Дядя Джимми, индейцы и я

II. Агнес

В международном аэропорту Варшавы я впервые в жизни увидел настоящую рекламу пепси - колы. Пить пепси мне уже приходилось, это было в Ольштыне, куда дядя иногда брал меня с собой на важные мероприятия в Министерстве сельского хозяйства или в Центральном управлении государственной страховой компании PZU.

Поскольку Джимми один съел в поезде весь хлеб и копчёную колбасу, я собирался закупить новый провиант на нашу дальнюю дорогу, но Агнес объяснила мне: в самолёте мы сможем есть и пить сколько захотим, потому что билет включает в себя и питание. Но Джимми был совсем другого мнения:

— Польские авиалинии экономят на всём. Каждому пассажиру, даже иностранцам; дают талоны на питание, а вот получишь ли ты потом что - то по этим талонам — вопрос другой.

Ещё он сказал, что авиакомпания располагает только русскими самолётами «Ту», потому что они расходуют меньше керосина, чем быстролётные гигантские лайнеры америкосов.

Я видел вокруг только радостные лица — как будто люди, которым приходилось летать на самолётах, вообще не ведали ни уныния, ни тяжёлой работы — такой, например, как на бойнях Ротфлиса.

Молодые люди в серых костюмах доставали свои портмоне, расплачивались крупными купюрами и благодарили лёгким кивком головы, а женщины в окошечках информации улыбались нам, хотя для этого не было никаких видимых оснований. Они говорили по-английски, по-немецки и даже по-русски, были одеты в узкие юбки и приталенные блейзеры; эти синие костюмы были им, очевидно, маловаты, думал я тогда. Дядя Джимми поглядывал за моей спиной на их ноги и декольте и шептал мне:

— У них же сейчас всё лопнет и вывалится наружу…

Мы шли следом за Агнес, которая целенаправленно двигалась в сторону паспортного контроля.

Лицо Джимми от волнения покрылось красными пятнами. Нервы его были на пределе. Он рассказывал польским пограничникам, что летит со своей молодой женой в Виннипег на медовый месяц, ну да, а этот бедный юноша (он подразумевал меня) — круглый сирота и должен немного подучить английский.

— У парня дела в школе всё хуже год от года. Поэтому я решил устроить для него образовательную поездку в дальние края: должен же кто - то показать мальчишке мир!

Я скрежетал зубами от ярости. Но у меня не было выбора. Приходилось сохранять самообладание. Я вспоминал песню «Magic Box» группы «The Who», думал о безумствах Пита Таунсенда, который на сцене терзал свою гитару, шмякал её об пол и после всего этого продолжал на ней играть.

К счастью, Агнес, которая сохраняла полное самообладание, пощипывала меня за рукав рубашки. Она сказала пограничникам:

— Мой муж очень боится летать на самолётах, поэтому так нервничает и говорит как заведённый. Мисю! Милый! Замолчи уже наконец, а?

После этого мой дядя надолго угомонился и снова дал о себе знать только в самолёте, когда мы поднялись в облака и Варшава стала крошечной, словно Ротфлис и красный вокзал.

С нами в Нью-Йорк летела американская боксёрская команда, совершавшая своё турне по Восточной Европе.

Джимми сказал:

— Посмотрите-ка на них! Сперва эти ниггеры поколотили наших парней, а теперь празднуют свою победу в бизнес-классе, а наши красивые девушки им прислуживают, словно каким - нибудь партийным функционерам из Москвы! Потом они прилетят домой и купят на свои гонорары по второму автомобилю, а наш брат как ходил пешком, так и дальше будет ходить.

— Дядя, эти негры — американцы! — сказал я.

— Не ври! Они из Африки, они едят руками, бьют в свои барабаны с утра до вечера и размножаются как кролики!

Иногда я прихожу в такое отчаяние, что готов прыгнуть с моста, — оттого что Джимми Коронко ничего не желает знать и никого не хочет слушать. Но такого рода смерть была бы смехотворной и слишком обидной перед лицом тех многих случаев, когда дядя выказывал бесспорную мудрость. Если уж умирать, то за нечто такое, что толкает рассудок к безумию — по человеческим меркам. Я много лег подряд готов был умереть за Агнес, за любовь к ней, я даже и за Джанис теперь готов бы отдать кое-что — ещё раз за любовь — разумеется, при определённых обстоятельствах… Но когда же они наступят? Где начинается истинное безумие?

Моя бабушка Геня дала мне на дорогу в Америку одно очень странное напутствие, которое я тогда даже не понял. Под сливовым деревом в саду она однажды сказала мне:

— Сынок! Женщины всегда знают, чего хотят, — мужчины же тряпки и уклоняются от решений. Поэтому держись только за Агнес, а не за пьяницу Коронржеча.

Как раз об этом я думал в аэропорту Франкфурта-на-Майне, где мы делали пересадку, именно эта фраза вертелась у меня в голове, когда мы вслед за чёрными боксёрами ступили на эскалатор, блуждали по бесконечным ходам и переходам, потом снова ехали на эскалаторе — к выходу к самолётам. Когда я взглянул на Агнес, которая со школы немного знала английский, — с каким чувством собственного достоинства она спрашивала дорогу и как она была приветлива со всеми — раньше я не замечал в ней этого качества, — я постепенно начал понимать, что имела в виду моя бабушка: Агнес пойдёт по головам, по трупам; ей не терпится как можно скорее приехать в Виннипег и начать новую жизнь, заработать кучу долларов и показать канадцам, что она лучше, умнее и красивее, чем все остальные женщины.

Но ещё до того как мы добрались до нашего самолёта, который должен был доставить нас в Нью - Йорк, Джимми вдруг опустился на пол прямо перед входом в зону проверки документов, утверждая, что мы уже достигли цели своего путешествия.

Во Франкфурте-на-Майне 15 июля 1984 года это случилось в первый раз, и я не мог поверить своим глазам. Агнес тоже была совершенно ошарашена таким поворотом событий, она не проронила ни слова, а это что-нибудь да значило.

Мой дядя просто сидел и говорил с полной невозмутимостью:

— Что такое? В чём дело? Вы что, не видите небоскрёбы и супермаркеты? Какая же это Германия? Они же здесь все говорят по-английски! Нет, мы уже прилетели!

— Дядя, — сказал я, — немцы нас арестуют и вышлют назад, в Польшу! Кроме того, здесь ты не встретишь ни одного индейца, а ведь тебе так хотелось их увидеть!

Мы с Агнес дискутировали с дядей ещё долгие минуты, за которые с нас семь потов сошло.

Мы пытались внушить ему, что наши визы и приглашения действительны только для Канады, что Виннипег находится за океаном, на другом континенте и что ни одна страна Западной Европы не предоставит нам убежище.

Мы заговаривали с дядей на тысяче языков и от отчаяния уже чуть не плакали, но тут по радио прозвучало объявление:

— Последний вызов для семьи Коронржеч и господина Бакера!

Джимми вскочил и сказал:

— По радио назвали наши имена! КГБ нас выследило! Они за нами охотятся! Теофил, милая Агнес, скорее бежим отсюда!

Я не знаю, как мы пережили полёт до Нью - Йорка Дядя попросил нас оставить его одного, потому что ему было необходимо сделать кое-какие записи, чтобы, как он говорит в таких случаях, не окончательно потерять контроль над миром. Мы сели в последнем ряду и в течение семи часов оставались вместе. Мы держались за руки, планировали наше будущее и больше не злились по поводу инцидента во Франкфурте-на-Майне. Нам настоятельно требовалось немного покоя и сна.

Джимми всё это время просидел на своём месте у окна, хотя было заметно, что ему очень надо в туалет. Я догадывался: дядя Джимми не переносил тесных помещений, он панически боялся, что как только запрётся в туалете, так больше уже никогда не выйдет из самолёта.

Когда он напивался, то всегда хвастался, что молодым наёмником из Польши воевал во Вьетнаме на стороне Вьетконга И рассказывал историю про свой плен. Якобы армия США три дня продержала его в плену в земляной норе, без воды, без хлеба и в темноте, и якобы это переживание внушило ему одно твёрдое убеждение: «Человек не крот!»

Всё это было лишь продуктом его больного воображения, в Ротфлисе никто всерьёз ему не верил, в Канаде впоследствии тоже. Но когда я был маленьким, я часто воображал себе, что мой дядя — великий герой, у которого в шкафу висит припрятанная военная форма с орденами и медалями, с красными звёздами и ракетами. Я верил, что мой дядя был знаменитым космонавтом и первым человеком, ступившим на Луну.

В аэропорту имени Джона Фитцджеральда Кеннеди мы с Агнес окончательно потеряли веру во всех богов и в высшие силы. Их не существовало в природе, иначе, если бы они были хоть где - нибудь между небом Нью-Йорка и Ротфлиса, они бы ударом грома привели наконец моего дядю в чувство.

Кошмар начался сразу после того, как мы вышли из самолёта и с нашими канадскими визами без проблем прошли все этапы проверки и контроля.

Поскольку мы были транзитные пассажиры, то имели право оставаться на территории Соединённых Штатов не дольше семидесяти двух часов. Но когда мы вышли из здания аэропорта и впервые заглянули Америке прямо в пасть, Джимми лишился чувств. Потому что всё в ней было неправдоподобно гигантским — машины, улицы, мосты, всё было непомерно велико для наших по - дятловски близоруких глаз из Ротфлиса, к тому же ещё никогда, нигде, и даже во Франкфурте-на - Майне, мы не видели такого количества людей с разным цветом кожи.

К счастью, нам не пришлось вызывать «скорую помощь», потому что Джимми очухался сам. Несколькими пощёчинами Агнес быстро привела его в порядок. Когда Джимми снова смог говорить и стоять на ногах, он сказал, что чувствует себя как матрёшка, в которой самое меньшее десять рук, голов и ног, но всего один рассудок, и спасти его от этого странного расщепления сможет только холодный душ.

Его друг Малец, поселковый староста из Ротфлиса, незадолго до нашего отъезда в Америку рассказал ему, что все америкосы принимают душ по нескольку раз на дню и что во всех больших городах там есть общественные места, где можно помыться, в том числе и в аэропортах.

И хотя нам надо было спешить, мы пустились на поиски душа — Агнес, Джимми и я. Мы вслепую нырнули в лабиринт аэропорта Кеннеди, и тут произошло то, чего и следовало ожидать. Вначале мы потеряли ориентацию, а потом и дядю.

Прошло много часов, ужасных часов, в течение которых мы с Агнес обрыскали все уголки аэропорта в поисках без вести пропавшего.

Нас спасла чистая случайность. Агнес вдруг сказала мне:

— С меня хватит! Теофил! Я не хочу, чтобы всё моё будущее рухнуло из-за Коронржеча. Ты, если хочешь, можешь оставаться здесь. А я сейчас же беру такси и еду на Центральную станцию. Пока!

Я сказал:

— Аги! Ты этого не сделаешь!

Но сам всё же пошёл с ней на стоянку такси — и он тут как тут, Мирослав Коронржеч, стоит, живой и невредимый: в руке банка «Будвайзера», а на лице — бодрая улыбка победителя.

Он сказал:

— Ну что, явились наконец? Я вас тут целый день жду, а вы всё разглядываете витрины!

Агнес шепнула мне:

— Когда-нибудь я убью его! В этом я тебе клянусь!

Когда мы ехали на жёлтом «форде» через Бруклин и Манхэтген, я снова был Пейджем и исполнял под свою гитару небесную элегию о моём прошлом в Ротфлисе. Если быть честным, должен признаться: я был настолько оглушён Нью - Йорком, что мне казалось, мы находимся на другой планете, которую ещё не открыли в нашей Солнечной системе, — Нью-Йорк, так называлась эта новая планета.

А дядя Джимми? Он растерянно смотрел по сторонам, толкал нас локтями в рёбра и говорил:

— Что вы бессмысленно таращитесь и ничегошеньки не видите! Тут золото просто валяется на дороге! Они же здесь все миллионеры! Вон! Снова бронированный лимузин, и за рулём узкоглазый!

И он принялся листать свой блокнот для заметок.

— Я тут должен кое-что подправить! Дело первейшей важности! Ах! Вот, наконец-то! — обрадованно сказал он. — Я вычёркиваю фразу «Негр любит боксировать и барабанить, что, по-видимому, является основным занятием в аду» и записываю: «Современные рабы происходят теперь не из Африки, а из Азии. Они намного компактнее и сподручнее, а главное — с ними по-детски легко управляться, как с пылесосом на батарейках».

— Я больше не могу слушать эту белиберду! — сказала Агнес.

— Женщины! — ответил Джимми. — Это же научный вопрос! Вы в этом ничего не смыслите!

После поездки, которая длилась больше часа, мы увидели большую Центральную станцию. Мы расплатились за такси, и Агнес купила билеты на скоростной междугородный автобус. Пара тысяч километров, отделявшие нас от Канады, были теперь сущим пустяком — рукой подать.

Победа — если в этот момент вообще можно было говорить о победе, — наконец-то победа! Победа трёх путешественников из далекого Ротфлиса. Мы сидели в автобусе, в серебряной стреле на Канаду. Моя Агнес спала, а я снова был лев, единственный владыка всего земного: я не спал. Конец нашего кошмара уже близился, по крайней мере первого кошмара. Потом я прислонил голову к стеклу, чтобы остудить мой разгорячённый лоб чёрным холодом дождевых капель и ветра.

Незадолго перед тем как закрыть глаза, я услышал, как мой дядя пробормотал в полусне:

— Йес! Ай эм фри!

Во время долгой поездки в автобусе два индейца поведали нам о том, что в Канаде самые большие и самые лучшие в мире бизоньи стейки и бургеры. Двухметровый великан представился нам как Биг Эппл, а его младший брат назвался Джинджером. Биг Эппл заявил нам, что его брат выглядит как мужчина только между ног, а во всех остальных местах он похож на другой пол. Ещё он рассказал, что они закупают в США многие товары беспошлинно — как коренные жители Америки. Да, оба индейца всего накупили — главным образом сигарет и алкоголя, да так много, что могли бы потягаться с белорусами, которые в то время как раз повадились приезжать в Вармию и Мазуры, чтобы торговать на чёрном рынке золотом и долларами, а потом чемоданами скупать колготки, женское бельё и полотенца и увозить к себе.

Дядя Джимми за всю поездку словом не перемолвился ни с Биг Эпплом, ни с Джинджером, хотя Агнес могла бы перевести. Он украдкой поглядывал на индейцев и потом сказал:

— Смотри-ка, Теофил! Они грязные и вонючие, эти дикари, приличному человеку и задохнуться недолго рядом, однако ж они, похоже, толковые предприниматели. Я буду в Виннипеге хлопотать себе индейское гражданство, тогда мы сделаем оглушительный бизнес на табаке и виски. Я всегда хотел стать апачем!

— Дядя, это тебе не Ротфлис и вообще не Польша, где можно подкупить кого угодно. Тут ведь демократия!

— Вот только не надо мне рассказывать про демократию! Этим дикарям есть чему поучиться у нас, коммунистов! Индейцы крадут водопроводные краны, это известный факт, сверлят дырки в стене, втыкают туда ворованные краны и ждут, что из стены у них польётся вода. Это же примитив!

Я ничего не ответил, я был сыт по горло постоянными спорами с Джимми.

Может, моя бабушка была права, — может быть, мой дядя действительно чудовище, но, несмотря ни на что, я его люблю. Я его люблю и пытаюсь терпеливо сносить все трудности.

В автобусе нам пришлось решать ещё одну проблему, которая истрепала нам с Агнес последние нервы: всякий раз, когда «борзой» автобус делал где-нибудь короткую остановку или нам приходилось делать пересадку — по большей части это происходило в безымянных, заспанных провинциальных дырах, — дядя Джимми отказывался идти в туалет. Вместо этого он мочился в пластиковые бутылки, какие только удавалось раздобыть, и прятал их под своим сиденьем, да ещё и требовал от нас с Агнес, чтобы мы ему при этом помогали, прикрывали его от остальных пассажиров. Он сказал: — До тех пор пока мы не приедем, я не буду ничего есть и пить и в туалет выходить тоже не буду. Кроме того, я намерен по приезде сделать так, как делает наш Папа Римский: я встану на колени и поцелую землю — достойно поприветствую новую родину, лучше всего с молитвой! А до того — ничего!

С молитвой! Услышав это, я даже засмеялся. Когда моя бабушка и тётя уходили вечером в спальню, чтобы помолиться, Джимми их высмеивал. Он сидел на кухне в своей белой нательной рубахе с коричневыми пятнами от соуса и в трусах и курил свою сигарету «Спорт» без фильтра:

— Вот вы молитесь Богу, — говорил он, — так, будто он приносит вам в дом деньги, а ведь это я забочусь о том, чтобы на столе каждый день было чего жрать!

И вот, после двух с половиной суток убийственной поездки, мы достигли цели: Канада, страна обетованная, рай на земле.

На вокзале в Виннипеге мы так и не увидели Чёрного, кузена дяди Джимми, который и пригласил нас сюда Вместо него нас встретил холодный дождь. Однако нам с Агнес это было безразлично, теперь мы знали, что нас уже никто не разлучит — ни родители Агнес, ни учителя: мы были действительно вместе, мы стояли под дождём в чужом городе, неподвижно, с затёкшими мышцами, — мы стояли, «борзой» автобус уехал, а у нас не было сил даже обняться. У нас были не ноги, а костыли, а наши головы, казалось, потеряли способность фиксировать эти изменения, настолько мы были измучены путешествием.

Джимми вырвал нас из мечтательного состояния:

— Я представлял себе это совсем по-другому!

— Дядя, что случилось? — спросил я.

— Вся святая земля загажена мазутными пятнами и раздавленными жвачками! — сказал он. — Кроме того, если я сейчас упаду на эту землю лобызать её, вам придётся после этого нести меня на носилках. Я уже не встану.

Он еле ковылял, даже прихрамывал, ведь в автобусе он просидел не вставая больше тридцати шести часов — как наседка на яйцах, — и даже почти ничего не говорил. Однако с каждым шагом походка его становилась всё увереннее и легче. Он вдруг вполне ожил, даже стал повыше ростом и приосанился, как большой начальник.

— Давайте, пошевеливайтесь, — скомандовал дядя. — Нам надо разыскать Чёрного! Насколько я его знаю, он наверняка торчит сейчас в каком - нибудь баре и квасит нос в рюмке водки!

Чёрный — украинец. Я знаю русский язык ровно настолько, чтобы уметь отличить его от украинского.

Но нам не пришлось слоняться по барам в поисках Чёрного: он сам возник перед нами — невысокий человечек с огромным красным носом. Он поздоровался так, что это прозвучало почти по-польски:

— Дэнь добрый!

Он появился внезапно, трезвый и даже с букетом роз, прижав его к груди. Оц держал цветы так, будто укачивал спящего младенца. Джимми набросился на цветы, вырвал их из рук кузена и представил ему нас по-русски:

— Это Теофил, мой племянник, а это Агнес, подруга Теофила и моя жена!

Чёрный сказал:

— Мирек, ты спокойно можешь говорить по - польски, но: who is Agnes?

Когда-то в Вильне Чёрный якобы держал дядю Джимми над купелью, 1 сентября 1939 года, был его крёстным отцом, об этом я знаю от тёти Ани, но мало ли каких историй не услышишь в Ротфлисе. Городок Друскининкай в Литве, где Чёрный жил до конца Второй мировой войны, мой дядя посещал в семидесятые годы несколько раз, когда был ещё счастливо женат на тёте Ане. Об этих поездках у меня остались смутные воспоминания. Хорошо помню лишь одно: всякий раз, когда Джимми в Ротфлисе сходил в поезда, он был ещё настолько пьян, что говорил с нами по-русски, потому что думал, будто он, наоборот, приехал в Литву и что его встречает родня Чёрного.

«А этот украинец, должно быть, богатый человек», — было нашей первой мыслью, когда мы садились в его «хонду». Машина была новенькая, она скользила по улицам Виннипега, как ракета на колесах. Тут мы разом поверили в Бога и в справедливость, поскольку Америка и Канада, как оказалось, действительно существуют: японские автомобили, неоновая реклама «Будвайзера», яркие вывески разнообразных банков, куда мы вскоре понесём складывать наши деньги. В кармане у нас оставалось всего десять долларов, но мы уже носом чуяли большие деньги: они валялись прямо на дороге, их оставалось только поднять. Так мы тогда думали.

В социалистических странах уже разучились строить деревянные дома. В квартале, где жил Чёрный, было очень много горных домиков с окнами, затянутыми москитной сеткой. Его дом номер 177 на Уэстгроув-вэй представлял собой воплощение нашей мергы о богатстве. Мы вошли в него как во дворец, и Чёрный явно испытывал удовольствие, устроив нам небольшую экскурсию:

— Ну-ну, посмотрите, как живёт бедный эмигрант и вдовец из Друскининкая! Начнём с кухни!

В его доме был даже кондиционер! И отдельная спальня! В садовом пруду плавали пластиковые утки в натуральную величину! В ванной всё функционировало безотказно: кафельные плитки не отваливались от стены, вода из крана текла не ржавая, правительство не отключало ток ради экономии электроэнергии, как в Польше. В салоне нас ожидал накрытый стол с польской ветчиной, солёными огурцами, яйцами под майонезом, жареной сельдью и бутылкой «Выборовой»!

— Освежитесь немного! — предложил Чёрный. — У нас в Америке большое значение придаётся чистоте!

Джимми помыл руки, вытер их о штанины и сказал нам:

— Прекрасно, здесь хоть пей из унитаза, к тому же в Канаде всегда суббота, потому что всегда банный день: мойся сколько влезет!

Мы с Агнес тоже помыли руки и очень осторожно воспользовались белым полотенцем, висевшим на стене, опасаясь, что перепачкаем его.

Первые три рюмки водки не оказали на Джимми никакого действия, на Чёрного тоже, но когда очередь дошла до четвёртой и до пятой, мой дядя превратился в сплошную икоту, он начал ухмыляться и не в состоянии был произнести ни одной связной фразы, как будто у него в горле был молоток. И затем произошло то, что всегда бывает в тех случаях, когда наша родня встречается что-нибудь отпраздновать: мужчины начинают целоваться и ругают своих жён:

— Ты знаешь, что устроила эта дрянь? Она мне изменила! С ударником из оркестра! В туалете. В прошлую субботу на танцах.

Они обнимались, падали со стульев, опрокидывали рюмки и прожигали сигаретами дыры в своих рубашках. Они наступали на опрокинутые рюмки на ковре и лили крокодиловы слёзы.

— Мирек, дорогой мой Мисю, я серьёзно говорю, поверь мне, ты же мой лучший друг, не стоит даже переживать из-за этой потаскухи! Они все так поступают, их не переделаешь!

Я уже знал все эти разговоры наизусть, в большинстве случаев они заканчивались кровавой дракой, хотя на следующий день все расквашенные морды делали вид, что ничего не произошло. Чёрный говорил:

— Мирек, смотри! Я расплатился за мой дом вот этими руками, их работой! Я был всего лишь кровельщиком, но если ты каждый день работаешь так, что ног под собой не чуешь, ты своими глазами увидишь, как поднимается и растёт твой дом! Ты тоже сможешь так сделать! Пойми меня правильно, я хочу для тебя только добра! Иди сюда, мальчик, дай я тебя поцелую!

Агнес заснула на диване. Дяде удалось уломать меня выпить с ними рюмку водки, только без сигареты я не мог ощутить её вкус.

Я открыл наш чемодан; где же блок «Каро»? — подумал я.

Наконец-то я мог курить официально, ведь моя бабушка находилась сейчас на другом континенте! Свои сигареты я нашёл в пластиковом пакете нижним бельём и носками Джимми. Он сказал:

— Если за тобой не присматривать, ты начнёшь прикуривать одну от другой, перманентный курильщик!

Нам пришлось рассказывать Чёрному историю женитьбы Джимми и Агнес несколько раз с начала до конца, объясняя, в чём суть, но он так и не смог ничего понять и взвалил всю вину не на коммунистов, а на католическую церковь.

— В Польше ничего не изменилось, — сказал Чёрный, — дядя спит с подругой своего племянника, а племянник спит с женой своего дяди! Потом они бегут в воскресенье на исповедь, каются в своих грехах, а в понедельник всё начинается сначала!

Мне было всё равно, что думает о нас Чёрный. Но уже в тот самый первый вечер я заподозрил, что мы проживём у него недолго. С Джимми было по-другому: он быстро смекнул, что ему, возможно, вообще больше не придётся работать, потому что его кузен платил за всё: за продукты, за проезд на автобусе и даже за джинсы «Wrangler» для Джимми. Это была та Канада, какую мой дядя не раз рисовал в своих мечтах: каждый день ледяное пиво из банок, сигареты «Лаки страйк» без фильтра и жевательная резинка, вестерны по телевизору до самого утра и сочащиеся жиром стейки с кетчупом и солёными огурчиками — всего навалом. Единственное, что ему оставалось организовать в ближайшем будущем, — это выезды на рыбалку в дикие места.

С каждой ночью, прошедшей на Уэстгроув-вэй, 177, наш гостеприимный хозяин мутировал всё больше и больше в сторону обострённой чувствительности. Однажды утром явно измотанный Чёрный признался мне, что больше не может нормально спать. Он сказал:

— Что-то ползает и крадётся по моему дому!

Эта проблема была мне знакома. Мой дядя, когда ему нечего делать, становится активным по ночам. Он включает телевизор, бродит по дому, шаркая ногами так, будто он на лыжах. Каждые десять минут он откашливается. Он бродит в ночи, курсирует, как трамвай по кольцевому маршруту, между кухней, туалетом и гостиной и производит такой грохот, что просыпаются даже те, кто глух на одно ухо, как моя Агнес. Даже свет включить и выключить тихо он не мог. Он входил на кухню и с такой силой бил по выключателю, что дрожали стены.

Войдя в курс бытовых привычек дяди Джимми, Чёрный не успокоился, а скорее наоборот. Он вставал каждый час, чтобы проконтролировать, всё ли в порядке, и спрашивал моего дядю, что он тут всё время делает.

— Ничего! — отвечал Джимми. — Смотрю себе в окно, пью пиво, время от времени сделаю себе что-нибудь пожевать, но я не скучаю, нет, ты не беспокойся, можешь снова ложиться!

Через три недели все чаши и все бочки терпения были заполнены, и мой дядя перелил их через край. Мы с Агнес тоже внесли свой вклад; мы редко выходили из своей комнаты, почти всё время проводили в постели и появлялись только к завтраку, обеду и ужину, словно постояльцы отеля.

Чёрному пришлось думать о спасении собственной шкуры. Он не захотел покориться своей новой участи, ему не нравилось быть нашей кормилицей и нашим поваром, и однажды ночью дело зашло слишком далеко: Джимми снова сидел перед телевизором с банкой пива и смотрел передачу про польские клубы в Канаде, и тут зашёл со своим патрульным обходом Чёрный.

— Как ты можешь устраивать такое старому человеку, который всю свою жизнь вкалывал! — напустился он на Джимми. — Когда я после Второй мировой войны приехал в Виннипег, я сразу же нашёл себе работу! А ты даже не заглядываешь в газету с объявлениями о найме. Всё, ваш отпуск закончился! Завтра же съезжайте с квартиры, все трое!

Да и пора уже было что-то менять, потому что нам с Агнес и самим уже не нравилось просто так пялиться на витрины магазинов и фантазировать, что мы себе из всего этого купим после того, как наконец заработаем первые деньги. И я снова чувствовал себя как в Ротфлисе — одиноким, богооставленным, покинутым моей музой, даже Фрэнк Заппа больше не хотел являться мне в снах и давать подсказки о том, что ждёт меня в будущем: плохое или хорошее.

Чёрный не выставил нас на улицу просто так, он выделил нам безвозвратную ссуду на первое время. Ведь кто мы были такие? Трое негодных нищих из Ротфлиса, три польские мышки. Чёрный сказал, что чувствовал себя здесь слишком одиноким и только поэтому послал нам приглашения в Канаду, но он уже слишком стар и слаб, чтобы жить с нами в таком хаосе и неразберихе. Он вручил Агнес конверт с чеком на тысячу с чем-то долларов и временными разрешениями на пребывание в Канаде, которые он для нас раздобыл.

— Ты благоразумная девушка! — сказал он. — Смотрите, учите как следует английский язык, тогда через несколько лет вы сможете сдать экзамен и получите канадские паспорта — но у Джимми перспективы на этот счёт нет. Единственное, на что он может рассчитывать, — это рождественская лотерея!

— Рождественская лотерея? — возмутился мой дядя. — Тут вокруг бегают сплошь одни примитивы: жёлтые, зелёные, красные, и все говорят по - английски. Что я, хуже их? Я всё-таки владею польским, белорусским и украинским — причём бегло. Так что такой экзамен я сделаю одной левой!

Чёрный ничего не ответил на слова Джимми и обратился к Агнес:

— Агнес, будь осторожна! Смотри у меня, не забеременей от кого-нибудь из этих двух разбойников!

Я не знаю, что было бы, если бы Джимми вдруг обнаружил, что я тайком заглядываю в его блокнот для заметок — не часто, лишь в те моменты, когда в нашей жизни происходили важные изменения. Новая запись, подчёркнутая двойной чертой, касалась Чёрного: «Украинец, белорус и в особенности поляк за границей оказывается предателем. Его сородичи становятся ему обузой. И тогда он размахивает дубиной и прогоняет их. Я называю это братоубийственной войной».

Тысяча долларов от Чёрного окрылила нас, она влила в нас порцию свежей крови.

В убогом многоквартирном доме, населённом сплошь выходцами из Восточной Европы, мы сняли однокомнатный апартамент. На каждом этаже кучно жили представители какой-нибудь одной национальности из Восточного блока: поляки и русские занимали верхние этажи, чехи, словаки и болгары жили на нижних. Но у нас, по крайней мере, открывался прекрасный вид из окна на деловой центр Виннипега.

Агнес устроилась работать к польскому мяснику, у которого Чёрный закупал все колбасные изделия. За пять долларов в час она стояла за прилавком и продавала мясо.

Внезапно и у Джимми оказалось дел по горло. Он работал над своими заметками, вскакивал из постели в самую рань и брал у соседей газеты с объявлениями. Однако я заметил, что страницы, где печатались предложения о найме на работу, так и отправлялись в мусоропровод непрочитанными. Он интересовался только подержанными музыкальными инструментами, синтезаторами, электрогитарами и усилителями. Он вооружился английским словарём и выписывал из объявлений множество телефонных номеров. Что-то новое и неслыханное разворачивалось в его диком воображении. Снова всё кругом полыхало огнем, только у этого пожара не было названия, это была пока идея, о которой я лишь смутно догадывался: неужто он собрался сколотить музыкальную группу, чтобы играть на танцах, неужто он снова хотел выступать, и, может быть, даже со мной?

Наша квартира обходилась нам в двести пятьдесят долларов в месяц, но и это было для нас слишком дорого. Я не мог спокойно смотреть, как Агнес гробится у мясника по десять бесконечных часов в день. Я шёл на улицу, оставляя моего дядю в квартире одного с его ежедневными газетами, объявлениями и усилителями, и в каждом магазине, мимо которого проходил, спрашивал, нет ли у них для меня работы.

Наконец мне удалось устроиться в «Тако Белл».

Кроме меня, там работали молоденькие пуэрториканки, которым приходилось выслушивать от их мужчин в застиранных гавайских рубашках упрёки, что они приносят в дом слишком мало денег. За четыре доллара в час я драил полы, мыл столы и выдавал заказы.

Джимми по-прежнему превращал ночь в день, а нам с Агнес ставил будильник, чтобы мы не опоздали на работу.

— Если дела и дальше так пойдут, мы заработаем денег до чёрта! — говорил он. — Кроме того, я готовлю одно великое дело!

Через две недели мы с Агнес принесли в дом наши первые чеки. Нам пришлось зажимать уши — такой в квартире стоял гром. Джимми с раскрытым ртом долбил по клавишам синтезатора, вывалив язык, его жёлтые от никотина пальцы блестели. Он снова был человек! Он снова был музыкант!

— Да, Теофил, ты должен ставить перед собой высокие цели, как я, например, — заявил он. — В то время как ты целыми днями не показываешься дома, я тут работаю над нашей музыкальной карьерой. Кураж, Теофил, кураж! Ты хоть знаешь вообще, что это значит?

Мой дядя потратил на музыкальные инструменты наши последние деньги, оставшиеся от Чёрного. Агнес была вне себя, но зато я наконец стал обладателем электрогитары.

— А вы знаете, как будет называться моя новая группа? — спросил он. — «Блэк из уайт»!

Ко всему тому, что Джимми замышлял в музыке, у меня не лежала душа Он больше всего любил хиты Джонни Кэша и «Червоны гитары», которых в шестидесятые годы называли «Битлз из Вайхзеля». Но то, что из музыки этих суперзвёзд получалось на его синтезаторе, звучало как караоке; моя электрогитара защищалась всеми средствами, струны были острые, как нож, и подушечки моих пальцев распухали, когда мне приходилось играть эти монотонные ритмы.

Я хотел звучать как Дэвид Гилмор — холодно и горячо в каждом ударе по струнам, мне хотелось в точности повторить его песни, да так, чтобы ни одна душа не смогла отличить мою версию от оригинала.

А вместо этого мне пришлось бессчетное число вечеров потратить с Джимми на то, чтобы перепробовать все возможные танцевальные ритмы его «Ямахи»: марши, вальсы, танго, босса нова, румбу, самбу, кантри, блюз, диско-1 и диско-2, рок-бит слоу и рок-бит фэст.

Он говорил:

— Левой рукой я жму на две клавиши, потом беру септаккорд и сразу же бас и к нему весь сопроводительный оркестр; правой я играю только соло, мелодию — проще не бывает!

Мы репетировали самое меньшее трижды в неделю, и возмущение наших соседей нарастало, начались ссоры с ними, в первую очередь с русскими. Мы были как одержимые, мы хотели стать лучшей польской танцевальной капеллой, какую только видела когда-нибудь Америка: «Блэк из уайт» должно быть у всех на устах.

Я написал несколько рок-песен и попытался вместе с Агнес перевести на наш родной язык тексты из «Uncle Meat» Фрэнка Заппы: мне казалось, что они лучше всего подходят к моей музыке, — там тоже забивают свиней, как в Ротфлисе, слышно, как трещат кости и рвутся аорты, — настоящая жизнь!

Лишь несколько месяцев спустя после нашего приезда в Виннипег мои песни наконец были готовы. Мне даже удалось убедить дядю, что мы могли бы играть и мою новую музыку. А за это я должен был взять обязательство никогда больше не обижать господина Ямаху, который, по словам Джимми, избавил нас от колоссальной работы, потому что благодаря ему мы могли обойтись без ударника и без басиста, нам никого не приходилось просить о помощи.

— В «Ямахе» есть один микрочип, на котором записаны все музыканты мира, — объяснял Джимми, — ты нажимаешь на кнопку — и вот ты уже знаменитый басист!

Он также считал, что я должен брать пример с многочисленных кантри-музыкантов и сокращать соло моей гитары, я должен перестать подражать моим любимым Шаке и Пейджу, или как их там всех зовут, потому что они ничем не лучше старых баб, этих плаксивых кликуш, которые так жутко поют на воскресных мессах в Ротфлисе, что барабанные перепонки у людей всякий раз сползают в штаны.

Введение моего нового материала в программу проходило, как ни удивительно, без сучка без задоринки.

— Ну да, покажи наконец, на что ты способен! — сказал Джимми.

Перед тем как спеть ему первую песню, я чувствовал себя очень неуверенно, но Агнес подбодрила меня поцелуем и сказала, что хоть я и не гений, но, наверное, смог бы зарабатывать моей музыкой, — и она на самом деле так считала.

— От поцелуев песни лучше не становятся! — заявил Джимми. — Итак, давай-ка послушаем, что ты там намастрячил. Надеюсь, я не оглохну от твоего шкрябанья на гитаре!

Мой страх, безумный страх ошибиться, связывал во мне гения по рукам и ногам. Но я играл и пел как профи, это было моё первое настоящее выступление, с каждой нотой я овладевал публикой всё увереннее и держал её под контролем. Я был самый прожорливый лев всех времён. Этот лев кричал: «Сейчас вы будете смеяться, а вот сейчас вы опечалитесь, а теперь, пожалуйста, полная тишина!»

Я выдержал этот экзамен, не осрамился, из меня получится хороший кантри-гитарист, засвидетельствовал мой дядя, и я был горд, потому что он не какой-нибудь приблудный уличный музыкант. В1967 году — когда я только родился, — он был, по крайней мере, лучший басовый гитарист из молодых и перспективных в Польской Народной Республике; он имел право судить, есть в ком-то зёрнышко таланта или нет. Ему нравились даже тексты Фрэнка Заппы, поскольку они воспевали нашу новую родину; он говорил, что Шока большой патриот, а с любовью к родине шутить нельзя, поскольку на первом месте стоит любовь к своей родине, и только потом можно побеспокоиться о женщинах и детях.

У нас были хорошие песни и тексты, мы отрабатывали и совершенствовали нашу программу, нам не хватало лишь выступлений.

Примерно через год нашей канадской жизни страница перелистнулась. Агнес взяла все дела в свои руки и ускорила нашу музыкальную карьеру, разогнав её с нуля до ста Гоночная машина звалась «Блэк из уайт», и мы с Джимми были абсолютными топ-пилотами. Шеф Агнес из мясной лавки по её настойчивой просьбе прослушал кассету с нашими песнями. Он был так восхищен нашими балладами про бойню, так очарован и заряжен, что стал гонять эту кассету в своей лавке каждый день.

— Эти парни знают дело! Хотел бы я услышать их живьём, — сказал он однажды Агнес.

Его клиенты — поляки и украинцы — вдруг захотели не только краковской колбасы и польской ветчины, но и нашей музыки, и это был ключ к двери «Принцессы Манор», одного из четырёх польских клубов Виннипега. Нам сделали предложение. За сто пятьдесят долларов на человека мы должны были выступать в клубе в конце недели. Всегда по пятницам и по субботам!

«Принцесса Манор» находилась на краю Виннипега, прямо у хайвэя на Калгари. Там поляки женились на своей первой любви, праздновали до упаду свои именины, крестины своих детей, которых они нарекали американскими именами, их конфирмацию, поминали своих усопших, заливая водкой радость и горе, — и всё это в своём польском клубе. В этом и состоял наш капитал! Нам не будет спасения от денег, думал я.

Дядя Джимми жил с размахом, он килограммами поглощал шницели; а кроме того, мы ни одной секунды и ни одной минуты не чувствовали себя одинокими, телефон не умолкал — всё звонили и звонили наши!

Я почти что спал стоя в своём «Тако Белл», на курсы английского языка заглядывал лишь одним глазом. А Агнес? Агнес была неутомима. После окончания рабочего дня она перерывала словари, записывала вокабулы и выражения на листочки, развешивала их на стене, чтобы ничего не забыть и не упустить из виду.

А моя жизнь вся сосредоточилась в «Принцессе Манор». Я сам себе удивлялся, зажигая там в конце недели мои гитарные партии, словно молодой бог, — и ничего больше не чувствовал: ни усталости, ни злости. У моего дяди наконец появилась работа, его первая канадская работа; он больше не был безработным и даже следил за тем, чтобы мы во время наших выступлений в «Принцессе Манор» не пили слишком много, не переходили ту границу, за которой Бог объединяется с чёртом, чтобы дать пьянице бой не на жизнь, а на смерть. Он не хотел учить английский язык и проклинал учителей и эмигрантов из Восточной Европы и Азии. Он всегда являлся на занятия с опозданием на полчаса, а то и вовсе не являлся:

— Я тут кое-что просматривал и сравнивал английскую грамматику с моими польскими записями.

Первые три года в Канаде были золотоносными. В иные месяцы мы все вместе зарабатывали до четырёх тысяч долларов. Одни только выступления в «Принцессе Манор» приносили нам ежемесячно две тысячи четыреста.

Мы с Джимми ощущали себя бедными музыкантами из Восточной Европы, натерпевшимися политических преследований, настрадавшимися от коммунистов и лишёнными ими всякой возможности существования. В связи с этим мы совершенно не понимали, почему должны отстёгивать крепостническую дань, — мы принципиально не платили никакие налоги, тем более капиталистам. Польский клуб просто выдавал нам квитанции, на которых чёрным по белому было написано, что наша работа оплачена. Не могли же мы равняться с канадцами, которые с младенчества привыкают платить налоги! Такого инстинкта у нас не было. Финансовая служба присылала нам письма метровой длины, вопросы из раза в раз повторялись, это было похоже на сцены допроса в плохих детективах. Финансовая служба интересовалась нашим правом на существование: «Вы представители планового хозяйства из Польши, на какие же средства вы здесь живёте? При нулевом доходе в год вы уже должны были бы грызть собственную лапу!» — примерно таков был смысл этих писем, которые мы всё равно не могли перевести целиком, хотя Агнес с каждым канадским днём говорила по-английски всё лучше и лучше. Это меня в ней восхищало. Я любил смотреть на Агнес, когда она выполняла сложные грамматические упражнения. Она овладевала курсом английского с лёгкостью, и я не сомневался в том, что в один прекрасный день она даже добьётся диплома об окончании колледжа.

Я мыл в «Тако Белл» полы, столы и стулья и следил за тем, чтобы зеркала и окна всегда сияли. Моей задачей было содержать помещение в такой чистоте, чтобы можно было есть с пола Несмотря на наши выступления в «Принцессе Манор», я не должен был терять эту работу. Каждый месяц у меня были большие траты, только пластинки обходились мне в целое состояние; в иные месяцы я больше пятисот долларов отдавал за аудиозаписи и принадлежности для гитары. Я был сумасшедший: я шёл в супермаркет и покидал этот храм лишь спустя несколько часов с полными пакетами: в них были кассеты, новый микрофон, ноты с рок-песнями, наборы струн, устройства для дополнительных эффектов в электрогитаре, живые записи концертов Эмерсона, «Lake Palmer», «Genesis» и «Yes», рок-журналы, майки, повязки на лоб и запястье, собирающие пот, бельё и кофейные кружки с портретами Фрэнка Заппы. Дяде доставляло радость смотреть, как я выгружаю содержимое пакетов и раскладываю добычу на кухонном столе, показывая её Агнес; правда, он ругался, что я швыряю на ветер деньги, с таким трудом заработанные в «Принцессе Манор», но было видно — его беззащитное лицо выдавало это, — что он в высшей степени счастлив — может, даже счастливее, чем я, — оттого что у нас наконец хоть что - то есть, пусть это всего лишь утюг или электробритва. Иногда мой дядя спрашивал меня:

— Что это за глупость ты опять притащил? У нас же нет места для этого мусора, наша квартира скоро будет походить на русскую барахолку, а если ты не научишься экономить, то скоро начнёшь голодать, как мы в те времена, когда ели свои сапоги!

Я не хотел отвечать ему встречными упрёками в том, что он сам, главным образом в выходные, часами разглядывал рассылочные каталоги. Я думал, пусть и он порадуется, осуществит свои мечты. Он сидел на кухне в сигаретном дыму со стаканчиком виски — так, будто изучал газету со сводками бегов на ипподроме.

— Что-то у меня кружится голова, — говорил Джимми, — а ведь я и выпил-то всего четыре пивка да одно виски!

После таких продолжительных вечерних медитаций на следующий день, как правило, в дом привозили большие пакеты.

Он постоянно заказывал новые боксы для своих стереоустановок, целая стена была заставлена звуковыми колонками — чтобы добиваться наилучшего звучания для его музыки кантри, как в настоящей студии звукозаписи. О телевизоре со встроенным видеомагнитофоном в центре этой его стенки и говорить не приходится: прибор стоил дороже, чем подержанный автомобиль, но моему дяде непременно хотелось иметь самый большой экран для его старых, добрых вестернов.

— Теофил, в кино ходят только бедные! А мы можем себе кое-что позволить. Когда у телека большой экран, то кажется, будто Джон Уэйн и Джонни Кэш сидят у тебя в доме на диване!

Агнес не покупала себе ничего, даже нарядного платья на выход, она экономила на колледж. Кроссовки, джинсы и пуловер были её ежедневной униформой, но, несмотря на это, она становилась всё красивее, она по всем статьям намного превзошла ту девушку, которую я знал по Ротфлису и Олынтыну. Честолюбивое стремление изучить новый язык полностью завладело ею и придавало ей сил, она просто летала и лучилась здоровьем. Красивее, светозарнее стать она уже не может, думал я, это просто невозможно.

Волосы у меня отрастали всё длиннее, я мыл их каждое утро, а Агнес их расчёсывала и завязывала в хвост. Я подолгу стоял в ванной перед зеркалом, высматривая в себе лицо Фрэнка Заппы, я снова и снова сбривал мою скудную щетину, чтобы она росла погуще: лишь бы хоть как-то приблизиться к облику моего кумира. Из-за моих длинных волос мне много чего пришлось наслушаться от Джимми. Однажды он сказал:

— Тебе только пейсы осталось отпустить, и совсем будешь похож на еврея! А ведь ты знаешь, что поляки не любят евреев!

В то время как дядя Джимми каждый день ругал мои волосы и хотел отправить меня к парикмахеру, мне приходилось прибегать ко всевозможным хитростям, чтобы утихомирить Агнес: она настаивала на том, чтобы мы съехали от Джимми — я должен был наконец расстаться с ним. Она использовала любую свободную минутку, чтобы заговорить со мной о переезде, который, по её представлениям, можно было осуществить тотчас же — сейчас или никогда.

Она говорила:

— Неужели ты не видишь, что с нами происходит? Мы совсем не бываем вместе, мы вкалываем как идиоты, берём сверхурочные, зубрим английский, и всё это для кого? Для твоего дяди или для нас? Мы ни одной ночи выспаться полноценно не можем, не то что переспать, потому что Джимми храпит как паровоз в нескольких метрах от нас, или гремит и грохочет своими банками и бутылками, или всю ночь гоняет телевизор. И ты ничего не предпринимаешь для того, чтобы этот террор наконец прекратился!

Что я мог тогда ответить? У нас больше не было нашего берега, у нас не было нашего озера Ротфлис — куда нам было уйти, чтобы принять важное решение? Старого места наших заговоров и планов больше не существовало, а нового, более могущественного и прекрасного, у нас не появилось.

Главная вина за это не на мне. Были вечера, много вечеров, которые никак не хотели кончаться, которые и по сей день сопутствуют нам с дядей. Стоило нам начать дискутировать, как возникали и разветвлялись бесконечные, безымянные потоки! Мы забывали обо всём на свете — о том, что ночь, о нашей работе, о том, откуда мы приехали и что нам, собственно, нужно в Канаде. Мы не смотрели на часы, а просто говорили до тех пор, пока не опустошали холодильник: в нём не оставалось ни пива, ни еды, ни даже солёного огурчика на закуску. А мы всё продолжали говорить и не могли остановиться. Мы не делали ничего плохого, думал я, ведь без нас мир перестал бы существовать, потому что кто-то же должен был говорить, кто-то же должен был спорить.

Например, я задаю Джимми вопрос:

— Лех Валенса, от кого он получает доллары — от ЦРУ или от Ватикана?

И дядя тут же отвечает мне следующим вопросом:

— Неужто Канада единственная страна, где можно было пережить мировую войну?

Я отпасовываю мяч назад:

— Неужто у русских есть новое сверхоружие, о котором пока никто даже не догадывается?

Тогда он снова спрашивает:

— Интересно, сколькими иностранными языками владеет немецкий канцлер?

И так продолжается всю ночь; Джимми отвечает:

— Ясно, у русских есть сверхоружие! Представляешь, насколько оно секретно! Однажды я видел его в Друскининкае — покрашено в красный цвет, с серпом и молотом. Если они его сбросят, вначале ничего не заметишь, и вдруг глядь — ты мёртвый, а всё остальное как стояло, так и стоит. И вот являются эти братки, ездят на твоём новеньком «бьюике» и поселяются в твоём доме. Вот так!

Должно быть, для Агнес всё это было мукой невыразимой, и эту муку она терпела почти три года, это я признаю.

Даже когда она звала меня к себе в постель, я предпочитал продолжать разговор с Джимми.

— Агнес, милая! Завтра я достану тебе солнце с неба! — говорил я.

— Не нужны мне ни солнце, ни луна! — говорила она. — Я хочу только квартиру для нас двоих!

Но я не мог оставить дядю. Что бы тогда с ним стало? Когда он идёт в магазин и делает покупки, его английский понимают только китайцы и индусы: «Холь мач? Сирти ту? Экспенсив, вери экспенсив!»

В конторах, где мы, например, должны были продлевать разрешение на наше пребывание, Джимми всегда представлялся стандартной фразой, которую он часами репетировал перед зеркалом: «Экскьюз ми! Май нейм из Джимми Коронко. Дис из э бъютифол кантри. Ай эм поленд!» — при этом он кланялся и придурковато улыбался. На большее его не хватало.

Но и Агнес я тоже ни за что не хотел потерять. Ей были посвящены все мои песни, которые мы играли в клубе «Принцесса Манор», каждую из них я мог бы подписать ей. Нет, разумеется, я ни в коем случае не хотел её потерять, но у нас больше не было общих тайн, как в Ротфлисе.

Когда я стоял на сцене в «Принцессе Манор», закрыв глаза и зажигая на моей гитаре соло, я представлял себе, что дирижирую гигантским рок-шоу с летучими свиньями и лунами. Дядя Джимми был Ричард Райт, а «Ямаха» брала на себя партию Роджера Уотерса и Ника Мейсона. Из всех моих тёмных сторон Агнес лучше всего знала манию перевоплощения, которая охватывала меня каждые выходные. Я часто спрашивал себя, за что она, собственно, ещё любит меня.

После того как летом 1986 года Агнес пошла в выпускной класс средней школы и моментально выбилась там в лучшие ученицы, она перестала появляться на наших выступлениях. Она предпочитала проводить время в компании своих новых подруг.

Она говорила:

— Я даже видеть не хочу, как твой дядя надирается прямо на сцене и как он тужится развлечь публику своими примитивными русскими анекдотами!

Она сказала, что мы как Лёлек и Болек — две карикатурные фигуры, которые никогда не станут взрослыми; что мы как мальчишки, которые бегают по улице наперегонки и кричат: «Ура! Я первый, я победил!»

Все эти упрёки заставляли меня бесноваться на сцене не хуже, чем Ангус Юнг. Я был в отчаянии. Как она не понимает, что я, вечер за вечером, отдаю ей на моей электрогитаре лучшее, что у меня есть? Каждое шоу было не чем иным, как моим очередным признанием в любви.

Я был так взвинчен, что посетители жаловались дяде и хозяину клуба на моё поведение на сцене.

— Ты что, принимаешь наркотики, или что с тобой творится? — тревожился Джимми.

— Дядя, тебе этого всё равно не понять, — отвечал я.

— Если это не наркотики, то бабы. Даже не возражай мне, это всё из-за нашей принцессы. Она меня и без того уже давно достала!

В результате Джимми тут же побежал к Агнес, чтобы провести с ней разъяснительную беседу, как он выразился. Он встал перед ней, выпятил грудь и начал:

— Мадам, вы, собственно, отдаёте себе отчёт в том, что можете разрушить самую значительную из польских эмигрантских музыкальных групп? Пошла, откуда пришла! Я вытащил тебя из советского болота, сделал из тебя приличного человека, а ты теперь возомнила, что лучше тебя нет? И это благодарность за всё, что я для тебя сделал, ты, предательница родины! Да на тебе не женился бы даже индейский дшиверибой, который воняет пиццей.

Агнес не разъярилась в ответ, она даже посмеялась над его «Пошла, откуда пришла» и сказала:

— Никуда я отсюда не уйду и не уеду, ты, садовый гном, ты мне даже до подбородка не достаёшь, а твоя белорусская башка в дверь не проходит! Если я получу канадское гражданство, я с тобой разведусь! И вот тогда-то я и уйду!

Чем дольше я упорствовал в молчании на тему переезда, тем отчуждённее становилась Агнес по отношению ко мне.

Её настроение ненадолго изменилось, когда мы купили машину. Я получил передышку на несколько недель и смог подумать о нашем будущем спокойно, без того, чтобы выслушивать упрёки Агнес. Однако решение, которое устроило бы в равной степени Агнес и Джимми, в голову мне так и не пришло. В моих мыслях били тревогу сто колоколов: что, неужто в самом деле без Агнес? Неужто жить без неё, думал я. Больше не видеть каждый день её жирафьи ноги? А мой дядя? Его я тоже не мог так просто стереть из памяти, уничтожить вместе с моим детством в Ротфлисе!

Автомобиль мы купили по объявлению в газете. Джимми вёл себя как заправский торгаш и не принимал во внимание никакие наши советы:

— Вы сопляки, вы понятия не имеет о торговле автомобилями!

Он долго пытал по телефону продавца, задавая ему один и тот же вопрос:

— Босс, вот из делает прайс?

И после того как он повторил этот вопрос несколько раз, на другом конце бросили трубку.

— Как этот тип смеет просто бросать трубку! — возмутился дядя. — Ведь мы его клиенты и кормим его пятерых детей, жену и любовницу! Так поступать преступно, это идет вразрез с международными торговыми соглашениями, надо будет заявить на этого психа!

Пришлось вмешаться Агнес. Она заново набрала этот номер и после нескольких фраз вдруг перешла на польский — они договаривались, когда можно посмотреть машину и проверить её на ходу. После этого я был уже спокоен: теперь всё будет в порядке. Джимми сказал:

— Я что, дурак? Ведь он же разговаривал со мной по-английски.

— Ну и что из того? Всё равно он поляк! — сказала Агнес.

— Теперь мне всё ясно! — объявил он. — Русская мафия набирает здесь команду поляков, которые сбывают для них краденое! Я ничего не стану у них покупать!

Это была наша первая американская машина, старый «линкольн» с синими кожаными сиденьями и кондиционером. Расход в двадцать литров на сто миль был в ней запрограммирован. Зимой, когда мы все трое — Джимми, Агнес и я — ехали утром на работу, у меня всякий раз было ощущение, что мотор сейчас разнесет на куски.

Однажды мы с Джимми вдвоём ехали домой после долгой ночи в «Принцессе Манор». По дороге из-под капота валили клубы серого дыма, перекрывая нам всю видимость.

— Здесь туман, как в Сибири! — пробормотал дядя. — Но что это за скрежет издаёт наша колымага?

Я глянул в зеркало заднего вида и сказал:

— Эй, Джимми! Останови! Там були!

С тех пор как мой дядя стал пить в польском клубе больше, чем обычно, я знал, что рано или поздно он лишится своих водительских прав.

Я мигом сдал экзамены на права и сделался его шофером. Теперь мне постоянно приходилось возить его по городу. Без меня он не мог купить себе даже сигареты, вообще ничего больше не мог сделать один. Он говорил:

— Вот теперь ты поймёшь, что без меня ты как без рук! Поскольку ты ещё несовершеннолетний, я вынужден постоянно ездить с тобой на пассажирском месте!

— Мне уже девятнадцать!

Для праздничных выступлений в «Принцессе Манор» дядя раздобыл напрокат ковбойскую униформу для нас обоих:

— Не грузись и ни о чём не думай! Всё это мы можем вычесть из налогов.

Я был в ужасе:

— У меня нет никакого желания устраивать этот ковбойский номер. Я же не вешалка в гардеробе! — заявил я.

— Расслабься, Теофил. У меня есть одна идея… — сказал он. — Мы можем наделать шороху, если я начну заглядывать в прекрасное будущее наших суеверных поляков. Они это любят. За супергороскоп они готовы заплатить любую цену! Чем несусветнее глупость, тем толще карман! Ты мог бы уже заметить эту закономерность.

После того как Джимми сверх всего прочего украсил свой костюм гирляндой из разноцветных лампочек — для пауз в нашем концерте, — я отказался с ним выступать и пригрозил ему уходом из группы. Он был похож на рождественскую ёлку в шляпе.

Этот работник страховой компании из Ротфлиса был чем-то вроде боа, обвитого вокруг моей шеи; это боа едва давало мне дышать и постоянно соблазняло меня заманчивыми перспективами. Я опять позволил завлечь себя в ловушку, и тут-то и обнаружилось, каким же я был ослом.

После того как Джимми лишился своих водительских прав, он больше не видел причин ограничивать себя на сцене в выпивке.

Однажды в субботу в первый наш большой перерыв он захватил микрофон и для затравки рассказал свой русский анекдот:

— Встречаются Джон из Нью-Йорка, Ганс из Берлина и Ваня из Москвы. Джон говорит: «Мы строим ракеты, на которых можно полететь на Луну». Ганс говорит: «Мы строим автобаны для самых скоростных машин в мире». А Ваня говорит: «Я могу выпрыгнуть из окна десятого этажа и разобьюсь, но мои резиновые сапоги останутся целы!»

После этого он включил свою гирлянду, и на нём начали мигать десятки лампочек.

— Дамы и господа! А теперь мы переходим к кульминации сегодняшнего вечера! Благодаря мне вы получите единственный шанс заглянуть в своё будущее! Род Коронржеч более чем за пять веков прославился тем, что его представители умели читать по звёздам. Мы предсказали закат Наполеона, явление Девы Марии в Свита Липка и победу Леха Познани в восемьдесят третьем чемпионате. Не робейте! Воспользуйтесь этой возможностью за небольшую плату. Последний ясновидящий Польши ответит на все ваши вопросы!

Я не мог поверить своим глазам: действительно всё сработало! Люди толпой устремились на сцену и засыпали моего дядю вопросами.

Один только первый вечер принёс нам больше трёхсот долларов дополнительного заработка. Я был очень горд дядей и сразу же похвастался Агнес, которая, однако, не поверила ни одному моему слову.

— Жирафка моя! Ты должна увидеть это собственными глазами! Джимми правда молодец!

Успех был такой громадный и так вскружил дяде голову, что он с каждым новым шоу становился всё наглее. Самое позднее, к третьему сету он набирался настолько, что начинал поносить публику. Например, во время свадьбы вдруг прокричал со сцены жениху:

— И где ты раздобыл такую драную ворону, аж кишки сводит!

Мне еле удалось остановить отца невесты, который набросился на Джимми, а тот продолжал хулиганить:

— Не имеет ровным счётом никакого значения, набью я тебе сейчас морду или нет! Ты всё равно уже можешь заказывать себе ящик, тебе жить осталось всего три недели!

На следующее утро он разыгрывал из себя невинного ягнёнка: якобы он ничего не помнит, а жениху, мол, желал только лучшего. Дескать, его избраннице не помогла бы даже пластическая операция, нос пришлось бы просто ампутировать, да и все прочие вешалки, которых он перевидел в клубе за последние два года, тоже были не лучше.

— Дядя, мы в Виннипеге, — сказал я. — «Принцесса Манор» — это тебе не дом общинных собраний и не клуб пожарников в Ротфлисе, где любая свадьба всегда заканчивается потасовкой.

А потом Агнес всё-таки пришла в «Принцессу Манор». Это был наш последний вечер.

Стояло лето 1987 года — на зиму мы не обратили внимания, проспали её, как в Ротфлисе, морозное канадское небо не было для нас новостью. А к лету город захватили комары, и Джимми перепробовал множество аэрозолей против насекомых. Наша квартира была полностью освобождена от комаров, но зато вся заполнена облачками аэрозоля.

Поначалу всё шло нормально. В перерывах между музыкальными номерами кое-кто из гостей платил по двадцать долларов за предсказание будущего, но когда-то должно было случиться то, что я давно предвидел.

Мой дядя, снова накачавшись алкоголем, углядел среди публики невесту и вывел её на сцену. Он возложил левую руку ей на живот, погладил его, потом включил свою иллюминацию, правой рукой прикрыл глаза и замогильным голосом возвестил в микрофон:

— Я вижу дитя!

Невеста бросилась Джимми на шею, вырвала у него из рук микрофон и крикнула своему мужу:

— Яцек! Яцек! Дитя! Дитя!

Жених прослезился, пошатываясь пробрался к сцене и крикнул:

— Это будет мальчик или девочка?

Мой дядя похлопал великана Яцека по спине и дружелюбно сказал:

— Только не огорчайся, приятель! Это будет понемножку того и другого!

Яцек был по профессии повар, весил килограммов сто и ростом вымахал с боксёра-тяжеловеса — грубый и сильный, как разъярённый питбуль. Он двинул моему дяде микрофоном в зубы. Весь зал услышал, как дядя крякнул и всхлипнул, как что - то хрястнуло. Внезапно в нашу сторону полетели тарелки, куриные кости. Остатки картошки и свёклы посыпались на нас дождём.

Одна тарелка попала мне в левый глаз. Я не почувствовал боли, но услышал слова Агнес:

— Я от тебя уйду!

До сих пор в кулачных боях мне всегда удавалось уберечь свои зубы. Но в тот летний вечер я сам выбил себе зуб. Я выстоял во всех драках в Ротфлисе без единого синяка под глазом — и только в тот вечер, когда Агнес сказала, что уйдёт от меня, мне это не удалось.

Я услышал её слова — и выбил себе передний зуб собственным стаканом с водкой. Я принёс этот зуб в жертву во имя нашей любви.

Рихард Гржибовский, владелец «Принцессы Манор», на следующий же день вызвал нас к себе в кабинет. Я переступил порог клуба с разбитым сердцем и с повязкой на глазу. У Джимми дела обстояли не лучше моего, хотя он так же, как и я, не хотел бы признаться, что каждое движение причиняет ему боль. На голове у него была повязка, сквозь которую тут и там проступали пятна крови. Он кичился тем, что имеет особо прочный череп:

— Моя крепкая башка не раз спасала мне жизнь, особенно во Вьетнаме, когда я воевал с американским империализмом!

— Дядя! Когда Гржибовский нас вышвырнет, твоя крепкая башка тебе не поможет, — сказал я.

Наш шеф был настоящий лихоимец. Худой, старый человек сидел в кожаном кресле и курил трубку. Он говорил по-польски с лёгким английским акцентом, но его манера растягивать слова, грассировать «р», преувеличенно подчёркивать ударения, выдавала, что акцент этот скорее наработанный, чем благоприобретённый за долгие годы под воздействием чужого языка.

Гржибовский оскалил зубы, пососал свою трубку и налил себе кофе. Потом он начал свою литанию в строгом тоне командующего:

— Солдаты! Во-первых: отныне я запрещаю вам вообще что-нибудь говорить во время ваших выступлений в моём клубе. Вы можете только играть и петь, больше ничего! Гороскопы в качестве заполнения перерывов в музыкальной программе исключаются! Больше никаких русских анекдотов, никаких предсказаний и пророчеств, а главное — никаких оскорблений в адрес публики! В случае неподчинения вы будете немедленно уволены!

Я промолчал и ответил лишь испуганным «хм», поскольку не хотел показать, что у меня выбит передний зуб. Я был словно пират, который во время потасовки в порту за один вечер потерял всё: честь, любимую и деньги.

Мой дядя, напротив, сорвал с головы окровавленную повязку и завопил:

— Но, шеф, ты только посмотри! Я же пострадал! А кроме того, в заведении не протолкнуться с тех пор, как я разбил русских в пух и прах со всей их чудо-технгасой! А беременные невесты?! Что же им, к цыганкам бежать, которые их только обчистят? При мне все находятся в приподнятом настроении. Я же не говорю ничего, кроме правды, как и полагается профессиональному ясновидящему, а дети-уроды в наше время не редкость! Рождаются и с двумя головами, и ещё хрен знает что!

Гржибовский был непоколебим и продолжил свою проповедь:

— Не перебивайте меня, мистер Коронко, когда я отдаю вам распоряжения!

— Так точно! — гаркнул Джимми.

— Итак! Во-вторых: за весь ущерб, нанесённый имуществу в результате драки, ответите персонально вы! А теперь, — он глубоко вздохнул, — я зачитываю список…

— Какой ещё список? — насторожился мой дядя.

— Не перебивайте меня! — закричал Гржибовский.

— Так точно! Так точно! Так точно!

— Итак! Следующие предметы были повреждены или окончательно сломаны: восемь стульев, три стола, два абажура и картина с изображением нашего Папы Римского!

— А святой отец чего забыл на этой дискотеке? — удивился Джимми.

— Да вы кощунник! Что вы себе позволяете! — вскричал Гржибовский. — Мой клуб — это вам не какая-нибудь дешёвая забегаловка, а ресторан в три звезды!

— Безусловно! По крайней мере две из этих звёзд я своими глазами видел каждый вечер, когда…

— Молчать!

— Так точно!

— Итак! Теперь посуда! В моём списке указаны следующие потери фарфоровой и стеклянной посуды: четыре блюда с теплосберегающей крышкой, пять супниц, тридцать тарелок, пятнадцать чашек, пятьдесят семь стаканов всех видов и одна бесценная ваза династии Мин!

— А это ещё что за предмет? — заинтересовался Джимми. — Не тот ли это маленький зелёненький ночной горшок, который стоял в витрине?

Гора наших долгов составила в общей сложности около четырёх тысяч долларов. К этому нужно было присовокупить один из наших мониторов и микрофон, погубленные во время потасовки. Поскольку у нас не было никаких сбережений, нам пришлось выступать в «Принцессе Манор» бесплатно почти два месяца.

— А я-то думал, в Америке уже отменили рабовладение, — сказал дядя. — Но зато теперь я понимаю, почему негры и узкоглазые так ненавидят белого человека! Думаю, мне тоже нужно сменить цвет кожи.

На те восемьсот долларов, которые я зарабатывал в «Тако Белл», было не разгуляться.

Нам срочно нужно было найти новую работу, но мы даже не знали, с какой стороны браться за эту задачу. Теперь мы оба поняли, как много хорошего делала для нас Агнес. Ей всегда приходила в голову какая-нибудь спасительная идея. В этом была её сильная сторона Она умела разговаривать с людьми. Мы же не обладали её бесценными качествами: прямотой, соединённой с бесхитростным дружелюбием.

В сентябре Агнес сдала государственный экзамен для иммигрантов и сразу же устроила мне сцену:

— Ты набитый дурак, Теофил! — сказала она. — Как можно быть настолько слепым? Ты безглазый, как кость! Коронржеч — наша могила! Если бы ты меня действительно любил, мы бы уже давно от него съехали!

— Аги! Я обещаю тебе это! Самое позднее, на следующей неделе у тебя будет своя квартира!

— Ах! Ты уже весь изоврался, как и твой дядя!

Через две недели она со своим канадским паспортом уехала в Калгари, где ей дали стипендию от фонда, поддерживающего одарённую молодёжь. Она начала изучать медицину и влюбилась в одного из своих репетиторов.

На Рождество она прислала нам документы на развод, а в прощальном письме не скупилась на похвалы в адрес своего нового друга: Стэнли Кокс, аспирант, у которого впереди блестящая карьера преуспевающего врача.

— Не верь ты всем этим сказкам! — сказал мой дядя. — Наверняка она крутит роман с аптекарем! Этот тип продаёт наркотики и тайком нюхает обувной клей, как наш сапожник Затопец из Ротфлиса, — при таком раскладе я с удовольствием дам ей развод!

Я тешил себя надеждой, что Агнес однажды вернётся ко мне. Эта вера долгое время была единственной поддержкой в моей тоске.

Но Джимми не имел ко мне никакого сострадания. Он вырвал из своего блокнота для заметок листок и сказал:

— Вот лекарство для влюблённых слабаков.

И велел мне хотя бы раз в день читать его сентенцию.

На листке было написано: «Есть два сорта мужчин — одни гоняются за юбками, другие — за выпивкой, Ну да. И ещё есть один промежуточный тип — подкаблучники, вот они-то хуже всех. Но у всех троих есть нечто общее: к концу всё равно все становятся слабоумными».

— Супер, Джимми! — сказал я. — Спасибо тебе! Я уже чувствую себя гораздо лучше!

В первый день Рождества я навёл порядок в платяном шкафу и выбросил всё лишнее. Агнес забыла у меня несколько трусиков и летнее платье с маками. Забыла? Я убеждал себя, что она оставила эти вещи умышленно, чтобы наказать меня — за мою неспособность принимать решения?

Мне казалось, я так и слышу её голос: «Смотри, Теофил, ты как вампир, ты высосал моё сердце, больше я не люблю тебя, но пусть у тебя останется кое-что от меня: маки, чтобы они всегда напоминали тебе о нашем лете в Ротфлисе!»

Я упаковал все её трусики и летнее платье и отослал в Калгари, не приложив даже записки.

Я привёл в порядок и свои собственные вещи. Рассортировал майки и рубашки, выбросил половину в мусоропровод, не сделав исключения даже для Фрэнка Заппы. В дикой решимости я учинил над своей музыкой короткую расправу: пластинки и электрогитару я засунул под кровать.

Я остригся, я сходил в парикмахерскую дважды. После второго посещения я был обрит наголо. Мой дядя испугался до смерти, когда я пришёл домой и он увидел меня в дверях:

— Что это с тобой? На голове ничего, а в голове и того меньше! — сказал он. — С таким уголовником я бы не решился показаться на людях, особенно в польском клубе! Наши поклонники попрячутся под столы, когда тебя увидят! Ты убийца!

— Но ведь у нас больше нет никаких поклонников, Джимми!

Он сказал только:

— Все звёзды переживают тяжёлые времена, но потом у многих в кармане начинают звенеть монеты! Ты ведь слышал про комбэк?

Мы могли записать себе в заслуги только две удачи, и одна из них случилась примерно через неделю после прощального письма Агнес. Я выдержал государственный экзамен и очень быстро получил канадский паспорт — так легко, как будто речь шла о каком-нибудь пустяке. Я спрашивал себя: куда же подевались три года ожидания и надежд? Впервые в жизни я был очень горд собой, потому что наконец хоть чеш-то добился, — ведь это было кое-что! Значит, я не такой уж тупой, как я сам о себе думал и как думала обо мне, может быть, все наши общие годы Агнес, моя жирафка из Ротфлиса.

На рождественской вечеринке в «Принцессе Манор» мой дядя нарушил предписанное нам молчание. Он сказал, что хотел бы поделиться с присутствующими своей радостью, имеющей для него большое значение.

— Дамы и господа! — сказал он. — Я выиграл в рождественскую лотерею!

Гржибовский, который после памятной драки придирчиво контролировал все наши выступления, отнёсся к высказыванию дяди спокойно. Он подошёл к сцене и взял микрофон:

— Мистер Коронко, скажите же нам, пожалуйста, что вы выиграли? Неужто пылесос?

Джимми коротко сыграл на синтезаторе счастливое та-та-та-там и сказал:

— Шеф! Я больше не поляк! Я выиграл национальность! Наше правительство в Оттаве приняло меня!

Гржибовский позволил моему дяде высказаться. Я думал, что придётся заплатить за это денежный штраф, а то и вовсе распрощаться с местом, но он дал дяде договорить, а мне сказал, что в наших воробьиных мозгах больше везения, чем разума И что святая рождественская ночь, в конце концов, для того и даётся, чтобы послушать, что говорят животные в яслях, с той лишь разницей, что мы не первоклассные племенные быки, а две обезьяны из коммунистического зоопарка.

— После Нового года я снова заткну вам рот, — сказал он.

Этот вечер принёс нам и другие сюрпризы.

— Ты что, правда написал ей рождественскую открытку? — спросил я.

— Да, всего одну строчку, — сказал Джимми: — «Агнес! Будь мужчиной! Вернись!» Может быть, её аптекарь вовсе и не канадец, а какой - нибудь жуликоватый беженец, какой-нибудь импотентный мексиканский каубой.

Шёл первый год жизни без Агнес. Я ждал от неё ответа. По нескольку раз на дню открывал почтовый ящик, вынимал почту с закрытыми глазами, полный надежды, но там не было ничего, кроме напоминаний, извещений и новых счетов, — никакой весточки из Калгари.

Утешение мне давали только любовные фильмы. В индейском квартале я обнаружил видеопрокат, который делал своим постоянным клиентам скидки одну за другой. Где ещё можно было получить видео за два доллара?! Абсолютными хитами, которые занимали первые позиции моего листа бестселлеров, стали «Грязные танцы», «Девять с половиной недель» и «История любви». Я и дядю снабжал его вестернами, и каждый вечер у нас разгорался ожесточённый спор о том, что лучше: фильмы про ковбоев и индейцев или пошлые любовные поделки.

— Мальчик мой, твоими порнушками я уже сыт по горло, — сказал однажды Джимми, — и если уж тебе надо потрахаться, лучше отправляйся на дискотеку и подцепи там себе какую-нибудь польку. Некоторые даже бесплатно дают, в туалете или в раздевалке. Но с этой киногрязью я дела иметь не хочу! В конце концов, я католик, а сверх того ещё и православный! Я предпочитаю смотреть на крепких парней с быстрыми револьверами, которые и Брюса Ли сделают. Которые укладывают врага одним выстрелом между глаз. А ещё я хочу смотреть, как краснокожие пляшут у костра, скачут и вопят!

Тогда я сказал:

— Эти типы с именами вроде Гремучий Змей, которые беспорядочно палят во все стороны и всегда побеждают, действуют мне на нервы!

— А уж твои плейбои хороши! — отвечал Джимми. — Им только дай полюбоваться, как их киски бреют себе ноги в ванной! Все эти парни — сплошные извращенцы! И всю эту дрянь ты смотришь?!

Мы никогда не приходили к единому мнению, ни одного фильма мы так и не смогли досмотреть до конца. Останавливали на главной сцене, на кульминации, вставляли новую кассету — и через полчаса ритуал повторялся: ни один фильм не мог устроить нас обоих сразу, кому-нибудь из нас всё было не по нутру.

Наши ночи становились всё длинней и уже почти обрели прежнее качество — когда Агнес ещё жила с нами, а мы с дядей до рассвета никак не могли закончить наши разговоры о политике и хозяйстве.

Свою однокомнатную квартиру, мы превратили в кинозал. Мы не только брали видео напрокат, но и покупали кассеты, чтобы иметь под рукой материал для доказательств и споров и в любой момент продемонстрировать, что именно нам не нравится в фильмах. Мы нумеровали кассеты и составляли перечень названий, чтобы было легче ориентироваться.

Все наши деньги стали уходить на домашнее кино, они просто утекали сквозь пальцы, и мы постоянно были должны за квартиру. Мы никогда не платили вовремя.

Весной угнали наш «линкольн».

— Это называется: пришла беда — открывай ворота, — подвёл итог Джимми, после того как несколько дней подряд инспектировал автостоянку — под профессиональные советы двух русских соседей и под воздействием множества банок «Уайлд кэт».

— Придется, мой мальчик, переходить на другие способы передвижения, — сказал дядя, — только не покупай себе велосипед, а то ещё подумают, что мы бедные. Ведь всё-таки мы поп-звезды. Лучше езди на автобусе — глядишь, и познакомишься с молоденькой поварихой. Только сперва спроси её, действительно ли она умеет готовить. Эта Агнес чуть не уморила нас голодом со своими супчиками. Хорошо, хоть я следил, чтобы в кастрюлю иногда попадали говяжьи кости и немного смальца! Когда мужчина голоден, он становится злым и кровожадным. Удивляюсь, как я до сих пор ещё никого не убил. Ну да пока в супе плавают кружочки жира, я готов с кем угодно договориться на разумной основе!

— Жратва — это и впрямь единственное, о чём ты можешь думать, — упрекнул я. — Тебе не понять — я любил Агнес, её дыхание, её ресницы, каждое дрожание её век, как она расчёсывала волосы… Какое это было счастье — смотреть на все её ритуалы! Ты такой жизни даже не отведал. Ты повсюду видишь только плоть, а она страдает и умирает.

— Тебе и в самом деле следовало бы стать в Ротфлисе скотобоем, — сказал Джимми. — Ты узколобый невежа! Я звал Агнес домой, ты это знаешь. И что она ответила? Она промолчала так, будто нас и на свете не существовало никогда, как будто наши матери нас не родили! А ведь я помню даже тот момент, когда я первый раз сказал «мама».

После угона «линкольна» мой дядя хвастался тем, что якобы он изобрёл рессайклинг.

Итак, я стал ездить на работу на автобусе, но многочасовая уборка в «Тако Белл» убивала меня.

— Я больше не могу! — сказал я моему дяде. — Я уволюсь или брошусь под такси!

— Лучше под трамвай! По крайней мере будет наверняка!

— Джимми, опомнись! В Америке нет трамваев.

— Если ты покончишь жизнь самоубийством, я с тобой перестану разговаривать! Кроме того, наши дела скоро пойдут в гору. Я подыскал себе работу, но пока не хочу тебе ничего говорить. Пусть это будет сюрпризом к твоему двадцать первому дню рождения!

— Что за работа?

— Я буду работать в офисе!

— В офисе?

— Да! Пылесосить, вытирать столы, опорожнять мусорные корзины и натирать полы! Чистая и ответственная работа! Я имею в виду, офис есть офис! Мне всё равно нечего делать с понедельника по четверг, вот я и подумал: неделю в офисе, в конце недели — в «Принцессе Манор»! Но эта работа тоже ночная — днём-то они там сами сидят за своими компьютерами. А я не хочу, в школу я уже ходил, читать и писать научился!

— Дядя, — удивился я, — ты будешь убирать? Ты?!

— Да, а что такого? Кто-то же должен содержать в порядке этот тридцатиэтажный свинарник. Собственно, гораздо больше мне бы подошла работа шерифа! Что ни говори, для этого у меня лучшие рекомендации, какие только можно представить: шесть лет каторги в Советском Союзе, сорок лет коммунизма в Польше и вдобавок ко всему война во Вьетнаме, в сумме набирается как минимум шестьдесят лет! Собственно, я живу уже дольше моих собственных лег. Видимо, что-то напутали в моих метриках. А что тут удивительного, мои родители были православные люди из Минска — они и слова-то читали иначе, чем мы, американцы. Может, я уже вообще пенсионер и в Алма-Ате меня ждёт изрядная пенсия!

— Где-где?

— Ну, в Казахстане! Что, ты не видел в Виннипеге ни одного казаха? Это такие монголы, которые вообще не умеют ни читать, ни писать, как индейцы!

Близилось лето. Джимми слушал по плееру кантри и натирал в небоскрёбе офисные коридоры. Я мог высыпаться ночами — после почти четырёх лет, и это был для меня совсем новый опыт. Сны об Агнес стали нежнее и яснее, как солнечное небо над озером Червонки. Дубильное корьё из Ротфлиса проторило себе обратную дорогу в глубокую темноту, из которой оно произошло. Узкий ручей снова впадал в лес. Со временем вернулся и Фрэнк Заппа. Он гулял с Агнес по просёлочным дорогам Ротфлиса, между полями пшеницы и морями маков. Наш пляжный берег Заппа переместил в Канаду; пляж простирался в моих снах всё шире, и каждую ночь я радовался, снова обнаруживая его и уходя в красную даль, знакомую мне по детству.

У Заппы было для меня новое послание: «We can shoot you». Оно разъяснилось для меня в тот день, когда в видеопрокате индейского квартала я обратил внимание, что давно уже не вижу одного из продавцов — пожалуй, несколько недель: Это был молодой человек из Молдавии, который всегда давал мне хорошие советы. Его звали Леонид.

— А что с Леонидом? Он что, уволился? — спросил я.

Хозяин видеопроката мистер Шорт, настоящий канадец, сказал:

— А ты разве не знаешь? Торчишь тут целыми днями и не замечаешь, как отстреливают людей?

— Что?!

— На нас был налёт и ограбление! Эти свиньи застрелили Леонида. В кассе было всего семьдесят долларов.

— Неужто правда?

— Правда!

— Мой дядя обзавёлся бы автоматом, если бы я ему об этом рассказал!

— Я тоже обзавёлся. Он здесь, в ящике, всегда под рукой!

Шорт достал из выдвижного ящика стола оружие и продемонстрировал мне, как с ним нужно обращаться. Он сказал:

— И подумай вот о чём: если сюда войдёт кто - нибудь с таким же прибором, твоя задача — достать свое оружие первым!

— Почему моя?

— Ты хоть и дурковатый слегка, но научишься. В конце концов, сколько месяцев ты у меня тут крутишься, хватит, испытательный срок закончился. С этого дня ты принят на работу!

Я думал, что свихнусь от счастья. Медицинская страховка! Твёрдая зарплата! Отпуск! Нормированный рабочий день! Смерть Леонида была не напрасна! Он пожертвовал собой ради меня, он войдёт в историю как мученик видеослужбы.

Теперь наши дела действительно пойдут в гору, думал я. Шаг за шагом.

Наш английский был между тем уже настолько хорош, что мы оставили занятия на курсах. Видеофильмы и телевизор, кроме всего прочего, были лучшими учителями, и каждому новоприбывшему иммигранту мы давали совет отказаться от английских курсов:

— Просто смотрите телевизор, это единственный метод! У телевизора выучишься быстрее всего.

Джимми поздравил меня с новой работой и сказал:

— Теперь мы наконец раскрутим лавочку! Ты авансируешь мою подлодку! Твоя задача будет такая — наблюдать за врагом с тыла и снабжать меня информацией: мы начнём сами давать видео напрокат. Мы сделаем из нашей квартиры минифилиал, пусть он будет называться хоть «Джимми и К°», и будем давать видео за полцены соседям, а ты каждый вечер будешь притаскивать домой кассеты контрабандой. Руководителем предприятия буду я!

— Джимми, но это же обман! — сказал я.

— Обман — это ещё далеко не измена и не разрушение брака! — сказал он. — Я видел однажды по телевизору, что в старину женщин за такое злодеяние побивали камнями. Так что твоей Агнес ещё повезло! То, что мы задумали, конечно, жёсткий бизнес, но то, что функционировало при социализме, не так-то легко поддаётся разрушению при капитализме! С тех пор как я работаю в офисе, я больше не вижу таких уж сильных различий. У нас в Америке тоже работают по плану: тридцать этажей, тридцать длинных коридоров, тридцать коротких лет за электрополотёром — и в ящик!

На мой двадцать первый день рождения дяде пришло в голову нечто оригинальное: он подарил мне обед в китайском ресторане «Дикая утка Ли Хонг-цзы».

— Ну и молодец этот китаец! — сказал он. — Сиди тут хоть целый день и уплетай за обе щеки, пока тебе дурно не станет! И каждый платит всего десятку!

Уже через четверть часа я был сыт и сказал Джимми:

— Больше не могу проглотить ни кусочка этой гадости. И к тому же хочу сам себе сделать подарок! Вставай, дядя, идём в музыкальный магазин!

Но это, как оказалось, было совершенно нереально — погулять на собственном дне рождения! Дядя брал себе одну добавку за другой, из каждого горшка ещё что-нибудь экзотическое, и говорил:

— Если мне нравится, я сожру всё: хоть дождевых червей, хоть крыс!

Я уволился из «Тако Белл», а Шорт пообещал мне, что скоро я смогу стать у него супервайзером — если научусь управляться со снятием кассы и с заказом новых фильмов. Я сам был очень взволнован, особенно из-за того, что мне придётся работать, так сказать, в двух фирмах: у Шорта и у моего дяди. Джимми был прав. Это оказалось совсем нетрудно — каждый вечер брать с собой домой несколько кассет. Ведь я всегда мог оправдаться тем, что просматриваю фильмы для того, чтобы знать, что рекомендовать нашим клиентам. И пусть себе Шорт считает меня немного недодержанным, мне не стоило убеждать его в обратном. Я не должен был вызывать у него подозрения. Тактика моего дяди была гениальной. Он говорил:

— Мы будем давать кассеты напрокат только русским! Они не задают так много вопросов, как поляки. Они рады каждому сэкономленному доллару, и им можно впарить любую халтуру, лишь бы только блестело и было дёшево! Ты посмотри, как они одеваются, эти дикари! Они ходят по улице в домашних шлёпанцах. А поляки начали бы нас немедленно шантажировать и самое позднее через неделю уже стучались бы к нам в дом с бутылкой коньяка чтобы обсудить свою долю в прибыли. Теофил, запомни: не имей никаких дел с поляками!

Я брал на заметку всё, что он мне рассказывал о наших собратьях, но не всё понимал. Я написал Агнес несколько строк о моей новой работе и объяснил ей, что такое супервайзер. Я хотел дать ей понять, что очень даже в состоянии взять на себя содержание семьи и что никакая ответственность не будет для меня непосильной, ведь супервайзером может стать далеко не каждый. Про Леонида и про его трагическую гибель я ей ничего не написал. Я не хотел, чтобы она подумала будто это дядя осуществил сатанинский план, чтобы наконец добыть для меня хорошо оплачиваемую работу. Агнес бы заподозрила, что это именно он нанял какого-нибудь украинца, чтобы отстрелить голову бедному Леониду. Мне было больно от одной этой мысли; Джимми не был киллером.

Наши долги по квартплате понемногу сокращались, но нам по-прежнему грозило принудительное выселение, хотя до тех пор, пока управляющий молчал, нам нечего было бояться.

В сентябре и октябре — в лучшие месяцы для ловли щук и окуней — мы поехали на автобусе на озеро Виннипег и выуживали там спиннингами таких зверюг, что другие рыболовы от зависти хватали свои манатки и сматывались: не могли этого пережить. Морозильник лопался по швам, зато мы надолго обеспечили себя здоровым питанием. Мой дядя говорил:

— Если ешь много рыбы, тебе не придётся ходить к врачу. Вся тайна — в её голове: что-то там такое содержится!

— Аллилуйя! — отвечал я. — Кому ты рассказываешь эти сказки? Мой первый спиннинг, который ты мне смастерил, был наполовину русский, наполовину польский: ролик заклинивало, направляющие кольца были перевязаны и заклеены тёти - Аниным лаком для ногтей, они не выдерживали и двух сезонов, но тем не менее я поймал этой штукой больше, чем ты своим «Шекспиром», а ведь мне тогда было всего тринадцать. И что, все те съеденные щуки дали мне какую-то особенную силу? Необычные способности, например? Вечно ты меня дуришь!

Однажды утром, как раз в самый сезон ловли щук, Джимми заявился ко мне в видеопрокат из своего офиса после ночной смены и крикнул прямо с порога:

— Эй, скажи-ка! Что это за ключ ты мне подсунул? Он не открывает дверь!

Он прорвался к стойке, отодвинул в сторону длинного, худого индейца с орлиным носом и круглым лицом, который стоял в очереди первым, и сказал:

— Подвинься, краснокожий!

— Минуточку! — ответил индеец. — Я здесь первый!

— Что это за птица? — спросил меня Джимми. — Ты его знаешь?

— Наш постоянный клиент, — ответил я. — Область интересов — вестерны.

— Хо-хо! С каких это пор аборигены смотрят вестерны? — спросил Джимми и обратился к индейцу: — Что это у тебя за фильм?

— «Двенадцать часов дня», — сказал тот. — У тебя такой смешной выговор! Ты иностранец?

— Ещё чего! — возмутился Джимми. — Ай эм Канада, но родился я в Литве, потом был на войне, когда вы здесь ещё охотились на бизонов со стрелами и луком. А у нас уже были самолёты. Поляки выиграли войну. Моим родителям пришлось переселиться в Восточную Пруссию. Так приказал один грузинский монгол из Москвы. А тебя как зовут, краснокожий?

— Бэбифейс, — сказал тот.

Было ещё раннее утро, но оба мужчины решили отправиться в бар, после чего собрались вместе посмотреть «Двенадцать часов дня», а я позвонил нашему управляющему. Нас решили выкинуть из квартиры.

Вечером я нашёл на нашей двери замечательную записку на листке из блокнота Джимми: «Есть отличный выход. Вопрос решён. У нас новая конура. Переезжаем к индейцам».

Должно быть, это шутка, подумал я. К индейцам? Я вдруг так заторопился, что схватил первое попавшееся такси и поехал к моему дяде в офис, чтобы получить какие-то объяснения.

Неужто правда, что мы так быстро нашли себе угол? В такую роковую минуту не время для дурацких шуток. Мы не могли действовать наугад и на авось! Без жилья мы потеряем работу и замёрзнем на улице, как бомжи. Нас выбросят на съедение медведям, что, по словам Джимми, в Канаде обычное дело:

— Так государство экономит на погребении большие деньги.

Я разыскал дядю на двадцать четвёртом этаже.

— Тебе что, электрополотёр на голову упал? — спросил я. — То, что ты мне написал в записке, должно быть, розыгрыш?

— Не-е! — сказал он. — Я подыскал для нас апартаменты люкс!

— Хм! Не иначе как Геня упомянула нас в своей вечерней молитве! — сказал я.

Джимми разозлился, его толстые щёки побледнели:

— Не напоминай мне про Генины суеверия! И не вздумай рассказать Бэбифейсу какую-нибудь историю про Иисуса, ты всё испортишь! Индейцы ведь и колдовать могут! Они ещё превратят тебя в вырезку из бизона! Вот тебе ключ от нашей новой квартиры, поезжай туда и будь индейцем! Завтра мы устроим переезд!

Значит, новый угол оказался правдой! Сумасшедший краснокожий Бэбифейс действительно предложил моему дяде переехать в его маленький дом в индейском квартале. На первом этаже там были две свободные комнаты; как он сказал, в них уже давно никто не жил. Всего за пятьсот долларов в месяц мы могли их занять. Я подумал: ничего, уж лучше с толстяком и дураком под одной крышей, чем под открытым небом.

Из нашей квартиры нам пришлось перевозить не так уж много: только музыкальные инструменты, боксы Джимми для стереоустановок и сами стереоустановки, потом телевизор, мои пластинки и старые альбомы с фотографиями. Поскольку у нас больше не было машины, нам пришлось перевозить вещи на автобусе.

— Никого не подпущу к моему телеку! Сам его понесу! — заявил дядя.

Мне доверили члена нашей музыкальной группы мистера Ямаху. Ну, уж с ним-то я как-нибудь управлюсь, подумал я, но вот как этот маленький толстяк взгромоздит себе на горб огромный телевизор?

Джимми прижал телевизор к своему животу и сказал:

— Осторожно! Дорогу! Я иду!

— Дядя, тебя же совсем не видно!

Мы направились к остановке автобуса, и я выполнял роль собаки-поводыря для слепого. Когда мы появились с первой партией груза у Бэбифейса, он попытался руководить нашим передвижением по саду перед домом. Тут я увидел двух странных животных: карликового пони и собаку, которые по форме и по цвету почти не отличались — два пепельно-серых косматых существа. Они радостно бросились навстречу Джимми, и я уже видел наш телевизор разбитым на тысячу осколков. Дядя, столкнувшись с пони и получив мощный удар сбоку, приземлился на задницу, но крепко удержал свой груз в руках и воскликнул:

— Ах ты, негодная шавка! Неужели не видишь, что я тяжелогружёный!

Бэбифейс сказал:

— Это не собака — это пони, его зовут Крези Хоре, он валлийской горной породы, очень благородных кровей!

— А нельзя ли запрячь этого мустанга на один рейс? — спросил Джимми.

— Об этом не может быть и речи! — сказал Бэбифейс. — Он же не мул! Уж лучше я сам поеду за вашим барахлом на своей машине!