Движение без остановок

На Озеро

— Жизнь — это движение без остановок, — сказал Гран, и лето моё взорвалось и понеслось так, что остановки мне только снились.

Была Якиманка — и скрылась в смоге Москвы Якиманка, был Сашка Сорокин — и остался позади Сашка Сорокин, стоило только мне заявить, что идти я хочу с Граном, странным и неизвестным Граном — отсюда и впредь, на Восток. Такого стопа ещё у меня не было, такого лёгкого, спонтанного, стремительного и страстно-устремлённого к одному ему, Грану ведомой, в бесконечности мерцающей цели.

— Всегда смотри им в глаза и говори про себя: «Стоп!», — учил он и щурился на горизонт.

Гран — ветер, Гран — странник, он похож на флибустьера в чёрной бандане и с мохнатой бородой. Кожа его любит солнце, глаза его любят дали, и кто может открыть, что у него на уме?

— И что, помогает?

Гран — учитель, он готов учить птиц в зарослях, солнечные лучи, воды речки. Может быть, поэтому он на дороге: дорога любит тех, кто знает, что несёт с собой. А что несёшь ты, приятель, кроме светлого своего, вечного одиночества?

— Что значит — помогает? Ты передаёшь им свою команду. Для них эта команда звучит как: «Стоп».

Я учусь у него. Впитываю каждое слово и жест. Через сутки у меня его походка, через трое — его манера ухмыляться и одобрительно молчать тогда, когда на Якиманке сказали бы: «Круто! Клёво!» — звенящим от восторга голосом. Чему он меня научит — видит бог и все добрые его посланники, но вокруг Грана — сила, и она захватила меня с самого первого мига. И если кто-то может подумать, что он вдруг остановится и пустит корни, то я первая не захочу такого Грана знать.

— И ты видишь их глаза с такого расстояния и скорости?

— Это не имеет значения.

Если мы останавливаемся поблизости от придорожной кафешки, Гран отправляет меня туда с котелком, в котором шуршит сухая гречка, и я возвращаюсь с кашей, чаем и двумя булочками, оставив после себя только хорошее настроение. Кто бы мне сказал раньше, что я умею так?

— Да нет, я понимаю, но пока не похоже, чтобы это каждый раз срабатывало.

— Не смотри на явления, смотри на суть. Всё, что с нами происходит, — знаки. Если эта машина нам не остановилась, это что-то значит.

— Значит, будет следующая, которая остановится.

— И это тоже. А кто будет в машине? Смотри на людей и учись — это тоже знаки, обучающие программы. Почему именно этих людей, а не других, послала тебе дорога? Чему внутри тебя соответствует этот человек? Учись это видеть.

Я училась и видела. Радовалась, что именно такого человека послала мне дорога, и варила на привалах еду. Задавала вопросы, и Гран всегда обстоятельно на них отвечал.

Только на один вопрос не отвечал Гран: куда и зачем мы идём. И почему-то от этого росло и зрело во мне чувство, что иду я не просто так, но у него давно уже есть на всё планы.

Ты поднимаешь руку и щуришь глаза. И если бы, если бы, если бы только мне знать, что видишь ты в этот миг, приятель, когда глядишь на дорогу и ловишь блики лобового стекла.

То ехали, то стояли. Сначала больше стояли. Москва держала и не хотела отпускать. Мы зевали, обернувшись к потоку, глядя в сторону столицы, а путь наш лежал за спиной и не спешил принимать нас. Мы были как камни в тугой рогатке, и кто-то никак не мог оттянуть резинку, чтобы выстрелить нами на Восток.

Мы ещё не знали друг друга. Изучали и приглядывались, что ожидать нам друг от друга и что мы друг для друга значим, а также каков у каждого из нас талант, особый талант к общению с дорогой.

Вечером прошли Шацк. Последние, кто остановился, были греки в чёрном старом ауди с иностранными номерами. Они с трудом объяснили нам, что им нужны русские деньги, и предложили купить золотое кольцо. Мы с трудом объяснили им, что денег у нас нет, а кольцо нам не нужно. Греки уехали расстроенные, мы остались удивлённые: неужели по нам совсем неясно, зачем мы на дороге?

— Ну что, для первого дня неплохо, — сказал Гран, уже оглядывая окрестности и прикидывая, где будем ночевать. — Москва — большой магнит, от такого не сразу оторвёшься.

Весь день тихое раздражение копилось во мне. Гран не был тому причиной, ибо я продолжала верить своей судьбе, столкнувшей меня с ним. Но ситуация, когда мы неподъёмные, угловатые, никак не можем сдвинуться с места — эта ситуация делала меня колючей и злобной.

— Всё дело в нашем НАМЕРЕНИИ, — говорил Гран. Он произносил это слово так, будто оно принадлежало другому языку. Он говорил это весь день. А ещё смотрел на меня и оценивал, слишком явно оценивал, а я всеми силами стремилась показать, что тоже не новичок на дороге и знаю, как это делается.

Я тянула руку и тянулась сама к каждой машине, но выглядела как пугало, отчего-то воткнутое в обочину.

Дошло до того, что Гран поинтересовался, как я отнесусь к тому, чтоб нам разделиться в случае необходимости.

— Резко отрицательно, — буркнула я и с тоской вспомнила о Сорокине, с которым мы уже разделились: он бы мне такого не предложил. Но с другой стороны, с ним я сама не пошла. Гран только пожал плечами.

Очень сильно хотелось что-то предпринять — и самое неожиданное, что я смогла сделать с досады, это забраться на чёрно-белый полосатый бортик, отделяющий трассу от крутого кювета, и пройтись по нему, размахивая руками и плохо балансируя. Гран смотрел снисходительно. Даже будто кивнул. Я спрыгнула и обернулась к трассе.

Она была пуста. Закат горел такой спокойный и классически алый, что хотелось думать только о вечности, а о машинах и трассе забыть.

— Газель! — вместе вскинули руки. Через минуту в машине.

— Вам куда, ребята? — обычный вопрос.

— Как можно дальше, — обычный ответ.

— Садитесь, мне в Тольятти. Только я гнать буду, в шесть там быть чтоб, а то дамбу закроют, тогда до вторника на этой стороны …и пинать.

Так нами выстрелили — и мы полетели.

Мы летели всю ночь, и у драйвера нашего была только одна кассета, зацикленная на реверс. Музыка в машинах — это особая статья, по ней можно сразу определить, что за человек тот, кто тебя подобрал. Обычно наслушаешься блатняка и попсы, но этот драйвер был молодым и серьезным, очень сосредоточенным человеком, музыка у него была электронная, жесткая. Белый туман клочьями вырывался из-под фар.

После полуночи водитель подсунул нам пару подушек, и Гран тут же благодарно уснул. Я смотрела на него с ужасом: он будто не читал Откровения Кротова, всеобщее пособие по автостопу, где чётко сказано:

«В машине спать КАТЕГОРИЧЕСКИ ЗАПРЕЩЕНО».

Я решила быть стойкой. Драйвер косился на меня и спрашивал, чего не сплю. Я стеклянными глазами пялилась в темноту, кивала и улыбалась, всё, типа, нормально, а сама понимала: Кротова он тоже не читал.

С рассветом, когда всё было белёсо и сыро, вокруг встала громада дамбы Куйбышевской ГЭС имени Ленина — и мощь её была сравнима с мощью пирамид, зиккуратов и других построек ушедших в забвение цивилизаций. Отдавая дань почтения эпохе, мы снизили скорость, проехали над Волгой, а после дали газа и рванули опять. Скоро остановились на повороте, мы соскочили, а добрая наша Газель уехала в город.

Было влажно и бело, просыпались ночевавшие у кафе дальники, разъезжались на гигантских своих машинах, а у дороги кружилась стая чёрных, блестящих грачей. Они садились на асфальт, но не улетали: у стоянки лежал грач, и другие, подлетая, пытались заставить его лететь со всеми. Тот дергался, но не мог. Фуры проезжали рядом, так близко, что он клювом мог бы задеть великаньи их колёса — и даже страха не светилось уже в глазах оглушённой птицы. Мы стояли и смотрели на это, я — с ужасом, не смея приблизиться, Гран — хмуро.

Все дальники разъехались, не взяв нас с собой и не тронув птицу, тогда Гран сказал:

— А ведь это знак. Что он значит? — Взял фанерку и стал отодвигать грача к обочине. Тот раскрыл клюв, перебирал лапами, опирался на крылья, но взлететь не мог. Чёрные его родственники с граем кружились — и в каждом из них мне мерещилась тень моей Кары.

Когда мы отошли, птицы снова стали слетаться к больному, заставляя его взлететь.

— Странный знак, — повторил Гран.

Сонная семья на шестёрке подкинула нас до Самары. Там мы купили простокваши и спустились на пляж, к Волге. Солнце уже разогнало туман, но людей на пляже не было. Я вошла в воду, и река приняла меня, вспомнив.

— Сестра моя, здравствуй…

Потом легла на песок и уснула. Солнце шло выше, солнце шло жарче, а я спала, слушая воду, город над пляжем, моторки, отфыркивающегося после купания Грана. Вышел, лёг рядом. Тоже уснул.

Гран — вольный странник. Вольный и странный. Я совсем не знаю его.

Расскажи мне, сестра, что за человек тот, с кем свела меня дорога.

— Гран, скажи, куда мы идём?

— Туда, где Солнце встаёт.

Трасса несла, подхватив нас, ровно и быстро. В Самаре, под солнцем на пляже я проснулась в ужасе: казалось, что мы уже опоздали. Но Гран сказал, что никогда нельзя опоздать на свою машину — ту единственную машину, которая тебе суждена. Эта мудрость поразила меня своей простотой, я приняла её, и скоро нам встретилась Газель, гружённая черешнею.

Её вёл армянин. Он ехал в Октябрьск. Октябрьск — это под Уфой.

Всю дорогу Гран болтал с ним о ценах на овощи и фрукты, как правильно закупать и вовремя продавать. Громко играла музыка, я почти их не слышала, ела черешню и бросала косточки в окно.

Он высадил нас, мы не успели взглянуть на трассу, как остановилась девятка, которая повезла до Уфы. Её вёл пацан, смеялся шуткам по радио и говорил с Граном о ценах на бензин. За окном неслась зелёная, ярко-зелёная и просторная, чистая и приветливая Башкирия, на горизонте, на холмах её рисовались идиллические силуэты пасущихся лошадей и мини нефтяных насосов, похожих на колодезных журавлей. Мне казалось, что я где-то близко к сказке.

Уфу проходили по объездной, и был уже почти вечер.

Был уже почти вечер, и мы вспомнили, что скакнули за сутки на два часа вперёд. Перевели часы, сверив их с таймером на магнитофоне в гаишной машине, которая весело подкинула нас до съезда с объездной.

Хотелось выдохнуть и немного передохнуть. С непривычки от долгой езды меня чуть качало. Глаза Грана светились восхитительно. Мы выпили в кафешке чаю, помыли руки, оглядели закатное, сизоватое небо — и сели в ниву, которую вёл православный священник.

Он спешил и был из тех, кто хорошо знаком с дорогой. Курил, выпускал дым в форточку, но всё сносило ко мне, назад, рассказывал, что едет на похороны настоятеля монастыря под Екатеринбургом. Он был угрюмым и скептичным, и непонятно как попал в рясу. Гран заговорил о службах, постах, паломничествах и монастырской жизни. Он сказал о себе, что работал в каком-то монастыре и хотел пойти послушником, но передумал. Я впервые слышала, чтоб Гран что-то рассказывал о себе.

— В Саров ходили месяц назад, — говорил дядька-священник, постепенно размягчаясь. — Пешком из Казани шли. Там святое место, у Серафима, туда ходить хорошо. Хорошо туда ходить, и ты вот тоже, как почуешь нужду в духе, приходи в Саров, на святые места молиться. Там и ключи, и вода… Хорошо ходить…

Он так увлёкся, что не стал останавливаться на взмах палочки. Опустил солнцезащитный козырёк, на котором с обратной стороны была надпись «Монастырь» — и поехал дальше:

— Шельмы…

В темноте проступали вдоль дороги мрачные леса. Через форточку я ощущала дыхание ночи и уже была готова к очередной бессонной дороге, но наш дядька сказал:

— Не поеду через Сим. В темноте Сим — это знать надо, это чёртова дудка.

Гран закивал. Остановились у деревянного, срубом, с высоким крыльцом и узорчатыми наличниками постоялого двора — иначе не скажешь, такая глубинная старина от этого дома на дороге, в лесу, а кругом — Урал, и единственный фонарь жёлтый над стоянкой качается. Священник позвал нас с собой, умывал долго и тщательно руки у рукомойника, потом заказал себе пива, борщ, а нам чаю и яичницу.

Он сидел над столом, согнувшись и глядя в тарелку, ел и пил молча, у него была бородища лопатой, угрюмое лицо и спина ломового извозчика. В горнице было светло и пусто. Мы с Граном казались бледными, худыми, уставшими в ярком электрическом свете.

— Ну, не балуйте, ребята, — сказал дядька, отпуская нас с миром, — вы молодые, до греха вам близко.

Я уже взяла рюкзак, когда Гран подошёл к нему под благословение и отвесил земной поклон. После этого, выйдя на тёмную дорогу, мы попали к молчаливому бессонному камазисту, который шесть часов перевозил нас через Урал. Тогда я узнала, что такое Сим — постоянное восхождение по серпантину, когда звёзд становится всё больше — что сверху, что снизу.

Из-под Тюмени ехали с мусульманами: двое азербайджанцев гнали две новые Лады, под лобовым стеклом качалась зелёная шайба с кисточкой и золотым вензелем «Аллах акбар». Гран, только сев и эту штуку увидав, приветствовал их так же, и больше разговор не переходил ни на что, кроме праздников, традиций, Корана. Водителя в нашей машине звали Ромой, он рассказывал, как к ним в Тюмень приезжали арабы, заказчики на какой-то завод, и первое, о чём они спрашивали, попадая в незнакомое помещение, — где здесь восток. Рома был ими восхищён. Граном он был восхищён тоже, беспрестанно звонил и рассказывал о нас то своей жене домой, то своему напарнику во вторую машину, после чего эта машина оказывалась вровень с нашей, и тамошний водитель кричал что-то в раскрытое окно, радостно и гостеприимно. Иногда так же через стекло, не останавливаясь, они обменивались сигаретами, зажигалкой, едой и бутылкой с водой.

Расставаться с нами им не хотелось. Они оставили номера телефонов и настойчиво приглашали на обратном пути заехать к ним на шашлык. Гран соглашался, и по его лицу я понимала, что непременно заедёт, стоит только возвращаться той же дорогой.

От Омска под Новосибирск нас везла пассажирская Газель из Красноярска с московскими номерами. Её вели два водителя, вели посменно, и тот, которому сегодня не надо было за руль, сидел в салоне с бутылкой водки. Я с нашими рюкзаками попала к нему, Гран — вперёд. По его совсем загустевшей бороде, по странным глазам и какой-то собственной сибирской наклонности мужики признали Грана старовером и стали спрашивать, в какую общину мы едем. Всю дорогу раскол не давал им покоя, они допытывались у Грана, отчего это произошло и почему кто-то там не принял новую веру, а Гран сначала просто улыбался, потом стал говорить о единстве Бога, о свободе выбора и предопределении. Он не отрицал, что старовер.

Ехали долго, сделали остановку, мужики достали что-то типа примуса, но он никак не загорался, тогда они плеснули на него бензина и подожгли. Полыхнуло. Мы были в ужасе. Мужики сказали, что, когда прогорит, будет гореть хорошо, и быстро сварили на этом деле пельмени.

На второй части пути мой сосед допил бутылку, философия больше его не удовлетворяла, он стал то и дело подзывать меня к себе и, прижимая к уху пахнущие водкой губы, спрашивать в самое:

— А ты знаешь, куда ты едешь? Его-то давно знаешь? Ну, скажи, не бойся? Ох, бестолковщина, ничего молодые не думают: ведь он тебя завезёт, у, завезёт.

Я улыбалась натужно и отходила. Мужик задрёмывал, изредка приоткрывая глаз, хитро мне подмигивал, потом притягивал и шептал:

— Ты сама откуда? Поезжай домой. Давай, на билет деньги дам, хочешь? Ааа… неее… Давай денег дам. Ты же не знаешь, куда ты едешь. Не знаешь. Вы же сектанты, я вижу.

Я молчала и подальше отсаживалась. Дорога становилась резиной. Гран продолжал разговор о расколе, о выборе и духовном пути.

Я никогда не спрашивала его о его вере. Сам он об этом со мной не говорил.

Гран говорил:

— Женщины одарены безмерно богаче мужчин. Женщине нужно только дать импульс и направление, а потом она же поведёт своего учителя вперёд.

Я мечтала стать такой женщиной. Мечтала, чтобы учитель задал мне направление, — а потом хоть трава не расти. Но мне никак не удавалось как-нибудь проявиться перед Граном, всё, что я делала, он воспринимал как само собой разумеющееся. В его рассказах девушки, чем-либо примечательные, все были либо ведьмами, либо магами, на худой конец талантливый человек. Я оставалась Мелкой.

И вдруг на моей дороге возникла та ведьма, принялась нависать Дамокловым мечом, и дни наполнились тревожным, изматывающим ожиданием. Она возникла, когда Гран на мой постоянный вопрос, куда мы идём, ответил впервые не расплывчато: «На Восток», а сказал:

— Мы идём на Озеро. Нас встретит человек. Думаю, было бы правильно, чтобы он шёл с нами.

Сердце моё забилось с тоскою: за бесполым человек, как Гран всегда и про всех говорил, неожиданно ясно услышала девушка, и не просто, ата, к которой я (Гран) иду через всю страну. Я и хотела, и не хотела спросить о ней, хотела и не хотела побыстрее её увидеть. ОНА превратилась в цель нашего движения, и мой вопрос «куда» теперь звучал как «к кому», и всякий раз, когда Гран на него отвечал, я с болезненным ощущением ловила нечто, что сказало бы мне о НЕЙ — какова женщина, к которой стремится Гран.

Она представлялась мне мудрой, спокойной, знающей суть жизни, с открытой и тёплой улыбкой, с мягким светом тёмных глаз, статной, весёлой, притягательной — короче, она мне представлялась почти такой же, как Гран, только ещё лучше. Ибо она была Женщиной, сутью всего прекрасного, что есть в мире. И когда я думала о ней так, вся моя душа стремилась вперёд по трассе, чтобы быстрей радоваться встрече.

Но тут же виделось мне, как вот мы, Гран и я, встретим ЕЁ, и когда она будет с нами, куда денусь я? Ведь я — это я, Мелкая, вечный подросток, щенок с большими глазами, дух Якиманской антресоли, что есть во мне от Женщины, как смогу я встать рядом с НЕЮ? Да и зачем я буду нужна возле Грана, когда будет она? И, думая так, я стояла с видом уставшего осла, и ни одна машина не хотела остановить на нас своё внимание.

В одну из ночей приснился сон: дылда в очках, толстая и дебелая девица, подошла ко мне, нависнув, протянула руку и стала знакомиться. Во сне я была в ужасе, проснулась в полном смятении, вспомнив, что до момента, когда встречу ЕЁ, остаются сутки, максимум двое. Если не будем ждать Сорокина в условленном месте, и того меньше. А она нас уже ждала… Это я знала наверняка: накануне Грану пришла смс, и на его лице проявилась такая улыбка, какой ещё при мне не бывало, он стал отвечать, раз по десять стирая и набирая заново каждое слово. Я надулась, как ёж, и ушла в палатку.

Решила сделать шаг, чтобы разом всё разрешить. Шаг этот мог убить двух зайцев сразу: показать Грану мою замечательность и приоткрыть мне хотя бы что-то про НЕЁ. Я пошла на хитрость; от страха, что проницательный Гран меня раскусит, ощущала свой шаг как омут, в который кидаюсь от отчаяния, но любопытство было сильнее.

— Мне сегодня снилось, что мы доехали, — сказала я и выждала паузу, глядя на Грана искоса. Мы завтракали в палатке, снаружи было пасмурно. Он молчал, зная, что я продолжу. Я продолжила.

— Нас встретила девушка, — сказала, не спуская глаз. Гран ел.

— Она подошла ко мне и протянула руку, знакомясь, — закончила с угрозой. Гран доел бутерброд и спросил:

— И как она выглядела?

Мне не хотелось говорить правду: дылда во сне никак не могла быть ЕЮ, и я это знала. Принялась сочинять, следя за его лицом:

— Ну, она была высокая… Может, не такая высокая, как ты, не знаю, но выше меня — точно. Ещё — не очень худая. Но не полная. Средняя. Волосы такие… длинные… тёмные… или русые… Не помню. И очки, — отрезала враз: пусть точная деталь не совпадёт, зато я это сразу пойму и как-то себе её представлю. Пусть хоть засмеётся и скажет: «Нет, очков она не носит, и глаза у неё голубые, а волосы светлые, и вообще — собирайся, пойдём, всё это лажа».

В глазах Грана действительно что-то вспыхнуло, но было неуловимо, и он сказал:

— А что ещё ты помнишь?

— Да… ничего.

— Может, она сказала что-нибудь? Может, представилась?

— Мда, — протянула я загадочно. — Кажется, представилась. Да, теперь вспоминаю, точно: она сказала, как её зовут.

— И как?

Я уже была уверена, что он меня раскусил и я давно играю по его правилам. Хотела было замять, но почувствовала, что мне плевать:

— Настя, — брякнула я, и лицо Грана как-то еле заметно поменялось. Выглядело это так, будто полоса прошла по экрану телевизора: изображение осталось прежним, но что-то всё-таки изменилось. Мне стало понятно, что я ничего не добьюсь.

— Ну да, точно помню: она подошла, протянула руку и сказала: «Здравствуй, меня зовут Настя».

Гран поставил кружку и вылез из палатки. С досады хотелось плакать. Но через двое суток я узнала, что ему просто нечего было добавить к моим словам: её действительно звали Настя.

Её действительно звали Настя. Она была высокая, не худая, не толстая, в небольших очках на тонкой оправе, которые придавали её лицу выражение лаборантки с кафедры точных наук. Волосы длинные, но такого для нашей страны обычного цвета, что и названия ему нет — тёмные, вот и всё. Лицо с тонкими, будто бы заострёнными чертами — скулы, брови, разрез глаз, нос, губы; они лежали одинаковыми, тонкими ленточками и от улыбки растягивались, не изменяясь в форме. В первые дни меня поражало, что её мимика почти не отражает эмоций: лицо всегда оставалось для меня непроницаемо, как, говорят, непроницаемо для европейца лицо азиата.

Разогнанные до запрещённой скорости, глядя на мир, как на вечный нам подарок, мы ворвались в тот город — а он оказался неприветлив и хмур.

— Здесь живёт одна ведьма, — сказал Гран. — Она талантлива, но я думаю, ты сможешь ей кое в чём помочь.

— Если бы ты сказала заранее, мне было бы легче. Что мне надо будет делать?

— Ничего. Просто быть такой, какая ты есть.

Какая я есть. Я — Мелкая, за спиной моей рюкзак, а на ногах — рваные кеды. Я иду по новому городу, заглядываю в лица прохожих, я несу на себе переменчивую, безумную трассовую улыбку — и что, что могу я открыть твоей ведьме, приятель, кроме того, как правильно заварить над костром чай — заварить его так, как это любишь ты?

Мы стояли напротив Московского вокзала под козырьком большой гостиницы с тёмными, отражающими нас стенами. Было жарко, и людная, машинная улица текла рядом горячей массой, а мы стояли в тени, и ни один человек не прошёл мимо в этом приятном, прохладном месте, все огибали нас — пыльных, странных.

Мы ворвались в этот город, и наши сердца колотились в ритм с нашим темпом — почти четыре тысячи километров за четыре дня — мы ворвались в город, внося с собой всё то, что дарили в каждой машине — жизнерадостность, беззаботность и огромную улыбку — но вдруг остановились, вдруг оказалось, что надо ждать. Мы ждали, отдыхали, а моё волнение, возросшее до истерического сердцебиения, сжалось и вышло, как выходит воздух при глубоком выдохе — тогда остаёшься пустым и готов принять новое. Так говорил Гран, когда учил меня понимать суть дыхания, и вот я это поняла.

Я оказалась пуста, обернулась — и тут же увидела ЕЁ. Гран ещё не увидел, стоял, рассеянно пялясь перед собой, хотя она уже вышла из-за угла, она подходила, но он не видел или не узнавал, а я поняла, что это идёт ОНА — и поднялась с рюкзаков. Она приближалась жёсткой, почти деловой походкой, и спокойствие моё становилось всё более ровным и твёрдым с каждым её шагом. Ибо в ней не было ничего, ради чего стоило бы мучиться все эти дни. И в ней не было ничего, чего мне стоило бы бояться.

За миг до того, как она приблизилась ко мне, протягивая руку, я знала, что она скажет:

— Здравствуй, меня зовут Настя.

А потом повернётся к Грану и сделает вид, что меня больше нет.

Как тяжело было сначала карабкаться! Тяжело было с непривычки мне, отставала. Настя шла впереди, Гран за нею, Сорокин где-то поодаль тропы. Настя смотрела с чувством преимущества. Я ощущала каждую мозоль на ногах, и до остального было плевать.

Потом вдруг всё как-то изменилось. Открытые холмы, скосы лугов перетекли в тайгу, из-под мха стали выглядывать камни, большие, причудливые, лес тёмный, сосны, лиственницы. Настя принялась отставать, я — убегать с Сорокиным. Мы с Сашкой шагали весело, и тропа казалось воскресной прогулкой.

А на третий день стало ясно, что мы заблудились. Об этом не говорили, но понимали все. Шли дальше, хотя настроение упало. Гран тоже никому ничего не говорил, только начал экономить запасы.

— А чего, всегда стрельнуть у кого-нибудь можем, — говорит беззаботный Сорокин, но мы ему не отвечаем: за все дни на тропе не встретили ни души.

Сашка превращается в лесовичка, на его лице рассеянная улыбка, он копошится в траве и причмокивает губами от удовольствия, а глаза за очками видят то, что не видим мы: клубнику и альпийский лук, в тенистой глубинке — бруснику, на кустах — жимолость, иногда — крыжовник, разнообразные грибы. Он появляется в стороне, то впереди нас, то догоняет, он обвешан веточками и листиками, дары леса несёт перед собою в пакете. На привалах готовит витаминные чаи и тушит в крышке от котелка грибы в собственном их соку. Я лазаю по кустам с ним вместе.

Грызём белые, волокнистые альпийские луковки. Они сладкие, а с солью и сухарями — объедение. Сорокин может доставать еду из-под земли.

— Сашка, как же мы с тобой на озёрах-то голодали?

— Так весна же была. Май, Мелкая.

Мы с Сорокиным идём впереди, далеко впереди всех и собираем съестное. Настя смотрит так, будто говорит: именного этого я ожидала, ничего другого у вас не могло получиться, теперь посмотрим, как вы будете это расхлёбывать. Она не ест наши грибы. Говорит, если мы будем останавливаться у каждого куста, то никогда никуда не дойдём. Гран становится всё мрачней и молчаливей. Он всерьёз начинает рассчитывать, насколько эти лесные дары — альтернатива и подспорье нашим запасам. Верит нашему чутью на незнакомые грибы, но некоторые сам разрезает ножом — вдруг не потемнеют. Мы с Сорокиным ни о чём не думаем, собираем жимолость, её вкусно класть в овсянку на сухом молоке.

— Как по-твоему, Сашка, мы вообще куда-нибудь придём?

— А неважно, Мелкая. Смотри, какой кайф.

Лесистые горы, разноцветные валуны среди мшистых стволов. Неожиданные просторы — то вылезем к обрыву и задохнёмся от высоты и шума, так ревёт в ущелье река, то поляна, поросшая клубникой. Снова лес, ручьи, отпечатки конских неподкованных копыт на их берегах. И каждый раз, когда заглядываю вперёд, жду, что где-то там блеснёт наше зеркало-Озеро.

— Гран, скажи, куда мы идём?

— Есть только одно направление, достойное движения, — в бесконечность.

Гран экспериментатор. Он разыгрывает партии, будто составляет шахматные задачи. Он выставляет на поле фигуры и смотрит, как они будут себя вести. Меняет комбинацию и смотрит снова. Добавляет новые фигуры и опять приглядывается, оценивает, будто ищет идеальное развитие — или просто ему нравятся эксперименты?

Только сейчас он запутался. Что-то в его партии не срабатывает, он не понимает что, но комбинацию уже не поменять, и уже кажется, что больше не он, а кто-то другой расставляет фигуры. Кто-то другой, чьи расчёты всегда верны, пускай они и не совпадают с расчётами Грана.

Он в растерянности. Он не знает, что теперь делать, и не замечает, что сам уже оказался на поле среди нас, своих шахматных фигур.

Ты водил меня по ночной Челябе и учил смотреть только на тени. Тени от деревьев, от ветвей с листьями, тонкие, узловатые, лёгкие, послушные воздуху, они становились живыми и говорили о городе, о тёплой ночи и о пыльном воздухе. Тени от оград, скамеек, столбов — они были рисунками на асфальте, монументальной памятью города. Тени от редких прохожих размывались и исчезали. Все они обладали звуком, цветом, настроением. Тени раскрывали мне мир.

— Всё вокруг — знаки, и ты можешь научиться их читать, — говорил, и мир открывался подобно гигантской книге, мир становился живым и огромным, он начинал пульсировать, дышать, звучать — и всё это вне меня, помимо меня, здесь и сейчас, рядом.

Ты учил меня доверять земле — ходить задом наперёд, не оглядываясь. Ты учил меня слушать и слышать, вглядываться и видеть, ты учил, что мир больше, чем мы понимаем и можем понять.

Как же ты не смог различить, приятель, таких простых вещей, как обычная женская любовь?

Они вдруг превратились во взрослых, невероятно взрослых и скучных людей, они превратились в гири на ногах друг у друга, ходили медленно, взгляды рассредоточены.

Третий день ждём Сорокина, отставшего где-то на трассе, живём с Настей в квартире, заваленной рухлядью и пропахшей ветхостью. В ней гнездиться глухая древняя старушка. Она перебирается по комнатам, как паук, ходит медленно и тихо, она не шаркает ногами, и кажется, что давно срослась здесь со стенами, растворилась в тенях, стала пылью на мебели, плесенью на потолке, чахлыми лампочками, книгами с выгоревшем переплётом, картинами, статуэтками, ветхими украшениями и убранством, сохранившими ценность только для своей хозяйки.

Наверно, сейчас этого человека нет на свете. Но мне кажется, что и тогда её уже частично не было. Все мы, поселившиеся на время в её квартире, старались не замечать этого существа, мы относились к ней так же, как к другим предметам там — осторожничая от их ветхости, стараясь не касаться лишний раз от брезгливости, не замечая из-за неактуальности, из-за того, что время этих вещей прошло, они совсем из другого мира, где нет и никогда не было нас. Как взгляд в прошлое через поблекшую, пожелтевшую фотографию. Когда я вспоминаю её, старушка для меня более живая, чем была тогда, когда я жила с ней рядом.

В её ушах звенит слуховой аппарат. Он звенит постоянно, очень высокими частотами, и чем громче звенит, тем тише мы говорим или замолкаем вовсе, потому что догадываемся: она подкручивает звук до максимума, чтобы лучше слышать нас, живых, молодых. Но нам жалко, неприятно, неохота делиться с этим существом, уже ставшем пылью, своей силой. Она ходит под закрытой дверью, ходит мягко и почти беззвучно, она ловит наши шорохи и дыхания.

— Настя, почему у вас тихо? Почему твои друзья молчат? Настя, ты же знаешь, я не выношу тишины, — говорит, наконец, входя к нам. Звон её наушников невыносим для моих перепонок.

В квартире сидеть невозможно, мы ходим гулять, но делаем это так, будто выполняем обязательство или тяжкий труд, ходим, наматывая по городу круги, пока ноги не отказывают носить. Гран и Настя разговаривают, идя рядом, глядя в асфальт. Я чувствую себя ребёнком по сравнению с ними, не могу ходить в их темпе, убегаю вперёд, катаюсь на качелях, бегаю за собаками, поднимаю в воздух голубей. Лицо Насти становится болезненным, когда я оказываюсь поблизости. Жалею её, стараюсь держаться поодаль.

— Кто на чёрточку наступит, тот и Ленина погубит, — бормочу детсадовскую присказку, ступая по плиткам тротуара так, чтобы не наступить ни на один шовчик. — Кто на трещинку наступит, тот и Гитлера полюбит, — усложняю себе задание и иду ещё медленней и осторожней: любить Гитлера в нашем детском саду не полагалось.

Но как бы медленно ни идти, всё равно их догоню.

— А чем ты занимаешься в обычной жизни? Когда никуда не ездишь, — долетают до меня вопросы Насти.

— Дорога — это моя жизнь… — любимый ответ Грана.

Я останавливаюсь, оглядываюсь, придумывая, чем бы ещё заняться.

— По маленькой дорожке за ножкой ставим ножку, — начинаю вышагивать по бордюру, расставив руки в стороны и подражая походкой канатоходцам.

— Ах, как ты изменился!

— Это естественно. Ты тоже стала другой.

— Нет, ты как-то совсем изменился.

— Мой поиск остался прежним.

— Ах, эти твои поиски, всё это так нестерпимо абстрактно!..

Я не хочу их слушать.

— Тррр, самолёт идёт на посадку, разрешите посадку, чартерный рейс Москва-Пекин… — с рёвом проношусь мимо, маневрируя меж прохожих, и за спиной слышу:

— Ах, это невозможно, это какой-то детский сад!

Чёрт побери, как будто б я её не понимаю! Да видит бог и все его добрые посланники, понимаю, но такова моя роль здесь — быть самой собой, быть Мелкой, это цель, с которой Гран тащил меня через всю страну. Вот только как сумел разглядеть он там, на рассветном бульваре во мне, сонной, мутной Мелкой человека, который одним своим видом будет выводить Настю из равновесия?

Она цепляется за него и не сводит глаз. Она уже обмерила, ощупала, взвесила его взглядом, изучила всего, чтобы найти отличия — Гран, каким она знала его когда-то, и Гран, какой он приехал сейчас, со мной. Со мной, такой странной, неразумной, безумной, инфантильной. Она смотрит и пытается понять, что общего у нас, как я могла появиться с ним рядом. Но никогда не спросит его об этом прямо. Поэтому я продолжу играть и доиграю свою роль до конца, — а там хоть трава не расти.

И Сашка Сорокин будет мне спасением.

Горы, лиственницы, болото. Никогда не думала раньше, что в горах бывают болота. Идём, глядя под ноги, видим только рюкзак того, кто впереди. Над нами — ветки и мрачное небо. Но если взглянуть дальше, увидишь за лесом, впереди, стенами скалистые хребты. На их вершинах — ледник; его не видно за тучами, но я-то знаю, что он есть. Потому ночами так холодно.

Дождь идёт третьи сутки, и скоро мы превратимся в грибы, покроемся мхом и плесенью и будем тут жить. Хочется не двигаться, замереть в палатке и спать, зарывшись с головой в тёплый спальник. Но Гран не даёт нам этого удовольствия, поднимает и заставляет снова идти вперёд, в дождь и слякоть. Он говорит, что когда мы идём, мы хоть как-то продвигаемся к цели, а когда стоим, только едим, а продукты кончаются.

Мы идём по болотам, по узкой тропе, не видим друг друга, не знаем друг друга — только спины под рюкзаками. Мы сгорблены, ноги хлюпают и чавкают в грязи. На привалах говорим мало, в палатках молча ложимся спать. Утром встаём, чтобы идти — и не видеть, не знать, никогда не узнать друг друга.

Иногда я вглядываюсь в её походку, в фигуру под рюкзаком, а на стоянках и привалах — в глаза. Вглядываюсь, желая понять. Но лицо всегда остаётся непроницаемым, как жёлтые бронзовые лица будд. Тело зажато и твердо, ноги ставит, почти не сгибая. Что она хочет, о чём мечтает — всё скрыто, запечатано, не скажет никому, вряд ли себе. Иногда, особенно при свете костра, мне кажется, что лицо её съёживается, заплывает в морщинах, и она становится похожа на ту, с пергаментной кожей старушку, у которой мы жили.

Тогда она вела нас в квартиру, встретив у вокзала, говорила много, без умолку, вспоминала своё время с Граном — когда-то, давно — у самой двери дошла до расставания.

— Мои знакомые, которые видели, как ты меня тогда на поезд сажал, потом спрашивали: «Это кто был? Он тебе друг? Любимый? Родственник? Гуру? Кто он тебе?» — говорила, вставляя ключ в скважину. Замок скрежетал: — Я им отвечала: «А всё сразу». — Подтягивая на себя дверь, обернулась, смотрела чётко мне в глаза и говорила в тот момент только для меня — больше потом никогда со мной не разговаривала: — Ну ведь так и есть, — и глаза закончили: «Ты знаешь».

Да, так и есть. И мы это обе знаем. Но раз это так, раз для нас обеих это так, почему нельзя нам быть друзьями, почему мы не понимаем друг друга, а ведём себя так, будто нам есть что делить, будто у нас есть что-то, что можем мы потерять? Нет, ни у кого из нас ничего нет, а Гран — это вольный странник, и если он вдруг пустит корни, я первая не захочу такого Грана знать.

Сашка Сорокин стал мне спасением. Он появился на мобильнике Грана так неожиданно, как появляются только с трассы. Тут же идём его встречать. Они идут, а я несусь со всех ног и прыгаю ему на шею, трусь о ежастую, рыжую щёку.

— Ой, ой, Мелкая, потише, я упаду.

Он качается под рюкзаком. Бессонный, пыльный, от него пахнет Якиманкой и трассой — точнее, пивом и сигаретами, но это одно и то же.

Гран с Настей подходят с достоинством. Сашка, чуткий к чужим настроениям, становится тоже манерным и пожимает им руки. Идём в квартиру неспешно, а я кручусь вокруг него, как собачка, приговаривая:

— Наконец, наконец ты приехал, я тебя ждала, так ждала, а тут творится такое, ну да ты увидишь, ты всё сам поймёшь.

Небритый, с голодухи от еды опьяневший, Сорокин сидит, сутулясь, на кухне и взахлёб рассказывает о своих трассовых мытарствах. Даже ушные раковины старушки притихли: ей Сашку и из комнаты хорошо слышно, так громко и вдохновенно он говорит.

Через месяц, когда мы потеряемся и нас уже будут искать, эта старушка расскажет милиции, что мы наверняка секта, а тот рыжий и небритый у нас за старшего, потому что мы его несколько дней ждали и всё это время молчали.

— Гран, скажи, куда мы идём?

— Я уже говорил тебе, Мелкая: мы идём туда, где есть сила.

Если бы они хоть что-то друг другу сказали! Но они молчат. Точнее, они всё время о чём-то говорят, но всё это ерунда: они ни разу не сказали ничего важного, такого, чтобы стало ясно, почему мы с Сашкой делим их по палатках — я живу с Граном, Сашка — с Настей.

Они смотрят так, будто раньше знали кого-то другого, ждали кого-то другого, но вдруг их друг другу подменили. Смотрят так, будто не могут понять. Получается, что понимаем только мы с Сорокиным, но молчим, потому что они молчат тоже.

Какие они были раньше — он и Настя, — что были они друг для друга, я могу только догадываться, читать в их взглядах, в их настроении и молчании. Иногда думаю, могла бы я что-то сделать, если бы знала наверняка. Но я не знаю, а потому всё, что мы с Сорокиным можем теперь — просто быть и идти на волшебное наше Озеро. Эту роль мы выполняем безупречно.

Что значит — заблудиться в лесу, — я раньше представить себе не могла. Да и сейчас не понимаю, как это так: мы заблудились. Идём-то всё время по тропе. Ну и пускай, что она порой исчезает и Сорокин с Граном затевают спор, ходили ли тут когда-нибудь люди или тропа это звериная. Ну и пусть, что ни одного человека за всё это время не встретили. Ничего страшного с нами не происходит, и если есть что-то, отличающее наше движение от обычной прогулки, так только само чувство, нериятное и давящее: мы заблудились, мы не знаем дороги.

И лес оттого становится более мрачным, близким и равнодушным к нам. Он обступает, нарастает со всех сторон, и кажется, что он специально расступается перед нами, чтоб манить вперёд, всё дальше и дальше, а обернёшься назад — и не увидишь своих следов: тропа за спиной заросла уже лесом.

Всё мерещится вокруг, кажется; и я могу уже поклясться, что вижу в живую лицо бородатого старика. Оно проступает в каменном профиле гор, в изгибе реки, в рисунке коры, в причудливо запёкшейся на тропе грязи. Его шапка оторочена мехом, большие губы утопли в усах, брови лезут на глаза, мясистый нос, а в ушах — большие берёзовые кольца.

Я увидела его впервые, в задумчивости приглядевшись к сплетению жил в камне, большом, белом, узорчатом камне, который оставался прохладным и немного влажным на самом солнцепёке. Лицо проступило, стало чётким и, даже отвлёкшись, я тут же обнаружила его вновь, так естественно складывались линии в образ. Теперь встречаю везде, стоит только вглядеться.

Сидим молча у костра. Сушим вещи над огнём, а сверху то и дело принимается дождь. Но для нас даже слегка тёплая одежда — благо. Ледники дышат холодом, но они по-прежнему далеки. Как и Озеро. Гран сегодня сосредоточен и по дороге часто оглядывался, куда-то всматривался. Я понимала: он ищет знаки, почему мы не можем найти верный путь, что мешает нам.

— Эти горы полны духов, — говорит вдруг, глядя в костёр.

— Добрых или злых? — спрашивает Настя.

— Не бывает добрых или злых духов, — отвечает. — Они хозяева этого места, а мы гости. Нам надо это сознавать и вести себя соответственно.

— Я знаю, — вставляет Сашка. — Тут лешаки есть. Они мне ягоды и грибы показывают.

— Ты к ним с уважением относишься? — спрашивает Гран.

— Да, я их благодарю всегда.

Это была сущая правда: я сама видела, как Сорокин раскланивался за каждый гриб.

— Угу, — кивает Гран и замолкает. Мы все понимаем: он нас сюда привёл, только он может вывести.

Ночью снится сон: над палаткой склонилось дерево. Склонилось и бормочет. Огромная, разлапистая ель. В облике начинают прорисовываться уже знакомые черты — стариковские, голова в шапке, с заросшим лицом и оттянутыми серьгами мочками.

— Горы водят, — слышу. — Водят горы. Ветви плохо связаны, рассыпаются. Цели нет единой, разумения. Дать ничего не можете, а получить хотите. Горы водят.

— Водят вас горы… горы водят… — бормочу и просыпаюсь, потому что Гран трясёт за плечи, светит в лицо фонариком. Я ещё расслаблена, плохо соображаю, а он трясёт:

— Говори: кто ты?

— Да ты чё — это я! — отмахиваюсь.

— Кто был? С кем ты говорила?

— Да сон был, сон!

Его лицо твёрдое, почти жестокое, будто он только что упустил кого-то, кого долго выслеживал. Мне становится не по себе. Рассказываю сон — не так-то много.

— Да, я понял. — Задумывается. — Да… Да. Я понял. — Поднимает лицо вверх и говорит кому-то, кого нет в палатке: — Спасибо. — Выключает фонарик и снова зарывается в спальник.

Стоим под огромной лиственницей. Она растёт над обрывом, одна, под её ветвями — поляна. Замечательная поляна, чтобы поставить пару палаток. Пока нет дождя, разводим костёр.

Несколько дней как не слышим шума реки. Той, что вела нас к волшебному Озеру.

— Ну что, Гран, когда мы придём? — спрашивает Настя с вызовом.

— Когда изменимся.

— Как изменимся?

— Перестанем себя вести по-старому и станем другими.

— А как мы себя ведём?

— Неправильно. Мы загадываем вперёд, чего-то ждём и надеемся.

— А как же быть?

— Надо быть здесь и сейчас. Радоваться тому, что вокруг нас, что с нами происходит.

— Ах, Гран, у меня не просыхают ноги, мы ночи напролёт мёрзнем, засыпаем на рассвете, потом тащимся неизвестно куда, едим эти гадкие болотные грибы, как можно этому радоваться?

— А ты радуйся! Воспринимай всё как испытание, как урок, и радуйся, что у тебя есть возможность меняться.

— Гран, ты только болтаешь, а я мёрзну на самом деле и мне действительно всё это надоело! Ты всё учишь, а от этого ничего не меняется, и мы вообще непонятно уже куда идём!

Что произошло потом, не успели заметить ни я, ни Сорокин. Во время разговора мы пытались не смотреть в их сторону, пытались быть как можно тише и варить нашу кашу. Мы заметили только, что Гран как-то наскочил на Настю, и та отпрянула, будто отлетела, к лиственнице. Лицо у неё было испуганное, а Гран уже спокойно вернулся к костру.

— Ты права, — сказал он ровным голосом. — Слова мало меняют человека. Дзенские учителя недаром носили палки.

Я думала, что Настя крепко обидится. Но она вернулась и вела себя так же, как мы, а мы делали вид, что ничего не случилось.

Потом он ударит Сорокина за то, что тот в упоении от найдённых рыжиков заболтался, как с ним обычно бывает, историями, что случались с ним, когда он ходил за этими самыми рыжиками. Насте достанется ещё раз потому, что она отказывается снимать очки, хотя понимает, что они ей ни к чему, а глазам нужен отдых. После этого без очков останется и Сашка. Я получу несильный пинок потому, что буду самозабвенно рассуждать о гаданиях на картах таро и кофейной гуще. Я соображу, что это пустой трёп, и с Граном соглашусь.

Мы притихнем, станем строже и будем следить за своими словами и действиями. Вдруг хотя бы это приблизит к нам Озеро.

— Гран, хочешь, я тебе всё-всё о ней расскажу?

— Ну расскажи, Мелкая.

— Вы познакомились на дороге. Точнее, вас познакомила дорога. Где-то здесь, в этих краях. И оба пошли на Запад. Правильно я вижу?

— Ну, пока получается.

— Ваша трасса была лёгкой и быстрой, ты учил её понимать уроки, которые даёт дорога, и видеть знаки вокруг. В городах ты показывал ей, как правильно ходить задом наперёд и разглядывать на асфальте тени. Так?

Он улыбается.

— Потом вы пришли в город, где живёшь ты. И ты пустил её в свой дом. Она жила достаточно долго, чтобы к тебе привыкнуть и привязаться, узнать твои слабости, запомнить твои предпочтения. Была уже осень, идти на трассу не хотелось, так?

— Осень была тёплой, Мелкая. Можно было бы пойти куда угодно, но так не сложилось. Мы только немного гуляли по пригородным лесам.

— Хорошо. Потом пошли дожди, ей пора было возвращаться, но в такую погоду идти далеко и одной — стрём, ты посадил её на поезд, как цивильного человека, и вы расстались. Потом писали друг другу письма. По этим письмам ты увидел, как она к тебе привязалась. Ты сам этого не ожидал. Она писала, что хочет встретиться снова. Ты сомневался, нужно ли это, но потом решил, что можно, только если ты будешь не один. Тогда её внимание не будет приковано только к тебе. Тут подвернулись мы с Сорокиным. Всё верно?

— Да, в целом да… По письмам я понял, что года хватило ей, чтобы забыть всё, чему я её учил. Она потеряла цель. Но ещё я понял: я был единственным человеком в её жизни, которого она полюбила.

— Прекрасно. Видишь, как я научилась! Уж я-то ничего не забуду. Только, знаешь что… Раз уж я так хорошо научилась, обещай мне, пожалуйста, Гран, что на обратном пути я так и не узнаю, где ты живёшь.

Дождь кончился ночью, и утром солнце. Мы вылезаем из палаток и греемся. Становится весело, шутим и смеёмся — а этого не было слышно от нас ой как давно! В двадцати шагах от палаток находим в камнях уютный, низенький грот, в нём удобно развести костёр, чтобы потом на нагретых стенах просушить вещи. Рядом с ним большой плоский камень, который я тут же назначаю столом и выставляю на него нашу посуду. С Сашкой принимаемся за завтрак.

Мы играем в уют. Забываем о дожде, сырости, почти забываем о том, что заблудились. Лес становится гостеприимным, наполняется птицами, и слышно далёкий гул реки, который не долетал до нас вчера.

Сорокин снимает с себя одежду, забирается в грот, к огню, и сидит там в трусах и здоровых ботинках, покрякивая от удовольствия, как в бане. Мне начинает казаться, что от него валит пар. Приходит Настя, оглядывается и садится, щурится на солнце и улыбается мне. Сегодня всё так хорошо, что мы готовы друг друга любить. Чуть поодаль в сверкающих зарослях нахожу несколько мелких бурых ягод малины, приношу гордо и кладу на «стол».

Тут из кустов выпрыгивает Гран. Он странно жёсток, его глаза горят, он смотрит как полоумный или как лев — если только бывает лев полоумным. Он прыгает на камень и оглядывает нас, будто что-то готов открыть. Я радуюсь ему и говорю весело, театрально всплеснув руками:

— Это же стол, это наш стол, зачем на стол вставать ногами?!

Не успеваю договорить фразу, как лев прыгает с высоты, толкает в грудь и сбивает. Меня отбрасывает, успеваю увидеть яростные, полные безжалостности, застывшие его глаза, и всё во мне сжимается. Забиваюсь в нишу, под камень, туда, где Сорокин, и не шевелюсь. Гран отходит.

Тихо, будто ничего не случилось.

Срываюсь с места и бегу. Бегу, скольжу по размытой земле, сначала во мне страх — вдруг погонится?! но нет, не погонится, он сделал всё, что хотел, вот только зачем, за что? Бегу и реву. Не от боли, а от непонимания и обиды. Что я ему сделала, кто он такой?! Я прусь с ним чёрте куда, а он дерётся чуть что не так! Всё, к чёрту, повернусь и уеду! Вернусь, сейчас же соберу вещи и вернусь. Одна? — легко! На трассу? — легко! Только я знаю, что буду не одна: если кто-то поднимет бунт, все от него уйдут, пусть прётся один, куда хочет, а я больше не хочу, надоело, он мне никто, и ничего для меня не изменится, кроме того, что я никогда не увижу этого Озера! Кроме того, что я не увижу…

Останавливаюсь, ошарашенная. Да, ведь ради чего я иду? — ради Озера. Не ради Грана и его игры. Нет, моя цель — Озеро. Замечательное, чистое, горное Озеро, в котором, как в зеркале, отражаются ледники. Только ради него… Что у меня есть? Что я могу потерять? Ничего, кроме цели.

Эмоции оседают, и в тишине вдруг слышу клокочущий гул воды где-то совсем, кажется, рядом. Совсем рядом — вот за этими кустами. Ну, подняться на склон — и там точно будет. Ну, может ещё залезть вон туда — и там увижу. Или ещё… а потом чуть-чуть… Я схожу быстро, обо мне и вспомнить не успеют. Где-то тут, рядом. Ведь так громко. Прямо гремит, кипит, наверное, большой водопад. Ах, если и тут его ещё нет, как же гудит там, где он! Да, это, пожалуй, очень большой водопад. Сейчас я его увижу. Сейчас. Ещё чуть-чуть. Вот так, так…

Лезу, карабкаюсь, деревьев нет, уже нет и кустов, остаются одни только камни, насыпью, серые, мелки, они оползают под ногой, с ними съезжаешь, а гул уже оглушительный, но вот выбираюсь наверх, на самую кручу — и дальше некуда лезть, застываю, глядя вниз.

— Чёрт, — шёпотом. — Чёрт побери…

Как гигантский котлован, подо мною долина в тени окружающих гор, и белые шапки снега, такие яркие, ослепительно, морозно яркие блестят на солнце и отражаются в круглом, совершенно ровном и спокойном, как зеркало, Озере. По берегам — кедрач. Справа, пенясь, с рёвом вырывается из леса река, и кажется мне, что она так же, как я, бежала сюда, карабкалась и стремилась долго-долго, но вот выскочила и кинулась вниз, а громоподобный её гул — это крик радости.

— Нашла, — шёпотом. — Нашла. — Вздохнула глубоко — чистый, холодный, как вода в Озере, воздух. — Лю-ди, я его наш-лааа!!!

Река ревёт громче.