боль? Мальчик испытывает боль, и никто из этих дураков лекарей не может ему помочь?

– Я думаю, использование опия при ране на голове лежит в основе разногласий врачей. Уснет и может вообще не проснуться.

Йен потянулся за бутылкой. Все равно за какой. Боль в животе не проходила. Может, ему принять опий? Спиртное не притупляет боль. Потом он остановит часы, чтобы не тикали, по крайней мере, у него в голове. Иного способа побороть время и пережить эту ночь он не мог придумать.

Ему надо забыться… Нет, ему надо, чтобы воспоминания стерлись из памяти.

Как можно остановить время, заставить стрелки на циферблате идти в обратную сторону? Как может смертный вернуть обратно пролетевшее мгновение, или поспешно сказанное слово, или пулю, чтобы она влетела обратно в ствол пистолета? Должен быть способ, хотя бы на один час.

Афина достала Библию, которую привезла с собой, но не читала ее и не молилась. Она пела. Слегка фальшивя, напевала любимые песенки Троя, сидя у его ложа. Когда забывала слова, просто мычала, а когда кончились популярные песенки, запела рождественские гимны. Она охрипла, но сон у брата, кажется, становился легче, когда он слышал ее голос, для того она и пела. Стоило ей умолкнуть, как брат начинал метаться, кричал от боли и жар у него усиливался.

Афина исчерпала все, что могла сказать ему, еще несколько часов назад. Сколько раз можно говорить мальчику, что ты его любишь, что очень рассердишься, если ему вскорости не станет лучше, и что все будет хорошо? Она рассказала ему о героическом графе, который спас его, о великолепных лошадях, которые привезли ее сюда, и о встревоженных слугах, помогавших ухаживать за ним.

Они были так же не похожи на угрюмых, недружелюбных, перегруженных работой слуг в доме их единокровного брата в Дерби, как Дерби не похож на Лондон. В доме графа они были почетными гостями, а не бедными родственниками, которых игнорируют и просто терпят. Дома у них слуги получали указания от хозяйки, Вероники, леди Ренсдейл, которая смотрела на Троя как на постоянное напоминание о ее бесплодии, на Афину как на соперницу в смысле уважения со стороны соседей и арендаторов, хотя сама виконтесса не прилагала никаких усилий, чтобы завоевать чью-либо привязанность, и уж тем более привязанность своей молоденькой и более привлекательной золовки. Прислуга в Мэддокс-Хаусе горела желанием угодить, все явно обожали своего щедрого и спокойного господина. Как сказала Афина брату, по слугам можно судить о хозяине.

Говорить о Спартаке и Веронике не хотелось, и поэтому Афина описывала брату великолепие Мэддокс-Хауса, который видела только мельком. Гостевые комнаты, отведенные Ренслоу, были почти такими же просторными, как весь этаж, где находились спальни в доме их дяди, и все они были со вкусом убраны в мягких синих и зеленых тонах.

Трой застонал. Конечно. Какому мальчику интересно убранство дома? Поэтому Афина стала рассказывать ему истории об их матери, которые она тайком собирала из разговоров слуг, когда они с Троем были детьми. Их единокровный брат, Спартак, невзлюбил легкомысленную молодую мачеху, обвиняя ее в смерти его отца от сердечного приступа, и не желал, чтобы ее имя произносилось в их доме. Ему и дела не было, что его осиротевшая безутешная сестренка лелеяла каждое воспоминание о своей дорогой маме.

Позже эти рассказы часто повторялись у них в детской, чтобы утешать бедного болезненного брата-сиротку. Афина снова рассказывала о красивой женщине, которую Трой никогда не знал.

– Она так хотела тебя, – сказала Афина брату, который то впадал в беспамятство, то приходил в себя. – Хотя врачи и предупреждали ее, что это опасно – она ведь уже потеряла двоих младенцев. Ей хотелось осчастливить отца. Они были очень похожи со Спартаком. – Покойный виконт Ренсдейл последовал за своей второй женой в могилу через два года, за которые он ни разу не взглянул на своего сына-младенца. – Мама была красивой. У нее были глаза такого же цвета, как у нас с тобой.

Трой что-то пробормотал. Афина наклонилась к нему, чтобы лучше слышать.

– Я могу… я их вижу.

– Нет, нет! Ты видишь мои глаза, Трой, мои, а не мамины. Она на небесах. А ты должен оставаться здесь, со мной. И с Ромой. Ты нам нужен, мой дорогой! Ты не можешь уйти к маме. Если ты придешь к ней теперь, она будет несчастна. И потом, наш отец должен быть там. Я в этом не уверена, но ты ведь не хочешь встретиться с ним? Поверь, дорогой, отец будет недоволен, что ты не закончил учебу, не сделал карьеру, не обеспечил наследников нашему роду, поскольку Спартаку это не удалось сделать.

– Больно.

– Я знаю. Но ты ведь сильный.

Трой попытался улыбнуться, и сердце у Афины едва не разорвалось.

– Не… сильный, – прошептал он.

Она приподняла ему голову и поднесла к его губам стакан с водой.

– Ты будешь сильным. Я знаю. Как далеко ты сегодня ездил кататься.

– Не как Марден.

– Да. Он просто увалень, – солгала Афина ради брата. – Зачем тебе быть таким же крупным, как он? Ты будешь то и дело стукаться головой о притолоку в кухне. И никогда не сможешь побывать на корабле у дяди Барнаби. Ты же знаешь, какие низкие потолки бывают на кораблях. И… и у нас нет настолько сильной лошади, чтобы выдержать вес крупного седока.

– Марден должен. Ставит все на карту… такой ездок. Неистовый Марден.

– Нет, он не очень рассердился, когда Рома покусала его сапоги.

– Это у него такое прозвище, глупышка. – Трой начал сдвигать брови, почувствовав, как боль охватывает его. – Вот… я поехал посмотреть.

Поскольку она все равно наговорила брату множество всякой лжи, почему бы не добавить еще одну, решила Афина.

– Граф предложил нам пользоваться его конюшней. – Граф подразумевал, что она может посылать верховых посыльных, насколько она поняла, но Трою об этом незачем знать. – Уверена, он будет рад, если ты поможешь тренировать его лошадок, когда поправишься. Возможно, он даже возьмет тебя в «Таттерсоллз» с собой.

Трой снова лег, на лице его играла улыбка. Афина опять запела.

Довольно. Йен не сиделка, он понятия не имеет, что делать в комнате больного. Он ни разу в жизни ничем не болел, а когда его сестра подхватила оспу, был в школе. Его отец сломал себе шею на скачках, так что ему и здесь не пришлось сидеть у ложа больного. Но все-таки нужно пойти предложить свою помощь. Он не может отправиться спать в своей удобной кровати и не думать о том, что неподалеку от него мальчик борется за жизнь. Нужно проверить хотя бы, как его опытная прислуга справляется со своими дополнительными обязанностями. Возможно, стоит предложить нанять еще сиделок, пообещать наградные. Гром и молния, он готов носить уголь и горячую воду, все, что угодно, лишь бы почувствовать себя полезным в сложившейся ситуации. Йен поднялся наверх.

Черт побери, это, наверное, скулит собака, просит, чтобы ее выпустили. Нет, кажется, кто-то поет – если только это можно назвать пением.

Дверь в гостевую комнату была приоткрыта, поэтому Йен вошел на цыпочках – что было нетрудно, поскольку он так и остался босым. При свете огня в камине и единственной свечи он увидел девушку, сидевшую в кресле у кровати больного, напевавшую какой-то унылый гимн. Как будто бедному мальчику и без того не достаточно всяких передряг.

О его сестре Йен забыл или думал, что она уже спит. О собаке не забыл, приготовился к встрече с ней, прихватив с собой кусок курицы с тарелки, которую дворецкий принес ему в библиотеку. Но дворняга спала и, естественно, не услышала, как он вошел. Повезло глухой собачке, подумал Йен, она не слышит фальшивого пения девушки. Горничная спала в уголке, тихонько похрапывая. В комнате было жарко, уголь в камине громоздился горкой. Эффи, то есть мисс Ренслоу, то и дело отбрасывала с лица белокурые пряди, выбившиеся из длинной косы. Хорошо, что кто-то привел в порядок ее непослушную гриву, заметил Йен, и даже нашел ленточку. Щеки у нее горели, но он не понял, было ли это вызвано жаром камина или тем, что бедняжка весь день проплакала.

На мисс Ренслоу было надето то же старое платье неопределенного цвета, что и утром. Интересно, подумал Йен, удалось ли ей отдохнуть, предложили ли ей принять ванну, поесть, выпить капельку бренди. Впрочем, молодым девушкам не предлагают крепкие напитки для подкрепления сил. И конечно, его прислуга предложила этой барышне все необходимое. В противном случае он велит выбросить всех их на улицу. Она, наверное, просто боится остаться здесь в одиночестве и предпочла быть рядом с ложем брата, а не спать в незнакомой кровати.

Он подошел к ней и тихо проговорил:

– Теперь вы можете, дорогая, лечь спать. Я велю горничной спать в вашей комнате, вы не будете там одна.

Афина вскочила с кресла и быстро присела в реверансе, густо покраснев. При этом ее коса, уложенная короной на голове, упала, и девушка снова выглядела неприбранной. Поскольку уже было поздно что-то с этим делать, она просто указала рукой на горничную в углу, которая пошевелилась, услышав разговор:

– Я не одна. Софи встает, если я позову ее, и приносит все, что нужно.

– Тем не менее, я останусь присматривать за вашим братом и велю прислать другую горничную взамен этой, спящей. Вам тоже нужно поспать.

– Я должна быть рядом с братом.

Йена восхитила ее преданность, но не нравилось ее упрямство. Он граф. И ему, конечно, виднее, что лучше.

– Право, мисс Ренслоу, вы никаких услуг вашему брату не оказываете. – Одного ее пения достаточно, чтобы ускорить кончину кого угодно.

– Я не хочу, чтобы у брата открылась рана или усилился жар, милорд, и применяю для этого наилучший способ, какой мне доступен.

С этим он не мог спорить, потому что мальчик, судя по всему, спит спокойно. Он очень бледен, на веках выступают голубые вены, но он не мечется и не взмок от пота.

– Как он себя чувствует? – спросил Йен. Она повернулась к кровати.

– Иногда хорошо, разговаривает со мной, понемножку пьет воду. Иногда спит. Потом просыпается от боли. Жар усиливается. Тогда я бужу горничную, чтобы она помогла мне обтереть его прохладными салфетками. Мистер Хопкинс приходит помочь переменить на нем ночную рубашку – вашу рубашку, милорд, благодарю вас, – когда она намокает.

– А ноги?

– Ноги сейчас не имеют значения.

Они будут иметь значение для мальчика, если он выживет. Но зачем было напоминать об этом сестре, которая, кажется, знает, что нужно делать для больного, вопреки его опасениям. Иначе Хопкинс и миссис Берчфилд никогда не оставили бы ее одну, можно не сомневаться.

Жар в комнате был удушающий.

– Разве врачи сказали, что в комнате должно быть так жарко?

– Врачи много чего сказали, противореча друг другу. Я думаю, что в комнате должно быть жарко. Трою только не хватает схватить вдобавок ко всему воспаление легких.

Наверное, в этом есть смысл, решил Йен. Утром он сам поговорит с врачами, хотя следовало это сделать сразу же. Он снял с себя домашнюю куртку и расслабил узел на галстуке.

– Милорд? – спросила она несколько удивленно.

– Извините меня, но иначе я просто расплавлюсь здесь.

Афина поспешно отвела глаза от графа. Она прекрасно понимала, что хорошие манеры не имеют ни малейшего значения здесь, у ложа Троя, и ей даже стало легче, потому что ее неприбранный вид теперь соответствовал небрежному дезабилье графа, но все же ее смутило, что она обращает внимание на ширину его плеч и узость талии. Она опустила глаза и увидела его босые ноги. Этого еще не хватало!

Лицо ее вспыхнуло, и она сказала:

– Вам вовсе не для чего здесь оставаться.

– Я останусь здесь.

– Но вы и без того уже сделали так много.

Если бы она знала…

Йен подумал, что ему следует остаться здесь и пообедать вместе с девочкой. Одна среди незнакомых людей и слуг, она, конечно, не могла не испытывать страх. И конечно, она тревожится о брате.

– Я сделал недостаточно.

Девушка и горничная сидели на двух мягких стульях, и он не собирался располагаться на низкой раскладной кровати, стоявшей в дальнем углу. В гостиной он нашел стул, стоявший у стола. Стул был маленький и неудобный на вид, но под его тяжестью не должен сломаться. Он принес стул в спальню и поставил рядом со стулом мисс Ренслоу.

– Я буду сидеть здесь на тот случай, если понадоблюсь вам.

Так близко?

– Нет, – заявила Афина. – Вас ждет мистер Хопкинс. Он обещал вернуться, как только поможет вам лечь спать.

Йену уже стало надоедать, что девочка все время перечит ему.

– Я останусь. У Хопкинса есть раскладная кровать в моей туалетной. Пусть поспит еще немного.

Афина сдалась, видя такую доброту его сиятельства, и восхитилась его чувством долга. Она кивнула и отвернулась, чтобы пощупать лоб брата.

– Ну что?

– Лоб теплый, но не пылает. – Она выжала полотенце, лежавшее в тазике, и принялась обтирать им лицо и шею брата.

– Чем я могу помочь вам? – Йен понял, что сморозил глупость.

– Помочь? Ну, наверное, вы могли бы рассказать ему о ваших лошадях.

– Но ведь он спит.

– Это не совсем сон, но нечто среднее между сном и бодрствованием. Я знаю, что он меня слышит, и, кажется, его успокаивает звук знакомого голоса.

– Но мой голос ему не знаком.

– Зато лошади знакомы. Он обожает породистых лошадей и знает назубок родословные половины чистокровных лошадей, которые участвуют в скачках.

– По-моему, глупо рассказывать мальчику, находящемуся в бессознательном состоянии, о моих конюшнях.

Афина щелкнула языком.

– В таком случае вы не возражаете, если я буду петь?

– Диоген Джим произвел на свет Леди Тиффани от Сладкой Шоколадки, которая выиграла на скачках в Ньюмаркете…