Э.Ренан. Его жизнь и научно-литературная деятельность

Глава VI

Путешествие в страну льдов. – Политическая катастрофа. – Полемика со Штраусом по поводу франко-германской войны. – Политические воззрения Ренана и его философские драмы.

Летом 1870 года Ренан в свите принца Наполеона отправился в страну льдов, на Шпицберген. В то время еще никто не замечал надвигавшейся грозы и не предчувствовал бедствий опустошительной войны, нанесшей такие ужасные раны несчастной, обманутой Франции. Ренан, вообще не обладавший житейской прозорливостью и политическими талантами, разделял всеобщие иллюзии и хотя был не особенно высокого мнения об уме императора Наполеона III, но, очевидно, еще не понимал, до какой степени этот честолюбец успел развратить и одурачить великую страну. Если бы великий писатель знал истинное положение вещей, то, конечно, в статье своей под заглавием «Конституционная монархия во Франции», напечатанной в 1869 году, за год до восстановления республики, не пытался бы доказывать, что республиканский режим совершенно немыслим во Франции.

Если бы он мог предвидеть, что дни империи сочтены, то, вероятно, не решился бы выступить кандидатом в члены законодательного собрания и не написал бы президенту совета министров, пресловутому Оливье, письма, в котором, стараясь выказать благонамеренность, уверял, что он не Лютер XIX века и не «папа свободомыслия», как остроумно прозвал его Дюма-сын. К чести Ренана следует, однако, заметить, что его попытки сыграть политическую роль не увенчались успехом: он потерпел неудачу как в 1869 году, так и в 1876 году, когда выступил кандидатом на пост сенатора республики. Очевидно, великий идеалист и мечтатель был неспособен ни к компромиссам с печальной действительностью, ни к оценке современных сложных политических событий. По крайней мере франко-германская война явилась для него совершенной неожиданностью, ужасной катастрофой, в которой одновременно с благосостоянием и спокойствием родины рушились и его лучшие надежды. Первые смутные вести о близкой войне между двумя наиболее культурными государствами Европы застигли путешественников в городе Бергене, но принц Наполеон и его спутники не придали им никакого значения. Война казалась всем такой нелепой и бесцельной, что никто не хотел верить, чтобы правительство осмелилось ее объявить. Решено было ехать дальше. В Тромзе, однако, была получена депеша о неизбежности войны от самого Оливье, а на другое утро после тревожной ночи Ренан с глубоким волнением заметил, что пароход, на котором он ехал, отправляется не на север, а назад, к берегам Франции. Сомнений больше не было: ужасное бедствие разразилось над цивилизованной Европой. Гнусная война по воле безумных честолюбцев была объявлена. Известный критик и публицист Брандес рассказывает, что по возвращении в Париж из неудачной поездки Ренан казался очень расстроенным. Куда девалось олимпийское спокойствие великого писателя, его самоуверенный, слегка насмешливый, изящный тон, так восхищавший парижан и поразивший Брандеса при первой встрече с ним всего лишь несколько месяцев тому назад?! Под влиянием глубокого негодования Ренан забыл даже свой основной литературный принцип, гласивший, что истина заключается лишь в тонких оттенках, и, нисколько не сдерживаясь, без малейших оттенков и оговорок клеймил названием «негодяев» и «бездарностей» людей, стоявших в то время у кормила правления. «Никогда еще несчастный народ не находился под властью подобных дураков, – говорил он Брандесу, видимо взволнованный, со слезами на глазах. – Со стороны кажется, что император лишился рассудка, но виноваты его приближенные, ведь это все низкие льстецы. Подумать страшно, что все труды людей науки и прогресса погибли от одного удара. Все рухнуло: симпатии между двумя народами, взаимное понимание, полезный совместный труд. Как подобная война убивает всякую любовь к истине! Какая ложь, какая клевета друг на друга в течение по крайней мере полувека будет признаваться за несомненную истину между двумя враждебными народами. И эта ложь, подобно глухой стене, разъединит их. Как гибельно это отразится на умственном развитии Европы! Сотни лет не хватит для восстановления того, что честолюбцы разрушили в один день!»

Ренан с глубоким презрением отзывался о деятельности «апостолов крови и железа», вроде Бисмарка и Мольтке, но, конечно, подобные господа вполне довольствуются рукоплесканиями черни и своих единомышленников, а мнением «идеалистов» и мечтателей не особенно стесняются. Воззрения Ренана, высказанные им в статье о франко-германской войне, послужили лишь поводом для громкой, но совершенно бесцельной полемики с Давидом Штраусом, вдруг превратившимся из кабинетного ученого и метафизика-гегельянца в пламенного поклонника прусской политики насилия и организованного международного грабежа. Без сомнения, в этой полемике правда была на стороне идеалиста Ренана, но действительность разошлась с его воззрениями и наглядно показала, что политики культурной Европы руководствуются прекрасными соображениями о благе и дружном общении народов больше на словах, а на деле отдают предпочтение практическим целям в виде территориальных приобретений, военных вознаграждений, контрибуций, реквизиций и выгодных союзов, обеспечивающих хотя бы временное преобладание над другими государствами. Франко-германская война оказала громадное влияние на дальнейшую литературную деятельность Ренана, заставив его задуматься над современным положением Европы. Его мечта о союзе наиболее культурных государств – Англии, Франции и Германии – для дружного противодействия России безвозвратно погибла. Неудивительно, что его самое крупное публицистическое произведение под заглавием «Умственная и нравственная реформа», изданное вскоре после франко-германской войны, носит явные следы глубокого разочарования. Под свежим впечатлением ужасных событий слегка насмешливый, даже изысканный и вместе с тем сентиментальный тон Ренана становится более искренним и резким. Смешивая демократический строй с буржуазным современным строем Западной Европы и особенно Франции, он выступает убежденным противником последнего главным образом потому, что буржуазия открыто стремится к замене исторически сложившейся государственной власти безнравственной властью случайно разбогатевших людей и отвергает традиционную иерархию, лежащую, по мнению Ренана, в основе всякого благоустроенного общества. От юношеских восторгов перед французской революцией, высказанных так красноречиво в «Будущем науки», не осталось и следа. Ренан забыл даже то, чего ему как ученому во всяком случае не следовало забывать, а именно, что только после великой революции сделалось, в сущности, возможным широкое научное развитие, особенно в области социальных наук, и что в течение XIX века осуществлены такие великие научные открытия и достигнуты во всех отношениях такие крупные успехи, о каких в доброе старое время не смели и мечтать. Без сомнения, крупная ошибка вождей революции заключалась в том, что они, отвергнув исторические традиции, стремились основать общественный строй исключительно на отвлеченных соображениях о народном благе и правах человека, но эта крайность явилась неизбежным результатом полного отрицания человеческих прав в эпоху неограниченной монархии Бурбонов. Вступив на путь крайностей и поддавшись увлечениям, Франция зашла слишком далеко. Разочарование представлялось неизбежным, ибо кто забегает чересчур вперед, тот поневоле должен возвращаться назад, и Франция естественно отстала от Англии, последовательно подвигавшейся по пути прогресса. Каков же выход из переходного положения, созданного французской революцией? Ренан не дает положительного ответа на этот вопрос. Все его симпатии на стороне павшей аристократии и законной монархии, но он понимает, что возврат к прошлому невозможен, а настоящее кажется ему почти безнадежным.

Изучая различные стороны современно государственного строя, он приходит к заключению, что формы его могут быть сведены к двум основным типам, по типу преобладания государства над личностью или, наоборот, личности над государством. В первом случае государственная власть допускает существование личной независимости и свободы лить настолько, насколько это необходимо в интересах государства. Граждане, или, вернее, подданные, подобных монархий вынуждены платить обыкновенно громадные налоги, чуть не поголовно отбывать воинскую повинность и подвергаться на каждом шагу очень тягостным личным стеснениям, но взамен этого государственная власть обеспечивает в значительной степени их благосостояние, безопасность и даже отчасти их умственное развитие. Образцом государства первого типа, господствующего в Европе, является Пруссия. В государствах же преимущественно демократических, вроде Американских Соединенных Штатов, напротив, правительственная власть развита настолько слабо, что личность пользуется почти неограниченной свободой до тех пор, пока ее интересы не приходят в столкновение со стремлениями других сограждан. Из столкновения неизбежно возникают сильная конкуренция и ожесточенная борьба за существование, в которой государственная власть не принимает почти никакого участия, а потому более слабым и неуклюжим бойцам приходится иногда очень плохо. Они обречены на гибель. Правосудие в подобных странах обыкновенно находится в печальном состоянии. Науки и особенно искусства не процветают; почти не видно блестящих мундиров и не бывает особенно парадных церемоний, но зато личность пользуется сравнительно значительной свободой, не несет слишком тягостных повинностей, не обременена чрезмерными налогами в интересах казны и при большой энергии может вполне оградить себя от неудобств, проистекающих вследствие недостатка гарантий безопасности со стороны государства.

Франция, по мнению Ренана, вследствие испытанных ею потрясений и переворотов уклонилась от обоих вышеуказанных типов государственного устройства, и пока она не выработает прочной общественной формы, совмещающей личную свободу с прочным государственным порядком, до тех пор она обречена на тягостные блуждания и утомительные переходы от одной крайности к другой. Ренан не решается в точности определить желательную форму будущего государственного и общественного строя, но в своих «Философских диалогах» дает понять, что будущее во всяком случае принадлежит не демократии, а скорее безусловной монархии или даже, смешно сказать, олигархии, то есть такой форме правления, которая, будучи властью группы узурпаторов-аристократов, по общепринятому ныне мнению, основанному на известных исторических примерах, соединяет в себе все неудобства необузданной анархии и деспотизма. Необходимо заметить, что оригинальные политические взгляды Ренана находятся в теснейшей связи с его философскими воззрениями. Его презрение к демократии основано на убеждении, что толпа не способна возвыситься до полного понимания высших идеалов добра, истины и красоты и что все ее стремления сводятся, в сущности, к удовлетворению материальных потребностей. Сытая и довольная толпа, по мнению Ренана, пожалуй, еще хуже голодной, потому что самодовольное невежество делает человека окончательно неспособным к самосознанию и развитию.

В применении к современной ожиревшей буржуазии больших городов этот взгляд действительно представляется довольно верным. Влияние буржуазных воззрений, без сомнения, очень неблагоприятно отразилось на современном искусстве и отчасти способствовало порче нравов; но из этого еще не следует, что аристократия является настоящим воплощением всех человеческих добродетелей, живым образцом благородства и красоты. Не убеждает ли нас история, напротив, в том, что власть, основанная исключительно на сословных привилегиях или преобладании капитала, в конце концов приводила к самым печальным последствиям, способствуя лишь разврату и всяким злоупотреблениям. В древнем мире только Греция достигла исключительных успехов в области философии, искусства и науки, но ведь в эпоху наибольшего своего процветания Эллада была именно демократической республикой. В Средние века, во времена феодализма, ум человеческий был погружен в тяжелую дремоту, а пробуждение наступило лишь вместе с торжеством монархических и особенно демократических начал.

Если бы Ренан в своих суждениях о значении демократии в умственном развитии Европы основывался на несомненных данных, то он не мог бы проглядеть знаменательного совпадения могущественного научного и демократического движений, – совпадения, характеризующего XIX век. Быть может, влияние демократии оказалось неблагоприятным в области изящных искусств (балет и так называемое кулинарное искусство, надо полагать, особенно при этом пострадали), но наука при демократическом строе, несомненно, только выиграла, потому что прогресс в ней зависит главным образом от совместной деятельности такой массы ученых, которой не может выдвинуть никакая аристократия, а тем более олигархия, являющаяся, по мнению Ренана, высшим идеалом общественного и государственного устройства.

Правда, ренановская олигархия – это аристократия ума; ее власть над обществом представляется как бы осуществлением конечной цели мироздания, торжеством духа над материей. Но, выступая приверженцем великих идей, Ренан не верит в их освободительную и просветительную силу, не допускает, что под их влиянием человеческая природа со временем сможет усовершенствоваться, а народная масса сделается гуманной и разумной; нет, по его мнению, дух лишь путем насилия может восторжествовать над человеческой толпой, обреченной на безысходное вечное невежество.

Ренану кажется особенно естественным и вероятным, что в отдаленном будущем государственная власть перейдет в руки нескольких великих людей, которые, владея высшими тайнами науки, будут господствовать над толпой, подобно Зевсу-Громовержцу обуздывая непокорных ударами всесокрушающей молнии, или, говоря проще, огнем каких-нибудь усовершенствованных орудий, чудовищных разрывных снарядов и т. п. Но возможно, что в конце концов вся власть над миром сосредоточится в руках одного высокопросвещенного неограниченного монарха. Можно себе представить, что по прошествии тысячелетий какой-нибудь великий изобретатель откроет такой ужасный взрывчатый состав, посредством которого он будет в состоянии угрожать существованию не только человечества, но и планеты, на которой мы живем. Конечно, если этот гений будет одарен высокопросвещенным разумом, то он воспользуется своим изобретением исключительно лишь в интересах человечества и, захватив неограниченную над ним власть, позаботится о том, чтобы превратить Землю в цветущий рай, в царство всеобщего мира, справедливости и благоденствия. Ренан не видит в этом ничего несбыточного, чудовищного и безнравственного. Ведь только с ограниченной личной точки зрения нам кажется возмутительным такой порядок, когда жизнь миллионов людей, всего человечества и наконец целого мира будет сведена к неограниченному господству одного или нескольких высших человекоподобных или богоподобных существ, а Земля сделается настоящей игрушкой в их руках. Конечно, он сознает, какие громадные жертвы должны быть принесены, пока осуществится высшая цель вселенной – господство разума, но ради такой цели, по его мнению, можно всем пожертвовать. А человеческая толпа всегда мирилась с тем, чтобы великие ученые за нее думали, святые молились, а герои действовали. Если когда-нибудь все эти разрозненные высшие функции соединятся в одной великой личности, облеченной к тому же властью, то тем лучше для толпы. Но Ренан забывает об одном, – что истинные ученые, герои, святые и вообще все благодетели человечества, питая глубокое отвращение ко всякому насилию, никогда не стремились к порабощению себе подобных. Напротив, люди противоположного типа, не задумываясь, пользовались великими изобретениями вроде паровых машин и телеграфа для осуществления своих противообщественных замыслов. И если бы торжество идеи зависело от грозной силы кулака, то на земле угасли бы давно последние проблески истины. Как мог идеалист Ренан забыть, что идеи справедливости, красоты и правды развиваются лишь в человеческой душе, а потому не могут быть проведены в жизнь путем насилия и угроз? Очевидно, его мечта о всемирном господстве собрания мудрецов, вооруженных бичами и разрывными бомбами, – чудовищная иллюзия, развившаяся под сильным впечатлением таких ужасных событий, как франко-германская война и Коммуна. Писатель, неутомимо трудившийся над решением вечных вопросов религии, морали и эстетики, человек, вся жизнь которого была посвящена служению великим идеалам, в конце концов возмутился против буржуазного общества, преданного исключительно делу наживы, и с презрением отвернулся от мнимо-культурных поколений и народов, готовых пролить потоки крови из-за клочка земли или политического преобладания.

К несчастью, Ренан так и остался до конца своих дней профаном в политике, насколько вообще такой умный и талантливый писатель может быть профаном. Благодаря своему бретонскому происхождению и клерикальному воспитанию он не мог в должной мере оценить громадного значения современных стремлений ко всеобщему образованию и благосостоянию, и оттого его суждения о ближайших событиях не отличались особенным беспристрастием и широтою взгляда. Он видел лишь одну сторону медали. А литературная слава, которой он добился благодаря своему необыкновенному таланту и познаниям, заставила его еще сильнее перечувствовать всю горечь разлада с окружающим обществом. Без сомнения, недомыслие и грубость современной толпы неоднократно являлись для Ренана источником глубоких и тяжелых страданий. Быть может, это было для него даже одним из величайших бедствий. Но ведь такова уж судьба всех выдающихся людей. Долг истинного героя и мудреца в том и заключается, чтобы стать выше своих личных впечатлений и страданий, забыть все тяжкие обиды и до конца сохранить веру в благородство человеческой души. В литературной деятельности Ренана встречаются минуты глубоких колебаний, сомнений и даже отчаяния, но все-таки он сохранил веру в человека, составляющую, в сущности, всю силу гения. Несмотря на все свое показное презрение к толпе, Ренан являлся горячим защитником свободы развития, высказываясь против теорий, направленных к ограничению самых бесспорных прав человеческой личности.

В этом отношении особенного внимания. заслуживает лекция о значении национальной идеи, прочитанная им в Сорбонне 11 марта 1882 года и впоследствии напечатанная в сборнике под заглавием «Современные вопросы». Здесь Ренан подвергает тщательному исследованию современные господствующие воззрения на значение нации и сущность национального права. На основании общеизвестных исторических фактов он с неумолимой последовательностью доказывает всю ошибочность и несостоятельность этих воззрений. Особенно он восстает против мнимого права наций путем завоеваний определять свои так называемые «естественные границы». Прежде всего он задается вопросом, могут ли горы и реки служить такими границами, и приходит к заключению, что если горы действительно разделяют, то реки ведь скорее соединяют, и что от Торнео до Биаррица нет устья реки, которое имело бы более разграничительный характер, чем, например, Сена, Луара, Эльба, протекающие в центре государств. А горные хребты, по крайней мере в Европе, сплошь и рядом не совпадают с существующими государственными границами. Поэтому очень распространенный в наше время взгляд, что границы нации как бы предначертаны на географической карте и что государство имеет право с мечом в руках добиваться их, представляется в высшей степени нелепым и даже опасным.

Но и раса, и общность языка сами по себе не имеют еще решающего значения в вопросах о национальности. Язык, по выражению Ренана, не принуждает к единению, а лишь способствует ему. В истории раса не составляет всего, как, например, у пород хищников и грызунов. К тому же с развитием культуры роль ее становится все более и более ничтожной. Никто не имеет права ходить по миру и хватать встречных за горло с криком: «Ты нашей крови, а потому ты наш!» Да и каким образом определить границы расы, когда они под влиянием исторических событий почти бесследно исчезли. Величайшие нации, например английская, французская, русская, сложились из чрезвычайно разнородных племенных элементов, и в смешении последних, а не в обособленности, заключается одно из важнейших условий успешного развития. В конце концов приходится убедиться, что для создания сильной нации еще недостаточно ни общности языка и происхождения, ни удобных территориальных границ и военных успехов, ни даже солидарности между сословиями в области промышленных и чисто материальных интересов. Нация, по мнению Ренана, прежде всего есть дух или великий исторический принцип. Два фактора порождают этот дух и создают жизненный национальный идеал; с одной стороны, это обладание общими наследственными воспоминаниями, а с другой, – желание жить и трудиться сообща ради сохранения дорогого исторического наследия. Таким образом, в национальном чувстве любовь к прошлому неразрывно связана с надеждами на светлое будущее. Истинная слава, воспоминания о подвигах национальных героев и о минувших бедствиях, желание страдать, наслаждаться и надеяться вместе со своим народом – вот сущность патриотизма, который не может быть возбужден никакими искусственными и принудительными мерами. В вопросах о национальности, по мнению Ренана, решающим фактором должно являться преобладающее чувство и симпатии населения.

Высказывая подобные взгляды вскоре после захвата Эльзаса и Лотарингии, великий писатель прекрасно сознавал, что они вызовут лишь презрение со стороны всех поклонников грубой силы. Но он не теряет надежды на лучшие дни. И эта надежда дает возможность Ренану мириться с самыми тяжелыми политическими разочарованиями. Его покладистость, если можно так выразиться, особенно наглядно проявляется в его философских драмах, в которых запечатлено не только миросозерцание Ренана, но еще в большей степени его симпатии и настроения. В первой драме, под заглавием «Калибан», появившейся в 1878 году, как раз в разгар борьбы клерикальной аристократии, руководимой герцогами де Брольи, Мак-Магоном и де Фурту, Бюффе и Шенелоном, с буржуазно-республиканской партией, Ренан дает полную волю своему отвращению к демократии. Воспользовавшись в общих чертах фабулой и персонажами шекспировской «Бури», он воплощает в лице благородного мудреца Просперо аристократию, в лице светлого духа Ариэля – идеализм и в лице Калибана (то есть каннибала, дикаря, людоеда) – рабочий класс и вообще демократию. Действие происходит в миланских владениях герцога Просперо. Для большего посрамления демократии Ренан заставляет Калибана – «уродливого и дикого раба» – напиться до бесчувствия превосходным вином, украденным из погреба своего господина, и, лежа в луже вытекающего из незакрытых бочек напитка, очень красноречиво разглагольствовать о своем человеческом достоинстве и чести, об эксплуататорах и узурпаторах, о священных правах народа и грядущем восстании, повторяя при этом современные ходячие фразы. Чистый дух Ариэль напрасно пытается его переспорить и образумить. Калибан не обнаруживает ни малейшего раскаяния; напротив, воспользовавшись оплошностью Просперо и его пренебрежением к общественным делам, он своими горячими речами возбуждает чернь к бунту, а в конце концов захватывает диктаторскую власть в свои руки. Он выказывает при этом ловкость и такт настоящего политического деятеля вроде Гамбетты, успевая расположить к себе и народ, и буржуазию. Мало того, он является в некотором роде даже покровителем искусства и просвещения, защищая своего бывшего властелина и политического врага от преследований инквизиции, требующей Просперо к суду по обвинению в ереси. Ренан оказывается настолько оптимистом, что и в победе ненавистной ему демократии над благородным герцогом готов видеть хорошую сторону: дикий Калибан, достигнув власти, быстро развивается и становится совсем благородным.

Продолжение этой драмы, или, вернее, политического памфлета, напечатанное в 1881 году под заглавием «Живительная вода», по содержанию своему еще сложнее «Калибана» и также преисполнено намеков на современные политические события, хотя действие происходит в XIV веке. Ренан очень мрачными красками изображает распущенность папского двора в эпоху авиньонского пленения. Делами церкви заправляет папская любовница Бруниссенда. Насилие и разврат царствуют повсюду. Мудрец Просперо опустился и, по-видимому, на все махнул рукой, отдавшись всецело поискам живой воды, чудной эссенции, обладающей свойством возрождать стариков, а Калибан обнаруживает такую политическую мудрость, что с его властью мирятся даже его заклятые враги. Просперо под именем ученого Арно отправляется странствовать. По-видимому, его поиски за «живительной водой» увенчались успехом. Он, подобно Фаусту, из ученого превращается в искателя земных наслаждений и, проповедуя воздержание лишь для тружеников науки, требует увеселений для простого народа. К нему обращаются сильные мира сего за несколькими каплями возрождающего напитка. Папа Климент мечтает о возврате минувших дней юношеского веселья и любовных наслаждений. Посланник германского императора требует живой воды для каких-то политических целей и, насильно выхватив бокал у Арно, напивается до бесчувствия, произнося заплетающимся языком грозные тевтонские речи о несокрушимой силе меча, никогда не вводящего в обман, о превосходстве политики «крови и железа», – речи, которые еще так недавно раздавались на празднике князя Бисмарка. Француз, напротив, отведав напитка, произносит самые благородные слова. А Просперо в виде нравоучения поясняет, что живая вода лишь пробуждает скрытые в нас способности и чувства. «Это идеал, который никогда не увядает. Сила, возрождающая нас, есть чистота нашей души», – говорит он. В конце концов все прекрасно устраивается. Ариэль влюбляется в очаровательную красавицу, воспитанную в монастыре для известных удовольствий, посредством которой пытались было соблазнить Просперо. Под влиянием страсти «светлый дух» становится обыкновенным смертным и получает выгодную синекуру от благополучно царствующего Калибана. А мудрец Просперо, изведавший все обольщения жизни, тихо умирает «с улыбкой на устах». В следующей драме, озаглавленной «Священник из Нэми», Ренан проводит глубоко печальную мысль, что в общественной жизни чаще всего торжествуют преступные и безнравственные деятели, а благородные идеалисты вроде героя пьесы жестоко платятся за свои добрые дела, направленные ко благу человечества, и что вообще реформы даются нелегко и сопряжены с большими опасностями благодаря тупости и умственной косности масс. Однако в конце концов добро и правда должны восторжествовать. В последней драме, под заглавием «Жуарская игуменья» («L'abbesse de Jouarre»), изображается как бы примирение старого и нового общества в силу любви. Под развращающим влиянием идеи о краткости земной жизни сначала просыпаются и побеждают грубые инстинкты, но наступает час неизбежного пробуждения и возрождения лучших идеалов. Добродетель торжествует и получает подобающую награду. Итак, даже на склоне своих дней, несмотря на весь свой показной скептицизм, на испытанные им разочарования и тяжкие труды, Ренан является неисправимым идеалистом и оптимистом. У писателя несомненно искреннего эта черта таланта, сказавшаяся в целом ряде наиболее зрелых произведений, конечно, не может быть объяснена ни случайностью, ни лицемерием. Что же поддерживало веру Ренана в идеал среди глубоко индифферентного и легкомысленного французского общества? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо заглянуть в сокровенную глубину миросозерцания «жизнерадостного скептика», как называли Ренана, выяснить основоположения его философской системы. В следующей главе мы и постараемся это исполнить.