Дзен футбола

ЗА КОМПАНИЮ С ХОЛМСОМ

азвиваясь, эмбрион повторяет ходы эволюции, поэтому всякое детство отчасти викторианское. Впрочем, ребенком я относился к Холмсу прохладно.

Мне больше нравился Брэм. С ним хорошо болелось. Могучие фолианты цвета горького шоколада давили на грудь, стесняя восторгом дыхание. Траченый латынью текст был скучным, но казался взрослым. Зато он пестрел (как изюм в булочках, носивших злодейское по нынешним временам имя «калорийные») охотничьими рассказами: «С коровой в пасти лев перепрыгивает пятиметровую стену крааля». О, это заикающееся эстонское «а», экзотический трофей - от щедрот. Так Аврам стал Авраамом и Сара - Саррой. Но лучше всего были сочные, почти переводные, картинки. Они прикрывались доверчиво льнущей папиросной бумагой.

Холмса я полюбил вместе с Англией, скитаясь мо следам собаки Баскервилей в холмах Девоншира. Болота мне там увидеть не довелось - ме- I шал туман, плотный, как девонширские же двои- • ные сливки, любимое лакомство эльфов. Не-* сколько шагов от дороги, и уже все равно куда ид-* ти. Чтобы вернуться к машине, мы придавливали» камнями листы непривычно развязной газеты с I грудастыми девицами. В сером воздухе они путе- • водно белели.*

В глухом тумане слышен лишь звериный вой,* в слепом тумане видна лишь фосфорическая «пасть. Трудно не заблудиться в девонширских пу-* стошах. Особенно - овцам. Ими кормятся оди- • чавшие собаки, небезопасные и для одинокого «путника. В этих краях готическая драма превра- t щается в полицейскую с той же естественное- • тью, что и в рассказах Конан Дойля.»

Его считали певцом Лондона, но путешествия* Холмса покрывают всю Англию. Географичес- «кие указания так назойливо точны, что ими не* пренебречь.;

Вычерчивая приключенческую карту своей I страны, Конан Дойль исподтишка готовил воз-* рождение мифа, устроенное следующим поколе- «нием английских писателей. 2

Как в исландских сагах, на страницы Холмса* попадают только отмеченные преступлениями I окрестности. Преступление - мнемонический; знак эпоса. Цепляясь за них, память становится • зрячей. Ей есть что рассказать. Срастаясь с судьбой, география образует историю. Топонимическая поэзия рождает эпическую.

Признание Холмса - «Я ничего не читаю, кроме уголовной хроники и объявлений о розыске пропавших родственников» - неплохо описывает «Илиаду» и «Одиссею».

Главное свойство гомеровского мира - фронтальная нагота изображенной жизни. У эпоса нет окраины. В его сплошной действительности все равно важно: и щит, и Ахилл, и прялка. В пронзительном свете эпоса еще нет тени, скрывающей детали. Мир лишен подробностей, ибо только из них он и состоит. Неописанного не существует. Всякая деталь - часть организма, субстанциальная, как сердце.

Гомер не умел отделять частное от общего, Холмс - не хотел. Подробности наделяли его гомеровским - пророческим - зрением: он видел изнанку вещей, знал прошлое и предвидел будущее.

Жанров без подсознания не существует. У детективов оно разговорчивей других. Детектив напоминает сон. Те, кто толкует его по Фрейду, успокаиваются, узнав убийцу. Приверженцам Юнга достается целина жизни - правдивые окраины текста.

Постороннее в детективе наливается уверенной ртутной тяжестью. Это - не наблюдения за жизнью, а ее следы. Как кляксы борща на страницах любимой книги, они - бесспорная улика действительности.

Велик удельный вес случайного на поля детективного сюжета. Самое интересное тут происходит за ойкуменой сюжета. Вопрос в том, сколько постороннего способны удержать силовые линии преступления - радиация трупа.

Мы читаем рассказы о Холмсе, выуживая не-относящиеся к делу подробности. В них - вся соль, ради извлечения которой мы не устаем перечитывать Конан Дойля.

Обычные детективы, как туалетная бумага, рассчитаны на разовое употребление. Только Холмс не позволяет с собой так обходиться. У Конан Дойля помимо сюжета все бесценно, ибо бессознательно. В других книгах эпоха говорит, в этих - проговаривается. У XIX века не было свидетеля лучше Холмса - мы чуем, что за ним стоит время.

Холмс вобрал в себя столько повествовательной энергии, что стал белым карликом цивилизации, ее иероглифом, ее рецептом, формулой. Пытаясь расшифровать эту скоропись, мы следим за Холмсом с той пристальностью, которой он сам же нас и научил.

Самые истовые из его читателей - как новые масоны. Они назначили деталь реликвией, сюжет - ритуалом, чтение - обрядом, экскурсию- I паломничеством. Так уже целый век идет игра I в «священное писание», соединяющая экзегезу '» с клубным азартом.

В этой аналогии меньше вызова, чем смысла: I Шерлок Холмс - библия позитивизма. Цивили-', зация, которая ненароком отразилась в сочине-[ ниях Конан Дойля, достигла зенита своего само• уверенного могущества. Ее сила, как всемирное I тяготение - велика, привычна и незаметна.

О совершенстве этой социальной машины сви-I детельствует ее бесперебойность. Здесь все рабо-J тает так, как нам хотелось бы. Отправленное ут• ром письмо к вечеру находит своего адресата с той ', же неизбежностью, с какой следствие настигает • причину, Холмс - Мориарти, разгадка - загадку.

Эпоха Холмса - редкий триумф детерминиз-I ма, исторический антракт, счастливый эпизод, • затерявшийся между романтической случайнос[ тью и хаосом абсурда.

Если преступление - перверсия порядка, то "• оно говорит о последнем не меньше, чем о пер-J вом. Читая Конан Дойля, мы подглядываем за | жизнью в тот исключительный момент, кото-I рый кажется нам нормой.

Криминальная проза - куриный бульон сло-I весности. Детектив - социальный румянец, признак цве• тущего здоровья. Он кормится следствием, но живет причиной. Он последователен, как сказка о репке. В его жизнерадостной системе координат жертва и преступник скованы каузальной цепью мотива: кому выгодно, тот и виноват.

Если есть злоумышленник, значит, зло умышленно. Что уже не зло, а добро, ибо всякий умысел приближает к Богу и укрывает от пустоты.

В мире, где жертву выбирает случай, детективу делать нечего. Когда преступление - норма, литературе больше удаются абсурдные, а не де-гективные романы.

Цивилизованный мир Британской импперии - главный, но тайный герой Конан Дойля, о котором он сам не догадывался. Да и мы узнаем о нем только тогда, когда, собрав рассыпанные по текс-гу приметы, поразимся настойчивости их намека.

Как и Ленин, Конан Дойль торопится захватать все, что нас связывает: телеграф, почту, юкзалы, мосты, но прежде всего - железную до-эогу: Холмс никогда не отходит далеко от стан-дии, Ватсон не расстается с расписанием.

Возможно, в авторе говорил цеховой интерес. Рассказы о Холмсе - первая классика вагонкой литературы. Они, мерные, как гири, рассчи-ганы на недолгие пригородные поездки. Единица текста - один перегон. Сочетая стремительность фабулы с уютом повествования, они иде-шьно дополняют меблировку купе. Детектив - дом на колесах. И лучше всего читать его на ходу, ибо всякая дорога потворствует приключениям. Нанизывая на себя авантюры, она выпускает случай на волю. У Конан Дойля, однако, железная дорога не нуждается в оправдании. Она помогает не сюжету, а героям: в купе они набираются сил.

Железная дорога - кровеносная система цивилизации. Делая перемещение бесперебойным, а остановки предсказуемыми, она покоряет пространство и время, укладывая стихию в колею прогресса. Здесь не может случиться ничего непредвиденного. Сюда запрещен вход случаю, ибо он угрожает главной ценности XIX века - размеренности движения.

Английская железная дорога - перенесенное из истории в географию наглядное пособие по эволюции, страстную любовь к которой Конан Дойль разделял со своим временем.

Холмс - живая цепь умозаключений. Его сила в последовательности рассуждения. Педантично прослеживая путь от мелкой подробности к судьбоносной улике, сыщик подражает природе, превратившей амебу в венец творения. Как Дарвин, Конан Дойль демонстрирует скрытые от непосвященных ходы эволюции. Он уста-11авливает связь между низшим и высшим - фактом и выводом. Самому Холмсу важен не результат, а метод:

- Всякая жизнь, - пишет он, - это огромная цепь причин и следствий, и природу ее мы можем познать по одному звену.

Страж порядка, Холмс обладает профессией архангела и темпераментом антихриста. Его скрытая цель заменить царство Божие. Тайное призвание Холмса - демистифицировать мир, разоблачив попытки судьбы выдать себя за высший промысел.

Защищая честь своего разумного века, Холмс разоблачает чудеса, делает невозможное понятным и странное ясным.

Как всем богоборцам, Холмсу мешает случай. Песчинка в часовом механизме Вселенной, случай угрожает ее отлаженному ходу.

Срывая покров невозмутимости с высокомерного лица цивилизации, случайность выводит мир из себя.

Именно тогда и выходит на охоту Холмс. Он кормится неожиданностями, как мангусты кобрами. Отказывая провидению в праве на существование, Холмс признает случайность либо ложной, либо слепой.

Окружающее для Холмса - текст, который он предлагает читать «по ногтям человека, по его эукавам, обуви и сгибе брюк на коленях, по утол-цениям на большом и указательных пальцах, по выражению лица и обшлагам рубашки…» Прочесть Вселенную - старый соблазн. Но-[ вым его делает то, что Холмс читает мир не как | книгу, а как газету. I Газета - волшебное зеркало детектива. Скле-I енное из мириада осколков, оно отражает мир с I угловатой достоверностью снимков.

Газета - любимица Конан Дойля. Соединяя | его с Холмсом и Уотсоном, она предлагает каж-; дому упомянутому свои услуги.

Конан Дойль на газетах экономит - они заме-" няют ему рассказчика. Излагая обстоятельства; преступления, газета дает всегда подробную, | обычно ясную и неизбежно ложную версию со-I бытии. Газета отличается поверхностным взгля• дом, самоуверенным голосом и нездравым смысI лом. Принимая очевидное за действительное, I она предлагает вульгарное и единственно правI доподобное объяснение происшедшего. Газета - шарж на Уотсона. На ее фоне и он • блестит. Как слюда.

Холмса газеты окружают как воздух, и нужны; ему не меньше. Оказавшись в тупике, он часто 1 обращается к газете, чтобы найти там разгадку. I Печатая ее черным по белому, Конан Дойль от-| крывает секрет своего мастерства: ключ к пре-! ступлению у всех на виду и никому не виден.; Кроме Холмса, назвавшего своей профессией? «видеть то, что другие не замечают».

Прошлому веку газеты заменяли Интернет - они были средством публичной связи. Газетные объявления позволяли вести интимную переписку тем, кто не мог воспользоваться почтой. От чужого глаза приватный диалог укрывала ссылка на понятные только своим обстоятельства.

Разбирая птичий язык объявлений, Холмс замыкает преступную цепь на себе. Дальний отпрыск Фауста, он унаследовал от предка дар чернокнижника: Холмс читает газету, как кабба-лист тору.

Если Холмс - критик гениальный, то Уот-сон - добросовестный, как Белинский. В окружающем Холмс ценит вещное, штучное, конкретное. Для Уотсона частное - полуфабрикат общего. Все увиденное он подгоняет под образец. Холмс сражается с неведомым, Уотсон защищается от него штампами:

«Вошел джентльмен, - пишет он, - с приятными тонкими чертами лица».

Ватсон - жертва психологической школы, которая думала, что читает в душе, как в открытой книге. Холмс, как мы знаем, предпочитал газету.

Отдав повествование в руки не слишком к тому способного рассказчика, Конан Дойль обеспечил себе алиби. Холмс не помещается в видоискатель Уотсона. Он крупнее той фигуры, которую может изобразить его биограф, но мы выI нуждены довольствоваться единственно доступ• ным нам свидетельством. О величии оригинала • нам приходится догадываться по старательному, I но неискусному рисунку. I В Уотсоне Холмс ценит не писателя, а болель-I щика. Характерно, что спортивные достижения; Уотсона важнее литературных. Чтобы мы об • этом не забыли, Конан Дойль не устает напоми-! нать, что Уотсон играл в регби. Для англичани• на этим все сказано. • Спорт - кровная родня закону. У них общий { предок - общественный договор. Смысл всяких I ограничений в их общепринятости. СпортивЕ ный дух учит радостно подчиняться своду чужих? правил, не задавая лишних вопросов. Именно • так Уотсон относится к Холмсу.

Спортивность Уотсона противостоит артис-I тизму Холмса.

Играя на стороне добра, Холмс не слишком I уверен в правильности своего выбора.

«Счастье лондонцев, - зловеще цедит I Холмс, - что я не преступник».

Ему трудно не верить. Лишенный нравствен-I ного основания, он парит в воздухе логических | абстракций, меняющих знаки как перчатки. • Холмс - отвязавшаяся пушка на корабле. Он -; беззаконная комета. Ему закон не писан. Уотсон - дело другое: он - источник закона.

Уотсону свойственна основательность дуба. • Он никогда не меняется. Надежная ограничен- «ность его здравого смысла ничуть не пострадала J от соседства с Холмсом. За все проведенные с «ним годы Уотсон блеснул, кажется, однажды, об-* наружив уличающую опечатку в рекламе артези- • анских колодцев.;

Уотсон сам похож на английский закон: не • слишком проницателен, слегка нелеп, часто не- I поворотлив и всегда отстает от хода времени.*

Холмс стоит выше закона, Уотсон - вровень i с ним. Ценя это, Холмс, постоянно впутываю- • щийся в нелегальные эскапады, благоразумно I обеспечил себя «лучшим присяжным Англии», j Уотсон - посредственный литератор, хороший I врач и честный свидетель. Само его присутст- j вие - гарантия законности.*

Холмс - отмычка правосудия. Уотсон - его ар-* мия: он годится на все роли - вплоть до палача.*

Холмсу Конан Дойль не доверяет огнестрель-» ного оружия - тот обходится палкой, хлыстом,» кулаками. Зато Уотсон не выходит из дома без i зубной щетки и револьвера. Впрочем, у Конан- «Дойля стреляют редко и только американцы.

Парные, как конечности, устойчивые, как пи- «рамиды, и долговечные, как мумии, Шерлок* Холмс и доктор Уотсон караулят могилу того пре-* красного мира, за остатками которого мы приез-* жаем в Англию. •