Дьявол и Шерлок Холмс. Как совершаются преступления

Клеймо Самая опасная из орудовавших в тюрьмах Америки банд

Сырым и холодным декабрьским утром 2002 года над пустынной местностью на северо-западе Калифорнии поднимался туман — эти малозаселенные земли известны главным образом зарослями гигантских секвой. В это же время после многих недель секретной подготовки федеральные приставы приступили к осуществлению одной из самых необычных операций за всю двухсотпятидесятилетнюю историю спецслужб.

С десяток агентов в черных комбинезонах и бронежилетах, с винтовками и рациями, проехав маленький городок, где было всего лишь почтовое отделение да магазин с товарами первой необходимости, собрались в условленном месте. Дальше они ехали лесом, пока не добрались до огромного пустыря, огороженного колючей проволокой (проволока была под высоким напряжением).

Ворота распахнулись, и под настороженными взглядами вооруженных часовых на вышках машины въехали на территорию. Приставы вошли в одно из зданий и по длинному коридору мимо камер слежения добрались до цели: блока строгого режима в недрах Пеликан-Бей, самой известной (печально известной) тюрьмы в Калифорнии. За стенами слышались лишь шаги заключенных в бетонных камерах без окон, площадью три на четыре метра.

В Пеликан-Бей содержится более трех тысяч преступников, слишком опасных, чтобы держать их в обычных государственных тюрьмах. Надзиратели могли бы подтвердить, что любой из арестантов «заслужил честь» находиться в этом заведении. Но блок строгого режима, он же «Дыра», был предназначен для «сливок» этого общества, для тех, кто представлялся настолько опасным, что их следовало изолировать даже от преступников.

Четверым заключенным приказали снять желтые комбинезоны и выложить их на поднос, который убирали через щель в двери. Пока одни полицейские проверяли снятую одежду, остальные через глазки в стальных дверях с помощью фонариков осматривали уши, ноздри и анальные отверстия заключенных, чтобы проверить, не спрятал ли кто-нибудь оружие. Досматриваемым приказывали по три-четыре раза нагнуться: тот, кто прятал лезвие, побоялся бы это сделать, чтобы не проткнуть себе кишку.

Закончив обыск, на заключенных надели наручники и повели на взлетную полосу поблизости от блока. Там уже ждал самолет без опознавательных знаков.

Одновременно шла такая же операция и в других концах страны. Одного заключенного извлекли из тюрьмы максимально строгого режима в Конкорде, штат Нью-Гэмпшир, другого — из тюрьмы города Сакраменто (Калифорния).

Под конец маршалы явились в административную тюрьму строжайшего режима во Флоренции, штат Колорадо. Эта «суперстрогая» тюрьма окружена снежными равнинами и зовется «Алькатрасом Скалистых гор». В этом федеральном заведении помимо прочих находились Тед Кащинский (Унабомбер) и Рамзи Юсеф, организаторы взрыва Торгового центра в 1993 году. Здесь агентов ожидали еще четверо узников, обвиняемых в убийстве десятка с лишним заключенных.

Всего набралось двадцать девять человек — тех, кто внушал особый страх в том специфическом сообществе, которое ограждено от нормальных людей тюремными решетками. Один из этих «героев» голыми руками задушил сокамерника, другой своего отравил. Человек по прозвищу Тварь, как подозревали, заказал убийство товарища, случайно толкнувшего его во время баскетбольного матча, — жертве нанесли семьдесят один удар и вырвали у несчастного глаз.

Особого внимания удостоился Барри Миллс по прозвищу Барон. Этот человек с сияющей лысиной и пристальным взглядом, с тихой сдержанной речью, по мнению прокурора, который вел его процесс, был «особо хитрым и расчетливым убийцей». Надзиратели сообщали, что у себя в камере Барри с наслаждением составляет списки своих будущих жертв. На суде он так и заявил:

— Мы живем в разных обществах. В нашем насилие допустимо.

Барон и не старался выдавать себя за мирного человека. «Если вы не будете уважать меня и моих друзей, — говорил он, — я сделаю все, чтобы вас завалить. Таков я, и в этом моя суть». Однажды во время пребывания в тюрьме максимально строгого режима в Джорджии Миллс заманил другого заключенного в душевую кабинку и отрезал ему голову ножом.

Кроме этих трех десятков заключенных «с воли» забрали пятерых женщин, еще трех человек, уже отбывших свой срок, и одного бывшего тюремного охранника. Через несколько дней эти люди предстали перед судом в Лос-Анджелесе: им инкриминировали участие в заговоре в составе так называемого Арийского братства — оно же просто Brand, «Клеймо».

Прежде власти не принимали Арийское братство всерьез — мол, еще одна бредовая идея на тему превосходства белых, — но теперь стало ясно, что Братство не похвалялось, а на самом деле захватило контроль над большинством американских тюрем строгого режима. За десятилетия несколько сотен рецидивистов организовались в мощнейшее преступное сообщество, которое внушало страх тысячам других заключенных.

Братство, как выяснилось, заправляло поставкой наркотиков и проституцией в тюрьмах, рэкетом и вымогательством. Сидя в одиночках, руководители его умудрились организовать десятки убийств. Они уничтожали членов конкурирующих группировок, убивали чернокожих, гомосексуалистов, педофилов; убивали доносчиков; убивали за кражу наркотиков и за долг в несколько сотен долларов; убивали заключенных и охранников; убивали за деньги и даром. Но главным образом они убивали, чтобы поддерживать режим террора, тем самым укрепляя свою власть.

Поскольку Братство сплочено гораздо крепче, чем другие банды, оно ухитрялось на протяжении десятилетий действовать не только активно и безнаказанно: существование его оставалось неизвестным. «Это настоящее тайное общество», — сказал мне Марк Хамм, тюремный социолог.

Этот тайный мир впервые обнаружил себя 28 августа 2002 года. После этого было предпринято более десяти попыток проникнуть в него, пока наконец ничем до тех пор не прославившийся помощник прокурора из Калифорнии по имени Грегори Джесснер не выявил практически весь круг главарей организации.

Грегори расследовал сотни приписывавшихся Братству преступлений — от нераскрытых убийств сорокалетней давности до самых последних. В кратком — на сто десять страниц — обвинительном заключении Джесснер возложил на лидеров Братства ответственность за убийства, подготовку убийств, вымогательства, грабежи и торговлю наркотиками. Джесснер собирался представить дело в суд в начале будущего года и потребовать двадцать три смертных приговора — более, чем когда-либо выносилось по одному делу за всю историю Америки.

Я наведался в прокуратуру Соединенных Штатов — в тот офис в Лос-Анджелесе, где как раз готовили к передаче в суд последнее из сорока дел. В холле я встретился с худощавым молодым человеком в сером костюме, с коротко стриженными темными волосами. Под мышкой молодой человек держал папку с бумагами, точно какой-нибудь клерк, голос у него был тихий, не слишком уверенный. Молодой человек представился: это и был Грегори Джесснер.

— Мне сорок два года, — поспешил сказать он. — Хотите верьте, хотите нет, но прежде я выглядел и вовсе мальчишкой. — Он достал из кармана старое удостоверение личности и показал мне: пареньку на фотографии никто не дал бы и семнадцати.

Грегори проводил меня в свой офис. Голые стены, чуть ли не до потолка картонные коробки с бумагами. На столе — пачка черно-белых фотографий, на одной из которых я с некоторым испугом узнал заключенного, удавленного членами Братства.

— Один из «арийцев» вошел к нему в камеру и набросил на шею гарроту, — пояснил Джесснер. Вытянув руки, он наглядно продемонстрировал движения, какими скручивают разорванную простыню в удавку. — Это организация убийц, — пояснил Грегори. — Их основное занятие — убивать.

Даже помощник прокурора, привыкший по роду деятельности к таким вещам, был в свое время поражен жестокостью банды.

— Думаю, на их совести гораздо больше смертей, чем на счету мафии. От рук бандитов погибает немало людей, но все их группировки хуже организованы, и насилие у них зачастую происходит спонтанно. — Грегори замолчал, как будто что-то мысленно подсчитывая. — Арийское братство несомненно самая опасная и жестокая преступная организация в стране.

В Соединенных Штатах были сотни преступных организаций: «Калеки», «Кровавые», «Латинский дракон», «Народ тьмы», «Линчеватели» и многие другие. Но Арийское братство отличается от них уже хотя бы тем, что зародилось оно в тюрьме.

В 1964 году, когда раздиравшие страну расовые волнения захлестнули также исправительные заведения, группа белых арестантов в Сан-Квентине (округ Марин, Калифорния) устроила собрание во дворе тюрьмы. Эти люди в основном были байкерами — все длинноволосые, с закрученными кверху усами. К ним присоединилось несколько неонацистов, и они договорились напасть на чернокожих, которые под руководством знаменитого Джорджа Джексона сформировали военизированную группу — «Черную герилью».

Эти белые именовали себя «Бандой алмазного зуба»: их отличительным признаком были зажатые в зубах и сверкающие на солнце осколки стекла. Вскоре они объединились с другими расистами Сан-Квентина и стали называться Арийским братством. Хотя в тюрьмах и раньше действовали «кланы», впервые заключенные разделились по цвету кожи, и тогда началось невиданное даже по меркам Сан-Квентина насилие — а ведь эту тюрьму сами заключенные именуют «школой гладиаторов».

Начались сражения банд, объединенных по расовому признаку; появились также и латиноамериканские банды «Наша семья» (La Nuestra Familia) и «Мексиканская мафия». В ход шло все — трубы, арматура, самодельные ножи, которые изготовляли из подручного материала и прятали в матрасах.

— Все дело было в расовой принадлежности, — подытожил в разговоре со мной бывший заключенный Эдвард Бункер; со временем он написал книгу и сыграл роль «мистера Синего» в фильме «Бешеные псы».

Все тюремные банды вербуют мелкую «рыбешку», новичков, но согласно показаниям бывших членов Братства, отчетам ФБР, рапортам тюремной охраны и протоколам судебных заседаний, Арийское братство пошло радикально иным путем, вербуя в свои ряды не молодых и слабых, но самых сильных и агрессивных. Новые члены приносили клятву в стихах:

К 1975 году Братство проникло в большинство государственных тюрем Калифорнии, и разразилась полномасштабная расовая война. Жертвы исчислялись уже десятками, когда в организацию попал новичок по имени Майкл Томпсон. В колледже этот двадцатитрехлетний «белый брат» играл в футбольной команде, но схлопотал срок за пособничество в убийстве двух наркодилеров — он помогал похоронить трупы.

При росте под два метра и весе сто тридцать килограммов Майкл обладал такой силой, что легко ломал обычные кандалы. Волосы он аккуратно расчесывал на пробор, а взгляд его голубых глаз, говорили, обладал какой-то гипнотической силой. Хотя он был осужден за насильственное преступление, однако мог досрочно освободиться менее чем через десять лет, ибо прежде ни разу не привлекался. Поэтому он старался держаться особняком, поначалу даже и не догадываясь, какие бури бушуют вокруг него.

— Рыбешка с растопыренными жабрами, — так отзывался он потом о себе самом.

Поскольку Томпсон не входил ни в одну из банд, он был как бы законной добычей для афроамериканских и латиноамериканских группировок. Ему недолго пришлось ждать, прежде чем он подвергся нападению во дворе тюрьмы (тогда он отбывал срок в Трейси, штат Калифорния). Затем Майкла перевели в Фолсом, где, как и в Сан-Квентине, уже вовсю шла война.

В первый день, вспоминает Майкл, с ним никто не заговаривал, а потом вожак «Черной герильи», худощавый и угловатый, в шортах и майке, начал его «цеплять» и в итоге велел назавтра «выйти во двор». Ночью у себя в камере Томпсон отчаянно пытался найти или изготовить хоть какое-нибудь оружие. В итоге ему удалось оторвать от двери металлическую планку и заточить ее края. Вышло обоюдоострое лезвие длиной сантиметров двадцать пять. Нужно было куда-то спрятать оружие, потому что перед выходом на прогулку охранники обыскивали заключенных. Томпсон попытался засунуть лезвие себе в зад.

— Ничего не получалось, — рассказывает он. — Мне стыдно было раскорячиваться.

Но он пробовал вновь и вновь, и наконец у него получилось.

Утром во дворе вожак «Черной герильи» принялся кружить вокруг намеченной жертвы. Томпсон видел, как сверкают на вышках штыки охранников, но никто из них не спешил вмешаться, даже когда в руках у нападающего появилось лезвие. Томпсон лег на землю и с трудом принялся извлекать из себя припасенное оружие. Наконец вынул, вскочил на ноги и нанес врагу удар. А когда тому на помощь подоспел другой, Томпсон рубанул и его. Охрана вмешалась с большим запозданием: Томпсон был весь окровавлен, но зато один из членов «Черной герильи» умирающий валялся на земле.

Вскоре после этого с ним заговорили белые заключенные.

— Предложили мне вступить в Братство, — рассказывал Томпсон.

Сперва он колебался, расизм не привлекал его, но принадлежность к Братству сулила нечто большее, чем защита и покровительство.

— Тебя вроде как допускали в святая святых, — рассуждает он. — Ты проходил посвящение и в одночасье становился мужиком.

Но в качестве как бы вступительного взноса (об этом свидетельствуют и другие члены Братства помимо Томпсона) требовалось «кинуть кости», то есть убить кого-то. Один новобранец впоследствии показал под присягой, что этот обряд «должен был скрепить вечный союз с Братством и доказать отвагу нового члена».

Томпсону пришлось произнести клятву «пролития крови»: этим он обязывался пролить чужую кровь и таким образом купить себе пропуск в Братство, а затем никогда уже не покидать его ряды.

Многим новобранцам назначали длинный, до года, испытательный срок, но Томпсона, уже доказавшего и силу, и умение обращаться с ножом, приняли в банду почти сразу и «пометили» самодельной татуировкой. Татуировки заключенные научились делать с помощью триммера для усов, который можно было приобрести в тюремной лавочке, гитарной струны, украденных из больницы игл от шприцев и даже авторучки. Членов Братства клеймили буквами АБ или «числом зверя» — 666.

На левой руке, над костяшками пальцев, у Томпсона появился почетный знак — зеленый трилистник.

— Стоило показать его, и я везде становился главным, — поясняет он.

Томпсона часто переводили из одной тюрьмы в другую из-за нарушений дисциплины, но благодаря этому он становился лишь все более известен, так что парень успешно поднимался по иерархической лестнице Братства.

Он был представлен Барри Миллсу — Барону, который впервые попал в тюрьму за угон автомобиля, но постепенно сделался вожаком Братства. Его не интересовало возвращение на свободу. Он хотел оставаться в тюрьме, где, по выражению Томпсона, считался «кабаном с самыми большими яйцами».

Познакомился Томпсон и с Бингэмом, знаменитым грабителем банков. Этот силач выжимал более двухсот килограммов и носил прозвища Медведь и Горилла. За его простонародной манерой Медведь скрывался, по словам знавших его людей, острый ум. На фотографиях той поры Бингэм предстает с висячими черными усами и в лыжной шапочке, надвинутой на самые брови. Поскольку он был наполовину евреем, то вытатуировал на одной руке звезду Давида, а на другой — свастику, вероятно не видя в этом никакого противоречия. Однажды, давая показания по делу другого известного члена Братства, Бингэм заявил на суде:

— Каждая часть общества живет по своему кодексу. У нас просто другой моральный и этический кодекс. — И добавил: — Более первобытный.

Один из приятелей Бингэма считал его склонность к насилию чем-то вроде инстинкта. Он говорил мне:

— Иногда у него возникала потребность в этом, понимаете? Просто тяга.

Томпсон быстро свел дружбу с главными членами Братства. В их числе был и Томас Силверстейн, талантливый художник, который, как отмечал в его досье тюремный психолог, «подпал под влияние этих людей и старался им угодить». Зарезав свою очередную жертву, Силверстейн возвращался в камеру и часами рисовал портреты. Я видел один любопытный набросок: человек сидит в камере, а к нему тянется когтистая лапа.

Познакомился Томпсон и с Далласом Скоттом, наркоманом, от которого журналист Пит Эрли услышал и включил в свою книгу «Теплица: Жизнь в тюрьме Ливенворт» такое откровение: «В вашем обществе я никто, а здесь — человек».

Был в этой компании также Клиффорд Смит, потерявший в Сан-Квентине глаз от укуса паука черная вдова. Когда ему предложили совершить первое убийство по поручению Братства, он ответил: «Нет проблем, прикончу ублюдка».

Образование Томпсон получил только школьное, но он жадно читал, и постепенно из прочитанного у него складывался собственный взгляд на жизнь. Он осилил «Искусство войны» Сунь-цзы и «Государя» Макиавелли, читал Ницше и заучивал его афоризмы («Следует умереть с достоинством, если не можешь с достоинством жить»). Но читал он также и грошовые романы о ковбоях, скакавших во весь опор по прериям, чтобы успеть первыми поставить на бычках или мустангах свое тавро. Отсюда, кстати, и прозвище Братства — Клеймо или Тавро.

Чтение Томпсон считал своего рода ученичеством, боевой подготовкой. Он вообще был прирожденным лидером.

— Мы приходим сюда, заранее ненавидя систему, — говорил он. — В тюрьме человек похоронен заживо, и ему становится гораздо легче, если он воображает себя воином. Мы так и называли друг друга — бойцами, воинами. Я чувствовал себя солдатом, идущим в бой.

Как и других новичков, Томпсона учили убивать без сожаления, не моргнув глазом. Одна из рукописных инструкций Братства, попавшая в руки властям, гласит: «Запах только что пролитой крови ужасен, но убийство похоже на секс: первый раз не так уж хорошо, но с каждым разом все лучше и лучше».

В запротоколированной беседе один из членов Арийского братства рассказал, что все они изучали анатомию, «чтобы убивать наверняка, одним ударом ножа». В одном тюремном отчете засвидетельствовано, что в 1981 году Томпсон подошел сзади к одному из врагов Братства и «принялся наносить ему ножом удар за ударом», причем продолжал это, когда жертва уже «лежала на полу». Томпсон в одном из писем заявил: «Хорошая поножовщина похожа на танец. Главное — обескровить противника, когда он ослабеет, изуродовать ему лицо».

Заключенные часто нападали друг на друга не из-за личных обид, а из-за расовой вражды. Так, однажды Силверстейн и его товарищ по Братству Клейтон Фонтейн, мечтавший, как сообщил его приятель, «кинуть кости», закололи вождя конкурирующей группировки Ди Си Блэкса. Они поймали его в душе и нанесли шестьдесят семь ударов ножом, затем протащили окровавленный труп по нескольким этажам, а другие белые в это время распевали расистские песенки. В суде, где Силверстейну было предъявлено обвинение в убийстве заключенного, он с гордостью заявил:

— Я ходил по трупам. В этих войнах с черномазыми я понавыпускал кишок — аж по грудь.

Чтобы как-то совладать с разгулом Братства, власти не придумали ничего лучше, как перетасовать его членов по разным тюрьмам. Заметим, что ни один член Братства публично не признает себя таковым, а под присягой на прямой вопрос возражает: «Сэр, на это я отвечать не стану». Разумеется, размещение по разным тюрьмам только способствовало распространению Братства в Техас, Иллинойс, Канзас и далее на восток, вплоть до Пенсильвании и Джорджии.

В 1982 году ФБР в закрытом отчете предупреждало, что лидеры продолжают «рекрутировать новичков, но теперь в их распоряжении вся страна».

В руки тюремных социологов в Техасе попало письмо одного члена Братства, которое вполне подтверждало это: «Все братья, увезенные неделю назад, сообщают: наша семья растет». Другой употребил более страшное сравнение: «Мы растем как раковая опухоль».

Перейдя в новую тюрьму, члены Братства часто заявляли о себе ритуальным убийством, чтобы запугать «местное население». Барон приказывал «убивать у всех на глазах, чтобы эти засранцы понимали серьезность наших намерений». Бандиты не скрывали своих преступлений, они, наоборот, кичились ими и не боялись никакого наказания — даже пожизненного срока или смертной казни.

— Пусть люди думают, что мы сумасшедшие, — говорил Томпсон. — Ницше учит: таким образом можно прогнуть мир под себя.

В субботу утром осенью 1983 года в федеральной тюрьме Марион (Южный Иллинойс) Томас Силвер-стейн ожидал охранников, которые должны были проводить его в душ. Эта тюрьма в ста восьмидесяти километрах от Сент-Луиса открылась в 1963 году, в тот самый год, когда был закрыт Алькатрас. Марион предназначалась для склонных к насилию бандитов, подобных Силверстейну, который успел уже расправиться с тремя заключенными и заработал прозвище Том-террорист (именно так, с шикарным росчерком, подписывал он свои письма).

Прежде чем отвести Силверстейна в душ, охранники обыскали его, проверив, нет ли при нем самодельного оружия (Силверстейну давали ручки и карандаши для рисования, однако он мог употребить их и не по прямому назначению). На Силверстейна надели наручники, и его окружили трое охранников, один из которых был закаленный, прослуживший девятнадцать лет ветеран Мерле Клаттс. Ему оставались считаные месяцы службы, и он был, вероятно, единственным во всей тюрьме человеком, не испытывавшим страха перед Силверстейном; более того, однажды он заявил арестанту: «Здесь я главный, а не ты».

Когда охранники вели Силверстейна по коридору, он приостановился возле камеры своего приятеля, а тот, как было заранее условлено, мгновенным движением протянул руку и отомкнул ключиком наручники Силверстейна. Тут же Силверстейн выхватил спрятанное у сообщника в поясе лезвие длиной почти тридцать сантиметров и бросился на Клаттса.

— Он мой! — орал Силверстейн, пытаясь нанести удар.

Один из охранников успел крикнуть:

— У него нож!

Но помочь Клаттсу никто уже не мог: убийца зажал его в углу, а оружия у охранника при себе не было. Клаттс поднял руки, защищая лицо, а Силверстейн вонзил лезвие ему в живот. Потом выдернул и снова вонзил.

— Он тыкал ножом в Клаттса как одержимый, — вспоминал присутствовавший при этой расправе охранник.

Потом Силверстейн бросил нож и заявил:

— Этот человек проявил ко мне неуважение, и я должен был его наказать.

Несколько часов спустя по тюремному коридору вели ближайшего друга Силверстейна Клейтона Фонтейна. Он тоже остановился возле чьей-то камеры, также мгновенно избавился от наручников и с кличем «Получайте, засранцы!» бросился на охранников. Он ранил троих, один из которых умер на руках сына, тоже работавшего охранником. Свой поступок Фонтейн объяснил чрезвычайно просто: ему требовалось сравняться с Силверстейном по числу убитых.

Впервые в истории американских тюрем двое охранников погибли и двое были тяжело ранены в один и тот же день.

— Все ясно? — спрашивал Томпсон. — Ребята сидят в «Дыре», самой охраняемой тюрьме Штатов, и все-таки они сумели разделаться с охраной. Мы можем добраться до вас в любое время и в любом месте.

Множились легенды о неукротимой жестокости банды; множились и ряды Братства. Хотя «клеймо» по-прежнему получали только самые лучшие, считавшиеся полноправными членами, Братство насчитывало тысячи приверженцев, которые всеми силами старались стать членами банды, рассчитывая на покровительство и всевозможные привилегии: Братство обеспечивало защиту своих, снабжение их контрабандным товаром, легкие работы (распределением работ в тюрьме ведали «исправившиеся» заключенные, которые из страха выполняли все требования Братства).

Томпсон четко формулирует: «Охрана контролирует периметр тюрьмы, а мы — все, что происходит внутри». Однако популярность Братства имела и свою оборотную сторону: с ростом его численности все труднее становилось контролировать организацию.

Пока Братство складывалось, каждый его член имел право голоса при решении важных вопросов, но к началу 80-х такая политика привела к анархии. В показаниях, которые до сих пор оставались нерассекреченными, Клиффорд Смит сообщил властям: «Во всем у нас было так: один человек — один голос. Принять новенького, убить кого-то — во всем. То есть получалось, что чуть ли не со всего штата голоса надо было собирать… Приходилось посылать «голубей» (то есть неподцензурные письма) с гонцами, с адвокатами или как-то еще. Пока получишь ответ: «Ладно, пришей этого парня» — все успевало выйти наружу, и тот парень попросту не выходил на прогулки».

По словам Смита, банда превратилась в «дюжину жеребцов, запряженных в одну телегу, причем все тянули в разные стороны». В это же время внутренний отчет Калифорнийского департамента исправительных учреждений рискнул предсказать, что «А.Б. в скором времени не будет уже представлять серьезной угрозы для служащих исправительных учреждений, если только в этой организации не сложится четкая, обладающая высоким авторитетом иерархия».

Вместе с другими руководителями банды, отбывавшими срок в Чино (Южная Калифорния), Томпсон разработал стратегический план. Тем членам Братства, которые ожидали суда за нападения на других заключенных и за убийства, приказано было самим вести свою защиту и вызывать на суд других заключенных в качестве свидетелей. Члены Братства принялись писать «повестки», и власти вынуждены были, согласно закону, переводить в Чино очередного «свидетеля». Таким образом, за несколько дней, используя ту самую юридическую систему, которая пыталась положить конец их бесчинствам, большая часть Братства получила возможность сойтись в тюремном дворе и устроить «конференцию».

Калифорнийские лидеры решили создать иерархию примерно по образцу итальянской мафии. Во главе всей организации поставили совет из дюжины членов, контролирующий все операции. Каждого члена совета решено было избирать голосованием. «Политические решения» совета отныне скрывались от рядовых членов. Член совета мог в любой момент отдать приказ убить любого заключенного, если только тот не состоял в Братстве. Действия совета контролировались комиссией из трех человек.

Власти считают доказанным, что Томпсон и Смит входили в калифорнийский совет, а на федеральном уровне (эту структуру Братству удалось внедрить в десятке тюрем строжайшего режима) высшие посты заняли, по всей вероятности, Барон и Ти Ди Бингэм.

Новая организация А.Б. оказалась намного надежнее прежней, но доносчики все равно оставались главной проблемой. Соблазн предательства в тюрьме очень велик (с этим приходится иметь дело любым преступным сообществам), сделать это проще простого: достаточно шепнуть словечко охраннику на ухо.

В начале 1980-х бывший член Братства Стивен Барнс давал показания по обвинению в убийстве члена «комиссии». Его поместили в надежное убежище, где Братство никоим образом не могло до него добраться. Тогда «арийцы» применили новую тактику: если невозможно убить врага, доберемся до его семьи.

«Мы решили прикончить жену Барнса, — свидетельствовал Смит. — А если не сможем добраться до нее, убьем его брата или сестру».

Для осуществления этого требовался исполнитель, тот, кто, как принято было выражаться в Братстве, мог «взять на себя». Предположительно Братство обратилось с этим поручением к Кертису Прайсу. Он как раз должен был получить условно-досрочное освобождение и, согласно показаниям бывшего члена банды, собирался «убивать по инструкциям, полученным от совета А.Б.». Курировавший Прайса офицер полиции называл его «самым опасным преступником, с каким мне доводилось иметь дело за двадцать два года службы».

Прайс был ростом метр восемьдесят, с короткими темными волосами и пронзительным взглядом голубых глаз. На фотографиях его бледное худое лицо так обтянуто кожей, что он кажется ходячим мертвецом. В юности он сам собирался стать полицейским или охранником, но в тюрьме нанес сокамернику удар ножом и захватил в заложники двух охранников.

В судебном протоколе засвидетельствовано, что, едва выйдя из тюрьмы, Прайс 14 сентября 1982 года свел знакомство с двадцатидвухлетней Элизабет Хикки и украл из дома ее отчима двенадцатизарядный обрез и автомат «маузер». С этим оружием Прайс поехал к дому отца Стивена Барнса, Ричарда, — тот жил в Темпл-Сити, Калифорния, — и трижды выстрелил ему в голову.

После «казни» Прайс вернулся в дом Элизабет Хикки и забил ее насмерть — очевидно, хотел избавиться от лишнего свидетеля. Затем он купил билет на фильм «Ганди». Члены банды, остававшиеся в тюрьме, вскоре получили открытку с надписью: «Дело сделано».

Недавно я предпринял попытку разыскать Майкла Томпсона. Мне сообщили, что он каким-то образом ухитрился выйти из Братства вскоре после убийства Барнса и давал показания против Прайса, который в 1986 году был осужден за двойное убийство.

Томпсон оказался изменником самого высокого ранга за всю историю банды. («Здоровый, злобный, умеющий убивать — и вдруг переворачивается брюхом кверху!» — с изумлением отозвался о его предательстве один из собратьев.) Томпсону, разумеется, тоже угрожали смертью, но его родственников власти вовремя переселили в другие города, а сам он проходил по программе защиты свидетелей — под разными именами его перемещали из тюрьмы в тюрьму, сажали в особо охраняемые одиночки, подальше от других заключенных.

Я долго его разыскивал и позвонил однажды в ту тюрьму, где, по слухам, находился в это время Томпсон. Мне ответили, что заключенного с таким именем нет. Но сразу после этого мне перезвонила знакомая из системы исправительных заведений, которой было известно о моих поисках.

— Они решили, что вы собираетесь его убить, — сказала она. — Теперь его переводят в другую тюрьму.

После того как я объяснил властям, с какой целью добиваюсь встречи с Томпсоном, мне позволили вступить с ним в переписку, а затем с его согласия я приехал в тюрьму особо строгого режима, где он содержался без имени, обозначенный просто как «Заключенный».

Мой автомобиль обыскали на пропускном пункте и выдали мне клетчатую рубашку взамен моей голубой — оказалось, почти такого цвета рубашки носят заключенные, и, чтобы не возникло путаницы, посетителям запрещается надевать голубые рубашки. Рядом со мной ждали свиданий матери с детьми. Белые платьица, хорошо отглаженные брючки — точно в церковь собрались.

Мы прошли через ряд стальных дверей, и я слышал, как эти двери с грохотом захлопываются за нами. Наконец вошли в ярко освещенную комнату с деревянными столами и стульями. Остальным посетителям позволили рассесться за столиками вместе с их родственниками-заключенными, а меня отвели в дальнюю часть помещения, где в стене было пуленепробиваемое окно размером примерно 90 на 90 сантиметров. Перед окном поставили стул, я сел и всмотрелся сквозь толстый слой прозрачного пластика. По ту сторону была маленькая бетонная камера, внутри — стул и телефон. Единственный вход в камеру — стальная дверь — располагался против окна.

Дверь отворилась, и появилась огромная фигура Томпсона, казавшаяся еще крупнее в белой тюремной робе. Охранник снял с него кандалы, Томпсон подался вперед, и я смог разглядеть его лицо, заросшее бородой, как у отшельника. Волосы, падавшие ему на плечи, были расчесаны на пробор по моде 70-х, когда он впервые сел за убийство.

Когда Томпсон подошел поближе, я разглядел под лохмами седеющих волос его ярко-голубые глаза. Он сел и взял телефонную трубку.

— Как добрались? — любезно спросил он.

Голос его был мягок и вежлив. Мне было интересно, почему он покинул Братство. Томпсон ответил, что принял это решение после споров о том, следует ли убивать отца Стивена Барнса.

— Я спорил с ними изо дня в день, — рассказывал он. — Все повторял: «Мы же воины! Мы не воюем с детьми. Мы не убиваем стариков, чьих-то отцов и матерей». Но я проиграл, и они убили его, устроили показательную казнь. А потом еще и Хикки, которая вовсе ни при чем, просто знала, где Прайс раздобыл оружие. Тогда я ушел. Я им сказал: «Это дело вышло из-под контроля». — Томпсон наклонился к самому окошечку, дыхание его облачком легло на пластик. — Я и сейчас готов подраться с кем угодно, один на один, лицом к лицу. Так устроен мир, в котором я живу. Но я не хотел убивать людей снаружи, из вашего мира.

— А что изначально привело вас в Братство? — спросил я.

Томпсон надолго замолчал.

— Хороший вопрос, — проговорил он после паузы.

Он начал перечислять: чувство принадлежности, защищенности. Но главным для него стало пьянящее ощущение своей силы.

— Я был наивен, я считал всех нас доблестными воинами, — сказал Томпсон.

В 1980-е годы он попытался изменить политику Братства.

— Я думал, что если мы станем более организованными, так и кровищи будет литься поменьше. Думал, прекратятся бессмысленные убийства. Я был глуп, избавиться от насилия не удастся никогда и никому. Иерархия только сделала Братство еще более жестоким.

Во время разговора Томпсон неоднократно цитировал философов, в особенности Ницше, чей «истинный гений», как он позднее писал мне в письме, «банда часто трактует неверно». Что-то не сходилось: как было совместить этого интеллектуала с убийцей, который, по его же собственному признанию, как-то раз в один день зарезал или помог зарезать шестнадцать заключенных?

При встрече я спросил его насчет боевой подготовки, и Томпсон, вытянув руку, стал чуть ли не академически излагать мне, как нанести ранения, которые наверняка окажутся смертельными:

— Вот здесь, справа от сердца, аорта, или вот так в шею, или в спину в этом месте — попадете в позвоночник. — Короткие, резкие движения рукой, будто колбасу резал. — Я просидел в тюрьме без малого тридцать лет, и свобода мне не светит. Я человек опасный. Не сказал бы, что я люблю насилие, но в драке я по-прежнему хорош.

Томпсон сказал, что старается держаться подальше от других заключенных.

— Я почти не выхожу во двор. Это небезопасно.

Он общался только с охранниками, потому что заключенные могли его узнать.

— По здешним меркам я хуже педофила и детоубийцы: дезертировал из Братства.

С ним уже несколько раз пытались расправиться даже в специально охраняемом блоке. Однажды подослали «крота», который попытался его зарезать.

— Понимаете, — продолжал Томпсон, — Арийское братство не сводится только к идее превосходства белого человека. Главное — власть. Люди пойдут на все ради власти. Абсолютно на все.

Охранник постучал в дверь.

— Мне пора, — сказал Томпсон.

Поднимаясь со стула, он оперся рукой на стекло, и я разглядел на ладони какой-то выцветший зеленый рисунок. Я всмотрелся и различил очертания трилистника. Этот знак, пояснил Томпсон, давал ему власть в любой тюрьме в Штатах.

Осенью 1994 года автобус с заключенными прибыл в Ливенворт, штат Канзас, — построенную почти сто лет назад федеральную тюрьму строжайшего режима. Из автобуса вышел высокий мужчина с черными усами. Руки его были покрыты татуировками, а вскоре он появился в прогулочном дворе без рубашки, и все увидели огромный трилистник у него на груди. Кучка белых заключенных тут же столпилась вокруг него. Кое-кто заплатил тюремному фотографу за снимок вместе с вновь прибывшим. Эти фотографии люди носили с собой, как удостоверение личности. «Это все равно что сняться рядом с любимой поп-звездой», — пояснил один из заключенных.

Человека звали Майкл Макэлини, но все обращались к нему попросту «Мак». Этот известный член Братства был доставлен из тюрьмы Марион, где он сидел с Барри Миллсом, пресловутым Бароном. Позднее Миллс, давая в суде показания по делу Макэлини, заявил: «Он был мне как сын».

Макэлини был осужден за торговлю наркотиками и попытку устранения свидетеля. В частной переписке, попавшей в руки тюремного начальства, Мак откровенно признавался, что в нем скрывается «зверь», и кичливо называл себя «злобным сукиным сыном». Работавший в Ливенворте агент ФБР предполагал, что он психопат, а один из его друзей говорил: «Он хочет, чтобы в нем видели бога».

Арийское братство давно заправляло в Ливенворте. Эту тюрьму из-за ее крохотных камер называли «теплицей». И в этой «теплице» организация вызрела и окрепла, но Макэлини решил распространить влияние банды как можно шире. Братство все еще придерживалось своей расистской идеологии, но теперь, согласно рассекреченному отчету ФБР, главной его деятельностью стали «убийства и запугивание охранников и заключенных с целью взять под свой контроль тюрьмы». ФБР предупреждало о намерении Братства контролировать все, от контрабанды наркотиков до сутенерства (в роли проституток выступали так называемые «опущенные», или «петухи»), а также вымогательства и убийства по контракту.

Иными словами, банда превращалась скорее в криминальную коммерческую организацию. Член совета Клиффорд Смит сообщил властям, что их теперь не интересует исключительно уничтожение черных, евреев и прочих меньшинств — «всего этого дерьма», как он выразился.

С помощью «дроздов» — тех, кто хотел стать полноправным членом Братства или рассчитывал на его покровительство, Макэлини попытался наложить лапу на подпольную экономику Ливенворта. Его люди начали обходить камеры, требуя налог от продажи «бодяги» — самодельного вина, которое изготовлялось практически из любого появлявшегося в тюремной столовой продукта — яблок, клубники и даже из кетчупа.

В то время некий Кит Седжьен держал в блоке «В» небольшой банчок для друзей. Однажды вечером его встретил Мак. Позднее на суде Седжьен рассказал, как все происходило: Мак приказал ему сесть. Седжьен не решался.

— В чем дело? — спросил он.

— Не волнуйся, если бы я хотел тебя прикончить, ты бы уже был покойник, — «успокоил» его Мак. И добавил: — Я хочу контролировать покер. Говорят, ты против.

И он поинтересовался, нет ли у Седжьена возражений.

— Я ответил, что возражений нет, и с тех пор больше не держал банк, — закончил свои показания Седжьен.

Вскоре Мак открыл подпольные казино в каждом блоке, чуть ли не на каждом этаже. На торговлю самодельным вином охранники обычно закрывали глаза, не желая раздражать и без того опасный контингент. Многие, по-видимому, начали воспринимать Арийское братство как неизбежное зло и даже признавали его силу. Однажды охранник в Ливенворте даже спросил у Макэлини разрешения, прежде чем выпустить другого заключенного на прогулку.

Один из давних членов Братства сравнил нелегальные операции в тюрьмах строгого режима с контрабандой спиртного в пору «сухого закона» и с крупной игрой в Лас-Вегасе. У заключенных нет при себе денег, поэтому долги Братству они выплачивали различными услугами, контрабандой или передачами родственников — сигаретами, конфетами и тому подобным. Проигрыш разрешалось вернуть в течение месяца. Специальный бухгалтер вел учет. Наступал конец месяца, и подручные Мака собирали долги. Если проигравший не мог расплатиться, то просил кого-то из родных или друзей послать чек доверенному члену Братства, остававшемуся на свободе. Если деньги вовремя не поступали, то, согласно тюремным отчетам, несчастного «трубили», то есть избивали металлической трубой. Макэлини позднее признался, что прибылью он делился со своим наставником Миллсом и с другими главарями, поскольку заключил с ними «контракт» на контроль за игорным бизнесом.

Но этого Макэлини показалось мало, и он решил сосредоточиться на контрабанде наркотиков. Братство и прежде вербовало людей, которые могли помочь с переправкой «товара». Однажды (об этом я узнал от нескольких заключенных) Братство взяло под покровительство некоего Чарльза Мэнсона и даже попыталось — правда, безуспешно — устроить ему побег. За это остававшиеся на свободе подружки Мэнсона переправляли в тюрьму «дурь».

Как отмечено в тюремных и судебных отчетах, Мак начал прощупывать заключенных в поисках наиболее податливых — должников, наркозависимых, просто запуганных — всех, кого можно было использовать в качестве «мулов». Одним из них оказался Уолтер Моулз, наркоман, страшно боявшийся Братства.

Отец Уолтера, умиравший от эмфиземы, собирался приехать в Ливенворт повидаться напоследок с сыном. Моулз, как он позднее свидетельствовал, получил четкие инструкции от Мака: его поставщик переслал старику шесть пакетиков героина, а Моулз, позвонив с тюремного телефона и зная, что разговор записывается, обиняками уговорил отца привезти посылку.

Примерно месяц спустя отец приехал к сыну. Они сидели в комнате для посетителей, охранник не сводил с них глаз, и старик не знал, как извлечь спрятанную в трусах «посылку». Моулз попросил отца сходить в туалет, засунуть два пакетика в рот и выплюнуть их в стоявший перед Уолтером стаканчик кофе. Тот возразил: ничего не получится, героин не в шести пакетиках, а в одном большом.

— А большой пакет? — спросил Моулз.

— С шарик для пинг-понга.

Отец исхитрился-таки уронить пакет в кофе, и Моулз попытался его проглотить. Но «шарик» застрял у него в горле. Отец запаниковал.

— Сынок, отдай мне это, и дело с концом, — упрашивал он. — Отошлю его обратно тем, кто прислал.

— Нельзя, — простонал Уолтер. — Парни ждут зелье.

В этот момент Моулз заметил, что охранник отвлекся, и поспешил попрощаться с отцом.

— Разве уже пора? — огорчился тот.

— Это единственный шанс проскочить, — ответил сын.

Пока старик отвлекал охранника, Моулз задрал рубашку, запихал пакет с наркотиком в анус и благополучно доставил пакет одному из подручных Мака.

На следующее утро Моулз дожидался во дворе, рассчитывая получить долю, как вдруг его огрели сзади по голове, и он рухнул на землю.

— Я пытался встать, — рассказывал он в суде, — но меня стали избивать ногами.

Подручные Мака окружили его, велели оставаться на земле и лежать смирно.

— За что? — повторял Моулз. — За что?

Когда тот же вопрос задал Маку один из членов Братства — почему он отказал Моулзу в доле и велел его избить? — Мак ответил просто:

— На фиг мне сдался этот придурок?

Наркотик потоком хлынул в Ливенворт. В 1995 году тысяча двести анализов на героин дали положительный результат. По подсчетам, «потребляло» более сорока процентов населения тюрьмы.

— Героин все глушит, — рассуждал один заключенный. — Колеса бодрят, ты скачешь весь день, но зато ночью не уснуть. Но героин… с героином даже боли не чувствуешь.

Спрос был огромен, а доставлять наркотик в тюрьму было трудно, поэтому цена грамма, продававшегося на улице за шестьдесят пять долларов, в Ливенворте достигала тысячи. Один бывший член «совета» признался мне, что Братство зарабатывало только в одной тюрьме от полумиллиона до миллиона долларов в год.

Империя росла не по дням, а по часам, и у Мака, по словам его бывшего сообщника, начало «сносить крышу». Хотя самим членам Братства строжайше запрещалось «употреблять», некоторые видели, как Мак «ширяется» у себя в камере с помощью самодельного шприца — такие делали из украденной из кабинета врача иглы и баллона от чернильной ручки. Взбодрив себя дозой, Мак собирал палачей Братства и назначал наказания: он мог приказать все, что угодно, — изувечить или даже убить.

Он был убежден, что какой-то предатель собирает против него улики, и однажды объявил, что «крыса» обнаружена: это Бубба Леджер, доверенный член Братства, татуировщик. А вскоре один из завербованных Маком новичков по прозвищу Зигги, которому не терпелось «кинуть кости», напал в общей камере на Буббу и несколько раз ударил его ножом. Истекая кровью, тот дотащился до стальной двери камеры и заколотил в нее кулаками, зовя охранника на помощь. Но даже на глазах у охранника Зигги еще пять или шесть раз вонзил нож в несчастного.

И тут, согласно показаниям свидетелей, еще один из подручных Мака вытащил из кармана заточенную зубную щетку и бросил ее возле трупа, давая понять, что он тоже участвовал в деле. Как позже выяснилось, Макэлини требовал от всех свидетелей, чтобы они давали ложные показания.

— У каждого из вас есть выбор, — говорил Макэлини. — Солгать или умереть.

Макэлини обрил себе голову, празднуя убийство «предателя», и послал Зигги письменные инструкции: «Будешь ссылаться на самозащиту. Держись, крепыш! Как только раздобудешь адвоката, пошли его ко мне. Втолкуй ему, чтоб он поговорил сначала со мной, а потом уж ты решишь, стоит ли иметь с ним дело».

Зигги получил двадцать семь лет сверх прежнего срока и украсил свою ногу заветной татуировкой в виде трилистника. Доказать причастность Мака к этому убийству так и не удалось. Единственное, что удалось, — это осудить его за контрабанду наркотиков.

На следствии выяснилось, что Бубба вовсе не был предателем.

— Нашел себе занятие, — вздыхает Грегори Джесснер.

Помощник федерального прокурора таскал на погрузку деревянные ящики с документами, тринадцать здоровенных ящиков — материалов по делу Арийского братства. Его крахмальная белая рубашка успела здорово пропотеть.

— Что я, грузчик, что ли? — ворчит он.

Действительно, этот сын математика выглядит скорее интеллектуалом, чем сыщиком. Он не любитель детективов, и в перерывах судебного заседания читает Сервантеса и Дэвида Фостера Уоллеса.

Затащив ящики, он раскладывает их на длинном деревянном столе и молчит, отдуваясь. Потом говорит:

— Тут только одно убийство. Семечки.

Джесснер занимается Братством с 1992 года. Тогда осужденный убийца был найден задушенным в камере федеральной тюрьмы в Ломпоке, штат Калифорния, и дело поручили Джесснеру.

Следователи часто обозначают подобные дела аббревиатурой ЧЖН — «человеческих жертв нет», — поскольку не считают заключенных за граждан и не видят необходимости искать убийцу. Но Джесснер решил разорвать порочный круг равнодушия властей и ложных показаний заключенных. Ему удалось найти свидетелей, которые подтвердили, что этот член братства был убит другим «арийцем» за гомосексуальную связь.

Хотя организация в числе прочего торгует и «проститутками» мужского пола, а ее члены порой не отказываются от сексуальных услуг в обмен на покровительство, добровольный гомосексуализм рассматривается как признак слабости и даже отступление от принципов.

— Этот парень допустил серьезный промах — целовался на лестнице, — поясняет Джесснер.

Джесснеру удалось доказать, что по поручению Братства убийца с сообщником проник в камеру и задушил приговоренного.

Но Джесснер прекрасно понимал, что серьезного ущерба Братству он не нанес, хуже того: эти разрозненные дела, отдельные приговоры за убийства только сплачивали ряды. Убийца повесил на стене своей камеры фотографию жертвы, словно трофей, и отпраздновал свой «подвиг», напившись «бодяги».

Джесснер копнул глубже и выяснил, что не существует даже примерной статистики преступлений Братства, поскольку заказчика почти никогда не удается установить. К тому же поручения зачастую выполняли члены других группировок — «Грязные белые парни» и «Мексиканская мафия». Зато общая статистика насилия в тюрьмах показала то, что один социолог охарактеризовал как «явный рост группового насилия и убийств».

Недавний отчет министерства юстиции сообщает о пятидесяти одном случае убийства заключенных за 2000 год. Нападений на охранников было тридцать четыре тысячи, а на других заключенных — восемнадцать тысяч. Обычным сделалось и изнасилование: обследование тюрем четырех штатов выявило, что сексуальному насилию подвергался каждый пятый заключенный.

Джесснер попытался разобраться в сотнях преступлений, так или иначе связанных с Арийским братством. Он работал с представителем Агентства по алкоголю, табаку и оружию по имени Майк Халуалани, полуяпонцем-полугавайцем, чья напористость хорошо дополняла мягкость самого Джесснера. Они попытались выработать стратегию, которая помогла бы разорвать круговую поруку в банде, но чем глубже Джесснер погружался в работу, тем очевиднее ему становилось, что обычные методы расследования к Братству неприменимы. Он все время размышлял: «Как остановить людей, для которых убийство — дело чести? Как остановить их, если их не останавливает даже пожизненный срок?»

В 1990-е годы власти решили перевести все руководство Арийского братства, в том числе Барона, в только что сформированные «супермаксы». Эта мера рассматривалась как наиболее суровое наказание для «арийцев» и вместе с тем как возможность защитить других заключенных. Лидеров Братства содержали в отдельных камерах, не давая им возможности, как выразился один из них, «видеть землю, свежую травку и солнце не через стекло». Гулять их выводили по одному и тоже в специальную внутреннюю камеру, еду подавали через окошечко на подносе и таким образом полностью изолировали их от людей.

Силверстейн, художник, к моменту нападения в 1983 году на охранника Клаттса уже имел несколько пожизненных сроков, поэтому оставалось только перевести его в особое отделение в Ливенворте, в клетку вроде той, в которой содержался Ганнибал Лектер. Ему оставили карандаши, но отобрали даже расческу. Посетивший Силверстейна в конце 80-х годов репортер Пит Эрли увидел его обросшим всклокоченными волосами и бородой.

— Они хотят свести меня с ума, — сказал заключенный Питу. — Потом будут тыкать в меня пальцами и утверждать: «Мы же говорили, что он просто спятил». Когда меня посадили, я не был убийцей, но тут этому быстро учишься. А безумие насаждают сами охранники, они подкармливают зверя в каждом из нас. Я замечал, что улыбаюсь при мысли покончить с Клаттсом. Я улыбался каждый раз, когда мне отказывали в телефонном звонке, в визите, в свете после отбоя. Внутри росла и росла ненависть.

Джесснер говорил мне:

— Банда поклоняется Силверстейну.

Но даже в этих условиях, против которых возражают некоторые борцы за права человека, Арийское братство живет и процветает. Его члены разработали сложные средства коммуникации: они бросали записки в трубы, выходящие в соседние камеры, отбивали на решетке сигналы азбукой Морзе, принуждали обслуживающий персонал передавать их послания, переговаривались через вентиляционные решетки на «карни» — тюремном сленге.

На свободе у главарей были «комитеты» преданных им женщин — те влюблялись в заключенных по переписке, являлись на свидания и превращались в курьеров. Одна из таких женщин объясняла это «стокгольмским синдромом».

С помощью администрации тюрьмы Джесснеру удалось перехватить ряд посланий. Выглядели эти письма странно: в них были пустоты. Эксперты прогладили бумагу утюгом и поместили под ультрафиолетовое излучение. Тогда проступили буквы. Анализ показал, что писали эти послания мочой. Но этого оказалось недостаточно, чтобы их прочесть: явно применялся какой-то шифр. Чаще всего встречалось слово «деревня».

— Словам придавали другое значение, — пояснял бывший член Братства. — Например: «кто-то строит дом в деревне». Тут важно лишь слово «деревня»: оно означает «убийство».

Джесснер и его помощники часами ломали голову над этим кодом, и постепенно он начинал поддаваться расшифровке: например, «малыш» означал «да», а «малышка»— «нет». Тюремные власти перехватили записку, адресованную Бингэмом Барону. Написано в ней было следующее: «Вот я и стал дедом, жена моего мальчика родила отличного мальчика в восемь фунтов семь унций». Джесснер заподозрил, что вес «ребенка» — 8 и 7 — подразумевал статью 187 Калифорнийского законодательства, то есть статью об убийстве, а «мальчики» означали, что убийство одобрено. Затем эксперты отметили особенность начертания некоторых букв в этом сообщении — они имели хвостики. Так, в словосочетании «eight pound» такими загогулинами были снабжены буквы е, g, n и d. Еще один код?

Изучив отмеченные буквы, эксперты пришли к заключению, что речь идет о так называемом шифре «двойных букв», автором которого был философ Фрэнсис Бэкон. В этом шифре используются одновременно два алфавита, а способ начертания букв указывает, к какому алфавиту следует обратиться — буква без хвостика относится к алфавиту А, а буква с хвостиком — к алфавиту В.

Распределив буквы записки по этому принципу, криптографы получили следующее:

Смысла в этом пока еще не было никакого, но когда эту последовательность букв разбили на группы по пять знаков, то появилась уверенность, что каждая группа означает определенную букву: ababb — A, abbab — В и так далее. Код был наконец взломан, и письмо удалось прочесть. Оно гласило:

DC — это D. C. Blacks, тюремная группировка, против которой Арийское братство незадолго до того развязало войну. К тому времени, как удалось расшифровать письмо, двое чернокожих заключенных уже погибли в тюрьме Льюисбург, штат Пенсильвания. На теле одного насчитали тридцать четыре колотые раны, на теле другого — тридцать пять.

Братство разработало такие способы убийства, которые могли сработать даже в тюрьме максимально строгого режима. В тюрьме Пеликан-Бей заключенным разрешалось выбирать себе сокамерников, убийцы заводили дружбу с намеченной жертвой и заманивали к себе в камеру. С 1996 по 1998 год в Пеликан-Бей члены Братства убили троих заключенных, еще три убийства раскрыть не удалось, и они остались под подозрением.

Власти во многих случаях оказывались бессильны. В тюрьме Фолсом, после того как лидеров изолировали, другие члены Братства принялись убивать подряд всех осужденных за педофилию и изнасилование, пока администрация не сдалась и не выпустила лидеров из особого блока.

Кое-кто из тюремных служащих даже помогал Братству. В тюрьме максимально строгого режима в Колорадо был выявлен охранник — сторонник Братства; в Пеликан-Бей двое охранников помогали членам Братства в расправах над педофилами и насильниками. Местный прокурор предупреждал, что администрация Пеликан-Бей уже не может положить конец «царству террора».

По словам Джесснера, к середине 1990-х Братство окрепло настолько, что стало создавать, так сказать, специальные департаменты для различных своих операций, в том числе «департамент безопасности» и «департамент наркотиков».

Хотя доходы Арийского братства и не сравнялись с доходами итальянской мафии, пожалуй, никакая другая группировка не внушала подобного страха. Натренированные и беспощадные «бойцы» убивали людей по всей стране, а внутри тюремной системы статус главарей Братства настолько вырос, что Барон котировался выше даже итальянского «дона» Джона Готти.

Властям стало известно, что в июле 1996 года, после того как на Готти в тюрьме Марион напал чернокожий заключенный, главарь мафии, совершенно не готовый противостоять тюремному насилию, просил помощи у Барона. Братство вроде бы согласилось заступиться за Готти и расправиться с его обидчиком. Барон якобы передал сообщнику приказ действовать, но Готти по-чему-то скончался до того, как приговор был приведен в исполнение.

Все эти события привели Джесснера к выводу, что справиться с Братством можно лишь тем способом, которым власти в свое время совладали с итальянской мафией: использовать Акт Рико (закон о коррупции), который позволял брать целиком всю головку преступной организации, а не каждого ее члена по отдельности. Джесснер отважился на большее: он потребовал смертной казни практически для всех руководителей Братства.

— Это было наше последнее средство, — рассказывал он мне. — Думаю, даже люди, которые обычно выступают против смертной казни, тут согласились бы, что у нас нет выхода, если уж убийства продолжаются даже в тюрьме строгого режима.

Джесснер методично готовил дело, опрашивая свидетелей, расшифровывая послания, собирая данные экспертиз. При этом ему еще следовало опасаться «кротов», то есть членов Братства, которые притворялись, будто согласны сотрудничать с властями, а на самом деле лишь собирали информацию. Агенты ФБР однажды уже столкнулись с подобной ситуацией: «предатель» рассчитывал попасть под программу защиты свидетелей и таким образом выяснить, где прячут людей, давших показания против Братства.

По мере того как Братство укреплялось, его амбиции простирались все шире за пределы тюремных стен. Большинство руководителей отсиживали пожизненный срок без права досрочного освобождения, но некоторые члены могли рассчитывать на помилование, и этого власти чрезвычайно опасались.

«В какой-то момент большая часть членов А.Б. будет помилована или получит условно-досрочное освобождение, а поскольку членство в Братстве является пожизненным, было бы наивно рассчитывать, что на свободе эти люди не будут поддерживать контакт с «братьями», — говорилось в рассекреченном докладе ФБР. — Главное правило этой организации: освободившийся должен помогать оставшимся в тюрьме, и наказание за неисполнение этого — смерть, которая постигнет отпавшего члена по возвращении в тюрьму». Учитывая размах деятельности Братства в местах лишения свободы, в докладе отмечалось: «трудно представить, что может натворить эта банда».

Эти опасения охотно подогревались главарями Братства. Силверстейн, например, говорил:

— Когда-нибудь почти все мы вырвемся отсюда, а даже пес, если его лупить годами, набросится на дрессировщика, едва тот откроет клетку.

24 марта 1995 года клетка, то бишь тюрьма Пеликан-Бей, отворилась и выпустила Роберта Скалли. Скалли был осужден за вооруженное нападение и провел за решеткой тринадцать лет, в основном в «Дыре». По строгим меркам Арийского братства, он был мелковат — росточком метр шестьдесят, да и весил 60 килограммов. Но этот тридцатишестилетний крепыш чуть ли не сутками работал над собой в камере, бесконечно повторяя прием, который называли «отрыжкой»: из положения стоя упасть на пол, отжаться и тут же снова вскочить.

У ворот тюрьмы Скалли встречала на грузовичке Бренда Мур, тридцативосьмилетняя мать-одиночка, которая переписывалась с заключенными Пеликан-Бей и в конце концов стала сообщницей Братства. Из заключения Скалли посылал Бренде любовные письма, иной раз даже на розовой бумаге.

От тюрьмы они отправились на пляж, где Скалли, гуляя по берегу, собирал ракушки. А на следующий день он прихватил обрез и вместе с Брендой Мур поехал в Санта-Розу, на юг по шоссе 101.

Через шесть дней после того, как Скалли вышел из тюрьмы, грузовичок глухой ночью припарковался возле клуба. К нему подъехал полицейский автомобиль, и вышел заместитель шерифа. Скалли выскочил ему навстречу с обрезом. Полицейский поднял руки вверх, но все равно получил пулю в лоб.

Отныне Арийского братства следовало опасаться за пределами тюрем не менее, чем внутри. «Коммерческая» деятельность банды также выплеснулась на улицы. В письмах 1999 года к выпущенному досрочно собрату Барон призывал: «Нам нужны помощники», «Насаждайте ЛИСТОК на улицах». (Листок — это пресловутый трилистник.) Выпущенные на свободу члены и кандидаты в члены становились наркоторговцами, наемными убийцами, торговцами оружием и краденым. Выяснили, что цели нападений и грабежей намечают заключенные Пеликан-Бей.

В тот же год один известный член Братства, находившийся на свободе, вошел в дом наркоторговца, который отказался делиться прибылью с Братством. Свидетели показали, что он выпустил в грудь и голову приговоренного пять пуль из револьвера 38-го калибра и сообщил присутствующим, что действует от лица «ребят на севере» — то есть в Пеликан-Бей. Он также предупредил: имейте в виду, что каждый день на свободу выходят все новые члены Братства.

Спустя год в переписке с адвокатом, не подлежащей перлюстрации, было обнаружено письмо, в котором банда обсуждала план «купить склад с оборудованием на приличном участке». Автор письма — ожидавший освобождения член Братства, обещал: «Я соберу там юридическую библиотеку, оборудую компьютерной и копировальной техникой, телевизорами, гаражами, устрою площадку для игры в мяч и так далее. Это будет «Ранчо Клейма», приют для тех наших, кто выйдет на свободу».

Другой член группировки в это же время сообщил властям, что к нему (а он находился в отделении сверхстрогого режима в Колорадо) от имени Братства обратились с просьбой о технической помощи при изготовлении бомб. Он узнал, что Братство планирует террористические атаки на государственные учреждения по всей стране.

— Это все вышло из-под контроля, — сообщал властям этот человек, отказавший в содействии организации. — Они собираются начинять взрывчаткой автомобили, посылать ее по почте и так далее.

И в этот момент, когда Братство решило перейти к такому, еще неслыханному насилию, Джесснер двинул на него тяжелую артиллерию. Без малого сорок лет процветала эта преступная организация, но и на нее нашлась наконец управа.

Первое заседание суда по делу Братства намечалось посреди девственного леса в Бентоне, штат Иллинойс, в пятидесяти километрах от тюрьмы Марион. Здание суда было выстроено на большой круглой поляне.

В длинном списке обвиняемых, представленном Джесснером, имелся один предполагаемый член Братства, подпадавший под юрисдикцию Южного округа Иллинойса. И судебный процесс, начавшийся в сентябре, сосредоточивался главным образом на нем — Дэвиде Сахакьяне, подручном Макэлини. Этот человек был крайне опасен: однажды он убил сокамерника только лишь потому, что тот случайно «снес» его во время баскетбольного матча. Кроме того, Сахакьяна обвиняли в подстрекательстве к убийству: двое из его «команды» во время расовой войны в Марионе в 1999 году расправились с заключенным Терри Уокером. Всем троим грозил смертный приговор. Это был пробный процесс, на нем Джесснер как бы обкатывал следующий — против сорока главарей Братства, в том числе самого Макэлини и Барона, — который должен был начаться в следующем году в Лос-Анджелесе.

Хотя в Бентоне судили одного-единственного члена Братства и двух его «учеников», здание было оцеплено и, более того, впервые в истории подступы к нему были окружены бетонными блоками. Чтобы попасть внутрь, мне пришлось пройти через два металлодетектора.

Троих обвиняемых сопровождали десять или двенадцать приставов в строгих черных костюмах. Подсудимые были скованы по рукам и ногам. Сахакьян был одет в серые слаксы и серую рубашку с короткими рукавами. Он был огромен; все в нем было огромно: и брюхо, и руки, и даже лоб. На фотографиях я видел его с полностью заросшим лицом — его даже прозвали Зверем, — однако теперь его побрили, оставив только небольшую бородку, и от этого лицо казалось еще крупнее.

В зале суда присутствовала жена Сахакьяна. Миниатюрная блондинка в мини-юбке, открывавшей стройные ножки, благоухала парфюмом. Она устроилась позади мужа и усердно вела записи во время заседания. Миссис Сахакьян мне сказала, что они состоят в браке уже четверть века и двадцать три года из этого срока ее муж провел за решеткой.

— Вот они все твердят, будто он — босс в Арийском братстве, всеми там командует, — шепнула она. — Не верю ни единому слову: он и мной-то командовать не мог.

Когда для дачи показаний поднялся судмедэксперт, на большом экране показали фотографию убитого. Уокер лежал на металлическом столе, грудь его была пробита во многих местах, глаза и рот открыты, словно он кричал перед смертью. Патологоанатом перечислил все колотые раны, а в заключение указал на рану в области сердца, которая и явилась причиной смерти.

Подсудимые даже не взглянули на экран, а в зале, за исключением приставов и жены Сахакьяна, не было ни души. Джесснер и раньше говорил мне, что большинство жертв Братства — такие же изгои общества, как и их палачи.

— Но я считаю своим долгом защищать тех, кого больше никто не защитит, — повторял он.

После перерыва в заседании один из подсудимых отказался выходить в зал суда. Судья распорядился, чтобы его принесли, но Сахакьян вскочил на ноги и возразил, что в этом нет необходимости.

— Я сам пойду за ним, — безапелляционно заявил он, — и он тут же выйдет.

За подсудимым отправился пристав и доставил его под конвоем. Тот шел нарочито медленно, а войдя, окинул прокурора вызывающим взглядом и завопил:

— Чего уставился?!

Шесть приставов силой усадили его на место: усаживаясь, он ухитрился основательно заехать стулом в пах одному из офицеров. Наконец удалось восстановить порядок, и начал давать показания обвиняемый, участвовавший в расправе над несколькими чернокожими заключенными. Сахакьян слушал внимательно, вцепившись в подлокотники своего кресла, потом, оглянувшись на меня, сказал:

— Не слушайте его, он все врет. Крыса навозная.

— Язык, дорогуша, — привычно хладнокровно сделала ему замечание жена.

— Это я образно, — смутился он.

Многие заключенные, согласившиеся прежде дать показания, теперь отказались: они были запуганы. Один жаловался, что угрозам подвергаются его близкие, другой, уже давший показания, теперь безвылазно сидел в своей камере и перебирал четки. «Молюсь, чтобы во мне не проделали семьдесят пять отверстий», — пояснил он.

Джесснер в своей штаб-квартире в Лос-Анджелесе готовился к следующему процессу. В этом месяце суд в Бентоне должен был вынести вердикт, а Джесснеру тем временем следовало подготовить материал для пяти или шести других судов: решено было не собирать всех главарей Братства одновременно в одном помещении: сочли, что это рискованно.

Принимались беспрецедентные меры безопасности: большинство обвиняемых, в том числе Барона и Макэлини, разместили в одиночках в Уэст-Вэлли под Лос-Анджелесом. Кое у кого нашли наркотики и бритвенные лезвия. Джесснер опасался, что начнутся разборки внутри самого Братства, и просил не помещать их всех в одну тюрьму. Было перехвачено письмо Барона сообщнику: «Пора нам проверить каждого на надежность». А главной задачей Барон назвал «убрать ненадежных».

Братство рассчитывало продолжать свою деятельность, однако Джесснер ожидал суда с оптимизмом.

— Вполне возможно, место Арийского братства займет другая банда или новые лидеры придут на смену прежним, — рассуждал он. — Но по крайней мере, всем станет ясно, что убивать безнаказанно никому нельзя.

И вот настал день суда: Джесснер направился на предварительные слушания. Одет он был в черный костюм.

Я спросил прокурора, не опасается ли он, что его уже «поместили в шляпу», то есть наметили как очередную жертву.

Он слегка побледнел.

— Не знаю. — И попробовал пошутить: — Шляпа-то глубокая.

Власти постарались обеспечить ему максимальную безопасность, в том числе выделили особую охраняемую парковку. Один из его ближайших сотрудников отказался работать над делом: жена запретила.

— Конечно, страшновато, — признался Джесснер. — А что мне остается? Если бросить это дело, будет стыдно, — продолжал он, глядя мне в глаза. — Наши тюрьмы не должны превращаться в джунгли. — С этими словами он двинулся в сторону зала заседаний и на пороге, обернувшись, добавил: — Мы же не это называем справедливостью.

Февраль 2004

По делам Арийского братства было вынесено более тридцати приговоров. Наиболее влиятельные и опасные лидеры организации, Барри Миллс и Т. Д. Бингэм, были признаны виновными в убийстве, подстрекательстве к убийству и рэкете. Но по вопросу, заслуживают ли они смертного приговора, мнения присяжных разделились.

В итоге они получили пожизненный срок без права помилования. Дэвид Сахакьян не был приговорен судом в Бентоне — присяжные опять-таки не пришли к единому мнению, был ли он организатором убийства Терри Уокера, — но на повторном слушании Сахакьян был все же признан виновным и приговорен к двадцати годам заключения. Не добившись смертного приговора и для других членов банды, власти не стали предъявлять обвинение Майклу Макэлини: тот в любом случае не выйдет из тюрьмы до 2035 года. А тогда ему будет уже семьдесят восемь лет.

США. Город греха Как целый город влюбился в гангстера

Убийства в Янгстауне, штат Огайо, отличались аккуратностью исполнения. Обычно убивали ночью, без свидетелей; убивали без затей — пуля в голову, бомба под капот автомобиля, — но порой прибегали к более изощренным и жестоким методам, как в случае с Джоном Магда: его отключили электрошокером, а затем обмотали голову скотчем. Несчастный задохнулся.

Имена убийц были известны всем — они жили рядом, порой чуть ли не в соседнем доме, — но доказать ничего не удавалось.

Были и другие случаи: люди попросту исчезали. Полицейские находили пустые автомобили на обочине, накрытый стол, на котором еще не успела остыть еда, а человека, в лучших традициях мафии, попросту «стирали». Убийц отличал фирменный знак: перед гибелью жертва получала дюжину белых роз на длинных черенках.

Боссом мафии в округе Мэхонинг, в долине на северо-востоке штата Огайо, был Ленни Стролло. В его владения входил Янгстаун и города поменьше — Кэнфилд, Кэмпбелл, — в совокупности тут проживало более четверти миллиона человек.

Стролло проводил время на своей ферме в Кэнфилде, возился в саду, а одновременно руководил преступным сообществом, занимавшимся вымогательством, нелегальным игорным бизнесом, отмыванием денег. Большая часть убийств в регионе осуществлялась по его приказу. Некоторое время назад главаря конкурировавшей группировки расстреляли на улице средь бела дня.

И когда Стролло назначил на летнюю ночь 1996 года очередную расправу, не было причин сомневаться в том, что все опять пройдет как по маслу. На этот раз он отважился на еще более дерзкое преступление: очередной жертвой должен был стать окружной прокурор Пол Гейнс.

Обычно мафия воздерживается от убийства государственных служащих, но этот сорокапятилетний прокурор оказался чересчур принципиальным: отказывался и от взяток, и даже от пожертвований на свою избирательную кампанию; хуже того, Стролло прослышал, будто Гейнс собирается назначить в качестве главного следователя ненавистного мафии агента ФБР Боба Кронера, который вот уже два десятилетия выкорчевывал в регионе организованную преступность.

Обычно Стролло отдавал приказ через посредников, чтобы самому не светиться. Вот и на сей раз он обратился к Еврею Берни, решавшему у него все вопросы такого рода. Берни, в свою очередь, нанял Джеффри Риддла, чернокожего наркоторговца, который стал наемным убийцей у мафии и похвалялся, что он «первый в мире ниггер, вошедший в семью». Риддл привлек двух человек: Марка Бэтчо, главаря банды взломщиков, и Антвена (Мо-Мена) Харриса, торговца наркотиками и убийцу — тот, хотя был уже взрослым и профессиональным бандитом, по-прежнему жил с мамочкой.

И вот, как позднее рассказывали Бэтчо и Харрис, накануне Рождества они собрали все необходимое: рацию, маски, перчатки, сканер полицейской волны, револьвер калибра 38 и пакетик кокаина — его они собирались оставить на месте преступления, чтобы виновным сочли какого-нибудь наркомана.

Вечером подъехали к дому прокурора в пригороде Янгстауна. Гейнс еще не вернулся домой, в окнах было темно, и Бэтчо решил караулить его за фонарем возле гаража. Там он проверил рацию — выяснилось, что она не активируется. Сколько он ни пробовал — тишина. Возмущенный, Бэтчо побежал обратно к машине с сообщниками и заявил, что «без связи» никого убивать не будет.

Все трое отъехали на соседнюю парковку и там настроили свои мобильные телефоны так, чтобы можно было звонить друг другу одним нажатием кнопки. Вернувшись к дому Гейнса, они обнаружили на подъездной дорожке автомобиль. В доме уже горел свет.

— Порядок, — произнес Риддл, — ступай и сделай это!

Бэтчо вылез из машины и стал красться к дому. Дверь гаража была закрыта. Бэтчо позвал: «Эй, мистер!» Никто не ответил, и он прошел дальше. Дверь в дом была распахнута, и убийца беспрепятственно вошел внутрь. Крадучись по коридору, он вдруг буквально в метре от себя увидел Гейнса — тот разговаривал по телефону в кухне. Бэтчо рванулся вперед и чуть ли не уперся дулом револьвера в грудь прокурору. Нажал на спуск раз, другой, третий. Гейнс рухнул на пол, кровь текла у него из руки и пробитого бока. Бэтчо прицелился ему в сердце и снова нажал на спусковой крючок, но механизм заело.

Он выбежал из дома, споткнулся в темноте, упал, вскочил и заорал в телефон:

— Дело сделано, забирайте меня отсюда!

Он увидел, как по темной улице к нему приближается машина, и со всех ног бросился к ней. Автомобиль притормозил, Бэтчо запрыгнул на заднее сиденье.

— Ну, шлепнул? — спросил Риддл.

— Думаю, да, — без особой уверенности в голосе ответил Бэтчо.

— Думаешь?

— Пушку заклинило.

Харрис смерил напарника холодным взглядом:

— Мог бы найти кухонный нож и прикончить его.

Риддл предложил вернуться и доделать начатое, но в этот момент настроенное все же на полицейскую волну радио передало сообщение о стрельбе. Риддл нажал на газ и понесся по темным переулкам. Опасаясь попасться патрульным с «грязным» стволом, Харрис выбросил револьвер в окно, и после этого они принялись ругаться, перекладывая друг на друга вину. Радионовости добили их: Гейнс остался жив.

Это был самый неудачный налет за всю криминальную историю округа. Возле дома Гейнса обнаружили четкие отпечатки следов, а через пару дней в местной газете «Виндикатор» появился фоторобот подозреваемого.

Однако следствие пришло к выводу, что за этим преступлением не мог стоять Стролло — именно потому, что его подручные, мол, не наделали бы столько ошибок. Даже сам Гейнс говорил друзьям, что, если бы налет организовала «семья», он был бы уже мертв.

Бэтчо вскоре отважился выйти из укрытия, хотя еще некоторое время продолжал ходить загримированный. В общем, казалось, что преступники в очередной раз уйдут от наказания.

Однако через несколько месяцев, весной 1997 года, в доме прокурора раздался телефонный звонок.

— Пол Гейнс? — спросил женский голос.

— Это я, — ответил он. — Кто вы?

— Я знаю, кто в вас стрелял, — сказала женщина.

Она перечислила такие подробности преступления, которые могли быть известны лишь действительно посвященным. Гейнс обратился к Кронеру и другим агентам ФБР — они уже три года вели операцию против организованной преступности в долине Мэхонинг. На следующий день Кронер со своими людьми наведался к звонившей. Это оказалась бывшая подружка одного из сообщников убийц.

— Я знаю все, — утверждала она. — Мне известно, кого еще они убили.

Ее информация вывела следствие на трех убийц и впервые в истории округа помогла распутать преступление, совершенное мафией. Кронер и агенты ФБР вскрыли криминальную сеть, масштабы которой казались невероятными для наших дней. Власти сами не ожидали обнаружить такое — округ был насквозь криминализирован, здесь на протяжении столетия всем заправляла мафия, она контролировала практически всю общественную жизнь.

Коррумпированной оказалась вся верхушка администрации. Мафия распоряжалась всеми городскими чиновниками, архитектором, инженером, полицейскими, адвокатами, прокурорами, судьями и даже прежним помощником федерального прокурора Соединенных Штатов.

К июлю 2000 года ФБР добилось более семи десятков приговоров, и Кронер с его людьми подбирался к самому могущественному политику региона: в его распоряжении оказалась пленка, на которой этот человек двадцатью годами ранее вел переговоры с мафией. Все эти годы конгрессмен Джеймс Трафикант ухитрялся сохранять свой пост, и ФБР не могло подобраться к нему. Ныне долина Мэхонинг — один из самых отсталых районов США, но в свое время здесь начался экономический бум, и именно с ним был связан расцвет местной мафии.

В первой половине XX века долина была центром бурно развивавшейся металлургической индустрии. Заводы работали круглосуточно, прибывали тысячи иммигрантов — поляки, чехи, словаки и итальянцы, — верившие, что за океаном они обрели новый Рур, а тем временем организовывались и рэкетиры в уверенности, что нашли свое собственное маленькое Чикаго. Как грибы после дождя появлялись кабачки, где металлурги пили и играли в барбут — турецкую игру в кости, а заправляли всем этим «капо» в белых широкополых шляпах, вооруженные стилетами. В Янгстауне были все те условия, которые позволили мафии развернуться в Чикаго, Буффало и Детройте: растущее население, состоявшее преимущественно из привычных к насилию и покорных иммигрантов, экономический бум и покладистые местные политики и полиция.

Однако для того, чтобы здесь образовалась собственная «семья», Янгстаун был все же маловат, и к 1950-му, когда рэкет начал приносить многие миллионы долларов, за контроль над регионом вступили в схватку «семьи» Питтсбурга и Кливленда. Грозным предупреждением для тех, кто занял не ту сторону в этой борьбе, прозвучали взрывы автомобилей и магазинов. На местной радиостанции повторялись обращения к общественности: «Предотвратите взрыв!»

В 1963 году «Сатердей ивнинг пост» писала: «Официальные лица уже не скрывают своих связей с преступным миром. Рэкетиров берут под арест крайне редко, еще реже судят, а уж о суровых приговорах мы и вовсе забыли». Тогда-то у региона и появилось прозвище Краймтаун. Так окрестили его газетчики.

К 1977 году война между мафиозными кланами достигла крайнего ожесточения. Джой Наплз и Ленни Стролло, за спиной которого стояла питтсбургская «семья», сражался против братьев Караббиа, Чарли и Орли по прозвищу Крабы, которых поддерживал Кливленд.

— Чуть ли не каждое утро, садясь в машину и включая радио, ты слышал об очередном убийстве, — рассказывал мне агент ФБР Боб Кронер.

Сначала погибли двое мелких преступников, Спайдер и Пипс; затем водителя Наплза пристрелили в тот самый момент, когда он менял колесо на подъездной дорожке у дома своего босса; затем у входа в дом был изрешечен пулями приятель Пипса. Далее, в мусорном ящике был обнаружен труп Джона Магда с обмотанной скотчем головой. Букмекер, переживший уже одно покушение (ему подложили бомбу), был ранен насмерть пулей снайпера, когда сидел вместе с женой перед телевизором. Затем настал черед Джоя Дерозе-старшего — он принял смерть вместо своего сына Джоя Дерозе-младшего, убийцы на службе братьев Караббиа; но спустя несколько месяцев покончили и с младшим. «Боже, они убили Джоя», — рыдала его подружка, услышав от полицейских, что машина Джоя сгорела на проселочной дороге между Кливлендом и Акроном.

В 1976 году Кронер прибыл в Янгстаун. Кронер был сыном полицейского. Он рос в Питтсбурге и неплохо играл в баскетбол, хотя ростом не дотягивал до профессионалов. В ту пору ему было двадцать девять лет, на федеральной службе он состоял недавно, был женат. Прежде чем Кронер устроился на работу в ФБР, он преподавал математику в старших классах, но подобно своему отцу мечтал служить закону. Он как-то сказал репортеру: «Я с малолетства восхищался отцом, потому что его все уважали. Куда бы мы ни пошли, на него оглядывались».

Среди полицейских и агентов ФБР, работавших в долине Мэхонинг, Кронер заметно выделялся: высокий, худощавый, интеллигентного вида. В этом провинциальном городке многие ходили в рабочих комбинезонах и сапогах, а он носил блейзер и мокасины.

Его предшественника подозревали в коррупции. Это подтверждалось информаторами и данными собственного расследования. Тем не менее этот человек, к вящей радости мафии, был назначен шефом полиции Янгстауна.

К удивлению местных полицейских, Кронер отказался играть в эти игры. По-видимому, единственной его вредной привычкой было курение. Он целыми днями безвылазно сидел в своем прокуренном кабинете, слушая пленки с записями разговоров между членами мафиозных группировок. Он приставил хвосты к автомобилям, на которых разъезжали гангстеры, и затребовал данные об их легальном бизнесе. Вскоре в семействе Стролло его уже называли не иначе как «засранец».

В декабре 1980 года Чарли Краб, глава кливлендской партии, бесследно исчез, а вслед за этим Кронер явился с обыском в дом к одному из наиболее известных в городе наемных убийц. Кронер с партнерами тщательно обыскали каждую комнату. В кабинете почему-то обнаружили хлебницу. В ней среди плесневелых кусков хлеба была аудиокассета. На ней услышали мужские голоса. Один говорил: «Этот засранец тени своей боится», а другой: «Или ты с нами, или сыграешь в ящик».

Два голоса Кронер опознал сразу: это были Чарли и его брат Орли. Однако на пленке звучал еще один голос, который тоже показался Кронеру знакомым: вроде бы он слышал его по радио и телевидению. Наконец его осенило: это говорил Джеймс Трафикант, шериф Янгстауна.

Позднее Кронер с партнером, по наводке информатора, вскрыли банковский сейф сестры Караббиа и нашли там аналогичную аудиокассету вместе с написанной от руки запиской. В записке было: «Если я умру, отправьте эту кассету в Вашингтон в ФБР. Чувствую, из-за этого меня преследуют… Молюсь и прошу Господа защитить мою семью».

Вернувшись в штаб-квартиру, Кронер вместе с коллегами прослушал голоса на пленке: мафиози спорили о том, кого из политиков успела перекупить соперничавшая с ними питсбургская «семья».

— Неужели они всех их заполучили на хрен?! — возмущался Орли.

— Его точно купили, я знаю, — сообщил Трафикант об одном известном политике.

— Без вопросов, — подхватил Чарли.

— Всех я не знаю, — подумав, сказал Трафикант. — Но их там полно.

Поскольку конкуренты из Питтсбурга привлекли на свою сторону многих политиков долины, кливлендской группировке требовалось что-то им противопоставить. Судя по этой записи (скорее всего, ее сделал Чарли Краб на двух встречах во время кампании 1980 года по выборам шерифа), кливлендские решили купить Трафиканта.

— Я человек надежный, черт побери, — заявил Трафикант братьям Караббиа. — Я буду верен вам. Мы заполучим их бизнес, и он будет ваш. Я же прекрасно понимаю, за что мне платят.

Сговорились таким образом: Трафикант получил более ста тысяч долларов от кливлендской группы на свою избирательную кампанию, а за это обязался использовать свои полномочия шерифа, чтобы крышевать рэкет братьев Караббиа и давить их конкурентов.

Чарли сказал Трафиканту:

— Твой дядя Тони был моим корешем, ты нам все равно что брат, так что смотри, не делай ошибок.

Трафикант заверил своих спонсоров, что он вполне надежен, а если какой-нибудь из его подчиненных осмелится нарушить этот договор, «всплывет кверху брюхом в реке Мэхонинг».

Судя по этим аудиозаписям, беспокоился Трафикант не столько по поводу лояльности своих подчиненных, сколько из-за отношений с питтсбургской мафией. Чарли напомнил ему, что Трафикант получал деньги также из Питсбурга, около шестидесяти тысяч долларов. Первый взнос сопровождался запиской: «Будь нашим другом».

И вот теперь кандидат на должность шерифа решился предать питтсбургскую «семью». Он даже передал часть полученных из Питтсбурга денег Чарли Крабу, чтобы доказать свою лояльность. Но он прекрасно понимал, как дорого ему придется заплатить, если это станет известно питтсбургским.

— Слушай, Чарли, я не хочу сдохнуть через полгода, — предупредил он сообщника.

Аудиозапись поведала Кронеру и его сотрудникам, какой план разработал Трафикант, чтобы обезопасить себя от питтсбургской мафии и тех представителей власти, которые работали на эту группировку.

— Вот смотрите, — рассуждал Трафикант, — они уже добрались до судей и получают все, что им нужно. Но шериф не ихний, вот в чем наше преимущество.

Трафикант собирался в тот же день, когда он принесет присягу и вступит в должность шерифа, предъявить часть денег, полученных от питтсбургской группировки, и арестовать их за попытку подкупа должностного лица. Вместе с Крабами он репетировал, что следует говорить, если власти все же раскроют их сговор:

— Я скажу: я так обозлился на всю эту коррумпированную систему, что обратился к вам и спросил, не поможете ли вы мне разорвать эту сеть. А вы ответили: «Поможем, конечно». Вот что вы будете говорить в суде.

— И Орли тоже? — заколебался Чарли. — У него сердце больное.

— Слушай, я же не просто так болтаю, — разгорячился Трафикант. — Если они на меня наедут, я их прикончу. — Он сам был заворожен дерзостью своего плана и прибавил: — Эх, если б я это сделал…

— Мог бы в губернаторы избираться, — подхватил Чарли.

И все трое захохотали.

После того как пленки прослушало руководство Кронера, Трафиканта вызвали в штаб-квартиру ФБР. До того момента Кронеру не доводилось встречаться с местным шерифом, и теперь он внимательно всматривался в мужчину, основательно усаживавшегося на стул. Трафиканту исполнился сорок один год; в свое время он работал на металлургическом заводе и впечатление производил солидное: широкие плечи, густые темные волосы (потом выяснилось, что это была накладка).

Кронер припомнил, что видел Трафиканта в игре, когда тот был квортербеком в команде университета Питтсбурга. Вербовщик НФЛ как-то заметил, что Трафикант «в решающий момент игры» непременно «захватывает мяч и несется с ним, сшибая всех на пути».

О том, как проходила беседа с Трафикантом в ФБР, показания расходятся. Под присягой в суде Кронер и другие агенты сообщили: они спросили шерифа, проводит ли тот расследование организованной преступности в долине, и Трафикант ответил, что этим не занимается. Далее Кронер спросил, известны ли Трафиканту Чарли и Орли Крабы. Трафикант сказал, что слышал о них, но не более того.

— Никогда с ними не встречались? — уточнил он.

— Нет, — повторил Трафикант.

— И денег от них не получали?

— Нет! — еще раз подтвердил Трафикант.

Тогда Кронер включил кассету:

Через несколько мгновений Трафикант осел на стуле и взмолился:

— Больше ничего не хочу слышать. Довольно!

Так излагает события Кронер.

По версии ФБР, Трафикант признался в получении денег и согласился сотрудничать в обмен на обещанный иммунитет. В присутствии двух свидетелей он подписал признание: «В тот период, когда я баллотировался на пост шерифа округа Мэхонинг, Огайо, я получил деньги с условием, что после моего избрания в округе будет иметь место определенного рода нелегальная деятельность, а я в качестве шерифа не буду ей препятствовать».

Однако спустя несколько недель, когда Трафиканту стало ясно, что ему придется уйти с должности шерифа и причины ухода невозможно будет скрыть от общественности, он отрекся от признания.

— Делайте что должны, — сказал он Кронеру, — а я буду делать то, что должен делать я.

В интервью местному телевидению он заявил:

— Все эти люди, которые пытаются засадить меня в тюрьму, могут с тем же успехом поиметь себя в зад.

Кронер арестовал Трафиканта, предъявив ему обвинение в получении взяток от различных мафиозных группировок на общую сумму сто шестьдесят три тысячи долларов. Заключение гласило: «…сознательно заключал соглашения, вступал в сговор, подготавливая преступления против Соединенных Штатов».

Трафиканту грозил срок в двадцать три года. Ко всеобщему изумлению, он взялся сам защищать себя в суде, хотя не имел юридического образования. Даже судья предостерег его, что «человек в здравом рассудке» не стал бы так поступать.

Весной 1983 года Трафикант вошел в зал суда. Под присягой он повторил то, что уже отрепетировал с братьями Караббиа: он-де провел самую необычную операцию за всю судебную историю штата Огайо. Восхищенным присяжным и зрителям Трафикант заявил, что он лишь играл роль, был агентом под прикрытием и задача его была в том, чтобы Караббиа поверили, что он с ними заодно, — а это, мол, было необходимо, чтобы с их помощью подавить более мощную питтсбургскую группировку.

— Это был тщательно разработанный план, — продолжал он, — целью которого было положить конец коррупции и засилью мафии в округе Мэхонинг.

В получении взятки от мафии он признался, однако заявил, что взял деньги лишь затем, чтобы они не достались сопернику по предвыборной борьбе. Он не отрицал факт подписания «заявления» в присутствии агентов ФБР, но утверждал, что текст его существенно отличался от представленного публике «признания». Далее Трафикант сказал, что не поставил в известность агентов ФБР потому, что не доверял им, и, если бы Кронер с коллегами не помешали ему, он бы очистил от коррупции самый криминальный округ в стране.

— Главное, — заявил он, — что я внедрился в мафию.

Следующим давал показания Кронер. Он засвидетельствовал, что Трафикант подписал признание в его присутствии. Тот вскочил на ноги и заорал:

— Ложь! Бессовестная ложь!

На перекрестном допросе он лишь дразнил агента ФБР, бросая издевательские реплики после каждого его слова: «Ну, ясное дело!», «Ошибаешься, приятель». Трафикант вел себя вызывающе и то и дело обращался к репортерам с вопросом: «Ну, как я держусь?»

В этом насквозь коррумпированном регионе, где к официальным властям относились с недоверием, Трафикант мгновенно сделался народным героем. В его честь устраивали приемы, появились футболки с надписями в его поддержку. И всем было плевать, что налоговое управление подтвердило факт получения взятки и уклонение от налогов. Плевать было и на то, что деньги, которые он взял якобы лишь затем, чтобы использовать их как улику, бесследно исчезли; что один из заместителей Трафиканта показал под присягой, что шериф просил его симулировать покушение на самого себя, чтобы предстать в роли жертвы мафии и оттянуть таким образом судебное разбирательство. («Он уговаривал меня ранить его, но так, чтобы не искалечить», — пояснил заместитель.)

Ничто не могло повредить Трафиканту, ибо он лучше других понимал народ, среди которого жил. Присяжные прозаседали четыре дня и оправдали его по всем пунктам. Чарли Краб почти не ошибся с предсказанием, с той только разницей, что Трафикант стал не губернатором, а членом конгресса Соединенных Штатов.

К тому времени как Трафикант отправился в Вашингтон (в 1985 году), экономика долины Мэхонинг уже пришла в упадок. Резко упал мировой спрос на сталь, регион стал депрессивным. Закрывались металлургические заводы, на складах скапливался неликвидный товар. К концу десятилетия население Янгстауна сократилось на двадцать восемь тысяч человек, зато небо, которое десятилетиями закрывали грязные облака выбросов предприятий, стало почти голубым. Трафикант, многократно и успешно избиравшийся в конгресс, рьяно выступал против свертывания производства. Когда обанкротился один из последних сталелитейных заводов региона — это было в конце 80-х, — Трафикант высказался вполне в духе Чарли Краба.

— Время разговоров прошло! — заявил он и пригрозил, что если владелец какого-нибудь завода разорит предприятие, дающее местным жителям работу, то «возьмет его за глотку и удлинит ее на пару дюймов».

Процветающая индустрия в свое время привлекла мафию в регион, но депрессия не изгнала ее, а, напротив, укрепила. В Янгстауне практически не осталось тех, кто в 1970-е и 1980-е годы внес свой вклад в борьбу против мафиозных кланов Чикаго, Буффало и Нью-Йорка. Представители среднего класса либо покинули Янгстаун, либо обнищали. Немногие остававшиеся еще честные политики были запуганы или лишены реальной власти.

Таким образом, жизнь в городе оказалась как бы перевернута с ног на голову, и в результате выросло целое поколение, не знавшее никакой другой власти, кроме власти мафии, и привыкшее преклоняться перед ней.

Бэтчо сделал себе на руке татуировку с портретом босса и с гордостью заявлял, что «охотно примет за него пулю».

Тем временем Ленни Стролло с партнерами, отметив недостаточную наполняемость своих казино, подмяли под себя местных наркоторговцев и вообще весь криминалитет — больше-то ни у кого в долине денег не было.

Мафия, некогда соперничавшая с государственной властью в регионе, теперь попросту вытеснила ее. К 1997 году в городе Кэмпбелл, например, Стролло контролировал до 90 процентов назначений в полицейском департаменте. Он изменил условия приема туда таким образом, чтобы лично выбирать нужного шефа полиции и патрульных. Глава юридического отдела города приносил Стролло на дом список кандидатов на продвижение по службе, и тот принимал решение. Один юрист, которому пришлось поработать в этом городе, рассказывал мне, что Стролло мог, например, «одних бандитов отправлять в тюрьму, а других — освобождать».

В 1996 году трое убийц клана (среди них был Мо-Мен Харрис) отправились на очередное дело, но в Кэмпбелле их остановили патрульные за превышение скорости. В машине полицейские обнаружили винтовку АК-47, револьвер «магнум-357» и 9-миллиметровый пистолет. Тогда один из бандитов позвонил с мобильного телефона Джеффу Риддлу. Тот примчался на выручку и заявил полицейским, что эти люди выполняют поручение Еврея Берни. Убийц отпустили.

В тех редких случаях, когда член «семьи» все же попадал на скамью подсудимых, подкупали судей. Однажды, когда судья отказался замять дело, Стролло приказал Бэтчо ранить представителя обвинения Гэри Ван Броклина и таким образом сорвать судебное заседание. Позднее Бэтчо рассказывал, как все было:

— Я предварительно спросил его: «Вы Ван Броклин?» После того как он ответил «да», я прострелил ему колено.

Энди Арена, начальник Кронера, говорил мне:

— Не представляю, как в этом городе мог бы выжить честный юрист.

Некий Чарльз ОʼНести «носил деньги» от Стролло городским чиновникам, в чем сам позднее признался. В 1984 году Трафикант предоставил ОʼНести место в своей структуре, хотя на тех пресловутых пленках сам клеймил ОʼНести как пособника мафии и обещал упрятать его в тюрьму. После этого, работая на пару, Трафикант и ОʼНести успели провернуть множество афер.

Только в 1994 году ФБР начало осуществлять план, который в итоге привел к разоблачению этой преступной сети. Однажды утром агенты, собравшиеся в тесном местном отделении, застали Кронера буквально в отчаянии: только что его недавний триумф (а триумфов было так мало!) обернулся поражением: за год до того ему удалось добиться для Стролло приговора за азартные игры — но вот его заклятый враг уже выходит на свободу и вновь в силе. Даже когда удается их разоблачить и осудить, возмущался Кронер, они возвращаются как ни в чем не бывало.

Тогда Кронер и его сотрудники решили попробовать другой подход: начинать чистить не с верхушки, как они пытались до сих пор, а с мелкой сошки, с букмекеров и крупье.

— С самого начала мы твердо решили, — говорит Кронер, — что не успокоимся, пока не доберемся до их гнезда. И даже если ради этого нам придется идти на соглашение с теми, против которых есть уже улики, — что ж, мы пойдем на компромисс.

Одним из первых сотрудничать со следствием решился букмекер Майкл Сабелла. После того как федеральные агенты задержали и допросили его по другому делу, Сабелла согласился спрятать на себе записывающее устройство, отправляясь в местные игорные притоны. Таким образом он собрал множество улик, с помощью которых следователи вынудили к сотрудничеству еще нескольких «младших служащих» из организации Стролло. Те, в свою очередь, дали сведения, которые позволили поставить на прослушку телефоны. Число перехваченных и записанных разговоров очень скоро перевалило за тысячу. Кронер, Джон Столл и Гордон Клау сидели круглыми сутками, прослушивая пленки и анализируя информацию.

— Нашим родным пришлось тогда нелегко, — вспоминал Кронер. — Это было трудное время для всех.

Но даже за год работы не удалось проникнуть в ближайшее окружение Стролло. Впрочем, информации оказалось достаточно, чтобы получить у судьи разрешение на прослушивание телефонов самого босса, и вскоре Кронер и его сотрудники уже изучали записи разговоров Стролло. Из них становилось очень похоже, что он собирается убить какого-то священника. Кроме того, что-то говорили насчет какого-то «засранца, который сделал это прежде, чем его пристукнули».

Однажды информатор предупредил Кронера, что Стролло собирается покончить со своим конкурентом Эрни Бьондилло. Считая своим долгом предупредить жертву, Кронер позвонил Бьондилло.

— Это Боб Кронер, — представился он. — Вы знаете, кто я?

— Да, я вас знаю.

— Нужно поговорить без свидетелей.

В тот же вечер они встретились на неосвещенной парковке. «Кадиллак» Бьондилло остановился возле автомобиля Кронера. Они разговаривали, сидя каждый в своей машине, опустив окна. Кронер надеялся, что полученное предупреждение вызовет у Бьондилло желание сотрудничать с властями, но мафиози знай себе твердил: «Кто ж это на хрен хочет меня прикончить?»

Кронер только устало вздохнул:

— Этого я не скажу. Не хочу развязывать войну.

Бьондилло уехал. А несколько месяцев спустя его машину взяли в клещи два автомобиля. Из них выскочили люди в масках и расстреляли его.

Хотя Кронер знал наверняка, что нападение было санкционировано Стролло, ФБР не располагало прямыми уликами. Однако к лету 1996 года круг все же начал смыкаться. Стролло, почуяв опасность, сделался параноиком. Теперь он шифровал телефонные переговоры; однажды заподозрил, что один из его приближенных носит на себе записывающее устройство (как выяснилось, это была ошибка); в другой раз уверил себя, что за его букмекером следят с самолета. На все попытки успокоить его и образумить Стролло огрызался:

— Это моя жизнь! Я борюсь за выживание!

Кронер мерещился ему повсюду. Снимая телефонную трубку, он первым делом спрашивал: «Боб, слышишь меня?» Он поручил одному из своих подручных прощупать, нельзя ли подкупить отца Кронера, чтобы тот направил на «путь истинный» своего чересчур принципиального сына. Однако выяснилось, что и Кронер-старший — безукоризненно честный человек.

Поскольку Стролло знал, что его телефоны прослушиваются, он решил извлечь из этого выгоду, представив Кронера в частных разговорах взяточником: он говорил своим собеседникам, что Кронер получил взятку от Крошки Джоя и связан с наркоторговцами долины. Однажды Стролло не удержался и сказал, имея в виду агентов ФБР: «Не знаю, что я сделаю с этими парнями».

Вскоре после этого Стролло и «заказал» Гейнса. Это неудавшееся покушение и звонок «брошенной женщины», как Кронер окрестил бывшую подружку одного из членов мафии, которая звонила Гейнсу, и положили начало полномасштабному федеральному расследованию.

В 1997 году Еврею Берни, Риддлу и Харрису было предъявлено обвинение в покушении на убийство. Бэтчо однажды прогуливался возле своего дома, как вдруг подъехала машина без опознавательных знаков, и из нее вышли двое.

— Вы Марк Бэтчо? — осведомился один.

— Нет, я не знаю, кто это.

Но хитрость не сработала: Бэтчо посадили в камеру предварительного заключения, где он, по его же собственному выражению, превратился в «низшую форму жизни», то есть в доносчика.

Наконец-то Кронер и его люди добрались до «гнезда». Холодным утром незадолго до Рождества 1997-го агенты ФБР арестовали без малого тридцать членов мафии. Кронер лично явился к Стролло с ордером на арест. Когда на босса мафии надевали наручники, тот буркнул своему вечному врагу:

— Теперь ты счастлив, Боб?

Все подручные Стролло признали себя виновными и начал и топить друг друга — все, за исключением Еврея Берни и Риддла, которые придерживались старинного кодекса чести сицилийской мафии. Хотя эти-то двое как раз не были и не могли стать официальными членами «семьи»: один был евреем, а другой чернокожим.

Вплоть до начала процесса Берни твердо верил, что Стролло никогда не сдаст своих, не нарушит кодекс чести. Но тот в это время уже готовил сделку с обвинением. Он сказал Кронеру: «Ты победил».

— Скоро и мне предъявят обвинение, — заявил, глядя в камеру, Трафикант.

Это случилось в марте 2000 года, то есть без малого через двадцать лет с тех пор, как Кронер и другие агенты ФБР впервые пытались его арестовать.

Конгрессмен, избранный уже на девятый срок, словно в знак траура облачился в темный костюм с галстуком, накладка торчала дыбом у него на темени, а длинные бакенбарды придавали ему облик престарелого байкера.

За шестнадцать лет пребывания в конгрессе Трафикант завоевал себе репутацию эксцентричного популиста. Он являлся на заседание в дешевых костюмах, разглагольствовал о страданиях рабочего класса и громил федеральную налоговую службу.

В Вашингтоне его считали «почтенным джентльменом из Огайо». Но теперь «почтенный джентльмен» выглядел так, словно три ночи не спал.

— Кружат ястребы, кружат стервятники, акулы кружат, — сбивчиво начал он. — Убить хотят выборы Трафиканта. — Он замолчал, щеки его залила багровая краска. — Вот что я вам скажу. Двадцать лет назад — почти двадцать — я стал единственным американцем за всю историю Штатов, который взял верх над департаментом юстиции. С тех пор они охотятся на меня. — И, тыча пальцем в камеру, продолжал: —Я сам их достану. Пусть смотрят в оба, если только они допустят хоть малейшую ошибку… Я страшно зол и буду драться как бродячий пес. И я побью их, подам иск и отсужу все, что у них есть.

Дико и странно звучали эти угрозы ФБР и угрозы «стрелять во всякого, кто вздумает подойти к его дому». Но еще более дикими были угрозы Трафиканта по адресу его собственной партии. Если лидеры демократов не поддержат его, твердил Трафикант, он перейдет в лагерь их противников. В качестве вознаграждения за свою верность партии Трафикант требовал привилегий для своего округа.

— Я хочу, чтобы президент Соединенных Штатов дал нам привилегии немедленно, прямо в этом году.

Выступая по телевидению, Трафикант пытался шантажировать уже не только членов конгресса, но и самого президента. Прозвучало это после того, как были арестованы некоторые связанные с Трафикантом люди, в том числе ОʼНести — его ближайший помощник и казначей; лишенный лицензии адвокат, консультировавший однажды Трафиканта, — этот был замешан в подготовке покушения на прокурора Пола Гейнса. Затем наступил черед прежнего заместителя шерифа, который также работал на Трафиканта и незадолго до описываемых событий признал себя виновным в получении взяток.

Власти всерьез взялись и за двух братьев Буччи — Роберта и Энтони, которым в округе принадлежала компания, занимавшаяся строительством. Считалось, что братья поставили материалы и провели работы на ферме конгрессмена.

На одной из записанных ФБР кассет сохранился разговор ОʼНести со Стролло о том, каким образом предоставить компании Буччи контракт на миллион долларов. Роберт Буччи к началу расследования успел покинуть страну; следователи подозревали, что предварительно он перевел миллионы долларов на офшорный счет на Каймановых островах.

Во все время расследования Трафикант продолжал упорно отстаивать свою невиновность.

— Вот что я скажу вам, — твердил он в камеру, — и я говорю это в лицо госдепартаменту юстиции: если вы собираетесь предъявить мне обвинение, делайте это в июне, а судите меня в августе, во время парламентских каникул. Я не собираюсь из-за вас пропускать выборы.

Я наведался в Янгстаун, рассчитывая разузнать побольше о деле против конгрессмена и о деятельности мафии в этом регионе. Тогда казалось, что ФБР вот-вот явится к Трафиканту с ордером на арест.

Я приехал в середине дня, однако улицы в центре города были странно пусты, витрины магазинов заколочены, как будто все жители куда-то второпях уехали. Наконец я приметил свет в магазине одежды — какой-то старик аккуратно складывал костюмы. Я вошел и спросил его, что он думает о деле Трафиканта.

— Никто нипочем не избавится от Трафиканта, — ответил продавец. — Это такой пройдоха.

И он с умилением принялся вспоминать о «ребятах», то бишь об убийцах, в особенности восхищаясь Стролло, который покупал у него костюмы.

— В ту пору красных и розовых костюмов не носили, не то что нынче, — ворчал он.

Я спросил, как обстоит дело с коррупцией, но старик только плечами пожал.

— Кому какое дело? Если кто трудится, на жизнь зарабатывает и никто его не трогает, так зачем в чужие дела нос совать?

В тот вечер в ресторане за одним из столиков собрались местные старики — кому за семьдесят, кому за восемьдесят, — и начались разговоры о конгрессмене.

— Трафикант своего добиться умеет, — объявил один. — А это главное.

— Вот именно! — подхватил другой.

Третий присоединился к хору:

— Когда мне было восемь лет, я разносил газеты. По воскресеньям я всегда проходил мимо того заведения, где из-под полы торговали спиртным. Однажды хозяин позвал меня: «Зайди, кое с кем познакомлю». Я зашел, а там был Аль Капоне. — Рассказчик выдержал паузу и повторил: — Сам Аль Капоне!

Другой, до сих пор сидевший молча, вдруг взорвался:

— Видали? Типичный янгстаунец! Образованный человек, юрист, но Трафикант для него — Господь Бог, а лучшее воспоминание в жизни — встреча с Аль Капоне.

Позднее Марк Шуте, антрополог из государственного университета Янгстауна, специально занимавшийся этим регионом, говорил мне:

— Мы приучили и себя, и своих детей к мысли, что так устроен мир. Наше общество полностью извращено, гангстеры навязали свою волю всем. Их ценности стали нашими ценностями.

На последних выборах в конгресс Трафиканту пришлось соперничать с двумя конкурентами из демократической партии, которые не преминули вытащить на свет его связи с мафией и грозящее ему в скором времени обвинение. И все-таки Трафикант ухитрился выиграть первичные выборы, набрав больше голосов, чем оба его соперника, вместе взятые. Он казался неуязвимым. Даже среди республиканской фракции конгресса у него имелись сторонники — неужели они восприняли всерьез его обещания переметнуться в их лагерь?

— Джимми Трафиканту не воздали должного, — заявил представитель республиканцев от штата Огайо Стив Ла Туретт кливлендской газете «Плейн дилер». — Такого славного мужика, такого славного члена конгресса, такого славного человека еще поискать.

Приободрившись от этой поддержки и опираясь на «свою» долину, Трафикант дерзко именовал изобличенного преступника ОʼНести своим «добрым другом» и требовал, чтобы осужденный за участие в рэкете шериф Янгстауна был переведен из центральной тюрьмы в местную — поближе к хворающей матери. ФБР больше не внушало ему страха.

— Им не запугать меня, — как всегда вызывающе, заявлял Трафикант.

От разговора со мной, как и с другими журналистами, он уклонился («Официальное заявление я сделаю только тогда, когда меня убьют», еще одна удачная находка), однако и он сам, и его штаб десятками выпускали пресс-релизы, громя всякого, кто выступал против босса. «Трафикант создаст собственное агентство новостей и напустит его на департамент юстиции», — грозил один из таких пресс-релизов. В другом говорилось: «Трафикант требует от президента расследовать деятельность федеральных агентов в Янгстауне». В конгрессе, где по закону он мог высказываться, не опасаясь исков за клевету, Трафикант вел себя еще более дерзко:

«Господин спикер, я располагаю доказательствами того, что агенты ФБР в Янгстауне, штат Огайо, нарушили Акт Рико и похитили большие суммы наличными, — утверждал он. — Что еще хуже, они предложили одному из своих информаторов совершить убийство. УБИЙСТВО, господин спикер!»

О расследовании он благоразумно предпочитал умалчивать, но он явно чувствовал себя затравленным. Казалось бы, агент ФБР достиг величайшего успеха, провернул одну из крупнейших в истории агентства операцию, но ему не суждено было стать местным героем. Хуже того: на местной радиостанции сторонники Трафиканта поносили Кронера, именуя его вором, преступником и наркоторговцем.

— Больше всего меня угнетает, что они не верят в мою честность, — признался мне Кронер. Он сложил руки на груди, и я увидел на пальце у него золотое кольцо, врученное за двадцатилетнюю безупречную службу. — Приходится просто не обращать внимания на такие вещи, — вздохнул он.

— У них тут все не по-людски, — проворчал Арена.

Кронер предложил покатать меня по долине. На закате мы проехали в его машине мимо старых сталелитейных заводов, мимо «Греческой кофейни», «Кукольного дома» и прочих игорных притонов, мимо того места, где Еврей Берни назначал свидание своим наемным убийцам, и того, где по приказу Стролло застрелили Эрни Бьонделло.

— Мы, как и все остальные, часть этого общества, — рассуждал Кронер. — Мы страдаем от тех же проблем, что и другие, живущие в коррумпированном городе.

Он замолчал, то ли не зная, что еще добавить, то ли осознавая, сколь невелик результат его работы после многих лет борьбы с мафией.

— Пока на высшие должности будут избирать коррумпированных негодяев, ничего не изменится, — подытожил он.

Июль 2000

В ноябре 2000 года Трафикант был избран в конгресс, а спустя полгода ему было предъявлено обвинение по десяти случаям взяточничества, рэкета, уклонения от налогов и противодействия правосудию. В числе прочих обвинений было и покровительство братьям Буччи в обмен на бесплатную застройку принадлежавшей Трафиканту фермы, и то, что по его прямому указанию его помощник лжесвидетельствовал перед Большим жюри и уничтожал улики. Помощник подтвердил, что по указанию Трафиканта он сжигал конверты от полученных конгрессменом чеков.

Процесс начался в окружном суде Кливленда в феврале 2002 года. Как и двумя десятилетиями ранее, Трафикант решил сам вести защиту. Прокурору он по ходу дела сообщил, что у того «яйца как у муравья», а в какой-то момент, обидевшись, громко топая, выскочил из зала. Тем не менее присяжные сочли его виновным по всем пунктам.

Трафикант слушал приговор стоя неподвижно, а глаза его шарили по залу, пока не встретились с глазами человека, который все эти годы неутомимо преследовал его, — с глазами Боба Кронера.

Окружной судья Лесли Брукс Уэллс приговорила Трафиканта к восьми годам тюремного заключения, а также к выплате штрафа в сто пятьдесят тысяч долларов, к выплате двадцати тысяч долларов неуплаченных налогов и около девяносто шести тысяч незаконного дохода. Трафикант, упорно повторявший, что он «ни хрена не раскаивается», крикнул судье: «По-уличному говоря, ты меня поимела!» Судья Уэллс возразила на это: «Вы тут выли, что будете драться, как бродячий пес. Что ж, вы сдержали слово — дрались, как пес, защищая свою помойку».

Трафикантаувели в наручниках, а вскоре после этого Кронер вышел в отставку. 24 июля 2002 года конгресс большинством в 420 голосов против одного проголосовал за исключение Трафиканта — это был всего лишь второй случай после окончания Гражданской войны.

В сентябре 2009 года, отсидев семь лет, он был условно-досрочно освобожден. В Янгстауне своего героя встречала толпа из тысячи с лишним ликующих приверженцев. Многие вырядились в футболки с надписью «Добро пожаловать домой, Джимбо!».

Трафикант «отнюдь не исключает вероятности» того, что будет вновь баллотироваться в конгресс.

Дьявол свое возьмет Палач-риелтор

Никто не понял, откуда он взялся: по словам Эмиля Макеуса, Эммануэль Тото Констан будто материализовался из воздуха на крыльце его дома — гигант ростом под два метра в пиджаке и галстуке, волосы тщательно уложены в прическу «афро». Он хотел бы показать клиенту квартиру Макеуса, заявил визитер. Он — риелтор и обратил внимание на объявление «продается» на лужайке перед домом. Три спальни в Квинс-Вилледж, штат Нью-Йорк, — вот что его интересует.

Макеус, онемев, таращился на него. Физиономия великана расплылась с тех пор, как Макеус видел его на Гаити, — во время военной диктатуры начала 1990-х этот человек, тощий как скелет и похожий на призрак, разгуливал там с автоматом «узи» или со спрятанным под рубашку «магнумом-357». Власть хунты держалась на терроре населения, и этот человек возглавлял военизированную организацию сторонников диктатора Фронт развития и прогресса Гаити. Фронт вместе с гаитянскими военными похищал, пытал и убивал сотни и тысячи людей.

И вот теперь он стоит на пороге и вежливо спрашивает:

— Так можно осмотреть квартиру?

Макеус растерялся. Он не вполне был уверен, что перед ним Констан. Этот человек был как будто бы покрупнее, да и держался естественно и приветливо. Прежде чем Макеус сообразил, что к чему, тот уже вошел в дом и двинулся по коридору, заглядывая в каждую комнату, проверяя состояние комнат и сантехники и сопровождая все комментариями на креольском диалекте.

В гостиной «риелтор», разумеется, не мог не увидеть украшавший стену постер с портретом Жана Бертрана Аристида, законного президента Гаити и заклятого врага Фронта, но даже не взглянул лишний раз в его сторону.

Провожая нежданного гостя к выходу, Макеус продолжал ломать себе голову: может быть, это все-таки настоящий риелтор, один из множества гаитянских беженцев, пытающихся устроиться в Нью-Йорке? Но что, если это все-таки Тото Констан?

Макеус помнил, что в 1994 году, после того как Соединенные Штаты свергли военную хунту, Констану, избежавшему суда на Гаити, позволили почему-то перебраться в Штаты. Позже он слышал, что Констана арестовали и уже собирались депортировать, но в 1996 году он заключил некое тайное соглашение с американским правительством; вопреки требованиям Гаити, вопреки протестам американских же следователей, обнаруживших в штаб-квартире Констана в Порт-о-Пренсе фотографии групповых расстрелов и пыток — он развесил их по стенам как украшения или трофеи, — палач почему-то не был экстрадирован, а вышел на свободу.

Когда этот человек уже собирался покинуть дом, потребность узнать все же взяла верх над осторожностью, и Макеус спросил его на родном языке:

— Как ваша фамилия?

Тот поколебался, но ответил:

— Констан.

Значит, это и вправду был Тото Констан. Мгновение двое гаитян мерили друг друга взглядами, затем Констан вышел за дверь, усадил своего клиента в машину и резко нажал на газ.

Макеус вернулся в дом. Его жена стояла неподвижно, дрожа всем телом.

— Ты пустил в наш дом дьявола! — крикнула она мужу. — Как ты мог?!

Это произошло летом 2000-го. Известие о встрече стремительно распространилось по гаитянской общине Нью-Йорка. Как и на Гаити, сработал teledjòl, устный телеграф. Констан и прежде несколько раз после своего загадочного освобождения отваживался показаться на глаза соотечественникам, но до подобной наглости — продавать дома тем самым людям, которых сам же вынудил сделаться беженцами, — он еще не доходил.

Сначала думали, что в Квинс он наведывается лишь эпизодически. Кто-то видел его на дискотеке, с ног до головы одетым в черное: он явился на праздник Барона Самеди — в мифологии вуду владыки смерти, который, облаченный в старомодный костюм и цилиндр, стережет кладбищенские врата. Однажды его видели у мясника. Появились сообщения местной радиостанции и в газетах гаитянской общины. «Палач Гаити хорошо проводит время в США!» — кричал заголовок. Но всякий раз Констан ухитрялся как сквозь землю провалиться прежде, чем удавалось узнать его постоянное место жительства.

В 1997 году распространился слух, будто вечерами он посиживает на веранде белого дома на тихой улочке Лорелтон, в самом сердце гаитянской общины. Годами беженцы пытались забыть ужасы прежней жизни — постоянные революции, контрреволюции, террор — и жить нормально. А этот тип обосновался среди них в доме, принадлежавшем его тете и брату!

— Сама мысль, что Тото Констан вольготно живет в Нью-Йорке, среди гаитянской диаспоры, является оскорблением всего гаитянского народа, — заявил Рико Дюпуи, ведущий радиостанции «Радио солей» во Флэтбуше.

Жители района принялись оклеивать деревья и фонарные столбы фотографиями жертв Констана — жуткими изображениями изувеченных людей. Одну из самых страшных фотографий — мальчика, лежащего в луже крови, — подсунули Констану под дверь.

Тем не менее по вечерам Констан, как ни в чем не бывало, выходил подышать свежим воздухом на веранду. Во двор ему швыряли камни, плевали, а после того как он наведался к Макеусу, его дом окружила негодующая толпа, вопившая: «Палач! Убийца!» Внезапно в дальнем конце улицы мелькнула какая-то фигура. Кто-то узнал в ней хорошо всем известного подручного Констана. «Шпион!» — заорали люди — и бросились за этим человеком. Догнать его, однако, не удалось, а Констан так и не появился. Тогда огромная толпа гаитян отправилась за семь километров к агентству недвижимости и пригрозила его владельцу, тоже гаитянину, что он останется без работы, если не избавится от нового сотрудника.

К ноябрю того же года были организованы «Вахты Тото» — добровольцы непрерывно следили за всеми перемещениями Констана. В это время я связался с одним из членов этой организации, Реем Лафорестом, и тот пообещал показать мне, где можно увидеть «дьявола».

Он предложил встретиться у агентства недвижимости, где Констан все же продолжал работать: было известно, что в обеденный перерыв он выходит на улицу покурить.

Сам Лафорест оказался крупным человеком, с бородой и в темных очках. Он прихватил с собой какие-то плакаты. Я спросил его, что это такое, и он развернул один рулон. Оказалось, это плакат со старой черно-белой фотографией Констана и призывом к аресту главы «эскадрона смерти»: «Разыскивается Эммануэль Тото Констан за преступления против гаитянского народа».

Лафорест сказал, что после той демонстрации Констан затаился.

— Теперь он снова прячется.

Прикрепив один из своих плакатов к столбу, Лафорест сел в автомобиль. Мы проехали по улице, застроенной элегантными домами в стиле тюдор, и добрались до того места, где в последний раз видели Тото.

— Что вы собираетесь делать? — спросил я.

— Не знаю, — ответил он. — Попадись он мне, я бы сам его скрутил.

Он рассказал, что люди Констана приволокли одного из его близких друзей в церковь и там убили среди бела дня; что его родного брата пытали гаитянские солдаты.

Несколько минут мы напряженно ждали, укрывшись за кустом.

— Bay kou bliye, pote так sonje, — пробормотал Лафорест.

— Что это значит? — спросил я.

— Старая поговорка на креольском: «Тот, кто ударил, забудет, тот, у кого остался шрам, будет помнить».

Я разыскивал Эммануэля Констана с тех пор, как впервые узнал, что человек, которому на родине предъявлено обвинение в преступлениях против человечности, поселился среди тех самых людей, чьи близкие пострадали и даже погибли от его рук. В отличие от Каина, обреченного навеки удалиться от соплеменников, Констан жил среди своих. Среди этих изгоев, тех, кого прежде преследовал, теперь он сам был изгоем, отверженным. Ему удалось каким-то образом отвертеться от суда, но — не от своего прошлого. С этим прошлым он сталкивался каждый день — достаточно было косого взгляда, очередного плаката на дереве.

Впервые замаячила реальная угроза нового суда, когда осенью 2000 года правительство Гаити начало процесс об убийстве шестерых человек в городе Работё. Десятки свидетелей дали показания; удалось арестовать некоторых из подручных Констана, его же самого судили заочно. Это была первая серьезная попытка на Гаити расследовать преступления военной хунты и испытать новую судебную систему — на протяжении многих лет она была настолько коррумпирована, что едва ли имело смысл вообще говорить о ее существовании.

Правительство США подвергалось сильному давлению и внутри страны, и извне: все громче звучали требования об экстрадиции Констана.

Адвокат Констана по фамилии Ларосильер, к которому я обратился, сказал, что едва ли я мог выбрать для этого более неудачное время. Этот американский гражданин и этнический гаитянин с широченной, как бочка, грудью, изысканно одевался в дорогие костюмы, а разговаривал на уличном жаргоне, мешая его с юридическими терминами.

Ларосильер отрицал сам факт массовых убийств в Работё, но вместе с тем выражал опасения, что Констана линчуют в случае его экстрадиции. Именно потому, что ситуация для его клиента складывалась почти тупиковая, он согласился устроить мне встречу с ним (о местонахождении Констана в тот момент почти никому не было известно).

Я подъехал к офису Ларосильера в Ньюарке, штат Нью-Джерси, во второй половине дня. Адвокат проводил какое-то совещание, и, поджидая его в приемной, я слышал непонятную креольскую речь с редкими репликами на английском. Вдруг дверь кабинета распахнулась, и оттуда вышел высокий мужчина в двубортном костюме. Под пиджаком у него была надета водолазка с высоким воротом, в левом ухе поблескивала серьга. Я не сразу узнал Констана: он здорово раздобрел с тех пор, как его фотографировали во время диктатуры, я же его знал только по этим снимкам. Отяжелевшее лицо уже не казалось столь угрожающим.

— День добрый, как поживаете? — вежливо приветствовал он меня.

Акцент в его речи был почти не заметен, да и выглядел он, к моему удивлению, как обычный американец. Мы устроились в небольшом зале для переговоров, служившем также библиотекой. С минуту Констан молчал, покачиваясь на стуле, потом задумчиво произнес:

— Настало время Тото самому говорить за себя…

Всего мы провели более десятка встреч. На протяжении нескольких месяцев Тото рассказывал мне свою историю, иногда его монологи длились непрерывно часами. Он перебирал при этом собственные записи, чужие письма и дневники и другие материалы своего архива.

Параллельно я брал интервью у людей, которые считали себя жертвами диктатуры, а Тото — палачом; беседовал с сотрудниками различных правозащитных организаций, с наблюдателями ООН, представителями гаитянских властей, действующими и бывшими официальными лицами Белого дома, Госдепартамента, Иммиграционной службы и разведки. Большинство этих людей никогда раньше не высказывались публично по делу Констана. Мне удалось также заглянуть в некоторые прежде засекреченные отчеты разведки и постановления Госдепартамента.

Таким образом я смог воссоздать не только биографию военного преступника Эммануэля Констана по прозвищу Тото, но узнать, как правительство США тайно поддерживало этого человека, а затем укрывало его от правосудия.

В октябре 1993 года президент Билл Клинтон направил корабль США «Харлан Каунти» с боевым экипажем на борту к столице Гаити Порт-о-Пренсу. Началась широкомасштабная международная акция по поддержке первого в истории Гаити демократически избранного президента Жана Бертрана Аристида.

Аристид, пришедший в политику католический священник, был страстный оратор. Он пришел к власти в конце 1980-х, объединив в своей программе социалистические лозунги с христианской идеей равенства и свободы. Неимущие гаитяне — а таких на острове было подавляющее большинство — почитали его как отца и звали уменьшительным именем Титид; военные и немногочисленные богачи видели в нем опасного радикала.

Спустя всего год после прихода к власти Аристид был свергнут и бежал в Соединенные Штаты. В стране начался террор. Было убито множество людей. Это пробудило в конце концов совесть у международной общественности, и появление американского судна приветствовали как символ возвращения стабильности и хоть какого-то подобия демократии на многострадальный остров.

11 октября, когда «Харлан Каунти» входил в гавань, для официальной встречи его прибыла группа представителей ООН и США во главе с временным поверенным в делах США на Гаити Викки Хадлстоном. Их сопровождало множество журналистов. Все столпились у ворот и ждали, когда их пропустят на территорию порта. Однако ожидания оказались напрасными. Сохранились кадры документальной съемки: Хадлстон сидит в автомобиле рядом с главой местного отделения ЦРУ и говорит в рацию, обращаясь к отправленному для переговоров служащему посольства:

— Скажите начальнику порта, что мне нужно с ним поговорить.

— Мы ему уже несколько раз это повторили, но дело не стронулось с мертвой точки.

— Скажите, что я жду у ворот и что он должен немедленно открыть.

— Он не желает разговаривать… он удрал.

— Добейтесь, чтобы открыли ворота.

— Персонал настроен враждебно. У нас могут быть проблемы.

И в этот момент в дело вмешалась банда вооруженных людей под командованием тогда еще никому не известного тридцатишестилетнего Тото Констана. Они успели уже заблокировать пристань, где должен был пришвартоваться «Харлан Каунти», а теперь окружили автомобиль Хаддлстона и принялись колотить по капоту с воплями: «Смерть белым! Смерть белым!» Их едва набралась бы и сотня, большинство было вооружено только вилами, но такая демонстрация, причем всего через несколько дней после того, как американские войска понесли потери в Сомали, подействовала убедительно. Констан на славу расстарался перед фотокамерами корреспондентов: его оборванцы били в африканские барабаны и вопили «Сомали!», как будто это был их боевой клич. Наоравшись, они вновь устремились в порт и направили фары своих мотоциклов в открытое море, где все еще ждал в нерешительности «Харлан Каунти».

На следующий день президент Клинтон принял решение отозвать судно. Это было одно из самых позорных отступлений в истории Соединенных Штатов, а легкость, с которой Америка сдалась, удивила даже самих бандитов.

— Мои люди так трусили, что чуть было не разбежались, — признавался репортерам Констан. — Но я уговорил их держаться до последнего, и вдруг американцы поджали хвост! Мы и не надеялись.

С этого дня и выросла недобрая слава Констана и его Фронта развития и прогресса Гаити (обычно Фронт обозначается аббревиатурой FRAPH, что напоминает креольское слово frapper — «бить, поражать»). Эта организация была создана им за несколько месяцев до описываемых событий и представлялась как движение «снизу», как «порыв масс», который сметет популистскую партию Аристида.

На старой пишущей машинке Констан печатал и раздавал прессе прокламации: «FRAPH — это народное движение, в котором все социальные слои крепко сплетены в идеальной гармонии». Но это была весьма своеобразная политическая партия: активным членам сулили бесплатную еду и выпивку, а новых сторонников вербовали из вооруженных отрядов, бесчинствовавших на острове, которыми матери пугали детей. Вопреки заявлениям о всеобщем единении, Констан публично заявлял:

— Если Аристид вернется, он покойник. Аристид и все его сторонники — враги народа.

При этом Констан изображал из себя эдакого джентльмена-разбойника, цивилизованного вождя дикарей. На торжественной церемонии, посвященной основанию Фронта, стоя в окружении вооруженных охранников, он выпустил на волю белых голубей; он отказался от формы военизированных отрядов — камуфляжа, широкополой шляпы и темных очков — и расхаживал в костюме и с бамбуковой тросточкой.

Тото вырос в одном из немногочисленных аристократических семейств Гаити, учился в канадском университете и какое-то время служил в посольстве в Нью-Йорке. По-английски он говорил почти без акцента и, выступая перед прессой, сам переводил свои заявления на испанский и французский.

— Я принадлежу к истеблишменту по праву рождения, — любил повторять он. — Я вам не кто-нибудь, я — Констан.

Тем не менее сквозь оболочку «цивилизованного человека» проступало нечто жутковатое. Американские служащие и репортеры, имевшие с ним дело, утверждали, что Констан кокаинист (сам он это упорно отрицал). По ночам он нередко на бешеной скорости гонял по улицам на автомобиле, а его охранники высовывались из окон, размахивая автоматами.

На публике он всегда появлялся в сопровождении человека по кличке Джо-Джо, бывшего тонтон-макута, из самых отчаянных. Джо-Джо утверждал, будто его беременную жену убили сторонники Аристида и поэтому он никому пощады давать не намерен. Даже сам Констан относился к этому человеку с уважением и опаской. Он и мне говорил: «Джо-Джо не знает страха».

С помощью Джо-Джо Констан принялся насаждать отделения Фронта в каждом городе и каждой деревне острова. Новым рекрутам вместе с партийным билетом вручали автомат. Подобно макутам, новобранцы совмещали функции местной администрации и политической полиции. Они не брезговали и сами казнить своих жертв; они чувствовали себя частью или продолжением армии, жестким «силовым кулаком», по определению американской разведки. Этот «кулак» служил правительству, но вместе с тем как бы дистанцировался от него и тем самым давал возможность хунте отрицать свою причастность к расправам.

— Воля Фронта — закон, — провозгласил Констан после захвата порта. — Если мы чего-то требуем, стране придется нас поддержать.

Все больше вооруженных отрядов бродило по стране, разыскивая сторонников изгнанного президента. Это были члены Фронта, полицейские, военные. Обычно эти убийцы прятали лица под капюшонами или даже переодевались в женское платье, как это делали прежде макуты. Они всегда были вооружены чем попало — от арматуры, топоров и мачете до М-16, «узи» и револьверов. Кроме того, они запасались и «порошками вуду», которые считались ядовитыми.

— Это просто дикие звери, — с ужасом вспоминал один из сторонников Аристида, попавший в руки такой банды. — Сначала они как бы играли со мной, тыкали в меня пистолетами и грозили убить. Потом отвели в камеру, разложили на узкой койке и принялись избивать дубинками, сменяя один другого. Я думал, что мне уже конец, и потерял сознание. А когда пришел в себя, увидел, что в камере со мной еще один заключенный, а весь пол залит нашей кровью.

В 1994 году после широкомасштабного совместного расследования, предпринятого миссией Организации американских государств и ООН, был составлен отчет. В нем, в частности, говорилось: «Эти люди, военные или члены FRAPH, действуют с крайней жестокостью. Врываются в дома, а если не застают жертву дома, набрасываются на его семью».

— Один из них схватил меня за руки и потащил на веранду, — рассказывала одна из пострадавших женщин членам правозащитной организации. — Он приказал мне лечь на пол и сказал: «Слушайся, а то башку прострелю». Потом спустил штаны, задрал на мне ночную рубашку и изнасиловал меня.

На улицах валялись неопознаваемые трупы с изуродованными лицами. Убийцы изобрели кровавый обряд «скальпирования лиц»: кожа на лице надрезалась мачете и сдиралась от уха до уха. Эта ритуальная пытка применялась даже и к мертвым, ибо, согласно местным поверьям, это навеки обрекало душу на пребывание в чистилище.

Жертв становилось все больше, и Констан все активнее выдвигался на первый план. Он частенько усаживался в ротанговое кресло во дворе родительского дома и беседовал с журналистами. В отличие от других лидеров вооруженных формирований, предпочитавших оставаться в тени, Констан желал популярности. Репортеры дневали и ночевали в его дворе, он даже распорядился снести изгороди, чтобы предоставить гостям больше места, и дарил им футболки с эмблемой FRATH.

— Было время, когда я в день раздавал больше интервью, чем любая знаменитость, — рассказывал он.

Констан с удовольствием разыгрывал из себя государственного деятеля, строго предостерегая Соединенные Штаты от попыток вмешательства, и грозил закрыть страну в знак протеста против эмбарго, наложенного на нее мировым сообществом после переворота. Он призывал к роспуску парламента, как и его Джо-Джо, который заявил, что, если парламент не разойдется добровольно, Фронт призовет народ «разделаться с депутатами». У Констана сложилась даже своеобразная формула поведения: «Лидер должен знать, как обращаться с армией и народом».

Заигрывая с прессой, Констан не забывал и о гаитянских «хунганах», то есть жрецах вуду, имеющих сильное влияние на народ. Самого себя он объявил радикальным приверженцем этой религии и проводил обряды перед храмами и на рынках. Обычно церемония проходила таким образом: Констан ложился на землю, вокруг раскладывали черепа и зажигали костры, а когда он поднимался среди пламени, толпа начинала петь по-креольски: «Тото в президенты! Без Тото Гаити не жить!»

Со своим любимым «магнумом-357» он не расставался, но уверял, что оружие ему не нужно. «Меня хранит сила вуду», — заявлял он.

На Гаити у каждого вождя, как правило, есть своя малоприятная семейная история, так называемый скелет в шкафу; причем иногда этих скелетов много. Констан унаследовал от отца, Жерара Эммануэля Констана, не только влияние, но и скелеты. Отец его был начальником штаба армии в середине 1960-х, при диктатуре Франсуа Дювалье по прозвищу Папа Док.

Даже после падения диктатуры генерал оставался символом старого режима. Однако вскоре после военного переворота в сентябре 1991 года, когда прежние подчиненные старого Констана вышли из армейских бараков, чтобы восстановить диктатуру Дювалье, семидесятидвухлетний генерал впал в кому и умер. На его похороны армейские офицеры, сторонники Дювалье, явились в полном составе.

— Это было потрясающе, — рассказывает Констан. — Я унаследовал влияние своего отца, его власть, его народ.

В своих записках Констан заходит совсем уже далеко: «Мое возвышение — это судьба. Сын генерала Жерара Эммануэля Констана призывает к оружию во имя Эммануэля Жерара Констана, то есть ради меня самого».

Ему не потребовалось много времени, чтобы внушить людям еще больший страх, чем они испытывали даже перед его грозным отцом. К середине 1994 года тысячи гаитян были убиты или бесследно исчезли. Какая доля этих убийств приходится на FRAPH, никто точно не знал — правозащитников из международных организаций к тому времени изгнали с острова, — однако эту группировку все единодушно считали самой свирепой. Беженцы, которым удалось добраться до Соединенных Штатов на плотах и утлых лодчонках, рассказывали, что подручные Констана, стремясь окончательно уничтожить оппозицию, развязали настоящий геноцид против собственного народа. С острова бежали уже не только противники нового режима, но даже члены самой организации Констана.

— Они убивали и насиловали, а нас, новичков, заставляли смотреть на все это, — рассказал американским властям бежавший от Констана рекрут Фронта.

Его показания были рассекречены и переданы Центру конституционных прав для подготовки судебного дела против FRAPH. Тот же свидетель рассказал, что после первого этапа «приобщения» — смотреть, как это делают другие, — новичков заставляли принимать участие в расправах.

Хотя Констан по-прежнему отвергал все обвинения, к 1994 году ООН пришла к выводу, что банда Констана является «единственной политической организацией на Гаити, которая непосредственно причастна к массовым изнасилованиям и убийствам».

Весной 1994 года из офиса военного атташе США в Порт-о-Пренсе пришла шифрограмма с предупреждением: «FRAPH превращается в своего рода мафию». Члены этой организации, утверждалось в шифрограмме, «вооруженные безумцы».

Вот история, рассказанная очевидцем: в Сите-Со-лей, обширном районе трущоб в Порт-о-Пренсе, в декабре 1993 года был найден труп члена FRAPH. Не прошло и нескольких часов, как район наводнили люди Констана с автоматами, мачете и факелами в руках. В отместку за гибель своего собрата они спалили сотни домов и убили полтора десятка людей. «Хьюмен Райтс Вотч» (американское отделение) составила отчет о том, как «прочесывали окрестности, разыскивая подозреваемых и расстреливая их на месте; как поливали бензином и поджигали дома, заколачивая двери и не выпуская людей».

Констан, как всегда, отрицал причастность своей организации к погрому, причем довольно своеобразно: «Если бы это делалось по моей команде, от Сите мокрого места не осталось бы». К осени 1994 года он представлял собой уже нечто большее, чем просто глава Фронта: в глазах большинства гаитян он стал олицетворением нового режима.

В июле 1992 года Брайан Лателл, ведущий аналитик ЦРУ по Латинской Америке, приехал на Гаити, чтобы собрать информацию, необходимую вашингтонским политикам для оценки деятельности военного режима. В докладе, который позднее был передан прессе, Брайан писал: «Я не собираюсь приуменьшать роль армии в терроризировании действительных и подозреваемых противников режима, однако мое расследование не выявило систематического насилия в отношении гражданского населения».

Лателл существенно приуменьшал масштабы трагедии (главу хунты, генерал-лейтенанта Рауля Седраса, он именовал «сознательным и совестливым военным руководителем»), и его доклад шел вразрез с данными правозащитных организаций, прессы и даже не совпадал с точкой зрения Госдепартамента. Однако этот и последующие отчеты ЦРУ оказали существенное влияние на политику США в регионе и на исход дебатов о том, следует ли применять военную силу для возвращения власти изгнанному президенту Аристиду.

Американский президент Билл Клинтон добивался именно такого решения, однако в ЦРУ и Пентагоне многие считали Аристида опасным популистом. Свергнутый президент действительно был неоднозначной фигурой: как-то раз, например, он пригрозил надеть своим врагам на шею горящие автомобильные шины.

Неблагоприятную для Аристида роль сыграл и доклад ЦРУ, который был представлен конгрессу после инцидента с «Харлан Каунти»: в нем утверждалось, что Аристид эмоционально и психологически крайне нестабилен и даже подвергался госпитализации в связи с этим. Со временем выяснилось, что диагноз был фальшивкой, однако в тот момент он усилил в Соединенных Штатах сопротивление планируемому военному вмешательству.

В Вашингтоне продолжали сомневаться. «Многие по тем или иным соображениям не хотели связываться с Гаити и использовали эти отчеты для укрепления своих позиций», — рассуждал бывший член администрации Клинтона.

Тем не менее свидетельств о систематическом насилии и убийствах гражданских лиц становилось все больше, и в сентябре 1994 года, через три года после переворота и почти через год после позорного отступления «Харлан Каунти», президент Клинтон наконец распорядился организовать полномасштабную экспедицию, чтобы покончить, как он выразился, с «царством террора».

— Нам известно теперь, что имело место более трех тысяч политических убийств, — заявил он.

Констан сменил название FRAPH на Вооруженный революционный фронт гаитянского народа. Стало известно, что Фронт запасается оружием и некими «тайными порошками», которыми, по словам Констана, «отравят воду, чтобы все янки передохли». Порошки, как он утверждал, были изготовлены из праха людей, умерших от СПИДа.

Он снова нацепил камуфляжные штаны и черную футболку, повесил на плечо автомат и уже не пытался выдавать себя за дипломата.

— Пусть каждый член Фронта убьет хотя бы одного американского солдата, — так он теперь формулировал задачу.

Но война не началась: под давлением США хунта добровольно сложила полномочия, и американские солдаты без сопротивления заняли остров.

Как ни странно, при этом FRAPH не только не был распущен, но и продолжал активно действовать. Командование якобы предупредило солдат, что Фронт — законная оппозиционная партия, и те пальцем не пошевелили даже тогда, когда члены FRAPH набросились на демонстрантов, праздновавших свержение диктатуры. Мотивировка была стандартная: военные не должны брать на себя полицейские функции. И лишь после того, как однажды отряд FRAPH разогнал безоружную толпу и ранил американского фотокорреспондента, а также после того, как был перехвачен радиообмен между Констаном и его людьми, собиравшимися «взяться за оружие» и начать «полномасштабную войну против чужеземцев», американская армия приступила к активным действиям.

Третьего октября была взята штурмом штаб-квартира FRAPH, и ликующая толпа собралась на улице, приветствуя солдат. В штаб-квартире американские солдаты захватили более двадцати членов Фронта, обнаружили дубинки с гвоздями, бутылки с «коктейлем Молотова» и фотографии изуродованных тел. Когда связанных пленных вывели на улицу, толпа взорвалась криками: «Смерть им!»

Солдаты поспешили увести арестованных, а толпа хлынула внутрь и разгромила штаб Фронта. Констан тем временем сидел в своем особняке, прослушивая радио на полицейской волне и ожидая ареста. Его жена и четверо детей уже сбежали.

Но хотя аресты членов Фронта продолжались, Констан оставался на свободе. Более того, представитель посольства США Стэнли Шрагер, к убийству которого Констан призывал лишь за пару дней до этого, организовал для него пресс-конференцию прямо у президентского дворца. На документальной съемке видно, как он преет под тропическим солнцем в пиджаке и при галстуке.

— Отныне единственное мыслимое будущее для Гаити — возвращение Аристида, — говорит он. — Больше никаких беспорядков, конец насилию.

Пока он произносил речь, сотни разъяренных соотечественников атаковали выставленный американскими солдатами заслон, пытаясь добраться до Констана. Слышались крики: «Палач!», «Пес!», «Убийца!».

— Пусть между мной и президентом Аристидом имеются разногласия, — продолжал Констан, — я обязуюсь продолжать свою работу как член законопослушной оппозиции, придерживаясь принципов традиционной демократии.

— Хватайте его! — ревела толпа. — Свяжите его! Наденьте на него наручники! Яйца ему отрежьте!

Военные подались под натиском толпы. Американские солдаты поспешно затолкали Констана в автомобиль, а гаитяне бежали следом, плевали в окна, молотили по ним кулаками.

Американские власти попытались сохранить хорошую мину при плохой игре и заявили средствам массовой информации, что целью этой пресс-конференции было «примирение». Но один высокопоставленный чиновник вспоминал в разговоре со мной, что воспринимал все происходившее как издевательство над здравым смыслом:

— Мы защищали Констана от гаитян, а ведь мы пришли, чтобы защитить гаитян от Констана.

Все время, пока американские войска оставались на острове (и регулярно наведывались в дом Констана проверить, в безопасности ли он), руководитель Фронта развития и прогресса занимался тем, что пытался обелить свое прошлое.

— Целый год мы и только мы сохраняли порядок в этой стране, — заявил он корреспондентам, а затем добавил: — Аристиду нужна оппозиция. Только в этом случае у нас будет право говорить о демократии. И моя организация на данный момент единственная в стране оппозиционная сила.

Однако новое правительство понимало демократию несколько иначе, и через несколько месяцев Констан получил повестку явиться на судебное разбирательство по делам о пытках и убийствах. В день слушаний у дверей суда собрались люди, считавшие себя жертвами Констана, но сам он не явился.

Мне он рассказал, как в Рождественский сочельник 1994 года с маленьким чемоданчиком и небольшим запасом денег пешком пересек границу Доминиканской Республики, добрался до аэропорта и благодаря туристической визе, которую он озаботился приобрести еще до переворота, вылетел в Пуэрто-Рико. Оттуда он беспрепятственно перебрался на территорию Соединенных Штатов и через несколько дней оказался в Нью-Йорке. Он ухитрился даже связаться по радио с остававшимися на родине членами Фронта.

— Сомкните ряды, сохраняйте готовность! — призвал он их.

Правительство Гаити требовало от Соединенных Штатов решительных действий, и в марте 1995 года госсекретарь Уоррен Кристофер написал следующее письмо генеральному прокурору Жане Рено: «Мы не можем соблюсти интересы нашей внешней политики на Гаити, если не выдворим из страны мистера Констана».

Через два месяца иммиграционная служба признала, что Констан попал в страну лишь «в силу бюрократической ошибки». Агенты службы задержали Констана в Квинсе, когда он покупал в киоске сигареты, и поместили в центр предварительного содержания Викомико, на восточном берегу Мэриленда. В сентябре суд вынес постановление о его депортации на Гаити.

Ожидая ответа на апелляцию, Констан заваливал письмами всех известных политиков, не исключая и Нельсона Манделу. («Я не пытаюсь равнять себя с Вами, но я обращаюсь к одному из немногих в мире людей, кто может понять мое положение — человека, заключенного в тюрьму белыми».) «Я политический узник», — писал он Уоррену Кристоферу. В какой-то момент пришлось даже поместить его под круглосуточное наблюдение — опасались попытки самоубийства.

В декабре 1995 года, когда иммиграционная служба окончательно подготовила депортацию, «узник совести» разыграл последнюю остававшуюся в его распоряжении карту: пригрозил разгласить детали секретных операций США на Гаити, о которых, как он утверждал, прекрасно осведомлен, поскольку сам работал на ЦРУ.

Рассказ Констана начинается с событий конца декабря 1991 года. Только что произошел переворот. Констан находился в штабе армии Гаити, когда ему позвонил полковник Пэт Коллинз, военный атташе посольства США, и пригласил на ланч.

— Давайте встретимся в «Холидей-инн», — сказал ему Коллинз.

Коллинз, работавший на Центральное разведывательное управление, от встречи со мной уклонился, но один его коллега подтвердил, что в то время Коллинза часто видели в Генеральном штабе гаитянской армии. По словам Констана, Коллинз был там и в ночь переворота. Линн Гаррисон, канадец, занимавший при хунте должность стратегического консультанта, подтвердил, что и следующие после переворота дни Коллинз оставался в штабе и вел переговоры с новым правительством.

В «Холидей-инн», вспоминает Констан, Коллинз якобы сказал ему: многие, мол, видят политический вес Констана и полагают, что в том вакууме власти, который образовался после свержения Аристида, ему предстоит сыграть важную роль.

Для ЦРУ Констан представлял ценное приобретение. Он безупречно говорил по-английски, имел связи в армии; он считался влиятельным сотрудником нового режима, офис его находился рядом с кабинетом главы хунты Рауля Седраса. После переворота он даже прочел курс лекций в тренировочном лагере Национальной службы разведки (SIN).

Служба разведки, как пишет «Нью-Йорк таймс», была создана ЦРУ и полностью подконтрольна ему, оплачивалась и снабжалась за его счет. Изначально (в 1986 году) основной задачей службы считалась борьба с наркотрафиком, но очень скоро она превратилась в инструмент подавления и даже, по мнению ряда американских чиновников, сама стала заниматься наркоторговлей.

На первой же встрече Коллинз пригласил Констана к себе домой, чтобы познакомить его «с одним человеком».

— Я приду не один, — предупредил Констан. — Мне нужен свидетель.

Вместе со своим подручным Констан в ту же ночь поехал к Коллинзу. На улицах было темно, в столице были перебои с электроэнергией, но дом Коллинза был ярко освещен. Гостей сразу провели наверх в небольшую гостиную, где их уже дожидался какой-то темноволосый человек.

— Я Дональд Терри, — представился он.

За коктейлем Терри засыпал Констана вопросами, касающимися того, насколько стабилен нынешний режим; причем он сверялся с записной книжкой, где у него значились имена и какие-то данные на офицеров гаитянской армии. Обоих, Коллинза и Терри, интересовало, кто из этих офицеров наиболее «эффективен», как они выражались.

Через несколько дней Терри снова назначил Констану встречу, на этот раз в отеле «Кинэм», и предложил:

— Присоединяйтесь к команде.

— Что за команда? — спросил Констан.

— Люди, которым небезразлична судьба Гаити.

Именно тогда, по словам Терри, Констан сообщил ему, что работает на ЦРУ.

Американское правительство отказывается сообщать какие-либо сведения о Дональде Терри, а с самим Терри я связаться так и не смог. В одном не приходится сомневаться: ЦРУ на протяжении десятилетий тесно сотрудничало с армией Гаити и вмешивалось в политику страны. Констан помнит, как еще в 1960-е к ним заходил агент, с которым его отец беседовал на веранде, — это были своего рода неофициальные консультации. В прессу также просочилась информация о том, что управление, создав Национальную службу безопасности, планировало в дальнейшем даже финансировать предвыборную кампанию своего кандидата на президентских выборах 1987 года, однако сенат заблокировал этот проект.

Констан согласился служить посредником между военной хунтой и американской разведкой. Он выбрал себе кодовое имя Гамаль в честь Насера, лидера Египта, которого считал героем. Он получил и радиопередатчик для регулярной двусторонней связи.

Такова версия Констана. Многие детали в ней мы проверить не в силах: как заявил представитель ЦРУ, политика агентства «не предусматривает» ни подтверждения, ни отрицания своих связей с конкретными лицами.

Однако в том, что Констан был платным агентом, сомневаться не приходится. После того как Аллан Наим в октябре 1994 года обнародовал в «Нэшнл» сведения о связи Констана с ЦРУ, некоторые официальные лица подтвердили в прессе эту информацию. Я также получил подтверждения.

Другое дело, на чем были основаны эти связи и насколько важен был Констан для американской разведки? Официальные лица заявляли, что речь идет просто о дешевом осведомителе, но из интервью нескольких человек, имеющих отношение к разведке, следовало, что с самого начала Констан превратился в неиссякаемый источник ценной информации, а потом (это, правда, подтверждают не все, но многие) сделался штатным сотрудником.

После переворота Констан принимал участие в некой организации, именовавшейся Бюро информации и координации. Бюро собирало сведения о количестве арестов, о гибели людей на Гаити и так далее. Констан утверждает, что эти данные необходимы были для планирования экономики, однако достаточно очевидна другая его цель: военная.

Некий человек из разведки (не гаитянин) утверждает, что Констан вместе с другим членом Бюро информации и координации первыми вошли в одну из частных квартир президента Аристида и забрали там множество секретных документов. Часть их попала в руки американской разведки, и ЦРУ использовало их против Аристида как доказательство его эмоциональной и психической нестабильности — таким образом Агентство сыграло на руку противникам Аристида в Соединенных Штатах.

Бывший высокопоставленный служащий ЦРУ оправдывал использование столь «неоднозначной» фигуры, как Констан, в качестве информатора следующим образом: «Помешать плохим парням творить их дела мы не в состоянии, но мы даем им деньги, чтобы контролировать все, что происходит в подобных группировках. И уж раз нам приходится вербовать членов террористической группировки вроде FRAPH, не стоит рассчитывать, что удастся заполучить кого-то вроде западного демократа. Чтобы собрать информацию, нам приходится идти на те же меры, что ФБР в отношениях с мафией: и рекрутируем, и платим, и даже гарантируем неприкосновенность информаторам нижнего уровня, а порой и кому-то из боссов».

Более откровенно высказался другой высокопоставленный представитель разведслужбы: «Мы могли обратиться за информацией к монахиням, но беда в том, что гаитянские монашки такие приличные, что ничего про террористов и не слыхивали». Этот же чиновник отметил, что Констан «связан с широким спектром самых разных людей, с которыми мы завязываем связи, и всегда с ведома администрации». По его мнению, Констан «занимал в этом спектре место между теми, кто сообщает ровно то, что сами сочтут нужным, и полностью оплачиваемыми агентами на жалованье, передающими всю известную им информацию».

К тому времени, как был официально создан FRAPH, а именно в 1993-м, к Констану был приставлен другой агент, Джон Камбурян. Я дозвонился ему и попросил его рассказать об отношениях с Констаном, но Камбурян порекомендовал мне обратиться в отдел Госдепартамента по связям с общественностью и повесил трубку.

Степень вовлеченности американской разведки (если она вообще была вовлечена) в создание и развитие FRAPH остается невыясненной. Представитель ее официально заявил: «ЦРУ не играло никакой роли в создании, финансировании и руководстве FRAPH».

У Линн Гаррисон, однако, имеются другие сведения: когда Констан, еще до создания Фронта, задумал организовать тайную полицию, Коллинз откровенно заявил: «Попробуем сыграть в эту игру и посмотрим, что выйдет». Другой сотрудник правительства, который в период правления хунты вел дела с Гаити, пошел еще дальше: мол, в кругах разведки было общеизвестным фактом, что Коллинз сотрудничал с FRAPH задолго до того, как Фронт был зарегистрирован официально (к тому времени Коллинз покинул страну). «Если он и не своими руками основал FRAPH, то, во всяком случае, был очень близок к этому», — говорил мне этот чиновник.

В ответ на вопрос, с какой стати ЦРУ или армейской разведке понадобились такие союзники, тот же чиновник добавил: «Нам повсюду нужны свои люди, а поскольку Аристид лишился власти… Нет, я не оправдываю принятые решения, но ведь никто не мог предвидеть, во что превратится FRAPH».

Внутри Госдепартамента уже тогда имелись документы, доказывающие, что члены Фронта насильники и убийцы, однако, как говорит Констан, его «кураторы» никогда не задавали вопросов по этому поводу. Более того, ЦРУ и Разведывательное управление министерства обороны США всячески поощряли деятельность Констана, поскольку она препятствовала возвращению свергнутого президента Аристида; американской разведке, кстати, заранее было известно о планировавшейся акции против «Харлан Каунти», из-за которой вторжение на остров было отложено почти на год.

В разговоре со мной представитель ЦРУ решительно отверг предположение, будто агентство проводило собственную политику. Однако Лоренс Пеццулло, бывший в ту пору послом США на Гаити, вместе с другими официальными лицами публично обвинил ЦРУ в том, что оно умышленно преувеличило угрозу для американского судна и тем самым воспрепятствовало возвращению Аристида, причем преследовало главным образом какие-то свои цели.

— Если я виноват во всем, что они мне приписывают, — говорил мне Констан, — то не меньшая вина ложится и на них самих.

Идиллические отношения Констана с разведкой Соединенных Штатов, по его словам, а также согласно свидетельству некоторых представителей ЦРУ, продолжались вплоть до весны 1994-го, когда Камбурян, вызвав его на встречу, распорядился прихватить с собой рацию.

— Извини, — сказал американец Констану, — но больше нам общаться не придется.

— Почему? — спросил гаитянин.

Камбурян объяснил, что инцидент с «Харлан Каунти» и постоянные выпады Констана против законного президента вызвали у Вашингтона желание прекратить сотрудничество.

Официальные лица утверждают, что на том отношения разведки с Констаном и закончились. Вскоре закончилось и сотрудничество американских военных на Гаити с Фронтом, а в октябре 1994-го американцы взяли штурмом его штаб-квартиру. Опасаясь за свою участь, Констан обратился за помощью к командующему оккупационным корпусом генералу Генри Шелтону.

— Я прямо заявил Шелтону, — рассказывает Констан, — что желал бы знать, на чем будут строиться наши отношения, ибо я не понимаю новых правил.

Генерал Шелтон в то время вел дневник, и, согласно его записям, он не хотел встречаться с Констаном. Но, посоветовавшись с генерал-майором Дэвидом Мидом, решил выяснить, удастся ли добиться от Констана того, что требовалось: во-первых, чтобы тот предоставил полный список членов организации и указал тайники с оружием; во-вторых, назвал главных своих карателей и, в-третьих, чтобы он публично озвучил согласие на возвращение Аристида и преобразовал FRAPH в мирную политическую партию.

«Мы оказали на Констана некоторое психологическое давление, — рассказывал Шелтон. — Сначала я направил к нему Мида. Генерал предупредил Констана, чтобы тот готовился к встрече с большим начальством. Я выждал минут двадцать или тридцать, пока Мид излагал условия. Затем зашел мой охранник, «морской котик», и первым делом простучал все стены, проверяя, нет ли прослушки. Это обычная процедура, но в глазах Констана все это было обставлено как встреча с Крестным отцом. Тут он занервничал».

Мид вышел. Шелтон сообщает дальше: «Констан вскочил, заулыбался, протянул мне руку. Но я сказал себе: «Помни, эти люди понимают только силу». Так что я посмотрел на него в упор и приказал: «Сесть!» Он плюхнулся на стул, и улыбка сползла с его лица. Я сказал: «Мне сообщили, что вы согласны принять все наши условия. Имейте в виду, в противном случае мы начинаем охоту на вас и членов вашей организации». — «Да, да, я на все согласен», — тут же ответил он. Но потом пустился разглагольствовать о том, какую роль он играет в судьбе острова и как много делает FRAPH. Я предоставил ему поболтать секунд десять, затем оборвал и сказал, что меня все это не интересует».

На следующий день Констан выступил с речью, в которой приветствовал возвращение Аристида и объявил себя лидером демократической оппозиции. По данным сотрудника американского правительства, эту речь тезисно набросал его прежний «куратор» из ЦРУ — Камбурян. Сначала он передал ее в американское посольство, и оттуда ее уже «спустили» Констану, который безропотно ее и зачитал.

— Можно было посадить его, — рассказывал мне тот чиновник, — но мы сочли: раз удалось получить от него все, что нам нужно, пусть пока погуляет на свободе.

Если генералу Шелтону не очень-то хотелось иметь дело с Констаном, то другие представители американского правительства готовы были сделать кое-что побольше, чем только присматривать за ним. В Иммиграционной службе мне подтвердили: «было бы немыслимо», чтобы Констан сумел в то время получить визу в Соединенные Штаты без помощи кого-то в правительстве.

— Всем было известно, что он убийца, — рассуждал бывший сотрудник Иммиграционной службы. — Его фотографии висели повсюду.

Мне Констан пояснил, что перед отъездом он «предупредил» кое-кого из американских чиновников и «они, наверное, чем-то поспособствовали».

Высокопоставленный источник в разведке, отказавшись напрямую комментировать дело Констана, все же сказал: «В принципе директор ЦРУ имеет право ввезти в страну от пятидесяти до ста человек разведчиков и осведомителей. Мы все-таки многим обязаны этим людям — они рисковали собой ради блага Соединенных Штатов. Так что мы им говорим: если тебе придет пора удирать, мы тебя вытащим. Если ты захочешь к нам, мы тебя впустим, предоставим дом и так далее… Можно многое сделать, и уж конечно, нужно подергать за всякие веревочки, чтобы обеспечить им визы».

Как Тото вышел на свободу

Дожидаясь депортации в центре предварительного заключения Викомико, Констан пустил в ход все связи, какие имел в Госдепартаменте, а также в Иммиграционной службе, и, чтобы спасти себя, пригрозил разоблачить старых товарищей. С одной стороны, он сулил поведать всему миру подробности своих отношений с ЦРУ, с другой — подал иск против Уоррена Кристофера и Жане Рено с требованием пятидесяти миллионов компенсации за незаконный арест.

«Агенты ЦРУ сотрудничали с истцом», — указал в ходатайстве адвокат.

Для убедительности Констан, как был, в тюремной робе, выступил в декабре в программе «60 минут».

— Я вроде той красотки, которой все домогаются по ночам, а днем делают вид, что незнакомы с ней, — жаловался он Эду Брэдли. — Но я сделаю так, что о нашем романе узнают все.

Бенедикт Ферро, занимавший на момент ареста Констана пост директора Иммиграционной службы по округу Балтимор, столкнулся с проблемами, каких он никогда не знал; это было, по его словам, «нечто из ряда вон выходящее», хотя Ферро проработал в Иммиграционной службе более тридцати лет и вел немало дел, затрагивавших правительственные интересы. После того как Констан озвучил свои угрозы, чиновники, даже занимавшие самые высокие должности в различных правительственных структурах, начали вмешиваться в это дело, хотя уже публично были сделаны заявления администрации, что Констан будет непременно депортирован на родину.

В меморандуме департамента юстиции, подготовленном 24 мая 1996 года («Эммануэль Констан: варианты действий»), значатся имена людей, принимавших решения: Сэмюэль Бергер, заместитель консультанта по национальной безопасности; Строуб Тэлбот, заместитель госсекретаря; Джеми Горелик, заместитель генерального прокурора, и Дэвид Коэн, заместитель оперативного директора ЦРУ.

— Стоило Констану запеть, и все они вылезли на свет божий, — говорит Ферро, который ныне является президентом INSGreencard.com.

Именно тогда, «в одиннадцатом часу», по выражению Ферро, поступила информация о существовании некоего заговора: Констана собираются убить, как только он вернется на родину.

В Иммиграционной службе превалировало мнение, что, даже если заговор существует, единственный возможный вывод — отсрочить депортацию, но не выпускать Констана из американской тюрьмы.

— У нас сидят кубинцы, люди с Ближнего Востока, которым тоже нельзя возвращаться на родину, — рассуждает Ферро. — Процедура давно отработана.

Однако, согласно показаниям некоторых людей, вовлеченных в этот процесс, информация о заговоре смутила высших чиновников, принимавших окончательное решение.

— Я не мог отправить на верную смерть даже такого убийцу, как Констан, — признался мне один из них.

Когда я спросил одного из этих высокопоставленных бюрократов, кто же обнаружил заговор против Констана и подготовил секретный отчет о нем, ответ был прост: «Надежные источники в разведке США».

Ферро и его коллеги из Иммиграционной службы предприняли последнюю попытку отстоять свое мнение. С их точки зрения, никак нельзя было отпускать на свободу человека, подозреваемого в терроризме, ведь он мог причинить ущерб гражданам США (впрочем, и граждане США могли представлять угрозу его жизни). Однако мнение Иммиграционной службы на этот раз никого не интересовало. Окончательное решение было принято очень быстро при участии высших чинов департамента юстиции, Госдепартамента и национального совета по безопасности.

— До сих пор я не могу понять, почему он не гниет в американской тюрьме, — возмущается Ферро. — Существуют стандартные правила, ничего нового не требовалось изобретать. Но с ним почему-то поступили совсем не так, как с любым другим убийцей или террористом.

Вдобавок ко всему Ферро пришлось лично сообщить Констану эту радостную весть.

— Мне позвонили в тюрьму и велели собирать вещички. — Констан по сей день изумляется тому, как легко и быстро все произошло.

— Я просто зачитал ему принятое решение, от себя не добавил ни слова, — говорит Ферро. — Этого человека обвиняли в нападениях и убийствах десятков людей, а мы пустили его разгуливать по нашим улицам. Это было возмутительно.

В копии постановления, определявшего условия пребывания Констана на свободе (Констан показал мне этот документ), перечислялись следующие требования: Констан должен был поселиться в доме своей матери в Квинсе и не покидать границ района, за исключением визитов в офис Иммиграционной службы на Манхэттене; отмечаться в этой службе он обязан был каждую неделю по четвергам; ему запрещалось разглашать любые сведения о Гаити, а также подробности этого соглашения.

— Я люблю поболтать, — признается Констан, — а они заткнули мне рот.

Нельзя сказать, что Констан так уж точно соблюдает стеснительные рамки этого постановления, хотя юридический его статус довольно-таки ненадежен: он находится под постановлением о депортации, но осуществление этого постановления приостановлено по решению Госдепартамента.

На вопрос о том, какую именно сделку правительство заключило с Констаном, Уоррен Кристофер ответил, что всех деталей тогдашних событий не припоминает, но постарается уточнить и перезвонить мне. Перезвонил мне не он, а его помощник и сказал, что у его начальника так и не появилось «достаточно отчетливых воспоминаний об этом деле, чтобы дать нужный комментарий». Ларосильер, адвокат Констана, продолжает в качестве главного аргумента выдвигать угрозу жизни своего подопечного.

— Я знал, что его в любом случае не депортируют, но требовалось предоставить властям законный предлог для такого решения, — говорит он. — Правдоподобная ложь — вот все, что им было нужно. Чтобы самим не замараться. Правдоподобная ложь — и точка.

Как-то раз после нашей первой встречи в офисе Ларосильера Констан пригласил меня к себе в Лорелтон, где он, по его собственному выражению, «жил как заложник». Его дом стоял в ряду длинного ряда почти одинаковых особняков в стиле английских Тюдоров. Дом давно обветшал, некогда белый фасад выцвел, покрылся грязными пятнами, крыльцо нуждалось в ремонте и покраске.

Гаитяне уверяли меня, будто Констан держит у себя в комнате кости своих жертв, занимается по ночам ритуалами вуду, а в подвале прячет полученное от ЦРУ оружие и в незваных гостей стреляет без предупреждения.

Я приостановился на пороге, но дверь тут же распахнулась и в проеме появился Констан с сигаретой в зубах.

— Входите, — пригласил он, и я последовал за ним в пыльную и слабо освещенную гостиную.

Стены были украшены произведениями гаитянского народного промысла, диваны и стулья покрыты пленкой. Констан уселся против меня в кресло-качалку, он слегка раскачивался, затягиваясь сигаретой.

На первой встрече я добивался от него рассказа о приписываемых FRAPH преступлениях, но Констан заявил, что против него лично напрочь отсутствуют какие-либо улики, а отвечать за действия каждого члена столь разветвленной организации он не может.

— Если в день выборов один избиратель убьет на улице другого и потом выяснится, что убийца проголосовал за демократов, никто же не станет возлагать ответственность на Клинтона, — разглагольствовал он. И подчеркнул: — Моя совесть чиста.

В другой раз Констан подготовился к моему визиту: он достал из кармана небольшой диктофон и заявил, что пишет книгу о своей жизни.

— Я посещал курсы о том, как самому издать свою книгу, и мне кроме прочего посоветовали: каждый раз, когда будешь рассказывать о себе, включай запись, — пояснил он.

Я-то думал, запись нужна ему, чтобы контролировать, насколько точно я процитирую его высказывания, но Констан и впрямь вручил мне заявку на книгу: «Предлагается «горячая» и полностью откровенная биография Эммануэля Тото Констана, кодовое имя Гамаль, и его Фронта развития и прогресса Гаити… Анализ рынка показал, что два миллиона гаитян, проживающих в США, и по меньшей мере пятьдесят тысяч представителей других этнических групп проявляют интерес к современной истории Гаити. Может быть продано до миллиона экземпляров». В качестве пробного заголовка предлагалось «Эхо тишины». Подготовил Констан и макет обложки с аннотацией:

Это было не более чем отчаянной попыткой заработать на жизнь. Чего только Констан не перепробовал с тех пор, как вышел из тюрьмы! Посещал компьютерные курсы, продавал подержанные автомобили… Но каждый раз, стоило ему найти работу, как иммигранты с Гаити начинали протестовать и вынуждали хозяев уволить его.

— Самое поганое было, когда они явились к той риелторской конторе, — вспоминает он. — Обидно, ведь там я получил хорошее место.

После этой неудачи Констан сделался «консультантом по инвестициям», то есть занимался продажей и арендой недвижимости, оставаясь при этом в тени. Во время нашего разговора мобильный телефон Констана постоянно звонил — беспокоили клиенты.

— Хелло! Oui… Oui… — говорил он. — Да, я смотрел квартиру… Они просили тысячу и еще сто долларов, и я опускаю до тысячи… Все включено… Договорились?.. Прекрасное место, очень тихо, очень безопасно… Я работаю на вас изо всех сил.

Его жена, опасаясь за безопасность четверых детей, перебралась с ними в Канаду.

— Жена ушла от меня, — сообщил мне Констан. — Мы спорим по поводу детей. Я хотел бы, чтобы они приехали сюда, а она не пускает. Приходится выяснять отношения, но в итоге все будет в порядке.

Вновь задребезжал телефон, и я спросил, нельзя ли мне осмотреть дом, пока хозяин разговаривает.

— Без проблем, — откликнулся он.

Я поднялся наверх. Двери в доме рассохлись, стены потрескались. Спальня Констана располагалась на третьем этаже — маленькая комната, битком забитая видеокассетами и модными мужскими журналами; над кроватью — фотография в рамке: Констан во время выступления в программе «60 минут».

В одном углу было устроено нечто вроде небольшой домашней часовни — аккуратно, в кружок расставлены свечи, фигурки католических святых, которые нередко используются в обрядах вуду. Когда я наклонился поближе, чтобы рассмотреть их, снизу меня позвал Констан, и я поспешил вниз.

— Прогуляемся, — предложил он, надевая кожаную куртку.

Мы шли по Лорелтону под доносившиеся из каждой бакалейной лавки звуки compas, гаитянской танцевальной музыки. Прошли мимо каких-то мужчин, куривших на холоде и болтавших по-креольски.

— Мяса надо купить, — сказал Констан и зашел в лавку.

Магазин был битком набит народом, мы едва пробрались внутрь. Небольшая группа гаитян играла в уголке в карты. Констан протолкался к прилавку, и я заметил, что все взгляды обращены на него.

— Мне козлятину, — произнес он во внезапно наступившей тишине и указал на свисавшую с металлического крюка ногу.

Оглянулся через плечо — кто-то за его спиной явно сплетничал о нем, но ему, похоже, было наплевать.

— Все тут знают, кто я такой, — заговорил Констан, выходя на улицу. — Все до одного. Все читали обо мне, видели фотографии.

Он резко перешел на другую сторону улицы к парикмахерской. На двери висела табличка «Закрыто», но фигура хозяина виднелась внутри. Констан забарабанил в окошко.

— Дальше есть еще один салон, — сказал он мне, — но, если я пойду туда, они перережут мне… — Оборвав фразу, он выразительно провел пальцем по горлу и странновато рассмеялся.

29 сентября 2000 года за тысячу миль от Нью-Йорка суд Гаити начал рассматривать дело по обвинению Констана в убийствах, покушениях на убийство и в участии в заговорах с целью похищения людей. Речь шла о резне в Работё.

Вместе с Ларосильером я приехал на Гаити через несколько недель после начала процесса, можно сказать, к его кульминационному моменту. Двадцать два человека, по большей части солдаты или члены FRAPH, присутствовали на суде в качестве подсудимых, а Констана и руководителей хунты судили заочно.

Хотя американская оккупация положила конец кровопролитию, страна все еще лежала в руинах. 80 процентов населения оставалось без работы, более двух третей населения голодало. На улицах бесчинствовали банды, наркотики беспрепятственно доставлялись на самолетах. Только что провозглашенная демократия уже была коррумпирована до мозга костей. Аристид на время передал власть своему ставленнику, а теперь вновь баллотировался в президенты. Его обвиняли в том, что он пытается провести в парламент исключительно своих приверженцев. Снова отмечались случаи политических убийств и террора, теперь уже с обеих сторон.

— Сейчас все понимают, насколько я был прав, — услышал я от Констана по возвращении. — Теперь все видят, что происходит при Аристиде.

Американское посольство просило своих граждан воздержаться на время выборов от посещений острова, опасаясь вспышек насилия.

Когда мы покидали самолет, Ларосильер сообщил мне, что его запугивали и даже угрожали убить на Гаити.

— Если на меня нападут, это лишь поспособствует нашему с Констаном делу, — рассуждал он. — Ведь если моя жизнь в опасности, что уж тогда говорить о жизни моего клиента?

В аэропорту нас встречал крепко сбитый мужчина в темных очках. Это был «пресс-атташе» Ларосильера.

— Полиция не может гарантировать людям безопасность, — заявил нам «атташе». — Приходится вооружаться, чтобы защитить себя.

И он принялся прокладывать нам путь сквозь толпу носильщиков, водителей, нищих и карманников. Пахло потом, едой, мы почти бежали к машине, отталкивая тянущиеся со всех сторон руки, — кто что-то клянчил, кто предлагал поднести багаж.

— Добро пожаловать на Гаити, — съехидничал Ларосильер.

Город Гонайвес, где проходил суд, расположен всего в ста с небольшим километрах от Порт-о-Пренса, однако, поскольку на Гаити отсутствуют шоссе, на дорогу у нас ушло полдня.

Здание суда находилось в центре города, его окружали трактора с трейлерами — баррикада, защищавшая его от готовой прорваться внутрь толпы. Мы вошли; вооруженные охранники на входе обыскали нас, мы прошли одно помещение, другое и, к моему изумлению, оказались в открытом дворе, где под белым тентом и происходило заседание суда. Судья в черной мантии и высокой шляпе с белой лентой восседал за столом; вместо молотка в руке у него был колокольчик. Двадцать два подсудимых сидели, охраняемые вооруженными тюремщиками.

Ларосильер подсел к другим адвокатам, а мы с «атташе» устроились позади, среди десятков свидетелей, жертв и просто зрителей. Не успел я сесть, как прокурор принялся орать на Ларосильера, потрясая в воздухе кулаком и требуя, чтобы тот назвал свое имя и объяснил, с какой целью явился сюда. «Атташе», опустившийся было на скамью возле меня, вскочил на ноги еще прежде, чем Ларосильер успел ответить. Толпа завопила: «Тото Констан! Тото Констан!» Прокурор вопил еще громче. Люди оглядывались по сторонам, как будто ожидая увидеть под белым тентом самого Тото Констана. «Атташе» уже стоял возле Ларосильера, мрачно скрестив руки на груди.

Свидетели обвинения повторяли, в общем, одну и ту же историю: 22 апреля 1994 года солдаты и члены Фронта ворвались в деревню Работе. Людей выгоняли из домов, убивали, сбрасывая в сточные канавы, грабили и пытали. Прежде во время подобных налетов жители деревни бежали к морю и отплывали от берега в своих рыбачьих лодках, но на этот раз вооруженные люди уже поджидали их у лодок и сразу же открыли огонь.

— Я успел влезть на борт, — свидетельствовал под присягой один из пострадавших, Анри-Клод Элисм, — и видел, как солдаты застрелили Жан-Клода.

Абдель Сен-Луис, тридцатидвухлетний рыбак, показал:

— Я бежал к лодке. Увидел Юфу, члена Фронта, который командовал отрядом солдат. Они стали стрелять в меня, потом избили и бросили в лодку. Заметив в соседней лодке людей, они выстрелили и ранили двух девушек, Розиану и Дебору.

Согласно показаниям свидетелей, в результате этого налета десятки людей были ранены и по меньшей мере шестеро погибли, хотя прокурор полагал, что жертв было намного больше: ходили слухи, что тела наскоро зарыли у самой кромки воды, а затем волны размыли песок и унесли трупы в море.

— Я спустился к берегу и увидел, что лодка брата залита кровью, — свидетельствовал Селони Серафин. — Брата я нашел только 28 апреля. Он и его друг, Шарите Калет, были связаны и мертвы. Мне даже не позволили забрать тело. Я требую справедливости.

Многие показания вызывали возмущенные вопли из зала, и судья звонил в колокольчик, требуя соблюдать порядок. В тот день свидетелем выступала Карен Бернс, эксперт-патологоанатом из Соединенных Штатов. Потом должны были огласить результаты анализов ДНК. Впервые в гаитянском суде в качестве доказательств использовались данные медицинской и генетической экспертиз.

Все в изумлении затихли. Бернс разложила перед собой человеческие кости, выкопанные на побережье океана у Работе в 1995 году. Зрители и присяжные вытягивали шеи, пытаясь разглядеть останки и слушая комментарий Бернс.

— Вот тазовая кость, — продемонстрировала она, потом отложила эту кость и подняла всем на обозрение другую. — Этот человек был найден с веревкой на шее. И вот эта веревка. — Она предъявила веревку; вокруг послышались вздохи и стоны.

Ларосильер сохранял невозмутимость. Он, как и его клиент, утверждает, что никакой резни не было, что все это инсценировка, устроенная с целью дискредитации FRAPH и военного режима.

— Ради таких моментов я и живу, — рассказывал он мне в тот вечер, прихлебывая ром за столиком в ресторане отеля. — Эта женщина провела медицинскую экспертизу на месте, которое не охранялось. Подумайте! Я и сам мог бы наведаться на кладбище, выкопать трупы и подбросить их на место «массовых убийств».

Плеснув себе в стакан свежую порцию рома, Ларосильер продолжал развивать туже мысль: если бы в Работе провели организованную военную «зачистку», никаких улик на берегу попросту не осталось бы.

— Все тела свалили бы в грузовик, выехали бы на Рю Насьональ…

— Точно, — подхватил «атташе».

— Или на шоссе…

— Ночью, — добавил «атташе».

— И выбросили бы…

— В Соре Пуанте.

— Соре Пуанте — это серные ямы, — пояснил Ларосильер. — Самое лучшее место: сера уничтожает трупы бесследно.

Пока мы беседовали, к нам подсели несколько международных наблюдателей за соблюдением прав человека, и они завели с Ларосильером спор по поводу Констана. Ларосильер держался уверенно:

— Если бы я хоть на минуту мог поверить в справедливый суд для моего клиента, я бы сам усадил его в самолет и привез на Гаити.

Позднее Брайан Конкэннон, американский адвокат, который последние пять лет большую часть времени проводил на Гаити, готовя этот процесс, сообщил мне, что считает этот суд по всем стандартам безукоризненным. Более того, он готов назвать его образцовым для новой судебной системы Гаити. Вопреки постоянно высказывавшимся опасениям Констана, что его линчуют без суда и следствия, ни один из подсудимых по этому делу не подвергся нападению ни в тюрьме, ни во время слушаний.

— Подсудимые имели возможность воспользоваться всеми правами, которые предоставляет им законодательство Гаити и международные договоры, участником которых является Гаити, — говорил Конкэннон. — Им позволили представлять свидетелей и любые доказательства своей невиновности.

Что касается Констана, то в качестве прецедента Конкэннон приводил Нюрнбергский процесс, на котором были осуждены нацистские преступники, и на более свежие события — суды над военными преступниками в Югославии и Руанде.

— Констан создал организацию, которая поставила себе целью — и осуществила эту цель — тотальное нарушение прав человека, — рассуждал Конкэннон. — Он руководил этой бандитской организацией, и на него ложится ответственность за ее преступления.

На второй день Ларосильер решил выразить протест. Посреди допроса свидетеля он поднялся со стула и некоторое время стоял как статуя. Все смолкли и уставились на него. Затем Ларосильер направился к дверям, «атташе» маршировал в нескольких шагах позади. Раздался хор возмущенных голосов.

Прокурор заявил, что этот жест — недостойная уловка: адвокат Констана с самого начала собирался использовать процесс, чтобы просто дискредитировать судопроизводство, а вовсе не затем, чтобы отстаивать интересы своего клиента и добиваться справедливости. («Лично я считаю, что от адвоката требуется нечто большее, чем просидеть несколько часов в зале суда, тем более когда речь идет об убийстве, — сказал мне Конкэннон. — Мы-то готовили этот процесс четыре с половиной года, работая денно и нощно».)

После ухода Ларосильера я еще какое-то время оставался в суде и всматривался в людей, которые называли себя жертвами Констана: большинство мужчин специально для этого процесса купили новые костюмы; молодые женщины, которые были ранены бандитами, нарядились в белые платья и каким-то образом ухитрялись сохранить их в жаре и пыли чистыми. Сидели все абсолютно прямо, не шелохнувшись.

Этим людям приходилось по многу раз ходить пешком в столицу, чтобы потребовать у властей справедливости. Они сложили даже песни о том, что творилось в их родной деревне.

Теперь они сидели здесь, над нами светило солнце, а затем пошел дождь, и судебный пристав убрал разложенные на столе кости. Потом вдруг откуда-то возник слух, что в столице предпринята и подавлена очередная попытка переворота. Когда я выходил, меня остановил молодой человек, который видел меня вместе с адвокатом Констана. Я не успел ничего объяснить — он плюнул мне на ботинок и пошел прочь.

— Они хотели, чтобы я вышел к ним, и тогда бы они меня убили, — такими словами приветствовал меня Констан по возвращении.

В недорогой забегаловке Квинса он угощался шоколадным тортом. Процесс на Гаити вызвал сильные отголоски в гаитянской общине Нью-Йорка. Ларосильер советовал своему клиенту прятаться, когда к его жилищу подступали разъяренные демонстранты, но Констан отказался.

— Я должен буду защитить мать и тетку, если они совсем обезумеют, — сказал он мне.

Рико Дюпуи с радиостанции «Радио Солей» был вполне откровенен:

— Среди гаитян есть немало таких, кто с радостью сам осуществил бы правосудие и прикончил мерзавца.

Констан, правда, рассчитывает на небольшую группу своих сторонников, которая-де продолжает заботиться о нем и охранять его.

— Из этой толпы возле моего дома половина — мои люди, — утверждает он. — Они присматривают, чтобы ничего не случилось.

Точного числа не знает никто, но какое-то количество бывших членов FRAPH и впрямь сохраняет преданность Констану. Кроме того, он может рассчитывать на живущих в изгнании тонтон-макутов, солдат и других приверженцев Дювалье. Демонстранты, со своей стороны, утверждают, что за ними наблюдали из подъехавшей к дому Констана машины.

— Они фотографировали нас, а мы их, — рассказывал мне Рэй Лафорест.

— Я не собираюсь играть с ним в эту игру, где ставка жизнь или смерть, — говорит Констан («с ним» — то есть с Лафорестом). — Но у меня есть на него досье и… — Он многозначительно умолкает.

Как-то днем, когда я сидел с Констаном у него дома и читал одну из глав его автобиографии, зазвонил телефон. Поговорив, он заявил мне:

— Ты присутствуешь при историческом моменте. Вердикт вынесен. Меня приговорили к пожизненному заключению и каторжным работам и конфисковали всю мою собственность на Гаити.

С этими словами Констан плюхнулся в кресло-качалку, закурил сигарету и окинул комнату таким взглядом, словно видел ее впервые.

Присяжные совещались четыре часа и признали виновными шестнадцать из двадцати двух подсудимых, причем двенадцать из них — виновными в убийстве или в соучастии в убийстве. Тех, кого судили заочно, признали виновными в убийстве и помимо прочего наложили на них миллионные штрафы в качестве компенсации жертвам.

— Черт, как обидно, что у нас там все забрали, — ворчал Констан. — Моей матери рано или поздно придется вернуться — и что?

Он прикурил одну сигарету от другой, глубоко затянулся.

— Позвоню-ка я лучше в департамент юстиции, — сказал он (под департаментом юстиции подразумевался Ларосильер).

Взялся за телефон и сосредоточился, наговаривая сообщение на автоответчик: «Мне вынесли приговор. Нужно поговорить. Идет? Меня приговорили к пожизненному и каторге!»

Через несколько минут телефон зазвонил, и Констан лихорадочно схватил трубку. Но это был всего-навсего репортер, интересовавшийся его реакцией на вердикт суда. Констан кое-как пробормотал несколько слов и бросил трубку. Телефон зазвонил вновь, теперь это был Ларосильер.

— Что происходит? А ты как думал? — зачастил Констан. — Ладно, ладно. Да.

Он протянул мне трубку, и я услышал в ней голос Ларосильера еще прежде, чем поднес трубку к уху.

— Я скажу только одно слово: ерунда! — заявил Ларосильер.

Он считал, что теперь гаитянское правительство попробует вновь добиться экстрадиции Констана на том основании, что он осужден по приговору легитимного суда в присутствии международных наблюдателей. Но, продолжал он, «им» еще предстоит доказать законность и справедливость этого приговора и добиться депортации Констана через американский суд.

Несколько дней спустя Констан сам позвонил мне. Голос был напряженный и взволнованный.

— Ходят слухи, что меня собираются арестовать, — пожаловался он. — За мной скоро придут.

Он сказал, что на следующий день, как всегда, должен отмечаться в Иммиграционной службе, но боится, что тут-то его и схватят.

— Можешь подъехать туда?

На следующее утро я подъехал к офису Иммиграционной службы на Манхэттене. Констан уже стоял у входа. Было холодно, он плотно закутался в плащ. От матери, которая в тот момент находилась во Флориде, Констан узнал, что среди иммигрантов с Гаити уже произведены аресты. Под глазами у него темнели круги. Шагая взад-вперед — беспокойство не давало ему стоять на месте, — Констан рассказывал мне, что ночевал у друзей из страха, что полиция или ФБР явятся к нему домой, чтобы арестовать его.

Я поднялся вместе с ним на лифте в офис на двенадцатом этаже. Констан хотел зарегистрироваться в приемной, но чиновник велел ему подождать. Он уселся и принялся рассуждать вслух о том, почему же его до сих пор оставляли на свободе.

— Мой друг говорил мне — он работает на разведку, — что кто-то где-то следит за всем, что со мной происходит.

Через несколько минут секретарша произнесла его имя, Констан вскочил и ринулся к столу со своими документами. Служащая приняла у него бумаги, зашла в кабинет. Вернулась. Все в порядке — Констан, уже улыбаясь, возвращается к лифту, звонит матери сказать, потом несется в магазин через дорогу купить себе новый костюм — отпраздновать нежданную радость: он по-прежнему на свободе.

Неделей позже перед дверями Иммиграционной службы сошлось несколько десятков человек — демонстранты несли фотографии жертв Фронта.

— Мы требуем, чтобы Тото Констан был депортирован на Гаити, — кричал в громкоговоритель Ким Ивс, журналист из бруклинской газеты «Гаити прогресс». — Присоединяйтесь к нам, если не хотите, чтобы рядом с вами жили военные преступники, руководители эскадронов смерти.

Складывалось ощущение, что это — последний шанс добиться от правительства Соединенных Штатов депортации Констана, ибо если оно не пойдет на это даже сейчас, когда ему заочно вынесен приговор, значит, его не депортируют никогда.

Эксперт ООН по Гаити Адама Дьенг, присутствовавший на суде в качестве независимого наблюдателя, уже определил вердикт как «важную веху в борьбе с безнаказанностью».

У входа в здание Иммиграционной службы демонстранты на ветру пытались зажечь свечи.

— Как могут они отказаться депортировать его? — спросил меня какой-то гаитянин. — Суд Гаити признал его виновным. Почему ЦРУ защищает его?

И вдруг толпа испустила дружный, протяжный крик:

— Тото Констан, тебе не скрыться! Обвиняем тебя в геноциде!

Одна из последних наших встреч состоялась уже после инаугурации Жана Бертрана Аристида на Гаити и Джорджа У. Буша в США. Констан позвонил мне, сказал, что нужно поговорить. Юридически его статус не изменился, он посоветовался со своими «консультантами», как он их называл, и отсюда возникла необходимость о чем-то меня уведомить с глазу на глаз.

Политическая ситуация в обеих странах меняется, рассуждал он, оппозиция Аристиду нарастает даже в Квинсе. Недавно в Порт-о-Пренсе прогремели взрывы, и вину за них власти возлагали на Констана. Он отрицал какую-либо свою причастность, но говорил при этом, что ему из разных городов звонят соотечественники и призывают действовать, вернуться к политической деятельности.

На этот раз мы устроились в гаитянском ресторане, и Констан пустился пересказывать какие-то «статьи», в которых говорилось, что «этого парня осудили на Гаити за убийства, а он лишь набирает авторитет».

Отхлебнув глоток рома, Констан прокомментировал:

— Множество гаитян ждут от меня действий. Они давно не получали обо мне известий, и не знаю, что будет дальше, но их взоры обращены на меня. Люди с Гаити шлют мне свои номера телефонов, наши люди в Америке пытаются связаться со мной, политики пытаются связаться со мной. Сложилось мнение: если Аристид… если он уйдет, то я — единственный, кто может заполнить вакуум. Нет, я не увлекаюсь, я очень осторожен. Нужно все проанализировать, чтобы ситуация сработала на меня.

Двое гаитян зашли в ресторан, и Констан, обернувшись через плечо, принялся внимательно изучать их. Только когда оба они сели, он вновь обернулся ко мне и сказал: что-то надо делать, иначе он так и останется на всю жизнь заложником в Бруклине.

Он все время поглядывал через плечо, проверяя, что за люди входят в ресторан.

— Если я соберу пресс-конференцию и просто наеду на Аристида, это ободрит оппозицию на родине, ободрит бывших военных, бывших членов Фронта, всех, кто сейчас ни на что не может решиться, потому что у них нет лидера.

Помимо выражений преданности и поддержки Констан, по его словам, по-прежнему получал письма и звонки с угрозами. Кто-то раздобыл его мобильный номер и грозил: «Я тебя достану, никуда не скроешься».

Я спросил Констана, не боится ли он последствий, если нарушит соглашение о полном молчании и созовет пресс-конференцию. Он ответил, что сам не знает, как обернется дело, но такова его судьба.

— С юности я готовился к своей миссии и потому сумел выжить, — заявил он. Потом опять взглянул через плечо и прошептал, подавшись навстречу мне: — Я еще стану президентом Гаити или погибну в борьбе.

Июнь 2001

В июле 2006 года судьба Констана решилась, хотя и не столь драматично, как он надеялся: он был арестован в Нью-Йорке за мошенничество при продаже недвижимости и был признан виновным в том, что обманул своих клиентов более чем на миллион долларов. На этот раз даже связи в правительстве и разведке не помогли Констану уйти от наказания. Он предстал перед судом штата Нью-Йорк и был приговорен к тридцати семи годам тюремного заключения. Генеральный прокурор Эндрю Куомо вздохнул с облегчением:

— Отныне Констан не представляет угрозы для нашего общества.