Дьявол внутри нас

XX

Когда Омер вернулся домой, Маджиде лежала с открытыми глазами, но еще не вполне придя в сознание. Мадам все с той же кислой миной входила и выходила из комнаты, пробуя на Маджиде домашние целительные средства. Сообразив, что на своем ломаном турецком языке она вряд ли сумеет объяснить Омеру, что произошло, она, сказав пару слов, умолкла и снова принялась за свои дела. Омеру не терпелось узнать, кто эта тощая женщина, которая довела его жену до обморока.

Маджиде некоторое время лежала с полузакрытыми глазами, потом повернула голову, Омер, стоявший у постели, припал к ее рукам.

- Женушка, жена моя! Что случилось? Сначала Маджиде ничего не могла вспомнить, потом улыбнулась и закрыла глаза. Мадам собрала свои склянки и, кивнув супругам, оставила их одних. Они молча смотрели друг на друга.

Время приближалось к полуночи. Свежий ветерок шевелил толстые, грязные портьеры. На улице стало тихо.

- Ты замерзнешь! - сказал Омер. - Ложись под одеяло. Дай я тебя раздену!

Он осторожно снял с жены платье, туфли, чулки. Накрыл ее одеялом, потом, не гася света, лег сам.

Он подложил свою руку под голову Маджиде, и они долго лежали так, не двигаясь. Молодая женщина смотрела куда-то на стену, а Омер на ее лицо. У Маджиде ни кровинки не было в лице, подбородок ее заострился, и все же она была красива, может быть, еще красивее, чем всегда. Свет абажура окрашивал ее ресницы в красный цвет, губы ее иногда подрагивали. Наконец она медленно повернулась к мужу.

- Что ты сделал? - почти шепотом спросила она. Омер не знал, как расценить ее вопрос. Может

быть, она хочет сказать: «Что ты наделал! Зачем все это? Посмотри, до чего ты довел меня!» Или же спрашивает: «Был ли ты у Бедри? Говорил с ним?»

Он решил, что легче ответить на последний вопрос:

- Я застал его дома. Когда я увидел, в каком он состоянии, мне стало ужасно стыдно. Так сильно может переживать лишь тот, кого незаслуженно обидели. Но, несмотря на все, он встретил меня как истинный друг. По лицу бедняги было видно, что он хочет найти оправдание моему поступку. А когда я открыл ему все, он, - не могу сказать простил, - но пожалеть меня пожалел. Ах, Маджиде, если б ты знала все, тебе тоже стало б жаль меня. Что за женщина приходила сюда? - неожиданно спросил он.

- Его сестра.

- Сестра? Сестра Бедри? Зачем?

По выражению лица Маджиде было видно, как мучительно вспоминать ей о случившемся. Она отвела глаза.

- Не знаю! Наша дружба с Бедри… То, что он нам помогает… Нехорошо… Она сказала, что они терпят большой урон от этого.

- Скотина! - сам не замечая, насколько он искренен в своем гневе, воскликнул Омер. - Какое ей дело?!

Маджиде непроизвольно отодвинулась.

- Она сказала почти то же самое, что ты, - произнесла она дрожащим от возмущения голосом. - Пожалуй, была в выражениях определенней. Мне не стало б так плохо, если б я не знала, что ты думаешь точно так же, как она. Я просто не обратила бы внимания на эту больную, невоспитанную женщину. Но вы оба думаете почти одинаково, и это вывело меня из себя. Слушая ее оскорбительные, грязные намеки, я все время видела тебя. Я не посмела рассердиться, выгнать ее из дому. Какое я имею на это право? Разве ты не говорил мне то же самое? Ведь сестра Бедри вовсе не обязана думать обо мне лучше, чем ты, знать меня лучше, чем ты. Я не ответила ей ни слова. Потом вдруг закружилась голова. Она, оказывается, была у моей тетушки и передала все, что там обо мне говорят.

Молодая женщина больше не могла сдерживаться и снова заплакала. Но сейчас ее слезы текли не медленно и спокойно, они хлынули на подушку, как кровь из раны. Маджиде плакала от обиды, гнева, бессилия. Омер попытался успокоить ее, стал гладить по мокрым щекам, но она отвернулась, всем своим видом выражая желание, чтобы он оставил ее в покое. Они долго молчали. Омер дрожащими пальцами перебирал ее волосы. Казалось, он вот-вот тоже заплачет или выбросится из окна.

«Я самый подлый человек на свете, - думал он. - И никому не нужен, ни себе, ни другим. Чем раньше я подведу черту, тем лучше!» И в то же время он понимал, что, произнеси он эти слова вслух, они прозвучали бы так, будто он хочет припугнуть жену.

- Ты права, Маджиде, - тихо пробормотал он. - После сегодняшней беседы с Бедри, когда я убедился в том, с каким искренним, дружелюбным участием относится он к людям, я окончательно забыл, кто я. Он много говорил, пытаясь доказать, что я вовсе не плохой человек. И на минуту я поверил. А теперь вижу - все это ерунда! Это он настоящий человек. Ты права. Его сестра Мелиха, эта злюка и лентяйка, и я - мы действительно вылеплены из одного теста. С тобой нам не по пути, нам надо расстаться. Я еще немного поживу с этим проклятым дьяволом в душе, а там видно будет. Пора мне итог подводить… Зачем же тянуть тебя за собой? Ведь ясно, мы совсем разные люди. И если, несмотря на это, я, как безумец, люблю тебя - это тоже, наверное, по наущению дьявола. С каждым днем нам все хуже и хуже… Теперь случилось такое, о чем я никогда прежде и помыслить не смел, даже мысли не допускал, что способен на подобное. Так какое право я имею говорить с тобой, как честный человек. Ах, Маджиде… Ты уже осудила меня, хотя многого еще не знаешь. Ведь мой сегодняшний поступок непростителен. Я презирал самого себя и, не в силах вынести этого, хотел видеть всех такими же, как я, достойными лишь презрения. Женушка моя, если б тебе было известно, что я натворил… Ты рассердилась бы еще больше. А то и убежала бы от меня. Или, может, пожалела бы. Взгляни на меня. Разве я не жалок?

Маджиде невольно повернула голову. И в самом деле, ее муж выглядел таким изможденным, подавленным, словно у него иссякли последние силы. И она вспомнила, что, когда впервые увидела его в этот вечер, ей показалось, что в нем что-то изменилось. Она вспомнила, что ни разу не спросила у него, чтс случилось, не проявила участия и весь вечер думала лишь о своих собственных муках и бедах. Но не сострадание к мужу, а скорее любопытство заговорило в ней сейчас.

- Почему же ты не рассказал мне? И сейчас почему не рассказываешь? Уже больше месяца ты что-то скрываешь. Ты делаешь все, чтобы оттолкнуть меня. Говори же, что случилось сегодня!

Омер молчал. Лицо его медленно заливалось краской. Маджиде смотрела на него с волнением, и вид его снова возбудил в ней жалость.

Омер бьгстро поднялся и сел на кровати. В этот момент он старался держаться как можно дальше от жены. Привалившись спиной к стене, он с расстановкой проговорил:

- Сегодня… я шантажировал… нашего кассира Хюсаметтина… взял у него двести пятьдесят лир.

Маджиде, не двигаясь, смотрела ему в лицо, точно впервые видела его и пыталась найти в нем старые-, знакомые черты. Глаза ее сузились, длинные ресницы казались еще гуще, еще темнее. Ее вид испугал Омера, и, наклонившись к ней, он сказал:

- Если не хочешь, я ничего не буду рассказывать, Могу одеться, уйти и оставить тебя в покое. Или повернуться спиной и спать! Как хочешь!

Он говорил так, будто все безвозвратно решено, все кончено. Маджиде схватила его за руку и почти силой уложила рядом с собой.

- Рассказывай все! - прошептала она. - Разве ты не должен мне рассказывать все, и прежде, чем другим? Кто захочет тебя слушать так, как я, кто вообще тебя будет слушать, кроме меня? И кто будет горевать вместе с тобой?

Омер собрался с мыслями и так же тихо и медленно принялся рассказывать. Их головы покоились на подушке, почти соприкасаясь, Маджиде смотрела вверх, на потолок, а Омер лежал на боку и видел щеку, нос и ресницы своей жены.

- Ты знаешь, как мне было трудно все это время. И, может быть, трудней всего было делать вид, что все в порядке, чтобы ты ничего не замечала. Тише, тише! Я вовсе не собираюсь утверждать, что делал это ради тебя. За все, что я совершал, я отвечаю сам, я сделал это по собственной подлости. Выкручиваться ни к чему. Я не вижу себе оправдания. Что поделать - у меня так долго не было денег, что я совсем потерял рассудок. На улице, в конторе - постоянно я ломал голову: «Почему, почему нам так трудно живется?» И не находил вразумительного ответа. Если мне попадался кто-нибудь с покупками в руках, я тут же задавался вопросом: «Чем я хуже? Почему я не могу ничего купить и принести домой? Почему я не могу ничего придумать, а только строю несбыточные планы и постоянно влезаю в долги. Может быть, на самом деле все это не так ужасно… Что, если люди, которых я встречал на мосту, живут нисколько не лучше меня? Но я смотрю на мир как будто сквозь увеличительное стекло. Все, что попадает в поле моего зрения, вдруг вырастает в размерах, теряет четкие очертания, растекается, как капля жира по шерсти. Ни о чем другом я и думать не мог. А тут еще Нихад начал на меня давить. Сказал, для каких-то тайных дел им якобы нужны деньги, и упомянул о нашем кассире. Мне было наплевать, нужны Нихаду деньги или нет. Я даже не обратил внимания на его слова. Зато мысль о кассире крепко засела у меня в голове. Что, если пойти на шантаж? Вначале я полагал, что неспособен на подобное преступление, но незаметно свыкся с этой мыслью.

И тогда я испробовал все средства и всякий раз натыкался на глухую стену; когда я был на грани отчаяния, я уцепился за этот последний шанс. Положим, тут сыграла роль своего рода привычка: я ведь еще до женитьбы частенько просил деньги у кассира. Только его вечная готовность прийти на выручку удерживала меня от окончательного падения. Он и сегодня не отказал, но это было совсем, совсем не то! Честное слово, я никогда не предполагал, что способен силой отнять у кого-либо деньги. Лишь временами воображал подобные сцены. А вот сегодня, как только вошел утром в контору, так сам не знаю, откуда взялась решимость: пойду и прямо потребую денег! Что я, хуже его жулика-шурина? Почему вдруг я расхрабрился, ума не приложу. Как только вошел в контору, я уже знал наперед, как поступлю. Вот и все. Дьявол опять играл мною. Я несколько раз подходил к дверям комнаты, где сидит кассир, но не осмеливался войти. Наконец один из сослуживцев сказал: «Хюсаметтин-бей у себя!» После этого я уже не колебался… Ах, Маджиде, если бы ты только видела, что стало с беднягой! Ведь он и так несколько месяцев живет в постоянном страхе. Это же пытка! Я тебе рассказывал об этом месяца два назад. Кажется, именно в тот день, когда мы поженились…

- Ничего ты мне не рассказывал, - тихо заметила Маджиде.

- Правда? А мне помнится, что рассказывал. Ах да, я говорил об этом профессору Хикмету и Нихаду. Разве ты при этом не присутствовала? Чтобы спасти своего шурина от тюрьмы, Хюсаметтин взял из кассы двести лир, и, так как не мог вернуть их, ему пришлось сделать несколько подлогов в ведомостях, чтобы дело не выплыло наружу. Вот уже несколько месяцев он ходит как по краю пропасти. Деньги за шурина он внес в залог. Если бы шурина осудили или оправдали, Хюсаметтину вернули бы эти двести лир, он положил бы их в кассу и исправил подчистки в ведомостях. Тогда все было бы в порядке. Но дело в том, что суд никак не кончится… Сегодня, едва я вошел к нему, он взглянул мне в лицо и грустно улыбнулся, мол, ничего нового, все по-прежнему. Но я уже принял решение и действовал, как автомат, не вдаваясь в рассуждения, ничего не слушая, чтобы он не мог сбить меня с толку. Честно говоря, я не помню сейчас, что ему говорил. Действовал, как во сне, будто и не я вовсе, а кто-то другой. Почти слово в слово я повторил то, что слышал от Нихада, и мои угрозы сначала ошарашили его. Но под конец на его губах заиграла странная усмешка. У меня сразу пересохло во рту, и я замолчал. Кассир встал, подошел ко мне. Я подумал, он схватит меня за шиворот и вытолкает вон. Но нет. «Молодец, сынок! Браво!» - сказал он с таким наглым выражением лица, какого никогда прежде я у него не видал. Потом он п-друг расхохотался, и смех его показался мне ужасно неуместным. «Ты точно выбрал время, - продолжал он. - К сожалению, я не могу отпустить тебя ни с чем. Ну да ладно, мы с тобой одного поля ягода и можем говорить откровенно. Пришел бы ты вчера, не получил бы ни куруша - я дал бы тебе только под зад коленом! Приди ты завтра, меня бы уже не застал. Тебя, наверное, дьявол подтолкнул… Молодец! Все равно я больше не могу выдержать. Как раз сегодня утром я окончательно решился. В кассе денег порядком. Часть, вернее, столько, сколько смогу унести, я оставлю дома, детишкам на молочко, а сам смоюсь. Смоюсь к дьяволу, и точка! В этом мире нельзя поступать иначе! Здесь всем заправляют люди вроде моего шурина. А что толку беспомощно задирать кверху лапы? Какое я имею право пускать своих пятерых детей по миру? Твои слова утвердили меня в моем решении. И я обязан тебя отблагодарить, сынок. Благодаря тебе я лишний раз убедился в том, как отвратителен этот мир. И люди один гаже другого. Никто, право же, и плевка в физиономию недостоин. По крайней мере, ты не заслужил этого. А знаешь, раньше я частенько думал о том, что судьба несправедлива ко мне: есть, мол, в жизни прекрасное, только меня одного она обделяет. И всякий раз вспоминал о тебе, о твоей душевной чистоте. И что же? Спасибо, что избавил меня и от этих последних иллюзий. А я-то полагал, что разбираюсь в людях. Глупец! Возьми, ради бога, свои двести пятьдесят лир и никому не доноси. Это твоя доля за молчание до завтрашнего дня. А потом хоть в трубу архангела Гавриила труби на весь мир! Если бы даже сам всевышний стал полицейским, то и ему не отыскать меня. Об одном только прошу, - на совесть твою не полагаюсь, просто пойми, тебе самому это выгодно, - не проговорись, что я отнес деньги себе домой. Начнут цепляться к тебе, спросят, откуда тебе известно, впутают в дело. Так что помалкивай не за совесть, а за страх. Ну ладно, раскрыл ты мне глаза, и на том спасибо! Теперь проваливай! Не желаю больше видеть ни одну гнусную человеческую рожу! С меня достаточно моей собственной. Чего стоишь?! Вон, вон!» Я вышел от него как пьяный. Каждое его слово звенело у меня в ушах. Я все время видел его расширенные глаза, которые, казалось, вот-вот вылезут из орбит, слышал его голос, срывавшийся от гнева и презрения к людям, к жизни, дрожащий от горя и отчаяния. Клянусь тебе, Маджиде, я считал себя таким подлым и гнусным, что хотелось дать самому себе пощечину, и мысль о том, что я не сумею как следует размахнуться, приводила меня в бешенство. Банкноты, которые были зажаты в кулаке в кармане брюк, хрустели при каждом шаге, и от этого меня мутило, словно я притронулся к нечистотам. Я вышел из конторы. Я готов был выбросить деньги. Но боялся, что какой-нибудь бедолага польстится на них. Даже самый подлый, самый бедный человек не должен марать о них руки, думалось мне. Что мне делать? Что делать? Пока эти деньги были у меня, каждая минута казалась пыткой. Но я считал это возмездием за свой поступок. Я шел ничего не замечая, пока не очутился у Беязида. И тут неожиданно вспомнил, Нихад живет неподалеку. Да, он был достоин этих денег. Он наверняка и не поймет, что они значат, он будет доволен. Я понял, что он и есть истинный хозяин этих денег, и даже обрадовался при мысли о том, что буду отныне гнушаться им. Он живет на одной из улиц, ведущих в Кумкапы. Но я не застал его дома. Я свернул деньги в трубочку и просунул под дверь. У меня не оставалось ни гроша, но зато отлегло от сердца. До дома я шел пешком.

Омер покрылся испариной и, казалось, совсем обессилел, хотя говорил почти шепотом. Он на мгновение закрыл глаза и почувствовал, как Маджиде, сама того, наверное, не замечая, отодвинулась. Не открывая глаз, он продолжал, словно в бреду:

- А дома я застал вас вдвоем. Сначала ничего такого не подумал, но неожиданно всплыла вся грязь со дна души, и я не смог совладать с собой. Разве будешь верить в чистоту других людей, видя в своей душе такую грязь?

Он открыл глаза и увидел, что Маджиде лежит на самом краю кровати и взгляд у нее испуганный и растерянный.

- Ох, Маджиде! Зачем ты заставила меня рассказывать? Ты не понимаешь меня. Если бы понимала, то не испугалась бы так. Тебе стало бы ясно, что все эти мерзости сделал не подлинный я, а притаившийся другой я. И ты пожалела бы меня, попыталась спасти. Бедри меня понял.;. Как мог он понять? Как мог он гладить мои щеки? Ведь я с ним так подло обошелся… Маджиде, не бросай меня!

Он уткнулся лицом в подушку. Руки его свесились с кровати. Он не плакал, ни на что не жаловался. И, казалось, даже не дышал. Это окончательно испугало Маджиде. Она потрясла его голову, пытаясь повернуть к себе лицом.

- Омер!.. Омер!.. Послушай! Муж мой, милый мой! Не отчаивайся! Посмотри на меня! - умоляла она.

Но он по-прежнему лежал молча. Маджиде еще больше перепугалась, нагнулась над ним и, шепча ему на ухо нежные слова, стала целовать его щеки, шею. Она не могла видеть его до такой степени подавленным. Чувство близости, уверенность в том, что она необходима ему, и рожденная этой уверенностью гордость заставили Маджиде забыть обо всем. Она прижалась к мужу всем телом. Наконец Омер с трудом повернул голову. Лицо у него было бледное, расслабленное, как у тяжелобольного. Благодарная улыбка делала его мягким и привлекательным. Маджиде обхватила руками его за шею и крепко обняла.