Дураки все

Игрушка-пружина

– Я верю, – вещал преподобный Хитон, теперь на манер Мартина Лютера Кинга, – что словами “наш славный городок” судья Бартон Флэтт пытался нам объяснить: место, которое мы называем домом, не только красивое, но и славное в том смысле, что пользуется доброй славой, а наша община – образец добродетели и пример…

Он возвел очи гореґ, точно высматривал в небесах ускользающее слово или отвлеченное понятие, и, видимо, разглядел его в конденсационном следе реактивного самолета в тридцати тысячах футов над землей.

– …праведности, – заключил Хитон.

Реймер тоже поднял глаза, и его одновременно охватили головокружение и тошнота, колени, казалось, расплавились от зноя. Как было бы здорово сейчас оказаться в том самолете. Реймер мысленным взором видел, как выходит из самолета в месте его назначения, в незнакомом краю, одетый так, будто – вот чудо! – занимается совершенно другой работой. Чем-то, что у него получается. Живет новой жизнью, какая не снилась ни Бекке, ни судье Флэтту, ни даже мисс Берил. И, если уж на то пошло, ему самому.

– Но как же тогда, спросим себя, – по-прежнему заливался преподобный Хитон, вперив взгляд в небеса, – нам исполнить мечту великого человека? Как сделать так, чтобы славный наш городок стал градом небесным, в который верил судья?

Что вообще нашло на Реймера, что он стал полицейским? Быть может, его привлекло то, что органы правопорядка придают огромное значение соблюдению правил? В детстве правила неизменно его успокаивали. Они подразумевали, что жизнь подчиняется базовым принципам честной игры, а тогда ему тоже гарантированно дадут выйти к бите. И это было важно, поскольку Реймер не раз уже замечал, что среди его сверстников немало найдется тех, кто не собирается играть по-честному, пока взрослые не заставят. Правила, которые он ставил превыше всего, были просты и не подразумевали толкований. Делай это. Не делай того. Люди ведь ценят ясность. То есть полицейский, по идее, следит за порядком, исполняет волю народа, трудится на общее благо. Верно. На деле работа его научила, что большинство людей правила вовсе не успокаивают, а раздражают. Людям нужно, чтобы им обосновывали даже самые разумные и очевидные правила. Они требуют исключений в собственных неисключительных случаях. Вечно стремятся ему втолковать, что правила, которые они пытаются обойти, либо глупые, либо нелогичные, и Реймер вынужден был признать: некоторые из правил действительно таковы. Более того, самые разные граждане подозревают, что законы принимают намеренно им в ущерб. Бедняки уверены, что им всегда сдают с подтасовкой, а богачи – что перетасовка погубит их самих и цивилизацию. Бекка под настроение доказывала ему: брак – институт порабощения всех женщин без исключения, причем порою доказывала настолько красноречиво, что можно было подумать, будто Реймер лично входил в исконный комитет планирования супружества. Когда он учился в академии, господство закона представлялось ему разумным, по крайней мере, в широком смысле. Теперь же Реймер в этом засомневался. Так уезжай, сказал он себе. Сядь в самолет и лети прочь. После смерти Бекки с ним что-то случилось. Вера в профессию ослабла, в таком случае что его здесь держит?

По другую сторону от разверстой могилы судьи стояла девчонка лет двенадцати – племянница или внучка его чести? – и, насупясь, пристально таращилась куда-то в область паха Реймера. Она, конечно, не знала о пульте и явно сделала ложные выводы о том, почему Реймер орудует рукой в кармане. Реймер убрал руку, поймал взгляд девочки, и она – в остальном сама невинность – расплылась в лукавой и понимающей улыбке. Реймер почувствовал, что краснеет, сцепил руки перед ширинкой, уставился в пустое небо и вновь обратил внимание на конденсационный самолетный след. Если бы он перебрался на новое место, с кем бы свел там знакомство? И кто бы свел знакомство с ним? Чем бы он занялся?

В сотне ярдов на обочине грунтовой дороги, отделявшей Хилл от Дейла, стоял ярко-желтый экскаватор, который, несомненно, сегодня утром и вырыл могилу судье. Реймер узнал закадычного друга Салли, Руба Сквирза, тот сидел в пятнышке тени от экскаватора. И, судя по его позе, плакал. Неужели правда? Быть может, он тоже вспомнил любимых, погребенных неподалеку? Быть может, он тоже мечтает о новой жизни, новом роде занятий? Быть может, он не прочь махнуться работой? Реймеру подумалось, что и он не прочь: по сравнению с охраной порядка рытье могил – занятие мирное и благодарное. Мертвых давно не тревожит житейская несправедливость. И они не против порядка. Хоть несколько тысяч разложи по участкам – ни один не пожалуется. Но попробуй проделать то же с живыми – и увидишь, что будет. На словах люди любят прямые линии, ведь прямая, как ни крути, кратчайший путь меж двумя точками, но с годами Реймер уверился, что на деле люди предпочитают плутать. Пожалуй, подумал он рассеянно, Бекка поддалась именно этому – совершенно естественному стремлению плутать. Наверное, она не столько разлюбила его, сколько разочаровалась в строгости брачных правил: любить, почитать, слушаться. Делать это. Не делать того. Быть может, он, полицейский, стал для нее воплощением прямой линии и Бекка больше не могла с этим мириться? Неужто же тяга к блужданиям столь велика? И разве нет вероятности, что в конце концов вернешься туда, откуда ушел? Быть может, со временем дорога вновь привела бы Бекку к нему? Что, если им не хватило времени, а не любви? Какая приятная мысль.

Это он нашел ее. Вернулся домой раньше, чего почти никогда не бывало – по крайней мере, с тех пор, как их отношения начали портиться, сперва постепенно, потом вдруг резко. Утром, перед тем как Реймер ушел на работу, они поругались – он даже не помнил из-за чего. Ни из-за чего. Из-за всего. В последнее время самые мягкие его замечания вызывали потоки сарказма, слез, презрения и злости. Диапазон отрицательных чувств у его жены резко возрос словно бы в одночасье. Но что-то смущало Реймера в череде ее жалоб. То, что она его больше не любит, это понятно, и все-таки что-то тут было не то. Она будто разыгрывала сценки из всех известных ей пьес о супружеских разногласиях. Реймер пытался понять, как одно связано с другим, ждал, что причина, из-за которой Бекка злилась или дулась в понедельник, в четверг вновь о себе заявит. Но нет. Бекка словно задалась целью сбить его с толку массой разрозненных жалоб, от достаточно мягких и конкретных (он забыл опустить крышку на стульчак) до расплывчатых и глобальных (он не уважает ее чувства), и каждое оскорбление, и мелкое, и большое, имело для нее равную тяжесть.

Так что когда он подъехал к дому и увидел на крыльце три чемодана, то сразу понял, что это значит или должно означать – она от него уходит, – но сильнее всего Реймера поразила театральность, даже комичность этого зрелища. Входная дверь была приоткрыта. Быть может, Бекка что-то забыла и вернулась за этим в дом? Реймер помнил, как пересек лужайку, рассчитывая столкнуться в дверях с женой. Она, конечно же, удивится, но решения не изменит. И что он сделает? Отпустит ее? Станет удерживать силой, хотя бы пока не доищется, что ее мучит?

Он нашел ее внутри, возле двери. Бекка спешила, это было ясно. Видимо, во всем виноват ковер наверху лестницы – сейчас он сбился до середины. Реймер и сам не раз поскальзывался на нем. Бекка просила его подложить туда какой-нибудь половичок, но Реймер постоянно забывал, и вот пожалуйста – смотрите, к чему это привело. Бекка лежала, уткнувшись лбом в нижнюю ступеньку, волосы разметались, колени двумя ступеньками выше, руки в стороны, задница кверху. Казалось, Бекка плыла брассом с верхней ступени и скончалась, не добравшись до низа лестницы.

Сколько он простоял там, оцепеневший? Он даже не проверил, жива она или нет, просто таращился на нее, не в силах осмыслить увиденное. И даже сейчас, год и месяц спустя, он ежился от стыда, вспоминая свой вопиющий непрофессионализм. Он тогда не мог избавиться от ощущения, что это инсценировка, не бывает, чтобы тело лежало в такой позе, и крови не видно ни капли. Ни дать ни взять музейная диорама, но ее дикий умысел ускользал от его разумения. В конце концов, Бекка актриса, следовательно, то, что он видит, – спектакль. Не может же она вечно сохранять эту нелепую позу. Если выждать еще немного, Бекка, само собой, встанет и скажет: “Ты этого дожидаешься? Закрепи этот чертов ковер!”

Но нет. Это был не спектакль. Бекка была мертва. В ожидании “скорой” он обнаружил на обеденном столе в столовой оставленную ею записку. “Прости меня, – говорилось в записке. – Я не хотела, чтобы так вышло. Постарайся порадоваться за нас”. И обычная подпись Бекки: “Б.”

Она не хотела, чтобы так вышло? Реймер не сразу понял, что Бекка имела в виду не свое падение с лестницы и не смерть, ведь этого она действительно хотеть не могла. Нет, она не хотела влюбляться в другого. С тем, что она разлюбила его, Реймер со временем даже смирился бы. Разве он с самого начала не понимал, что брак с Беккой – чистая удача и надолго ее не хватит? Но влюбиться в другого? “Постарайся порадоваться за нас”? Как это возможно, если он даже не знает, за кого именно?

За последние год и месяц картины того страшного дня – мертвая Бекка на лестнице, над нею хлопочут санитары и следователи, окоченевшее тело перекладывают на каталку и вывозят из дома, во дворе толпятся соседи, глазеют на происходящее – к счастью, уже поблекли, точно снимки, оставленные на солнце. А вот слова Тома Бриджера, напротив, силы своей не утратили. За сорок лет работы судмедэкспертом у Тома выработался специфический черный юмор. Прибыв на место, он только взглянул на Бекку – лоб будто приклеился к нижней ступеньке, задница торчком – и тут же сказал: “Что, черт подери, делала эта женщина? Спускалась по лестнице, как игрушка-пружина?” Он сказал это не со зла и, уж конечно, не знал, что муж покойной в соседней комнате и все слышит. Самое ужасное, что Бриджер был прав. Бекка действительно так и выглядела – будто перемещалась вниз по лестнице, как игрушка-пружина. И Реймер снова припомнил, как в восьмом классе мисс Берил твердила, что нужное слово, верно выбранная фраза, точное сравнение стоят тысячи иллюстраций. Тогда и Реймер, и его одноклассники думали, что мисс Берил ошибается и все ровно наоборот, теперь же он понял свою ошибку. Когда он вспоминал ужасные события того дня, фраза “как игрушка-пружина” снова и снова крутилась в его голове, а желудок все так же сводило. У этих слов был вкус: желудочный сок на корне его языка. Значение их менялось, ужас сменялся злостью, злость – тоской, тоска… чем? В последнее время, если в мыслях его, не спросясь, мелькала фраза “как игрушка-пружина”, Реймер ловил себя на том, что невольно улыбается. Почему? Уж конечно, не потому что случившееся казалось ему забавным. Он не радовался смерти Бекки, хотя та и задумала сбежать от него с другим. По крайней мере, Реймеру казалось, что он не радовался. То, что случилось с Беккой, нельзя назвать справедливостью ни в поэтическом смысле, ни в каком. Откуда тогда эта постыдная ухмылка? Из каких мрачных глубин его души? “Кто этот Дуглас Реймер?” – задавал он себе излюбленный вопрос мисс Берил.

– Мои дорогие друзья, – выпевал преподобный Хитон, у которого, если Реймер не ошибался, в пределах слышимости не имелось ни единого друга, ни дорогого, никакого, – я утверждаю, что нести миру праведность и правосудие – долг не одного человека, каким бы великим и мудрым он ни был. Нет, эта ответственность на всех нас, на каждом из нас…

Кроме меня, подумал начальник полиции Дуглас Реймер. Сморгнул то ли пот, то ли слезы – сам не понял, что это было, – и почувствовал, что ужасно устал от любой ответственности. Нет, всё же надо сложить с себя полномочия. Сдаться. Признать поражение. И уйти рыть могилы.

Реймер вдруг осознал, что, углубившись в воспоминания о трагической кончине Бекки, вновь сунул руку в брючный карман и принялся теребить пульт от гаража. Интересно, какой у этих штук радиус действия, подумал Реймер. Вдруг прямо сейчас гаражная дверь – или даже несколько дверей, если Кэрис права, – поднимаются где-то в Бате? В Шуйлер-Спрингс? В Олбани? Реймер почувствовал, что улыбается этой откровенно абсурдной мысли, представляя, как любовник его жены, говнюк этакий, смотрит, как дверь его гаража поднимается, опускается, поднимается снова, и осознает: тот, кто это делает, рядом и вооружен.

Не такого ли компромисса он хотел? Бросить работу, для которой не создан, но сперва выяснить, чей это пульт, и показать этому жалкому негодяю, что он попался? Если бы Реймеру удалось разрешить одну лишь эту загадку, он оставил бы всё остальное – ответственность и добродетель, обязанности, долбаных ирокезов в гибких и мягких мокасинах и прочий блаженный бред, который преподобный Хитон пытается им скормить. Ладно, пусть даже переродиться и не удастся, но ведь можно просто жить дальше? Другие делают это каждый день. Он не питает к Бекке ненависти из-за измены. Она, как и его карьера в правоохранительных органах, всего лишь ошибка. И все, кроме него самого, явно понимали это с самого начала. Тот же Джером – а ведь он не хотел быть шафером, это Реймер уговорил его, признавшись, что других близких друзей у него нет, – познакомившись с невестой на предсвадебном обеде, сразу смекнул, что к чему. “Черт побери, Дуги, – сказал он. – Вот это тебе свезло”. Восхищение приятеля льстило Реймеру, он гордился красавицей Беккой. Ну и конечно же, было приятно услышать подтверждение собственным мыслям – что ему улыбнулась удача. Но за восхищением друга таилось невысказанное опасение: такая большая удача не навсегда.

– Существует название, – вещал преподобный, – для тех из нас, кто не берет на себя труд каждый день делать мир лучше и справедливее.

Двенадцатилетняя девочка толкала маму локтем. Мам, посмотри. Вон у того дяди рука в кармане. Что он делает, мама?

– Знаете, какое это название? Уклонист.

Реймер почувствовал, что уже не потеет, отяжелевшая от влаги холодная рубашка липла к телу. Колени тряслись, как желе.

– И те, кто так делает, уклоняются не только от ответственности и человеческой общности, но от самого Господа. Да, друзья, уклонист уклоняется от Бога.

А дублонист дублоняется от дога, подумал Реймер. Тублонист тублоняется от тога.

Мама девочки посмотрела на Реймера с отвращением, но он в кои-то веки не чувствовал за собой вины (которую ему так часто пытались внушить) и кротко улыбнулся в ответ. Снова и снова он нажимал кнопки на пульте, с удовольствием представляя, как где-то поднимается и опускается дверь истинного виновника.

– А что же Бог? – вопросил преподобный Хитон.

Хороший вопрос, подумал Реймер.

– Любит ли Бог уклониста?

Да. Он любит нас всех.

– Нет! – решительно возразил Хитон. – Не любит его Господь.

Ну и пошел он тогда, подумал Реймер, от зноя и богохульства у него закружилась голова. Пусть Богу будет стыдно.

– Потому что уклонист – трус.

Нет, это Бог трус.

– Уклонист полагает, будто тяжкий долг обыденной жизни – не его, и тучи, что омрачают солнце и туманят свет разума, его не касаются.

С какой стати люди должны отвечать за тучи?

– Нет, друзья, Бартон Флэтт не был уклонистом. И нам такого не завещал. И сейчас, когда он отправился в путь за высшей своей наградой…

Землей? Разложением? Червяками?

– …давайте почтим его напоследок, еще раз заявив в его присутствии…

В отсутствие, это уж точно.

– …о своей вере. В Бога. В Америку. В наш славный городок. Ибо только тогда…

Реймер вздрогнул, опомнился, задумчивость его испарилась. То ли он на миг потерял равновесие на жаре, то ли земля действительно покачнулась у него под ногами. Видимо, все же второе, поскольку и прочие собравшиеся у разверстой могилы раскинули руки, как серферы. Даже преподобный Хитон, до этой минуты, казалось, совершенно не замечавший земных забот, проворно шагнул прочь от ямы, точно ему сообщили, что колокол, который, как он полагал, звонит по другому, вообще-то зовет его самого.

Первым делом Реймер виновато подумал, что земля содрогнулась, конечно же, из-за него. Он богохульствовал, пусть и в мыслях, но Бог все равно услышал и выразил недовольство. Дабы не навлечь на себя пущий гнев Божий, Реймер собрался, все так же в мыслях, принести искренние извинения, как вдруг кто-то сказал: “Землетрясение”. Реймер, в общем, предпочитал естественные объяснения религиозным, но, по его мнению, земля содрогалась недостаточно долго – от силы секунду, – чтобы счесть это землетрясением. По ощущениям – не тектонический сдвиг, а вроде толчка, будто где-то поблизости в землю что-то ударило. Быть может, рухнул тот самолет, на который Реймер недавно глазел? Быть может, это он виноват, доигрался с пультом? Реймер достал пульт из кармана, озадаченно оглядел. И осознал, что на него все смотрят.

И Дуглас Реймер, начальник полиции, вдруг разозлился, поскольку в этом и заключалась проблема, которую он не так давно пытался сформулировать, – та самая трудность полицейской работы. Ответственность, правосудие, любовь, добродетель, наследие. Все эти слова весят не больше конденсационного следа. Напыщенный пустослов в расшитом шелковом хитоне наверняка прилично зарабатывает на цветистых речах, притворяясь, будто смыслит в подобных штуках. Но стоит земле содрогнуться под ногами, и за ответами бегут к копам. Можно подумать, они обязаны объяснять фундаментальную неустойчивость бытия. Можно подумать, они знают, как его укрепить.

Гас Мойнихан, мэр, схватил его за локоть.

– Реймер, – произнес он, явно гадая, зачем нужен пульт, если до ближайшего гаража добрая миля. – Земля, мать ее, только что затряслась как дешевое дилдо. И ты намерен просто стоять?

Вообще-то мысль неплоха. Если это действительно землетрясение, лучшего места, чем обширный и плоский Дейл, где на сотню ярдов нет ничего, что могло бы на них свалиться, попросту не найти. Но все-таки Реймер – хотя бы пока – начальник полиции, так что, видимо, должен принять какие-то меры. Надо позвонить Кэрис, решил он. Она, как правило, знает ответ – или что-то предложит, а если в конечном счете ничего не получится, посочувствует, пусть и не без сарказма. Реймер снял рацию с металлического крючка на поясе, нажал кнопку передачи, на миг задумался, откуда Гас Мойнихан знает, как дрожат дешевые дилдо – да и дорогие, если уж на то пошло, – и произнес:

– Кэрис? Вы здесь?

Нет ответа.

Скорбящие загомонили разом, и Реймеру показалось, будто кто-то произнес: “Метеор”. Что, если на участок упал метеор? И убил Кэрис прямо у коммутатора?

Мэр указательным пальцем постучал по рации Реймера:

– Если ее включить, она будет работать лучше.

И то правда. Приехав на кладбище, Реймер выключил рацию, чтобы чертов прибор не орал во время надгробной речи. Реймер включил рацию, и Кэрис откликнулась:

– Да, шеф.

– Я тут, – ответил он, хотя, по правде сказать, сам в это не верил. Конечности покалывало, будто то, из-за чего земля содрогнулась, проникло в ступни Реймера и теперь пыталось выбраться через уши и пальцы рук. Он отвернулся от какофонии голосов, чтобы лучше слышать Кэрис.

– Возвращайтесь-ка вы в город, – говорила она. – Тут такое случилось, вы не поверите.

– Это был метеор? – уточнил Реймер и направился прочь, хотя ноги отяжелели и оторвать их от земли было так же трудно, как ствол дерева вместе с корнями.

– Что? – удивилась Кэрис.

– Дуг! – позвал его мэр, но Реймер вскинул руку. Неужели не видно, что он занят?

– Это был метеор? – повторил он.

– Дуг! – Голос мэра, хоть и настойчивый, доносился словно бы издали, а ведь Реймер отошел всего лишь на несколько шагов.

– Шеф, все в порядке? – спросила Кэрис.

Вообще-то поле зрения Реймера необъяснимо сужалось. На переднем плане была рация, в которую он говорил, вдали блестящий расплывчатый экскаватор. Все остальное окутала дымка.

Реймер сделал еще шаг, и земля под ногами куда-то пропала, но, не успел он найти этому объяснение, как тут же вернулась со стуком, и шумело, причем невозможно громко, почему-то в его голове. Неужели он снова выстрелил из пистолета, как в тот день в Салли? И куда, интересно, попала пуля на этот раз?

Ты знаешь, какого я мнения о мудаках с оружием, рассмеялся в гробу судья Флэтт.

А потом – ничего.