Дядя Джимми, индейцы и я

IV. Калифорния или Мексика

К ноябрю 1991 года и мои денежные запасы подошли к концу, оставался лишь неприкосновенный запас, к которому я не должен был притрагиваться, если не хотел очутиться на улице.

Четыре тысячи долларов, раздумывал я, на что бы их пустить?

Чак недолго ломал голову над тем, как поступить с моими накоплениями. Он сказал:

— Мысль поехать в отпуск пока ещё осуществима. Давай же наконец увидимся с Агнес, навестим её!

Затевать путешествие только ради нескольких дней у Агнес казалось мне нерациональным, и я наметил планы более дальней поездки. Но всё упиралось в тупик при мысли о том, что в Виннипеге нас будут ждать два этих старых дурака. Чак сказал:

— Я сыт по горло Бэбифейсом и твоим дядей! Если мы сейчас самостоятельно не сделаем ничего путного, то скоро сами превратимся в таких же неудачников, как эти растяпы! Спорим?

Я сказал:

— Решено, брат, будь по-твоему! Правда, однажды я уже убежал из дому — и что из этого вышло? Сижу теперь в луже, ничему не выучился, безработный, а из-за Агнес чуть было даже не застрелился!

Чак сказал:

— А меня уже начинает трясти, как только я слышу слова «замена масла». У меня сразу же температура в голове повышается! Мне просто необходимо наконец расслабиться и отдохнуть!

Его телефон давно молчал, и женщины больше не звонили ему.

— Вот видишь, — говорил он, — как они меня любят! Ничего больше не складывается: сплошные пьяные ночи, непрерывная смена имён и лиц, которые забываешь уже на следующее утро, — все эти осточертевшие случайности, да и те больше не случаются! Я на пределе!

Мы обсудили наше положение в деталях и пришли к совместному решению. Цель была абсолютно ясна, чего раньше у нас не бывало: навещаем Агнес в Калгари, а затем отрываемся в Калифорнию. Мы мечтали завоевать солнце! Нас ждали бескрайние многокилометровые пляжи, пальмы, а может, и студентки в бикини, и ледяные напитки, пинаколада и джин с тоником, и сладкие плоды манго, только что сорванные с дерева! Мы решили отправиться на машине ранним утром, без прощальных церемоний, не предупредив ни Джимми, ни Бэбифейса; они должны были оставаться в неведении.

За неделю до отъезда мы тайно собрали два рюкзака; мы хотели взять с собой только самые необходимые вещи, а это значило, главным образом, как можно больше музыки.

На случай автомобильной аварии Чак прихватил свой хитрый ящик с инструментами, хотя я выразил свои сомнения:

— А для чего тебе сварочный аппарат? Чтобы было чего разбирать и снова собирать? Ты же у нас без этого не можешь! Тогда уж давай весь дом с собой прихватим, погрузим по кирпичику на тягач!

— Я же не сошёл с ума! — сказал Чак. — Мастерская со всеми инструментами, которые я собирал годами, это мой подкожный жир, страховой запас на трудные времена. В любой момент я могу вернуться в Виннипег и снова открыть дело, вот так-то, мой друг!

Я сказал:

— А что, если мой дядя весь этот хлам сбудет за бесценок и опустошит твой гараж? И что ты тогда? Будешь волосы на себе рвать?

— Не бойся! — сказал он. — Я так запру дверь гаража, что только фаустпатрон откроет мой Сезам!

В последнюю минуту он продал по дешёвке свою спортивную машину и вызвал из небытия заброшенный пикап, который ржавел себе в саду, накрытый брезентом. То, что эта колымага, старый «форд», вообще ещё заводится, граничило с чудом, однако гораздо больше меня занимал вопрос, как мы преодолеем на этой развалине несколько тысяч километров.

— Чак! — сказал я. — У тебя что, не все дома? Это же не машина, мы на ней и двух кварталов от дома не отъедем! А посмотри на шины!

— Это всё ерунда! Три дня с ним повожусь — и «форд» будет как новенький!

Дядя Джимми время от времени с удивлением заглядывал в гараж Чака и бормотал:

— Что-то здесь не то!

Чак иной раз любит прихвастнуть. Он теряет почву под ногами и говорит такие вещи, которые делают смешной всякую попытку удержать что - нибудь в тайне. Своему приёмному отцу он шутки ради заявил:

— А если бы я прислал тебе открытку из Сан - Франциско, ты бы поверил, что я взлетел очень высоко и денег у меня как грязи?

Бэбифейс сказал:

— Вот уж не знаю! Мне надо обсудить это с Джимми! Он лучше меня знает толк в таких вещах: как воин добивается признания!

Я не забыл их разговор, выждал денёк и притянул моего друга к ответу:

— Мы же с тобой условились! Старые хрычи ничего не должны знать о наших намерениях — а ты просто не можешь держать язык за зубами!

— Ах, да им хоть всё расскажи, — отвечал Чак, — до них ничего не дойдёт!

В наш последний вечер в Виннипеге, когда «форд» был уже готов, крылья покрашены, прошивший до дыр выхлоп запаян, прокладки головки блока цилиндров заменены, тормоза и отопление починены, аккумулятор и шины установлены новые, Джимми ворвался в мою комнату и забросал меня вопросами:

— Ты что, уезжаешь? И об этом я узнаю от врага? Почему Бэбифейсу известно больше, чем мне? А что будет с квартплатой? Как я останусь здесь один без тебя, да ещё с этим кровожадным индейцем? И как вообще всё это понимать? Я помогаю тебе чем только могу, так нет же — Теофил плюёт на руку, с которой кормится! Вот как обстоят с тобой дела!

Я сказал:

— Ты — помогаешь мне? Что-то я давно этого не замечал! Разве не я здесь за всё плачу? Уже много месяцев подряд! Иначе бы навахо давно уже вышвырнул тебя вон! Посмотрим, как ты один со всем управишься! Мою комнату можешь превратить хоть в курятник, мне всё равно!

— Так-то ты разговариваешь со мной, с твоим дядей, ты, паразит? Я ухожу! И моли Бога, чтобы я не объявил чрезвычайное положение с комендантским часом, личным досмотром и тому подобное! А без надлежащих документов не больно-то сбежишь из дому, дружочек! Уж в этом можешь на меня положиться!

Он вышел, тяжело ступая, а я залез в постель, натянул одеяло до ушей и в последний раз увидел во сне Агнес: меня отделяло от неё больше тысячи километров — Калгари должен был стать нашим первым этапом и, может быть, хорошим местом для привала.

Бэбифейс разбудил нас в четыре часа утра. Он сварил нам кофе. Мы завтракали без Джимми — тот спал на улице. Он устроил перед «фордом» живое заграждение из себя самого и улёгся там ночевать. Он спал при полном параде, чтобы не замёрзнуть: надувной матрац, два шерстяных одеяла, спальный мешок, три пуловера, бутылка «Смирнофф» и электрический обогреватель, подключённый к переносному кабелю, — всё это обеспечивало ему нормальную температуру тела. Над его ложем был установлен солнечный зонт, чтобы защитить спящего от снега, но ночь, к счастью, оказалась бесснежной.

Бэбифейс помог нам отнести к машине рюкзаки и коробки. Мы закрепили их на багажнике верёвками и укрыли всё брезентом.

Чак попрощался со своим приёмным отцом. Он вскинул вверх правую руку и растопырил два пальца.

— Прощай! — сказал он.

— Прощай! — сказал Бэбифейс, потом он обратился к нам обоим: — Каждый воин должен когда - то уехать из дома — моё вам благословение. А о Джимми не беспокойтесь. Он дрыхнет как мёртвый. Я подсыпал ему немного снотворного.

Чак сел за руль, я удобно устроился на пассажирском сиденье, укрывшись шерстяным пледом. «Форд» загудел как трактор, и мой друг включил задний ход.

— Слышь, парень! — сказал он. — У нас ведь и кондиционер есть, и он, между прочим, функционирует безупречно!

— Это будет нам очень кстати! — сказал я и сменил тему: — Ну и вид будет у моего дяди, когда он проснётся! Только представь себе! Джимми вылезает из спального мешка, потягивается, протирает глаза и вдруг видит на снегу следы от колёс — и всё пусто! Он спросит: «А где же машина?» А Бэбифейс что? Он, наверное, уже предвкушает, как ответит ему: «Она уехала задним ходом!»

Я был рад, что этот проклятый город наконец - то остался позади и вместе с ним восемь проклятых лет, которые пролетели как один день и за которые мне не удалось добиться ровным счётом ничего. Моё время здесь истекло, требовалась лишь официальная печать об освобождении — и я хотел получить её от Агнес.

На хайвэе мы остановились лишь один раз — чтобы заправиться. Восемнадцать часов мы провели в пути — слишком долго, потому что снег шёл почти без перерыва и Чак то и дело давил на тормоза, чтобы уклониться от рискованных манёвров по обгону, которые проводили дорожные лихачи. Нам пришлось пробиваться через множество небольших городков, которые хайвэй соединял между собой. На строительстве этой трансканадской дороги погибли когда-то сотни рабочих, но сегодня никто уже не помнит о том, что этот путь практически вымощен человеческими костями.

Поздним вечером мы добрались до Калгари, и я позвонил Агнес из автомата. Она описала мне дорогу к её дому. Наша снежная поездка была закончена, «форд» показал себя с лучшей стороны, придраться было не к чему.

— Видишь, с «гробом» не было никаких неприятностей, — сказал Чак. — Чёртова телега прёт, словно сама по себе!

— Это везение, — ответил я. — Но пока ты на борту, ничего и не может случиться. Ты у нас механик, а я отвечаю за развлечения: сейчас в программе стоит посещение Агнес.

— Я умираю от нетерпения взглянуть наконец на твою жирафку! — сказал он.

Мы предстали перед Агнес усталые как собаки. Её квартира — семьдесят квадратных метров в современном высотном доме с сауной и бассейном — была оформлена в двух цветах. Чёрная мебель и чёрные диваны, все стены и лампы — белые. Ничего старого и бывшего в употреблении, ничего испачканного и засаленного, никакой рваной обивки, как у нас в Виннипеге. Всё новое и полированное, порядок безупречный. На письменном столе все предметы лежат на своём месте, даже ластик и точилка для карандашей. Я думал: куда же я попал? В приёмную врача? В офис страховой компании? Когда мы обнялись, приветствуя друг друга, я был скован странным равнодушием. К этому я оказался не готов. Наоборот, во всё время долгой поездки я только и думал о том, что мы с первого же мгновения поймём друг друга — как это было когда-то на берегу Ротфлиса — и что всё плохое между нами тут же забудется. Но ничего подобного не произошло. Я стоял как столб и мечтал только об одном: чтоб не очень долго разговаривать, а сразу же лечь спать.

С губ Агнес я считывал то же самое, по крайней мере так мне показалось: она оставалась так же безразлична, как и я. Глаза её ничего не излучали.

Чак же, напротив, был счастлив, таким я его давно уже не видел. Ему понравилась моя жирафка, я сразу это почувствовал. Он внимал каждому её слову, кивал головой и со всем соглашался. Старый лис, думал я, притворяется всепонимающим и точно знает, что на женщин это действует безотказно.

Агнес жила одна. Стэнли Кокс, её знаменитый друг, был старшим врачом в городской больнице, сама она писала диссертацию и работала в детской клинике.

— Тео? — удивилась она. — Твой друг придумал тебе очень красивое имя. Мне оно нравится.

— Я очень много слышал о тебе от Тео! — сказал Чак. — Собственно говоря, твоё имя Агнешка. Но Агнес, на мой вкус, лучше. Ты первая полька в моей жизни, хотя весь мир только и говорит, насколько польки красивы.

— Ну и? — сказала она. — Ты разочарован?

Я сказал:

— Чак! Правда, очень жаль, что ты не захватил с собой свою коллекцию марок.

— Узнаю прежнего Теофила, — с улыбкой сказала Агнес. — Уже тогда он охотнее всего посадил бы меня под замок.

Чак сказал:

— Правда? Мне бы такое никогда не пришло в голову.

Агнес великодушно предоставила в наше распоряжение свою спальню, а сама решила переночевать в гостиной.

Она открыла бутылку красного вина: «Бароло», прямая поставка из Италии. Принесла из кухни хрустальные бокалы.

— Мы должны чокнуться, — сказала она.

Я тихо сказал Чаку:

— Я сейчас блевану!

— Старик! Держи себя в руках, — зашипел он на меня. — Если ты мне всё испортишь, пеняй на себя, в Калифорнию тебе придётся топать пешком.

Вслух он провозгласил:

— За нашу хозяйку!

Весь вечер Агнес почти не смотрела в мою сторону. Меня для неё всё равно что не было. На ней было узкое чёрное вечернее платье. Волосы она красила теперь в каштановый цвет и коротко стригла.

Девушка в застиранных джинсах, которую я знал по Виннипегу, должно быть, просто мне привиделась когда-то и жила лишь в моём воображении. Новая Агнес покрывала ногти лаком и носила шёлковое бельё. Стэнли Кокс, должно быть, зарабатывал кучу денег, при помощи которых мог удовлетворить любую потребность моей жирафки.

Я выпил два бокала вина и сказал, что мне нужно как можно скорее добраться до постели. Я был совсем готов.

— Ну, если ты так утомился… Ты всегда очень быстро уставал, — произнесла Агнес.

Чак осклабился. Он был более чем в восторге.

— Твой друг наверняка мне с удовольствием расскажет, — продолжала она, — как дела у твоего дяди.

Мне было всё безразлично. Я сказал:

— Точно! Но, Чак, не забывай о том, что в пять часов нам надо вставать. Или ты уже забыл об этом? Ведь мы заглянули сюда только по пути…

Следующее утро заслуживало того, чтобы занести его в дневник. Мой друг уверял, что такой ночи, как вчерашняя, у него ещё никогда не было. Я сказал:

— Неужто? Что, всё было так безумно?

— Ты, простофиля! — сказал Чак. — Мне пришлось читать бесконечный доклад о твоём идиотском дяде. Она хотела знать всё, но не обо мне. Только не воображай себе ничего! Ты для неё самый большой трус на всей территории западнее Волги!

— Ты представить себе не можешь, насколько мне это теперь безразлично!

— Нет-нет, это не так! — ответил Чак. — Но теперь я кое-что понял. Ты любил ледяную сосульку!

Я сказал:

— А ты хотел эту ледяную сосульку ещё и оттрахать, хотя она моя бывшая подруга! Как прикажешь это понимать?

— В чём дело? Почему ты так волнуешься? Ты же её больше не любишь!

— Не люблю. И всё-таки! Нормальный человек не приблизится к бывшей подруге своего лучшего друга! Это закон вселенной!

— Разве что в твоей крошечной польской вселенной! Мне до ваших законов дела нет. Я индеец, а они очень падки до белых женщин. Спроси у Бэбифейса Он тебе споёт на сей счёт песню. Он только после пятидесяти немного поумерил свой пыл. Но я лично не хотел бы знать, сколько у него детей на самом деле!

— А я думал, у него с женщинами совсем по - другому.

— Куда там, мой дорогой. Тебе предстоит еще многое узнать.

— Спасибо. На что же ещё нужны друзья!

В последующие дни мы с Чаком ночевали в машине, в наших спальных мешках. Только раз мы отправились в мотель, чтобы принять душ и как следует выспаться.

Чак нервничал. Он и меня раскалил докрасна своей болтовнёй о женщинах.

Глава «Агнес» была для меня окончательно закрыта — на все времена.

Я был настроен на новую женщину, только на сей раз я хотел всё сделать по-другому. По крайней мере, мой дядя должен будет удалиться с авансцены.

Целая неделя, проведённая в машине с моим другом, доказала мне, что человек всё-таки агрессивное существо. Даже индейцы становятся невыносимы. По сравнению с моим дядей Чак был достаточно безобидным, и тем не менее: запрет на курение в машине, которую всё равно уже больше никто не купит, казался мне сумасбродством.

— Ты куришь «Пэлл-Мэлл», — сказал Чак, — а они воняют старой половой тряпкой. Когда после нашей поездки я появлюсь среди людей, про¬копчённый, как лось, ни одна баба на меня даже задницей не взглянет!

А когда наступал мой черёд садиться за руль, мне приходилось постоянно терпеть его глупости. Чак говорил, что я подолгу пялюсь в боковые зеркала, вместо того чтобы ехать просто прямо. Мол, хорошему водителю вообще незачем смотреть в боковые зеркала. А когда он выполнял роль штурма¬на, держа на коленях атлас автомобильных дорог, который мы купили на бензоколонке, мы постоянно уезжали куда-нибудь не туда.

— Направо! — кричал он. — Сворачивай, тебе говорят, сворачивай!

— Ты, недотёпа! — говорил я. — Чего ты мне повторяешь одно и то же по десять раз. Я же не слепой и не глухой!

И всё же я ехал налево, потому что он постоянно обращался со мной как с румынским таксистом, который за всю свою жизнь ничего не видел, кроме разбитых дорог.

Дорожный атлас, штурманское искусство Чака и мои водительские навыки в конце концов привели нас в Юту, к Большому Солёному озеру. После шести дней блужданий по горам и пустыням мы наконец приблизились к родине Бэбифейса; у Калифорнии же, куда мы изначально стремились, были совсем другие координаты.

Мы взвалили на себя слишком много. Остановка на Солёном озере была как нельзя кстати, так мы решили.

— Санта-Барбара и Сан-Франциско никуда от нас не денутся, — заявил Чак. — Здесь уже потеплее, чем в Виннипеге. Задержимся здесь до тех пор, пока у нас не кончится жратва, и только после этого двинемся дальше.

— Договорились, — сказал я.

Это был Чак, которого я любит. После всех споров и ссор, которые мы выдержали между со¬бой по дороге, он всё ещё был в состоянии принимать благоразумные решения — я-то был другой: я не мог так быстро забывать обиды, к тому же мне нелегко давалось открыто высказывать то, что меня мучило в данный момент.

Мы припарковались на одной из редких кемпинг-площадок, она располагалась прямо у озера. Гигантский песчаный берег простирался до самых гор, вершины которых сливались вдали в тёмную полосу.

Всё оборудование кемпинг-площадки состояло из трёх биотуалетов. Воспользоваться ими могли только те, кто ехал уж действительно по неотложным, спешным делам. Полудохлые мухи чёрными эскадрильями утомлённо кружили над загаженными кабинками.

Мы были там не одни. На холодном солнце поблёскивали два серебристых мобильных домика, и металл цвета алюминия создавал радуги, ныряющие в Солёное озеро.

Мы разбили свой лагерь. Наша палатка была установлена в ноль целых фиг десятых секунды. Мы пересчитали банки с мясными консервами. Их должно было хватить на неделю. Потом снова уселись в «форд» и слушали музыку.

Мы открыли по банке «Будвайзера», и тут на нашей территории появился человек. Он пришёл со стороны автолагеря и был похож на индейца Его прямые волосы были завязаны в длинный хвост до пояса. Он был высокий, поджарый, а на его мощных костях выпирали налитые мускулы.

— Хай! — сказал он. — Плохая сегодня погода. Если не распогодится, здесь может быть опасно. В горах уже несколько дней идёт дождь. А вы? Откуда вы приехали?

— Из Канады! — сказал Чак. — Мы едем в Калифорнию.

— Ну-ну. Вам ещё ехать и ехать, — сказал он. — Насмотритесь.

На следующий день мы спали до обеда. Потом выкурили по сигарете и обсудили наш дальнейший путь.

Вечером от скуки сыграли несколько партий в покер. Мы то и дело смотрели на озеро, на волнах которого пенилась и прибивалась к берегу соль, или просто наблюдали за домиками на колёсах. Мы обнаружили, что там жили ещё два или три человека. До сих пор они почти не покидали свои домики; но с заходом солнца там стало заметно оживление. Они разжигали гриль, и мы слышали звуки их голосов, которые разбивали каменную тишину Солёного озера и распространялись по серой равнине до самых гор.

Мы видели, как вдоль по пляжу уходит мужчина — он всегда отправлялся в южную сторону. Мы узнали его: то был Пакет Мускулов, индеец с длинным хвостом.

На обратном пути незнакомец пересёк наш лагерь и выпил с нами кофе. Он расспрашивал нас так, как будто мы были преступники в международном розыске. Мы рассказали ему о Виннипеге и о том, что приехали к Солёному озеру только потому, что заблудились. Он то и дело повторял одни и те же вопросы, так что мы пришли к убеждению, что этот тип сумасшедший, тем более что он совсем не хотел говорить о себе, не назвал даже своего имени. И умолкал всякий раз, как только замечал, что мы такие же любопытные, как и он.

Вечером того же дня он ещё раз зашёл к нам после своей прогулки и сказал:

— Я думаю, вы ничего ребята. А эта ваша жратва из банок, наверное, вам уже обрыдла.

— Ещё бы! — согласился Чак. — Мой желудок давно уже взывает о помощи.

— У нас есть стейки и пиво, — сказал он. — Идёмте к нам!

Мы приняли приглашение и отправились вместе с ним в сумерки.

По дороге индеец выдал нам наконец своё имя: Джек Клоуд. Несколько минут спустя мы уже сидели за столом, пили пиво и слушали Джека, который рассказывал нам о своей жизни. Он был сиукс. Сказал, что он один из последних отпрысков своего рода.

Джек Клоуд был в свое время знаменитым футболистом. Его брак с японкой распался из-за того, что повреждение колена прервало его многообещающую карьеру. Ему было двадцать два, когда его призвали в армию. Два года спустя он сражался во Вьетнаме, его колено меж тем давно зажило, и он мог бы снова играть в футбол. После войны он купил на своё выходное пособие домик на колёсах и с тех пор мотается по континенту.

Глаза Чака искрились от воодушевления. Мой друг повстречал великого героя. Индейца, который воевал за Соединённые Штаты Америки, как и он сам.

Я не слишком высоко ставил подвиги во имя народа и отечества. В этом я был солидарен со здешним стариком, который приветствовал нас словами: «Война — дерьмо!»

Он пододвинул мне банку пива, взял себе стул и сел.

— Меня зовут Чарлз Адаме, я родом из Евгении, штат Орегон, — сказал он. — Мы, Адамсы, никогда не были солдатами. Ни один из нас ни разу не убил ни души во имя Америки. За Никсона, за этого поджигателя войны, мы тоже не голосовали. Всё обман — и Кеннеди тоже был не намного лучше.

— Дорогой друг! — сказал Джек. — Пощади наших гостей, избавь их от твоей пацифистской болтовни!

Старик говорил, а Джек жарил стейки.

Чарлз жил в другом домике. Он был астрофизик. Свою жену он называл Друг Детства, она страдала от наихудшей формы мигрени — боязни старения — и появлялась на глаза только с наступлением темноты и после тщательной обработки своего лица.

Чарлз сказал:

— Вы уже что-нибудь слышали о межгалактическом заговоре? Каждый второй гражданин США — пришелец! Моя жена, например!

— Что за глупости! — сказал Чак.

— Почему ты воевал во Вьетнаме? — спросил я у Джека. — Ты рисковал своей жизнью за государство, которое угнетает твой маленький народ.

На несколько бесконечных секунд воцарилась мёртвая тишина, и я съёжился до размеров гнома; Джек посмотрел на меня так, как будто я лично был пришелец.

Он ответил:

— Я американец! Как ты мог задать мне такой дурацкий вопрос?

— Правильно! — сказал Чак. — Я тоже был солдатом. Мы, индейцы прирождённые воины, за нашу страну мы пойдём на всё.

Я сказал:

— Жаль только, что генеральская жена перебежала тебе дорогу, иначе бы ты непременно дослужился до подполковника!

— Эта история с леди была несчастным случаем, — ответил Чак. — Забудем об этом!

Мы допивали с Чарлзом последнее пиво, когда из вагончика показалась его Друг Детства: старая, худая как щепка женщина с толстым слоем штукатурки на лице.

— Добрый вечер, — сказала она. — Что вы так на меня смотрите?

— О! Я надеюсь, миледи приятно отдохнула, — извинился Джек и улыбнулся.

Мы провели на Солёном озере неделю и отправились в Солт-Лейк-Сити — поменять там наши канадские доллары, купить продукты и пошляться по барам.

Джек, который в начале нашего знакомства был неприступным, замкнутым, как черепаха, оказался на поверку великим рассказчиком.

Он пичкал нас своими воспоминаниями о Вьетнаме. Все они были, на первый взгляд, не более достоверны, чем те, что мы уже слышали от моего дяди. Но Джек Клоуд показал нам свои фотографии из Сайгона, шрамы от шрапнели на спине, любовные письма от его японки — всё было похоже на правду, о таких доказательствах Джимми Коронко мог только мечтать.

Сиукс иногда соблазнял нас на рыбалку. Он обзавёлся когда-то замечательной лодкой из армейских запасов, которую каждый раз нужно было заново собирать. В этой ореховой скорлупке мы часами гребли на холоде, всегда вдоль берега, время от времени забрасывали удочки, но так ничего и не поймали.

— Ребята! Я вам давно хотел сказать, — заявил Джек, — правда такова, что я уже много лет рыбачу в этом озере, но ещё ни разу не поймал ни одной рыбы. Судя по всему, вода здесь отравлена. Чарлз Адаме утверждает, что если здесь вообще и водится какая-то рыба, то лишь мутированные уроды!

Я бы тоже не удивился, если бы в этом солёном бульоне, который изображал посреди Юты море, действительно жили какие-нибудь монстры с чешуёй, плавниками и зубами.

Мы с Чаком время от времени думали о том, как там поживают без нас два старых господина в Виннипеге, а Калифорния, наш рай, вызывала у нас теперь тихий смех. Да есть ли вообще такая земля, спрашивали мы себя. Попадём ли мы туда когда-нибудь, под солнце Тихого океана, в бухту Сан-Франциско, куда заплывают иногда по ошибке киты-убийцы и залечивают там свои гарпунные раны?

Мы задержались на Солёном озере до Дня благодарения — в основном ради Джека Клоуда. Он признался нам, что не отказался бы от некоторого разнообразия, поскольку уже в пятый раз празднует День благодарения в одной и той же компании, и ему уже изрядно это надоело, потому что Чарлз Адаме, напившись, произносит свои безумные монологи об астероидах и кометах, а его жена без передышки меняет вечерние платья, как на показе мод.

Жарить на гриле индейку было страстью Джека. Он фаршировал её калифорнийскими фруктами и разбавлял жирный соус несколькими ложками белого вина

Он говорил Чарлзу:

— Что ты так угрюмо пялишься на меня? Не бойся, я не утоплю эту индейку в вине!

Вечером в День благодарения мы увидели Друга Детства в её самом изысканном наряде: белое шёлковое платье, лодочки на шпильках, на загривке боа из страусовых перьев до лодыжек и меховое манто; пальцы унизаны золотыми кольцами, ногти отлакированы до блеска, как крылья у свежепокрашенного автомобиля, волосы начёсаны так высоко, будто на её голову водрузили старую верёвочную швабру.

Мы с Чаком не знали, смеяться нам или плакать, и решили бороться с этим кошмаром при помощи алкоголя.

После нескольких порций напитка мы принялись ворошить наше прошлое, словно рылись в ящике со старыми семейными фотографиями. Мы рассказывали о нашем детстве: я — о моём в Ротфлисе, Чак — об индейской резервации в Колорадо. Наши хозяева слушали нас раскрыв рты.

К полуночи вдруг стало невыносимо холодно, и мы удалились в нашу палатку-иглу. Начался дождь. Сильный ветер обрушился с гор на долину. Мы наглухо задраили в палатке все переборки и забились в наши спальные мешки.

Часа через три я проснулся оттого, что Чак тряс меня как сумасшедший. Я даже испугался, что он выворотит мне из суставов обе руки. Он мотал мою голову туда и сюда как погремушку.

— Тео! — орал он. — Конец света!

— Я слышу только бульканье, больше ничего, — пробормотал я и перевернулся на другой бок. — Это всего лишь дождь!

В этот момент земля начала дрожать и раздался адский грохот, как будто взорвался старый многоэтажный дом.

— Езус! — вскричал я. — Что там происходит? Атомная война в такой пустыне?!

Мы высунули носы из палатки. Дождь в горах собрался в подземные потоки, гигантские водные массы с камнями и глиной прорвались из чёрной пасти, отдалённой от нас не больше чем метров на пятьсот, и устремились к озеру, пересекая пляж. Разрушительная волна погребла под собой биотуалеты и разливалась вширь с устрашающей скоростью, как лава при извержении вулкана. Было необычайно светло, просеки на берегу, проложенные опустошительным потоком, были огромны, от серебристых домиков на колёсах не осталось и следа.

— Неужто америкосы погибли? — спросил Чак.

— Может, они просто уехали! — сказал я. — Но тогда бы Джек нас непременно предупредил, или как ты считаешь?

— Какая теперь разница! Я знаю одно: нужно скорее отсюда смываться!

— В Калифорнию? Мне уже и этого хватило!

— Тогда поехали назад, — сказал Чак, — к Бэбифейсу и Джимми. Деваться больше некуда!

— Но это значило бы, что мы струсили! Подумай хоть об этом! Что же это за путешествие?

— Калифорния и так повсюду! — сказал Чак. — А главное, она там, где мы… А эта природная катастрофа — плохой знак. Я индеец, я знаю, что говорю.

Мы в панике побросали наши вещи — палатку - иглу и всё дорогое оснащение навалом в багажник «форда», повернули ключ зажигания и увидели в свете фар следы колёс. Чак сказал:

— Вот жопа этот Джек! Перессался от страха и бросил нас погибать! Ничего себе, герой войны!

Через несколько минут мы снова были на пути, ведущем назад, к дому, на той же самой дороге, которая четыре недели назад должна была привести нас прямо к Калифорнии, в лучшее будущее.

Мы проделали путь до Виннипега, уложившись всего в четыре дня. Короткие остановки мы использовали только для того, чтобы немного поспать. Но в чистом виде обратная дорога заняла у нас не больше двадцати часов.

После длинного звонка в дверь нам открыл Бэбифейс. Он держал в руке пластиковое ведёрко, полное кубиков льда.

— Очень хорошо, что вы снова здесь, ребята! — обрадовался он, увидев нас. — А то я уже не знаю, что мне делать с Джимми Коронко. Я перепробовал всё, что только можно: таблетки, холодные компрессы, массаж спины, бичевание, выпотевание и танцы. Ничего не помогает!

— Неужто мой дядя болен? Он лежит в постели? — спросил я.

— Не-е, — сказал Бэбифейс. — Он сидит на кухне, курит как паровоз и пьёт!

— Старик что, не в своём уме? — спросил Чак.

— Я бы так не сказал, — ответил Бэбифейс. — Идёмте-ка лучше со мной!

Джимми сидел за столом — и с отсутствующим видом смотрел на пепельницу, полную до краёв. Перед ним лежали голосовой генератор и его блокнот для заметок. Он исхудал, даже как - то иссох. Волосы свалялись и засалились, лицо заросло щетиной. Он наверняка потерял килограммов десять, но лицо, покрытое красными пятнами, как при ветрянке, слегка опухло от обильного курения и от виски.

— Хай, дядя! — поздоровался я.

— Хай, Джимми! — сказал Чак.

Он ничего не ответил.

Мы подсели к нему, а Бэбифейс приготовил ему на лоб новый компресс из кубиков льда.

— Дядя, — сказал я, — ну что же ты молчишь? Скажи что-нибудь! Что с тобой?

Он подвинул мне свой блокнот, раскрытый на странице шестьдесят два.

— Давай, Тео! — веселился Чак. — Читай вслух!

— О'кей! Здесь написано: «Простой польский мужчина невысок ростом, потому что он постоянно получает по шапке. Но окончательная его погибель — это индейская женщина. Она непрерывно домогается его, а если он больше не может, она избивает его до полусмерти, докрасна и до синяков».

Чак разразился смехом:

— Джиммочка! Что это опять за история?

Дядя Джимми пролепетал:

— Толстая Мэрри — ей постоянно нужно было от меня только одно! А две недели назад я вдобавок ко всему получил из Ротфлиса письмо: «Твой отец умер, пришли денег, похороны обошлись дорого. Аня Малец».

— Как, Леопольд умер? А Аня? Малец?! Не могу поверить! — воскликнул я.

— Ты, идиот! Я в трауре! — сказал он. — Мой отец покинул нас! И Мэрри тоже: ши из гон с водителем грузовика. Правда, я по этому случаю трижды с облегчением перекрестился!

— Чёрт возьми! — воскликнул я. — Что там конкретно написано, в этом письме из Ротфлиса?

— Твоя тётя стала мамой, — объявил дядя. — От поселкового старосты Малеца! Но это же такой позор для всей семьи Коронржеч! И они поженились. Здесь фотография их свадьбы и их дочурки. Посмотри!

Он схватил лежавший на столе конверт, измятый и захватанный его жирными пальцами. Я прочитал письмо — дважды, трижды — и придирчиво рассмотрел фотографии.

Чак сказал:

— Джиммочка! А что там такое с толстой Мэрри? Ты что, влюбился? Наделал глупостей?

— Тьфу! — сказал мой дядя. — Какие там глупости! Во всём виноват твой старик. Это он притащил в дом эту бомбу, сразу после того, как вы уехали! Боже, боже мой! Моя кровать проломилась в первую же ночь!

Бэбифейс сказал:

— Я только хотел помочь моему белому брату. Он был в печали. Одинокий. Голодный и грязный. И тогда я позвонил в Ванкувер Мэрри, моей кузине. Коронко нужна была скво, женщина!

— В следующий раз ты уж, пожалуйста, спрашивай меня, — сказал Джимми, — когда ставишь на карту мою жизнь. Знаю я этих любителей сделать тебя счастливым. Ты не хочешь, но они осчастливят тебя насильно. В этом коммунисты были большие умельцы!

Бэбифейс рассказал нам с Чаком некоторые подробности про Толстую Мэрри. Эта женщина сразу поселилась у моего дяди, которому поначалу это очень даже пришлось по вкусу. Она драила на кухне полы, покачивая своим широким задом, пела народные песни и варила обед. Джимми только и говорил, что о своём райском житье. Но прошло некоторое время, и она его как следует поколотила, потому что он ленился быть сексуально активным. Она резко сменила свои повадки и заставляла моего дядю делать всю работу по хозяйству, а потом в доме стали появляться какие-то неизвестные личности, которые, судя по явственным звукам, в моей комнате удовлетворяли потребности Мэрри. А Джон Бёрд обработал её так, что она с ним сбежала.

После нашего возвращения из Юты Джимми оккупировал мою комнату, ходил за мной по пятам, как преданная собака, и даже засыпал на надувном матраце рядом с моей кроватью. Он сказал:

— Я побуду у тебя, пока не оклемаюсь! Потом снова переберусь к себе!

Однажды ночью он разбудил меня.

— Теперь, когда ты снова дома, — сказал он, подключив свой голосовой генератор, — ты должен побольше печься о семейных делах.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

— Ну, твой белорусский родственник отправился к праотцам. Ему хорошо. Навеки на пенсии. Я бы сам о таком мечтал. Но тем не менее мы должны позаботиться, чтобы на могиле у Леопольда стоял достойный памятник. Он знал в Бартошице каждого уважаемого человека лично, он был сапожник — в те времена обувь кое-что значила. И ты ведь не забыл, что тебе написала в своём письме тётя Аня!

Я удивился:

— Мне? Говори прямым текстом! Я что, должен вложиться в этот памятник?

— Ну, а ты как думал! — сказал он. — Ты разъезжаешь по Калифорниям, болтаешься там целыми днями на пляже, потом возвращаешься домой и дочиста опустошаешь холодильник. Я тебе что, отель?

Я встал, включил свет и дал ему несколько сотенных, но вместе с тем потребовал, чтобы он показал мне потом квитанцию о переводе денег в Польшу.

— Ты что, ненормальный? — сказал он. — Ты хоть знаешь, сколько банки берут за перевод денег? Нет, мы поступим по-другому. Для этого есть католические священники. Они летают в Бартошице, как новогодние Деды Морозы. Я знаю одного по клубу Гржибовского. Я у него спрошу.

Окружной город Бартошице расположен на севере Вармии и Мазур.

Раз в год — как правило, летом — мы с дядей навещали сапожника Леопольда в его мастерской, из которой тот почти не отлучался. И мастерская, и маленькая его квартирка располагались в одном из восточнопрусских домов на главной улице, которая вела к Хайльсбергским воротам и торговой площади.

Леопольд носил не снимая вязаную шапочку, из-за чего в детстве я даже предполагал, что он духовное лицо из какой-то экзотической, неведомой страны. Шапочка сидела на его лысине как приклеенная — так прочно, что не падала, даже когда он склонялся над работой. Он был маленького роста, темнокожий, с горбатым, как у араба, носом.

Незадолго до конца войны он потерял жену. Она умерла от тифа. Профессия медсестры стала для неё роковой. В больнице Мальтийского ордена, уцелевшей после советских, она проработала всего несколько недель. В той же больнице спустя двадцать один год родился я.

Чак вернулся к своим прежним занятиям и к Рождеству продал уже три автомобиля. Его телефон трезвонил, как в лучшие времена, а из гаража исчезали и бытовые приборы. Многие из его клиентов во время его отсутствия сдавали технику в ремонт Бэбифейсу, а тот назначал срок готовности на январь.

Мой друг работал как одержимый, тем более что обнаружил на окраине города один хороший источник: на стоянке маленькой лизинговой фирмы бесполезно ржавело множество машин со спущенными колесами в тщетном ожидании покупателей. В одно прекрасное утро за десять тысяч Чак обзавёлся целым парком машин. Джимми считал, что он работал с китайскими автоспекулянтами, что каждая машина краденая, а деньги отпечатаны в лесах Манитобы в тайных бункерах — никаким другим способом Чак не мог бы сколотить такой большой наличный капитал.

Я же оставался совершенно не при деле. Мои сбережения почти истощились, тем более что мне пришлось отстегнуть деньжат на памятник в Бартошице. Объявления о работе в газете Бэбифейса были одно хуже другого: требовались мойщик посуды, мойщик трупов, мойщик машин, мойщик окон, сборщик мебели, подручный.

Я не рвался на мучения в руки капризных и самодурствующих боссов. Лучше подождать, считал я, отодвинуть эту пытку на потом. Я взял у Чака взаймы тысячу долларов, чтобы дотянуть до ближайшей подходящей работы, — ведь когда-нибудь неизбежно придётся крутиться как заведённому. А пока я достал свою электрогитару и стёр с неё пыль. Попробовал её в подвале нашего дома в одиночестве — в своё удовольствие. И даже написал несколько новых песен.

Я проводил в подвале с моей музыкой ночи напролёт и отправлялся спать лишь с восходом солнца, а когда вставал, было уже далеко за полдень; примерно к тому же времени просыпались Бэбифейс и Джимми — после ночи, проведённой на очистке снега. Мы завтракали вместе. Я был к этому времени ещё такой усталый и сонный, что подолгу тёр глаза, как первоклассник, которого разбудили к первому уроку.

За два дня до вечера святого Сильвестра — до нового, 1991 года — кто-то постучался ко мне в подвал, барабаня в дверь кулаками. Я думал, это из-за того, что моя музыка была слишком громкой, и убавил звук усилителя.

Но то был Джимми. Он распахнул металлическую дверь так, что она ударилась о стену, и помахал у меня перед носом каким-то конвертом. Я как раз застрял на одном трудном месте и не знал, как мне вести соло дальше.

— Теофил! — заорал мой дядя и выдернул кабель из усилителя.

Он снова был в лучшей форме — и такой счастливый, каким я его не видел уже несколько лет.

— Эта старая крыса Гржибовский! — продолжал он вопить.

— Что с ним? — спросил я. — Он что, умер?

— Нет! — сказал Джимми. — Воскрес! Он прислал нам приглашение! Он хочет, чтобы мы снова играли в «Принцессе Манор» на его новогоднем празднике, наша группа!

Я взял письмо и прочитал внимательно. Всё именно так и обстояло. Это было приглашение для нас обоих, и наши друзья приглашались тоже: дядя Джимми, индейцы и я. Гвоздь программы — «Блэк из уайт». Группа «на разогреве» была мне неизвестна

Я был настроен скептически и сказал:

— Что это Рихард задумал? Неужто испытывает муки совести? Вряд ли. Наверняка за всем этим скрывается какая-то коварная ловушка. Только не знаю какая.

Я швырнул приглашение на пол, снова воткнул кабель в усилитель, присел и начал настраивать гитару.

— Это шанс! Слушай, что я тебе говорю! — воскликнул дядя.

Он наклонился, взял меня за плечи, поднял на ноги и придвинулся ко мне так близко, что наши носы чуть не соприкасались. Изо рта у него воняло, как из сыроварни.

— Неужто ты хочешь до конца своих дней бренчать в этом подвале? — спросил он. — Забудь даже думать об этом! Я не желаю видеть, как ты растрачиваешь время попусту! С сегодняшнего дня ты снова первая гитара! А мы с «Ямахой» возьмём на себя чёрную, подсобную работу. Тебе же всё равно нечего делать. Или ты собираешься снова вкалывать типа на стройке каждое одурелое утро? Пожалуйста, это легко устроить. Стоит только малость переодеться, стать магометанином, назваться Юсуфом Исламом — и Рыбак тебя ни за что не узнает и снова возьмёт на работу. И опять будешь таскать для него кирпичи и мешки с цементом и циклевать паркет при температуре минус тридцать. Бездна удовольствия! И на здоровье! Я и один выступлю в «Принцессе Манор»!

Я сказал:

— Ну ладно. Попробую с тобой ещё раз — в конце концов, это и моя группа тоже. Но я предупреждаю тебя, дядя: если только ты снова начнёшь пить за сценой или задирать гостей клуба, я тут же кладу гитару в футляр и ухожу! Клянусь тебе в этом моей матерью!

— Ну, весь в мамочку, — сказал Джимми. — Старуха была такая же истеричная, как и ты!

Когда на следующее утро я припарковал перед нашим домом «кадиллак» преклонных лет, который мы с Чаком собирались купить на двоих, мой дядя перекрестился и несколько раз обежал вокруг машины, потом почесал себе перхоть на черепе и сказал:

— Документы на машину! Водительские права! Руки вверх! И договор купли-продажи тоже на бочку, пожалуйста. Я хочу посмотреть, всё ли тут правильно. Всё-таки Чак уголовник, объявленный в розыск.

Я сказал:

— Дядя! Ну с чего ты взял, это же неправда! Садись, прокатимся, сделаем несколько кругов.

— Почему бы и нет? — ответил он. — А когда завтра мы припаркуемся перед польским клубом, пусть Бэбифейс открывает нам дверцы. Как - никак, мы — звёзды!

Я дважды объехал с ним вокруг квартала, и мы вернулись назад. Он по-прежнему утверждал, что мой друг — автомобильный вор.

Мы пошли в дом. Бэбифейс стоял в коридоре, прислонившись к стене, держа в руках телефонную трубку.

— Только что кто-то звонил, хотел говорить с Джимми, — сказал он.

— Это по делу? — спросил мой дядя. — Он что, не назвался?

Бэбифейс сказал:

— Назваться-то он назвался, но убей меня, я тут же забыл его имя. Вроде бы он из той же деревни, что и ты.

— Ах ты, дикарь! — сказал Джимми. — Пора тебе уже заняться изучением моего языка. Язык-то — мировой! У вас же тут в Америке всему учат! Хоть польскому, хоть литовскому, хоть кунг-фу, хоть росписи по стеклу — чего тут только нет!

Он принялся перечислять в алфавитном порядке своих бывших деловых партнёров из Ротфлиса и Бискупца:

— Балицкий, Щаха, Щапульский, Дзиба, Коронржеч — ну, это я, — Малец, Марковский, Модлеский, Зотопец, Зареба! — Потом он включил седьмую передачу: — Бонек! Брежнев! Гагарин! Гирек! Дейна! Молотов! Да напряги же наконец свои мозги, краснокожий!

— Ну и родни же у тебя, однако! — сказал Бэбифейс. — Но это мог быть любой из них! Я всё равно не запомнил!

Телефон снова зазвонил. Джимми рванул, как на стометровку, чуть не сбил меня с ног и схватил трубку.

— Мистер Коронко! — назвался он. — Импорт-экспорт, уход за садом, очистка снега и танцевальный оркестр. Что вы хотели?

Он зажал рукой трубку и сказал:

— Тише вы! Это мой кузен Чёрный! Чего ему надо?

Бэбифейс мне шепнул:

— Он! Именно он и звонил!

Разговор у них затянулся. Мой дядя прикуривал одну сигарету от другой, и по его нервозному заиканию я мог заключить, что новости, которые ему сообщал Чёрный, не были хорошими. Управившись с разговором, дядя сказал:

— Засим я официально прекращаю все дипломатические отношения с моей роднёй. Будете моими свидетелями!

— Чего хотел украинец? — спросил я. — Я думал, он про нас давно забыл!

— Ха! — засмеялся Джимми. — Он превосходно о нас информирован. Он за нами шпионил. Вплоть до Гржибовского! И что мой отец теперь кормит червей, он тоже знает. Эта сволочь из Ротфлиса пишет ему письма!

— Ну и что же здесь плохого? — сказал я. — Твой старик, что ни говори, был женат на сестре матери Чёрного, если я не ошибаюсь?

— Это вообще не играет роли — кто с кем в родстве, — заявил дядя. — Всё было одно сплошное скрещивание, от Владивостока до Ротфлиса. Мы все родня.

— М-да! — сказал я. — Тогда что же тебя так рассердило?

— То, что Чёрный просил у Рихарда Гржибовского аудиенции! — рявкнул дядя. — Это он уговорил его снова пригласить нашу группу в «Принцессу Манор».

— Да он отличный парень, — воскликнул Бэбифейс, — этот Чёрный!

Джимми разозлился:

— Я никого не просил о помощи. А шпионов и предателей родины надо ставить к стенке. Хоть бы и в Америке!

Клуб был набит битком. На всех польских улицах Виннипега только и говорили о том, что в новогоднюю ночь будет играть группа «Блэк из уайт». Мой дядя был в трауре по своему отцу, но чёрной ковбойской шляпы, по его мнению, для траура было достаточно, остальной его наряд, за небольшие деньги заказанный у корейского портного, был розового цвета. Меня этот костюм приводил в бешенство, и я из протеста надел джинсы и белую майку.

Мы открыли концерт нашим старым хитом «You Win Again». Джимми сидел за клавишными, подпрыгивал на своей жирной заднице, топал обеими ногами по полу, а когда играл длинное органное соло, широко раскрывал рот, низко склонялся над клавиатурой и ездил по ней подбородком.

Бэбифейс дремал за столиком среди трёх пожилых дам. Я подумал: пока он не захрапел, всё ещё куда ни шло. Чак снимал всю вечеринку видеокамерой, которую он раздобыл специально для этого вечера. Он нацеливал объектив главным образом на ноги девушек и комментировал всё происходящее, как на телевизионной трансляции футбольного матча. Очень любопытно потом будет посмотреть эту видеозапись.

Первый сет удался на славу, мы ни разу не сфальшивили, и мой дядя ограничивался только объявлением песен, отказавшись от всяких комментариев.

Потом на сцену поднялся Рихард Гржибовский, он был навеселе и поводил бровями. Пожав нам с Джимми руки, он сказал:

— А теперь я хочу произнести новогоднее обращение к польской нации! Дай-ка мне сюда микрофон, солдат Коронко!

— Рад стараться, президент! — отсалютовал Джимми. — Но о нашей группе я немного скажу сам, длинных речей не понадобится.

— Стоять навытяжку! — приказал Гржибовский, обращаясь к микрофонному штативу, и начал: — Дорогие гости клуба! Последняя война забрала наших лучших сыновей. Мы проливали кровь и страдали на всех фронтах. Но наша родина снова восстала из пепла В Америке, Польше и Европе! Началось новое время: время сближения и понимания между цивилизованными нациями. В целом мир стал лучше. Но мы, дорогие друзья клуба, должны быть начеку. Фашисты и коммунисты не дремлют. Немец рассчитался с русским и снова ходит гордый и наглый. И Россия остаётся пороховой бочкой. Порядок там сможет навести разве что новый Гитлер. Поэтому, дорогие друзья клуба, мы должны молиться вместе с нашим святым отцом из Рима о том, чтобы следующий год был хотя бы не хуже уходящего. А теперь я передаю слово мистеру Коронко!

Публика захлопала в ладоши. Мой дядя сыграл на «Ямахе» первые такты польского национального гимна, потом в зале снова стало шумно, люди смеялись, произносили тосты и пили водку.

Дядя попросил официанта принести и ему полный стаканчик и сказал:

— Товарищи! Я буду краток: гитара — Теофил Бакер! Ударные и бас — «Ямаха»! Меня зовут Джимми Коронко. Вот мой мессидж к вам! Будем здоровы!

Я подошёл к своему микрофону:

— Минуточку! Как насчёт Заппы? — провозгласил я. — Он тоже ещё с нами — мы посвящаем нашу игру ему!

Не последовало никакой реакции, но мы удачно отыграли и второй сет, и третий, и четвёртый, и ещё два танца на бис, а к утру мой дядя свалился с копыт — он был в стельку пьян. Мне пришлось брать в ресторанной кухне тележку и на ней вывозить дядю к «кадиллаку» — так сказать, на «скорой помощи».

Бэбифейс все события вечера проспал за своим столом, в том числе и то, что в перерыве между последними сетами я застукал Чака в гардеробе с полькой. Я пошёл туда всего лишь взять из кармана пальто новую пачку «Пэлл-Мэлл», и тут увидел их, вонзившихся друг в друга за вешалкой.

И Гржибовский после нашего выступления был вполне приветливым. Казалось, он благорасположен к нам как никогда. Заговорил о чрезвычайно удавшемся новогоднем вечере и о хорошем авансе для нас. Он сказал:

— Почему же вы мне сразу не сказали, что вы родом из Вармии и Мазур? Я сам из тех мест, я родился в Сувалках! Ваш кузен, пан Чёрный, заходил ко мне! Представительный мужчина! И умён! Он литовец или украинец? Ну, в любом случае он польский эмигрант!

На следующее утро Джимми заявил мне — после того как я рассказал ему о моём разговоре с нашим шефом:

— Теперь мне наконец понятно, кто такой этот Рихард! Он же старый прихвостень Пилсудского!

— Нет! — возразил я.

— Маршал Пилсудский в 1920 году собирался из Сувалок завоевать Японию! — сказал мой дядя. — Но в Вильне и Киеве ему пришёл конец. Полный разгром! А этот жуткий, как корыто, советский казарменный город Сувалки в польской части Мазур — его работа!

Наступивший 1992 год, кажется, обещал быть лучше, чем все предыдущие. Я захотел больше денег и женщину.

В феврале по доброму совету Джимми я поехал к мистеру Миллеру, Рыбаку. Я представился в офисе его строительной фирмы совершенно официально и даже подал письменное заявление о приёме на работу.

Рыбак порвал мои бумаги и сказал:

— Что-то мне знакома твоя рожа. Мы нигде раньше не встречались?

Я ответил:

— Сэр! Вы же ходите по воскресеньям в церковь?

— Не-е!

— Вот видите. Тогда нигде не встречались!

— Но я хожу иногда в бордель. Однажды я видел, как ты там скрылся в одной из комнат! Теперь я точно вспомнил: то был ты!

— Вполне возможно! — соврал я и был рад, что этот идиот не признал меня.

— Ну да, — продолжал Рыбак. — Вы, восточно - европейцы, все на одно лицо. Нос картошкой, голова тыквой, глаза тупые — и всё это на коротких польских ногах. Ты принят на работу! В качестве паркетчика, плиточника и кафельщика. Будешь получать двенадцать долларов в час, но учти: если какой-нибудь несчастный случай или проверка из службы занятости, ты меня не знаешь! Иначе получишь нагоняй! Всё ясно?

— Так точно, сэр! — сказал я и про себя подумал: теперь я наконец понимаю моего дядю, который так приторно любезен с Гржибовским в «Принцессе Манор» и так послушен. А чуть только из кабинета за дверь — так всё забыто и дядя Джимми парусит на своей яхте прежним курсом.

Я простился, а на следующий день был уже на стройке.

Рыбак включил меня в небольшую бригаду, которая настилала полы в домах на одну семью. В бригаде было два поляка, один русский и один казах, всем далеко за сорок, все женатые. Русский, Андрей, был над нами старший. Он говорил:

— Что я сказал, то не обсуждается. На то я и бригадир!

Он настаивал на том, чтобы между собой мы все говорили по-английски. Оба поляка, Павел и Адам, вообще не придерживались этого правила; они были словно прикованы друг к другу, всю работу выполняли вместе и плевать хотели на то, чего требовал от них Андрей. И казах, которого звали Ча-Ча, постоянно говорил по-русски. Я думал: раз так, то и я буду делать как считаю нужным, пошли вы все куда подальше! Я сказал:

— Я из Албании. Знать ничего не знаю, но для вас я просто Тео.

Через месяц я купил себе наколенники, в каких играют в волейбол, потому что мне приходилось по десять часов в день ползать на четвереньках. Временами у меня сильно болела спина, но зато, по крайней мере, всегда было тепло.

Иногда мы получали задания на работу даже в великолепных виллах, оборудованных кондиционерами.

Русский проговорился мне как-то, что в небоскрёбах работают последние придурки, с почасовой оплатой ещё ниже, чем наши двенадцать долларов. Я промолчал. У меня не было никакого желания объяснять ему, что и мы с моим дядей тоже были в числе таких придурков.

Но без Джимми работа у меня спорилась. Я вкалывал и по субботам, хотя после этого мне приходилось ещё играть в «Принцессе Манор». Наконец-то я чувствовал себя в ответе только за самого себя. С дядей я виделся раз в день, в основном за завтраком, потому что вечерами мы с Чаком уходили в «Бер дэнс», который стал нашей постоянной пивной. Этот бар находился всего в двух кварталах от нашего дома, пятнадцать минут пешком. Джинджер и Биг Эппл жили неподалёку и тоже время от времени заглядывали туда — разумеется, по делам. За стойкой, с напитком, я видел их редко.

Джимми писал мне по утрам длинные списки, чего нужно купить. Он говорил:

— Я прихожу домой после работы наломавшись, а тут ни выпить, ни пожрать. Не буду же я бегать с пластиковыми пакетами по всему Виннипегу, как индеец какой-нибудь. Вот уже две недели я на содержании у Бэбифейса. А у него самого в холодильнике один мусор. Я уже похудел килограммов на двадцать! Сам-то ты чем питаешься? Паркетом?

Я сказал:

— С тех пор как ты ведёшь здоровый образ жизни, ты стал больше походить на человека.

Как только он уезжал с Бэбифейсом на работу, я выбрасывал его бумажку со списком покупок. Пусть сам таскает себе шестибаночные упаковки!

Моё питание само собой отрегулировалось так, как лучше всего подходило моему организму: утром кофе, весь день ничего, кроме кофе, а вечером, перед тем как отправиться с Чаком опрокинуть пару пива, я заходил в закусочную.

Новая работа оказалась суровее, чем всё, через что мне пришлось пройти на рынке труда. Она вышибала у меня из мозгов последние живые клетки, но вечера с другом снова восстанавливали мой дух. Чак играл в бильярд, а я знакомился с женщинами, и если с какой-то из них намечался контакт, я брал её к себе домой. После ночи я оплачивал ей такси.

Чак говорил:

— Ты превращаешься в дебильного потаскуна. Но пока что я не видел у тебя ни одной хорошенькой.

— После Агнес я сыт по горло этими красотками, — отвечал я. — Они глупы и воображают о себе невесть что. А попробуй только скажи, что ты её не любишь, она поднимет такой хай!

В июне я вступил в горячую фазу. После работы я даже не заезжал домой, чтобы принять душ, а сразу парковался перед «Бер дэнс». Иногда я даже спал в машине, там было достаточно места и д ля девушки, зато в голове никаких забот — всё выметено дочиста, вот уже несколько месяцев подряд.

Как-то в воскресенье — поскольку лишь по воскресеньям я целый день был дома — дядя позвал меня к себе. Чак и Бэбифейс тоже присутствовали при нашем разговоре. Всё попахивало крупной разборкой. Джимми сказал:

— Военный совет собрался в полном составе. Тебе будет вынесен приговор!

Он обругал меня и пригрозил:

— Если ты не прекратишь это распутство, я приду с бензопилой и в пять минут распилю ваше заведение до основания! Спички целой не найдёшь!

— Ничего лучшего не можешь придумать? — спросил я.

Чак улыбнулся:

— Джиммочка! Твой мальчик скоро одумается. Все новички по первости, как войдут во вкус, просто ненасытны, а потом ничего. Лишь некоторые не могут остановиться и даже кончают жизнь самоубийством.

Джимми сказал:

— Да у него уже СПИД! Его надо отправить в больницу, в реанимацию.

— Тео, — сказал Чак, — дело очень простое! У тебя поехала крыша. Тебе надо поменять обои. Только и всего.

— Этого босяка больше никуда нельзя отпускать одного, без присмотра, — сказал мой дядя. — Иначе его немедленно арестуют за изнасилование малолетних!

Я в совершенном спокойствии выслушал все упрёки и сказал:

— Так вот что, умники! Последнее слово за Бэбифейсом. Он-то хотя бы всегда трезвый и выспавшийся.

Навахо сказал:

— Минуточку. Мне сперва надо войти в контакт с Великим Духом.

Он выудил из бокового кармана своей кожаной жилетки упаковку конфет от кашля, набил полный рот и забрякал ими.

— Толстая Мэрри для Тео слишком стара, — сказал он, — а Мексика далеко. Я не умею летать, но я вижу хайвэй и «кадиллак» с прицепным вагончиком, который купит Джимми; Биг Эппл и Джинджер будут кормить моих животных, Крези Дог постережёт наш дом.

Мой дядя обрадовался:

— Ура! Семейство Коронко и краснокожие отправятся на летний отдых!

Я попросил у Андрея отпуск на четыре недели, с начала июля. Я выдумал себе историю, которую он проглотил, не пережёвывая. Я сказал ему, что моя мать в Албании лежит при смерти, что я не навещал её уже целую вечность и сейчас последний шанс.

— А тебя выпустят оттуда? — спросил Андрей.

— У меня канадский паспорт.

Он сказал:

— Ну ладно. Тогда мне придётся как следует наподдать Ча-Ча, чтобы он работал поживее. Но твоя зарплата переходит ко мне и к бестолковому казаху. Порно-Миллер сейчас так и так во Флориде. Он даже не заметит ничего.

— Вот и отлично, — сказал я.

Я отработал ещё несколько дней, глуша мои боли в спине в «Бер дэнс» обычным манером. Что касается покупки прицепа, то я знал, что у моего дяди с этим не будет проблем, хоть он и не наберёт необходимой суммы денег. С тех пор как он получил постоянное место садовника, он беспрерывно оформлял себе кредитные карты в универмагах и в сетях супермаркетов, да и для крупной ссуды в банке больше не было препятствий.

В мой последний рабочий день я торопился и сразу по окончании работы поехал прямиком домой. В индейском квартале образовалась пробка, и наша улица была забита машинами. На перекрестке стояла патрульная машина с синеи мигалкой, сирены завывали с периодичностью в десять секунд.

Я подъехал поближе и опустил стекло.

— Что там случилось? — спросил я офицера за рулём. — Кто-то погиб?

— Какой-то идиот протаранил жилым прицепом три машины!

Это Коронко, сразу подумал я и сказал:

— Я здесь живу, пропустите меня.

Они заглянули в мои документы и пропустили меня. Я остановился через сорок метров — поперёк дороги стоял белый прицеп, трёхосный; «форд» Чака уткнулся носом в тротуар.

Перед нашим домом толпилась дикая куча народу — соседи, полицейские, ребятишки, домохозяйки, пенсионеры, индейцы, русские, какие-то слабоумные. Бэбифейс размахивал руками, силясь навести порядок, и все смотрели на него, как на бога. Он увидел мою машину и помог мне своими командами въехать во двор. «Кадиллак» еле протиснулся в узкий проезд, а я, выбираясь из машины, вынужден был ужаться и выскользнул наружу, как через аварийный люк.

Бэбифейс высказал:

— Я ему говорил, что лучше бы Чак сел за руль и попятился, но он просто не стал меня слушать!

Я был в ярости:

— А где он сам? Я его убью!

— Потише, — ответил Бэбифейс, — спокойнее!

Он отвёл меня к Джимми.

Мой дядя вёл переговоры в вагончике-прицепе с Чаком, двумя соседями, полицейским и представителем страховой компании в зелёном клетчатом костюме.

Я даже растерялся, когда Джимми сказал мне:

— Ну что, ты в восторге? Дорогущая вещь, класса люкс, зато в нём можно спать, принимать душ, писать, топить, варить еду и смотреть телевизор — и всё бесплатно!

Я изучил договор купли-продажи жилого прицепа и полицейский акт предварительной оценки повреждений других транспортных средств — на общую сумму в пятнадцать тысяч долларов, и это при том, что мой дядя не имел обязательной страховки.

Выбросить на ветер пятнадцать штук, подумал я, и всё только потому, что мы хотели съездить в Мексику, чтобы привести меня в норму и образумить.

На вагончике Джимми не было никаких повреждений, если не считать разбитых тормозных фонарей, — ни одной царапины на его белой пластиковой обшивке.

Выехали мы ночью. План нашего путешествия был очень прост: в Банфе — в Скалистых горах — первый большой привал и ночлег, потом по дуге в США.

Во время поездки до Калгари, по уже знакомому нам участку хайвэя, Чак выжал чёрта из двенадцати цилиндров «кадиллака». Мы были быстрее, чем грузовики и чем солнце на небе, по крайней мере при обгонах мой друг не особенно церемонился. Я курил мой «Пэлл-Мэлл» и набивал живот сэндвичами; Бэбифейс дремал, пристегнувшись на заднем сиденье, с пуховым одеялом на животе. Дядя Джимми всё время оставался в жилом прицепе, варил себе куриный бульон из пакетика и пьянствовал.

Во время кофейных перерывов на обочине дороги он громко жаловался на Чака:

— Этот тип ведёт машину как палач! Я целых три банки пролил себе на штаны. Я уже воняю, как пивоварня. После Калгари возьму командование на себя.

Чак сказал:

— Тебе жить надоело, Джиммочка. Ты же сразу устроишь нам аварию.

— Не называй меня всё время Джиммочкой! Я же тебе не старая дева! И виноват в аварии не я: у твоего «форда» заклинило коробку передач, назад этот гроб пришлось даже толкать. Я профессионал! Первые свои права я получил в Польской народной армии в 1959 году. Дело было так: я ехал на советском джипе «газик» прямиком через лес, рядом со мной — инструктор. И вдруг нам навстречу танк, Т-34. Я вижу, что нам кранты, резко поворачиваю налево и врезаюсь в молодую берёзку; она ломается как спичка, а инструктор говорит: «Ефрейтор Коронржеч! Вы выдержали экзамен!» Ведь если бы я не среагировал, в наших стальных касках после этого можно было сажать цветочки. Как пить дать!

— И лётные права на реактивный истребитель, — сказал Чак, — тоже прилагались — всё в одной упаковке.

— К сожалению, нет! В самолёте меня укачивает.

Через каждые двести миль мы с Чаком сменяли друг друга за рулём. Незадолго до Калгари я остановился у одной закусочной и сказал:

— Я совершенно обалделый, всё затекло с головы до ног. У меня уже белые мышки перед глазами пляшут. Пусть теперь Джимми ведёт.

— Как скажешь! Мне-то всё равно, что будет с машиной.

Мой дядя выскочил из прицепа и отрапортовал:

— Я уже три часа ничего не жрал, не пил, ни в чём не был замечен. Запросто могу вести машину!

Бэбифейс перебрался в прицеп и лёг на кровать. Я сел на пассажирское сиденье, максимально отодвинув его назад, чтобы вытянуть ноги.

К вечеру мы заблудились в центре города, нас дважды останавливала дорожная полиция, отняв у нас массу времени, и когда мы наконец вырвались из этого лабиринта и снова выехали на хайвэй — в одиночестве, — вдали посреди дороги замаячил неопознанный объект.

Джимми сказал:

— Я думаю, впереди корова!

— Не-е, лось, — сказал я.

— Ерунда! Это вапити, — сказал Чак.

— Ну мне ли не знать, как выглядит настоящая корова, ты, обезьяна с ампутированными мозгами! Я же их ещё в детстве столько передоил — как на конвейере.

Я сказал:

— Дядя! Тормози! А то сейчас получим фигурку на радиатор.

Внезапно животное скрылось в кустах. Джимми остановился и пробормотал:

— Я мог бы поклясться, что это была проклятая корова.

— Езжай дальше, не задумывайся! — сказал я и закрыл глаза.

Он снова надавил на педаль газа.

Моё тело расслабилось и завяло, я приближался к туманной границе сна, как вдруг Джимми закричал:

— Вот оно снова!

Я услышал только визг шин. Нас швырнуло вперёд, и мы столкнулись с огромным быком.

Кузов машины затрещал и пронзительно заскрежетал, а лобовое стекло окрасилось красными каплями. Прицеп подпрыгнул, как на испытательной полосе, всей своей тяжестью оттеснил нас с проезжей части, и мы оказались в придорожной канаве глубиной по колено.

«Кадиллак» остановился, мотор продолжал работать.

— Я же говорил! Я же вам говорил! Никакой не вапити, не лось, не чудовище — а корова! — взревел мой дядя.

Чак, держась за голову, жалобно прохныкал что-то нечленораздельное. Он открыл дверцу и выполз с сиденья на траву.

В зеркале заднего вида я увидел, как из прицепа выбрался Бэбифейс. На лбу у него красовалась огромная синяя шишка, во всём остальном он, казалось, обошёлся без повреждений.

Джимми заглушил мотор, и мы вылезли из машины: «Кадиллак» сплющился в гармошку, превратившись в груду металлолома, не подлежащую восстановлению.

Чак сперва поднялся на четвереньки и потянулся от одного полюса до другого, потом встал. Он не пострадал, если не считать небольшой царапины на левой щеке, к которой он прилепил уголок бумажного носового платка.

— Джиммочка! — сказал он. — Две аварии за пару дней! Чем ты можешь это объяснить? А? Я такой тупой, я этого не в состоянии понять!

— Спроси своего старика Этот чокнутый знает всё — ведь он сношается с духами и такой же мудрый, как пастор Зареба. Я знаю только одно: сегодня ты живёшь, а завтра потихоньку ретируешься, а другие болваны криво ухмыляются, хотя сами одной ногой стоят в могиле.

Мы посмотрели на животное. Бык лежал замертво.

Бэбифейс сказал:

— Одному великому воину среди нас он принесёт удачу!

Мой дядя встал перед трупом, гордо выпятив грудь:

— Сфотографируйте-ка меня на память! Этот бизон мой!