Двенадцать поленьев

НАШ БРОНЕПОЕЗД

Белые армии наступали. Со всех сторон двинулись на Москву и на Петроград.

Вот уже перерезаны хлебные дороги. В Петрограде и Москве начался голод.

Вот уже не стало дров, не стало угля. А без топлива не могут работать заводы и фабрики.

В ту пору Владимир Ильич бросил клич:

«Товарищи рабочие, к оружию! Революция в опасности!»

А я только-только поступил на завод. Приняли учеником.

Жалко мне было расставаться со слесарными тисочками. Но революция в опасности — надо брать винтовку!

Пошёл я на призывной пункт.

На улице перед дверью уже очередь.

Подождал, добрался до начальника.

А за столом и не начальник вовсе — рабочий сидит в кепочке.

Подхожу, называю себя:

— Агашин Пётр!

А он:

— Сколько тебе лет?

— Шестнадцать.

— А батька, — спрашивает, — согласен отпустить?

Говорю:

— У нас с завода все ученики на фронт махнули. Так что я, хуже всех, что ли?

Тут он и записал меня в Красную Армию.

Пришёл я домой прощаться — а сам уже в военной форме.

— Ой-ой, — запричитала мать, — да ведь он на войну собрался, Петька-то наш... Ой, горюшко!

Отец больной лежал.

Обнял он меня.

— Иди, — говорит, — сынок, иди. Сам бы пошёл бить белогвардейца, да ноги не держат. Иди и не давай врагу пощады!

Научили меня стрелять. Научили колоть штыком. А ещё я научился применять взрывчатку.

И мне очень понравилось, что попал я подрывником на бронепоезд.

«Красный воин» — его название.

В первый же день службы на бронепоезде все мы стали чумазыми.

Ведь что такое бронепоезд?

Это два бронированных вагона с пушками и пулемётами, а посредине — паровоз.

И дышит паровоз дымом прямо в рот и в нос. Живо всех перепачкал. Из-под гребешка, когда причёсываешься, угольки сыплются.

Это одно. А пороховая гарь?

Когда бронепоезд стреляет из пушек — лица у бойцов становятся разрисованными. Будто чёрным карандашом нос обведён. И глаза обведены. И рот. Пороховая гарь набивается в складочки кожи.

Но и это не всё. На бронепоезде чего ни коснись — всё жирное от смазки. Пушки смазаны. Пулемёты смазаны. Снаряды в ящиках — и те смазаны. А про паровоз и говорить нечего: с него даже каплет машинное масло.

Всё вокруг жирное. Бойцу и не уберечься. В первом же бою мы так извозились в смазке, что стали, как тигры, полосатые. Или пятнистые — как жирафы.

Да ещё пооборвались. Бронированный вагон тесный. Вот и натыкаешься на острые железные углы. Трещит одежда!

И смешно вспомнить: нравилось нам ходить оборванными да чумазыми.

Люди останавливаются, шепчутся:

«Это с бронепоезда. Геройские хлопцы!»

А мы в ответ ещё больше прорехи выпячиваем.

Гордимся дырками.

И вот, представьте, какой вышел случай.

Стоим после боя на станции, отдыхаем. Ребята завалились спать — кто возле пушек, кто у пулемётов.

Вдруг поблизости — всадник. Всё на нём ладное — и шинель и ремни. Выбрит. Аккуратно подстриженная тёмная бородка.

— Кто бы это такой?

Разбудили командира.

Глянул он на всадника...

— Да это же Щорс, ребята! Надо встречу устроить! — И велел будить бойцов.

Николай Александрович Щорс — прославленный полководец. Щорса знал на Украине каждый.

И вот он — к нам в гости!

Конечно, мы, бойцы, — кубарем из вагонов. Встали перед бронепоездом в шеренгу.

Командир повернулся к нам:

— Смирно! — Прошагал вперёд — раз, два — и отдал Щорсу рапорт.

Щорс приложил руку к козырьку:

— Здравствуйте, товарищи!

Мы дружно ответили.

Стоим, а Щорс рассматривает нас. До того пристально смотрит, что бойцы даже шевелиться начали, как от щекотки.

— Кого это я вижу, интересно? — Щорс нахмурился. — Неужели советские бойцы? Нет, нет, это какие-то голодранцы на бронепоезде!

Командир стал оправдываться. Мол, на бронепоезде с одеждой беда. Не уберечься. Куда ни повернись — железо.

Щорс слушал с усмешкой.

— Железо, говорите, виновато?

И достаёт из фуражки иголку с ниткой.

— А про это железо вы забыли, товарищ командир?

Повернулся и уехал.

Вот какое получили замечание от самого Щорса! Совестно вспомнить...

Конечно, тут и иголки нашлись на бронепоезде и нитки.

Как взялись ребята портняжничать — живо починили одежду.

Глядим: целая, но грязная — опять нехорошо.

— На речку, ребята, бегом!

И развели мы большую стирку.

Правда, с мылом в ту пору было плоховато. Пошёл по рукам один-единственный на всех обмылок.

Но в ручье песок! А при старании, как говорится, и из песочка можно выжать мыльную пену.

Пока купались — солнышко одежду высушило.

С тех пор оставили мы глупую повадку — ходить чумазыми да оборванцами.

Боец Красной Армии должен быть опрятным — хоть в бою, хоть на отдыхе!

Теперь расскажу, какое у нас на той речке произошло знакомство.

Возвращаемся на бронепоезд, идём берегом. Подбираем плоские камешки и — швырк, швырк! — на воду.

Вдруг туда же в воду — бултых какая-то девчонка.

Прямо в одежде.

Вынырнула, вскрикнула — и тут потянуло её течением на тёмную глубину. Только коса с бантиком на поверхности. Но вот уже и бантик скрылся.

— Утонет! Спасай, ребята!

Я — сапоги долой и в воду. На Неве вырос, никакой глубины не боюсь.

Но и кроме меня нашлись умелые пловцы, так что не разобрать, кто из нас вытащил девчонку из омута.

Откачали её, привели в чувство — и призналась она, что топиться пришла.

Конечно, в слёзы.

И бантик свой кусает. Мокрый он, не развязать — так она зубами.

Ребята рассердились:

— Да обожди ты с бантиком, дурёха! Выкладывай, что случилось.

И рассказала девчонка про своё горе.

Сирота она — ни отца, ни матери. Живёт у дяди, деревенского лавочника. Человек он злой и скупой. Пасла она лавочниковых свиней, пряталась по оврагам, где не стреляют, да и не заметила, что отошла далеко от дому. А тут — дубрава. Свиньи, понятно, накинулись на жёлуди: это для них первое лакомство! Разбрелись по лесу.

Кличет девчонка, кличет — не собрать стада. А беду накликала. Голос её привлёк белогвардейских солдат, и угнали они свиней к себе на кухню.

Досказав до этого места, девчонка схватилась за голову — и в рёв:

— Ой, лишенько, ой, ой, сживёт он меня со свету! Зачем спасали — легче бы сразу помереть...

— Встань-ка, — велели мы девчонке. — Как тебя звать?

— Оксаной.

— Так вот, Оксана, покажи, где та дубрава.

— Отсюда не видать. Во-он в той стороне!

— А белогвардейцев, этих негодяев, много?

Девчонка, вспоминая, побледнела, затряслась:

— Ой, не спрашивайте! У них там бронепоезд, ещё страшнее, чем ваш. У них — гора железная!

Но мы уже не слушали девчонку. Надо скорее обо всём доложить командиру.

А с Оксаной как же? Заест её лавочник.

— Пойдём с нами на бронепоезд.

— Ни-и-и... Боюсь.

Упёрлась — и ни в какую. А нам нельзя мешкать. Во весь дух пустились бежать к себе на станцию.

И сразу — к командиру.

Выслушал он нас и говорит:

— Это важная новость. До сих пор у белых на этом участке бронепоездов не было. Теперь война пойдёт по-иному: броня на броню!

Но верить ли словам девчонки? Мало ли что ей с испугу померещилось?

И наш командир выслал разведку.

Нет, не ошиблась Оксана. Против нашего «Красного воина» белогвардейцы выставили свой бронепоезд.

Вот что рассказали разведчики.

Вражеский бронепоезд и вправду грозный. Пушек побольше, чем на нашем, и пулемётов побольше.

А главная его сила в броне.

Один из разведчиков измерил броню.

Ловко он это сделал! Подкрался к бронепоезду — да как швырнёт в него камнем. А сам — за дерево.

С бронепоезда застрочил пулемёт. Но за дубом спокойно: пуля дубовый ствол не пробьёт.

Пустил ещё камень.

На этот раз в стальной стене открылась дверца — и с руганью высунулся офицер.

На макушки деревьев грозится: как видно, решил, что это белки кидаются желудями.

А разведчику только того и надо, чтобы дверца открылась. На ребре-то дверцы как раз и видна толщина брони!

Так мы узнали, что броня толстая, толщиной с большой палец.

А у нас — всего-то с мизинчик...

Теперь каждый стал разглядывать свои пальцы. Сличаем большой палец с мизинцем.

Даже завздыхали некоторые...

Одна мысль у всех: пробьют ли наши пушки этакую белогвардейскую броню?

Позвали на совет Старого Солдата (так мы прозвали Степана Дорофеевича — самого пожилого у нас на бронепоезде красноармейца).

Подумал он и говорит:

— Смекаю я вот что, ребята. В той стороне нет таких заводов, чтобы катали белогвардейцам броню. Значит, откуда она у них? От доброго дяди. А кто у беляков добрый дядя? Известно — империалист. А у империалистов всё в лапах: все заводы, все солдаты, целые страны и даже короли.

Вот империалист и говорит, к примеру, английскому королю:

«Послушай-ка, господин хороший, беляков в России бьют. А ведь это наши с тобой верные слуги. Надо выручать. Пошли-ка туда броню для бронепоезда. Твоя английская броня знаменитая. Её и пушки не пробьют!»

Ну, король, понятно, ножкой шаркнет:

«Слушаюсь! Дам броню. Только, — говорит, — мою просьбу уважьте».

Империалист спрашивает:

«А какая твоя просьба? Может, и уважу».

«А моя, — отвечает, — королевская просьба вот какая. Название надо дать бронепоезду. И чтобы буквы были во всю броневую стену — от крыши до колёс. Чёрной краской пусть намалюют, да пострашнее!»

Империалист:

«А название придумал?»

«Придумал, — отвечает король. — Название поставим вот какое: «Долой красную Москву!»

Тут ребята замахали на Старого Солдата:

— Полно, Дорофеич, сочинять-то! Ты же не был в разведке. И не можешь знать, какая там у них надпись на броне!

Но разведчики подтвердили, что на броне у белогвардейцев и вправду чёрная надпись. И эти самые слова: «Долой красную Москву!»

Тут все, сколько нас было, умолкли — будто онемели.

И потом, не сговариваясь, как крикнем:

— Никогда!

А наводчик-артиллерист уже тише, но грозно закончил:

— Не видать тебе красной Москвы, вражья сила. Никогда! Никогда!

Нашего командира вызвали в штаб.

Возвратился он оттуда задумчивый.

— Неважная, — говорит, — новость, товарищи.

Так мы узнали, что у белых на бронепоезде — знаменитый артиллерист. Ещё царь награждал его за меткую стрельбу.

Человек богатый, из помещиков, и Советскую власть ненавидит.

«Хочу, — говорит, — сам, своим глазом, прицеливаться в коммунистов и истреблять их. С первого снаряда расколочу большевистский бронепоезд, и это будет для меня лучшая награда».

Опасный враг. Главное, бьёт без промаха.

— В бой! — закричали бойцы. — Драться с ним!

— А вот кричать ни к чему, — сказал командир. — Криком врага не возьмёшь. Народ вы, я знаю, отважный, каждый из вас готов жизнь положить за Советскую власть.

Но для победы этого мало. Надо ещё научиться метко стрелять.

Стали между боями учиться. Пришлось, конечно, поменьше отдыхать.

Артиллеристы практиковались у пушек. На скорость. На точность наводки.

Пулемётчики брали прицел из пулемётов: дальше — ближе, влево — вправо.

Машинист стал сажать на своё место кочегара, учил управлять паровозом.

А я напилил из полена деревянных кубиков.

Сказал себе: «Как будто это взрывчатка» — и стал составлять из кубиков разные заряды. Тоже для практики.

Наверное, ни в одной школе не учатся так прилежно, как учились на бронепоезде. Каждый понял: одной храбростью врага не одолеешь.

Бронепоезд на отдыхе, и ребята, прячась от солнца, сгрудились в холодке.

А по полю знай похаживает наш Старый Солдат.

Наклонится, отставив больную ногу, подберёт что-то с земли — и в сумку. Словно землянику собирает.

— Будете, — говорит, — довольны.

Да и опрокинул сумку.

Со звоном высыпались оттуда осколки снарядов — грязные, колючие уродцы.

— Разложите-ка, — говорит, — ребятки, костёр. Да пожарче!

Разложили на дне канавы.

Прогорел костёр — и зазолотилась большая куча углей.

Дорофеич доволен.

— Открываем, — говорит, — ребята, литейный завод!

И сунул в жар железную лопату.

А на лопате, как в ковшике, — осколки.

И — удивительное дело! — уже нет грязных уродцев. Тают, тают... И засветились серебром.

— Это алюминий, — пояснил Дорофеич. — В снарядах он, чтобы ловчее убивать людей. А мы его определим на пользу солдату. В ложках, ребята, нуждаетесь?

Тут все заговорили разом, перебивая друг друга.

Ещё бы не нуждаться! Деревянные ложки быстро сгрызаются: зубы-то у нас молодые!

Кое-кто из ребят приладился дуть на угли. Угли ещё больше засияли, жару прибавилось.

Дорофеич похвалил помощников.

— Поспевает, поспевает, — шепчет он, глядя на светящуюся лужицу в ковшике. И вдруг выхватил лопату из огня.

Лужицу алюминия он перелил на кирпич.

А на кирпиче у Дорофеича выдолблена ямка — как раз по форме ложки.

Этот кирпич он тут же накрыл другим кирпичом — с бугорком против ямки.

Разнял Дорофеич кирпичи — и ложка готова.

Так — раз за разом — одарил Старый Солдат бойцов новенькими ложками. Да не простыми — алюминиевыми!

— Спасибо, Степан Дорофеич, за новенькие ложки!

Поблагодарили мы Старого Солдата, и конечно, нам интересно узнать, откуда у человека такое мастерство.

— Видать, и до революции литейщиком работал?

Старик усмехнулся:

— Всякое бывало...

Дорофеич помолчал, набивая табаком самодельную трубку. Потом стал рассказывать.

И услышали мы, как жил до революции русский рабочий.

В мальчишестве бывал он много бит.

Сперва отец бил — в дни получки, спьяна.

Потом сапожник бил — ремеслу учил. Сбежал от сапожника.

Нанялся в трактир — колоть дрова, выносить помои. Здесь трактирщик за разбитую тарелку порвал ему ухо.

Подрос Стёпа. Поступил на железную дорогу, стрелочником.

Занятная это должность. Мчится поезд — шум, грохот.

С каждой секундой всё страшнее его вид. Вот-вот сомнёт, раздавит! А ты перевёл стрелку — и огнедышащее чудовище послушно уходит на соседний путь, уволакивает туда свой хвостище.

Степан почувствовал себя богатырём.

Да забыл богатырь про начальника станции.

Во дворе у начальника — корова, лошадь, всякая птица, свиньи.

Вызывает стрелочника:

— В хлеву поработаешь. Навоз надо выгрести. Потом кухарка научит, как корм задавать животным.

Парень возражает:

— Извиняюсь, господин начальник, но я не батрак у вас. Я стрелочник.

Тот как рассвирепеет:

— Ах, не желаешь работать? Вон отсюда!

И прогнал Степана.

Вот когда хватил парень горюшка... Руки здоровые, а работы нет.

Мечталось ему попасть на большой завод.

На большом заводе людно. И все рабочие между собой товарищи.

Но у ворот — хозяйский приказчик.

— Иди прочь! — кричит. — Много вас тут шатается безработных.

Нежданно-негаданно повезло Степану. Попал-таки на завод.

Прилежно к делу отнёсся — и за два года стал слесарем.

Сдружился Степан Дорофеич с хорошими людьми.

Стали вместе книжки читать, а в тех книжках — про жизнь счастливую, невиданную.

Собирались тайком. Читали и раздумывали, как же добыть это счастье для рабочего человека.

А тут — жандармы. Всех и накрыли.

Понятно — тюрьма...

Когда Дорофеич вышел из тюрьмы — уже седина в голове.

Сунулся на завод, а ему — от ворот поворот. «Каторжных, — говорят, — на работу не ставим!»

И сколько ни стучался по заводам — всюду одно: «Проваливай, не нуждаемся!»

И до чего же он обрадовался, когда попал в шахту!

Но работать приходилось стоя в подземной, студёной воде.

А на ногах у Дорофеича только лапти.

Скрутил человека ревматизм — и стал он калекой...

Вот какую историю рассказал Старый Солдат. Про себя рассказал. Нам, молодым красноармейцам.

Долго ребята молчали, опустив головы.

А старик опять занялся трубкой. Пустил из своей трубки горький дымок и говорит:

— В больнице лежал. Никакие лекарства не помогали. Думал, так, скрючившись, и помру.

— Чем же тебя вылечили? — спрашиваем. — Ведь ходишь?

— А враз пришло исцеление! — Солдат весело подмигнул. — Революция стала докторицей. Октябрьская. В боевые ряды потребовала. За власть Советов! Тут мои ноги и пошли.

Дорофеич встал и притопнул молодцевато ногой, притопнул другой.

— Гожусь ведь и я на бронепоезде. Как, ребята, считаете?

Разведка донесла, что на вражеском бронепоезде весь день приготовления.

Не собирается ли полковник напасть на нас?

Донесение разведки поступило вечером.

Сыграли тревогу.

Сразу же были отменены учебные занятия, и бронепоезд приготовился к бою.

— Агашин! — позвал меня командир. — А вам особое задание.

Командир раскрыл карту. Достал спичку из коробка и стал ею замерять расстояние на карте.

— Вот здесь, — он отчеркнул место ногтем, — устроим врагу преграду. Вам, Агашин, понятно — какую?

— Понятно, товарищ командир: взорвать путь!

Я стал готовить заряды.

А в провожатые знаете кого мне дали? Самого главного нашего силача — матроса Люлько!

Случись, он и голыми руками прикончит любого белогвардейца.

И правильно, что со мной матрос. Удалимся от своих — всякое может случиться.

— Далеко ли шагать? — спросил Люлько, когда ночью мы тронулись в путь.

— Вот отсчитаем тысячу шагов — мы и на месте.

«Раз... два... три... четыре...»

Считаем молча — каждый про себя. А время от времени сличаем счёт, чтобы не ошибиться.

Тишина. Только изредка, будто спросонья, пропоёт белогвардейская пуля.

«Двести семь... двести восемь... двести девять...»

Под ногами песок и галька. Как ни ступишь — хрустит. Да ещё о шпалы спотыкаемся. Нехорошо это, могут услышать. ..

— Эх, кошачьи бы лапы подрывнику!

«Пятьсот двадцать... Пятьсот двадцать один... Пятьсот двадцать два...»

Чуть приметно голубеют две стальные полоски. Это светятся рельсы — должно быть, от звёзд.

«Семьсот сорок пять... Семьсот сорок шесть... Семьсот сорок семь...»

— Люлько, сколько насчитал?

Матрос называет число. Счёт сходится.

Всё ближе к белым. Опасно уже и сапогами стучать.

Разулись. Пошли шагать по шпалам в портянках.

Конечно, больше ни слова. Ни-ни.

От волнения, чувствую, начинают гореть шёки.

«Девятьсот девяносто восемь... Девятьсот девяносто девять... Тысяча».

Мы на месте.

Я быстро скинул мешок, раскрыл его, нащупал заряд... Вдруг — шум.

У белых шумит.

Нет. Уже ближе...

Тут матрос, только что заступивший часовым, как тряхнёт меня за плечи:

— Бронепоезд катит. Ихний. Ты что же копаешься? Полундра!

Катит вражеский бронепоезд...

Но я не должен подпустить врага!

Спешу, поставить заряд.

Вот верёвочка. Заряд надо привязать к рельсу.

А сам трясусь от страха, что не успею взорвать путь.

И вдруг чувствую: онемели пальцы. Как с мороза. Непривязанный заряд отвалился от рельса.

— Люлько, — кричу, — на помощь!

Но верёвочку в темноте не отыскать. Потерялась верёвочка.

Тут матрос, не долго думая, приставил свой сапог. А подошва у сапога, известно, как пружина: упёрлась в заряд и держит!

Заряд на месте. Остаётся поджечь пороховой шнур. Поджёг. Горит.

— Берегись! — И я хватаю матроса за руку.

Кубарем скатываемся под откос. Бежим прочь.

Позади — короткая вспышка пламени. С воем разлетаются в стороны куски взорванного рельса.

Опять взрыв. Отчего это? Непонятно.

Но загадочный взрыв такой силы, что прижимает меня к земле.

И я теряю сознание...

Очнулся я от холода. Перевожу дыхание и чувствую: пахнет землёй, сыростью.

Я — в железнодорожной канаве. Пробую встать.

Рядом матрос.

— Петро, — шепчет, — ты жив?

— Ой, Люлько, не знаю. Всё тело болит, не шевельнуться... А слышал, был второй взрыв? Какой-то непонятный.

— Непонятный, однако же обоих нас искалечил. Да заодно и похоронил!

Только теперь я заметил, что мы под паровозом.

Какой он страшный!.. Брюхо распорото, словно чёрная пещера нависла над нами. И всюду в железе сквозные дыры. Через дыры на нас светит луна.

Страшно? Вовсе нет — мне стало весело: это же белогвардейский бронепоезд вверх тормашками! От моего, красноармейского кубика. Не спасла его и английская броня!

Говорю матросу:

— Люлько, в честь победы давай крикнем... ой-ой, больно... ура!

Он тихонько хлоп меня по губам ладонью:

— Молчи. Люди...

Наверху послышались голоса.

«Белые?..»

Люлько схватился за винтовку, нацелил вверх.

Людей не видно.

По голосам — не меньше троих-четверых. А белые или наши — из разговора не понять.

Вдруг слышу: спускаются с паровоза. На меня сыплется железный мусор.

Спустились. Начинают обшаривать землю. Теперь могут нас обнаружить...

Матрос сунул мне в руки наган.

Лёжа, но как-нибудь выстрелю.

Вдруг окликают нас:

— Агашин! Люлько! Если живы, отзовитесь! И четверо выходят из-под паровоза на свет. «Наши!»

Матрос опускает винтовку.

Я сбрасываю с груди наган.

Хочу крикнуть, отозваться — и не могу.

От радости сдавило горло...

— Крепко же тебя, паренёк, воздухом ударило, — сказал фельдшер, заканчивая меня осматривать. — Не миновать госпиталя.

И перешёл к матросу.

А я фельдшера и не слушаю: не хочу, ни за что не хочу в госпиталь!

Лежал я теперь на сухом месте, согрелся. «Интересно бы, — думаю, — на пленных поглядеть».

Подзываю разведчиков, спрашиваю, много ли пленных забрали на бронепоезде.

— Пленных нет.

— Как так нет? Неужели погибли? Все до одного, вместе с бронепоездом?

А ребята:

— Не было здесь бронепоезда. Свалился обыкновенный паровоз.

Значит, перехитрили нас белые.

Оставили в дураках!

Должно быть, я жалобно застонал, потому что разведчики наклонились ко мне, принялись успокаивать.

Растолковывают, что выпустить паровоз на линию проще простого. Для этого, дескать, и людей не надо. Долго ли, поднявшись в будку машиниста, открыть пар да выпрыгнуть?

Слушаю я всё это, но не пойму главного.

— Простой, мирный паровоз... Зачем ему бродить здесь по ночам?

Ребята перебивают:

— Ого, хорош мирный! Паровоз-то с начинкой. Оттого его и разорвало.

— Петро, — вмешался матрос, — чего ж тут не понять? Слыхал про морские торпеды? Торпеду пускают по воде во вражеский корабль. Ударит, взорвётся, и корабль — ко дну. А полковник начинил взрывчаткой паровоз, пустил, как торпеду, против нашего бронепоезда.

Ух, какая ненависть разгорелась во мне против белогвардейского полковника!

Какими только словами я не грозился!

Но что стоили мои угрозы? Полковник жив-здоров, пьёт, наверно, утренний кофе с английскими сливками и французским печеньем.

И бронепоезд с наглым названием «Долой красную Москву!» стоит целёхонек.

А меня несут на руках в госпиталь.

Рядом в одном сапоге ковыляет матрос.

И от всего этого хотелось зареветь.

Доктор сказал, что лежать мне не меньше месяца.

Тридцать дней в тылу! Сюда даже гул стрельбы не долетает: петухи кукарекают, гуси гогочут.

Маялся я, маялся, ворочаясь на койке... Вдруг ко мне посетитель в белом халате. И кто бы вы думали? Наш командир бронепоезда! Рассказал он мне про все новости на бронепоезде.

Потом улыбнулся — непонятно чему. И раскрывает пригоршню.

Гляжу — на ладони красный лоскут распускается в виде розы. А посредине — часы. Пузатенькие, на длинной цепочке — ну, загляденье, до чего хороши!

— Нравятся? — спрашивает.

Я головой киваю.

— Потрогать хочешь?

Приподнял я часы, подержал в руке.

— С обновкой, — говорю, — вас, товарищ командир!

И нацеливаюсь положить часы обратно, в их красное гнёздышко.

А командир:

— Не торопись, Петя, класть, разгляди получше.

И замечаю я надпись на обратной крышке. Мелкими буковками вырезано:

Подрывнику АГАШИНУ П. И.

за храбрость и умелость.

От командования бронепоезда «Красный воин».

Это было так неожиданно, что я чуть не выронил часы.

— Нет, нет, — бормочу, — мне не за что. Не возьму!

Тороплюсь объяснить, что награда неправильная. И про верёвочку сказал, которую не мог завязать. И про то, что матрос из-за меня в одном сапоге остался. И про бронепоезд. Враг-то от нас ускользнул. Какая же это храбрость? Какая умелость?

Командир выслушал меня и говорит:

— А теперь я скажу, а ты послушай. Товарищ Агашин! — Говоря это, командир встал. — Рискуя жизнью, вы уничтожили вражеский паровоз-торпеду. Родной наш бронепоезд «Красный воин» благодарен вам. Примите заслуженную награду.

Взволнованный, я принял часы обеими руками.

— Служу Советскому народу!

Командир ушёл, а я зарылся головой в подушку и приложил к уху часики.

А там внутри: «Тик-так, тик-так, тик-так...»

Будто весёлые кузнецы по наковаленке названивают.

Наконец-то меня выписали из госпиталя!

На бронепоезде встретили как родного. Ребята обнимают, руку жмут. Поздравляют с наградой.

Дорофеич, увидев меня, зашевелил усами, заулыбался:

— Ну-ка, Петруша, покажись!

Он ощупал мои руки, плечи, шутя дал подзатыльника, от которого я закачался.

— Эге, — говорит, — да ты совсем ослаб, лёжа в госпитале! Ну, не беда: теперь я поваром — ребята выбрали. Так что готовься съедать двойную порцию!

А вот и матрос.

Мы кинулись друг к другу.

— Люлько!

— Петро!

Обнялись, поцеловались и снова обнялись.

— Люлько, — спрашиваю, — ну, как же твоё здоровье? Поправился после взрыва?

Матрос заломил бескозырку и подмигнул:

— А что мне, морскому волку? Я и в море тонул и в огне горел. От меня, браток, и пуля отскочит, и штык об меня поломается. Здоров!

А помнишь Оксану? — спросил Люлько. — Ну, девчонка, что хотела в речке утопиться? Теперь она санитаркой, да поглядел бы, как она ловко раненых перевязывает.

Я обрадовался.

«Нашлась! Удрала-таки от своего лавочника. Вот молодец! Ну, ей у нас будет хорошо в Красной Армии».

Ш-ш... Бронепоезд в дозоре.

Затаился среди деревьев и стал невидимкой.

А нам с бронепоезда далеко видно. Командир наблюдает за противником в бинокль.

Тишина. Только птичий гомон в лесу.

Дорофеич выглянул из бронебашни.

— Ишь, — говорит, — раскричались певуньи! Будто и войны нет.

Меня увидел.

— Ну-ка, Петя, который час? Не пора ли обед готовить?

Теперь у меня все спрашивают время. И знаете, рука не устаёт лазить в карман. Даже приятно потянуть за цепочку и вынуть часы.

— Без четверти, — говорю, — десять.

Дорофеич щурится на солнце и вдруг хлопает себя по коленям:

— Правильно! И по солнышку — без четверти десять. Ай, знатные у тебя, Петруша, часики. Да оно и понятно: худых в награду не дают.

Старик кинул за борт корзину. Она у него сплетена для провизии.

А провизия — вот она, рукой подать.

Жёлтым частоколом стоит неубранная кукуруза. На грядках сахарная свёкла. Стелется горох. Выглядывает красными мордочками морковка.

Всё это пропадает: война.

А Дорофеич наберёт в корзину того да этого, всего понемногу — можно и борщ сварить.

Спустился он из вагона, подобрал свою корзину, а тут в зарослях кукурузы шевельнулся стебелёк. Прошуршали сухие листья.

Дорофеич заулыбался:

— Суслик! Этот не сплошает, уже обедает! — И старик тоненько, по-сусличьи, свистнул, посылая зверьку привет.

Но вдруг Дорофеич изменился в лице. Тревожно вобрал голову в плечи. Машет нам наверх, зовёт на помощь.

Я схватил винтовку. Для старика — гранату. И — из вагона.

— Дорофеич, — шепчу, — ты что?

Он послал меня в обход кукурузного поля, а сам с гранатой — грудью вперёд.

Углубился в кукурузные заросли да как крикнет:

— Руки вверх!

Верить ли глазам — поднимается с поднятыми руками крестьянин... Вот так суслик!

Но на человека жалко смотреть: босой, без шапки.

Шепчу:

— Дорофеич, не зря ли пугаешь человека? Может, это его огород, тогда спасибо надо сказать, что кормимся.

— А вот сейчас, — говорит, — проверим!

И — к задержанному:

— Вы здешний?

— Ни, иду своей дорогой.

Дорофеич нахмурился:

— А если совесть чиста, почему в кукурузе прятался?

— Жарко, — говорит, — присел отдохнуть, да и заснул.

Это в десять-то утра ему жарко! Солнце только-только начинает пригревать, а человек полуголый. Ишь разжарился!

Пришлось этого крестьянина препроводить на бронепоезд.

Командир усадил крестьянина, как гостя. Повёл с ним беседу.

Толкует о том, о сём и — как бы невзначай — ставит нужные вопросы.

Гость попросил закурить. Дали ему табачку.

Задымить задымил, а разговаривать не желает.

Командир встал.

Оглядел человека с головы до ног — и вдруг подзывает Дорофеича:

— Скажите, он так и был босиком? Что-то не верится... Ну-ка, дежурный, принесите ведро воды.

Принёс дежурный воды — и давай плескать пленному на ноги. Поплескал — грязь сразу и сошла.

— Ну вот, — сказал командир, — ноги у человека белые, ни царапинки. Ясно: был в сапогах. А где они? Выбросил?

Тот как услышал, что сейчас пойдут шарить в кукурузе, — застонал даже.

Разыскали сапоги. Принесли командиру.

Он принялся выстукивать пальцем подошвы. Стукнет — и прислушается к звуку.

Потом стал ощупывать сапоги изнутри.

Усмехнулся, взял нож, просунул его в голенище — и затрещала подкладка.

Вынимает командир из сапога платочки — женские, с вышивкой. Держит их за кончики, показывает бойцам. И каждый видит, что на платочках тонким пером наведены чертежи, военные знаки и свободные места густо исписаны.

Вот какой суслик нам попался!

Двое бойцов, взяв винтовки наперевес, повели шпиона в штаб.

Но по дороге вот что случилось...

В штаб мы хаживали по-разному: можно полем, а можно через село.

Через село ближе.

Этим ближним путём конвоиры и повели шпиона. А того и не подумали умники-разумники, что короткая-то дорога не всегда лучшая.

Но расскажу по порядку.

Украинские сёла все в садах. И огорожены сады всего только низенькими плетнями.

Плетень, а за ним — зелёная непроглядная гуща.

Идут конвойные по сельской улице, ведут пленного.

А он клянчит:

— Дайте покурить...

Конвойные пригрозили винтовками:

— Шагай, шагай, не задерживай!

А тот как примется совестить бойцов. На командира бронепоезда сослался: мол, вот деликатный человек, сам угостил покурить, а у вас, жадины, проси — не допросишься!

Красноармейцам обидно такое слышать.

Опустили винтовки. Один достаёт из кармана кисет с табаком.

Другой готовит самодельную зажигалку, чтоб высечь огонька.

Вдруг — оглушительный вопль:

— Караул! Грабят!

Бойцы опешили. Глядят по сторонам.

А это шпион крикнул — для обмана. Да сам — через плетень.

Караульные засуетились — руки-то заняты! Не сразу и стрелять наладились.

«Бах-бах-бах!..» — загремели выстрелы.

Били наугад. Но когда обшаривали сад, обнаружили свежую кровь. Значит, пуля настигла негодяя!

Но где он сам?

Пропал. Как сквозь землю провалился...

Командир донёс о случившемся в штаб.

Пятьдесят бойцов в конном строю кинулись прочёсывать поля, рощи, овраги.

Другие пятьдесят конников оцепили село.

Обыскали каждый дом, дворы, сады, клуни, стога сена... Но пропал беглец, окончательно пропал!

Утром, проснувшись, я побежал к паровозу.

Здесь и умоешься — воды в тендере хватает! — и ночные новости узнаешь.

На этот раз толковали... о чём бы это?

Оказывается, ночью на бронепоезд прибегала санитарка с перевязочного, Оксана! Часовой кричит: «Стой!» — а она ему ещё громче: «Пропусти!»

И пробилась к командиру.

Скажет слово — и в рёв, ещё слово — слезами зальётся.

Будто Оксана кричала в глаза командиру, что она изменница, трусиха, злодейка.

Едва успокоили. Едва добились от неё разумных ответов.

И вышло на поверку, что Оксана шпиона обнаружила. Здорово?

И никакая она не изменница и не трусиха. А просто, как у всех девчонок, у неё глаза на мокром месте.

Словом, дело было так. На перевязочный пункт притащился раненый. Увидела его Оксана — и обомлела: дядя, лавочник, от которого сбежала... Неужели за ней?

Но дядя успокоил её: живи, мол, как хочешь, теперь порядки свободные, советские. И добавил, что сам он тоже стал другим человеком — на фронте был, кровь пролил за Советскую власть.

Оксана была как в тумане. Дядя не велел звать доктора, и она сама перевязала ему простреленную руку. А в книгу записала его, как он велел, красноармейцем.

Вдруг по селу обыски, облавы. Стало известно, что ловят шпиона. Сунулись конники и на перевязочный пункт.

Тут лавочник пригрозил Оксане:

«Выдашь — тогда и тебе не жить. Прикончим!»

Но Оксана не испугалась угроз — прибежала на бронепоезд.

В ту же ночь наш командир лично арестовал «суслика». Теперь его свели в штаб уже под надёжной охраной.

И сапоги с тайниками туда переслали.

И кружевные платочки.

Платочки со шпионскими знаками доставили в штаб.

Разгадали там эти знаки и встревожились: в руках у шпионов важные военные тайны!

Беда, если бы лавочник принёс кружевные платочки врагу.

В штабе, на допросе, спросили:

— Кому вы несли сведения? Назовите: кто ваш начальник?

Лавочник долго упирался, но видит — деваться некуда. Признался, что сведения передаёт полковнику.

Так вот он каков, этот полковник! Не только у пушки на бронепоезде, но ещё расплодил против нас шпионов!

В штабе решили одурачить полковника.

Он ждёт кружевные платочки?

Хорошо, отправим ему платочки. Приготовим как надо, со шпионскими знаками. Только на этих платочках сведения будут — наоборот.

Так решили в штабе.

И потребовали в штаб матроса Люлько.

Люлько живо смекнул, как действовать.

— Оденусь, — говорит, — в крестьянскую одежду, платочки ваши — для сохранности — в кисет с табаком. И потопаю на ту сторону.

— А что вы, товарищ Люлько, скажете полковнику?

— А скажу ему так. Мол, ваше высокоблагородие, беда приключилась. Ваш надёжный человек, лавочник, большевиками схвачен. Но уцелели его платочки. Успел мне их подсунуть. Он мне сосед...

В штабе даже засмеялись — так ловко Люлько представил мужичка.

— Ну, мы в вас уверены, товарищ Люлько. Видно, что не растеряетесь. В добрый час!

Ночь. Сидим вдвоём в броневом вагоне.

Командир молчит. И я молчу.

Чуть шорох — оба настораживаемся: не матроса ли шаги?

Качается огонёк коптилки.

Если отщипнуть обгоревший фитиль, огонёк становится ровным, чистеньким, как зёрнышко. Но проходит минута — и огонёк ложится набок, опять шатается и коптит.

Поздно. Вот уже на бронепоезде просвистали отбой.

Стихают голоса. Бойцы укладываются спать.

А мы всё сидим.

И вижу я, что на лбу у командира всё больше и больше тревожных морщинок...

— Товарищ командир!

Командир вскидывает на меня глаза, а я не знаю, что сказать. Окликнул его, потому что мне стало страшно за матроса.

Потом говорю первое, что приходит в голову:

— Товарищ командир, а правда, что английская броня очень крепкая?

Командир усмехается:

— Такая крепкая, что и пушки не возьмут? Глупости это. На «Красном воине» отличные пушки. Кстати, изготовили их у вас в Питере. На каждой марка выбита: «Путиловский завод».

Мне вспомнился отец, и сердце сжалось от нежности к нему.

— Мой батька, товарищ командир, работал на Путиловском. Только он больной сейчас.

— Вот видишь, Агашин. Может, эти пушки твой отец сделал. Для нас, бойцов за Советскую власть. Не могут такие пушки стрелять плохо!

Опять молчим. Глядим на огонёк.

Я отщипываю с фитиля нагар.

Но огонёк — уже в ползёрнышка, в четверть зёрнышка.

Неужели погаснет?

Командир вдруг встаёт:

— Агашин, отправляйтесь спать. А я подниму разведчиков. Пошлю их навстречу матросу... Спать, Агашин!

Разведчики возвратились вместе с матросом.

Только он не сам пришёл.

Его принесли мёртвого.

Ах, почему же ты, Люлько, ну почему не поберёгся?.. Сперва у моряка всё шло благополучно. Белогвардейские часовые приняли его за крестьянина. Обыскали, нет ли оружия. Оружия не оказалось.

Но они привыкли обирать крестьян. А если нечего отнять — избивали.

Но Люлько силач. Не допустил, чтобы ему надавали тумаков.

— К полковнику ведите. Несу ему важные сведения.

И так он ловко изобразил мужичка-простачка, что полковник тут же откупорил бутылку французского коньяку.

— Угощайся. А где же твои платочки?

— Зараз, зараз... — И матрос, доставая кисет, на свою беду, распахнул грудь.

А грудь у него в морских картинках... И повыше картинок наколото: «Да здравствует мировая революция!» Матроса схватили, связали.

Допрашивал полковник. Он же его и замучил.

И вот мы, бойцы, стоим вокруг свежей могилы. Вынесено знамя. Командир говорит речь над гробом. Но я почему-то плохо понимаю слова.

Меня трясёт. Голова горит. Ох, как больно голове... Будто не матроса, а меня полковник тюкнул топором, вырубая на лбу красноармейскую звезду...

Вот он, наконец, решительный бой.

Командир приказал развернуть красное знамя.

Я ожидал, что ринемся вперёд: «Ура, даёшь белогвардейца!» А командир пошёл в поле за соломой. Бойцы побежали помогать. И я, конечно, не отстал.

Навалили перед бронепоездом кучу соломы.

Машинист принёс с паровоза ведро мазута и выплеснул на эту кучу. Солома потемнела и замаслилась.

Теперь не подходи с огнём!

Командир поднялся в башню. Наставил бинокль — глядит вдаль.

Вражеский бронепоезд молчит. Должно быть, он ещё очень далеко.

Вдруг в утреннем тумане что-то сверкнуло... Выстрел!

Наш «Красный воин» резко попятился. Ну прямо-таки отпрыгнул назад. И снаряд, нацеленный полковником в бронепоезд, угодил в кучу соломы.

Жирная солома от взрыва вспыхнула — и заклубился чёрный дым.

Командир ещё больше прильнул к биноклю.

— Отлично, — говорит, — отлично. Горит солома, а беляку кажется, что он поджёг бронепоезд. Кончать нас идёт!

Теперь и без бинокля видно, что надвигается серое чудовище... Ух, глядеть страшно!

Я отвернулся.

«Красный воин» неторопливо уходил задним ходом.

— Заманивай его, заманивай! — кричал командир машинисту. — А где дым? Дыми!

Тут из трубы паровоза с рёвом повалил чёрный дым — да такой густой, что думалось: «Уж и вправду не горим ли?»

Но это была только уловка.

«Красный воин» прикидывался, что подбит, сражаться не может, что рад бы спастись.

Вражеский бронепоезд осмелел. Всё ближе он, всё ближе.

— Готово, заманили, — сказал командир. — Стоп!

Гляжу, «Красный воин» встал спиной к солнцу.

А врагу, значит, солнце — в глаза!

Вот это позиция, вот здорово!

И пошли тут солдатские шуточки.

— Ну-ка, господин полковник, покажешь ли теперь призовую стрельбу?

Куда там! Солнышко ослепило полковника, не давало ему правильно нацелиться. По-товарищески помогало нам.

Стрелял полковник, стрелял — и всё мимо, всё невпопад.

Не забывайте, что мы ещё и паровозным дымом укрыты!

— Ну, хватит, — сказал командир. — Дали беляку пострелять — теперь дело за нами!

И сам встал к пушке.

— Машинист, вперёд!

«Красный воин» прорезал дымовую завесу и стремительно вышел на светлое место.

Вот он, вражеский бронепоезд: страшилище — будто огромная черепаха.

Но не успел я толком сообразить, что происходит, как панцирь черепахи раскололся и сполз набок. Из-под него рванулось пламя.

— Урра-а-а!.. — закричали ребята.

— Ура!.. — подхватил и я.

Ведь всё дело было в первом выстреле: кто кого застигнет врасплох — за тем и победа.

Наш командир перехитрил полковника и первым влепил ему снаряд в башню.

Да ещё с короткого расстояния — чуть не в упор. И броня — вдребезги.

Тотчас загремели залпы из всех наших пушек.

И вот уже не грозная черепаха перед нами, а сплошной костёр...

Я гонюсь за полковником.

Он — от меня.

Вся черепаха в огне, а он спасся, из пекла выскочил!

— Стой, — кричу, — сдавайся!

А он только набавляет ходу.

В первый раз своими глазами вижу этого бандита. Долговязый да длинноногий, он до того лёгок на бегу, что я едва за ним поспеваю.

В руках у меня наган, но на ходу не прицелиться.

— Стой! Буду стрелять!

Нажимаю на курок, гремит выстрел — и бандит растягивается в траве.

— Ур-ра-а!..

Но не успеваю порадоваться победе, как долговязый вскакивает — и опять ходу.

Значит, только прикинулся подстреленным.

«Эх, Петька, дал зевака!» — выпускаю вдогонку пулю за пулей.

А он — в сторону, в другую. Шарахается, приседает... Нажимаю на курок: бах-бах-бах-бах!..

И — пшик. Кончились мои патроны.

Полковник остановился, посмотрел на меня.

Почему же он не стреляет в ответ?

И тут я понял, что он безоружный.

«Безоружный беляк вооружённого красноармейца обдурил! Да что же это за срамота?» — подумал я в отчаянии. А он — опять от меня.

Гляжу, лошадь пасётся. И седло на ней.

А всадника нет, не иначе, как убит всадник.

Беляк — к лошади.

— Стой! — закричал я. — Не смей!

А в голове стучит: «Верхом удерёт... верхом удерёт...» Вдруг лошадь навострила уши. Где-то в стороне заржал конь.

«И-ги-ги-ги!» — ответила лошадь и вся встрепенулась.

Тут пошёл с обеих сторон конский разговор.

И только полковник протянул руку, чтобы схватить лошадь за уздечку, как она побежала к коню, на его ласковые призывы.

А коня-то и не оказалось! Это знаете кто подманил лошадь? Дорофеич — наш Старый Солдат.

Он же меня и в седло подсадил.

Ещё не доводилось мне быть конником. Но ничего — из седла не вывалился.

Догнал беляка.

Теперь я увидел негодяя в лицо.

Так вот он, палач, рубивший топором Люлько, подсылавший шпионов и диверсантов, продажная шкура...

— Стой, — кричу, — бандит! — и занёс над головой гранату. — Руки вверх!

Но в последнюю минуту подоспел Старый Солдат.

— Повремени-ка, Петруша, с гранатой, — сказал он. — Пусть народ его судит.

Полковника-белогвардейца судили в Москве.

По приговору военного трибунала бандита расстреляли.

А бронепоезд «Красный воин» плечом к плечу с другими частями Красной Армии продолжал громить врагов, пока не была достигнута на всех фронтах полная победа.

Я кончаю рассказ.

Всё это мне напомнила будёновка. Вот она. Старенькая уже, мы вместе с нею состарились.

Я впервые надел её в те далёкие дни, когда, парнишкой, на фронте, вышел из госпиталя.

Подарил мне её на прощание будённовский конник.

Он тоже лежал в госпитале и был очень изранен.

«Мне уже, хлопец, не бывать на фронте, — сказал конник. — Воюй за меня».

Но будёновка была мне велика. Оксана ушила её, сделала впору. Кстати, она ведь жива, тогдашняя девчонка. Теперь она опытный доктор. Живёт в Киеве.

Дорофеича, нашего Старого Солдата, крестьяне пригласили в деревню. Сразу же выбрали председателем сельсовета и говорят, что наш мастер на все руки здорово наладил колхозное хозяйство.

Некоторые другие ребята с бронепоезда тоже ушли в деревню.

Остальные подались на заводы, на шахты, на железную дорогу.

Командир вдруг признался нам, что он школьный учитель.

Но перед тем как уйти в школу, собрал местных ребят, свёл их на могилу Люлько.

С тех пор она всегда убрана цветами.

Заботятся ребята и о других могилах наших бойцов.

Но мы не забываем, что есть ещё у нашего государства враги на свете.

И когда нам, старым бойцам, случается свидеться, запеваем песню, в которой поётся:

Мы — мирные люди,

Но наш бронепоезд

Стоит на запасном пути!