Дым в глаза

ГЛАВА XII ФИНИШ (Дневник Серова[5])

«Я открыл тетрадь, взял ручку и успел вовремя себя остановить. О чем же вы хотите писать, Игорь Владимирович? Опять о себе?

Сто тысяч оборотов вокруг себя! Вы нескромный человек, Игорь Владимирович! И ваш дневник об этом говорит. Можно подумать, что его писал неотразимый Дон-Жуан с подпольной кличкой Игорь Серов. Можно подумать, в вас влюблялись пачками.

Были ли на самом деле случаи, о которых вы рассказываете?

Да, именно так. Но раз, два, три — и обчелся. Ну, а кроме них? Бесспорно, были, но хороших девушек вам больше не попадалось, а если они и попадались, то вы быстро расходились.

Странные пошли девушки, не правда ли, Игорь Владимирович? Каждая хочет, чтобы вы ее полюбили, да еще оказались обязательно сильным человеком, да предложили ей руку и сердце. Вот тогда… Ну где вам взять время играть в любовь, Игорь Владимирович?

Ну, а те, что «кроме них»?

Они были разные, но их объединяли три качества:

а) глупость (образованная или необразованная — безразлично. Образованная глупость, пожалуй, хуже);

б) непоколебимая вера в свою привлекательность и пикантность (как правило, без достаточных к тому оснований);

в) тщеславие (или иностранец, или хоть какая-нибудь знаменитость).

Потом, правда, многие объяснялись в любви. Но это, простите, или привычка, или наглость.

И ведь все они не стоят одного взгляда Лены Соколовой! Во всяком случае, для вас.

Единственное, чем вы можете гордиться, — ее визитом. Причем сначала звонил Миша (ты же узнал его голос!) и спрашивал кинотеатр. Значит, Соколова не была уверена, что застанет вас дома. Значит, за вами, Игорь Владимирович, долго охотились.

Ну вот и все. А в дневнике столько намеков!

Нескромный вы человек, Игорь Владимирович!

А в это же время перелистайте первые страницы. Стоит удивиться тому, что вы ничего или почти ничего не пишете о своих действительно феноменальных успехах. Кстати, помните, какое мнение поначалу сложилось о вас в команде? «Скромный парень».

Значит, вы были другим. И, значит, обстоятельства развили те отрицательные черты, которые были только заложены в вашем характере и, возможно, никогда бы не проявились.

А обстоятельства поистине странные.

Каждый день вы на улицах замечаете одиноких молодых людей, нервно шагающих, подпрыгивающих, размахивающих руками в такт своим мыслям. Они что-то тихо говорят сами себе, смущаются, когда чувствуют чей-то пристальный взгляд, или иронически, надменно наблюдают за окружающими.

И ведь в каждом из них вы узнаете Игоря Серова.

Да, Игорь, у вас сложились странные обстоятельства.

Тысячи ваших сверстников мечтают быть на вашем месте. Они хотят, чтобы у них была такая же исключительная судьба, такая же невероятная, прямо фантастическая карьера.

Возможно, многие думают, что, будь они на месте Игоря Серова, они бы не бросили футбол и вообще вели бы себя по-иному, умнее.

Сомневаюсь, сеньоры. Пускай опять это звучит нескромно, но я очень упорный. Если меня помнят мои университетские преподаватели, они подтвердят. Дай бог вам такое упорство! И тем не менее, я выдержал только два с половиной года. Я в общем-то не закрутился. И сейчас я все-таки в двадцать два года руководящий работник.

Но чего они мне стоили, эти годы? Это знает лишь мой дневник. Я раньше почти не вел дневника. Но я же один. Я человек, у которого невероятное количество знакомых и так называемых друзей, но я не имею ни одного товарища, с которым я мог быть до конца откровенным. Это страшно тяжело.

Мой товарищ — мой дневник.

И еще одна мысль (будь уж, Серов, до конца искренним) заставляет меня довольно подробно вести записи.

Кто-нибудь когда-нибудь должен узнать правду об Игоре Серове. Обо мне должны знать, иначе не стоит жить.

Возможно, дневник попадет в руки какому-нибудь щелкоперу, который лихо станцует на мне румбу под морально-этические мелодии. Но, во-первых, я надеюсь, что это произойдет через много лет. А во-вторых, дневник все-таки скажет сам за себя.

…Прочел только что написанное. Ну и развел же философию! Может, хватит, Игорь Владимирович?»

«Вести из Мельбурна. Наши выиграли у югославов. Слава богу! Хвалят Маркелова, Маслова, Брюнетова. Это, наверно, правильно. Но можно подумать, что взошла новая звезда — Валька Гусев! Младенцы идут в гору, конец света!»

«Ему пятьдесят девять лет, мне — двадцать два. Он толстый, говорит басом (мне бы такой голос), лысый. Говорят, что в молодости, когда он стал лысеть, ему посоветовали стричься наголо. Он упорно стригся наголо. И настал день, когда волосы вообще перестали расти. Он и сам не помнит, какая у него была шевелюра. Но его лысина выглядит очень солидно. По сравнению с ней моя модная короткая прическа крайне легкомысленна.

А как он умеет говорить по телефону: «Вас слушают…», «Ваши доводы удивительно легковесны…», «Милочка, соедините меня с самим…», «У нас сложилось такое мнение…» Человек, которого «он слушает», должен дрожать и благоговеть! Когда он проходит в кабинет, посетители в приемной почтительно поднимаются. А когда я прохожу, я чувствую, что меня хотят схватить за… «Куда без очереди, постреленок?» Как он уверенно сидит в кресле!! Я, например, все время ерзаю.

Посетитель входит и, глядя на этот деловой монумент, на важную лысину, не решается сразу потревожить ее. Лысина его ослепляет, а громовой голос «вас слушают» чуть не лишает дара речи.

— Товарищ начальник, — начинает робко посетитель, и вдруг лысина меркнет: ведь начальник-то я!»

«Ему пятьдесят девять лет. Конечно, он не раз мне говорил, что в свое время у него было в подчинении триста таких, как я, и что опять же в свое время он был тоже знаменит. Но чему он научился за все эти годы? Держать ручку двумя пальцами? Лихо класть резолюции?

Ведь он мохом покрылся! Все говорят, что его давно пора выгнать. Я бы это мог сделать, но, честно говоря, жалко: у него семья, дети…

Он думал, что я буду так, фикцией, а управлять будет он. Фигушки! Будете делать только черновую работу.

И ненавидит он меня! Разница между нами в том, что он часто высказывает все, что думает обо мне. А я никогда не говорю, что я думаю о нем. И в этом его минус, и это его злит».

«— Иван Федорович, будьте добры составить план.

— Как, разве наступил новый год?

Выражение его лица невинное, травоядное. Словно он в первый раз слышит, хотя я ему доказываю, что старый план никуда не годится и нужен новый.

— Что же, — говорю я ангельским голосом, — придется мне самому.

— Что вы, Игорь Владимирович, вы запутаетесь, давайте уж я!

Ехидство звенит в его голосе. Он прав: я еще не разбираюсь во всей тонкости этой ерундистики.

Я знаю как в общем. И в общем я прав, это все говорят. Ну, подожди, моя любимая лысина, я тебе, старый хрыч, поехидствую!

— Иван Федорович, — голос у меня очень мягкий, — и я думаю, что к понедельнику вы сделаете. С вашим опытом это совсем несложно.

Что, съел?»

«В понедельник он спокоен, как обычно. Приходится напомнить. Конечно, он сделал. Перепечатывают.

— Мне бы сначала показали.

Барбос — а он похож на барбоса, и брови у него такие же густые, как усы, — барбос обижается.

— Вы мне не доверяете? Я всего десять лет на этой работе. Потом я думаю: зачем вам разбирать мой почерк?

Он прав. Нечего мне делать, как разбирать его иероглифы!»

«Во вторник я целый день на совещаниях. Вспоминаю о плане только в среду. Барбос сообщает, что он два дня ждет моей подписи. Ну ладно! Просматриваю. План остался почти прежним. А волынка на целую неделю. Да машинистку заставил работать.

А барбосина стоит у моего стола и взирает на меня красненькими маленькими глазками. А что, если ему в рожу плеснуть чернилами? Я представляю, как по лицу будут течь фиолетовые ручейки. Даже глаза зажмуриваю от удовольствия. Но я еще спокоен.

— Иван Федорович, но ведь вы почти ничего не изменили.

— Я сделал так, как считал нужным.

Тут я лопаюсь. И начинаю орать. Он тоже:

— Вы мальчишка, не уважаете стариков, научитесь говорить спокойно, это вам не стадион, я так не могу работать!

— Ради бога, вас никто не держит!

Он вылетает из кабинета. Я показываю ему вслед язык и длинный нос. Но он тут же входит обратно. Ах, сердце! Принимает валидол. Слабеющей рукой тянется к графину. Я вскакиваю, любезно подаю ему стакан. Чтоб ты подавился, старый барбос, нечего притворяться! Ты еще меня переживешь. Сколько ты у меня крови выпил!»

«Все-таки план был составлен.

Но когда? Вводить его уже не имело смысла. А в управлении барбос заявляет, что с расписанием мы запоздали только потому, что Игорь Владимирович никак не мог найти время его подписать.

Я задохнулся от такой наглости. Я не нашел, что сказать.

Потом я объяснил все начальнику управления. Он развел руками:

— Привыкай, искусству руководить надо учиться.

С барбосом я два дня не мог разговаривать. Он, по-моему, тоже чувствовал себя не совсем удобно.

И почему я его не уволю? Ведь он не упускает случая сделать мне подножку.

Ответ прост: он аккуратно сидит весь день. Он делает всю черновую работу. Он работает. А мне надоело».

«Ну хорошо, вот, на радость нашему начальству, мы выпустили хорошо подготовленных ребят. Но придут другие, желторотые. И опять отдавать им все силы, кого-то из них делать… А что останется мне? Истрепанные нервы и ежемесячная зарплата. И все? А в «Спутнике» я не думал о деньгах!»

«Он запросто говорил с секретарем горкома!»

И все сказали почтительно: «О-о!»

Подумаешь, меня знали и повыше! Сколько раз они наблюдали за моей игрой!»

«Эта работа отнимает все силы. Я приезжаю домой, как объеденная селедка. А когда подумаешь, что еще не сделано, что предстоит и что планируется… Ужас! Этому не будет конца».

«Прихожу я на работу. Перед столом барбоса пожилая женщина. Очевидно, просит за сына. На ней бордовое платье, зеленые ботинки, желтый платочек. В возрасте, но еще пудрится.

Ей барбос говорит:

— Вот, пожалуйста, начальник, Игорь Владимирович.

Она оборачивается и с ходу:

— С просьбой пришла к вам, за Сашеньку. Сама я жена бывшего мужа…

Я как стоял, так и рухнул на диван. У барбоса глаза по лысине забегали. Он мне все знаки делает. А я не могу.

Тетка вдруг всхлипнула и вылетела из комнаты».

«Год тому назад таким же солнечным утром мы шли по вымощенной шлифованным камнем мостовой Белграда. И за нами следовала большая толпа мальчишек и подростков. И два носатых репортера фотографировали, как мы входили в низкие лавки. И к нам подошли студентки. И мы скоро говорили без переводчика. И одна с акцентом спросила:

— А кто с вас Сэров и Маркэлов?

И ребята нас вытолкнули. И студентки заулыбались и пожали нам руки.

Так началось солнечное утро большого интересного дня в незнакомом, далеком Белграде.

А сейчас средний служащий Игорь Владимирович Серов поедет на работу и в душном кабинете, где бумага на столе теплая от солнечных лучей, будет разбирать какие-то дела; потом — на какое-нибудь заседание; в обеденный перерыв — пару сосисок. Потом в спортзал, на занятия…

А все-таки я идиот. Мне надо было ехать в Мельбурн. Черт с ней, с игрой, но прокатиться бы на теплоходе, посмотреть бы Австралию! Там было бы гораздо веселей. Дурак! «Надоело бегать за мячом!» Так мог там не бегать.

Болезнь с длинным латинским названием: «Ничегоянехочуничегоянежелаю». Как будто ты сейчас что-нибудь хочешь!»

«Ливень. Густой, крепкий. Разбивается о железную крышу на мельчайшие брызги, и кажется, что от красных полос идет пар. Ливень сменяется маленьким, частым дождиком. Капли дождя парят в воздухе, воздух дрожит.

Но вот резкий порыв ветра унес эту пелену, и пошел редкий, унылый, обыкновенный дождь. Тьфу!

Почему я оказался дома так рано, в семь часов вечера! Сразу после работы я поехал на улицу, где был последний раз года три тому назад. Я нашел ее дом и сказал шоферу, чтобы подождал меня.

Дверь открыла ее мать. Она раньше видела меня мельком, один раз, и не узнала.

— Где Лена?

— Лена? Она давно уехала на юг.

— Понятно. Вы ей сможете что-нибудь передать!

— Пожалуйста, заходите.

— Нет, меня ждет машина. (Старый пижон, не мог не похвастаться!) Скажите ей, что заходил Игорь Серов.

Мое имя произвело на нее впечатление. Она засуетилась:

— Может, зайдете! Если хотите, я дам ее адрес.

— Благодарю вас, но не стоит. Хотелось просто ее увидеть. Извините.

Семь часов. Никуда не хочется идти. И не надо о ней думать. А то, чувствую, начну писать стихи типа «Ты далеко, и нет тебя со мной». Бред собачий!

Как я устал! Устал от всего. Лечь и заснуть».

«Осень выбрасывает красные флаги на верхушках осин. Осень по городу бродит.

Дома мрачнеют и, тесно прижавшись друг к другу, выставляют навстречу серой пелене, что идет с запада, четырехугольные зонты из бурых железных листков. Улицы умыты, наги и беспомощны. В темных лужах тонут мостовые.

Через рябые окна, мутный и осторожный, в комнаты входит день. Люди слышат сырой, кисловатый запах осени и надевают черные траурные плащи.

С обветренных лиц гигантов, навсегда застывших на площадях города, стекают серые ручейки. Капли барабанят по бронзовым лбам, заливают литые, с дырочками глаза.

У подножия памятников веселой толпой, фырча и стреляя, пробегают машины. Постаменты им только мешают резвиться.

И люди, что в фиолетовое зарево рассвета темной масляной полосой вытекают из щелей домов и бесконечным узким потоком омывают каменные лапы улиц, — люди не видят, что косые очереди дождя расстреливают бронзовых гигантов.

И если однажды с постамента сойдет статуя и, увязая в асфальте, как в жидкой грязи, вдвинется в дрожащий, рассыпающийся дом, вытрет повисшей на балках простыней лицо и скажет: «С меня хватит»,—то это будет Игорь Серов.

Не ставьте мне памятник, люди».

«Если я раньше был Игорем Серовым, человеком, о котором говорила вся страна, то теперь я в общем-то чиновник, которому скоро пора думать о пенсии, о семье, детях, о новом шкафе, о том, как найти деньги на отпуск. Я маленький винтик в большой машине.

С меня требуют, чтоб я вертелся. Но куда уж больше?

Может, опять пойти в спорт? Давайте я лучше буду гостренером. Сделаю команду (у меня есть пара идей), я потренирую ее, и мы через год возьмем первенство мира.

Не дают? Вы еще сами попросите меня».

«Прошел месяц. Меня попросили уйти «по состоянию здоровья». Посоветовал это мне… Маркелов.

— Ты, — говорит, — не улучшил работу, а чуть не развалил ее, и поэтому настоятельно советую…

Он теперь большим стал, Маркелов.

— Хорошо, — говорю. — Я и сам хотел уходить, но неужели ты барбоса оставишь? Под суд его надо отдать, он основной виновник.

Но разве Маркелов меня послушает? И отправлен был старик тихо, с почетом на пенсию.

Одному удивляюсь: как он уговорил старика? При мне старик наотрез отказывался.

Итак, ушел «по состоянию здоровья». Ничего, скоро мне предложат другую работу. Ведь я все-таки Серов!»

«Я от матери ушел: она пыталась меня воспитывать.

Я от Лены ушел: она пыталась меня любить.

Я из университета ушел: там пытались меня учить.

Я от Маркелова ушел: он пытался сделать из меня человека.

Колобок, Колобок, кто тебя съест? Наверно, друзья.

Во всех домах, ресторанах, бильярдных мне открыты двери, хоть я и не очень компанейский, хоть я и не очень богат, хоть я не умею играть. Отмычка проста: мое имя! Все хотят познакомиться со знаменитым футболистом, все уверены, что я вышел из строя на год, не больше.

— Ваше здоровье, Игорь!

Или я выбираю, или меня выбирают, но это словно какой-то определенный круг.

Там есть свои корифеи. Они способные, умные, широко эрудированные люди. С ними вроде и весело и интересно. Они очень разные. Но мне кажется, что в них общее:

1) «А я был когда-то…»,

2) «Сейчас меня не понимают»,

3) «Я еще себя покажу!»

Там есть поэт, чью песню все мы пели, и после этого уже двадцать лет ни один человек никогда не видел его трезвым.

Там есть журналист. Говорят, что когда-то он был известен, потом поругался с начальством, и его «зажали». Он критикует все газеты, он высмеивает нелепую верстку и сухие подвалы. «Вот если бы я был главным редактором, я бы совсем по-другому». Ему и сейчас предлагают работу, он что-то пишет, но сам говорит, что халтурит. «Вот подождите, я напишу такой подвал, что вы закачаетесь». Всех известных наших журналистов, редакторов, писателей он зовет просто: Колька, Гришка, Мишка.

Так же, по именам, зовет всех известных больших актеров обрюзгший, заросший человек с густым басом. Он со всеми выступал вместе, все артисты — его лучшие друзья. Чуть ли не на коленях просят его брать ведущие роли. «Но зачем мне одолжения, я и сам. Кстати, не одолжите ли мне червонец?»

(Да, еще одна характерная черта: они любят занимать деньги.)

Между прочим, это все кадры высокой квалификации: если бы их устроить на ликерно-водочные заводы дегустаторами, они были бы передовиками производства, запросто выполняя по две, по три нормы.

Есть, правда, и исключения. Например, Матвей, плешивый, с блудливыми глазами искусствовед (пять театров, по его словам, приглашают его на работу, но он все выбирает), не пьющий ничего, кроме шампанского, живущий в одной комнате с женой, которая с ним не живет.

Он так ко мне прилип, что я еле отцепился.

С этой публикой мне пока интересно. Но я знаю, что я тут временно. Мне скоро найдут работу, и я плюну на них. Это не хвастовство. По-другому и быть не может.

…Я как-то зашел в библиотеку и взял подшивку газет. Что там заполняет все страницы, меня не интересует.

Но я нашел где про меня. И довольно много. Вот игра с «Гвардией».

«Серов, очень вяло проведший первый тайм, заметно оживился во второй половине игры. Его быстрые прорывы стали лихорадить защиту армейцев, и на… на четырнадцатой минуте, уйдя от двух армейцев, Бегова и Ударова, Серов великолепным ударом в правый угол сравнивает счет…»

Много про меня было написано. Но интересно другое: и сейчас еще во многих статьях, разбирающих прошедший сезон, говорят о Серове, о том, что, наверно, он придет в футбол и скажет свое не последнее слово.

И в письмах до сих пор читатели спрашивают: почему не играет Серов?

А вы хотите отделаться от Серова какой-то паршивой работенкой. Не выйдет!

И, может быть, в одно унылое утро, когда я очень захочу, ко мне вернется гипноз старика. И, как прежде, я выйду на поле. И наше нападение пойдет за мной. И дрогнет «Мотор». И встанут трибуны стадиона. И сто тысяч голосов сольются в едином кличе:

— Серов!»

«…Хочу рассказать о другом. Недавно я встретился со своей первой любовью, Ирой.

Мы с ней поговорили несколько минут (удивительно содержательный разговор: «Ну как?» — «Ничего!» — «А как вы живете?» — «Помаленьку». — «Вы теперь такой знаменитый!» И т.д.). Она не знала, как мне говорить: «ты» или «вы».

Она вышла замуж, изменилась, поблекла, посерела. Жизнь для нее — уже спокойная река. Жалко, что пришлось тут же расстаться. Наверно, нам обоим было о чем поговорить. Но она чувствовала себя страшно неловко, а я (может, потому, что помнил, как вечерами просиживал около ее школы) был сух и официален.

По-моему, мы вспомнили тот день, когда она, девочка в новенькой форме, уже тогда носившая капроновые чулки, пришла в мастерскую и увидела перемазанного сапожника, для которого пределом всех мечтаний было взять ее под руку.

Как незаметно идет время и как мы меняемся!..

Я тебе рассказывал о «конце» Серова. Не справился. С ним плохо. Или он болен, или…

Но интересен его заместитель. На первый взгляд это типичный «товарищ Бюрократов», которого, кстати, и не мог сломать Игорь Серов. Наоборот, «товарищ Бюрократов» похоронил Серова. А если подумать, на чем он держался? Ведь там было много молодых, толковых сотрудников. Ты опять будешь смеяться: мол, Маркелов, не упускает случая похвастаться.

Я вспомнил о Бюрократове не для того, чтобы похвастаться.

Ты знаешь, этот самый «барбос», как обзывал его Серов, был в свое время известнейшим спортсменом. Да, на лекции в институте нам о нем говорили.

Я смотрел его личное дело. Участник гражданской войны. Сначала одни благодарности, то есть человек был очень толковый, то есть он сам боролся с рутиной, ненавидел бюрократов, насаждал новое.

Когда он сломался? Когда он стал доволен самим собой? Когда он стал отставать? Когда он зажирел? Что привело его к этому?

Вот что интересно. Вот о чем нам надо думать.

К Октябрьским праздникам на торжественном вечере в управлении объявили благодарность, давали грамоты. Ему, конечно, ничего. Развалил работу. Я еще спас его от выговора напоследок.

Но ты бы посмотрела на него в тот момент! Морщины у него дрогнули и поползли вверх. И брови совсем закрыли глаза.

Ты думаешь, хорошо уходить так на пенсию, проработав всю жизнь?

Последние годы все подпортили. Он начал думать больше о собственном престиже, чем о работе.

Но ты бы видела, как он целую неделю передавал дела новому заместителю! Они сидели до позднего вечера. Старик дрожал над каждой мелочью. Она, может, никогда и не понадобится, но он ничего не хотел уносить с собой: все рассказать, всему научить. Новый начальник, пришедший вместо Серова, наблюдая это, рассказывал, что его самого чуть слеза не прошибла. И он предложил старику подождать с пенсией.

— Где уж мне, молодые люди, я человек конченый.

Так и сказал: «конченый». А ведь он мог, черт возьми, работать! И здорово работать. И погубил его Серов. Вместо того чтобы дипломатично, вежливо убедить старика, кое в чем перевоспитать его, Серов объявил ему войну.

Старик ушел на пенсию. Будет возиться с внуком (он его зовет Коленька), играть в шахматы на бульваре, решать кроссворды, замечать ошибки в газетах и наводить порядок на кухне. Вот, собственно, окончена жизнь. Очень коротка эта человеческая жизнь. Мы должны дорожить каждым днем, никогда не успокаиваться, никогда не быть довольным собой: ведь задачи наши огромны. А кто останавливается, того жизнь выбрасывает. И мы не должны во всех этих мелочах быта, в сутолоке будней, в дыму юношеского честолюбия терять главную цель нашей жизни.

Меня всегда преследовал образ человека (сейчас он стал похож на старика барбоса), который к концу своих дней понимает: он не выполнил того, что мог и обязан был сделать.

Мы не можем позволить себе такой роскоши».