Двое из будущего. 1904 -…

Глава 14

Журналист нашелся у себя в редакции. Он сидел за столом и меланхолично перебирал фотокарточки. Заметив меня, он подскочил со стула и радостно приветствовал:

— О-о, Василий Иванович, дорогой! Как же я рад вас видеть!

— Здравствуй, Алексей Захарыч. Как дела твои?

— Дела наши ни шатко, ни валко. Жрать есть что и ладно.

— А как ваша типография?

— А как попал снаряд в нашу типографию, так и стоит с этого дня без работы. Отремонтировать никак не можем. А что?

— Да так, просто к слову. Я тут к тебе вот по какому делу пришел…

— Ну-ну? — с готовностью откликнулся журналист, предвкушая заработок.

— Мне нужны будут все фотографии, где запечатлен я, мои люди и все наши дела. Чайка, минометы, гранаты и прочее то, что я внедрил. Строительство на Высокой обязательно нужно… У тебя же есть все это?

— Конечно есть, — несколько удивленно ответил он. — И, если подумать, то таких снимков наберется довольно много. Только я не понимаю, зачем вам это? Что вам с них? Для памяти?

— Нет, Захарыч, для дела.

— Для Марии Федоровны? — со знанием дела снова вопросил Пудовкин.

— Это не особо важно. Так что? Можно их у тебя выкупить?

— Конечно можно. Только я не пойму никак, зачем вам столько?

— Надо. За каждую фотокарточку заплачу полную стоимость. И меня интересует все то, к чему я приложил руку или хоть как-то был с этим связан. Вот даже мое путешествие в Чифу…, у тебя же есть снимки, как мы разгружали корабли с продовольствием?

— Есть и такие и довольно много. И если вам нужен каждый снимок, то разоритесь вы, Василий Иванович. Денег у вас не хватит.

— Хватит. Ты, главное, продай их мне. А еще лучше негативы продай.

— Э-э, нет! Негативы я ни за что не продам. Фотокарточки, пожалуйста, отпечатаю вам сколько угодно, а вот негативы нет! В них вся моя никчемная жизнь. Весь смысл моей жизни.

— Ладно, не важно. Меня устроят и простые снимки. Ну, так что, когда ты их мне подберешь? Сколько тебе надо времени?

Он задумался. Приложил указательный палец к виску, воздел глаза к потолку. Потом выдал:

— Тут такое дело… В общем, Василий Иванович, снимки-то надо распечатывать, а химикатов у нас не так чтобы и много. Кое-что я вам смогу сделать…

— Я заплачу полную стоимость, — вставил я слово, чувствуя как Пудовкин набивает цену. Но оказалось дело было совсем не в этом.

— В этом-то я не сомневаюсь. Да только не могу я на вас спустить все реактивы, новые взять-то неоткуда. А они мне еще для будущего понадобятся. Ну…, вы понимаете, да? Ну, когда Куропаткин придет нас освобождать мне нужно будет его фотографировать, а пленку проявлять. Так что, сами понимаете…

— Да, понимаю. Но все же я бы хотел получить то, что возможно.

— Нет никаких проблем, Василий Иванович. Давайте сделаем так. Я вам сейчас принесу все что я имею, вы из них отберете себе необходимое. А остальное, чего не будет, мы с вами просмотрим на негативах. И те, что вас заинтересуют, я для вас отпечатаю. Так годится?

Так годилось. Пудовкин спустя пятнадцать минут вывалил на стол передо мною два или три десятка альбомов и я, потерев ладони, принялся за работу. По очереди брал объемные книги и, пролистывая, выдергивал нужные мне фотоснимки. Пудовкин в блокнот списывал номер фотоснимка с той целью, чтобы потом его восполнить. Вскоре я набрал себе кипу из трех сотен карточек, что как-то касались либо лично меня, либо чего-то того, к чему я приложил руку. Среди снимков я вдруг увидел позирующего солдата, на груди которого висела бронепластина усеянная сплошь вмятинами. Я, прищурившись, насчитал семь ударов, которые пластина смогла выдержать. Удивленно показав журналисту на снимок, я спросил:

— Это ж когда было сделано?

— После третьего штурма. На втором форте. Это самый показательный случай, я его потому и снял.

— Семь попаданий! Ну, надо же. А парень-то счастливчик.

Пудовкин усмехнулся:

— Не совсем. Это третий обладатель, остальные двое погибли.

— Да?

— Одного в голову убили, другой ранен в руку серьезно. Ее вроде бы даже отрезали наши эскулапы.

— Но семь попаданий! Удивительно же.

— Это да, — согласился со мною журналист. — Так, если посудить, могло бы семь человек погибнуть, а так всего один. Мне это тоже показалось интересным, потому я его и сфотографировал. Да и солдатик сам по себе герой. Его командир говорил, что когда в штыковую ходили, то этот солдат троих собственноручно заколол.

— А он сейчас жив?

— Кто же знает? Я с тех пор на второй форт более не поднимался.

— А почему?

— Да как-то все не руки было. Да и лень, если честно, туда на своих двоих переться. Там уж и смотреть не на что, одни развалины. После последнего штурма японцы так камня на камне не оставили. Да и воняет там жутко, а я этого не люблю.

Вонь разлагающихся тел окружала нашу крепость практически со всех сторон. Вроде бы и конец зимы, начало весны и холодно, трупы коченеют и не разлагаются, а все равно запах вокруг вершин, где происходили бои, стоял такой, что сводил с ума всех людей. Мелкие фрагменты тел, кровь, обильно пролитая на камни, на теплом солнце днями оттаивали и начинали смердеть. Потому-то и я туда в последние времена предпочитал не соваться, а отсиживался все более на берегу моря, там, где всегда был чистый и свежий воздух. Да и в сам город я лишний раз старался не выбираться — там под завалами оказалось достаточно изуродованных тел, которые временами по вечерам теплых дней источали тошнотворные сладковатые запахи гниения.

Пудовкину я заплатил все до копейки. В тот же вечер засел с ним в пустой кафешантанке, где нас скудно угостили блюдами из рыбных консервов и поставили на стол явно поддельную водку. Журналист рискнул хлебнуть из бутылки стопарик и, сморщившись от омерзения, констатировал:

— Денатурат разливают. Сволочи, травят людей.

Я, конечно, подобного и пробовать не стал. Достал из кармана всегда полную флягу и угостил друга. И тот, словно соскучившись по хорошей выпивке, почти полностью ее осушил.

Две изможденные барышни вытанцовывали на сцене под патефонную пластинку, выкидывали тощие ноги, задирали над головой пышные юбки и жадно смотрели на скудный стол. Пудовкин, согретый алкоголем, разомлел и, лениво ковыряясь вилкой в кусках потерявшей свой товарный вид рыбе, подозвал пальцем одну из девушек. Та немедленно соскочила со сцены и, изображая игривое настроение, приблизилась:

— Что-то вы, Алексей Захарович, давненько к нам не заглядывали. Мы уже подумали, что с вами что-то случилось.

Вместо слов Пудовкин пододвинул в ее сторону тарелку и просто приказал:

— Ешь.

Девица голодно сглотнула. Покосилась на свою товарку, которая изображая благородное безразличие, старалась не смотреть на блюдо, и присела за стол. Пудовкин вложил ей в руку вилку и снова приказал:

— Ешь.

— А Мариночка как же?

Я отодвинул от себя глубокую тарелку и кивком спустил со сцены вторую девушку. Та лихо подскочила и с готовностью опустилась на стул.

— Ешьте, — в третий раз приказал журналист и девицы, сначала скромно, играя в благородных девиц, приступили к трапезе. Отщипнули по маленькому кусочку рыбы, положили в рот и чинно, держа осанку и какое-никакое достоинство, размеренно зашевелили челюстями. Но голод все же взял свое и мало-помалу дамы забыли свою роль и превратились в обычных голодных женщин. С блюдами они покончили меньше чем за минуту.

— Эй, человек! — крикнул журналист и к нам немедленно подскочил половой. Худющий и наверняка голодный парень. Уставившись на нас тусклыми глазами, спросил:

— Чего изволите?

— Послушай, — по-барски вопросил Пудовкин, окидывая ладонью опустевший стол, — неужели у вас ничего кроме этой вонючей рыбы не осталось? Неужели ничего в закромах более нету? Ну, там мяса какого? Или хотя бы картошечки с сальцем? Ну или капусты квашеной? Неужели ничего нету?

— Мясные консервы, а так же картошечка и сальце только для высших чинов. Распоряжение хозяина.

— А водка нормальная? Неужели у вас и ее нету?

Парень виновато развел руками:

— Только для высших чинов и господ офицеров рангом не ниже капитана.

— Ты же знаешь кто это? — он кивком подбородка указал на меня.

— Да, знаю. Но ничего поделать не могу — распоряжение хозяина. А у него распоряжение от самого коменданта. Мясные продукты, а так же другие ценные продукты в первую очередь должны предоставляться высшим чинам и офицерам высокого ранга. Прошу прощения, но я ничего поделать не могу.

— Ну а водку-то ты нам можешь принести нормальную? И пиво у вас должно было остаться! Не все же в конец выжрали!

— Пива нет с октября месяца, — отрезал половой.

— Ладно, — раздраженно буркнул журналист, — твой хозяин здесь? Иди-ка позови его.

И парень, пожав плечами, ушел. Вскоре в дверном проеме ведущем на кухню показался высокий мужчина, которому что-то негромко пересказывал половой и показывал в нашу сторону пальцем. Мужчина слушал его внимательно, смотрел в нашу сторону, а затем неожиданно рявкнул на парня и, дав звонкую затрещину, отправил на кухню. А сам споро подошел к нам и, извиваясь словно уж, стал извиняться:

— Прошу прощения за моего болвана, он получит за свое на орехи. Распоряжение коменданта, конечно же, к вашей персоне не относятся. Мы всегда рады вас видеть у нас, уважаемый Василий Иванович, и мы всегда обслужим вас по первому классу. Я распорядился и сейчас вам на кухне готовят вкуснейший бефстроганов с картошечкой, со свежей сметанкой и с зеленым лучком. И сию же секунду вам принесут самую лучшую водку.

— Ну вот, другое дело! — откликнулся повеселевший журналист.

— Прошу прощения за возникшее недоразумение, — еще раз склонил голову хозяин кафешантанки. Затем его взгляд переместился на девиц и скользнул по опустевшим тарелкам. И вмиг его голос поменялся, опустился на полтона и приобрел железные нотки: — На сцену! Работать!

И дамы вмиг слетели со своих мест и даже Пудовкин не смог их остановить. Хозяин лишь пояснил:

— Наше заведение ориентируется на развлечения. И если уж вы у нас сейчас единственные посетили, то и все развлечения только для вас. Если вы захотите, то потом опять попросите девушек спуститься, но сейчас они обязаны отработать для вас номер, — и с дежурной лучезарной улыбкой хозяин кафешантанки ушел. А девицы, перевернув патефонную пластинку, повеселев, пустились в пляс.

Вскоре нам подтащили холодную водку, легкую закуску и Пудовкин, довольный ситуацией, вошел в раж. Уж очень сильно ему захотелось сегодня покутить — месяцы голодного и унылого воздержания опустошили творческую душу.

Девицы свое отплясали, продемонстрировали нам все узоры на кружевных панталонах и по требованию журналиста спустились обратно к столу, где их принялся спаивать мой друг. Без зазрения совести плескал им холодную водку и, смеясь, заставлял пить. Девицы быстро захмелели, повеселели. Пудовкин щипнул одну даму за ляжку и та, запрокинув голову, звонко залилась. Вторая дама отыгрывая свою роль, придвинулась ко мне и томно проворковала:

— Что-то вы сегодня, господин Рыбалко, словно не в духе. У вас что-то случилось? Что-то у вас произошло? Ну не переживайте, чтобы там не случилось, я помогу вам это забыть.

Я криво улыбнулся. Настроения у меня, действительно, не было. В кафешке я сидел просто за компанию, развевая, таким образом, скуку. Пить я не пил, лишь для вида смачивая губы, да и есть пока тоже не ел. То, что принесли из холодных закусок, у меня не вызывало аппетита — Лизка дома готовила намного вкуснее.

— А вы к нам давненько не заглядывали, — продолжала напор проститутка. Она склонилась ко мне, якобы что-то шепнуть на ухо и незаметно для окружающих пальчиком слегка оттянула край невысокого ворота, позволяя таким образом заглянуть в открывшееся декольте. Я невольно стрельнул туда глазами, заценил крепкие груди с упругими алыми сосцами и темными пятаками ореолов. Внизу живота помимо моего желания пульсирующим жаром полыхнула похоть. — Меня Мариной зовут, но вы, дорогой Василий Иванович, можете звать меня Маришкой. Я не обижусь…

Я на мгновение прикрыл глаза. Долгое вынужденное воздержание играло сейчас со мною злую шутку. Жар внизу разгорался с каждой секундой все сильнее и сильнее, туманя голову и сводя с ума. Это был тот самый миг, которому невозможно было сопротивляться. Все те нервные напряжения, все тревоги и переживания долгих месяцев пребывания в осаде под обстрелами, глушившие естественные потребности, вдруг в один миг потребовали выхода и мощной безотлагательной разрядки. И рука помимо моей воли сама забралась в декольте и нащупала плотный сосок. Девушка глубоко вздохнула и с едва заметной улыбкой победительницы запрокинула голову.

— Да…, — шепнула она жарко, приникая исхудавшим телом.

Я сглотнул и заграбастал грудь целиком.

Девушка была молода и красива. Моложе меня на добрый десяток лет. Ее упругое тело дрожало в нетерпении, так, словно оно по-настоящему желало секса, так, словно оно и не играло вовсе. Девушка закрыла глаза и ровными зубками прикусила край язычка. И снова глубоко вздохнула, когда моя рука пошла инспектировать вторую грудь и жадно коснулась торчащего соска.

Не знаю, что случилось бы дальше, если б нас в какой-то момент не отвлек половой. Без особого стеснения он громыхнул глубокими тарелками, составляя их на стол, и громко, словно нарочно, пробасил:

— Кушать подано!

Я, опомнившись, вынул руку из под платья. Еще никогда в жизни я не лапал женщин прилюдно, никогда не позволял себе настолько возобладать своим чувствам. На какие-то мгновения позабыл об окружающем мире и рамки приличия ушли на второй план. Но вот я вернулся в мир и снова взял руки под контроль. И лишь сердце бешено бьющееся требовало плотской любви, и кровь, отбивающая в висках громоподобные тамтамы, пыталась снова лишить меня разума. И низ живота все более и более распалялся, со сладкой истомой пульсируя. Терпеть это не было никакой возможности. И снова мне захотелось запустить лапы в мягкие титьки и здесь же, сейчас же, немедленно завалить худую женщину на стол.

— Что-то еще изволите? — словно издеваясь, вопросил половой, взирая на нашу компанию сверху вниз. — Принести еще водки? Закуски?

Пудовкин на противоположном конце стола безо всякого зазрения совести шарил рукой под юбкой своей дамы. И покусывая лебединую шею, вполголоса шептал скабрезности. Дама глупо хихикала и втайне, так чтобы никто не видел, поглаживала натянутую ткань брюк.

— Ах, Лешенька, — прошептала она своему ухажеру, — пускай он принесет нам еще шампанского. Я знаю, оно там есть. И конфеток. Хорошо?

Он оторвался от белой кожи, под которой отчаянно пульсировала синяя вена, и прикрикнул на парня:

— Ты слышал? Быстро неси сюда! Не заставляй даму ждать!

И половой убежал, чтобы вернуться уже через минуту. Принес на подносе четыре бокала, запотевшую и уже открытую бутылку шампанского и коробку шоколадных конфет. Составил все на стол, разлил напиток и замер в ожидании.

— Пшел вон, — не отрываясь от объекта своего наслаждения, буркнул журналист и парень, получив от меня монету за старание, ушел прочь. Пудовкин уже изрядно пьяный сунул лапу под корсет и неуклюже цапнул свою даму за горячий живот. Та от неожиданности взвизгнула, дернулась было, но тут же опамятовалась и со смешком пересела к нему на колени. Он уже ни о чем не думал, желая немедленной любви, желая сделать все здесь и сейчас.

Мы были одни в кафе, никто кроме нас не мог позволить себе здесь что-либо купить. Офицеры и гражданские высших чинов сегодня это заведение почему-то проигнорировали, а те гражданские, что имели хоть какие-то наличные, предпочитали тратить их на нечто более полезное. И вот мы вчетвером, сидя за столом со съестным, готовы были вот-вот устроить оргию. И если Пудовкин, распаляясь все больше и больше, уже был не прочь заголиться прямо в пустом зале, то я, снедаемый жгучей похотью и пульсирующим жаром внизу живота, каким-то образом еще держался. Лапал переместившуюся ко мне на колени девку, запускал под платье руки, но каким-то краем сознания пока не позволял себе расчехляться. Девица ослабила на платье пару пуговок и, прильнув ко мне всем телом, гладила по бритой щеке, трогала мускулистую грудь, и вполголоса шептала:

— Ах, какой вы, Василий Иванович. Боже, какой же вы…

В какой-то момент она потянулась ко мне губами, желая объединить нашу страсть, но я отстранил голову — целоваться с девицей легкого поведения мне не хотелось.

— Послушай…, — сказал я, отворачивая голову и спасаясь от жарких поцелуев.

— Маришка, зовите меня Маришка. Мне так нравится.

И вот это «Маришка» меня почему-то вдруг покоробило. Мою жену так звали и только я ее так называл. И вмиг девчонка слетела с моих коленей и все мое желание, вся моя похоть оказались задавлены неожиданно железной волей. Она охнула и с неким удивлением посмотрела на меня. Но поняла, что сделала что-то не так и потому атаку на мои половые инстинкты ослабила, временно отойдя на запасные позиции. Села на свой стул, улыбнулась мне лукаво и, игриво поправив грудь, стрельнула глазам на стол.

— Что же вы не пьете, дорогой Василий Иванович? — спросила она, спасая ситуацию. — Давайте с вами на брудершафт? За знакомство?

И она первая взяла за тонкую ножку высокий бокал. Ее движение со смехом повторила и ее подруга, а за ней и раскрасневшийся Пудовкин.

— Точно, на брудершафт!

Они вдвоем весело обвились руками и осушили бокалы. А затем снова вернулись друг к другу, с радостью предаваясь чувственным прикосновениям. Моя же девица сидела с поднятым бокалом и, улыбаясь, требовала от меня следования ее правилам. На брудершафт она желала выпить в обязательном порядке.

— Ну же, Василий Иванович, не отставайте от своего друга.

И в какой-то миг я увидел, что улыбка у нее была натянутой. Рабочей. Никакая страсть ее не влекла, никакие чувства не сводили с ума. Двадцатилетняя девушка профессионально отыгрывала свою роль, разводя богатого клиента на деньги. И поняв это, я внутренне хмыкнул. А потом взял за ножку последний бокал, обвился руками с дамой и в несколько глотков выпил щекочущий нёбо напиток.

— Ну вот, теперь мы можем на «ты». Можете меня называть Маришкой с полным правом.

— Ладно, — ответил я, словно резюмируя. И встав со стула, кивнул на дымящиеся тарелки, к которым пока что никто так и не притронулся. — Я пойду пока покурю, а ты тут поешь.

И девушку благодарно улыбнулась. Пожрать она оказалась совсем не дурой. Едва я двинулся к двери, она тут же пододвинула к себе тарелку и застучала приборами.

На улице оказалось свежо. Накинув на плечи пальто, я встал возле входа, прикрыл глаза напротив по-весеннему яркого солнца и замер, приходя в себя. Сзади хлопнула дверь и несильный толчок в плечо заставил открыть глаза. Пудовкин, взирая на меня осоловевшими глазами, удивленно, с пьяными нотками в голосе, спросил:

— Иваныч, ты чего? Случилось что?

— Нет, все нормально, Захарыч. Просто покурить вышел.

— А-а…, а я уж подумал… Постой, так ты же не куришь!

Я пожал плечами и попросил:

— Угостишь?

— Конечно, что за вопрос? — и он хлопнул ладонью по одному карману, затем по другому. После задумался, хлопнул себя по лбу и убежал внутрь. Вернулся вскоре, неся портсигар и спички, вручил мне их и, хитро подмигнув, опять скрылся в кафешке, желая снова оказаться в объятиях доступной дамы.

Я действительно закурил. Достал папироску из портсигара, чиркнул спичкой и затянулся, словно я опять стал подростком. Дым глубоко проник в легкие и неожиданным спазмом сковал горло. Я закашлялся. Все-таки не зря не курил — табак у Пудовкина оказался настолько отвратительным по качеству, что оставлял во рту вкус тлеющего прелого сена. Да и крепок он был чрезвычайно. После первой же затяжки никотин пошел гулять по крови, будоража мысли.

Откашлявшись после единственной затяжки, папироса улетела в сторону. И отмахнувшись рукой от смрадного облака я вдруг решил уйти. То сексуальное возбуждение стало проходить и та девка, что профессионально играла свою роль, меня больше не прельщала. И более того, вспоминая как она пыталась меня соблазнить, у меня ничего кроме чувства брезгливости, это не вызывало. Да, она была молода и по-своему красива, но все же не то ценю я в женщинах, не их тела. И не сиськи с жопами для меня главное, а главное те чувства, которые они во мне вызывают. Эта же девка ничего хорошего во мне не вызывала. И потому, машинально сунув портсигар и спички в карман пальто, я запахнулся и двинулся в сторону дома. Вышел на набережную, в полном одиночестве дошел до моста через Луньхэ и вышел на вокзал, на котором стояли сгоревшие остовы грузовых вагонов. Здесь неожиданно встретил Петро, который зубоскалил с каким-то мужиком из мастеровых. Он меня не заметил и я спокойно прошел мимо. Так же в полном одиночестве прошел через Старый Китайский город, миновал дачные места и вышел на дорогу, ведущую вокруг Золотой горы до нашего участка на берегу моря. И путь до моего дома оказался пустынным. По какой-то причине ни один человек мне не встретился и потому я волей-неволей вернулся мыслями к той девке. И опять мой организм взбунтовался. Едва я вспомнил, как мял ее груди, как трогал соски и, как она пыталась меня соблазнить, как жар внизу живота вспыхнул с новой силой. Полыхнул адски, да так, что кровь ударила в голову и я словно потерял рассудок. Яркие картинки воспоминаний застили глаза и сердце, требуя секса, застучало словно отбойный молоток. В тот момент я почти понял, что чувствовали насильники и маньяки, понял, что толкало их на преступления. И, слава богу, что дорога оказалась пустынной.

В каком-то бреду я дошел до дома и словно пьяный перешагнул порог. Навстречу вышла Лизка с испачканными мукой руках. И едва глянув на меня, все поняла. Она вытерла руки о передник, помогла снять с меня пальто и, когда я присел чтобы стянуть сапоги, сказала мне:

— Баня еще теплая, Василий Иванович. Идите туда…

И я ее понял. Ушел туда и там разделся до исподнего. Спустя какое-то время туда пришла и Лизка в длинном шелковом халате. Заперев за собою дверь, она повернулась ко мне и замерла на секунду, всматриваясь в мои голодные глаза. А потом вдруг с грацией лани дернула поясок и халат шуршащим водопадом скользнул вниз. И предстала передо мною в глухой ночной рубашке, от самой шеи до талии ушитой по самой фигуре и лишь от бедер рубашка расходилась свободным колоколом. А фигура у нее, надо сказать, была словно гитара. Узкая талия, бедра самый сок и высокие, торчащие, словно пистолеты, груди.

В бане царил полумрак. Слабая лампочка едва прогоняла темноту, а узкое высокое окошко не могло пропустить солнце вовнутрь. Но и того света мне хватило, чтобы оценить ту красоту, что скрывала ажурная ткань. О жутких шрамах я не думал, да и не успел я их заметить. Лизка подошла, тонкими пальцами распустила завязки кальсон, а затем, повернувшись, задрала подол и выгнулась, оголив белоснежный зад… И у меня отказал разум…

Случилось то, что должно было случиться. Наутро я проснулся легко и непринужденно, рывком соскочил с кровати и прошел к печи. Там уже вовсю трудилась Лизка, квохтала над сковородками, громыхала приборами. На мои шаги выглянула из-за занавески и улыбнулась.

— Добрый день, Василий Иванович, — поздоровалась она довольно. — Как вам спалось?

— Неплохо спалось, — честно признался я. И она словно бы ничего вчера ничего не произошло, снова скрылась за занавеской и продолжила свою готовку.

— Садитесь за стол, завтрак почти готов.

Она вела себя так, как будто бы ничего и не случилось. И даже голос ее не поменялся, никаких тайных ноток в нем не проявилось.

— А где все?

— Выгнала я их. Нечего им дома делать, бездельникам.

Я недоуменно пожал плечами. Собственно и это не было чем-то необычным, Лизка на правах исполняющей обязанности моей экономки терпеть не могла сидящих без дела парней и все время пыталась всучить им какую-нибудь работу. Да те и сами были рады сбежать от домашних обязанностей при первой же возможности.

Я сходил в сортир, в холодной бане плеснул на лицо воды и утерся жестким полотенцем. Потом вернулся в дом и сел за стол. Лизка выставила передо мною целую гору пышущих жаром блинов, по которым тающим айсбергом пытался сползти огромный кусок масла.

Чайник на примусе давно был разогрет, так что мне не пришлось долго ждать. И вот сидя на стуле, держа в одной руке дымящуюся чашку сладкого и крепкого чая, а в другой свернутый блин, я вдруг впервые за все время сам пригласил Лизку присоединиться. Сказал просто:

— Садись, — и кивком головы показал куда ей следовало приземлиться. Она без возражений присела и спрятала обожженную кисть под стол. Но при этом ничуть не смутилась и ответила на мой прямой взгляд такой лучезарным сиянием бездонных глаз, что у меня невольно перехватило дыхание. Честное слово, я в тот момент почувствовал себя мальчишкой, впервые обалдевший от робкого, но настоящего поцелуя. Лизка все-таки чрезвычайно красива. Аристократическое и слегка вытянутое лицо, черные смоляные волосы, забранные в толстую косу, длинные, словно веера, ресницы и алые, манящие к себе, губы. В этот момент я словно заново ее рассмотрел и снова открыл для себя ее красоту. Тогда, в первый день знакомства, в то утро, когда я проснулся с жуткой головной болью в ее постели, я тоже успел заметить ее манящую привлекательность, но тогда мне было не до того. Да и после того случая, я как-то не особо рассматривал ее, а уж после больницы я и вовсе перестал видеть в ней женщину. Сейчас же, глядя на нее, я вдруг понял, что где-то внутри, в области сердца, зашевелилось новое, до сих пор не знакомое мне чувство. Ни с моей первой женой, что осталось в далеком, уже никогда не случившимся будущем, ни с нынешней, подобного я никогда не испытывал. Сердце стукнуло несколько раз, отдалось громоподобным набатом в голове и замерло, когда Лизка вопросительно подняла бровь и легонько улыбнулась. Самым краешком губ…

— Что, Василий Иванович? — спросила она, видя мое замешательство.

Я на секунду прикрыл глаза. Потом вздохнул и усилием воли, попытался выдрать из сердца все чувства. Царапнул по душе, словно острыми когтями и нарочито грубо сказал:

— То, что было вчера, более никогда не повторится.

Она подозрительно легко согласилась, склонив голову. И даже улыбка с лица не стерла, так и сидела, смотря на меня бездонными очами и ласково улыбаясь самым краешком губ.

— Конечно, Василий Иванович, не повторится, — ответила она через секунду. — Вашей вины в том нет, вы не виноваты. Вы не изменили своей супруге, не переживайте на этот счет. Просто я вам помогла избавиться от напряжения. Марине Степановне не в чем вас упрекнуть.

Я удивленно хмыкнул:

— А мне кажется, что есть в чём.

Оно наклонила голову:

— Нет, Василий Иванович, все совсем не так как вы думаете. Вы уже больше года без женщины, а ни один мужчина без ласки так долго прожить не может. Вы не посещаете девиц и не ищете любви на стороне. Вчера, когда вы пришли, то по вам сразу было видно, что вам нужна была помощь. Так что я вам всего лишь помогла сбросить напряжение. И никаких чувств и абсолютно никаких обязательств от вас не требуется.

И снова я хмыкнул, но сей раз не от удивления, от всплывшей правды жизни. Лизка — бывшая проститутка и подставить зад для нее все равно, что для меня подтянуться на турнике с десяток раз. То есть — ничего особенного. И пусть ее занятия давно остались в прошлом, но вот мировоззрение-то сохранилось. И именно потому ее слова стали для меня словно лекарством — то, что только зарождалось в груди, оказалось задавлено правдой жизни и вырвано с корнем. Можно сказать, что Лизка сбила полет ясного сокола на самом его взлете. Профессионально так сбила, походя. Ржавой железной кочергой поддела остановившееся сердце и с ласковой улыбочкой выдрала его к чертовой матери.

— Хорошо, Лиза, я понял, — сказал я спустя какое-то время, совладав с вылитым на голову ушатом ледяной воды.

— Не стоит обижаться, Василий Иванович, — продолжила она меня «лечить». — Я понимаю, когда мужчины испытывают затруднения. С прошлым я давно рассталась и возврата к нему уже никогда не будет. Только вам я помогла, сделала то, что было в моих силах. Но вы не берите в голову, это не было изменой. Считайте, что это было всего лишь небольшое недоразумение.

Я снова посмотрел на нее внимательно. Нет, что-то все-таки в ее глазах читалось такое, отчего я ей не поверил до конца. Это не было недоразумением и не было простой работой бывшей проститутки. Но что на самом деле читалось в глазах, я понять так и не смог. А потом она спрятала их, отведя в сторону и встав из-за стола. Разворачиваясь, чтобы уйти к печи, она бросила:

— Да вы кушайте блинчики. Стынут же…