Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник

Глава первая ВЕНЕЦИЯ

Ночь распростерла уже свой мрачный покров. Луна, среди освещаемых ею легких облаков, отражалась в Адриатическом море. Безмолвие царило в природе. Только волны, едва колеблемые тихим ветром, шелестели у портиков Венеции.

Близилась полночь. На берегу Большого канала[278] сидел в задумчивости чужеземец. Взор его обращался то на стены города, то на башни, то на волны, измеряя, казалось, их глубины.

— Несчастный, — говорил он себе, — куда направишь ты стопы свои? Почему не изберешь себе верное пристанище — смерть? Что с тобой будет? Всем дан покой, кроме меня. Богач спит в мягкой постели, бедняк — на соломе. А мне нигде нет убежища! У самого последнего поденщика, трудившегося весь день, есть кров, под которым он может провести ночь, а я... О, как ужасен рок, преследующий меня!

Он замолчал и посмотрел на свои изодранные карманы. «Ни крошки хлеба! А голод мучит!» Он обнажил шпагу — она одна у него осталась, — рассек ею воздух и вздохнул, глядя на ее блеск.

— Нет, моя верная старинная подруга, мы с тобой не расстанемся! Ты всегда будешь моей, я обязан тебе больше чем жизнью. Ах! Куда ушли те счастливые дни, когда я получил тебя из рук Эммоины и прижал к устам своим, когда я держал в объятиях любимую. Увы! Она разлучилась со мной, переселясь в лучший мир, а с тобой в здешнем я никогда не расстанусь.

Он отер слезу, покатившуюся по щеке.

— Слеза! Безумец! О нет!.. Время плакать уже прошло!

При этих словах несчастный упал на землю и в отчаянии готов был проклясть ту, которая произвела его на свет. Внезапно он опомнился и встал. Он оперся рукой о гранит и запел печальным голосом песню, которую любил напевать в замке своих родителей.

— Ободрись! — сказал он себе. — Если не перенесешь ударов рока, тогда забудь, кто ты есть.

В эту минуту он услыхал какой-то шум. Осмотрелся и при слабом свете луны увидел человека, который, завернувшись в плащ, прохаживался взад и вперед по улице.

— Само Провидение привело его сюда. Попрошу у него помощи, стану его умолять. Лучше быть нищим в Венеции, чем злодеем в Неаполе. Рубище, покрывающее бедняка, не мешает его сердцу биться с гордостью.

Он встал, но, подойдя ближе, заметил другого человека, который шел с дальнего конца улицы. Человек в плаще поспешно скрылся в темноте, словно боясь быть замеченным.

«Что все это значит? — подумал нищий. — Неужели убийца? Не подкуплен ли он каким-нибудь молодым наследником, которому не терпится заполучить имение родственника, а тот, не подозревая измены, подставляет себя кинжалу разбойника?.. Негодяй, ты своего не добьешься, я разрушу твой подлый замысел!»

Он подкрался поближе к прятавшемуся. Едва другой незнакомец поравнялся с человеком в плаще, как тот выскочил из своего убежища с занесенным кинжалом и готов уже был поразить свою жертву — но нищий сбил преступника с ног.

Незнакомец, быстро обернувшись, увидел человека, который поднялся и кинулся бежать от оборванца, спокойно стоявшего рядом.

— В чем дело?! — вскричал незнакомец.

— Милостивый государь, в моем поступке нет ничего удивительного. Я очень рад, что имел случай спасти вам жизнь.

— Спасти мне жизнь? Каким образом?

— Тот, кто только что убежал, подкрадывался к вам. Кинжал его уже был наготове. Я увидел это — и обезоружил злодея. Вы обязаны мне жизнью. Надеюсь, услуга стоит благодарности. Помогите мне — я голоден и весь дрожу от стужи.

— Убирайся, несчастный, мне известны все хитрости, на какие идут людишки вроде тебя! Думаешь, я не знаю, что ты замыслил? Ты подговорил своего товарища, чтобы выманить у меня деньги за мнимое спасение жизни. Поищи другого простака! Ты можешь дурачить дожа[279], но не надейся провести Буонаротти[280].

Обидный и насмешливый ответ возмутил несчастного бедняка.

— Клянусь всем, что есть святого, — молвил он, — я говорю правду. Меня мучит голод, я больше не в силах выносить его и умру этой же ночью, если вы надо мной не сжалитесь.

— Пошел прочь, говорю тебе, или я накажу тебя за дерзость!

С этими словами жестокий Буонаротти выхватил из кармана пистолет[281] и прицелился в своего спасителя.

— Великий Боже! Вот как платят в Венеции за добро!

— Солдаты тут недалеко — стоит мне только крикнуть.

— О, небо! Значит, вы считаете меня разбойником?

Он примолк, а потом грозно произнес:

— Тебя зовут Буонаротти! Я этого не забуду. Но если услышишь имя Абеллино[282] — трепещи!..

И Абеллино покинул бессердечного венецианца.

Глава вторая РАЗБОЙНИКИ

Несчастный бродил по городским улицам, словно лишась рассудка; иногда проклинал судьбу, иногда улыбка отчаяния появлялась на его устах, иногда вдруг он останавливался и, казалось, размышлял о каком-то важном деле, а потом шагал дальше, будто намереваясь исполнить задуманное.

Наконец он оперся о какую-то статую[283]. Все бедствия, которые он претерпел, живо воскресли в памяти. Блуждающие взоры его искали утешителя — и не находили.

— Судьба, — произнес он в отчаянии, — определила мне быть или великим, или злодеем, чьи преступления повергнут мир в трепет! Я рожден изумлять или пугать. Обиццо не суждено быть обыкновенным человеком! И не рок ли привел меня сюда? Кто бы мог вообразить, что сыну богатейшего итальянца придется просить милостыню в Венеции! Мог ли я сам подумать — я, во цвете лет, одаренный крепким телом, одаренный той душевною силой, которая ведет к великим делам, — мог ли я подумать, что в рубище нищего буду бродить в этой безжалостной стране и мучиться голодом! Люди, упивавшиеся прежде за моим столом дорогими винами, теперь отказывают мне в помощи, которая возвратила бы меня к жизни, и не внемлют моим просьбам!

Он остановился, возвел глаза к небу и вздохнул.

— Да, я снесу удары рока, сколь бы ужасны они ни были, испытаю все несчастья — душу мою не раздавят бедствия! Граф Обиццо останется великим. Но забудем имя, которое уважал весь Неаполь, — я теперь нищий Абеллино... Нет! Не нищий! Я прошу о звании самого последнего члена общества — о звании злодея и изгнанника!

В эту минуту послышался какой-то шум. Абеллино обернулся и увидел убийцу, которого недавно поверг на землю. Тот был с двумя своими товарищами, и они, видимо, кого-то искали.

— Наверняка меня! — пробормотал Абеллино, сделал несколько шагов вперед и свистнул.

Разбойники остановились и начали тихо совещаться, казалось, не зная, что делать. Абеллино свистнул еще раз.

— Это он! — произнесли незнакомцы довольно громко и быстро направились к нему.

Абеллино остался на месте и вынул шпагу. Трое остановились в нескольких шагах и тоже обнажили шпаги.

— Ну, дружище, — сказал один из них, — чего испугался? К чему эта шпага?

— Чтобы не подпустить вас слишком близко. Знаю я вашего брата. Вы честные люди, которые живут смертью тех, кто попадет в их руки.

— Разве ты не свистал нам?

— Свистал!

— Тогда зачем же ты свистал?

— Потому что я умираю с голоду. Ради Бога, уделите мне часть вашей добычи и помогите мне!

— Тебе? Помочь? Ха-ха-ха! Вот, право, забавно! Просить милостыню у нас! У нас! Не сомневайся, мы люди жалостливые!

— Если хотите, дайте мне пятьдесят цехинов[284], и я буду служить вам, пока не выслужу своего долга.

— Ладно! Но сперва скажи нам: кто ты?

— Сейчас я голодный нищий, но скоро перестану им быть. Я силен и проворен. Кого поразит моя рука, не спасут даже тройные латы. Глаза мои, хоть и помрачены горем, найдут, куда нанести верный удар.

— Зачем же ты нападал на меня и валил на землю?

— Я надеялся на вознаграждение. И хотя я спас жизнь этому незнакомцу, он был так бесчеловечен, что отказал мне в помощи?

— Он отказал тебе? Тем лучше! Но скажи-ка — правду ли мы слышим?

— Человек в отчаянии не лжет.

— Не изменишь ли ты нам, несчастный?

— Я буду у вас в руках, и ваши кинжалы накажут изменника.

Разбойники опять стали тихо переговариваться, затем вложили шпаги в ножны, и один сказал:

— Ступай за нами. Кое о чем не следует говорить на улице.

— Иду, — ответил Абеллино, — но тот, кто станет обращаться со мной как с неприятелем, пускай страшится руки моей. Простите, что побранил звание, которое теперь беру на себя. Клянусь зато быть вам хорошим товарищем!

— С этой минуты мы — твои братья! — воскликнули разбойники. — Тебе не причинят никакого вреда. Тот, кто тебя обидит, станет общим нашим врагом. А твой нрав нам по душе! Ступай за нами и ничего не бойся.

Они отправились. Абеллино оказался меж двумя новыми знакомцами. Часто он озирался с беспокойством, но ничто не говорило о дурных намерениях разбойников. Они подошли к одному из каналов, отвязали гондолу[285], сели в нее и вышли на берег в самой отдаленной части города. Пройдя несколько улиц, остановились перед довольно приятным домиком и постучались в двери. Отперла молодая женщина и провела их в простую, но чисто убранную горницу. Она глаз не сводила с гостя. Встревоженный Абеллино не знал, куда его привели, и уже подумывал, что, положась с такой доверенностью на разбойников, он поступил безрассудно.

Глава третья ПРИСТАНИЩЕ РАЗБОЙНИКОВ

Они сели и опять позвали Моллу (так звали женщину), ударив в дверь молотком. Скоро появились еще двое, которые осмотрели новичка с ног до головы.

— Ну а теперь, — обратился к Абеллино один из тех, кто ввел его в это почтенное общество, — дай нам взглянуть на тебя.

Он поднял фонарь.

— Великий Боже! — воскликнула Молла. — Какое страшилище!

Она проворно отвернулась и закрыла лицо руками. Абеллино сердито поглядел на нее.

— Э, брат, — сказал один из разбойников, — ты должен поблагодарить природу за то, что она дала тебе такие черты. По ним видать, что ты нас достоин. Ну, рассказывай — как это ты еще не попал на виселицу и с какой галеры[286], из какой тюрьмы ты сбежал!

— Если таково впечатление, которое производит моя наружность, — отвечал Абеллино гордо, и слушатели вздрогнули от его голоса, — то я очень рад. Как бы я теперь ни поступал в новом звании, небо не вправе будет наказать меня: ведь оно, пожалуй, нарочно меня для него и сотворило.

Разбойники отошли в сторону, и не нужно рассказывать, о чем они говорили между собой. Абеллино спокойно сидел на своем месте и, казалось, не заботился о происходящем.

Немного спустя разбойники опять подошли. Один из них, самый грозный на лицо и, видимо, самый сильный, сказал Абеллино:

— Слушай, брат, во всей Венеции есть только пятеро разбойников, и все они перед тобой. Если ты хочешь стать шестым, то не сомневайся — дело для тебя всегда найдется. Меня зовут Маттео, и я главарь нашей шайки. Имя этого рыжего плута — Балуццо; тот, с кошачьими глазами, зовется Томмазо, можешь поучиться у него мошенничеству! Тот, кому ты сегодня так неосторожно пересчитал ребра, — Петрини; наконец, возле Моллы сидит Струцца. Теперь ты всех нас знаешь. Раз тебе нечего есть, мы согласны принять тебя в наше общество, но сперва хотели бы удостовериться, что ты не таишь против нас дурных намерений.

Улыбка или, лучше сказать, гримаса появилась на лице Абеллино, и он хрипло выкрикнул:

— Я умираю от голода!

— Отвечай: не замыслил ли ты чего-нибудь против нас!

— Берегись, несчастный! За малейшие подозрения в измене ты заплатишь своей жизнью. Ничто не спасет тебя от нашей мести! Чтобы покарать изменника, мы проникнем даже во дворец дожа. Не забывай ни на секунду, что мы — разбойники!

— Все это напрасные слова! Дайте мне сперва поесть, а потом я стану отвечать на все вопросы. Теперь же я умираю от голода, потому что целые сутки ничего не ел.

Молла накрыла на стол, поставила кушанье и наполнила вином серебряные стаканы.

— Можно ли без ужаса смотреть на это лицо? — приговаривала она тихо, поглядывая на Абеллино. — Видано ли где еще такое? Не иначе сам сатана явился его матери[287] и она родила его подобие. Никогда не встречала я такого отвратительного лица!

Абеллино, не слушая ее, уселся за стол. Он ел и пил так много, словно хотел набить желудок на несколько дней. Разбойники дивились его аппетиту и радовались, что нашли себе такого товарища.

Надобно описать Абеллино читателю. Это был крепкий, прекрасно сложенный молодой человек с лицом, однако, настолько дурным, что оно затмевало всю красоту его стати. Черные блестящие волосы ниспадали на плечи, отчего бледное лицо казалось еще более диким. Огромный кривой рот открывал зубы. Глаз — единственный — сидел так глубоко, что едва виднелся; брови были черные и густые. Словом, в этой физиономии соединились все самые отталкивающие черты, и, глядя на нее, трудно было решить, чего тут больше — тупости или злодейства.

— Ну вот, теперь я наелся! — прохрипел Абеллино, бросив на пол стакан с остатками вина. — Говорите, что вам от меня надо, я готов отвечать.

— Сила — важное условие нашего ремесла, — сказал Маттео, — и я желаю, чтобы ты показал нам ее на деле. Умеешь ли ты бороться?

— Нет, не умею, однако попробуем.

— Отодвинь-ка стол, Молла. Теперь, Абеллино, скажи: на ком хочется тебе испытать свою силу? Кого из нас ты надеешься так же легко положить на землю, как этого неуклюжего Петрини?

— Кого из вас?! — воскликнул Абеллино. — Да всех разом, хоть бы вас было еще с полдюжины!

Он встал, бросил шпагу на стол и приготовился встретить противников. Разбойники расхохотались.

— Давайте же бороться! — гордо предложил Абеллино. — Что ж вы не нападаете на меня?

— Сперва попробуй-ка со мной одним, — заявил Маттео, — и узнай, с какими людьми ты хочешь схватиться. Ведь не считаешь же ты нас за неженок или заморышей?

Абеллино ответил ему презрительным взглядом. Злость взяла Маттео. Его товарищи стали бить в ладоши, и их возгласы, казалось, трубили начало сражения.

— Смотри берегись, — сказал Абеллино, — я намерен победить вас!

И в тот же миг он схватил верзилу Маттео, перебросил его, как ребенка, через голову, толкнул Струццу правой рукой, а Петрини — левой, ударил Томмазо так, что тот опрокинулся навзничь, а Балуццо играючи уложил на скамью. Несколько минут побежденные не могли опомниться. Абеллино вызвал их еще раз. Трепещущая Молла боялась верить своим глазам.

— Ох, брат! — проговорил Маттео, потирая ушибленные места. — По всему видно, быть тебе нашим главарем. Молла, окажи ему должное почтение и отведи лучшую нашу комнату.

— Верно, он в тесной дружбе с сатаной, — ворчал сквозь зубы Томмазо, вправляя руку.

Никому не хотелось продолжать состязание. Было уже довольно поздно и первые лучи солнца начали освещать горизонт, когда разбойники простились и разошлись по своим комнатам.

Глава четвертая РАЗБОЙНИЧЬЯ ФИЛОСОФИЯ

В душах своих сотоварищей Абеллино вызвал не только страх. Этот новый Геркулес[288] заслужил их беспредельное доверие. Необычайную его силу и всегдашнее присутствие духа они расценили как свойства, предвещавшие в нем великого злодея, за которые он им всем полюбился. Даже Молла почувствовала бы к нему некоторую склонность, если бы могла привыкнуть к его страшному виду.

Абеллино вскоре убедился, что глава шайки — Маттео. Проворный, деятельный и неустрашимый, тот был равнодушен к угрызениям совести и дошел до последней степени злодейства. Ему отдавалась вся добыча — цена крови, что проливали ежедневно его сообщники. Добычу делили на равные части, и Маттео брал себе не более прочих. Он не мог уже счесть своих жертв и позабыл имена многих из них, но любил в минуты отдыха порассказать о своих подвигах, дабы возбудить в слушателях благородную ревность.

Оружие главаря хранилось отдельно и занимало целую комнату. Там было до сотни всевозможных кинжалов, духовые ружья[289], пистолеты, яды и разнообразное платье для переодевания.

Однажды он велел Абеллино пойти за ним в этот арсенал и объявил:

— Слушай, дружище, я не обманулся, когда предсказывал, что ты будешь нас достоин. Пока что мы кормили тебя из жалости, но пора тебе самому добывать свой хлеб. Возьми этот стальной кинжал, я научу тебя ловко с ним управляться. А вот другой, хрустальный, раны от которого исцелить невозможно. Как только вонзишь его, то преломи — и знай: никакой силой не удастся вынуть осколок из тела. Вот еще третий кинжал, он намазан смертельным ядом, и, если в рану попадет хоть малейшая его капля, — человек умрет.

Абеллино вздрогнул, принимая от Маттео смертоносные дары.

— Обладая таким верным оружием, — предположил он, — вы, конечно, воровством набрали себе немало богатства?

— Нет, Абеллино, никакого воровства мы не знаем! — гневно возразил Маттео. — Неужели ты принимаешь нас за тех низких людей, что опустошают карманы и взламывают замки!

— Но, может быть, желая подняться выше их, вы опускаетесь ниже? Поговорим откровенно — эти презренные довольствуются кошельком и рады, если им удается сломать замок и опустошить сундук, который снова может наполниться! Но ведь мы с тобой, Маттео, похищаем у человека жизнь — благо, которое никто ему никогда уже не вернет. Не ужаснее ли такое воровство?

— Что это значит, Абеллино? Уж не собираешься ли ты наставлять нас на путь истинный?

— Позволь еще слово! Придет время, когда и вор и убийца предстанут пред Всевышним Судией. Кто из двоих смелее будет смотреть на него?

Маттео только усмехнулся.

— Не подумай, — продолжал Абеллино, — будто я так говорю из трусости. Чтобы ты не сомневался, я сей же час переколю половину сената[290].

— Неразумный! Разве ты не знаешь, что такие, как мы, должны думать только о настоящем, а будущее никому не известно. Подумай — что есть добродетель! Всего лишь правила, узаконенные властью, обычаями и воспитанием. Завтра же, приди желание, станут называть добродетелью то, что нынче зовут пороком. И ты не поддавайся предрассудкам, помни, что мы такие же люди, как дожи и сенаторы, и столь же хорошо, как они, способны отличить справедливость от несправедливости, порок от добродетели. Ты, может, скажешь — мол, наше ремесло бесчестно. Но что такое честь? Слово без значения, пустой вымысел. Стань на улице и спрашивай всех прохожих: в чем честь? Ростовщик ответит: в богатстве. И у того много чести, у кого много денег. Неправда! — воскликнет сластолюбец. — Она в том, чтобы нравиться прекрасному полу и торжествовать над его целомудрием. Какой вздор! — заявит воин. — Брать города, разбивать армии, разорять страны — вот истинная честь! Мудрец же видит ее в числе страниц, прочитанных или сочиненных им. А набожные старухи считают, сколько они сделали так называемых добрых дел и скольким искушениям воспротивились. Честь кокетки зависит от количества ее обожателей. Каждый видит честь в различном — и каждый даст тебе свой особенный ответ. Почему же и нам не думать, что честь состоит в том, чтобы отнимать жизнь у наших врагов?

— Жаль, Маттео, что ты разбойник, а не учитель. Из тебя вышел бы славный профессор философии.

— Ты хочешь пошутить, Абеллино, а на деле говоришь правду. Я воспитывался в монастыре. Отцом моим был итальянский прелат, а матерью — монахиня-урсулинка[291], которую все считали богобоязненной и целомудренной. Родителям моим заблагорассудилось меня втайне учить. Отец хотел увидеть сына когда-нибудь во главе Церкви, но я очень скоро почувствовал, что кинжал мне милее священных книг, и последовал велению сердца. Но, похоже, науки моей юности не остались втуне, ибо я презираю химеры воображения! Перестань, брат, терзать себя. Будь как я и ничего не бойся! Вот тебе поучение! Но нам уже пора расстаться. Прощай!

Глава пятая УЕДИНЕНИЕ

Уже полтора месяца Абеллино провел в Венеции, однако рука его ни разу не обагрилась невинной кровью. Самому ли ему претило, не подвернулось ли случая или не знал он всех переулков города, но бездействие, конечно, закончилось бы, призови его кто-нибудь, чтобы лишить жизни другого.

Ему наскучила спокойная жизнь, долго он так не мог.

Удрученный печальными мыслями, бродил Абеллино по улицам Венеции, заглядывал в кофейни, в сады — словом, туда, где люди развлекаются.

Однажды вечером он дольше других задержался в одном из тех прекрасных садов, что служат главным украшением Венеции. Вдоволь находившись, он прилег отдохнуть на берегу моря. Взор его был устремлен на волны, в которых отражалась колеблющаяся луна.

— Прошло уже четыре года, — вздохнул он, — с той минуты, как в первый раз поцеловал я Валерию, прошло уже четыре года, как она призналась в любви ко мне. Ах, как чисто было тогда небо! Как сладостен был вечер!

Он замолк и предался печальным воспоминаниям. Все притихло и успокоилось вокруг Абеллино, ни один листок не колыхался от ветра — но ужасная буря свирепствовала в его душе.

— Мог ли я тогда подумать, что стану разбойником в Венеции! Ах, куда девались те светлые надежды, те славные намерения, что я питал в юности![292] Теперь я — подлый убийца; уж лучше бы оставался добродетельным нищим. Какой жар ощущал я в сердце, когда мой старик отец в восторге, с родительской гордостью говорил, прижимая меня к своей груди: «О сын мой, ты будешь честью нашего рода!» Когда я слушал эти лестные слова, мне казалось, что все хорошее, все великое исполнить нетрудно. Увы! Отец умер, окруженный всеобщим уважением. Сын же — подлый убийца! В каких радужных красках представлял я себе свое будущее, когда учителя, из любви ко мне заботившиеся о моем просвещении, говорили: «Граф, вы обессмертите славное имя Обиццо!» Со спокойной душой возвращался я к Эммоине и вкушал чистую радость в ее невинных объятиях. «Чье сердце может противиться Обиццо!» — твердила мне она. Прочь, обманчивые грезы! Вы наполняете отчаянием мою душу!

Он опять замолчал, потом в ярости, подняв руку к небу, а другой ударив себя по лицу, воскликнул:

— Убийца!.. Обиццо сделался невольником, сообщником самых мерзких преступников в Венеции! Несчастная судьба довела его до такого постыдного состояния!

Он встал, глаза его сверкали. Немного успокоясь и вздохнув всей грудью, он продолжал:

— Если я и не достигну того величия, к которому стремился Обиццо, — по крайней мере, буду столь велик, сколь может убийца. Счастливые тени! — произнес он торжественно, преклонив колена. — Нет моего родителя! Тень моей Эммоины! Я буду достоин вас, станьте свидетелями моих клятв, если вам дозволено витать надо мною. Да, я клянусь, что Обиццо не принесет бесчестия тем, кого уважает, и не обманет надежд, которые скрашивали последние минуты вашей жизни. Убийца Абеллино сумеет покарать шайку разбойников, сделавшую его невольником. Он заставит потомков уважать имя, которое прославит своими делами.

Несчастный бросился на землю, из глаз его полились слезы. Душа его была захвачена клятвами, и в этом состоянии, сродном безумию, он провел целый час. Наконец он поднялся, горя желанием исполнить свои обещания.

— Я не стану соучастником этих злодеев. Я один потрясу Республику[293]. Через неделю все разбойники погибнут на эшафоте. Венеция будет освобождена от них. Я останусь один из всей ужасной шайки — оспаривать могущество дожа, отличать справедливость от несправедливости, наказывать виновного и защищать добродетель. Через неделю в государстве исчезнут эти чудовища, чье существование противно природе, я останусь один. Тогда люди — достаточно злые, чтобы замышлять убийство, но недостаточно смелые, чтобы его исполнить, — найдут в нашем тайном прибежище только меня. Я узнаю имена тех знатных злодеев, которые торговались с Маттео и его товарищами о плате за кровь своих ближних. И тут Абеллино вспомнит свою клятву! Да прозвучит его имя в стенах Венеции — и пусть она трепещет!!

Окрыленный надеждой, он поспешно вышел из сада, позвал лодочника и возвратился в дом Моллы, где все уже спали.

Глава шестая РОЗАМУНДА, ПРЕКРАСНАЯ ПЛЕМЯННИЦА ДОЖА

— Слушай, брат, — сказал на другой день Маттео, обратившись к Абеллино, — сегодня ты должен положить начало своим делам!

— Сегодня? — переспросил Абеллино. — На кого же падет первый удар моей руки?

— Не удивляйся — на женщину. Надо ободрить начинающего! Я желаю сам видеть, как ты справишься, и потому пойду с тобой.

Абеллино взглянул на главаря с удивлением.

— Сегодня в четыре часа, — продолжал тот, — мы отправимся вместе в сад Долабеллы, что в южной части Венеции[294]. Мы будем переодеты. Прекрасная Розамунда[295] де Корфу, племянница дожа, имеет обыкновение там прогуливаться. Мы нападем на нее, а дальше уж ты знаешь, что делать.

— И ты пойдешь со мной?

— Я ходил так с каждым из нашей шайки, да к тому же стану свидетелем твоего первого успеха. Постарайся нанести удар вернее. Есть люди, которые желают этой смерти, и награда будет соразмерна заслуге. Гибель Розамунды еще больше упрочит наше благополучие.

Полдень миновал. Они быстро отдали нужные распоряжения и, едва лишь на колокольне пробило четыре, отправились по своему делу.

Когда они вошли в сад Долабеллы, людей в нем оказалось больше обычного. Там гуляли все самые знатные вельможи Венеции. Каждый искал прохлады. Рощи были наполнены влюбленными парами, которые вместо тени хотели бы найти там... ночную тьму. Повсюду раздавалась музыка, и ее мелодические звуки трогали душу.

Абеллино замешался в толпу. Искусно надетый парик скрывал часть его безобразного лица. Он подражал походке и движениям беспомощного, больного старика, опирался на костыль и медленно прохаживался среди собрания. Дорогое платье, лета, мнимая дряхлость вызывали у всех уважение. Некоторые рассуждали с ним о коммерции, о политике — и Абеллино говорил как знаток.

Он старался разузнать, в саду ли Розамунда, какое на ней платье и в какой стороне можно ее найти. Старику отвечали на все вопросы, и Абеллино заковылял, куда было указано. Маттео держался рядом.

Розамунда сидела одна, в самой отдаленной роще. Абеллино приблизился к ней и вдруг зашатался, будто вот-вот упадет в обморок. Розамунда взглянула на него.

— Увы! — воскликнул он. — Неужели никто не придет на помощь дряхлому старику?

Девушка подбежала, желая подставить руку.

— Что с вами? — спросила она кротко, устремив на него доброжелательный и беспокойный взор.

Абеллино опустился на скамью.

— Да вознаградит Бог ваше великодушие, милостивая государыня! — Он поднял голову, глаза его встретились с глазами Розамунды — он покраснел. Девушка стояла в молчании перед переодетым убийцей. От страха за старика она трепетала. О, какой блеск придает красоте чувствительность! Розамунда склонилась над тем, кто пришел отнять у нее жизнь:

— Не лучше ли вам?

— О, лучше, гораздо лучше! — отвечал он слабым голосом. — Не вы ли племянница дожа, прекрасная Розамунда де Корфу?

— Да, это я.

— Сударыня, я должен вам сказать: не пугайтесь. Тайна, которую я хочу вам открыть, очень важна и стоит вашего внимания. Как злы могут быть люди!.. Сударыня, ваша жизнь в опасности!

Розамунда вздрогнула, лицо ее побледнело.

— Хотите ли видеть вашего убийцу? Успокойтесь, вы не умрете, но храните молчание — от этого зависит ваша жизнь.

Розамунда слушала в изумлении, старик наводил на нее ужас.

— Ничего не бойтесь, пока я с вами — вы вне опасности. Прежде чем вы выйдете из этой рощи, убийца будет лежать бездыханный у ваших ног.

Розамунда хотела бежать. Но старик вдруг переменился. И тот, кто едва шевелил губами и, казалось, не мог стоять на ногах, удержал ее силой возле себя.

— Ради Бога отпустите меня! — закричала девушка.

— Вы находитесь под моим покровительством. Я сумею защитить вас!

И Абеллино свистнул.

Тут же выбежал Маттео, прятавшийся за кустарником. Абеллино быстро усадил Розамунду на дерновую скамью, бросился к разбойнику и вонзил в него кинжал. Главарь упал, не издав ни звука, и умер в страшных корчах.

Абеллино вернулся к Розамунде. Она была почти без чувств.

— Теперь, сударыня, ваша жизнь спасена. Злодей, приведший меня сюда, чтобы убить вас, плавает в своей крови. Успокойтесь, возвратитесь к вашему дядюшке, дожу, и передайте, что вы обязаны жизнью Абеллино.

Розамунда не могла вымолвить ни слова. Дрожа, обняла она своего спасителя, схватила его руку и в порыве благодарности прижала ее к своим устам. Абеллино с восхищением смотрел на невинную жертву, спасенную им от смерти, да и можно ли было смотреть на нее без восхищения!

Розамунде исполнилось семнадцать лет. Узорчатое платье охватывало ее стан, в больших голубых глазах сквозили невинность и кротость, лоб не уступал белизною слоновой кости, и на него ниспадали густые светлые локоны. Щеки, покрытые бледностью, уста, не оскверненные поцелуем обольстителя, — такова была Розамунда. Природа одарила ее всеми совершенствами — и неудивительно, что Абеллино, взглянув на ее красоту, несколько минут оставался как завороженный и навсегда потерял душевное спокойствие.

— О Розамунда! — воскликнул он. — Ты прекрасней Эммоины!

Он наклонился, и его пылающие губы запечатлели поцелуй на ее бледной щеке.

— Уходи, страшный человек! — проговорила девушка в испуге. — Уходи!

— Кто может устоять против твоих прелестей, Розамунда! Ах, знаешь ли, кто осмелился поцеловать тебя? Пойди скажи своему дяде, скажи этому гордецу, что я — разбойник Абеллино.

И он скрылся.

Глава седьмая ПРОДОЛЖЕНИЕ

Едва Абеллино покинул рощу, как несколько человек, гулявших неподалеку, увидели тело Маттео, а рядом — дрожащую и бледную Розамунду. Все бросились к ней. Стали сбегаться зеваки, толпа росла, и девушке пришлось подробно рассказывать о случившемся.

Придворные дожа отыскали слуг Розамунды. Гондола уже была наготове, и еще не совсем оправившаяся от страха девушка села в нее и благополучно прибыла во дворец своего дяди.

Напрасно останавливали все лодки, напрасно осматривали всех находившихся в Долабелле во время происшествия — никто не обнаружил ни малейших следов Абеллино.

Скоро слух об этом странном деле разнесся по всей Венеции. Слова избавителя запечатлелись в памяти Розамунды, а поскольку она повторяла свой рассказ множеству людей, то все узнали ужасное имя Абеллино. Он стал предметом всеобщего любопытства и удивления. Все сочувствовали Розамунде и проклинали негодяя, нашедшего в себе столько злобы, чтобы подкупить Маттео. Каждый силился найти в своей памяти подобные происшествия и выводил из них свои заключения. Трудно сказать, какая из догадок была самой нелепой.

Все, кто слышал о приключении, передавали его с новыми подробностями, пока не составился совершенный уже роман, который подошло бы назвать «Могущество красоты», ибо венецианские дамы рассказывали его так, как хотелось их женскому честолюбию, уверяя, что Абеллино, без сомнения, заколол бы Розамунду, если бы необыкновенная краса ее не смягчила сердце варвара. Все также полагали, что страсть, разгоревшаяся в нем, не понравится князю Мональдески[296], богатому и очень знатному неаполитанцу, предназначенному Розамунде в мужья. Дож тайно готовил брак между своей племянницей и человеком столь известным. Князь был уже на пути в Венецию. Невзирая на предосторожности, причина поездки стала известна всем. Только сама суженая, которая никогда не видала Мональдески, не могла понять, почему его ждут с таким нетерпением.

Сначала все поверили рассказу Розамунды. Но кое-какие дамы начали толковать, будто она принимала больше участия в происшествии, чем могло показаться. Пищей для их злословия послужил поцелуй, полученный ею от убийцы. Да, соглашались дамы, Абеллино оказал Розамунде важную услугу, но стоило ли верить, будто разбойник, оказавшись наедине с такой красивой девушкой, мог удовольствоваться столь малой наградой, когда человек его звания едва ли способен вообще испытывать целомудренную любовь?

Короче говоря, приключение с участием Розамунды и Абеллино, несмотря на весь его ужас, сделалось чуть ли не главной забавой злобных и праздных насмешников. В конце концов девушку даже наградили почтенным прозвищем возлюбленной разбойника.

Тем временем дож Андреа Гритти, человек с превосходным характером, хотя и горделивый, не ослаблял усилий в расследовании этого дела. Он отдал строгие приказания задерживать всякого, кто вызывает подозрения. Ночные караулы были удвоены, а шпионы старались выискать Абеллино. Однако все тщетно — никому не удавалось обнаружить его убежище.

Глава восьмая НЕОЖИДАННЫЕ НОВОСТИ

— Как! — воскликнул Пароцци, венецианец знатного рода. — Маттео убит?! Черт побери его неловкость! Но не могу понять — как это удалось? Неужто он узнал мою тайну? Конечно, Бемби любит Розамунду. Неужели этого Абеллино вооружил он? Неужто поручил защищать ее от моих покушений? Придется мне его опасаться! Если дож начнет выяснять, кто осмелился подослать убийцу к его племяннице, то на кого, кроме меня, падет подозрение? Известно, чью руку отвергла Розамунда и к кому Андреа питает непримиримую ненависть! Если хоть однажды придет ему в голову сия мысль, то нетрудно будет и дознаться! Он, без сомнения, проведает, что я стал заводилой в шайке молодых повес, ибо как еще назвать детей, которые, дабы избежать наказания за шалости, поджигают родительский дом? Что со мною будет, если все откроется!

Размышления его прервал приход Меммо, Фальери[297] и Контарино, молодых знатных венецианцев, неразлучных товарищей Пароцци. Их развращенные нравы, подточенное распутством здоровье и промотанное состояние были хорошо известны в Венеции.

— Что я слышу, Пароцци! — восклицал Меммо, у которого во всех чертах лица сквозило сластолюбие. — Я не могу прийти в себя от изумления! Скажи скорее — верить ли слухам? Правда ли, что это ты подговорил Маттео убить племянницу дожа?

— Я?! — завопил Пароцци, стараясь скрыть бледность, разлившуюся по его лицу. — Неужели вы считаете меня способным на такое? Нет, я не смог бы!

Меммо. Я только передаю тебе то, что слыхал.

Фальери. Да, и я могу подтвердить. Сильвио — это доподлинно — сообщил дожу как о бесспорной истине, будто не кто иной, как Пароцци, подговорил убить его племянницу и, кроме Пароцци, сделать это некому.

Пароцци. Сильвио — клеветник!

Контарино. Пусть так! Но если уж ты виноват, то не сознавайся ни в коем случае. И берегись! Опасно иметь дело с Андреа Гритти — он страшный человек!

Фальери. Андреа ужасен! Храбрость, если она у него есть, — вот единственная его добродетель. Ничего, кроме презрения, я к нему никогда испытывать не буду!

Контарино. Осторожно, Фальери, ты заблуждаешься! Дож смел и хитер.

Фальери. Под властью сего великого мужа в Венеции сразу бы воцарилась смута, если бы небо из жалости не послало дожу друзей, которые гораздо его умнее. Отними у него Дондоли, Канари да Сильвио — и он уподобится оратору, позабывшему слова своей речи.

Пароцци. Фальери прав.

Меммо. И мне так кажется.

Фальери. При этом Гритти держится гордо, словно простолюдин, которого впервые облачили в богатое платье. Гордость его день ото дня все несносней. Разве вы не видите, как он старается завоевать себе новых приверженцев?

Меммо. Это очень заметно.

Контарино. Какие преграды можно теперь поставить его честолюбию? Ведь влияние дожа огромно! Сенат, уголовный суд, прокураторы Святого Марка[298] — всё мыслит и действует по его воле. Любой каприз и все эти куклы вертятся рукою машиниста[299], стоящего за занавесом.

Пароцци. А ослепленная чернь обожает Андреа Гритти.

Меммо. Тем более он заслуживает нашей ненависти.

Фальери. Будьте уверены — скоро счастье от него отвернется.

Контарино. Да, так бы и случилось, если бы мы взялись и свалили этого ужасного колосса, но, вместо того чтобы заняться достойным нас предприятием, мы прожигаем жизнь. Только и занимают нас игра, обжорство и распутство. Мы беспрестанно умножаем наши долги, и заимодавцы скоро перестанут нам верить. Решимся же на славное дело! Поколеблем дожа и его могущество, соберем наших прежних сообщников, прибавим новых и не пожалеем ничего! Может, нас постигнет неудача, — но тогда мы сумеем оставить этот свет, сотворенный не для нас.

Меммо. Ты правильно сказал, Контарино, — этот свет сотворен не для нас! Поверите ли, друзья, но уже полгода заимодавцы не отходят от моих дверей. Каждое утро являются эти невежи мне досаждать, и каждый вечер я засыпаю под их неумолчные жалобы!

Пароцци. Что до меня, то ни к чему описывать положение моих дел!

Фальери. Будь у нас побольше рассудка, сидели бы теперь спокойно по домам и толковали бы совсем другое. Но сейчас...

Пароцци. Хорошо! А что — «сейчас»? Фальери заговорил о морали!

Контарино. Так ведут себя легковерные грешники в старости — оплакивают свое прошлое и раскаиваются в проступках. Я же ни капли не сожалею, что сошел с пути нравственности и благоразумия. Всем хочется идти по нему! Но мои заблуждения мне доказывают, что не рожден я уподобиться тем, кто способен лишь лениво созерцать да удивляться необыкновенному. Раз уж создали меня распутником, то я повинуюсь своей судьбе. Если бы изредка природа не производила такие умы, как наши, то люди заснули бы от однообразия. А мы их пробуждаем — изменяя признанный порядок вещей, мы заставляем людей быть проворнее. Мы служим загадкой для миллиона дураков, что тщетно терзают свои умишки, пытаясь нас разгадать. Мы даем людям новые понятия, словом, мы приносим такую же пользу, как бури, которыми природа разгоняет пары, грозящие умертвить ее.

Фальери. Говоря по чести, Контарино, ты славно рассуждаешь. Почему ты не родился в цветущие времена Рима? Тебя сделали бы оратором[300]. Жаль только, громких слов много, а толку мало. Знай же: пока ты безжалостно изводил не в меру терпеливых слушателей своим красноречием, Фальери — он не оратор вроде тебя — действовал. Кардинал Гримальди[301] недоволен правительством. Не ведаю, откуда ненависть его к Андреа, но она непримирима. Гримальди — наш сторонник!

Пароцци (с удивлением, смешанным с радостью). Неужто в самом деле — кардинал Гримальди?..

Фальери. Он полностью наш! Правда, я долго его уговаривал, расписывал наш патриотизм, наши блестящие замыслы и нашу любовь к свободе. Короче, Гримальди — лицемер и Гримальди не мог не примкнуть к нам.

Контарино (пожимая руку Фальери). Вот хорошо, мой друг! Венеция увидит новых Каталин[302]. Будем же под стать этому великому заговорщику! Теперь моя очередь говорить. Я докажу, что тоже не сидел сложа руки, хотя и не совершил ничего слишком важного; но у меня в руках сеть, в которую я точно поймаю половину Венеции. Вы знаете маркизу Альмерию?

Пароцци. Разве мы не перечли всех хорошеньких девушек Республики? Как же можно было пропустить маркизу!

Фальери. Альмерия и Розамунда — два божества Венеции. На их алтарях наши юноши курят фимиам[303].

Контарино. Альмерия — моя!

Фальери. Возможно ли! Альмерия?

Контарино. К чему это удивление? Неужели все так странно? Я повторяю: Альмерия — моя, и я пользуюсь полным ее доверием. Как вы понимаете, наша связь должна оставаться тайной. Знайте: она одних с нами мыслей, а ведь вам известно, что она может сманить половину венецианского дворянства.

Пароцци. Счастливец Контарино, ты — наш предводитель!

Контарино. Не ждали, что я раздобуду вам такого соратника?

Пароцци. А мне остается только краснеть: до сей минуты я бесполезен. Вот если бы Маттео, которого я подговорил, убил Розамунду, то я разорвал бы цепь, которой прикованы к Андреа главные сановники. Без Розамунды они перестали бы посещать его дворец. Едва только исчезла бы надежда на союз с племянницей и наследницей дожа, как уже не с такой ревностью искали бы вельможи дружбы с ним.

Меммо. Я могу только добыть деньги на наши замыслы. По смерти моего дядюшки мне достанется все, что он имеет. Сундуки его ломятся от золота[304], и стоит только сказать слово — старый скряга отправится на тот свет.

Фальери. Если это так легко, то отчего же ты столько медлил? Он уже довольно пожил.

Меммо. Я никак не мог преодолеть в себе некоторых предрассудков. Поверите ли, друзья мои, мне иногда кажется, будто я чувствую угрызения совести.

Контарино. Неужели? Если уж так, советую тебе поспешить в монастырь.

Меммо. Да, мне кажется, монашеская ряса мне бы очень пошла.

Фальери. В первую очередь надо постараться отыскать этих мерзавцев — сообщников Маттео, которые раньше нам так хорошо служили. Однако это не очень-то просто, ведь мы не знаем, где их укрытие, и до сих пор имели дело только с главарем.

Пароцци. Мы найдем их и сперва попросим избавить нас от трех тайных советников дожа.

Контарино. Мысль хороша, да как исполнить. Ну, друзья, хотя бы главное уже решено! Или долги наши сгинут вместе с теперешней властью, или кровь наша прольется по велению законов, которые мы собираемся истребить. В обоих случаях сохраним спокойствие. Нужда привела нас на край пропасти. Нам только и остается либо спастись благодаря смелому предприятию, либо погибнуть бесчестно и безвестно. Пока же поразмыслим, откуда взять деньги на наши издержки и каким способом расширить нашу партию. Тут надо пустить в ход все обманы и хитрости. Постараемся завлечь самых знатных людей Венеции. А кто не согласится на уговоры и деньги, тех усмирят шайка убийц или искусные сирены[305]. Случается, нежная клятва обратит иную душу, на которую не могут повлиять ни ужас казни, ни увещевания священника. Самая испытанная верность засыпает на груди венериных жриц[306]. Самые тайные мысли они умеют выманивать своими поцелуями, и часто минута исполнения желаний предшествует умиранию стойкости. Но если не пожелают нам помогать эти чаровницы, то прибегнем к услугам католических монахов, известных вождей совести. Льстите их честолюбию, сулите прелатства, епископства и кардинальство. Уж они-то не устоят перед вашими обещаниями! Сии лицемерные властители людских деяний одинаково держат в цепях суеверия и знатных и нищих[307], и дожей и лодочников и правят ими как заблагорассудится. Набрав довольно сообщников, мы усыпим их совесть с помощью этих хитрых лицемеров; в глазах черни их притворные молитвы и благословения — все равно что ходячая монета. А теперь расстанемся, друзья, и приступим к исполнению наших замыслов!

Глава девятая ЖИЛИЩЕ МОЛЛЫ

Абеллино, убив Маттео, тотчас же переменил облик и снял с себя все, что могло его выдать. Переодевался он так ловко и быстро, что покинул сад, не вызвав ничьих подозрений и не оставив после себя никаких улик. Ночь уже наступила, когда он приплыл к жилищу разбойников. Молла отворила дверь, и Абеллино вошел в дом.

— Где же друзья? — спросил он таким голосом, что Молла вздрогнула.

— Они легли спать еще с полудня, — сказала она. — Наверное, куда-то собрались ночью.

Абеллино бросился на стул и глубоко задумался.

— Почему ты всегда печален? — спросила Молла, подойдя. — Мрачный вид безобразит тебя.

Абеллино не отвечал.

— Ты пугаешь меня! Полно, Абеллино, станем друзьями! Я начала привыкать к твоей наружности и уже перестаю ненавидеть тебя. Может, когда-нибудь...

— Разбуди-ка мне этих сонь! — прервал ее Абеллино.

— Этих сонь? Да пусть их спят! Неужели ты боишься остаться со мной наедине? Что же, я такая же страшная, как и ты? Посмотри, Абеллино, как я тебе кажусь?

Сказать по правде, внешность Моллы была совсем не отвратительна: глаза полны огня и живости, черные волосы распущены по плечам, губки розовы. Рука ее легла на плечо Абеллино, но тот не забыл еще поцелуя, подаренного им Розамунде. Он встал и тихо отвел руку Моллы.

— Разбуди все-таки этих сонь, любезная Молла! — произнес он уже не столь грубо. — Мне надо сию минуту поговорить с ними.

Молла медлила.

— Что же ты стоишь?! — прикрикнул он резче.

Молла молча повиновалась, но, подойдя к дверям, обернулась и погрозила пальцем.

Скрестив руки, Абеллино скорыми шагами заходил по комнате.

— Земля избавлена мною от изверга, — говорил он себе. — Я не совершил преступления, умертвив его, я лишь исполнил свой долг. Боже всемогущий, Боже милосердный, ниспошли мне помощь свою, дабы я мог свершить это трудное дело! Ах, если б оно удалось, если бы Розамунда стала мне наградой за успех! Розамунда... Как?! Удостоит ли племянница дожа своим взором несчастного Абеллино? Безумец! Возможно ли, чтобы желания твои исполнились хоть когда-нибудь! Какой мечте предается душа твоя! Вот ужасное следствие одного лишь взгляда!.. Прости меня, Эммоина!.. Нельзя видеть Розамунду и не обожать ее! Розамунда, если твоей любви просто так не снискать, то хотя бы честно будет заслужить ее. Одна только мечта обладать тобой уже доставит мне мгновения радости. Увы! Абеллино для счастья очень нужны мечты. О, если бы мои желания и намерения стали известны миру, кто бы тогда не оправдал меня!

Молла возвратилась со всеми четырьмя разбойниками, которые ворчали, зевали и едва сумели продрать глаза.

— А ну-ка, друзья, — сказал Абеллино, — проснитесь! И прежде чем услышите мои слова, убедитесь, что не спите, иначе вы примете все за сон!

Они подошли с нетерпеливым видом.

— Ну говори же — что там случилось? — произнес Томмазо, потягиваясь.

— Только одно: Маттео, храбрый наш товарищ, наш главарь, — убит!

— Убит?! — воскликнули все разом, устремляя испуганные взгляды на Абеллино, а Молла, громко вскрикнув, едва не упала в обморок.

Несколько минут царило глубокое молчание. Наконец Томмазо спросил:

— Кто убил его?

Балуццо. Где?

Петрини. Когда? Сегодня пополудни?

Абеллино. Его нашли мертвым в саду Долабеллы, у ног племянницы дожа. Не знаю, чья рука поразила его.

Молла (рыдая). Бедный Маттео!

Абеллино. Завтра вы увидите его тело на виселице.

Петрини. Значит, его узнали?

Абеллино. Конечно. И всем нам грозит опасность.

Томмазо. Вот, право, незадача!

Молла. Бедный Маттео будет висеть на виселице!

Балуццо. Тьфу ты черт! Кто бы мог предвидеть такое несчастье! Абеллино. Ну что вы застыли как окаменелые!

Струцца. Опомниться не могу! Удивительно! Жутко!..

Абеллино. Неужели? А я, наоборот, когда услыхал эту новость, не мог удержаться от смеха! «Доброго пути, господин Маттео!» — сказал я в душе.

Томмазо. Как это?

Струцца. Ты не мог удержаться от смеха? Да тут нет ничего смешного!

Абеллино. Не могу представить, как можно страшиться того, что мы сами всегда готовы дать другим. Какая награда достается нам за все наши труды? Виселица или пытка! Тот, кто выбрал звание убийцы, должен приучить себя к мысли о смерти — от руки ли врага или от руки палача, но получить ее придется. Полноте, братья, ободритесь!

Томмазо. Легко тебе говорить!

Балуццо. Брось шутить, Абеллино! Твоя веселость в такую минуту наводит ужас!

Молла. Что со мной будет! Бедный Маттео!

Абеллино. Ты что, дорогая моя Молла? Стыдно же так ребячиться! Не хочешь ли продолжить разговор, который мы вели, когда я посылал тебя будить наших товарищей? Садись-ка сюда, милая, ко мне поближе да поцелуй меня!

Молла. Пусти, чудовище!

Абеллино. Вижу, сердце твое переменилось.

Балуццо. Право, Абеллино, теперь не до шуток. Прошу тебя, побереги их до лучших времен, а сейчас давайте думать, что делать.

Абеллино. Много — или ничего! Одно из двух. Либо остаться теми, кто мы теперь, убивать и дальше честных людей, угождать канальям, которые дарят нам золото. В этом случае заранее готовьтесь к тому, что нас повесят, колесуют, приговорят к галерам, а может, если Господу будет угодно, и сожгут заживо. Или...

Томмазо. Или? Посмотрим — что за «или»!

Абеллино. Или — разделить между собой наше богатство, покинуть Республику, изменить поведение и постараться примириться с небом. Денег у нас хватит. Вы можете купить землю в каком-нибудь чужом государстве, содержать трактир, торговать — словом, делать все, что заблагорассудится, но только бросить прежнее ремесло. Потом в стране, где нашли убежище, сможете выбрать себе жену. Наживете с нею детей, обретете покой и загладите праведностью былые грехи.

Томмазо. Так вот каков твой совет!

Абеллино. Впрочем, я стану жить по-вашему, — я готов и к виселице, и к колесованию, однако готов сделаться и добрым человеком — как вы пожелаете. На что же вы решитесь?

Томмазо. Видал ли кто-нибудь такого глупого советчика!

Петрини. На что мы решимся? О, это очень трудно!

Абеллино. Напротив! Мне кажется — очень легко.

Томмазо. Без липших слов скажу: лучше нам оставаться прежними и держаться своего истинного ремесла. Мы добудем еще немало денежек и продолжим наше веселое житье.

Петрини. Славно! Я с тобой согласен.

Томмазо. Мы убийцы — это правда. Но мы храбры и можем доказать это всякому! Однако, чтобы нас не поймали, не худо бы посидеть несколько деньков дома. Не сомневайтесь: дож разослал шпионов и нас ищут. А едва опасность минует, первым нашим делом будет найти того, кто убил Маттео, и удавить его в назиданье другим.

Все. Браво! Браво!

Петрини. Я выбираю Томмазо главным среди нас!

Струцца. Пусть он займет место Маттео!

Все. Согласны! Согласны!

Абеллино. Я с радостью принимаю ваш выбор. Итак, теперь все решено.

Глава первая ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Следующий день шайка провела в страхе и душевных муках. Двери и окна дома были накрепко заперты. Разбойники вздрагивали от малейшего уличного шума, а приближающиеся шаги приводили их в трепет.

Тем временем во дворце дожа царили великолепие и радость. Хозяин готовился отмечать день рождения своей племянницы. Самые достойные вельможи, посланники и иноземцы, находившиеся в Республике, — все спешили на этот славный праздник.

Дож ничего не пожалел, чтобы придать торжеству блеска. Каких только развлечений здесь не было. Лучшие поэты воспели этот день, и стихи их, вдохновленные красотою Розамунды, были под стать имениннице. Виртуозы музыканты старались превзойти друг друга, желая заслужить ее похвалу. Все веселились, даже лица стариков озаряла юношеская радость.

Редко бывал так весел и дож. Добрая улыбка не сходила с его уст. Предупредительный и ласковый с каждым, Андреа не давал повода вспомнить, что он — правитель Венеции. То говорил он приятные слова девушкам, украсившим собою праздник, то появлялся между масками, чьи смешные наряды веселили зрителей, то рассуждал о важных материях с главными лицами Республики; а потом забывал все, глядя, как танцует Розамунда, и слушая, как она поет. Сильвио, Канари и Дондоли, эти трое друзей и советников дожа, невзирая на свои седины, находились в кругу молодых людей и блистали остротой ума, которая сквозила во всех их речах.

Канари отделился от компании, чтобы подойти к дожу, который беседовал с племянницей в смежной зале. В комнате больше никого не было, и Андреа Гритти завел с ним разговор:

— Канари, на моей памяти ты так не веселился даже в день, когда мы брали Скардону[308][309] и победа доставила нам столь великое наслаждение.

Канари. О да, дож! Всегда помню и радость, и страх той ночи. Мы взяли город и сбросили полумесяц, его защищавший. Венецианцы дрались как львы[310].

Гритти. Мы обязаны чтить их память! А ты разделил с ними победу; покой, которым мы теперь наслаждаемся, — это плод и твоей храбрости.

Канари. Ах! Приятно, конечно, почивать на лаврах, но не вам ли обязан я своей славой! Никто бы и не знал, что я есть на земле, если бы в Далмации и на Сицилии не сражался я под знаменами великого Андреа Гритти и не помогал всеми силами созидать вечный монумент во славу Республики.

Гритти. Дорогой Канари, у тебя слишком пылкое воображение!

Канари. Знаю, что эти хвалы и слово «великий», произнесенное в вашем присутствии, обидны для вашей скромности, но я слишком стар, чтобы остаток дней посвящать лести. Оставим сей труд молодым придворным, которые не сражались еще за Венецию и за вас.

Гритти. Умерь свой пыл!

Канари. Я горжусь тем, что живу в правление государя справедливого, а для врагов отечества — страшного. Венеции нечего их опасаться, пока Андреа управляет ею. Однако если вы и герои, воспитанные на вашем примере, будете оставаться в бездействии, то, боюсь, как бы благоденствию Венеции не пришел конец.

Гритти. К чему эти страхи! Разве нет у нас хороших молодых офицеров, подающих самые счастливые надежды?

Канари. Да кто они такие? По большей части «герои» своих канцелярий — люди изнеженные, обжоры и распутники! Простите моим летам эти бесполезные сетования! Когда говоришь с Андреа, невольно думается, что на свете существует только добродетель! Государь, у меня есть к вам просьба!

Гритти. Какая же?

Канари. Вот уже неделя, как прибыл сюда один молодой человек знатного рода из Флоренции. Его зовут Флодоардо, и все в нем говорит о благородном происхождении и храбрости. Отец его был моим искренним другом, но, увы! этого великодушнейшего из людей уже нет среди нас. Мы с ним вместе начали службу и несли ее на одном корабле. Не раз бивали мы турок — он не ведал страха.

Гритти. Выхваляя доблести отца, ты забываешь рассказать мне о сыне.

Канари. Сын приехал в Венецию и желал бы служить Республике. Прошу вас дать ему хорошее и выгодное место. Сей молодой человек еще прославит наше отечество — смею вас уверить!

Гритти. Тебе известны его дарования и ум?

Канари. Известны, государь! Он храбр и великодушен, как его отец. Угодно ли вам будет видеть его и беседовать с ним? Он здесь, хотя и под маской. Дабы показать вам его намерения, сообщу, что, услыхав о разбойниках, которые беспокоят Венецию, он задумал освободить ее от них и передать в руки правительства всех злодеев, которым удавалось пока избежать наказания. Это первая служба, какую он хотел бы сослужить Республике.

Гритти. Не думаю, чтобы такое было ему под силу. Однако ж передай, что я хочу с ним поговорить.

Канари. Вижу, просьба моя почти уже выполнена, ибо, увидев Флодоардо, нельзя не полюбить его. Наружность его привлекательна, и он расположит вас так же, как и меня.

Гритти. Сколько тебя знаю, Канари, никогда еще не видел, чтоб ты был так воодушевлен. Найди и приведи ко мне этого необыкновенного человека.

Канари. Спешу повиноваться! А вам, сударыня, придется остерегаться; вы слышали похвалы, которые я ему расточал.

Розамунда. Вы пробудили во мне любопытство. Ведите же поскорее вашего героя.

Канари ушел.

Гритти. Миленькая, отчего бы тебе не пойти в танцевальную залу?

Розамунда. Усталость и любопытство заставляют меня остаться с вами. Мне хочется увидеть этого молодого Флодоардо, которого Канари так превозносит; но, по правде сказать, любезный дядюшка, мне кажется, я его уже видела. На балу я заметила одну маску в греческом наряде[311], такого прекрасного сложения, что самые равнодушные взоры не могли ее пропустить. Эта маска — высокого роста, чрезвычайно ловка и прекрасно танцует.

Гритти (улыбаясь). Розамунда!

Розамунда. Все сущая правда! Невозможно, чтоб этот грек не был графом Флодоардо! Но как его описал Канари... Вот он, любезный дядюшка! Вот тот, про кого я говорила.

Гритти. Он идет к нам — и с ним Канари. Розамунда, ты угадала!

Едва дож произнес эти слова, как в залу вошел Канари, держа за руку статного молодого человека, одетого в расшитое греческое платье.

— Государь, — произнес Канари, — позвольте представить вам графа Флодоардо, который покорнейше просит вашего покровительства!

Флодоардо в знак уважения снял головной убор и маску и низко склонился перед дожем.

Гритти. Я слышал, вы хотите служить Республике.

Флодоардо. Да, государь! Этого желает мое честолюбие, если ваша светлость сочтет меня достойным сей награды.

Гритти. Сильвио отзывается о вас очень хорошо. Если слова его справедливы, то отчего вы лишаете свое отечество достойного сына?

Флодоардо. Оттого, что им правит не Андреа.

Гритти. Мне сказали, вы собираетесь отыскать логово разбойников, заставляющих Венецию с некоторых пор проливать столько слез!

Флодоардо. Если соблаговолит ваша светлость поручить мне это, то отвечаю головой, что в скором времени передам их всех в руки правосудия.

Гритти. Дело это трудное, к тому же вы — иностранец[312]. И все-таки я предоставляю вам свободу действий.

Флодоардо. Вашего доверия для меня достаточно. Через два дня я выполню свое обещание!

Гритти. Вы меня удивляете! Разве вы не знаете, молодой человек, как опасны эти злодеи? Они рассеяны повсюду и обычно появляются там, где их меньше всего ожидают. Нет уголка в Венеции, который бы не был известен нашим шпионам, однако стражники тщетно искали, где прячется шайка.

Флодоардо. Знаю это и радуюсь! Я отыщу логово и так докажу вашей светлости, что мне можно доверять важные дела.

Гритти. Положитесь на мое покровительство и выполняйте свое обещание! А сейчас довольно об этом — ибо я не хочу, чтобы печальная мысль омрачала радость нынешнего дня. Розамунда, собери танцующих! Граф, препоручаю ее вам!

Флодоардо. Государь, это самое драгоценное сокровище!

В продолжение всего разговора Розамунда стояла облокотясь о кресло своего дяди. Она повторяла про себя слова Канари: нельзя, увидев Флодоардо, не полюбить его. Глаза ее, устремленные на графа, убедились, что Канари сказал правду. Когда дож препоручил ее Флодоардо, легкий румянец покрыл щеки девушки, и она смешалась — принять или нет поданную графом руку.

Но какая бы тут не смешалась! Прекрасен был облик Флодоардо; кротость его лица запечатлевалась в сердце каждого, кто ни взглянет, а сам его лик мог служить образцом для живописца; горделивая походка свидетельствовала о героической душе. Ах, и меньшего довольно, чтобы лишить покоя нежное и неопытное сердце!

Флодоардо подал руку Розамунде и повел ее в танцевальную залу. Там все дышало радостью и удовольствием, пол дрожал под ногами танцующих. Молодые люди дошли до конца залы и остановились у открытого окна. Несколько минут прошло в полном молчании. Иногда взоры их встречались, иногда танцующие пары отвлекали на себя их внимание, иногда они, казалось, забывали обо всем вокруг и погружались в глубокую задумчивость.

— Есть ли большее несчастье?! — воскликнул наконец Флодоардо.

— Какое несчастье? — переспросила Розамунда смущенно, словно пробудившись ото сна. — Кто несчастлив, граф?

— Тот, кто осужден смотреть на благо, которого он никогда получить не сможет; тот, кто томим жаждой и видит бокал с водой, предназначенный другому!

— Не вы ли тот несчастный, лишенный блага, по которому он томится, — не в этом ли смысл ваших слов?

— Положим, вы угадали. Судите, не обделен ли я счастьем, любезная Розамунда?

— Что же это за благо, которое для вас недоступно?

— Есть ли на земле благо, равное с благом владеть Розамундой?!

Девушка покраснела и потупила взор.

— Не оскорбил ли я вас, сударыня? — спросил Флодоардо, взяв ее почтительно за руку. — Не рассердились ли вы на меня?

— Вы из Флоренции, граф, и, может быть, не знаете, что в Венеции не любят таких комплиментов. Мне, по крайней мере, они не могут быть приятны.

— Извините меня, сударыня! Однако я выразил искреннейшее свое желание, а никак не говорил комплимент.

— Дож входит в залу вместе с Канари и Сильвио — они будут искать нас среди танцующих, пойдемте!

Флодоардо последовал за ней в молчании. Они начали танцевать, и Розамунда была прелестна. С какою легкостью летала она по паркету! Грация и благородство проявлялись во всех ее движениях. Флодоардо не сводил с нее глаз. Он снял уже маску и шлем, но черные его кудри, вившиеся по воздуху, привлекали больше внимания, чем великолепные перья, украшавшие шлемы других мужчин. Все восхищались Флодоардо и Розамундой, но они не замечали этого, поглощенные только одним — желанием понравиться друг другу.

Глава вторая ФЛОДОАРДО

Прошло уже два дня после праздника, устроенного дожем. Пароцци сидел запершись в комнате со своими друзьями Меммо и Фальери. Мрак покрывал предметы, светильник слабо их освещал, буря свирепствовала за стеной, и развращенные души молодых людей тяготил ужас.

Пароцци (после долгого молчания). Ну, друзья, о чем задумались?

Меммо. Не знаю! Кажется, сам ад вооружился против нас и вдохнул в наши души эту ужасную тревогу!

Пароцци. Чтоб их черт побрал!

Меммо. Кого? Разбойников?

Пароцци. Я никак не мог их найти. Досадно!

Фальери. А время уходит. Наши намерения могут рухнуть, и мы станем всеобщим посмешищем. Да еще вдобавок угодим в тюрьму. Жуть меня берет, когда обо всем подумаю!

Пароцци (ударив по столу). Этот Флодоардо!

Фальери. К двум часам велел мне прийти Гримальди — что же ему сказать?

Меммо. Пока еще нечего говорить. Полагаю, Контарино удалось что-то важное, недаром его так долго нет. Наверняка он принесет нам добрые вести.

Фальери. А я отвечаю головой, что Контарино лежит в эту минуту у ног Альмерии, начисто забыв и про разбойников, и про своих друзей.

Пароцци. Неужели никто не знает, кто такой этот Флодоардо?

Меммо (насмешливо). Мы тебе ничего про него не скажем, даже и того, что случилось в день рождения Розамунды.

Фальери. Кажется, ты, Пароцци, ему завидуешь.

Пароцци. Я — завидую! Да выйди Розамунда хоть за лодочника — мне все равно!

Фальери. Ты лжешь! Флодоардо, признаем, — первый красавец в Венеции, и не многие из наших девушек откажут ему в своем сердце. Говорят, старик Канари был коротко знаком с его отцом. Он, кажется, и сына очень любит.

Меммо. Канари дожу его и представил.

Пароцци. Кто-то стучится в ворота.

Меммо. Это, верно, Контарино. Теперь мы узнаем, нашел ли он разбойников. Да вот и он!

Отворилась дверь, и поспешно вошел Контарино, завернутый в плащ.

— Здравствуйте, друзья мои! — сказал он, сбрасывая накидку.

Товарищи его в ужасе отшатнулись.

— Боже мой! Что с тобой случилось? — воскликнули они. — Ты весь в крови!

Контарино. Да, я ранен! Вы, конечно, понимаете, что не сам я себя ранил. Жутко хочется пить! Налейте мне чего-нибудь!

Фальери принес стакан вина.

Пароцци. Сперва дай перевязать тебе рану. Не надо, чтобы кто-то знал об этом происшествии. Я сам буду твоим лекарем.

Контарино. О, не нужно, рана пустяковая! Налей-ка мне еще, Фальери. Меммо. Я не могу опомниться от страха.

Контарино. Немудрено! И я бы испугался, если бы был Меммо, а не Контарино. Крови много, но это пустяки. (Раскрывает грудь,) Вот видите, рана неглубока.

Пароцци перевязал его.

Контарино. Прав Гораций: философ может быть и лекарем, и королем, и всем, кем захочет[313]. Смотрите, как искусно справился оратор Пароцци. Довольно, друг мой, благодарю тебя! Теперь садитесь послушайте. Сегодня вечером, после захода солнца, я завернулся в плащ и вышел из дома с намерением отыскать разбойников. Вы, может, скажете — намерение сие было безрассудным. Ни сам я не знал ни одного разбойника, ни они меня не знали. Но я хотел вам доказать, что для человека нет ничего невозможного. Мне описали некоторые их приметы, и я пошел. Случайно встретил какого-то лодочника, чья наружность вызвала мое любопытство. Я завел с ним беседу и вскоре выяснил, что ему известно логово шайки. За деньги я уговорил его отвезти меня туда. Мы сели в гондолу и плыли по каналу, пока не попали на окраину, которую я совсем не знал. Лодочник стал настойчиво требовать, чтобы я завязал себе глаза платком, и пришлось подчиниться. Через полчаса гондола причалила, и я, все еще с повязкой на глазах, сошел на берег. Пройдя несколько улиц и сделав несколько поворотов, мы остановились возле какого-то дома. Когда узнали, зачем я пришел, двери нам отворили — и меня провели внутрь. Повязку сняли, и я увидел, что нахожусь в небольшой комнате. Рядом оказались четыре человека, лица которых вы можете себе представить. Нечего было терять время. Я бросил на стол кошелек, пообещал золотые горы, назначил день, час и знак свидания и потребовал убить Дондоли, Канари и Сильвио.

Все. Браво!

Контарино. Пока все шло по моему желанию, и один из шайки собрался уже вести меня назад. Но тут нас неожиданно посетили.

Меммо (с беспокойством). Что случилось? Говори скорее!

Контарино. Мы услышали стук в двери. Один разбойник пошел посмотреть и вдруг поспешно вбежал в комнату, крича: «Бегите, бегите!»

Фальери. Что же произошло?

Контарино. Дом окружила толпа солдат и стражников. Предводителем их был — Флодоардо!

Все. Флодоардо?!

Фальери. Откуда он узнал?

Пароцци. Флодоардо? О, небо! Почему меня там не было?

Меммо. По крайней мере, теперь ты видишь, что этот Флодоардо — не трус.

Фальери. Досказывай.

Контарино. Мы оцепенели от ужаса. «Именем дожа и Республики, — крикнул Флодоардо, — сдавайтесь и сложите оружие!» — «Мы будем защищаться до последней капли крови!» — был ответ разбойников, схватившихся за ружья, которые стояли у стены. Я тотчас же задул огонь, чтобы солдаты нас не видели. Но, по несчастью, луна освещала комнату. «Берегись, Контарино! — говорил я себе. — Если тебя поймают, то повесят». Вместе с прочими я вынул шпагу и напал на Флодоардо, он отбил удар и защищался отчаянно. Но мое искусство не равнялось моей ярости — и я, раненный, отступил. В эту самую минуту при вспышке пистолетного выстрела я заметил незапертую дверь и ускользнул в другую комнату, там открыл окно и безо всякого вреда выскочил во двор. Перелезши через две или три садовые стены, я достиг канала. По счастливой случайности увидел лодку и добрался на ней до площади Святого Марка[314], а оттуда прибежал к вам. Удивительно, как я остался жив. Не сам ли дьявол сыграл со мной эту шутку?

Пароцци. Я вне себя от ярости.

Фальери. Кажется, мы не приближаемся к нашей цели, а удаляемся.

Меммо. Мы должны внять предупреждению небес и отказаться от нашего замысла. Как вы думаете?

Контарино. Нечего так пугаться! Пусть этот случай придаст нам храбрости. Препятствия еще более укрепляют меня в моем намерении.

Фальери. Знают ли разбойники твое имя?

Контарино. Я им не сказал его, а назвался слугой одного знатного горожанина, обиженного друзьями дожа.

Меммо. Благодари небо, что оно спасло тебя от гибели.

Фальери. Но как сумел Флодоардо отыскать пристанище разбойников? Ведь он лишь недавно в Венеции и не знает города!

Контарино. Черт его ведает! Может, так же случайно, как и я. Но клянусь, он дорого заплатит за мою рану.

Пароцци. Он должен заплатить своей жизнью.

Фальери. Мне хочется поближе познакомиться с этим человеком.

Контарино. Подумай, Меммо, о том, что нам нужны деньги. До каких же пор ты будешь откладывать отбытие твоего дядюшки в лучший мир?

Меммо. Завтра вечером все будет кончено.

Глава третья НАПАСТЬ

После праздника дожа в Венеции у всех на слуху был иноземный красавец. О нем, только о нем говорили девушки, и многих он лишил покоя — вздыхали и кокетки, старавшиеся перед зеркалом загладить следы времени, и смиренницы, которые, позабыв строгость своих правил, выезжали гулять в сады и иные людные места в одной надежде увидеть Флодоардо.

Но когда венецианцы узнали, что, подвергнув опасности свою жизнь, он осмелился проникнуть в гнездо разбойников и всех их переловил, храбрец снискал всеобщее уважение. Все хвалили его смелость и рассудительность; все изумлялись, как сумел он найти разбойничье логово, когда стражники искали безуспешно.

Дож старался познакомиться покороче с этим необыкновенным человеком и, чем больше узнавал его, тем больше находил достойным всяческого уважения.

Важная служба, которую Флодоардо сослужил своему новому отечеству, была вознаграждена великолепным подарком и предложением самой высокой государственной должности.

Но граф не только не старался снискать эти милости — едва услышав о них, он почтительно и скромно просил у Андреа Гритти дозволения их не принимать. Пусть лишь в награду за деяние ему разрешат жить в Венеции без должности целый год, а затем он изберет такой род службы, к какому почувствует склонность.

Флодоардо остановился в доме своего старого друга Канари и зажил в полном уединении, проводя время за чтением книг. Часто он целыми днями оставался в своих покоях, лишь по праздникам появляясь на публике.

Флодоардо приняли в совет, состоявший из людей, прославивших Венецию: Андреа, Сильвио и Канари. Все они старались найти применение тем достоинствам, которыми природа одарила графа.

В кругу светил каждый мнил бы себя небожителем, однако сии проницательные мужи скоро заметили, что Флодоардо утратил свою веселость и тайная печаль снедает его сердце.

Напрасно Сильвио, питавший к нему отеческую нежность, старался узнать причину этой задумчивости. Напрасно почтенный Андреа желал рассеять туман, окутавший чело любимца. Флодоардо оставался печальным и молчаливым.

Что же делала в это время Розамунда? Могла ли она веселиться по-прежнему, когда Флодоардо предавался грусти? Девушка была очень удручена, слезы часто застилали ее печальные глаза. Прелестный цвет лица сменился бледностью. Дож, обожавший племянницу, начал беспокоиться о ее здоровье, и наконец Розамунда захворала на самом деле. День ото дня силы ее истощались, она уже не покидала спальни. Но ее болезнь не могли распознать даже самые искусные врачи.

И тут произошло нечто, отвлекшее Андреа и его друзей от тревоги за Розамунду и немало их озаботившее. Никто еще не отваживался в Венеции на столь дерзкий поступок.

Петрини, Сгруцца, Балуццо и Томмазо, пойманные Флодоардо, сидели в тюрьме, где их допрашивали каждый день, и каждый день они считали последним в своей жизни. Андреа и его советники надеялись, что спокойствие общества наконец-то восстановлено и Венеция полностью избавлена от тех злодеев, которых мщение или варварство могли нанять за горсть золота. Как вдруг в начале одной из улиц нашли следующую бумагу, прикрепленную к пьедесталу статуи:

— Сто цехинов тому, кто найдет логово этого изверга! — воскликнул дож в ярости, прочитав бумагу. — И тысячу тому, кто поймает его!

Но тщетно стража искала Абеллино, тщетно искали его и те, кого привлекла обещанная награда, — разбойника нигде не было.

Тут и там утверждали, будто видели его переодетым то в монаха, то в старика, то в женщину, — но никому не посчастливилось его схватить.

Глава четвертая ФИАЛКА

Читателю уже известно, что Флодоардо впал в печаль, а Розамунда сделалась больна. Пора объяснить причины этих перемен.

Когда Флодоардо, приехав в Венецию и часто появляясь в обществе, пленил всех своей веселостью и умом, то, казалось бы, чего еще ему желать! Но он стал вдруг задумчив, и одновременно поползли слухи о болезни Розамунды.

Однажды Розамунда вышла прогуляться в сад своего дяди.

В размышлениях бродила она без цели по дорожкам. Иногда срывала досадливо листья с деревьев и бросала на дорогу; иногда вдруг останавливалась; потом быстро шагала взад и вперед, опять замирала и устремляла взор в небеса. Сердце ее сильно билось, и тщетно удерживала она вздохи, вырывавшиеся из груди.

— Нет! — шептала девушка. — Никто не может сравниться с ним в красоте.

И блуждающие взоры ее искали кого-то.

— Однако Идуэлла говорит правду! — промолвила она; и вновь досада отразилась на ее лице.

Идуэлла была воспитательницей и подругой Розамунды. Девушка потеряла родителей еще во младенчестве; мать ее умерла, не услышав лепета малышки; а отец, Гискардо де Корфу, еще цветущий, молодой человек, погиб спустя несколько лет в сражении с турками, командуя венецианским судном. Идуэлла, одаренная всеми добродетелями, за какие чтят женщин, приняла Розамунду как дочь — опекала ее с самого детства, и та делилась с ней всеми своими тайнами.

Задумавшаяся девушка остановилась, увидя Идуэллу, которая шла к ней из ближней аллеи.

Розамунда. Как! Это ты, милая Идуэлла? Что привело тебя сюда?

Идуэлла. Вы часто называете меня своим ангелом-хранителем. А раз так, я всегда должна быть с вами.

Розамунда. Я думала о твоих словах и хочу верить в их истинность, но...

Идуэлла. Но сердце ваше отвергает разумные советы?

Розамунда. Да, правда.

Идуэлла. Я не осуждаю различия наших мыслей — и даже признаюсь, что в ваши лета не смогла бы противиться чувствам такого человека, как Флодоардо. Согласна, у него много достоинств; согласна, что они могут произвести впечатление — когда дело идет о сердце, еще не тронутом страстью; согласна, наружность его привлекательна, обхождение благородно, но при всем этом — кто он? Дворянин без состояния, и можно ли надеяться, чтобы богатый и могущественный дож Венеции отдал свою племянницу за человека, который явился просить его покровительства? Нет и нет, Розамунда!

Розамунда. Я все это знаю, милая Идуэлла, и такое желание никогда не приходило мне на сердце — к Флодоардо я чувствую одну только дружбу.

Идуэлла. Вам только кажется; но вы увидели бы, что может сделать эта дружба, задумай Флодоардо жениться на какой-нибудь другой девушке.

Розамунда (с живостью). О! Я этого не боюсь, он ни на ком жениться не захочет!

Идуэлла. Вы так думаете, Розамунда? Поверьте, в сердце женщины чувство любви невольно соединено с желанием вечного союза. Вы знаете нежность вашего дядюшки к вам, но знаете также, что он должен повиноваться правилам политики и этикета. Питать даже малейшую надежду на союз с Флодоардо означало бы с вашей стороны уже обидеть дожа.

Розамунда. Знаю, Идуэлла, но повторяю — я чувствую одну только дружбу к Флодоардо, а не любовь, он ведь достоин моей дружбы!

Идуэлла. Остерегайтесь, Розамунда! Вы не знаете, как часто под личиной дружбы любовь покоряет те сердца, какие сама по себе покорить не смогла бы. Бойтесь ее коварства, помните, чем вы обязаны вашему дядюшке, и пожертвуйте ради вашего положения этой еще не окрепшей склонностью, бороться с которой вы окажетесь потом не в силах.

Розамунда. Изволь, милая Идуэлла, я обещаю тебе: Флодоардо будет изгнан из моей памяти. Пожертвовать им для меня легче легкого. Я ненавижу все, что противно моему долгу перед дядюшкой!

Идуэлла (улыбаясь). Хватит ли вам твердости?

Розамунда. Мои поступки тебе докажут. Да я терпеть не могу Флодоардо! Как бы мне хотелось, чтоб он уехал из Венеции!

Идуэлла. Как это — терпеть не можете?

Розамунда (потупив глаза). Ну, не в полном смысле слова. Я не желаю ему зла — ведь он мне ничего плохого не сделал.

Идуэлла. Мы еще поговорим об этом. Пока же должна вас оставить. Прощайте! Не изменяйте вашему благоразумию!

Идуэлла ушла, а красавица осталась в тревоге и задумчивости. Она строила планы — сердце ниспровергало их. Часто она оглядывалась и робела признаться себе, кого не находят ее глаза.

Солнце еще не село, и жара заставила девушку искать прохлады. Она направилась к источнику, над украшением которого потрудились природа и искусство. Рядом была дерновая скамья. Жасмин расточал в воздухе свое благоухание. Когда Розамунда подошла к источнику, румянец вдруг вспыхнул на ее лице: сквозь ветви она увидела Флодоардо, который сидел на скамье и внимательно читал пергаментный свиток.

Розамунда не знала, что делать — уйти или остаться. Но Флодоардо быстро разрешил ее сомнения, взяв почтительно за руку и подведя к скамье. Теперь уже было не убежать, не показав себя неучтивой. Флодоардо держал ее руку. Неужели отнять! Неужели явить такое бессердечие и лишить Флодоардо счастья, которым светится его лицо!

— Какой прекрасный вечер! — сказал он, желая прервать молчание. — Вы хорошо сделали, что вышли прогуляться.

— Это правда, — отвечала Розамунда. — Но я помешала вам читать.

— Совсем нет, — возразил Флодоардо.

На этих словах беседа их прервалась. Напрасно он озирался, ища повод продолжить разговор. Ни единая счастливая мысль не приходила в голову. В молчании прошло еще несколько минут.

— Какой прекрасный цветок! — воскликнула вдруг Розамунда, сорвав фиалку.

— Он чрезвычайно хорош, — сказал Флодоардо, досадуя, что не в состоянии ничего прибавить к такому краткому ответу.

— Как он красив! — продолжала девушка. — Розовый и голубой цвета вместе. Какая кисть изобразит это сочетание!

— Розовый и голубой! Первый — символ любви, второй — счастья. Ах, Розамунда! Каждый позавидовал бы уделу того, кому вы подарили бы этот цветок! Взаимная любовь всегда приносит счастье.

— Вы слишком дорого цените такую безделицу.

— Как бы мне хотелось узнать, кому Розамунда вручит когда-нибудь фиалку! Но я позабыл, что не имею права желать этого. Простите мою дерзость, сударыня!

Флодоардо умолк. Розамунда не говорила ни слова, но волнение их сердец совсем не вязалось с тишиной, царившей вокруг. Их уста строго хранили сокровенное. Флодоардо не сказал: «Розамунда, отдай мне этот цветок и с ним свое сердце!» Розамунда не сказала: «Только тебе, Флодоардо, отдам я его!» Но взоры их откровенно выражали то, чего молодые люди сами еще не знали.

Кротость и блаженство явила улыбка Розамунды, когда глаза ее встретились с глазами ее тайного избранника. Флодоардо не сразу понял, что значит эта улыбка. Страх и надежда разрывали его душу. Наконец он догадался — и сердце его забилось сильнее, глаза заблестели.

Розамунда вся дрожала. Она чувствовала то же, что и Флодоардо, и краска стыдливости заливала ее лицо.

— Розамунда! — взмолился он, упав на колени. — Розамунда! Отдай мне эту фиалку!

Розамунда по-прежнему сжимала цветок в руке.

— Отдай ее мне! Скажи, что ты за нее требуешь? Чинов, богатства, трона? Я на все готов: либо получу ее из рук твоих, либо погибну!

Розамунда бросила взор на умоляющего Флодоардо и тотчас потупилась, боясь встретиться с ним взглядом.

— От этого цветка зависят моя жизнь, мое благополучие, моя слава. Он для меня дороже всех сокровищ света. Я готов сделать все, чтобы получить его.

Фиалка уже выпадала из рук Розамунды.

— Неужели мольбы Флодоардо не тронут твоего сердца?

Эти слова напомнили девушке благоразумные советы Идуэллы.

«Что ж это я! — сказала она себе. — Я чуть не позабыла свои намерения. Уходи, Розамунда, уходи! Или остерегайся своей слабости!»

Она изорвала цветок и отбросила в сторону.

— Понимаю вас, — молвила она, — и довольно! Не смейте в другой раз обижать меня такой дерзостью. Прощайте!

Она удалилась с негодующим видом и оставила Флодоардо в изумлении и горести.

Глава пятая АБЕЛЛИНО

Розамунда не дошла еще до дверей своих покоев, а уже досадовала на себя за жестокость. Она вспомнила свой грубый ответ, вспомнила взор Флодоардо, лишенный надежды; и тотчас вообразила себе, сколько слез прольет он. Ей казалось, она слышит его укоризны, слышит, как он призывает к себе смерть. Отчаявшийся Флодоардо представлялся ей на краю могилы.

Уже в душе ее раздавались страшные слова: «Флодоардо умер!», уже видела она слезы, проливаемые по нем жителями Венеции, — и горесть наполнила ее сердце.

— Увы! — воскликнула она. — Зачем хотела я показаться твердою; решимость уже меня покидает. Ах, Флодоардо! Сердце мое не согласно с моими словами. Да! Я чувствую, что люблю тебя и буду любить всю жизнь. Ни советы Идуэллы, ни ненависть Андреа не изгонят тебя из моего сердца.

Спустя несколько дней она заметила, что Флодоардо изменился — стал избегать общества, а если по просьбе друзей и появлялся на людях, то всегда был задумчив.

Нежная Розамунда огорчилась печалью Флодоардо — она заперлась в спальне и наедине с собой оплакивала свою жестокость.

Здоровье ее повредилось — никто не мог облегчить ее страданий, ибо никто не знал их причины. Дож крайне обеспокоился, заметив, что болезнь племянницы не поддается искусству врачей; Флодоардо же совершенно удалился от света, который ему опостылел с тех пор, как он потерял надежду видеть Розамунду. Затворник жил своею неодолимой страстью, которая изгнала все прочие желания из его сердца.

Но отведем пока взор наш от страданий Розамунды — и посмотрим, что делают заговорщики. Они быстрыми шагами приближались к исполнению своего замысла; с каждым днем увеличивались и число их, и опасность, угрожавшая дожу и Республике.

Зачинщики сего дерзкого предприятия Пароцци, Меммо, Контарино и Фальери собирались довольно часто у кардинала Гримальди.

Там рассуждали они о переменах, которые надобно произвести в правлении, — однако легко примечалось, что не столько общественное благо, сколько собственная выгода была их целью. Один мечтал избавиться от долгов, другой — удовлетворить свое безмерное честолюбие, третий действовал из корысти, четвертый пылал мщением за обиду, которую могла утолить только кровь его врага.

Столь ревностно желая ниспровержения Венеции или смены власти, они были уверены в успехе, ибо новый налог, которого как раз требовали обстоятельства, возбудил неудовольствие простого народа.

Подлые заговорщики, однако, не смели обнаружить свои намерения, не умертвив заранее некоторых влиятельных сановников и не избавив себя их смертью от возможных препятствий. Они надеялись на кинжалы наемных убийц. Сердца их дрогнули, когда зазвонил колокол, предвещая казнь четырех столь нужных им разбойников, когда глаза их увидели обезглавленные трупы негодяев. Но если потеря этих орудий злодейства огорчила заговорщиков, то можно себе представить, как они обрадовались, услышав, что Абеллино осмелился открыто объявить себя всей Венеции и кинжал его готов всегда служить преступлению.

— Вот такой человек нам нужен! — вскричали они в полном восторге.

С этой минуты ничего они не желали сильнее, как склонить Абеллино на свою сторону. Найти его не составляло труда, ибо он и не скрывался. Разбойник появился на их собрании, но обещания его были столь же безрассудны, как и требования.

Все заговорщики хотели смерти Сильвио — прокуратора Святого Марка. Зная его решительность и проницательность, они боялись, что он распознает их замысел. Дож питал к Сильвио особенное уважение и предпочитал его кардиналу Гримальди, но за умерщвление Сильвио Абеллино просил весьма большую сумму.

— Дайте мне цену, которую я прошу, — говорил он, — и я обещаю по чести, что сию же ночь прокуратор Сильвио перестанет вас беспокоить. Пусть даже он скроется в самом аду, я и там найду его и предам смерти!

Что было делать? Абеллино не соглашался ни на что иное. К тому же заговорщики опасались его разгневать. Кардинал не желал долго ждать, а смерть Сильвио ускоряла дело.

Абеллино получил свои деньги. На другой день ближайший друг дожа, ревностный защитник законов, почтенный Сильвио — исчез.

— Этот Абеллино ужасный, необыкновенный человек, — сказали заговорщики, услышав новость.

Ночью они собрались в доме кардинала и праздновали смерть прокуратора как свою победу.

Испуганный и удивленный дож обещал десять тысяч цехинов тому, кто узнает, чья рука поразила Сильвио. На сей счет была обнародована особая прокламация. Спустя несколько дней на одной из дверей дожеского дворца появилась следующая бумага:

Глава шестая ОТКРЫТИЕ

Невозможно описать, какое действие произвела в Венеции новая дерзость Абеллино. Не было еще видано, чтоб с такой наглостью насмехались над могуществом дожа и над стражей. Но хотя ночные караулы удвоили, обыскали каждый уголок и во всей Венеции не осталось ни одного честного жителя, который не старался бы поймать разбойника, — его нигде не находили.

В церквах раздавались молитвы священников о небесной каре этому злодею. Одно имя Абеллино приводило женщин в ужас. Они трепетали, вспоминая приключение Розамунды. Старухи утверждали, будто Абеллино заключил союз со злым духом, который позволяет ему так долго испытывать терпение венецианцев и так глумиться над их справедливым негодованием. Кардинал и заговорщики, гордясь таким сообщником, не сомневались в успехе. Семейство Сильвио в отчаянии проклинало чудовище-убийцу. Дож с преданными людьми разделял горе родственников и клялся употребить все усилия, чтобы найти убежище Абеллино и предать негодяя примерной казни.

Однажды вечером, сидя в своем саду, Андреа Гритти задумался и проговорил вслух:

— Надобно признаться, этот Абеллино человек удивительный. Если б он командовал армией, то победил бы весь свет. Желал бы я увидеть его.

— Он перед тобой! — произнес радом жуткий незнакомый голос, и дожа ударили по плечу. Андреа вздрогнул. Подле, завернувшись в черный плащ, стоял очень высокий человек. Лицо его было столь мерзко, столь отвратительно, что казалось, природа не производила доселе ничего подобного.

— Кто ты? — спросил дож.

— Ты гладишь на меня и спрашиваешь? Я Абеллино, друг Сильвио, верный слуга Республики.

Андреа, никогда не знавший страха в сражениях, утратил дар слова и воззрился на убийцу, который спокойно стоял пред ним.

— Абеллино, — вымолвил наконец дож, стараясь прийти в себя, — ты ужасен!.. Облик твой отвратителен!

— Ты считаешь меня ужасным — тем лучше; я рад. Отвратителен — может быть; наружность моя обещает мало хорошего. Послушай меня, Андреа. Мы с тобой равны, в Венеции нет никого выше нас. Мы величайшие в ней люди — каждый в своем звании.

Дож не мог не улыбнуться такой вольности.

— Нет-нет, — продолжал Абеллино, — оставь эту улыбку презрения. Не почитай себя униженным, когда я, разбойник, сравниваю тебя с собою. Мне, право, кажется, я не слишком себя превозношу, равняя с человеком, который сейчас в моей власти — и который, значит, ниже меня.

Дож встал с намерением удалиться.

— Постой, — заслонил ему дорогу Абеллино. — Редко случай сводит таких, как мы. Да, мне надо еще кое-что тебе сказать.

— Абеллино, — молвил Андреа со всей степенностью дожа, — природа одарила тебя великими талантами; зачем ты употребляешь их на такое ненавистное дело? Даю верное слово простить тебя и быть твоим покровителем, если скажешь мне, кто подкупил тебя убить Сильвио, и перестанешь разбойничать. Поступай на службу Республике — или, по крайней мере, удались из ее пределов.

— Ого! — прервал Абеллино. — Ты говоришь о прощении и покровительстве! Давно уже мне неведомы эти слова. Абеллино сам себе покровитель; а что до прощения — смертные не могут очистить меня от моих злодейств. Придет день, когда обнаружатся все людские поступки, — и тогда только будут судить о деяниях Абеллино. А пока они сокрыты. Явится и имя того, кто подговорил меня убить Сильвио, но теперь еще не время. Ты хочешь, чтобы я покинул Венецию. Зачем мне это? Неужели я страшусь наказания? Нет! Абеллино не боится Венеции. Ты хочешь, чтоб я оставил свое занятие! Может быть, с некоторым условием я на это и соглашусь.

— С каким условием? — немедля спросил дож. — За какую сумму ты покинешь Республику?

— И ты мог подумать, что Абеллино ценит себя столь низко? Нет, Андреа! Я прошу у тебя то, что дороже всех твоих сокровищ. Я люблю Розамунду. Отдай мне ее.

— Как дерзаешь ты, чудовище?!

— Не торопись! Согласен ли ты на мое предложение?

— Назначь сам сумму, которую требуешь, чтобы освободить Венецию от твоего присутствия. Будь это хоть миллион цехинов, все равно Республика останется в выигрыше.

— Миллион цехинов, не так-то много! Знаешь ли ты, Андреа, что я получу половину того, если убью Канари и Дондоли? Отдай мне Розамунду — и я их не трону.

— Боже! И громы твои спят! И гнев твой не поразит такого злодея!

— Итак, ты отказываешь! Тогда слушай: в двадцать четыре часа Канари и Дондоли последуют за Сильвио. Поверь Абеллино. Прощай!

С этими словами он выхватил пистолет, спрятанный под плащом, и выстрелил. Оглушенный, с опаленным лицом, дож отступил назад и упал почти без чувств. Он скоро пришел в себя и позвал телохранителей, чтобы схватить Абеллино, но того уже не было в саду.

Этим же вечером Пароцци и его сообщники собрались у кардинала Гримальди. К столу подавали изысканные кушанья, и заговорщики за стаканом вина рассуждали об участи Венеции. Кардинал рассказывал, как сумел заслужить благосклонность Андреа и как упросил его отдать главарям заговора самые важные государственные должности. Контарино говорил, что надеется скоро стать прокуратором. У Пароцци на уме было получить руку Розамунды и занять место Сильвио или Дондоли, когда те сгинут. Ударила полночь. Дверь отворилась, и вошел Абеллино.

— Вина, и поскорей! — крикнул он. — Я исполнил свое обещание. Сильвио и Дондоли ужинают сейчас с сатаной.

Возгласы радости и удивления раздались в зале.

— Да и самого дожа я так припугнул, что он надолго меня запомнит. Ну, довольны ли вы Абеллино?

— Довольны! — отвечал Пароцци. — Теперь дошла очередь до Флодоардо.

— Флодоардо? — проворчал сквозь зубы Абеллино. — Гм, это трудно.

Глава первая ФЛОДОАРДО И РОЗАМУНДА

Розамунда носила в душе своей горесть, причины которой никому не открывала. Эта горесть расстраивала ее здоровье и омрачала облик. Розамунда любила Флодоардо; его благородная осанка, величавая стать, выразительный взор — все показывало в нем любимца природы. Разве красота и великодушие соединяются не для того, чтоб владеть сердцами?

А Флодоардо? Мог ли он веселиться, когда страдала Розамунда? Он избегал общества и часто посещал отдаленнейшие города Венеции, надеясь рассеять свои мысли, беспрестанно устремленные к единственному предмету. И вот однажды, когда граф отлучился на три недели и никто не знал, где он, в Венецию приехал столь долгожданный князь Мональдески и начал требовать руки Розамунды.

Гость, которого раньше дож так хотел видеть, не очень его порадовал. Сейчас Розамунда не готова была принимать искателей ее руки, но прежде чем она выздоровела, князя нашли убитым в одном из венецианских садов. Окровавленная шпага его лежала на земле, записная книжка была похищена, а на ее месте на груди привязана следующая записка:

— Кто теперь отомстит за меня! Кто меня утешит! — скорбно вскричал дож, услышав о происшедшем. — Ах, Флодоардо! Почему тебя нет со мною?

Едва он произнес эти слова — граф вошел.

— Здравствуй же, молодой храбрец! — сказал дож. — Желаю, чтоб ты никогда больше не оставлял меня так надолго. Ты видишь перед собой несчастного старика, у которого отнимают самое дорогое! Ты знаешь — Сильвио, Дондоли...

— Мне известно! — задумчиво ответил Флодоардо.

— Прогневанное небо ниспосылает кару свою на Венецию, когда в стенах ее чудовище по имени Абеллино совершает ужасные преступления. Он хочет лишить меня всего, что мне любезно! Флодоардо, из любви ко мне будь осторожен! Как ты уехал, я часто боялся за жизнь моего Флодоардо. Мне многое надо сказать тебе, мой друг, — приди вечером, а сейчас я должен дать аудиенцию одному знатному чужестранцу.

Слова его были прерваны появлением Розамунды, которая едва могла ступать от слабости. При виде Флодоардо легкий румянец покрыл ее щеки. Граф встал и поклонился.

— Не уходи, друг мой, — сказал дож, — может быть, я отделаюсь в полчаса. Пожалуйста, развесели мою Розамунду. Она болела, пока ты отсутствовал, — только вчера встала с постели.

Дож ушел и оставил молодых людей наедине. Розамунда стояла у окна. Флодоардо долго не мог решиться, но наконец подошел к ней.

— Простили ли вы меня, сударыня, за оскорбление?

— За оскорбление? — Розамунда вспомнила случай в саду, и ей стало приятно. — Я давно уже вас простила, если и стоило сердиться. Когда мы приближаемся к смерти, то должны быть снисходительны, ибо сами нуждаемся в снисхождении. Я чувствую, что конец мой близок...

— Как?

— Да, близится последняя моя минута! Вчера я встала с постели, но скоро опять в нее лягу — уже навсегда. Я должна просить у вас прощения за ту боль, которую вам причинила при последнем нашем свидании.

Граф молчал.

— Если вы откажете в моей просьбе, то будете очень жестоки.

Флодоардо посмотрел на нее с горькой улыбкою. Розамунда протянула ему руку.

— Помиримся! Не правда ли, вы все уже позабыли?

— Позабыл? О нет! Каждое ваше слово, каждый взгляд навсегда запечатлен в моей памяти! Не могу забыть и того, что оскорбил вас; а вы просите у меня прощения! — Он почтительно взял протянутую руку. — Ах! вы не могли оскорбить меня — и мне не за что вас прощать.

Оба замолчали. Наконец Розамунда сказала:

— Вас долго не было в Венеции! Далеко ли вы ездили?

— Довольно далеко.

— Весело ли вы путешествовали?

— Конечно, ибо везде я слышал похвалы Розамунде.

— Граф! — сказала она с укоризною, но кротко. — Вы опять хотите меня оскорбить?

— Скоро я уже не смогу оскорблять вас такими словами. Может быть, вы догадываетесь — почему.

— Неужели хотите опять уехать?

— Я должен, непременно должен навсегда оставить Венецию.

— Навсегда? — поспешно переспросила Розамунда. — Возможно ли! Неужели вы способны меня оставить? — Она запнулась и покраснела, заметив свою неосторожность. — Неужели вы решитесь оставить дядюшку, хотела я сказать?

— Я должен.

— А куда вы хотите ехать?

— На Мальту — там поступлю в рыцари, буду воевать с корсарами[315], дослужусь до командира какой-нибудь галеры — и назову ее «Розамунда». Это имя я буду повторять в сражениях, и оно сделает меня непобедимым.

— Ваша насмешка слишком колка, граф! Я не заслужила, чтобы вы забавлялись моими чувствами...

— Я уважаю их, сударыня, и, единственно чтобы доказать вам это, хочу покинуть Венецию. Я не имею счастья быть вам приятным — так, по крайней мере, не стану оскорблять вас.

— Можете ли вы решиться оставить дожа, приобретя всю его дружбу и уважение?

— Дружба его мне лестна, но она не может составить моего счастья.

— Чего же вы желаете, чтобы быть счастливым?

— Того, о чем я просил на коленях — и в чем мне отказали.

Он взял руку Розамунды и прижал к своим устам.

— Воображение ваше слишком пылко, — едва вымолвила она, смешавшись.

А граф тихо произнес:

— Розамунда!

— Чего вы от меня требуете?

— Моего благополучия!

Розамунда в замешательстве смотрела на Флодоардо. Но вдруг она воскликнула, вырвав у него свою руку:

— Уйдите поскорей, Флодоардо! Я вам приказываю! Ради Бога уходите!

Граф в отчаянии заломил руки. Потом поклонился и пошел в глубокой задумчивости. У самых дверей он обернулся, чтобы сказать «навеки прости», — когда внезапно она бросилась к нему, схватила его руку и, прижав к груди своей, произнесла:

— Флодоардо! Ты победил! Я твоя!

Чувства оставили ее, и она упала на руки к графу.

Глава вторая УЖАСНОЕ ОБЕЩАНИЕ

Кто может описать восторг счастливого Флодоардо? Он торжествовал — он услышал признание своей любезной — чего же еще оставалось желать? Он положил Розамунду на софу. Наконец глаза ее открылись; и прежде всего она увидела Флодоардо, стоявшего на коленях подле. Голова ее лежала на плече того, о ком она столько воздыхала, столько пролила слез, кто беспрестанно присутствовал в ее мыслях и так часто являлся в сновидениях.

Их взоры светились радостью. Они забыли, что смертны, им чудилось, будто они перенесены в лучший мир. Зала дворца преобразилась для Розамунды в рай; ей казалось, невидимые духи присутствуют при ее счастье, — и невинная душа ее возносила благодарения тому, кто вдохнул в сердца людские любовь.

Человек за всю свою жизнь может лишь однажды наслаждаться этими восхитительными минутами; счастлив тот, кто стремится к ним, счастлив тот, кто, насладясь, узнает им цену! Мирские мудрецы! Вы, кои почитаете эти скоропреходящие мгновения грезой, обвораживающим оком, от чар которого защищают вас истина и рассудок, — нет! вы не заставите нас разделить вашу ошибку. Есть ли на земле хоть одно благо, чья прелесть не умножалась бы нашим же воображением?![316]

— Флодоардо! — слабо произнесла Розамунда, забыв советы Идуэллы. — Ты не можешь представить, как я счастлива, как люблю тебя!

Граф прижал ее крепче к груди и в первый раз запечатлел поцелуй на устах Розамунды.

В эту самую минуту отворилась дверь — и вошел дож. Едва освободился он от скучного иноземца, как поспешил к Флодоардо. Очарование было прервано, Розамунда с криком вырвалась из объятий Флодоардо, а тот встал во весь рост, ничуть не смешавшись.

Андреа долго смотрел на них; во взоре его были и гнев, и скорбь обманутого. Наконец он тяжело вздохнул, возвел глаза к небу — и хотел выйти вон. Флодоардо бросился к его ногам.

— Постойте, дож! — вскричал он.

Гритти повернулся; степенно посмотрел он на того, кто так подло изменил его дружбе и так низко заплатил за доверие.

— Молодой человек, — холодно произнес дож, — не оправдывайся.

— Нет, государь, — твердо сказал Флодоардо, — я не стану оправдываться в том, что люблю Розамунду. Но если обожать ее — преступление, то небо простит меня, это оно сделало Розамунду достойной обожания!

— Оставь пышные слова, — отвечал Андреа презрительно, — и не думай, будто ты ими обелишь себя в моих глазах.

— Я повторяю, государь, — сказал Флодоардо, поднявшись с колен, — что не хочу оправдываться в моих чувствах к Розамунде, но прошу у вас ее. Да, дож! Я люблю вашу племянницу и прошу ее руки.

Андреа Гритти весьма удивился столь смелой и неожиданной просьбе.

— Правда, я не более как бедный чужеземец, — продолжал Флодоардо, — и дерзость моя должна показаться вам странной. Однако я осмеливаюсь просить руки наследницы знаменитого венецианского дожа и уверен, что великий Гритти не отдаст ее человеку, все достоинство которого заключено в сундуках, наполненных золотом, в пространных владениях, в славе, приобретенной не им самим, а предками. Признаю, пока я не совершил ничего такого, за что Розамунда могла бы стать мне наградой; но скоро я буду ее достоин — или погибну, стараясь заслужить ее.

Дож отошел от Флодоардо с недовольным видом.

— Простите его, любезный дядюшка! — воскликнула Розамунда, бросаясь к дожу, обнимая его и прижимаясь лицом к его груди.

— Скажите, государь, — спросил Флодоардо, — что должен я сделать, чтоб заслужить руку Розамунды? Как бы ни сурово было ваше условие, я с радостью возьмусь его исполнить. Желал бы я, чтоб Венеции угрожали теперь величайшие опасности, — я спас бы ее, лишь бы только повести к алтарю Розамунду.

— Я пекся о благе Республики не один год, — отвечал Андреа с горькой усмешкой, — подвергал жизнь опасности, проливал свою кровь и в награду за все требовал только спокойной старости. Меня и ее лишили. Друзья, товарищи моего детства, которых я любил искренне, которые помогали мне нести бремя жизни, похищены у меня кинжалом убийц; и ты, Флодоардо, ты, осыпанный моими благодеяниями, отнял у меня последнее утешение. Отвечай, Розамунда, любишь ли ты Флодоардо?

Не убирая руки с дядюшкиного плеча, другою схватила Розамунда руку милого и прижала к сердцу; однако дож не был доволен этим ответом. Пока же Андреа говорил, Флодоардо опечалился; и, хотя он пожал руку любезной, во всем его облике сквозила горечь.

Андреа отвернулся от племянницы и, грустный и задумчивый, стал прохаживаться по комнате. Розамунда в слезах упала на стул. Флодоардо взволнованно глядел на дожа, ожидая решения своей участи.

Долго царило молчание. Андреа Гритти, казалось, был занят важной мыслью. Влюбленные со страхом приготовились к развязке — и каждая минута увеличивала их тревогу.

— Флодоардо! — молвил наконец дож, остановившись посреди залы. Граф почтительно подошел.

— Молодой человек! — продолжал он. — Выслушай мою волю. Розамунда любит тебя — и я не осуждаю ее, но она мне слишком дорога, чтобы я отдал ее за первого, кто придет просить ее руки. Супруг моей племянницы должен быть ее достоин. Она станет наградой за службу отечеству. До сих пор ты еще мало сделал для Венеции, но теперь представляется случай. Ты знаешь убийцу Дондоли, Конари и Сильвио. Поди и приведи его сюда!

Услышав требование, от исполнения которого зависело счастье и несчастье его жизни, Флодоардо побледнел и отшатнулся.

— Государь! — произнес он наконец, запинаясь. — Вы знаете...

— Знаю, — прервал дож. — Легче с одной галерой пройти сквозь весь турецкий флот и полонить адмиральское судно, нежели поймать этого Абеллино, который повсюду рыщет и никому не дается в руки. Абеллино, презирающий инквизицию[317] и правительство; Абеллино, одно имя которого приводит в трепет самых храбрых венецианцев, угрожает смертью даже мне, властителю своему! Да, я знаю, чего от тебя требую, но знаю также, что тебе вручаю. Ты не можешь решиться? Молчишь? Флодоардо, я долго тебя изучал и открыл в тебе редкий дух, который дает мне надежду. Только ты один можешь победить Абеллино. Отвечай!

Флодоардо молчал. Предложение дожа ужаснуло его! Смерть ожидала того, кто вознамерился бы поймать Абеллино[318]. Но, вспомнив о Розамунде, граф бросил на нее взгляд и тотчас решился.

— Если я доставлю Абеллино в руки правительства, — сказал он, — обещаете ли вы отдать за меня Розамунду?

Гритти. Обещаю.

Розамунда. Ах, Флодоардо! Как бы эта затея не погубила тебя. Абеллино так опасен! Боюсь, кинжал этого чудовища...

Флодоардо (прерывая ее поспешно). Не буди во мне робость, но крепи мое мужество! Благородный Андреа! Поклянитесь, что не будет препятствий моему благополучию, если я исполню свое обещание.

Гритти. Приведи сюда Абеллино или пришли его голову, и Розамунда — твоя. Клянусь тебе.

Флодоардо схватил руку дожа и прижал ее к своему сердцу; потом обернулся к Розамунде и хотел ей что-то сказать, но тут ударило пять вечера.

— Не станем терять времени! — воскликнул Флодоардо. — Через двадцать четыре часа Абеллино будет здесь, во дворце!

Андреа Гритти покачал головой.

— Молодой человек! — промолвил он. — Эта уверенность не обещает успеха. По крайней мере, в моих глазах.

Флодоардо (твердо). Как бы то ни было, что бы ни случилось, Флодоардо либо сдержит свое обещание — либо исчезнет навсегда. Мне уже кое-что известно об этом мошеннике, и я уверен, что завтра ровно в пять пополудни вы увидите его здесь.

Гритти. Помни, поспешность всегда опасна. Твое неблагоразумие все порушит, тогда как есть надежда на верный успех.

Флодоардо. Тот, кто жил от тревоги к тревоге и был игрушкой судьбы, должен научиться благоразумию.

Розамунда (взяв графа за руку). Заклинаю тебя, Флодоардо, не будь слишком самонадеян! Дядюшка тебя любит и дает весьма полезный совет: остерегайся кинжала Абеллино.

Флодоардо. Я не дам ему времени вынуть кинжал и потому избегну его удара. Через двадцать четыре часа Абеллино будет в моих руках. Дож! Позвольте вас оставить. Завтра я надеюсь вас убедить, что любовь готова на все!

Гритти. Верю; но этого мало — надо добиться успеха.

Флодоардо. Успех зависит...

Он вдруг взволнованно посмотрел на Розамунду и продолжил нетерпеливо:

— Дож! Не истребляйте во мне надежду на успех — и верьте моему слову. Прикажите завтра после обеда собраться в вашем дворце всей знати Венеции: если я исполню свое намерение, пусть все об этом узнают. Не забудьте позвать членов Десятигласного совета:[319] пусть они увидят Абеллино, который так долго скрывался от их поисков.

Гритти (подумав немного, с удивлением). Я все исполню.

Флодоардо. Пригласите также и кардинала Гримальди, с которым вы помирились после смерти Сильвио. Он оправдал в ваших глазах Пароцци, Контарино и других своих приятелей; в моих путешествиях я слышал много хорошего об этих молодых людях и хочу, чтобы они знали, кто я. Если можно — прошу звать и их.

Гритти. Я согласен.

Флодоардо. И чуть не позабыл вам сказать: никто не должен знать причины этого собрания, пока все не съедутся. Прикажите окружить дворец солдатами. Не худо поставить стражей и в дверях залы. Абеллино опасен. Ружья у часовых должны быть заряжены; пусть в залу впускают всех, но никого не выпускают.

Гритти. Я выполню твои требования в точности.

Флодоардо. Мне нечего более сказать вам. Прощайте, дож! Прощай, Розамунда! Завтра, в пять вечера, мы увидимся. Завтра — или никогда!

С этими словами он ушел. Андреа покачал головой, а Розамунда, залившись слезами, бросилась к дядюшке в объятия.

Глава третья НОЧНОЕ СОБРАНИЕ ЗАГОВОРЩИКОВ

— Ура! — закричал Пароцци, вбегая в покои кардинала Гримальди, у которого, по обыкновению, встречались главари заговора. — Ура! Все идет по нашему желанию! Флодоардо приехал сегодня в Венецию, и Абеллино уже заплачена.

Гримальди. У Флодоардо много достоинств; лучше бы как-нибудь переманить его на нашу сторону. Он осторожен, и его трудно провести.

Пароцци. Ему выгодно скрывать свои поступки, раз он никому не доверяет.

Фальери. Говорят, Розамунда к нему неравнодушна.

Пароцци. Погоди! Через двадцать четыре часа он найдет себе другую любезную. Головой отвечаю — завтра же Абеллино уведомит нас о смерти Флодоардо.

Контарино. Странно, что сведения, которые я постарался собрать во Флоренции об этом Флодоардо, так мало могут утолить наше любопытство. Мне отписали, что очень давно были там некие Флодоардо, но род их уже пресекся, и если и остался кто-нибудь из этой фамилии, то он в городе совершенно не известен.

Кардинал. Всех ли вас пригласил дож на завтрашний праздник?

Контарино. Всех до единого.

Кардинал. Я очень рад! Видно, мои похвалы вашим достоинствам его проняли. Камергер[320] говорил, что вечером там маскарад?

Фальери. Говорил.

Меммо. Не кроется ли за этим праздником какой измены? Что с нами сотворят, если дож узнал о наших намерениях?

Кардинал. Ему невозможно знать их.

Меммо. Невозможно? Разве нет в нашей партии простачков, с них это легко станется! Будет весьма удивительно, если тайна, в кою посвящены столь многие, не откроется дожу.

Контарино. А разве ты не знаешь, что он из тех чудаков, которые и не подозревают о своих недостатках? Но, дабы и впрямь избежать разоблачения, не лучше ли нам поскорее выступить!

Фальери. Ты прав. Все уже готово, и незачем ждать! Чем раньше, тем лучше.

Пароцци. Теперь чернь недовольна Андреа Гритти, она примкнет к нам и порадуется нашему успеху. Но если мы опоздаем, то гнев ее утихнет и она не будет помогать столь ревностно.

Контарино. Решимся! Пусть завтра настанет роковой день. Если хотите, я берусь заколоть Андреа — кинжалом в сердце. Уже не должно менять намерений. Либо мы победим, либо смерть укроет нас от мщения закона.

Пароцци. Возьми с собой оружие на праздник.

Кардинал. Всех членов Десятигласного совета тоже туда пригласили.

Фальери. Надо их скопом низвергнуть.

Меммо. Да! Сказать — не сделать. А ну как, наоборот, мы будем повергнуты?

Фальери. Ну так сиди дома, трус! И трясись за свою жизнь. Но если у нас получится, то не приходи уже просить обратно свои деньги: мы не вернем ни цехина!

Меммо. Ты обижаешь меня, Фальери! Если хочешь испытать мою храбрость, я готов доказать ее — вынимай шпагу. Я столь же смел, как и ты, но лучше умею управлять собой.

Кардинал. Полноте, друзья мои, помиритесь! Если мы потерпим неудачу, если убьем Андреа Гритти, а чернь против нас взбунтуется, тогда римский двор[321] поможет нам в нашем предприятии.

Меммо. Римский двор! Неужели можно надеяться на его помощь?

Кардинал (подавая письмо). Не веришь — прочти: ты увидишь, что Рим нам покровительствует, ибо мы намерены утвердить в Венеции права Римской епархии. Перестань, Меммо, колебаться и согласись на предложение Контарино. Надо тайно собрать всех наших в доме Пароцци и всем раздать оружие. В полночь Контарино уйдет с бала и захватит арсенал; Себилли, начальник арсенала, наш. По первому знаку он отопрет нам двери.

Фальери. Адмирал Адормо со всеми своими матросами поддержит нас, как только услышит сигнал тревоги.

Пароцци. Сомневаться в успехе невозможно!

Контарино. Постараемся, чтобы всех охватило смятение, чтобы наши противники не могли отличить друзей от врагов и никто, кроме нас, не знал верхушки заговора.

Пароцци. Как я рад, что дело движется вперед!

Фальери. Пароцци! Ты роздал белые ленты, по которым мы сможем отличить своих?

Пароцци. Еще третьего дня.

Контарино. Стало быть, все готово. Излишне собираться еще раз.

Меммо. Не худо бы напоследок все хорошенько обговорить.

Контарино. Слова ни к чему, когда дело идет о бунте! Смелые поступки — вот что нужно от заговорщика! Когда правительство падет и неизвестно будет, кто начальник и кто подчиненный, тогда потребуется решать на месте, доколе стоит потакать беспорядку. Я не могу удержаться от смеха, как подумаю, что дож сам дарит нам случай исполнить наш замысел.

Пароцци. А Флодоардо я уже считаю мертвым; однако стоило бы до собрания потолковать с Абеллино.

Контарино. Постарайся-ка, Пароцци! Выпьем за славное наше дело.

Меммо. Да от всего сердца, лишь бы оно удалось!

Пароцци. Каждый из нас полон надежд на успех — и радость на лице у каждого. От души желаю нам и завтра повеселиться!

Глава четвертая РЕШАЮЩИЙ ДЕНЬ

На другое утро все, по обыкновению, было спокойно в Республике, однако никакой иной день столько не значил для нее. Дворец не ведал покоя. Едва показались первые лучи дневного светила, нетерпеливый дож встал с постели, так и не сомкнув глаз. Розамунде же во снах виделся Флодоардо, и, пробудясь, она помышляла только о нем одном. Невзирая на нежное попечение Идуэллы, ночь она провела весьма дурно. Идуэлла любила Розамунду, как дочь, и видела, что этот день решит судьбу ее юной и прекрасной воспитанницы. Несколько часов девушка была необыкновенно весела: она подшучивала над печалью и смятением Идуэллы, а затем села к арфе и запела песню любимого своего поэта.

Но вскоре веселость ее ушла, сменясь задумчивостью. Розамунда встала от арфы и принялась беспокойно ходить по комнате. Чем ближе был роковой час, тем сильнее билось ее сердце, тем более она волновалась.

Уже дворец наполняли самые знатные люди Венеции, уже наставал час, которого Розамунда так ждала и так страшилась. Дож велел Идуэлле отвести ее в залу, где все предвкушали ее приход.

Розамунда упала на колени и обратила к небу горячие молитвы.

Без кровинки в лице, с трепетом вошла она туда, где накануне призналась в любви и где Флодоардо поклялся заслужить ее руку или погибнуть. Он еще не появлялся.

Общество съехалось самое блестящее, говорили о политике и положении Европы. Кардинал и Контарино беседовали с дожем; Меммо, Пароцци и Фальери хранили молчание и размышляли о перевороте, назначенном на полночь.

Мрачное небо угрожало бурей. Сильный ветер волновал воды канала, лился частый дождь.

Пробило четыре часа. Розамунда становилась все бледнее. Дож молвил слово своему камергеру; и в ту же минуту послышался громкий топот и бряцанье оружия. Стало ясно, что подле дверей поставлен караул.

Тотчас прекратилась болтовня молодых придворных; злословие и новые наряды перестали занимать женщин; политики окончили ученые споры. Всякому не терпелось узнать причины столь чрезвычайных мер.

Дож стал посреди залы. Все взоры устремились на него. Заговорщики затаили дыхание.

— Не удивляйтесь этим предосторожностям, — сказал Андреа Гритти, — они не должны отравлять удовольствия нынешнего вечера. Вы знаете Абеллино — убийцу Конари, Дондоли и Сильвио, моих верных друзей; Абеллино, чей кинжал поразил знаменитого князя Мональдески; Абеллино, ставшего ужасом Республики. Вот-вот вы увидите его в этой зале.

Все (с удивлением), Абеллино? Как! Убийцу Абеллино?!

Кардинал. Он придет сюда по своему желанию?

Дож. Нет. Флодоардо вознамерился сослужить Республике важную службу — он обещал поймать Абеллино или потерять жизнь.

Один из сенаторов. Сомневаюсь! Такое обещание трудно выполнить.

Другой. Если Флодоардо преуспеет, то обретет неоспоримое право на благодарность нашего отечества.

Третий. Конечно, Венеция многим будет ему обязана, и я не знаю, чем она сможет вознаградить его!

Дож. Это я беру на себя. Флодоардо просил руки моей племянницы. В случае успеха он получит ее.

Все переглянулись, у иных изобразилось на лице удовольствие, у других — зависть.

Фальери (тихо). Пароцци, чем все это кончится?

Меммо. Меня трясет.

Пароцци (презрительно улыбаясь). Возможно ли, чтоб Абеллино дал себя поймать?

Контарино. Скажите, милостивые государи, видел ли кто-нибудь из вас этого Абеллино?

Несколько голосов вместе. Нет! Никто!

Розамунда. Я видела его однажды и вовек не позабуду его ужасного лица.

Дож. Нужно ли говорить, что и я его видел, — это всем известно.

Меммо. Я слышал множество жутких рассказов об этом разбойнике. Мне кажется, он должен иметь связь с дьяволом, и лучше б его сюда не вводили.

— Боже! — закричали женщины. — Не рассказывайте нам такие ужасы! Мы умрем со страха!

Контарино. Остается теперь узнать, кто из этих двоих возьмет верх — Флодоардо или Абеллино. Я уверен, что первый возвратится сюда, не исполнив своего обещания.

Один из сенаторов. А я бьюсь об заклад, что только он один во всей Венеции может поймать Абеллино. Я как в первый раз увидел Флодоардо, так сразу и предсказал: он сыграет в нашем городе важную роль.

Контарино. Ставлю тысячу цехинов: Абеллино не дастся живым.

Тот же сенатор. А я ставлю тысячу, что Флодоардо поймает его. Итак, мы побились об заклад.

Контарино (улыбаясь). Благодарю, вы подарили мне эти деньги. Флодоардо, конечно, храбр, однако в Абеллино он имеет Достойного соперника.

Кардинал (дожу). Позвольте спросить, ваша светлость! Взял ли Флодоардо с собой солдат?

Дож. Нет! Ни одного человека. Уже двадцать четыре часа преследует он разбойника один на один.

Кардинал (с торжествующим видом). Поздравляю, Контарино, вы выиграли заклад!

Контарино (почтительно кланяясь). Я не могу проиграть его, раз ваше преосвященство мне так предсказывает.

Меммо. Я понемногу начинаю приходить в себя. Посмотрим, чем все кончится.

Почти целые сутки истекли с той минуты, как Флодоардо дал свое дерзновенное обещание. Шло уже к пяти, а он все не показывался.

Глава пятая ВСЕОБЩИЙ УЖАС

Дож начал беспокоиться, сенатор Витальба считал свой заклад проигранным, заговорщики едва скрывали радость, как вдруг Контарино встал и торжественно объявил, что готов потерять не только тысячу цехинов, но даже двадцать тысяч, если это поможет поймать Абеллино и упрочит благоденствие Республики.

— Уже бьет пять! — воскликнула Розамунда.

Все слушали, затаив дыхание, каждый удар колокола. Розамунда лишилась бы чувств, если бы Идуэлла не поддерживала ее. Роковой час настал — а Флодоардо не было.

Андреа Гритти искренне любил графа и вздрагивал при одной мысли, что тот мог пасть под ударом Абеллино.

Розамунда подошла к дяде, как бы желая ему что-то сказать; но глаза ее наполнились слезами, и ей не удалось вымолвить ни слова. Тщетно она боролась с волнением, переполнявшим ее душу, пока наконец не бросилась на стул, сложила руки и стала молить небо ниспослать Флодоардо помощь, а ей — утешение.

Повсюду в собрании шептались — царило смятение. Каждый хотел казаться веселым и спокойным, но никто не мог скрыть страха. Прошел еще час, а Флодоардо так и не было.

В это мгновение последние лучи заходящего солнца проникли сквозь облака и осветили лицо Розамунды. Она простерла руки к лучезарному светилу и воскликнула с улыбкой надежды:

— Милосердный Боже, повелевающий рассеяться бурям, разгонит печали души моей! Он сжалится надо мною!

Контарино. Не в пять ли пополудни обещал Флодоардо привести Абеллино? Уже целый час прошел после срока.

Сенатор Витальба. В каком бы часу то ни было! Если он приведет его — то исполнит свое обещание.

Дож. Тише! Слушайте! Мне кажется, чьи-то шаги.

Лишь только он произнес эти слова, как дверь отворилась и вошел Флодоардо, кутаясь в плащ. Волосы его в беспорядке разметались по плечам, с обрызганного дождем шлема свисали перья и закрывали часть лица; глубокая задумчивость сквозила во всем облике графа. Он печально огляделся и поклонился собранию.

Все стеснились вокруг Флодоардо и принялись расспрашивать, заглядывая ему в глаза, словно старались угадать ответы.

— Боже мой! — вскричал Меммо. — Боюсь, что...

— Молчи! — в сердцах прервал его Контарино. — Еще нечего бояться.

— Почтенные венецианцы! — торжественно произнес наконец Флодоардо. — Его светлость известил вас, конечно, о причине, по которой вас сюда созвали. Я пришел прекратить ваше беспокойство. Но сперва, великодушный Андреа, я должен получить от вас публичное подтверждение того, что Розамунда будет мне наградой, если я предам в ваши руки разбойника Абеллино.

Гритти (глядя на него с беспокойством). Флодоардо, тебе удалось? Ты поймал его?

Флодоардо. Если Абеллино в моей власти, получу ли я руку Розамунды?

Гритти. Получишь — если предашь его в руки правительства. Я возобновляю свою клятву — и сдержу ее, как подобает дожу Венеции.

Флодоардо. Почтенные венецианцы! Вы слышали клятву Андреа?

Все. Слышали!

Флодоардо (твердым голосом, выступив вперед на несколько шагов). Итак, Абеллино в вашей власти.

Все. Абеллино в нашей власти? Где же он?

Гритти. Жив он или убит?

Флодоардо. Жив.

Кардинал (быстро). Абеллино жив?

Розамунда. Идуэлла! Не послышалось ли мне? Абеллино жив! Злодейская кровь его не оросила еще руку Флодоардо!

Витальба. Канторино, вы мне должны тысячу цехинов!

Контарино. Кажется, так.

Гритти. Флодоардо, сын мой! Ты сослужил Республике важную службу — я рад, что именно тебе Венеция обязана ею.

Витальба. Позвольте, славный Флодоардо, поблагодарить вас от имени всего сената за сей геройский поступок. Наша ближайшая забота — вознаградить вас достойно.

Флодоардо (печально посмотрев на Розамунду). Вот награда, которой я требую.

Гритти (радостно). Возьми ее! Но где же твой пленник? Я еще раз желаю увидеть этого злодея, который осмелился произнести: «Дож, мы равны с тобой; мы два величайшие человека в Венеции». Посмотрю, сохранит ли сей исполин твердость духа в оковах?

Несколько голосов вместе. Где он? Где? Приведи его сюда!

Женщины затрепетали.

— Ради Бога! — вскричали они. — Не вводите его в залу! Нам страшно.

— Милостивые государыни! — отвечал Флодоардо с улыбкой скорее грусти, нежели радости. — Вам нечего бояться. Абеллино не причинит вам ни малейшего зла.

Фальери. Абеллино уже во дворце?

Флодоардо. Вы не ошиблись.

Витальба. Так утолите же скорей наше любопытство.

Флодоардо. Через минуту вы увидите Абеллино! Пусть все станут позади дожа.

Пораженные страхом, зрители поспешно отступили за кресло Андреа, как будто он мог защитить их от ярости разбойника. Все волновались; заговорщики трепетали, ожидая появления сообщника.

Дож сидел спокойно, с важностью судьи, пред которым суждено предстать преступнику. Остальные стояли за ним полукругом. Глубокое молчание царило в зале. Розамунда положила голову на плечо Идуэлле и со спокойствием невинности смотрела на своего героя. Заговорщики держались в самом дальнем углу, с бледными, свирепыми лицами — не говоря ни слова и едва смея дышать.

— Сейчас, — молвил граф, — вы увидите Абеллино. Не пугайтесь; он уже не опасен.

При этих словах он подошел к двери. Завернув голову в плащ, стоял он недвижно минуту за минутой...

— Абеллино! — вскричал он наконец, открыв лицо, и протянул руку к двери.

Этот возглас ужаснул все собрание, и Розамунда невольно шагнула к Флодоардо: она боялась не столько за себя, сколько за своего любезного.

— Абеллино! — повторил граф грозным голосом. — Абеллино! — и вдруг отворил дверь и швырнул туда свои плащ со шлемом.

Розамунда бросилась к нему, задыхаясь от крика:

— Постой, Флодоардо!

Флодоардо исчез; на его месте стоял Абеллино!

Глава шестая ВИДЕНИЕ

Вопли ужаса раздались в зале. Розамунда без чувств упала к ногам разбойника. Удивление, ярость и страх овладели душами заговорщиков; дамы бросились прочь от злодея; пораженные сенаторы застыли на месте. Дож не верил своим глазам.

Со спокойным и жутким видом стоял убийца перед собранием. Это был уже не Флодоардо во всей прелести юности и красоты — но Абеллино во всем своем безобразии. Густые черные брови усиливали его зверский облик, правый глаз сомкнулся, щеки избороздили морщины. Платье было невиданное, за пояс заткнуты кинжалы и пистолеты. Несколько минут смотрел он молча вокруг себя.

— Вы желали видеть Абеллино, дож? — резко возгласил он. — Абеллино исполняет вашу волю и требует руки вашей племянницы!

Андреа Гритти с ужасом смотрел на злодея и едва мог произнести:

— Неужели это явь? Не обманывают ли меня глаза мои?

— Стражи! — вскричал Гримальди, метнувшись к двери; но Абеллино выхватил из-за пояса пистолет и приставил дуло к груди кардинала.

— Первый, кто осмелится позвать стражей, — объявил разбойник, — первый, кто сделает хоть шаг, падет от моей руки. Безрассудные! Ужель пришел бы сюда Абеллино и велел поставить у дверей стражу, если бы хотел ускользнуть от вас? Нет! Теперь он в ваших руках. Но он отдается во власть вашу единственно по своей воле! Никому не удалось поймать меня! Если законы требуют моей крови, пусть предадут меня смерти. Не думайте, что Абеллино из тех заурядных разбойников, которые бегают от солдат или умерщвляют людей из подлой корысти. Нет! Абеллино не так виновен, как вы думаете! Я был разбойником — это правда. Но по причинам благородным и великим.

Гритти (в горести сложив руки). Боже всемогущий! Возможно ли?

Объятые страхом, все хранили молчание. Голос убийцы еще звучал в их ушах. Один Абеллино был спокоен.

Розамунда открыла глаза, и первый взор ее встретил злодея.

— Боже! — вскричала она. — Мне показалось, что Флодоардо... Нет! глаза мои меня обманули.

Абеллино подошел к ней и хотел помочь встать — она с ужасом оттолкнула его.

— Розамунда! — тихо сказал разбойник. — Глаза не обманули тебя. Флодоардо, которого ты любила, — это и есть убийца Абеллино.

— Нет! — отпрянула девушка и бросилась в объятия Идуэллы. — Нет, ты не Флодоардо! Ангельская красота не могла скрывать такого злого сердца! Флодоардо ценил добродетель и славу! Душа его была непричастна низости! Он отирал слезы несчастных и помогал бедным! Флодоардо я обожала, но смеешь ли ты, злодей, поносить его имя?

Абеллино (гордо). Разве ты хочешь отказаться от своих клятв? Смотри! Я теперь Абеллино. А теперь Флодоардо.

Он вытер лицо платком. Глаз открылся, отвратительный лик исчез — и в одежде разбойника стоял перед собранием Флодоардо.

Абеллино. Я могу разно менять свое лицо — но я тот, кого ты любила, я — Флодоардо.

На лице дожа застыло удивление. Абеллино подошел к Розамунде и с мольбой произнес:

— Разве ты хочешь нарушить свои клятвы? Разве ты перестала любить меня? Розамунда не в силах была отвечать. Абеллино взял ее трепещущую руку и прижал к губам.

— Розамунда, — вопросил он, — могу ли я надеяться владеть тобою?

Розамунда. Ах! Зачем увидела я, зачем полюбила Флодоардо!

Абеллино. Согласна ли ты отдать мне свою руку?

Любовь и страх боролись в душе красавицы.

Абеллино. Послушай, Розамунда! Любовь к тебе привела меня сюда. Любовь заставила отдаться в руки правительства. Чего только не делал я, чтобы добиться тебя! Отвечай, Розамунда, слова твои решат мою судьбу!

Розамунда молчала, но взоры ее изменяли чувству. Она отвернулась и кинулась в объятия Идуэллы.

— Да простит тебе Бог, — простонала она, — те мучения, которые я терплю от тебя, палач!

Между тем дож вышел из задумчивости, в глаза его сверкали от ярости.

Он хотел было броситься на Абеллино — но сенаторы удержали. Разбойник подошел и со спокойным видом просил правителя умерить свой гнев.

— Дож, — сказал он, — все слышали ваше обещание! Сдержите ли вы его?

— Изверг! — закричал Андреа Гритти. — Ты сумел заманить меня в свои сети — но не думай, чтобы благородные венецианцы пожелали припомнить мне неосторожно данное слово. Ты уже давно отправляешь подлое ремесло твое — лучшие наши граждане пали под твоими ударами, — и ценой их крови ты роскошествовал в Венеции. Я принял тебя за человека честного, а ты употребил во зло дары, данные тебе природой, — обольстил сердце моей несчастной племянницы. И теперь как смеешь ты, выманив у меня необдуманное обещание, требовать его исполнения? Отвечайте, венецианцы, должен ли я исполнить свою клятву?

Все сенаторы. Нет! нет!

Абеллино. Неужели можно нарушить обещание, данное торжественно при всех! Итак, Абеллино, сдержавший свое слово, обманулся, почитая вас людьми честными! Еще раз спрашиваю, дож, — произнес он грозно, — собираетесь ли вы исполнить свое обещание?

Гритти (повелительно). Отдай свое оружие!

Абеллино. Значит, вы хотите лишить меня заслуженной награды? Значит, я ничего не получу за то, что предал в ваши руки Абеллино?

Гритти. Не разбойнику Абеллино, а храброму Флодоардо обещал я руку моей племянницы. Пусть он придет ее требовать — я сдержу свое слово; но убийца никогда не получит руки Розамунды. Повторяю тебе: отдай оружие!

Абеллино (со свирепой улыбкой). «Убийца», говоришь ты? Убийства мои не могут быть причиной твоего отказа! Я сумею в них оправдаться.

Гримальди (дожу). Какая ложь!

Абеллино. Кардинал, мы с вами знакомы — я выполнял все ваши требования! Просите за меня Андреа!

Кардинал. Несчастный! Не проси моей помощи! Мне не за что помогать тебе. Ваша светлость, не мешкайте, прикажите стражам взять его!

Абеллино. Итак, Абеллино должен лишиться всякой надежды! Никто не хочет заступиться за него? (Он остановился.) Довольно! Судьба моя решена, впустите стражей!

Розамунда (бросаясь к ногам дожа). Дядюшка, простите его!

Абеллино (радостно). Ангел кротости просит за Абеллино в эту минуту!

Розамунда (обнимая колени Андреа). Простите его! Он виновен, но предоставьте небу наказать его! Он виновен, но Розамунда все еще его любит.

Гритти (отталкивая ее с возмущением). Прочь, недостойная!

Абеллино с восторгом смотрел на Розамунду, и слезы лились из глаз его. Она схватила руку Андреа и покрыла поцелуями.

— Если вы не хотите сжалиться над ним, — вскричала она, — то сжальтесь надо мною! Смертный приговор ему окончит дни мои. Не за него, за себя я молю вас простить Абеллино. Не отвергайте моей просьбы!

Гритти (в гневе). Абеллино должен умереть!

Абеллино. Жестокий! Ты никогда не любил Розамунду. Теперь она уже не принадлежит тебе. Она — моя!

Он поднял и поцеловал ее.

— Да, Розамунда! Ты — моя. Даже смерть не разлучит нас. Я получил от тебя доказательство твоей любви, и я счастлив! Пусть судьба гонит меня теперь — удары ее для меня ничто.

Он отдал девушку в объятия Идуэллы и, став на середину залы, возгласил:

— Венецианцы! Вы решились предать меня всей строгости закона. Мне уже нельзя надеяться на прощение! Жизнь моя скоро кончится — но сперва нужно кое-что объявить вам! Вы видите во мне убийцу Конари, Дондоли, Сильвио. Хотите ли знать, кто подкупил меня убить их?

Он свистнул. Двери растворились; вбежала стража и схватила всех главарей заговора.

— Вы знаете свой долг, — сказал Абеллино стражам, — отвечаете жизнью за ваших пленников. Венецианцы! Взгляните на этих подлецов: им должны вы отплатить за смерть лучших ваших граждан! Я обвиняю в убийствах их — и даже самого кардинала.

Обвиненные были в смятении. Ни один не смел возразить Абеллино, а молчание свидетельствовало об их вине.

Сенаторы с удивлением воззрились друг на друга.

— Клевета! — вымолвил наконец кардинал. — Этот прохвост, не надеясь на помилование, хочет сделать нас соучастниками своих преступлений!

Контарино (ободрившись). Он превзошел всех злодеев, живя на свете, и хочет превзойти их, покидая его!

Абеллино (гордо). Ни слова больше! Оправдания напрасны! Я знаю все ваши планы! И в эту самую минуту по моему приказанию останавливают всех, у кого повязаны на руке белые ленты. Не в нынешнюю ли ночь хотели вы ниспровергнуть Республику?

Гритти (с удивлением). Абеллино, что это значит?

Абеллино. Так, мелочь! Я раскрыл заговор против Венеции и против дожа. Убийца Абеллино, которого Андреа посылает на смертную казнь, спас ему жизнь!

Витальба (пленникам). И вы молчите, когда вас обвиняют в таком страшном преступлении?

Абеллино. Им больше ничего не остается, оправдываться бесполезно! Всех их сообщников уже переловили и заперли в тюрьму. Спросите их, они подтвердят мои слова. Я требовал, чтобы была поставлена стража у дверей залы, не для того, чтобы поймать разбойника Абеллино, а чтобы схватить сих преобразователей правления! Теперь, венецианцы, судите мои поступки! Подвергая свою жизнь опасности, я уберег отечество от грозившей ему гибели. Переодетый разбойником, я сумел проникнуть в гнездо этих злодеев и, чтобы спасти вас, пошел на все. Когда вы покоились в объятиях сна — я пекся о вашей безопасности; мне обязана Венеция своим спасением и жизнью своих граждан. Неужели я не буду вознагражден? Побуждала меня надежда получить Розамунду, и что ж — вы не отдадите ее мне? Абеллино обязаны вы жизнью ваших жен и детей — а сами посылаете его на эшафот!

Прочтите этот список — и вы узнаете, сколько граждан умерщвлено было бы нынешней ночью. Разве не видите вы мук совести на лицах этих злодеев? Пусть собственное их признание сейчас докажет вам истину моих слов.

Он обратился к заговорщикам:

— Тот, кто первым признается в своих преступлениях, будет прощен — слово Абеллино свято!

Заговорщики молчали — но внезапно Меммо бросился к ногам дожа.

— Венецианцы! — вскричал он. — Абеллино сказал правду!

— Меммо лжет! — завопили все заговорщики.

— Молчите! — сурово произнес Абеллино. — Если вы не признаетесь, то ваши жертвы сами подтвердят мое обвинение. Явитесь, несчастливцы! Явитесь! Уже время вам выйти из гробов ваших!

Он снова свистнул. Двери распахнулись — и Конари, Дондоли и Сильвио, друзья дожа, о смерти которых было пролито столько слез, вступили в залу.

— Нас обманули! — прорычал с яростью Контарино и вонзил себе в грудь кинжал.

Слезы радости текли по лицам Андреа Гритти и друзей его. Он не надеялся увидеть их на этом свете и благословлял небо, которое продлило ему наслаждение их присутствием. Все взирали на трогательную встречу, и никто не заметил, как заговорщиков вывели из залы, а тело Контарино вынесли вон; никто, кроме Идуэллы, не видел, как Розамунда бросилась в объятия Абеллино и судорожно произнесла:

— Ты не убийца!

Всех переполняла радость. «Слава спасителю Венеции!» — восклицали зрители. Имя Абеллино то и дело раздавалось в зале, все превозносили его. Абеллино, пятью минутами раньше осужденного на смертную казнь, называли теперь ангелом-хранителем Республики. С удовольствием смотрел он на спасенных им; но глаза его блистали восторгом, когда обращались к той, которая должна была за все вознаградить его.

— Абеллино! — сказал Андреа Гритти, подойдя к нему и протягивая руку.

— Я не Абеллино и не Флодоардо, — с улыбкой отвечал молодой человек, приложив руку дожа к своему сердцу. — Я родился не во Флоренции, а в Неаполе. Меня зовут Обиццо. Смерть князя Мональдески — моего давнего смертельного врага — позволяет мне открыть настоящее мое имя.

— Мональдески? — переспросил дож и вспомнил это убийство.

— Да, — подтвердил Обиццо, — он пал от моей руки, но пал в поединке со мною. Он сам ранил меня, и шпага его окроплена была моей кровью. При последних его минутах им овладело раскаяние, и мое оправдание написано его рукой в этой записной книжке. Он успел сказать мне, как могу я вернуть отнятые у меня земли. Все это я уже объявил в Неаполе, и хитрости, употребленные Мональдески для моего изгнания из отечества, теперь открыты. Его могущество и мое бедствие заставили меня переменить имя. После долгих странствий прибыл я наконец в Венецию. Черты мои так переменились, что быть узнанным я уже не боялся. Но я находился в крайней бедности. Случайно мне встретились в Венеции разбойники, и я вошел в их шайку, намереваясь передать их правительству и узнать, кто их подкупал. Мне удалось и то и другое — я освободил Венецию от разбойников, умертвив сперва их главаря на глазах у Розамунды. Я остался один из шайки и познакомился с подлецами, которые не смеют сами убивать, но подкупают других, дабы осуществлять свои злодейские намерения. Я видел, что жизнь друзей дожа в опасности, — и, желая избавить их от погибели, притворился, будто согласен убить их. Канари один знал о моем замысле и представил меня дожу как сына друга. Он показал мне все потайные ходы в саду, и по ним уходил я от стражей. В день, который я назначил заговорщикам для убийства Канари, я уговорил его скрыться вместе с Дондоли и Сильвио в тайном месте и оставаться там, пока все не закончится. И вот разбойники повешены, заговорщики переловлены, я исполнил свое обещание. Теперь, венецианцы, вы слышали все. Я готов идти на эшафот.

— Радетель наш! — воскликнули в один голос сенаторы. — Прими нашу благодарность за спасение отечества!

— Обиццо! — сказал дож, отирая слезы. — Разбойник Абеллино сказал мне однажды: «Мы с тобою два величайшие человека в Венеции». Но теперь я вижу, насколько он превзошел меня. Да будет Розамунда, которая для меня дороже всего на свете, твоей наградою!

— Обиццо, — подала она руку тому, кто предназначен был ей в супруги.

— Ура! — вскричал он. — Розамунда моя! — и прижал ее к груди.

Глава седьмая ЗАКЛЮЧЕНИЕ[323]

Право же, можно было бы мне теперь усесться вместе с графом Обиццо, прекрасной Розамундою и старым дожем да послушать рассказ Обиццо о его происхождении и приключениях, приведших его в Венецию. Однако ограничусь только двумя вопросами, ответы на которые решают всё. Во-первых приятно ли публике слушать мои сказки? И во-вторых, есть ли у меня время рассказывать сказки?..