Дьяволы Фермана

3 Роза как символ Вечности

В понедельник утром, пока я ехал в метро, слова Джен относительно моей финансовой ситуации вертелись у меня в голове — на пару с остатками похмелья. Я сидел, держа на коленях ноутбук и не испытывая ни малейшего желания читать диск, купленный в конце прошлой недели. «Переоборудование вашей квартиры». Это слишком удручало.

Я пялился в окно, созерцая черное ничто. Каждый раз, когда поезд тормозил, подъезжая к остановке, голова начинала кружиться. К горлу подкатывала тошнота, и я не мог сказать с точностью, откуда это берется. Может, своеобразная форма депрессии. А может, всему виной вчерашняя невоздержанность. Или меня просто укачивает в вагоне.

Я бросил взгляд на часы. Еще пятнадцать минут, и этот кошмар закончится. Если мне повезет.

Поезд, покачиваясь, шел по туннелю. Я меланхолично играл с кнопками своих часов, и вдруг на экранчике выскочил номер агентства недвижимости. Агентства Джен. Я занес палец над кнопками, размышляя — не удалить ли номер? В конце концов вряд ли я буду иметь с ними дело дальше. По крайней мере Джен недвусмысленно намекнула, что мне ничего не светит. С другой стороны, это был вызов. Сродни азартной игре. Если у меня есть хоть малейший шанс заполучить этот дом, я отыщу его и использую. Я напишу ролик, которому не будет равных. Я стану полноправным партнером в компании. Я женюсь на Хонникер из Расчетного отдела.

Последняя мысль вернула меня с небес на землю. На самом деле у меня нет ни шанса получить этот дом. Я с таким же успехом мог выкинуть тысячу баксов на билеты Китайской Лотереи и пожинать плоды своего безумия. Не стоит радикально менять жизнь из-за глупого порыва, возникшего в вагоне метро.

Я не позволю этому сумасшествию победить меня. Я не стану брать у Пембрук-Холла контрактную ссуду и не собираюсь оставаться в своей гадкой квартирке на ближайшие девяносто лет. Я слишком хорошо помнил, как прошли предыдущие десять. Я сидел сиднем, я плыл по течению, позволяя событиям развиваться так, как им заблагорассудится. Слишком много времени я потратил зря. Больше этого не будет.

Собственно, альтернативы всего две: либо я заполучу дом в Принстоне, либо стану принимать психотропы и погрязну в них до той степени, что мне станет все равно — где и как я живу. До сих пор я испытывал отвращение к подобным средствам, хотя многие в Пембрук-Холле регулярно их принимали. По словам ребят, современные технологии сделали психотропы совершенно безопасными. Впрочем, при моей наследственности… В детстве и ранней юности мои деды и бабки принимали наркотики, которые в те времена еще запрещал закон. Видимо, под кайфом бабушка по материнской линии и дала своей дочери имя Солнышко. Да и на матери психотропы отразились не лучшим образом. В те моменты, когда у меня начинает дергаться веко или мои мысли помимо воли отрываются от реальности и уплывают вдаль, я спрашиваю себя: не генетическая ли память тому виной? Не события ли, произошедшие десятки лет назад и превратившие потенциальных революционеров и бунтарей в биржевых маклеров, мучимых громадным комплексом вины…

Мой палец замер над циферблатом, а затем я перевел часы обратно, к их основной функции — «определение времени». Агентство Джен осталось в безопасности — до тех пор, пока я не найду способ купить этот дом…

Поезд подкатил к моей станции. Я закрыл ноутбук и вышел из вагона.

Через пятнадцать минут я уже входил в здание на Мэдисон-авеню, где расположился Пембрук-Холл. Это была здоровенная стеклянная башня, выглядевшая точь-в-точь, как и другие строения, возведенные за последнее столетие. Массивный вестибюль изобиловал мрамором и кафелем. Упавшая на пол иголка грохотала здесь как гром небесный. И по понедельникам толпа, вливающаяся в здание, производила неимоверный шум.

Задержавшись, чтобы взглянуть на трафик-монитор, я решил воспользоваться одним из служебных экспресс-лифтов до тридцатого этажа, чтобы потом пройти оставшиеся семь пролетов до офиса. Я повернулся, направляясь к ближайшей линии, когда за спиной послышался знакомый голос:

— Эй, мистер Боддеккер! Мистер Боддеккер!

Даже не обернувшись, я уже знал, что это Весельчак. Посмотрев на него, я не разочаровался. Весельчак щеголял по меньшей мере трехдневной щетиной (забыл побриться нынче утром?), был одет в джинсы и весенний пиджак поверх фланелевой рубашки (еще немного холодновато, чтобы одеваться таким образом, верно?) и держал в руке нечто походившее на букет цветов (что там у тебя на этот раз?). И, разумеется, присутствовал его «товарный знак» — дежурная улыбка, словно примерзшая к лицу. День ото дня, зимой и летом, в солнце и в непогоду — каждый раз, когда я видел Весельчака, он неизменно улыбался. Не исключено, что во время утраченной революции предки некоторых людей сохранили больше отваги…

— Привет, Весельчак, — сказал я. Разумеется, это не его реальное имя. Но не думаю, чтобы кто-нибудь в здании знал настоящее. Весь Пембрук-Холл называл его Весельчаком — и никак иначе. Я ткнул пальцем в его сторону. — Забыл побриться нынче утром?

Весельчак тронул лицо рукой с зажатым в ней букетом. Потер щеку, потом другой рукой ощупал подбородок.

— О, — сказал он. Кажется, открытие его ничуть не обескуражило. — Да-да. Полагаю, так и есть. — Весельчак пожал плечами и рассмеялся.

— Еще немного холодновато, чтобы одеваться таким образом, верно? — сказал я, кивая на его наряд.

Улыбка не сократилась ни на миллиметр. Она обескураживала и лишала присутствия духа… Слишком искренней она выглядела.

— Кажется, сегодня теплее. И босс… он хочет, чтобы я сделал что-то там, снаружи здания. «Надо ввинтить лампочки», — сказал он, пробегая мимо. Так что, видно, придется попотеть. «Отлично», — ответил я. Тогда оденусь полегче.

— Что там у тебя на этот раз?

Весельчак опустил глаза и поковырял пол носком ботинка.

— А, вы не забыли, мистер Боддеккер? Вот. Цветы. Я сделал их по картинкам, которые нашел в книгах. Они называются розы. — Он протянул мне букет, дабы я мог как следует все осмотреть. Цветы с ювелирной тонкостью изготовили из какой-то жесткой зеленоватой проволоки. — Только эти розы… У них нет шипов, в отличие от настоящих.

Я тронул пальцем один из лепестков. Раздался скрежет, пронзивший меня до корней зубов.

— Да уж, по крайней мере не уколешься, — согласился я, все еще внутренне дрожа. — Из чего они?

— Жесть, — гордо сообщил Весельчак. — Такой легкий металл. Я его откопал среди утильсырья у брата. Тонкий материал, который можно пальцем проткнуть. И одновременно как бы жесткий, понимаете?

Он ожидал, что я пойму, так что я согласно кивнул.

— Мой брат говорит, что этот металл использовали для изготовления тарелок и чашек, а потом забраковали. Шутка оказалась в том, что материал пережил своих создателей. Брат сказал, что жесть пятьдесят лет пролежала в земле — и хоть бы что. Так что я взял немного домой и сделал несколько роз. И они останутся в первозданном виде очень и очень долго.

— Если не вечно. — Я посмотрел на эрзац-букет в его руке. Работа была безупречна. — Сколько?

— Э-э… — Общаясь со мной, Весельчак всегда запинается на этом месте. Будь здесь кто-то другой, он выдал бы цену незамедлительно. — Пять. Пять сотен. Если хотите, мистер Боддеккер…

— Брось, — сказал я, извлекая из кармана карточку. — Это одна из красивейших вещей, которые ты когда-либо делал. Не стоит брать ни долларом меньше.

— Ладно. — Весельчак запихнул карту в свой карманный ретранслятор и повертел передо мной букетом. — Какой предпочитаете цвет?

— Красный смотрится лучше всего. — Я вытянул розу из его руки, и Весельчак возбужденно кивнул.

— Спасибо, мистер Боддеккер. Я надеюсь… Я хочу сказать: я знаю, что вам это действительно нравится. Потому что вам вообще нравятся всякие штуковины, которые я делаю.

— И эта, пожалуй, лучшая из того, что я видел, — сказал я и внезапно поймал себя на том, что подношу розу к носу, готовясь ощутить запах. — Ты сотворил нечто потрясающее.

— Ну… — Весельчак смущенно улыбнулся. — Пора возвращаться к работе. — Он махнул мне и побрел к мраморной колонне, где оставил тощую метлу и совок. Затем направился к лифтам, смахивая по дороге воображаемые пылинки.

Чья-то рука хлопнула меня по плечу.

— Пошли, мечтатель. У нас сегодня общее собрание.

Передо мной стоял Хотчкисс, еще один автор Пембрук-Холла, — тощий парень, проработавший в агентстве на год больше, чем я. Последний факт он никогда не позволял мне забыть.

— Собрание… — машинально повторил я, и внезапно на меня снизошло озарение. Я понял, что именно мой затуманенный похмельем разум отказывался вспомнить в воскресенье. Общее творческое собрание. «Старик» хотел сообщить нечто важное. Что-то произошло. — Да, конечно же…

Хотчкисс принялся пихать меня к открытым дверям лифта.

Внезапно мне в голову пришла новая мысль. Я оглянулся на Весельчака.

— Мне нужна еще одна роза. — Я представления не имел — зачем. Однако точно знал, что через пару минут соображу.

— Нельзя заставлять «старика» ждать, — сказал Хотчкисс, заталкивая меня в кабину, которая незамедлительно повлекла нас вверх. — Как ты думаешь, в чем дело?

Я одарил Хотчкисса бессмысленным взглядом. Моя субботняя невоздержанность еще давала себя знать. Я был не в настроении читать и угадывать чужие мысли. В особенности — мысли Хотчкисса.

— Ты о чем?

— О собрании, Боддеккер. Говорят, будет горячо. Лично я полагаю, что грядет конец света.

— Об этом не обязательно объявлять во всеуслышание, — буркнул я. — Подобные вещи говорят сами за себя. Когда взрываются Галактики, рекламщики выходят за дверь.

— Полегче, — сказал Хотчкисс. — Расслабься. Что не так? Не нашел себе дом?

— Дом… — отозвался я. — Я нашел дом. Он прекрасен, Хотчкисс. Он находится в Пр… находится в Джерси. Казалось, это средоточие моей мечты…

— Судя по употреблению прошедшего времени, что-то не заладилось?

Кабина вздрогнула. Двери разъехались в стороны, и мы вышли наружу. Я направился к лестнице, но Хотчкисс снова сгреб меня и подтолкнул в сторону очередного лифта. Подъемник выглядел так, словно не использовался с прошлого столетия.

— Не заладилось, — сказал я, поежившись.

Глупо ухмыляясь, Хотчкисс потряс перед моим носом ключом.

— Я получил Право Пользования на эту неделю.

— А еще что нового?

Хотчкисс поволок меня прямиком к лифту. Затем в упор посмотрел на меня и заговорил, основательно понизив голос — самым заговорщическим тоном:

— Я подозреваю, — заявил он, — что скоро нам всем здесь придется употреблять прошедшее время. И гораздо чаще, чем раньше. Я думал об этом, Боддеккер. То, что мы делаем, не может продолжаться долго. Что-то должно измениться. Если «старики» достаточно прозорливы, они тоже это поймут и предпримут меры.

— Что поймут? — спросил я.

— А, ладно. Не бери в голову, — бросил Хотчкисс. Лифт начал плавное торможение. — Ну так как? Ты купил свой дом?

— Пытаешься переменить тему? — Двери открылись. Мы вышли наружу.

— В пятницу только об этом и говорили. Я ожидал, что к понедельнику ты заделаешься этаким лендлордом и домовладельцем, полностью довольным собой. Что стряслось, Боддеккер?

— Такие вещи быстро не делаются. — Я вздохнул. — А как насчет твоего уик-энда? Жажду услышать все пикантные подробности ваших с Дансигер приключений. Формы, размеры, позы…

— Теперь ты пытаешься переменить тему, — поспешно сказал Хотчкисс. Мы завернули за угол, миновали двойные стеклянные двери и оказались в приемной зале «Пембрук, Холл, Пэнгборн, Левин и Харрис». Мы раскланивались с секретарями, приветствовали знакомых, а когда вышли из зоны их слышимости, допрос возобновился.

— Ты ведь не отстанешь, да?

— Давай-давай, колись. — Я ткнул его локтем под ребра.

— Если тебе так уж надо знать, — произнес он с покорным вздохом, — то у нас ничего не было.

— О! Ну да, точно. — Я строго кивнул. — Еще что скажешь? Предложишь купить участок на Луне?

Хотчкисс застыл посреди коридора.

— Я выкинул ее номер из часов, ясно тебе?! Я опасливо глянул на приятеля.

— Извини. Я… э… Не знал, что это все настолько серьезно.

— Да, серьезно. — Он говорил слишком громко. — Конец. Баста. И никаких вопросов. Договорились?

— Прости. Я не знал.

— Никто не знал. Мне жутко не хотелось приходить сегодня сюда. И теперь я намерен это продемонстрировать. Всем без исключения.

— Прими мои соболезнования. — Хотчкисс, само собой, ни на грош мне не поверил, однако я не кривил душой. Мне нетрудно его понять. Разве я не ушел с работы в пятницу, поклявшись привнести толику феодализма в двадцать первое столетие? Хотчкисс же обещал вернуться с занятной историей о своих эротических приключениях.

— Если б не это собрание, — говорил он между тем, — я похерил бы все дела и остался дома спать.

В конце холла мы разошлись. Я отправился в свой офис и начал пропалывать сообщения, скопившиеся в электронной почте. Одно из них, стилизованное под рукописный текст, состояло из больших вычурных букв, гласивших: «Не забудь!» В следующий миг я увидел и автора послания, дефилирующего по коридору. Память внезапно прояснилась, любезно сообщив, что именно я позабыл, а также — зачем мне понадобилась вторая роза. Заботы, погребенные под кучей моих личных проблем, наконец-то всплыли на поверхность.

— Боддеккер, — сказала Бэйнбридж. — Привет, Боддеккер.

Невысокая и круглолицая. Волосы — длинные каштановые кудряшки. Ее глаза могли быть глубокими и проникновенными, если она того желала — но, разумеется, не в данный конкретный момент. А нежный и в целом приятный голосок сейчас срывался на капризный визг.

— Ты что, не получил мою записку?

Бэйнбридж. Она училась на старшем курсе колледжа и стажировалась в моей группе. Бэйнбридж интересовалась лингвистикой и мечтала стать специалистом по синтезу различных языков, обычаев и культур в рекламе. Она надеялась, что ее возьмут в Пембрук-Холл после окончания колледжа. И, сдается мне, заблуждалась.

— Э… — Я указал пальцем на экран.

— Я оставила сообщение в пятницу, чтобы ты не забыл. Просила лишь позвонить! — Бэйнбридж остановилась возле стола, держа ноутбук наподобие щита.

— Слушай, — промямлил я. — Извини. Этот уик-энд… — В такт моим мыслям опять заныли виски: похмелье возвращалось.

— Ты не позвонил мне, — настаивала она. — А сказал, что позвонишь, Боддеккер. Ты обещал, но не позвонил. Ты никогда мне не звонишь. Никогда. Что надо сделать, чтобы дождаться от тебя звонка?

Я откинулся на спинку кресла.

— Бэйнбридж, это жуткое свинство с моей стороны. Уикэнд прошел совсем не так, как я надеялся… — Я на секунду задумался: не объяснить ли ей все как есть? Сказать, что я провел уик-энд, сперва надравшись в стельку, а затем мучаясь похмельем… Хм. Боюсь, это не самая хорошая идея.

Однако если я буду сидеть с разинутым ртом, это не улучшит моего положения. Бэйнбридж осуждающе покачала головой.

— Честно, Боддеккер, я не могу понять, куда заходят наши отношения. В самом деле. Могу ли я на тебя положиться? Могу ли я зависеть от тебя? Предполагается, что мы друзья, верно? Но как же мне быть? Я хочу сказать: ты даже не взял на себя труд позвонить.

Полагаю, я мог ей позвонить, будучи пьян, как свинья, хотя вряд ли ей такое пришлось бы по вкусу. Конечно, еще можно было позвонить в воскресенье… Правда, это означало, что Бэйнбридж припрется ко мне домой и будет играть во Флоренс Найтингейл, пытаясь избавить меня от всех недугов разом. Вдобавок она неизбежно принялась бы трещать как сорока и пороть всяческую чушь… Вот уж воистину приятное времяпрепровождение.

— Ну-у? — Бэйнбридж нависала надо мной, уткнув руки в боки.

Я молчал.

— Тебе нечего сказать мне, Боддеккер?

Я кивнул. Я понимал, что она ожидает извинений, и попытался сформулировать подходящую фразу. Мне даже показалось, что я преуспел. Вот только по пути мои мысли каким-то причудливым образом преобразились и сорвались с губ словами, о которых я пожалел, едва они достигли моих ушей.

Я сказал:

— Бэйнбридж, ты выйдешь за меня замуж?

В другом месте и в другое время это могло бы оказаться забавным. Сейчас же Бэйнбридж оскорбленно переспросила:

— Что?!

Я окончательно застопорился. Шутка вышла не лучше той, что я выдал Джен. Вдобавок Бэйнбридж не знала, что произошло в Принстоне. Дальнейшая беседа о браке и детях не принесет мне никакой пользы. Так что я быстро осекся, и это еще более разожгло ее праведный гнев.

— Я не понимаю. Правда, не понимаю. Ты мне не звонишь. Ты вытираешь об меня ноги. А потом выдаешь такие вот вещи. Я тебе не слишком-то нравлюсь, а, Боддеккер?

Совершенно верно — если кто-то желает знать правду. Говоря откровенно, она сама повесилась мне на шею и болтается там уже несколько месяцев. Один раз я проявил к ней участие, и это обернулось для меня кошмаром. По-хорошему, мне следовало бы сказать нечто вроде: «Бэйнбридж, не то чтобы я тебя больше не любил… Я никогда тебя не любил». Интересно, почему люди не могут оставаться просто друзьями?

— Честно, — продолжала Бэйнбридж. — Я не понимаю. Не знаю, что и думать. Прикажешь мне сидеть и обрывать лепестки с цветка: любит — не любит, любит — не любит…

Я невольно стрельнул глазами в сторону розы и так совершил очередную ошибку. Бэйнбридж, как ястреб, проследила за моим взглядом и увидела цветок. И тут же растаяла.

— Боддеккер, — пролепетала она, прикасаясь к розе. — Тебе не следовало…

Я и не собирался, подумал я. Я вспомнил о тебе постфактум. Случайно.

Бэйнбридж принялась нянчиться с розой, будто с мягкой игрушкой.

— О, она такая красивая, — щебетала она. — Как настоящая. О! Она красная — на любовь.

— На любовь? — Я сглотнул.

— Ты что, не знаешь? Красная — значит, любовь. Желтая… Ну, для чего-то там еще. И белая — тоже для чего-то. — Бэйнбридж увидела, что я окончательно растерялся. — Ладно, не важно. Откуда ты ее взял?

— Э… Весельчак — уборщик с первого этажа. Он делает такие вещи.

— Такая красивая, — повторила Бэйнбридж. — А ты такой заботливый. А я так ужасно себя вела. О, Боддеккер, извинения приняты.

В очередной раз я оказался в идиотской ситуации. Бэйнбридж просила прощения за свое недопустимое поведение и восхищалась моим великодушием. Все, что мне оставалось, — сидеть с кретинским выражением на лице, время от времени вставляя: «Ах… Ну… Э-э…», и параллельно размышлять, как бы половчее выпутаться из всего этого.

Потом Бэйнбридж сказала:

— Я должна блюсти себя. Поэтому я никогда не завязывала ни с кем серьезных отношений, понимаешь? Я заканчиваю колледж, и там, конечно, есть парни, но ты же знаешь, каковы они в этом возрасте. Жуткие сексуально озабоченные скоты. Боже, я уверена, что ты знаешь — потому что сам таким был. Но ты уже повзрослел, Боддеккер, и выше этого. Поэтому я знаю, что ты способен понять мои чувства…

Я попытался отвлечься от этой изощренной пытки и углубился в собственные мысли. С одной стороны, все обернулось к лучшему: мне больше не приходилось придумывать оправданий своим недопустимым действиям. С другой стороны, монолог Бэйнбридж с каждой секундой раздражал меня все больше. Спас положение Гризволд — делопроизводитель нашей группы. Он сунул голову в мой кабинет и предупредил:

— Пошли, ребята, собрание через пять минут.

— Спасибо тебе, Гризволд, — сказал я абсолютно искренне. Потом перевел взгляд на Бэйнбридж. — Нам пора.

Я вышел, ухитрившись не коснуться Бэйнбридж, что было непросто. С тех пор как роза Весельчака настроила ее на мирный лад, она льнула ко мне, изыскивая любую возможность для физического контакта. По пути Гризволд вспугнул Хотчкисса, который сидел в своем кабинете, мрачно глядя на часы. В ответ на призыв коллеги он поднял голову и отозвался:

— Хорошо, хорошо. Иду навстречу концу света.

Мы вчетвером направились к лестнице, спустились на тридцать пятый и вошли в громадный конференц-зал одними из последних. Двое из трех «стариков» — Левин и Харрис — сидели за столом в глубине маленького амфитеатра. Рядом находились Финней и Спеннер, два старших партнера и наследника Пембрук-Холла, чьи имена, по слухам, скоро возникнут в списке руководства компании. Я пропустил Бэйнбридж вперед, она спустилась на несколько ступенек и уселась на единственное свободное сиденье за столом в двух рядах от двери. Сообразив, что натворила, Бэйнбридж послала мне беспомощный взгляд; роза все еще пламенела в ее руке. Я пожал плечами и остался наверху. Гризволд последовал за мной, и мы заняли места за столом, где уже восседали братцы Черчи. Хотчкисс застыл у самой двери, хотя свободные места еще оставались. Мне стало не по себе: кажется, я каким-то образом здорово его уязвил. Этот уик-энд выдался неудачным для всех нас.

— Если все в сборе, — громко провозгласил Финней, — то пора начинать.

Похмелье снова заволокло мозги густой пеленой. Определенно сегодня не мой день.

— Интересно, где Пэнгборн, — сказал Апчерч, подталкивая меня локтем.

И впрямь «старика» Пэнгборна за столом не было.

— Может, покупает зерно своим птичкам, — предположил Черчилль.

— Скорее уж у него недержание, — возразил Апчерч.

— Запор, — поправил Черчилль.

— Очередная шуточка от «Транс-Майнд», — констатировал Апчерч.

Голова гудела. Остроты братцев Черчи отнюдь не улучшали моего настроения.

— Тише! — рявкнул Гризволд, и братцы Черчи одарили его нелюбезными взглядами. Он остался невозмутим. В мире нет такой силы, которая может поколебать душевное равновесие старины Гризволда.

— Тем из нас, кого всерьез волнует карьера, не мешает послушать.

Братцы Черчи всерьез разобиделись и наконец-то умолкли.

— …предполагает обычную схему, — мехе тем говорил Финней. — Творческие группы будут предоставлять доклад руководителям, которые, в свою очередь, отчитываются перед низшим руководством, а затем…

Послышались шепотки, когда Финней передал слово «старику» Левину. Сегодня не планировалось индивидуальных докладов, а это обозначает короткое собрание. Короткое же собрание всегда не к добру. Что-то случилось. Что-то необычное.

Желудок свернулся в тугой комок. Я откинулся на спинку сиденья и покосился на Хотчкисса, который прошептал одними губами: «Конец света». Когда я повернулся к столу, Левин уже начал речь.

— …годы, и это было на руку Пембрук-Холлу. А со времени Десятилетия Разрушения наш взлет просто невероятен. Открывались новые рынки, прежде законсервированные. Более молодые члены нашего коллектива вспоминали об этом периоде, только готовясь к экзамену по ретроистории. Но так было на самом деле. Огромный потенциал для эксплуатации. Все народы Земли поняли, что такое капитализм, узнали цену доллару и научились покупать то, что продавали другие. Наша компания переживала свой расцвет. Открытие Польши. Объединение Германии. Коммерциализация Арабских Эмиратов. Возникновение Конфедерации стран Балтии, Волги и Белоруссии, а в начале века — Китайской Империи. Настоящий Золотой Век, который предоставлял нам возможность продавать товары всему миру. Что за чудесные времена!..

Холодок пробежал у меня по спине. Я припомнил слова Хотчкисса насчет прошедшего времени, и вот, пожалуйста, Левин рассказывает об истории компании так, словно все уже в прошлом. Я затылком чувствовал пристальный взгляд Хотчкисса, но не осмеливался обернуться. Мне оставалось лишь надеяться, что «старики» устроили собрание для того, чтобы найти пути преодоления кризиса.

— Теперь же, — продолжал Левин, — все движется к своему завершению… — Обеспокоенные шепотки из толпы. «Старик» вскинул руку, призывая к тишине. — Я бы не назвал это концом света в том смысле, в каком мы привыкли его понимать, дети мои. Однако грядет конец эпохи — конец Золотого Века рекламы. Пембрук-Холл высоко взлетел, и только от нас самих будет зависеть — останемся ли мы в прежнем качестве или окажемся за бортом — в числе неизбежных жертв естественного отбора. Само собой, это случилось не вдруг, крах предвидели во всем мире, ибо, друзья мои, мы знаем, как будут выглядеть граффити на стене еще до того, как нарисуем…

— Выставленный средний палец, — сказал Апчерч, старательно копируя левиновские интонации. — И этот палец зловеще грозит нам.

— Ты перемешиваешь метафоры, — пожаловался Черчилль. — «Старик» прорицает, ты что, не видишь…

Гризволд послал им еще один убийственный взгляд, и они снова заткнулись.

— …цифры указывают на некоторый спад продаж западной продукции. Отчасти это можно было предвидеть, поскольку промышленность начинает заметно ускоряться, и все же эта тенденция — вне пределов нормального спада восточной индустриализации. Диаграммы показывают, что сопутствующий эффект затрагивает бытовые средства вроде посуды, кастрюль, микроволновых печей, солнечных панелей, велосипедов, электронных железнодорожных контролеров и прочих товаров, которые может производить преуспевающая нация. В самом деле: мы поощряли молодые государства, помогали им развиваться и пользовались ими.

Братцы Черчи уже собрались снова повыпендриваться, когда Левин сказал:

— Леди и джентльмены, наша база данных гласит, что начался спад на рынке западных товаров широкого потребления…

Братцы Черчи немедленно затихли — как и все мы. В конференц-зале теперь услышали бы любой вздох — если б кто-то отважился его сделать.

— Да-да, — продолжал Левин. — Братья и сестры мира рекламы, я говорю о коллекциях кантри и музыки вестернов. Я говорю об ортопедических башмаках, сокровищах ортодонтики, роботетках и сыре в вакуумных упаковках. Тридцать один процент кинофильмов, созданных в Белоруссии за последний год, переведены на английский. Три фильма номинировались на «Оскара», и мне не надо напоминать, который из них оказался победителем. Союз Монгольских Государств сегодня — крупнейший в мире производитель фигурок из лакированного навоза, а крупнейший их распространитель — индийский «Слон Дампти». В этом году Владимир Джонс назван Лучшим Исполнителем Ассоциации музыки кантри. «Кускусные хрустики» возглавили первую десятку мирового производства закусочной еды, а «Франс Е-С Бри» захватил оставшийся рынок. «Чудеса Висконсина» почти разорены, и штат вынужден вернуться к производству сырной сыворотки, иначе ему не удержаться на плаву. Я полагаю, нет нужды передавать вам последние новости из жизни профессионального реслинга или рассказывать, где имел место последний всплеск популярности Рональда Рейгана. А когда я вижу кого-нибудь из вас в этих ужасных китайских забегаловках — клянусь, мне просто хочется перерезать себе вены…

Послышались вежливые смешки. Левин помедлил немного, а затем продолжал:

— У нас, представителей западной цивилизации, сложилась благородная и великая традиция. Мы называем ее «потреблением». А наша с вами профессия, друзья мои, сыграла громаднейшую роль в ее формировании. Ибо без нас потребление никогда бы не достигло своих нынешних масштабов. Мы привлекаем внимание людей к товарам, мы заставляем их потреблять. К примеру: детское питание далеко не всегда продавалось в стаканах по шестьдесят четыре унции и в «Гига-Галпс» по семьдесят две. Были времена, когда ребенок довольствовался восемью унциями своего напитка. Можете себе представить? Восемь жалких унций! — Он захихикал. — Я не знаю ни единого ребенка (и готов держать пари: никто из вас не знает), который довольствуется меньшим, нежели «Кид-ди-Сип» в тридцать две унции…

По залу прокатился смех. Левин подождал, пока он уляжется:

— Друзья мои, мы здесь, на Западе, давно умеем потреблять. За прошедшие годы мы научили и остальной человеческий зоопарк потреблять, потреблять и потреблять. Ну и каков же результат? Мы сделали западным весь мир, и наш Запад — сердце этого мира. Молодые буржуазные рынки успешно развиваются, и теперь они желают продавать свои товары нам. В целом это неплохо: человечество устанавливает прочные связи внутри своего сообщества. Однако есть и обратная сторона медали. Темная сторона. Мы, люди, чересчур быстро достигаем насыщения. Сколько еще имитаций «Кускусных хрустиков» сможет принять рынок? Сколько еще консервированных плавленых сыров выдержат магазинные полки? Как долго наши желудки будут терпеть еду китайских забегаловок? Вот о чем я вас спрашиваю! Компании платят нам, чтобы мы поведали миру об их продукции. Они жаждут результатов. Они ожидают продаж, а также того, что эти продажи возрастут. Нужно ли мне напоминать вам, что множество отработанных линий производства оживилось в начале нашего века? Почему? Потому что в то время, когда мы уже перенасытились всем этим, восточные нации открыли для себя наши товары. Арабы, поляки, украинцы, белорусы и прибалты — все хотели получить свое. Они покупали картины на бархате, пятые переиздания музыкальных антологий и все эти дурацкие штуки для чистки картошки, производства хлеба, варения супов, дезинфекции воздуха и электрохимической обработки воды. Покупатели хотели эти вещи. Хотели немедленно. И в этом была наша заслуга. Мы предоставили четырем пятым мира шанс приобрести тапочки на гидроподошве.

Не забывайте, что именно рынок Союза Монгольских Государств спас «Сони» после краха головидения. Да будут благословенны эти люди! Девяносто восемь процентов передач головидения теперь исходят из Монгольского Союза. Практически все мастерские ремонта голоприборов находятся в пределах этого государства. Они приняли технологии, более никем не востребованные. И ведь это не единственный пример. Мы опустошили наши склады, продав все бамбуковые модели пароходов, ножи из углеродной стали, подгузники, карманные телевизоры, наручные рации, домашние лазерные кинотеатры, роботеток «Рабы любви» и еще неимоверную кучу всего. И мы процветали. Четыре пятых мира стремились приобрести то, что мы уже имели, и наши прибыли были невероятны. Девяносто девять процентов всех известных миллионеров мира сделали свой капитал в начале нашего века.

Но теперь, друзья мои, все это в прошлом. Золотой Век подошел к концу. Мир перенасытился ширпотребом. И наши клиенты — компании, которые по-прежнему все это производят, — скоро обнаружат, что слова «предложение, превышающее спрос» — не пустой звук. Их товары пылятся на складах по всему миру — и они обвинят в этом нас.

Мы стоим над пропастью, взирая на новый дивный рекламный мир. Сегодня недостаточно просто поведать людям о товаре и сообщить, где его можно достать. Наша задача — заставить их захотеть этот товар, пожелать его всей душой, сходить по нему с ума. Мы должны продавать вещи. И если вещь у потребителя уже есть, нам следует продать ее еще раз. Нам нужно всучить еще одну пару тапочек на гидроподошве, еще один бамбуковый кораблик, еще одну картину на бархате, еще одну банку сыра. А потребители должны захотеть наши товары, а не их собственную доморощенную версию того же самого.

Наш долг состоит в следующем. Первое и основное: надо убедить потребителей покупать те или иные товары. Второе: поскольку перенасыщение рынков становится критическим, нам придется доказать людям, что та или иная вещь им совершенно необходима — пусть даже она у них уже есть. Проще с товарами регулярного потребления — вроде посещения забегаловок или покупки мультивитаминных капсул; сложнее с вещами типа электростатических водных фильтров или плазменных панелей — тех, что служат долгое время. Придется пошевелить мозгами. Третье: нам нужно сделать так, чтобы люди приобретали товары в подарок друзьям или же убеждали друзей их купить. Четвертое: заставьте клиента купить еще одну вещь и оставить нераспечатанной. Зачем? По любому поводу, какой вы только сумеете состряпать: чтобы укрыть во временной капсуле на случай мировой катастрофы, чтобы сохранить для детей или детей их детей… Все, что угодно. А если мы не придумаем ничего из вышеперечисленного, тогда мы должны суметь продать товар просто потому, что ролик, его рекламирующий, необычайно красив. Что это — развлекательное зрелище, настоящее шоу, а посему потребители должны вложить деньги в товар, чтобы держать рекламщиков на плаву.

Вам придется стать яркими и остроумными, находчивыми и изобретательными. Вам необходимо завладеть вниманием покупателя, заворожить его товаром или производящей фирмой как таковой. Это, разумеется, потребует переосмысления наших творческих процессов, однако надо продумать их, отработать и адаптироваться в кратчайшие сроки. Наши эксперты пришли к выводу, что уровень перенасыщения рынка перевалит за пятидесятипроцентную отметку через восемнадцать-двадцать месяцев. Не так мало времени, чтобы внедрить новые программы. Однако перед лицом вечности — не так уж и много…

Подобные перспективы пугают, но вы все, дети мои, изобретательные, творческие люди. Я более чем уверен: мы выйдем из кризиса, став еще сильнее, чем были.

Левин чуть поклонился и развел руки в стороны.

— Благослови вас Бог! — прибавил он и сел на место.

В воздухе повисло гнетущее напряжение. Никто не шевельнулся, не заговорил, даже не вздохнул. Я думаю, все ждали, когда Левин скажет нечто вроде: «И если вы все прониклись проблемой, то позвольте продать вам электромагнитный тонометр…»

Мне становилось все хуже, и я не знал, что это — очередной раунд похмелья или реакция на дурные новости Левина. Я бросил взгляд на Хотчкисса. Тот размеренно кивал головой, словно в такт своим мыслям. И в этот миг мысленным взором я увидел дом в Принстоне, улетающий на закат…

За столом, где сидели «старики», послышалось шушуканье, а потом на ноги поднялся Спеннер.

— Что ж, — начал он. — Это, несомненно, интересная пища для размышлений…

— Ну да, ну да, — сказал Апчерч, — прелестное маленькое пирожное, слегка приправленное цианидом.

— К счастью, — продолжал Спеннер, игнорируя смешки, пробежавшие по верхним рядам, — как справедливо заметил мистер Левин, у нас еще есть время подготовиться к кризису. Ну а сейчас, чтобы немного поднять настроение, мы предоставим вашему вниманию занимательный проект. Товар, который еще долго останется новинкой на рынках. «Мир Нанотехнологий» намерен представить покупателю свой новый продукт. Спешу вас уверить: он заметно отличается от всего, что создано ранее. Поэтому «Мир Нанотехнологий» предпочел не обращаться в агентство, обслуживавшее его до этого. Компания объявила конкурс на лучший рекламный ролик своей продукции, и нам предоставляется возможность…

Снова начала гудеть голова; в желудке потяжелело. Боже, как же мне худо! В ушах зазвенело, спина покрылась холодным потом.

Я прикрыл глаза и в тот же миг опять унесся назад, в Принстон. Я снова сидел в коляске, ехал от станции и вновь видел этот дом. Чудный особняк с тремя просторными комнатами на втором этаже и камином, где может гореть настоящее пламя. Бесподобный дом, который мог бы стать моим… Место, куда можно вернуться… Моя крепость… Дом, где можно укрыться… Спрятаться, словно в раковине. Дом, защищающий от всех невзгод… Но кто защитит его самого? Кто приглядит за закладной и защитит права домовладельца? Ответ очевиден.

Я ухватился за эту мысль… Однако рекламой страховых компаний недвижимости у нас занималась другая творческая группа. Вдобавок ввиду нынешнего кризиса подобный ролик не имеет права на существование…

Старый дом, живой огонь, мерцающий в камине… Камера откатывается назад, и камин виден целиком — вместе с приложенной к нему лицензией. Еще один откат. Теперь зритель глядит на гостиную — большую, просторную, красивую… А в это время проникновенный голос диктора вещает о страховке и правах домовладельца…

Увы! Это невозможно воплотить в жизнь из-за того, что происходит на мировом рынке.

Единственный выход — стать лучшим из лучших в Пембрук-Холле. Раньше мне бы хватило нескольких недель, чтобы сварганить какой-нибудь достойный проект. Теперь же… Теперь все изменилось. Перед нами замаячил конец света. Жестокие времена, когда придется зубами выдирать свое место у конкурентов. Злобно. Безжалостно… Хотчкисс, должно быть, что-то знал; а может, просто предвидел. Ощущал шестым чувством. Он мыслил глобальными категориями, видел ситуацию в целом… И увидел конец света.

С другой стороны, пока Левин говорил, я сумел уловить его основную идею. Превосходство Пембрук-Холла над другими агентствами внезапно оказалось очень шатким. До сих пор мы работали, мало задумываясь над смыслом слов. Мы пользовались заготовленными шаблонами или переводили фразы типа: «чистит, как черт» на хорватский язык. Это более не годилось. Крах Пембрук-Холла не за горами. Он произойдет, как только производители поймут: для того чтобы всучить людям товар, мало броских, бессмысленных слоганов. Нужно нечто захватывающее. Нечто принципиально новое. Несообразное с закосневшим мышлением Пембрук-Холла.

Да, грядет тяжелая битва…

Время от времени в жизни бывают моменты, когда все твои устремления сводятся к одной-единственной цели. Тебе стоит думать о работе, беспокоиться о перспективах, а ты сидишь и размышляешь о дымящейся чашке чая от «Бостон Харбор»…

Внезапно я осознал, что люди вокруг меня переговариваются, поднимаются с мест и выходят из зала. Братцы Черчи уже направлялись к двери. Я услышал насмешливый голос кого-то из них:

— На-на клин? Что это еще за название — «На-на клин»? Звучит как-то неприлично…

Гризволд по-прежнему сидел за столом, вперившись в свой ноутбук. Я обвел глазами амфитеатр, изучая лица людей. Что бы там ни сказал Спеннер, это не особенно подняло настроение аудитории.

— Еще один прекрасной образчик логики нашего руководства, — бросил я Гризволду.

— Что? — проворчал он, поднимая глаза от компьютера.

— Им легко указывать, что делать, а чего не делать…

— Извини, — сказал Гризволд, переводя взгляд обратно к экрану. — Меня заинтересовал этот Наноклин. Все только о нем и говорят. Поэтому я хочу кое-что выяснить… — И он застучал по клавишам.

Я отошел от Гризволда и направился к Хотчкиссу, который вслед за толпой пробирался к выходу.

— Конец света, — сообщил он мне.

— Слышал. Поздравляю с пророчеством.

— Ты знаешь, — протянул Хотчкисс, — может, оно и к лучшему? Мне кажется, мы стали слишком самодовольными. Теперь же ситуация переменилась. Радикально.

— Гигантский шаг назад, — заметил я.

— Прыжок с обрыва. — Хотчкисс пожал плечами. — Извини. У меня дела.

Я ухватил его за руку.

— Хотчкисс, как тебе это удается? Ладно, положим, ты поругался с Дансигер. Однако ты получаешь ключ от лифта в третий раз за этот год. Ты в отличной форме. Предсказал конец света раньше, чем кто бы то ни было. У тебя есть будущее в Пембрук-Холле.

— Я предсказал конец света, но недостаточно быстро, Боддеккер. Вот в чем проблема.

Я разжал пальцы, и Хотчкисс испарился, бормоча что-то себе под нос. Я покосился туда, где в последний раз видел Бэйнбридж, но та уже ушла. Наверняка поджидает меня в нашем отделе и засыплет градом дурацких вопросов, на которые я не сумею ответить.

Кризис рынка… Страшные и зловещие слова. Даже если они касаются одного товара, это достаточно неприятно. Что же сказать о времени, когда кризис потрясет всю вселенную? Пембрук-Холл притих и затаился, потрясенный роковым пророчеством Левина…

— Что ж, — сказал я, ни к кому конкретно не обращаясь. — Почему бы не пойти навстречу судьбе? — И с этими словами я направился за уходящей толпой.

— Боддеккер?

Я и не подумал остановиться. Менее всего сейчас мне хотелось общаться с Бэйнбридж.

— Боддеккер!

Я сделал еще шаг, а затем до меня долетел запах — чудной и пьянящий. Я знал лишь одного человека во всем Пембрук-Холле, которому незачем было использовать галлюциногенные духи. Ибо они не могли сравниться с эффектом ее собственных феромонов. Я остановился. И обернулся.

Ко мне шла Хонникер из Расчетного отдела.

Я смотрел на нее, не в силах вымолвить ни слова. Я знаю, что отражалось у меня на лице: всю жизнь я ожидал этой минуты. Только ее. Почему, ну почему поблизости нет братцев Черчи? Им стоило бы поглядеть…

— Вы ведь Боддеккер, верно?

Будто ушат холодной воды! Я моментально спустился с небес на землю. Хонникер выглядела абсолютно по-деловому, и я проклял себя за самодовольные и похотливые мысли. И даже сегодня я неизбежно краснею, вспоминая этот момент.

— Да, — отозвался я, принуждая себя отвести взгляд от невероятно темных глаз, цвет которых, как я знал, меняется в зависимости от настроения их обладательницы.

— Отлично. — Ее голос звучал мягко и шелковисто — даже сейчас, когда она говорила о делах. — Меня попросили передать, что «старик» хочет вас видеть.

Я уронил челюсть и некоторое время стоял столбом. Может быть, близость Хонникер путала мысли, а может, я просто не верил своим ушам. Наконец ее слова дошли по назначению.

– «Старик»? — переспросил я. — Пэнгборн?

Она качнула головой; мелодично звякнули сережки.

— Левин.

— О, — глупо сказал я. — Хорошо. Спасибо. Хонникер повернулась и ушла. Ее феромоны по-прежнему не давали мне покоя. Я стоял посреди опустевшего зала — усталый, растерянный и похмельный, стараясь осознать, что же произошло.

По спине тяжело хлопнула чья-то ладонь, и я шатнулся вперед — иначе не удержал бы равновесия. На меня пялился Норберт — красивый парень, бывший, как и я, лидером творческой группы.

— Тебя вызывает «старик», а, Боддеккер? Хреново. Но ведь грядет конец света, не так ли?

Кажется, я пытался придумать остроумный ответ, однако разум будто окутал туман. К тому времени, когда слова сорвались с моих губ, Норберт уже удалился. И поблизости не оказалось никого, кто сумел бы оценить реплику по достоинству.

«Старик» вызывает.

Да. Хорошо.

Хотчкисс предсказал конец света, но недостаточно быстро. По крайней мере он его предвидел…

Я снова смешался с толпой, проклиная злую судьбу. Похоже, я единственный человек в агентстве, который не подозревал никакого подвоха этим утром в понедельник.

Пембрук, Холл, Пэнгборн, Левин и Харрис.

«Мы продаем Ваши товары по всему миру с 1969 года».

Офисы в крупнейших городах: Нью-Йорк, Монреаль, Торонто, Сидней, Лондон, Токио, Москва, Пекин, Чикаго, Осло, Филадельфия, Амарилло.

ЗАКАЗЧИК: Компания «Виткинс-Маррс»

ТОВАР: Общее описание

АВТОР: Боддеккер

ВРЕМЯ: 60

ТИП КЛИПА: Аудио

НАЗВАНИЕ: Картина № 21

РЕКОМЕНДАЦИИ И ПОЯСНЕНИЯ: Использовать Виткинс-Маррс трек № 14 («Вариант»).

ДИКТОР (размеренным и ровным голосом): Иногда вами овладевает странное чувство — оно изводит вас, но вы не можете, никак не можете понять, в чем же дело. Вы ощущаете нечто внутри, и вам кажется — упорно кажется, — что это нечто знает о вас всё. Иногда чувство захлестывает вас с головой, переполняет, и вы не знаете — что же вам делать. В иные моменты оно так смутно, что почти исчезает, и тогда вы понимаете, что вам чего-то недостает. Это может быть ощущение чужого присутствия рядом с вами — в тот момент, когда вы идете в ночи по вымоченной дождем улице города: небо пасмурное и темное, горит лишь каждый третий фонарь. Это гнетущее чувство приходит, когда вы лежите в постели посреди ночи — без сна — и осознаете, что нечто дурное, зловещее — здесь, в этой комнате… вот, оно уже возле самой кровати… Миг — и оно оказывается в постели рядом с вами; оно становится частью вас… А потом со вздохом облегчения вы понимаете, что это просто звенит у вас в ушах…

Это мы. Вот почему мы здесь. Мы — как звон у вас в ушах.