Дыхание осени-2

Глава N 8

Пока я спала, бабуля заманила Егора к себе пирогом с потрохами. Не думаю, что золотой мальчик будет такое есть, разве что из тяги к сомнительному экстриму…

— Ой, кто бы говорил! — встает на защиту мальчика и бабули мама. — Кто нашел у бабушки пакетики с "Юпи" и напился этой гадости, а?

— Действительно, — не спорю, — была такая девочка. А кто не дал ей закусить эти порошки с самодельными напитками жвачкой "Бубль Гумм"?

— Да той жвачке лет десять было, не меньше! — возмущается мама.

— Но она же была целая! — возмущаюсь я.

На кухонный стол между нами примирительно ложится пачка ментоловых жвачек.

— От сердца отрываю, — говорит папа.

— А кстати, — беру одну подушечку, — бабуля выкинула "Буль Гумм"?

Родители пожимают плечами, а я таки надеюсь, что выкинула, потому что одно дело когда Егору поплохело от прыжков на батуте и я его не любила, и другое — если в моем доме, и он — чудо мое цыбулькино.

— А Макар еще спит? — спрашиваю папу, он встал последним, может, слышал. Папа вчера решил, что вмешиваться в наши отношения не будет и что водитель не такая сволочь, как мой бывший, так что я спокойно произношу это имя в доме. Имя Ярослава под запретом, можно проболтаться только Егору — по родственному, по юности и по скидке, потому что он о табу не знает.

— Да нет, — говорит папа, — кажется, встал уже. Не знаю, чего не выходит. Зайти к нему?

Присматриваюсь с подозрением: вроде бы не настроен для серьезной беседы, но лучше я сама. Не расхаживает же он, я думаю, в пижаме со слониками? Стучусь на всякий случай, Макар открывает дверь, и я, произведя невольный осмотр, убеждаюсь, что пижамы нет, слоников тоже, а есть босые ноги, брюки и оголенный торс.

— Войдешь? — и наглость есть, с которой мне так соблазнительно улыбаются.

— А ты выходить не собираешься? — интересуюсь. — Я уже, например, позавтракала.

— Молодец, — медленно, чтобы было время отпрянуть, протягивает руку и гладит по волосам. — Я не голоден, спасибо.

Он оставляет открытой дверь, а сам отворачивается, и только теперь я замечаю, что он складывает в сумку вчерашнюю рубашку. Свежая висит на спинке стула, дожидается, когда окажется на его сильных плечах.

— Уезжаешь?

— Да, я же говорил, что могу только на два дня, а с учетом дороги я и так задержался.

— А Егора уже нет, — почему-то говорю я.

— Я знаю, слышал, как он уходил.

Пока Макар надевает рубашку, я рассматриваю узоры на ковре.

— Проводишь?

Ну вот, собрался, можно и в глаза смотреть. Я только одного человека знаю, которому так же идет красный, но ни одного больше — о котором бы мне хотелось сейчас думать. Я топаю к двери, жду, пока Макар распрощается с моими родными и под его вопросительным взглядом иду к лифту.

Макар не спорит, усмехается чуть заметно, видя мою воинственность. Это у меня с утра бывает, и когда волнуюсь, и когда вперед пытаюсь защититься от любого, даже словесного, нападения. Пока Макар забрасывает сумку на заднее сиденье, я без удивления замечаю выскочившую из подъезда соседку — теть Веру. Ну да, с балкона видать-то хуже, а надо в подробностях, чтобы живописать другим сплетницам.

Но мне все равно. Помнится, я и хотела оставить в городе побольше сплетен. Пусть смотрит, пусть завидует. Я подхожу ближе к Макару.

— Пора?

— Пора.

Между нами расстояние в несколько сантиметров и сотни взглядов из зашторенных окон. Между нами прошлое, через которое переступить не могу и его надежда, что однажды я это сделаю. Между нами так много всего, что сказать нечего. А сейчас между нами встанут города, и чем дальше он будет ехать, тем больше чужих лиц, чужих судеб, мимо которых зачем-то проносишься… И я признаюсь сама себе, что была бы не против, останься он еще на немного: день, два. Мне бы хотелось узнать его лучше, хотелось попробовать с поцелуями или чуть больше…

А, впрочем, что мне мешает сейчас?

Теть Вера? То, что Макар спешит? Нет, мои страхи. А если ступлю на них? И каблуком? Если не услышу их яростного шипения?

Поднимаюсь на цыпочки, медленно обнимаю за шею, чтобы мог отстраниться, но… он прижимает сильнее и целует лицо, губы, волосы, целует мои ресницы. Легким прикосновением, огненными точками. А я, захлебываясь проснувшейся жадностью, беру в плен его губы. Один из нас издает тихий стон, другой повторяет как эхо, и мы дышим с трудом, когда оставляем губы в покое. Мое лицо у него на груди — не стыдно, просто… приятно, удобно. Его лицо в моих волосах, а губы над ухом.

— Мне нравится, когда твое дыхание пахнет зеленым чаем, — говорит Макар с едва уловимой грустью. — Кофе для тебя слишком… горький.

— Пропажа кофе у меня из дома — твоя работа? — осеняет меня.

— Да.

— Зачем?

— Это то, о чем я тебе говорил, — смотрит в глаза. — Ты пытаешься измениться, думаешь это легче сделать, заменив свое чужими привычками. Но на самом деле тебе кофе даже не нравится. Когда ты его не нашла, вернулась к чаю. Легко. Непринужденно. С удовольствием. Если бы ты, действительно, хотела кофе, ты бы уже его купила. Я прав?

Макар уезжает, а я все еще стою на улице, кутаясь в дубленку, и смотрю на опустевшую дорогу. Я поняла, что он хотел сказать, но больше не из слов, а по взгляду. Он говорил о чае, кофе, моих вкусовых пристрастиях, а имел в виду наш невидимый треугольник.

— Проводила, да? — бормотание за спиной выдергивает меня из раздумий. — И так легко отпускаешь, а если он торопится к другой? А? Не переживаешь?

— Нет, — говорю соседке, — вот если бы он к вам торопился, я бы волновалась за его психику, а так все в порядке.

И ухожу, пока она придумывает, что ответить. Я не против словесной баталии, но не мерзнуть же, если человек туго соображает? Дома я закрываюсь в комнате, устроив тет с ноутбуком, но кроме одной опечатки статья не правится. Или гениально написала, или безнадежно. Тихо так, спокойно, шуршу на сайте копирайтеров, прикидываю: взяться-не взяться, смогу-не смогу, и вдруг чьи-то вскрики…

Прислушиваюсь — в нашей квартире. Судя по всему, мама. Подрываюсь на помощь, на пару секунд опережаю не столь сердобольного папу, и… впечатываюсь в его грудь, когда торможу.

На пороге, переминаясь с ноги на ногу, стоит Егор, за ним — бабушка. У мальчика теплая куртка нараспашку, но посередине — как дыра, потому что молния разъехалась, карманы навыворот, пушистый воротник держится только потому что лежит на голове, а так безнадежно от куртки оторван. Но это ничего, а вот когда он поднимает расплывшееся от фингала лицо — вот где страхи! Справа, под самым глазом уже виднеется фиолетовое марево!

— А если бы выбили? — спрашиваю его, отдышавшись после пробежки и первого шока.

— А если бы посчитали девчонкой? — спрашивает меня.

Бабуля за его спиной принимает вид полководца и чтобы ей не досталось за соучастие, холодно поясняет, что отпустила мальчика во двор, погулять с ровесниками, дабы начать устанавливать контакт и привыкать к нелегкому посольскому делу. Глаз не спускала, мерзла во благо внука на скамеечке на балконе, и все шло мирно: обычная перебранка мальчишек, а потом закрутилось, завертелось…

— Но, — она поправляет скрюченный бантик на голове, — мы победили!

— Это что за "мы"? — интересуюсь. — На тебя сейчас не придут жаловаться родители?

Егор хихикает, бабуля угрожает предателям расправой, а я раздумываю, надо ли принять какие-нибудь воспитательные меры.

— А чем они тебя зацепили? — спрашиваю мальчика, помогая раздеться. Легче всего снимается капюшон — стащил с головы и все, замок не сдается, и куртку стаскиваю через верх. Пусть кряхтит и сопит, что жарко, ага, пусть его воинственность слегка сдуется. Но когда неожиданно понимаю, кого он мне напоминает своими вспышками, не могу удержаться от улыбки.

— Сказали, что я слишком красивый, — пыхтит он под курточкой, — как девчонка! И что наверняка за длинными ресницами я ни черта не вижу! Фух!

— Хм, — я отдаю курточку папе, — странные у нас во дворе мальчики завелись. Какая им разница, как ты выглядишь? Другое дело, если бы ты действительно был девочкой… А что красивый, так и есть. И про ресницы тоже — я сама тебе завидую.

— Правда? — улыбается, довольный, но не от похвалы, а потому что не злюсь.

— Конечно. Хочешь — поменяемся?

— Неа, — машет головой, — твои накрашенные! Я ща! — несется в нашу комнату, а я иду на кухню, где мама деликатно отчитывает провинившуюся бабушку. Но та не кается, грозится доказать всем, что еще одного мальца воспитает спокойно, если никто не будет вмешиваться!

— Нет, бабушка, — говорю ей, — Егор — не игрушка, чтобы передавать его из рук в руки. Он будет жить со мной, и эта тема закрыта.

— А ты изменилась, — замечает бабуля.

— Знаю, — соглашаюсь с очевидным, — только этого мало.

И ничего не объясняя, оставляю взрослую шкоду на попечение родителей. Иду за малой шкодой. Что-то он притих совсем А, нет, сидит в комнате, по телефону кому-то доверительно шепчет, и так увлекся, что меня не замечает. Я останавливаюсь у него за спиной, ну и невольно (нет, это не семейная привычка) прислушиваюсь.

— Ой, это так здорово! — шипит мальчик в трубку. — Я так ударил одного рыжего, что с него шапка слетела! Я тогда и понял, что он рыжий, а дразниться не стал! А он потом поднялся и на меня бросился — блииин, дал мне в глаз! Но не больно! Только синяк, бабуля говорит, будет большооой!

Интересно, кого он радует приключениями? Надеюсь, маму? Хоть раз за все время она могла позвонить ребенку? А то только единожды и звонила, после сказки в журнале, да и то — мне. Удивительная в своей черствости женщина.

— Да не, не больно, говорю же, — шепчет дальше Егорка, и по вольному тону я понимаю, что вряд ли бы он так говорил со строгой дамой-торшером. Она бы уже пищала, визжала, что ее сына пытались убить снежком, как будто ей и впрямь есть до него дело. — И вообще, битвы мужчин закаляют! Я сейчас поем и опять пойду — вдруг они еще там?

Да, точно не с мамой, но новости о новой битве не радуют уже меня. За одного переживай, второй готовь валерьянку в случае проигрыша в войнушку — уж очень она азартная. Ага, так я и дала этим шкодам вольную.

— Интересно, — спрашиваю, — кто тебя отпустит?

— Ой! — мальчик отключает телефон и смотрит так добропорядочно, что не слышала бы — не поверила в его планы намылить шею безобидным рыжим мальчикам со двора.

— Без меня ни шагу, — грожу для устрашения пальцем.

— И в туалет? — хлопает длиннющими ресницами.

— Из дома без меня ни шагу, — вношу поправку.

— А, ну ладно.

И вот подумалось мне, что как-то подозрительного быстро соглашается, но разве я могла предположить, что он слова мои к сведению примет, но прокрутив их как в З-Д формате, найдет лазейку? А я сижу, спокойно наминаю бабулин пирог (удивительно, что мне оставили), ворчу, что развелось в районе хулиганья — вон, орут во всю глотку за окном, никого не стесняясь, а бабушка мне подмигивает и участливо спрашивает:

— Не так-то просто воспитывать ребенка, да, Злата? Может, передумаешь еще?

И вот тогда-то меня и осенило. Да и голосок, наконец, узнаю. Отодвигаю в сторону надкушенный кусок пирога, иду на ультразвук и прямиком — к балкону, где Егор, скрутившись через высокий бортик, дразнит рыжего мальчишку. Тот беснуется, подпрыгивает, как кот за фантиком, а этот заливается и машет шапкой-трофеем.

— Хоть бы сам оделся, — ворчу, сбрасывая с балкона шапку, — ладно этот, за него пусть другие волнуются. Обо мне мог подумать?

Ластится котиком, только что хвостиком не виляет.

— Ладно, — говорю, — пошли греться.

— Чаем, что ли? — тянет без охоты, но идет следом.

— Котлетами.

Опережает меня на повороте и первым усаживается за стол. Н-да, надо бы с собой, как уезжать будем, захватить штук… десять — авось, во время пути не оголодает. Егор ест и одновременно делится новостями, как отомстил обидчику; все слушают так, будто понимают его речь с забитым ртом.

— Ешь молча, — говорю ему.

— А фо… фо… мо-л-фа? — спрашивает, жуя. — И фо… я фо-ма? Нта-ка-фан? А фам снефоок пофоол!

— В снежки поиграем, — соглашаюсь милостиво, потому что знаю, что первый и даже второй снег никогда не выпадает в таком количестве, чтобы им бросались.

Пока ребенок ест под благодушными взглядами, я думаю, что бы сообразить себе к пирогу? Даже настроение приободряется когда представила в руках огромную кружку. Итак, чего я хочу? Кофе? Или чая? С учетом слов Макара, простой вопрос заставляет призадуматься, и я незаметно доедаю кусок пирога всухомятку. Егор просится на улицу, в снежки, я с тоской резюмирую через окно, что снег стелется, не жалея ни себя ни меня, но раз пообещала — иду. Мальчишка носится с недавними противниками, я переваливаюсь с ноги на ногу у подъезда, пока кто-то не въезжает мне снежком в рот.

Рыжий! Узнаю по шапке и наглому взгляду! Ну, держись, гусь!

Набираю снежков на скорую руку и мчусь к нему. Не уйдешь! Не спрячешься в моем районе! Прижимаю мальчишку к дереву и крошу снежок на светлые ресницы и брови — что-то жалко его, расплачется еще, если с такого расстояния двинуть снежной пулей.

— За что? — отплевывается тот. — Это же Егор в вас попал! А мой снежок пролетел мимо!

— Ага, — усмехаюсь, — ври больше!

Но на всякий случай оглядываюсь и ловлю такой невинный взгляд, что мгновенно отпускаю рыжего. Но не каюсь: а если бы попал еще и он, оправдываю себя, ведь целился же!

Я пару раз мечу в Егора, но тот уходит от мести. Может, и хорошо, а то прям и не знаю, как бы везла его домой с двумя фингалами. Наотдыхались, называется. И так смешно подумать, какие лица будут у его репетиторов, когда вернемся. Вот хохма! Надеюсь, они придут не слишком рано, и я их не просплю.

Моя дубленка в снегу, сапожки вообще не скажешь какого были цвета, я с непривычки выдохлась, а Егору еще бы носиться и носиться. А правду говорят, что лучший лекарь — природа, я и не заметила, как перестала мысленно стонать от боли при резких движениях.

— Все, закругляемся! — зову Егора.

Он прощается с новыми друзьями и бежит к подъезду.

— Ну, что, замерз? — спрашиваю.

— Неа, — качает головой, и утыкается мне в грудь, откуда шепчет: — Знаешь, я никогда так хорошо не отдыхал. Так… весело, по-семейному…

— А ты и есть моя семья, — глажу темную голову и чтобы не удариться совсем в сантименты, говорю ему: — Бабуля угрожала забрать тебя к себе, но кто бы ей позволил, интересно?

— Никто?

— Никто.

Он обнимает меня так крепко, что отголосок боли на секунду возвращается. Иногда он ведет себя совсем как взрослый, и я забываю, сколько ему лет. А я ведь даже не знаю, чем было занято его раннее детство. Учеба, Нидерланды — помню, а чем была наполнена жизнь? Кем? Сидел ли он один в большом освещенном доме и ждал, пока родители вернутся со званого вечера? Или на званом вечере делал строгое лицо благовоспитанного мальчика и пытался оправдать чужие надежды, как Яр?

Егор не рассказывает, я не пытаю, он здесь, со мной, в настоящем. Захочет — уйдет, наверное, родная кровь все равно притянет, но не хочу думать о плохом.

— Пойдем, — заметив двух бомжей, пьяно пританцовывающих под ручку к мусорному баку, пытаюсь увести Егора. Он оборачивается, рассматривает их недолго, и заразительно хохочет, глядя мне в глаза.

— Неа, — говорит, отсмеявшись, — этим я бы денег не дал, зря волнуешься.

— Почему это? — присматриваюсь к мужикам: пьяные, без денег, что с ними не так?

— А потому, — поясняет невозмутимо, — что их двое.

— И что с того?

— Ну, как ты не понимаешь, Злата? Их двое! Они есть друг у друга! Они кому-нибудь да нужны, а те, кому я давал денег… Они… как я раньше… сами по себе, понимаешь?

— Да.

Согревает одно маленькое слово — "раньше", значит, мальчик действительно осознает, что больше не сам по себе, а со мной, с нами. Домой идем, как корефаны, держась за руку. Переодевшись, расходимся по облюбованным территориям. Отец в курилку на балкон, мама на кухню — готовить очередные вкусности, угрожая, что как только мы уедем, пересадит папу на супчики; бабуля и Егор играют в лото на деньги в большой комнате, а я уединяюсь с ноутбуком.

Хорошо, ничего не отвлекает.

Еще раз перечитав статью, решаю отправить ее редактору. Откажет — так откажет, это лучше, чем ждать и накручивать себя. Эх, была-не была. Подключаю медленную флэшку, ага, пошло, есть связь. Ну в добрый путь!

Но отвлекают какие-то потасовочные звуки — судя по всему, опять все самое интересное происходит в нашем коридорчике. Глухой удар, негромкий вскрик. Сижу, прислушиваюсь, и никаких предположений, кроме нелепости, что Егор с бабулей за копейки подрались. Вообще есть еще одно, но нелепей предыдущего: что кто-то промахнулся и вместо двери попытался выйти на улицу через стену. Иду посмотреть, но увиденное оказывается гораздо нелепей того, что насочиняла.

У порога, прожигая взглядом моего отца, стоит Яр. За папиной спиной выглядывает мама. За мной подтягиваются бабуля с Егором. А тишина такая, что и продажному менту родиться страшно. А мне спокойно, такое чувство вдруг мелькает, что я догадывалась о приезде Яра. Более того — что знала.

Похудел он что ли, или из-за черного пальто так кажется? Странно видеть его у себя на пороге, он совершенно в обстановку не вписывается. И его дорогие туфли на зеленом паласе, и длинное пальто на фоне обоев в ядовитые цветочки, и пронзительные глаза оттенка наступающей ночи — все как из другой реальности, из полузабытого сна. Нет, из вчерашнего…

— Ты зачем приехал? — спрашиваю бывшего.

— А вариант "соскучился" не принимается? — спрашивает меня.

А голос, чуть насмешливый, завораживающий мягкостью и глубиной, не изменился. Как острый меч щекочет мое сердце, даже дышится через раз.

— Нет, — но вроде бы не выдаю себя.

— Я так и думал, — косится на папу, потирая скулу. — Егор, надеюсь, не тем же способом синяк заработал?

Перевожу взгляд на отца — тот пожимает плечами.

— Ты еще легко отделался, — говорю Яру, — мой отец профессионально занимался боксом.

— У меня черный пояс по каратэ, — говорит Яр, — но я все же за традиционное знакомство.

А это он зря расслабился, и улыбнулся мне так порочно при отце — тоже зря. Удар — и снова светловолосая голова дергается в сторону и звук такой — кажется, и зубы треснули. Нет, перевожу дыхание, это Яр так сильно челюсти сжимает, чтобы не дать сдачи. Не привык, видимо, вместо приветствий и раболепия — да по морде.

— Моего отца выперли из бокса за игру без правил, — запоздало поясняю.

— Я уже понял, — Яр тяжело смотрит на отца. — А у меня есть некоторые правила, которые не хотелось бы нарушать, но если вы еще раз позволите себе вообразить мое лицо боксерской грушей, я вас разочарую.

— Убирайся из моего дома, — цедит сквозь зубы отец. — Чтобы ноги твоей здесь не было!

— Я понимаю ваше отношение, — Яр не тушуется, не скатывается к самоуничижению, мол да, я заслужил, давайте! — Но прежде я хочу поговорить со Златой и Егором.

— Нет, — упрямится отец.

— Да, — давит Яр. — Поверьте, я в своем праве увидеть, в каких условиях живет мой брат равно как и пообщаться с человеком, у которого он проживает.

Отец переводит на меня вопросительный взгляд. Я злюсь, ужасно злюсь, но ничего не могу сделать. Формально Яр прав, он может вообще забрать у меня Егора. Я не опекун, не родственник, я мальчику — никто. Кого волнует, что он для меня значит?

Я отхожу в сторону, рукой показываю — мол, входи, чего уж, и жду, пока разуется на моем пороге, пока выпрямится, пока уберет с глаз непослушную прядь. Егор смотрит настороженно, губы дрожат в смущенной улыбке, но видно, что сам опасается визита брата, понимает, чем может обернуться. Поглядывает на него и на меня, но чтобы не предавать выбором, держится с бабулей.

— А я бы тоже надавала вам пощечин, молодой человек, — говорит она, когда Яр приближается, — и рука бы не дрогнула.

— Не сомневаюсь, — говорит Яр.

— Вы сильно обидели мою внучку…

— Знаю.

— Испортили ей жизнь.

— Да.

Она бросает на меня быстрый взгляд. Сейчас она не кажется милой бабушкой, выпекающей по утрам пироги, в ней не узнать проказницу, что приучала внука к суровой правде жизни и отбивала от мальчишек. Глава семьи, воительница.

— Неужели вы не понимаете, что вас никто не хочет здесь видеть? — вздохнув, возвращается к Яру. Не знаю, что она прочла по моим глазам, но говорит удивительно мягко. Перегорела? Поняла, что нет толку ворошить прошлое? Или дает нам шанс самим разобраться? — У нее только начинается новая жизнь, новые отношения, и вот опять нарисовываетесь вы! Неужели вам трудно понять, что самое лучшее, что вы можете сделать — это убраться из жизни моей внучки?

— Нет, — Яр оборачиваясь ко мне, и я не могу понять, к чему относится его ответ.

Он говорит, что и у него на меня никаких планов или протестует против моих новых отношений? Не его дело, потому что… Ох, не нужно мне было смотреть в его глаза…

— Давай скорее закончим этот фарс, — я даже нахожу в себе силы беспечно улыбнуться. — Ты хочешь посмотреть в каких условиях живет твой брат?

— Я могу посмотреть. Если ты хочешь, чтобы посмотрел.

— Яр! — злюсь, серьезно злюсь, чего давно за собой не замечала. — Давай ты перестанешь юлить! Зачем ты здесь? Ну, явно не из переживаний по поводу синяка Егора — ты ничуть не выглядишь встревоженным. Мне вообще кажется, что ты здесь не из-за Егора — уж прости мое самомнение. Ты даже до сих пор не обнял его, не сказал простого "привет"…

— Сказал, — остужает мой пыл, — по телефону.

— Когда?

— Когда самолет приземлился.

— А я тогда впервые узнал, что самолеты здесь все-таки есть, — громко вздыхает Егор, — и нам не обязательно было ехать в машине… с некоторыми…

— Самолеты летают, но в областной центр, а оттуда полтора-два часа на автобусе, так что машиной было гораздо комфортней.

— Я бы так не сказал, — рассматривает ковер Егор.

— Тебе просто не нравится Макар.

Яр хмыкает, Егор, потеряв интерес к ковру, признается:

— Он мне гораздо больше чем "просто не нравится".

— Мы обсудим это позже, — обещаю.

— Мы обсудим это сейчас, — мой бывший скрещивает руки на груди. Такой невозмутимый, такой недосягаемый, такой спокойный, что мне хочется кричать, ударить, выставить его за двери. — Может быть, — продолжает, — тебе, действительно, не стоит взваливать на себя чужую ношу? Твои родные хотят, чтобы ты начала новую жизнь, и это куда проще сделать без Егора, тем более, если ему твой выбор не нравится.

Нет, понимаю я, зверея: я не хочу выставить его за двери. Я хочу его скинуть с балкона!

— Ношу?! — переспрашиваю. — Ношу?! Ты так думаешь о своем брате?!

— Я вовсе так не думаю, но, возможно, тебе будет без него легче. Сама подумай, у тебя какие-то там отношения. Егор этого… человека, мягко говоря, не переваривает. Какие перспективы? Как минимум, холодная война. Зачем, если этого легко избежать?

— Да я люблю его, понимаешь? — взрываясь, перехожу на крик. — Люблю, как родного человечка, как солнышко, а ты называешь его чужой ношей и так просто, как тряпку с рынка, предлагаешь отдать?!

— Злата, — Яр делает ко мне крупный шаг, — поверь, мне нужно было спросить.

— Не хочу слушать этот бред! — отодвигаюсь.

— Злата, — уговаривает как маленькую, — я не просто так поднял эту тему. Послушай меня, — кладет руки на плечи, но я в таком негодовании, что одним раздражающим фактором больше — одним меньше — без разницы. — Да, Егор позвонил мне и похвастался, что получил первый синяк в жизни. Ты думаешь, я бы сорвался ради этого? Нет, я бы дождался, когда вы вернетесь в город и полюбовался этой красотой позже. Мой приезд и вопрос, не лучше ли тебе жить без Егора напрямую взаимосвязаны.

— Не понимаю. Не вижу связи. Ты хочешь забрать Егора?

— Не я, — качает головой. Взгляд удивительно участливый, но мне дурно, и все еще мелькает желание ударить. — Злата, завтра за Егором прилетает мама.

У меня заберут Егора, я снова останусь одна в прожорливом мегаполисе. Но как я отдам свое солнышко?! Темнеет в глазах, в ушах хлопок, словно кто-то проколол мятный пузырь старого "Бубль Гумма". Егор стоит бледный. Я говорю ему, что все будет хорошо, что он останется со мной, но он не верит. Наверное, потому, что я не могу выдавить ни слова из пересохшего горла.

Ноги слабеют, я тщетно пытаюсь найти, на что опереться, и вдруг мир, покачнувшись, вверяет меня объятиям Яра…