Эдгар По. Сумрачный гений

Ричмонд. 1811–1815

После кончины Элизабет По ее детей — видимо, в тот же день — разлучили: Эдгара забрала к себе миссис Джон Аллан, а Розали отправилась в семью Маккензи. И та и другая принадлежали к имущему классу, их семьи были весьма состоятельны, но решение взять к себе детей, скорее всего, на тот момент было спонтанным. Упоминавшаяся выше С. Вайс утверждала: «После консультаций было решено, что дети будут находиться у господ Аллана и Маккензи до тех пор, пока не будут истребованы родственниками из Балтимора». Что же, это вполне возможно. Если у женщин и существовали какие-то далеко идущие планы относительно судьбы детей, то публично озвучены они не были. Благотворители взяли на себя и заботу о похоронах актрисы.

В такой религиозной стране, как Америка, тем более в тот век, когда земная жизнь рассматривалась в качестве пролога к жизни вечной, мероприятие это было чрезвычайно значимо. Похороны должны быть достойными. Но комедианта («сосуд греха»!) после смерти ожидал скорбный удел, и по обычаям того времени его хоронили за оградой кладбища, на неосвященной земле. Так должно было произойти и с Элизабет По. Но Алланам и Маккензи, очевидно, не без помощи внеочередных пожертвований (в конце концов, за разумное вознаграждение нетрудно найти компромисс, устраивающий обе стороны), удалось решить проблему: актрису похоронили пусть и в дальнем углу кладбища, но внутри ограды, о чем и была сделана соответствующая запись в приходской книге местной англиканской церкви Святого Иоанна. Правда (возможно, этот пункт был одним из условий договора), могила актрисы осталась безымянной. Надгробный камень установили только более века спустя, когда нравы несколько изменились да и мировая слава поэта заставила потомков разыскивать и сохранять даже малейшие следы его земной жизни.

Нет сомнения в том, что маленький Эдгар и его годовалая сестра присутствовали на скорбной церемонии. Впрочем, они были так малы, что едва ли могли удержать в памяти какие-либо ее подробности.

После похорон Эдгар водворился в доме ричмондского торговца Джона Аллана и его жены Фрэнсис. Дом располагался в центральной части совсем невеликого тогда Ричмонда (его население составляло около шести тысяч жителей), на углу Главной и Тринадцатой улиц[17]. Здание было двухэтажным. На первом этаже располагались магазин и контора фирмы «Эллис и Аллан», совладельцем которой был глава семейства, а на втором — жилые помещения. Пусть современного читателя не удивляет последнее обстоятельство: в эпоху первичного накопления капитала это было делом обычным. Хотя Джон Аллан был человеком небедным и позволить себе отдельный дом наверняка мог, но не считал это первоочередной задачей. Тем не менее он, безусловно, принадлежал к «городской верхушке» и был вхож в дома самых уважаемых и состоятельных горожан.

Кроме главы семейства в доме на Главной улице обитали его жена, миссис Фрэнсис Киллинг Аллан, ее незамужняя (старшая) сестра мисс Энн Валентайн и чернокожие слуги-рабы. Сколько их было, достоверно неизвестно, но, видимо, немного. Впрочем, для маленького мальчика они, скорее всего, сливались в единую массу, разве что кроме «мамушки», помогавшей хозяйке ухаживать за ним: купать, переодевать, кормить. Позднее, став постарше, среди челяди молодой человек выделял двух негров-рабов: пожилого, по имени Томас, и молодого, которого звали Сципион. Видимо, они были «домашними рабами», и мальчик с ними общался.

Как было принято на Юге, Алланы вели довольно активную светскую жизнь: посещали балы, приемы, ходили в театр, откликаясь на приглашения знакомых плантаторов, ездили в гости. Одна из таких поездок состоялась вскоре после появления мальчика в семье. К себе в имение отметить Рождество семейство Аллан пригласил местный богатей, плантатор Боулер Кок. Фирма «Эллис и Аллан» имела с ним дела, так что приглашение было вполне естественным. Усадьба располагалась в десятке миль от Ричмонда, на реке Джеймс, на острове Тарки-Айленд, которым владел плантатор. Вполне заурядное, казалось бы, событие приобрело символический смысл, совпав по времени с трагедией, случившейся в городе: 26 декабря ричмондский театр, в котором совсем недавно играла мать поэта, сгорел. Несчастье произошло во время представления, в огне погибли больше семидесяти человек (в том числе не только многие актеры и зрители, но даже губернатор штата Виргиния с семьей). Семейство Аллан, обычно не пропускавшее премьер, наверняка оказалось бы в театре, и, кто знает, каким мог быть итог этого посещения, находись они там. Но Провидение уберегло их и, таким образом, подвело своеобразную черту под «театральным прошлым» нашего героя.

В биографиях поэта, по сути, «общим местом» давно стали рассуждения о пагубной роли приемного родителя в судьбе пасынка. О том, что он был-де человеком очень черствым и даже жестоким, чуть ли не с самого начала третировал и унижал приемыша. Факты говорят об ином. И по крайней мере в первые четырнадцать-пятнадцать лет жизни будущего поэта ни о каких «репрессиях» со стороны Джона Аллана или о конфликтах между ними говорить не приходится. Напротив, появление мальчика в семье произошло при самой деятельной его поддержке.

В 1811 году, когда Эдгар вошел в семью, Джону Аллану шел тридцать второй год. Его жене Фрэнсис было двадцать семь. Они были женаты уже восемь лет, но детей у них не было. Винить в этом он мог только свою супругу: «на стороне» в разное время и от разных женщин у него были дети — мальчик и девочка. Но Фрэнсис была бездетна и очень страдала от этого. Поэтому он, конечно, не мог не понять тех чувств, что вспыхнули в душе супруги при виде несчастного отпрыска актрисы, и поддержал ее стремление взять ребенка к себе. Причем его не остановило то обстоятельство, что, как свидетельствуют некоторые биографы, дела фирмы в это время отнюдь не процветали и он даже подумывал свернуть бизнес. «Лишний рот» был, конечно, обузой, но не такой, чтобы противостоять желанию жены. Следовательно, жестокосердие Джона Аллана явно преувеличено. Было и еще одно обстоятельство, которое мешало ему поступить иначе: в свое время он сам познал, что такое сиротство, и не мог не сочувствовать мальчугану.

Джон Аллан, конечно, сыграл огромную роль в судьбе поэта, и познакомить читателя с этим человеком необходимо.

Как мы уже отмечали, почтенный торговец обзавелся новым членом семьи в возрасте тридцати одного года. В отличие от всей семьи он не был американцем по рождению. Он был шотландцем, родился в 1780 году на юго-западном побережье в графстве Эйршир, в деревеньке под названием Дандоленд, в семье потомственных мореплавателей. Довольно рано остался без родителей. Ему еще не было пятнадцати, когда одного, без взрослых, его отправили через океан к дяде в Ричмонд. Дядя (брат матери), Уильям Гэльт, был одним из ведущих местных торговцев (за двадцать лет до этого проделал тот же путь, что и племянник). Он торговал виргинским табаком с Британией и Европой, а оттуда завозил товары, на которые существовал спрос у южан-плантаторов. Первые годы в Америке молодой Аллан подвизался в фирме дяди, но по прошествии пяти лет решил обзавестись собственным бизнесом. Уильям Гэльт не только не препятствовал своему родственнику, но и предоставил тому кредит, и вот уже в ноябре 1800 года фирма «Эллис и Аллан» начала свою деятельность. Партнером Аллана стал товарищ по службе в предприятии дяди Чарлз Эллис. Каждый внес в уставный капитал компании по тысяче фунтов стерлингов.

Свой бизнес партнеры начали в удачное время. Спрос и цены на виргинский табак в Европе были высоки, а конкуренция — напротив: плантаторы-южане, производившие табак, считали ниже своего достоинства заниматься торговлей. Янки еще только создавали и осваивали собственные североамериканские рынки, а на Юге разворачивали свои дела пришлые, в основном ирландцы и шотландцы, такие же предприимчивые, как Уильям Гэльт и Джон Аллан. Дело спорилось, да и дядя помогал — где советом, а где и связями. Основными партнерами фирмы были торговцы из Шотландии и Англии (из Лондона и Ливерпуля), а также из Португалии (известно, что в 1811 году Дж. Аллан несколько месяцев провел по делам в Лиссабоне).

В 1804 году Дж. Аллан натурализовался (то есть стал американским гражданином). За год до этого, 5 февраля 1803-го, он сочетался браком с мисс Фрэнсис Киллинг Валентайн, родившейся в Ричмонде. Какое-то время они жили вдвоем, а затем (вероятно, по смерти родителей жены) к ним присоединилась незамужняя старшая сестра Фрэнсис — мисс Энн Валентайн, известная биографам поэта как «тетушка Нэнси», которую (как и свою приемную мать) Эдгар очень любил и которая тоже была весьма к нему привязана.

Несмотря на то что в обретенной семье мальчик был окружен заботой и лаской, статус его был все же сомнителен. Хотя в начале января 1812 года Эдгара крестили (сын актрисы крещен не был: мать то ли не успела, то ли не нашла сил для этого) и второе имя — Аллан — он получил в честь приемного отца, тот не усыновил его формально. Нет сомнения, что миссис Аллан очень хотела, чтобы ее приемный сын приобрел официальный статус — с соблюдением всех необходимых юридических формальностей. Но супруг не спешил с этим. В чем заключалась причина? Многие биографы поэта видели в данном обстоятельстве красноречивое свидетельство недоброжелательной предубежденности мистера Аллана в отношении пасынка. Исключать некоторую предубежденность, конечно, нельзя. Но едва ли ее можно считать недоброжелательной. Люди той эпохи имели слабое представление о механизмах наследственности, но знали, что «яблоко от яблони недалеко падает». В этом смысле рассудочного мистера Аллана понять можно: в его восприятии Эдди (или Нед, как часто звали в семье будущего поэта) — сын, внук и правнук актеров, отпрыск алкоголика и скандалиста (о характере и пагубных страстях Дэйвида По он знал), сын женщины, не отличавшейся высокой нравственностью. Где-то в закоулках сознания протестанту, пресвитерианцу Аллану (человеку довольно религиозному) мальчик вполне мог представляться неким «ящиком Пандоры». Но едва ли именно это отвращало от официального признания. Проблема, точнее целый ряд проблем, заключалась в другом. Прежде всего, торговец все-таки продолжал надеяться, что в будущем жена сможет зачать и родить собственного ребенка: несмотря на слабое здоровье, она была еще молода. Официальное признание Эдгара Аллана приемным сыном, безусловно, ущемляло права возможных будущих наследников (или наследника). Не было ясности и с отцом пасынка (судьба его была достоверно неизвестна): а вдруг он жив и со временем предъявит свои права на сына? Определенную (прежде всего процедурную) сложность представляло и неизбежное взаимодействие с родственниками — дедушкой, бабушкой, дядьями и тетками приемыша, проживавшими в Балтиморе и Филадельфии. Необходимо было заручиться их согласием. Хотя, насколько можно судить по письмам, которые в 1812 и 1813 годах миссис Аллан получила от Элизы По, тетки поэта, никто из тамошних родственников вовсе не горел желанием принять маленького Эдгара в свою семью. Скорее, напротив — испытывали признательность к госпоже Аллан и госпоже Маккензи за заботу о младших детях актрисы. Им вполне хватало забот со старшим — Уильямом Генри Леонардом[18]. Но юридическая процедура требовала взаимодействия с ними, следовательно — времени и денег. Едва ли расчетливый торговец желал этого.

Можно предположить, что все эти соображения (или хотя бы часть из них) были ведомы миссис Аллан. И она Скрепя сердце вынуждена была согласиться с ними (хотя, видит Бог, душа ее желала иного) и не настаивала.

Муж ее, человек очень занятой, относился к мальчику хорошо, причем оплачивал расходы не только на одежду, но, возможно, по собственному почину покупал ему и игрушки, заботился о его здоровье, ездил с ним в экипаже на загородные прогулки. Обо всем этом нетрудно узнать, ознакомившись с эпистолярным наследием Дж. Аллана[19], особенно с его письмами партнеру по бизнесу Ч. Эллису, с которым он был весьма доверителен и нередко обсуждал домашние дела, в том числе писал и об Эдгаре. А если и не испытывал особого желания играть и возиться с ним в выходные и праздники, то это можно отнести к общей сдержанности его характера. По крайней мере так могла думать Фрэнсис, и, скорее всего, она была недалека от истины.

Герви Аллен, автор единственной доступной русскоязычному читателю обстоятельной биографии великого поэта, писал по этому поводу:

«Кто знает, уступи Джон Аллан просьбам жены, и судьба Эдгара По, возможно, сложилась бы совсем иначе. Быть может, не возникло бы тогда преследовавшее его многие годы чувство, что он ест чужой хлеб, что живет лишь милостью своих благодетелей, — то ощущение собственной неполноценности, которое породило в нем почти болезненную гордость, сделавшуюся со временем одной из главных черт его характера. Жизнь, однако, распорядилась по-своему, лишив Эдгара успокоительной уверенности в нерасторжимости самых тесных из связывающих людей уз, ибо существование их, как он обнаружил с течением лет, зиждилось на ненадежном фундаменте благотворительности. Вера в незыблемость домашнего очага и прочность родительской любви является краеугольным камнем, лежащим в основе любой целостной личности. Разрушить или расшатать его — значит обречь душу на вечную тревогу и смятение, ибо все здание жизни кажется ей тогда возведенным на предательских зыбучих песках».

Все это верно и, видимо, вполне приложимо к судьбе будущего поэта. Но едва ли справедливо по отношению к Эдгару По-ребенку и его приемным родителям. Заявлять, что «мальчик, возможно, ощущал, что даже ласки, которыми осыпала его приемная мать, на самом деле предназначались не ему, а ее собственному, так и не родившемуся ребенку», как пишет Г. Аллен, означает наделить его сознанием и мыслями, совершенно неорганичными для маленького мальчика. Хотя миссис Аллан и не была ему родной матерью, едва ли в детстве он ощущал это, будучи (как и любой ребенок) в своем восприятии действительности центром маленькой семейной вселенной. Куда более разрушительным для его психики могло стать (и, видимо, стало) тотальное крушение этой личной эгоцентричной вселенной. Но это произошло позднее. Тогда, когда он повзрослел и смог более или менее адекватно судить о себе и мире.

Что можно утверждать с определенной долей уверенности, так это то, что ему, конечно, не хватало отцовского и — шире — мужского участия в его жизни. Он жил и воспитывался в «женской атмосфере» — в постоянном окружении женщин. Сначала «мир» этот был узок. Он включал «маму», «тетю», «мамушку». Постепенно расширяясь, захватывал новых персонажей: знакомых дам миссис Аллан, тех, кому они наносили визиты и принимали у себя дома, сиделок, которых нанимали, когда он болел, домашнюю учительницу и т. д. Но это по большей части был именно женский мир. Кто знает, не поэтому ли Эдгар Аллан По, уже превратившись во взрослого мужчину, мужскому обществу предпочитал женское, чувствуя себя в нем куда легче и свободнее, нежели среди лиц одного с ним пола?

Если же говорить о раннем детстве писателя, то оно, скорее всего, было, что называется, «безоблачным», можно даже сказать — счастливым. Эдгар рос в атмосфере любви и ласки. По крайней мере со стороны матери.

Г. Аллен так описывал детство малыша и атмосферу, в которой он рос:

«Мальчик был на удивление умен и хорош собой и вскоре сделался всеобщим любимцем не только в доме, но и среди многочисленных знакомых. Миссис Аллан доставляло большое удовольствие брать Эдгара с собой, когда она отправлялась навестить кого-нибудь из друзей или родственников. В таких случаях она наряжала его в красивую вельветовую курточку, свободные нанковые или шелковые штанишки и красное бархатное кепи с золотой кисточкой, из-под которого ниспадали длинные темные кудри на манер парика елизаветинского вельможи. Сидя на широком диване и болтая ножками в маленьких, с блестящими пряжками, башмачках, он с серьезным видом взирал на собравшихся в гостиной дам в изящных туалетах, с вплетенными по тогдашней моде в волосы лентами, обсуждавших за чаем последние известия о войне с Англией. Иногда, чтобы позабавить общество, Эдгара ставили на стул с высокой спинкой и просили рассказать какой-нибудь детский стишок. Выступления эти, как говорят, неизменно вызывали восторг и умиление присутствующих. Даже Джон Аллан не остался равнодушен к юному таланту, и после семейных обедов, когда убирали скатерть, Эдгар, скинув туфли, взбирался на стол, чтобы станцевать недавно разученный в школе танец, или, стоя посреди зала, с мальчишеским пылом декламировал перед гостями „Песнь последнего менестреля“. В награду за представление ему обычно наливали маленький стаканчик сладкого, разбавленного водой вина, который он выпивал за здоровье собравшихся».

Упоминаемые биографом выразительные штрихи и детали вроде «красивой вельветовой курточки, свободных нанковых или шелковых штанишек, красного бархатного кепи с золотой кисточкой», исполнения на столе «разученного в школе танца», публичной декламации «Песни последнего менестреля» В. Скотта, а тем более «маленького стаканчика сладкого, разбавленного водой вина», который малыш «выпивал за здоровье собравшихся», конечно, следует скорее воспринимать как результат усилий по творческой реконструкции прошлого, нежели числить по ведомству фактов. Тем не менее сам «воздух детства», его атмосферу, насыщенную радостью и весельем, Г. Аллен передает вполне правдоподобно.

Впрочем, жизнь маленького человека в его новой семье состояла не только из праздников. Были и трудности, и испытания. Например, болезни. Дж. Аллан в письме от 14 мая 1813 года пишет Ч. Эллису о коклюше, которым болеет Эдгар, и сообщает, что «Фрэнсис расстроена и ходит с опухшим от слез лицом». 18 мая делится новостью, что «им уже лучше». Но 26 июля посылает весть, что пасынок «серьезно болел корью, но теперь пошел на поправку».

Это была настоящая обычная жизнь. Испытания, которые только сближают семью. И они, конечно, сближали малыша с его приемной матерью. А с приемным отцом? Вряд ли. Хотя, как мы видим, и он вовлекался в повседневную жизнь семьи, но главным для него было все-таки Дело — торговые операции, которыми он занимался. А семейные новости, если они и всплывали в его переписке, то на периферии — после информации о ценах на табак, тарифах на перевозку и «растаможку», процентах прибыли и кредита.

А вот упоминание о домашней учительнице неизбежно выводит нас на важнейшую тему — образование поэта. Джон Аллан много лет спустя, когда его пасынок из ребенка давно превратился в молодого человека, утверждал, что дал тому куда лучшее образование, чем обладал сам. Вне зависимости от того, в каком контексте прозвучало это высказывание, едва ли отчима можно упрекнуть в неискренности — оно вполне соответствует действительности.

Судя по всему, начатки грамоты маленький Эдгар получил дома — от приемной матери и тетушки Нэнси. Но уже с осени 1813 года у мальчика появилась домашняя учительница — об этом можно судить по чеку в четыре доллара, выписанному Дж. Алланом некой Клотильде Фишер за «обучение в течение четверти года Эдгара А. По». Помимо самого факта существования документа, важно и то обстоятельство, что госпожу Фишер мистер Аллан величает «доктор». Следовательно, преподавательница была дипломированным специалистом и, скорее всего, окончила семинарию[20]. Очевидно, что мистер Аллан весьма серьезно подошел к вопросу о начальном образовании для своего пасынка и нанял педагога с высшим образованием. В тогдашней Америке учителя с дипломом были большой редкостью.

Осенью 1814 года Эдгар пошел в школу. Что это была за школа, какие предметы в ней преподавали — об этом мы можем судить только косвенно. Скорее всего, набор предметов был вполне обычным для начальной ступени, но это была хорошая школа. Во всяком случае, в другую мистер Аллан не стал бы отдавать своего пасынка. И дело даже не в личном к нему отношении: социальный статус не позволил бы остановить свой выбор на чем-то ином, нежели «самое лучшее». Косвенным свидетельством «качества» школы может служить и письмо ее директора мистера Ювинга мистеру Аллану, в котором наставник справляется о своем подопечном.

«Я уверен, что дела Эдгара продолжают идти хорошо и ему по душе новая школа — так же, как нравилась ему та, что он посещал в Ричмонде. Он чудесный мальчик, и мне будет приятно услышать, как идут его дела в той школе, что Вы для него определили, а также интересно узнать, какие книги он читает… Прошу Вас также передать мое почтение Вашей супруге миссис Аллан и ее сестре. Надеюсь, у них все хорошо, и еще не забудьте передать от меня привет Эдгару, которого они так пестуют».

Письмо датировано ноябрем 1817 года. К тому времени мальчик уже два года жил в Англии и учился в другой школе. Тем не менее бывший педагог справлялся о своем бывшем воспитаннике. И дело, видимо, не в особой любви, что он испытывал к одному из многих своих учеников. Просто в «приличной школе» — «так принято».

Почтенный торговец не ответил на вопрос о том, что читает его ученик. Вероятно, не обращал внимания — у него были дела поважнее. Но, как принято между «приличными людьми», поблагодарил его:

«Примите слова благодарности за то, что Вы так лестно отзываетесь об Эдгаре и нашей семье. Эдгар — хороший мальчик, и у меня нет оснований жаловаться на его успехи».

Школу У. Ювинга (она располагалась в центральной части Ричмонда, неподалеку от конторы и квартиры мистера Аллана) ребенок посещал в течение года. Судя по всему, в школе он преуспевал, невеликие школьные премудрости давались ему легко, и он числился среди первых учеников своего класса. Но, видимо, преуспевали многие. Что его действительно выделяло среди товарищей — он был очень живой и непоседливый, любил шумные игры.

О друзьях его в этот период известно мало — да и можно ли вообще говорить «о друзьях» шестилетнего мальчика? В случае с маленьким Эдгаром, оказывается, можно. У него был друг, точнее, подруга — маленькая мисс Кэтрин Потью, крестница Фрэнсис Аллан. По свидетельствам современников, между детьми была даже не дружба, а некая просто-таки неуемная страсть общаться друг с другом. В тот год, когда Эдгар ходил в школу, они виделись очень часто, затевали шумные игры или чем-то занимались и… постоянно объяснялись в любви (!). Детская память коротка, но даже год спустя маленькая Кэтрин помнила о своем «сердечном друге», и ее мать — со слов дочери — писала своей подруге в Англию: «Скажи ему, что я очень сильно хочу его видеть…» И, видимо, спохватившись, добавляла: «…скажи ему, что Жозефина и все дети очень хотят его видеть тоже…» «Жозефина и все дети» — это те, кто принимал участие в играх, в которых наш герой был неизменным заводилой. Добавим, что не только «Жозефина», но «и все дети» были девочками. Наш герой, напомним: возможно, в силу обстоятельств, в раннем детстве был окружен в основном представительницами прекрасного пола.

Первый школьный год будущего поэта завершился в июне 1815 года. Окончание учебного периода совпало с очень важным событием — мистер Аллан объявил, что они переезжают в Англию. Как свидетельствуют биографы, торговец давно вынашивал такие планы и, судя по всему, уже в 1811 году собирался их осуществить. С этими планами была связана и упоминавшаяся поездка торговца в Лиссабон. То был самый разгар Наполеоновских войн, сотрясавших Европу. США напрямую не участвовали в войне, но морская торговля очень страдала от блокады, устроенной Британией. Видимо, поездка в Португалию не принесла нужных результатов, а вскоре Америка вступила и в открытую конфронтацию с англичанами, и началась вторая англо-американская война (1812–1815). Она поставила крест на планах Аллана — ему пришлось на несколько лет отложить затею.

Но весной 1815 года война закончилась, и торговец засобирался в Англию. Его переписка, относящаяся к этому периоду, красноречиво свидетельствует, что он отправлялся туда надолго, если не навсегда. Он освободил квартиру над конторой, вывез и распродал часть имущества. Уже с дороги, из Норфолка, 22 июня писал Ч. Эллису, чтобы тот сдал рабов в аренду по цене 50 долларов в год, а молодого Сципиона (видимо, самого ценного) продал за 600 долларов.

Война «придушила» торговлю, дела запутались, поступления упали, состояние и финансовое положение многих контрагентов было неясно. В этих обстоятельствах задуманное Алланом и Эллисом учреждение фирмы, действующей на территории Великобритании в интересах партнеров, было совершенно оправданным. Предприятие должно было обеспечить надежную бесперебойную связь между американскими производителями и европейскими потребителями, внести ясность и финансовую стабильность в торговые операции. Они договорились разделить свое общее дело на две взаимодополняющие составляющие — американскую и британскую. Оно останется общим, но руководить делами в Америке будет Ч. Эллис, в Европе — Дж. Аллан, и то будет своего рода брат-близнец американской фирмы. Соответственно, предполагалось, что и называться компания будет немного по-другому: не «Эллис и Аллан», а «Аллан и Эллис» — ведь «заправлять» всеми европейскими делами станет Дж. Аллан.

На этот раз Джон Аллан уезжал в Европу не один. С ним отправлялась вся его семья: жена, ее сестра Нэнси и маленький пасынок Эдгар. И это говорит о серьезности планов торговца.

23 июня их корабль отплыл из Норфолка, штат Виргиния, в Ливерпуль.

Англия. 1815–1820

29 июля 1815 года в своем первом письме, отправленном из Ливерпуля, Дж. Аллан писал своему партнеру в Ричмонд:

«Я вновь стою на английской земле — больше двадцати лет прошло с тех пор, как я ее покинул. После 34 дней путешествия все чувствуют себя хорошо — Фрэнсис и Нэнси очень тяжело переносили плавание, но теперь оправились. Эдгар немножко болел, но скоро будет в порядке».

Он вносит ясность относительно времени и даты прибытия, говорит и о том, что намерен задержаться в Ливерпуле: «Мы прибыли вчера (т. е. 28 июля) в пять часов пополудни. Для проживания я избрал гостиницу мистера Лиллимана».

Хотя погода благоприятствовала, путешествие через океан оказалось тяжелым. Главным образом из-за бытовых условий (в том же письме торговец сообщал, что не было кроватей и они принуждены были спать на полу, дамам не разрешалось пользоваться дровяной печкой, «чтобы поджарить бекон», и винил во всем капитана судна). Его настолько, видимо, возмутило поведение капитана, что он даже счел необходимым немедленно по прибытии в порт назначения пожаловаться на него владельцам судна.

Что интересно: в этих условиях центральный персонаж нашего повествования выказал себя «настоящим героем», стоически перенес лишения (о чем сообщал его приемный родитель) и не единожды (видимо, в расчете на отеческую похвалу, столь важную в таком возрасте) спрашивал «папу»: «Па, скажи мне, а ведь я не боялся плыть через море?» (Эту фразу в одном из своих писем приводит его отчим.)

Путешествие через океан, конечно, стало «большим приключением» для ребенка. Не закончилось оно и по прибытии на Британские острова. Первые несколько дней в Ливерпуле семья приходила в себя после длительного плавания. Затем отправились в Шотландию: Джон Аллан решил начать свою жизнь в Британии с восстановления родственных связей. Хотя его родители, как мы помним, давно умерли, в Шотландии — в графстве Эйршир, в Ирвине, Килмарноке и Гриноке — проживали его замужние сестры Мэри, Джейн и Элиза, племянники, другие родственники по линии матери — Гэльты.

А. X. Квин, с великим тщанием изучавший передвижения семейства Аллан в Британии, утверждал, что в Ливерпуле они провели около двух недель, а оттуда отправились к сестрам торговца в город Ирвин, в котором жили Мэри и Джейн. Но там они пробыли недолго (едва ли больше недели) и переехали в расположенный неподалеку Килмарнок, где проживала самая младшая сестра — Элиза. Очевидно, здесь они нашли наиболее радушный прием, да и дом по сравнению с владениями Мэри и Джейн был куда вместительнее и удобнее. Видимо, следует согласиться с исследователем, что именно этот дом они избрали в «качестве резиденции» в Шотландии. Здесь на время обосновалась семья торговца, именно отсюда он совершал многочисленные деловые поездки: в близлежащие Эдинбург, Глазго, Гринок и в более отдаленные Шеффилд и Ньюкасл. Нет достоверных сведений о том, навещала ли семья (а с ними и маленький Эдгар) родственников в Гриноке, но сам мистер Аллан бывал там неоднократно.

Среди биографов широко бытует мнение, что жизнь в «краю Бёрнса» (графство Эйр — родина шотландского барда) повлияла на становление поэтического дарования Эдгара По. Там мальчик якобы познакомился с поэзией Бёрнса, полюбил ее и т. д. Хотя уже тогда, в начале XIX века, память великого Бёрнса[21] почиталась и какие-то его строки наверняка были услышаны будущим поэтом, все же вряд ли стоит воспринимать подобные суждения всерьез. Ведь речь идет о шести-, максимум семилетием ребенке, который к тому же воспитывался отнюдь не в атмосфере восхищения всем шотландским. Тем не менее отрицать, что Шотландия в целом и живописные окрестности Килмарнока в частности запечатлелись в памяти мальчика, едва ли имеет смысл. Вящей тому иллюстрацией может служить одно из ранних его стихотворений «К озеру», которое открывается такими строками:

Были в Килмарноке и сосны, и озера, и черные скалы; и поэт действительно очутился там «на утре дней». Едва ли, правда, красоты эти он «вкушал» в одиночестве. Но несомненно, что по тамошним живописным окрестностям он путешествовал — в сопровождении ли приемного отца, приемной матери, тетушки Нэнси или шотландских родственников, а может быть, и тех и других сразу. Едва ли он кривил душой, когда писал эти строки. Ясно, что картины из безоблачного детства были живы в памяти семнадцатилетнего юноши[23].

В общей сложности Алланы провели в Килмарноке не менее двух месяцев. Видимо, жили они там небезвылазно. Можно предположить, что вместе с приемной матерью Эдгар побывал в Эдинбурге и Глазго. Но скорее всего ни в одном из этих городов они не жили подолгу. Миссис Аллан нездоровилось, она часто болела, британский (в его шотландском варианте) климат явно не шел ей на пользу.

Нет ясности и с учебой будущего поэта. Герви Аллен утверждал, что Эдгара определили в школу вскоре по прибытии и он якобы пошел учиться уже в августе, в Ирвине. Затем осенью вместе с семьей отправился в большое путешествие из Шотландии в Лондон через Ньюкасл и Шеффилд, а потом уже из Лондона в сопровождении племянника мистера Аллана, пятнадцатилетнего Джеймса Гэльта (сына Мэри Аллан, в замужестве Гэльт), вернулся в Ирвин. Там он и ходил в школу, а в Лондоне (в том числе и в лондонской школе) окончательно поселился только в 1816 году. Позднейшие биографы поэта аргументированно опровергают эту версию и настаивают, что в школу Эдгар отправился осенью 1815 года, и именно в Лондоне. В пользу этой версии говорит и то, что среди бумаг мистера Аллана нет счетов за обучение в школе в Ирвине. А такой аккуратист и педант, как он, конечно, не мог не занести эти расходы, если они действительно существовали. Судя по всему, истина не на стороне Г. Аллена.

Косвенным свидетельством того, что пасынок не был разъединен со своей приемной семьей, может служить письмо Джона Аллана компаньону, датированное 30 октября 1815 года:

«Сижу у зажженного камина в прелестной маленькой комнатке в квартире на углу Саутгемптон-роу, 47, и Рассел-сквер. Настроение располагает к письму. Рядом со мной Фрэнсис и Нэнси, они занимаются вязанием, а Эдгар читает маленькую книжку каких-то историй. У меня здесь нет знакомых, которые могли бы помочь с жильем или советом по этому поводу. Я снял эту квартиру по цене шесть гиней[24] в неделю на шесть месяцев — до тех пор, пока не подыщу что-нибудь более дешевое и подходящее. Конечно, у меня тут нет кабинета, в котором я бы мог заняться своей перепиской, — здесь высокие цены и все очень дорого. Они так тревожат Фрэнсис, что она сделалась очень экономной, но у нее хороший аппетит, и я начинаю думать, что в Лондоне ей будет хорошо».

Ироничная ремарка об экономности миссис Аллан не может скрыть обеспокоенности ее супруга дороговизной жизни в британской столице. Но нам интересно другое: очевидно, что Эдгар находился с Алланами в Лондоне с самого начала — с конца октября 1815 года — и, видимо, тогда же пошел в школу. Таким образом, кроме новых ярких впечатлений маленький путешественник получил и дополнительные продолжительные каникулы, что, конечно, не могло его не радовать.

Так что пусть с запозданием, но учеба началась, скорее всего, в ноябре 1815 года. Первой английской школой маленького Эдгара стало заведение некой мадам Дюбуа, расположенное на Слоан-стрит, 146, в лондонском районе Челси. В бумагах Дж. Аллана сохранился оплаченный счет, выставленный владелицей школы в июле 1816 года — по окончании учебного года. Счет выписан на «мастера Аллана», и некоторые его пункты, без сомнения, привлекут внимание читателя:

Представленный документ интересен по нескольким причинам. Во-первых, обучение в британской школе (даже в те времена!) было, как мы видим, делом весьма недешевым. Во-вторых, счет выписан на имя «мастера Аллана». Это важно. Отсюда можно сделать вывод о статусе ученика. Владельцами школы Эдгар воспринимался как законный наследник торговца, и это не вызывало никаких возражений у последнего. Настоящая фамилия — По — не упоминалась и, скорее всего, была даже неизвестна мадам Дюбуа. Можем мы узнать и о том, что мальчик был определен в школу с полным пансионом, у него была собственная кровать, которую он ни с кем не делил. Значит, мистер Аллан не экономил на пасынке — ведь в британской школе того времени совершенно обычной была «кровать на двоих». И если родители хотели сэкономить, то платили лишь за «полкровати». Можно узнать и о предметах, которые изучал будущий поэт: Священное Писание, география, правописание, история. Добавим сюда еще и французский язык, которому обучали мадам Дюбуа и ее брат Жорж — французы. Кстати, своей искушенностью во французском Э. По, скорее всего, был обязан франкофонным наставникам из Челси. Хотя, по воспоминаниям современников, произношение у него было скверным (а может быть, и это наветы недоброжелателей?), изъяснялся на этом языке он вполне свободно.

Как мы видим, в школе госпожи Дюбуа маленький Эдгар находился на полном пансионе. Но это не означало, что он был полностью оторван от семьи. Едва ли по будним дням он бывал в доме на Слоан-стрит, но то, что он имел возможность проводить в кругу семьи уик-энды, едва ли подлежит сомнению.

С упомянутой школой Эдгар По распрощался летом 1817 года. Точную дату сейчас установить невозможно, но очевидно, что еще в начале августа он находился в Челси. Среди бумаг Дж. Аллана есть письмо Жоржу Дюбуа, в котором он сообщает, что миссис Аллан отправляется на воды в Челтенхэм и «шлет свою любовь Эдгару». Тем не менее заведение мадам Дюбуа давало только начальное образование. В 1817 году будущему поэту сравнялось восемь лет, и приемным родителям пора было подумать о продолжении обучения для мальчика, но уже на более высоком уровне.

1817 год в британской экономике ознаменовался началом «депрессии», которая продолжалась несколько лет. Пострадала и торговля Дж. Аллана: цены на табак упали, резко сократились поступления, жить стало тяжелее. Несмотря на эти обстоятельства, с сентября Эдгар приступил к занятиям в новой школе — преподобного Джона Брэнсби.

Эта была школа иного типа. С некоторой натяжкой ее можно причислить к так называемым публичным школам: школа была «мужской», здесь обучались мальчики постарше, и платить за нее приходилось куда больше, чем у мадам Дюбуа. В принципе Дж. Аллан мог не посылать пасынка в это дорогостоящее заведение, а выбрать что-нибудь попроще. Но он, несмотря на стесненные материальные обстоятельства, поступил именно так, а не иначе. Можно ли в таком случае упрекнуть этого человека в небрежении, в том, что его не заботило будущее приемыша? Вероятно, тогда он видел в мальчике наследника, да и записан в школу тот был как «мастер Аллан».

Школа располагалась за городом, в местечке Стоук-Ньюингтон (сейчас это часть Лондона), и называлась Мэнор-хаус-скул. В ней Эдгар По учился около трех лет — до самого отъезда обратно в Америку. Годы, проведенные в школьных стенах, оставили глубокий след в памяти писателя. Об этом можно судить по одной из известнейших его новелл — «Вильям Вильсон», что была написана двадцать лет спустя (в 1839 году).

Такой запомнил свою школу писатель. Трудно сказать, насколько точно его описание совпадало с реальностью — школа не «дожила» и до середины столетия. Викторианский Лондон, расширяясь, уничтожил ее, поглотив попутно и десятки окрестных деревушек. Она была снесена, как и другие, чтобы дать место новым районам британской столицы. Но вот церковь Святой Марии, о которой упоминает автор, сохранилась до наших дней.

И еще один важный факт. «В этой церкви, — писал Э. По в своей новелле, — глава нашей школы был пастором». Это соответствует действительности. Преподобный Джон Брэнсби был и пастором, и владельцем школы одновременно. И, видимо, писатель вполне искренне передает свои первые школьные впечатления, связанные с этим человеком, когда пишет:

Правда, как вспоминали те, кто учился в школе, кто знал ее владельца лично, Брэнсби был совсем иным — ничего зловещего и фальшивого в нем не было. Напротив, это был человек добрый, веселого нрава. У него была большая семья, он любил хорошо поесть и выпить, больше всего чтил охоту, и «ученики знали: если утром отец Брэнсби чистит ружье, значит, весь день его не будет в школе».

Г. Аллен свидетельствовал:

«Образование и степень магистра искусств отец Брэнсби получил в Кембридже. Его ученость, обширные и разнообразные познания, искренняя любовь к природе, сочетавшаяся с прекрасным знанием ботаники и садоводства, не могли не вызывать уважения у окружающих. В свободное от занятий в школе и охоты время он сочинял политические памфлеты, и дни, проведенные в Стоук-Ньюингтоне, считал чудеснейшей порой своей жизни. Питомцы его не чаяли в нем души»[26].

Да и «старым» в то время, когда будущий поэт учился в его школе, он не был: в 1817 году ему сравнялось тридцать три года. Тем не менее факт остается фактом: владельца школы в новелле «Вильям Вильсон» звали Джон Брэнсби, он был пастором, и герой новеллы его боялся. Видимо, в реальности сходные чувства испытывал и маленький «мастер Аллан», и эти давние эмоции реализовались в образе «преподобного доктора Брэнсби» в новелле. Впрочем, как справедливо замечал Э. По в своей истории, «у людей зрелого возраста от событий самых ранних лет очень редко остаются определенные впечатления, разве лишь неясная память о жалких радостях и фантасмагорических страданиях». Нечто «фантасмагорическое», видимо, и всплыло в памяти зрелого писателя, когда он рисовал образ преподобного доктора.

Говорят, Брэнсби был глубоко уязвлен тем, в каком свете его выставил писатель в рассказе. Но (и это красноречиво говорит о его человеческих качествах), когда его расспрашивали о давнем ученике, отвечал, что тот ему нравился: «Аллан был умен, хотя упрям и своеволен». И добавлял, что его баловали родители — «слишком много денег давали на карманные расходы».

Нам больше известно о внутренних интерьерах школы[27], нежели о тех дисциплинах, что там изучались. Тем не менее благодаря счетам, сохранившимся среди бумаг Джона Аллана, можно сделать вывод, что наряду с традиционными для английской школы правописанием, толкованием Священного Писания, латынью, математикой и историей Англии «мастер Аллан» продолжал изучать французский, учился музыке, ботанике, его также обучали танцам и рисованию. Если судить по тем же счетам, изрядные суммы в которых приходились на ремонт обуви и починку одежды — много времени воспитанники проводили на открытом воздухе, — в учебный распорядок входили и физические упражнения. Впрочем, как вспоминали те, кто тогда оказался рядом с нашим героем, тот был большим любителем и заводилой многих активных игр.

В отличие от заведения мадам Дюбуа, обучаясь в котором Эдгар имел возможность проводить дома не только каникулы, но и уик-энды, в школе доктора Брэнсби учеников отпускали домой исключительно на вакации: на пару недель к Рождеству, на неделю ранней весной и на длительные каникулы — на полтора месяца — в июле и августе. В одном из писем, датированном 31 августа 1816 года (Эдгар находился дома на каникулах), Дж. Аллан сообщал Ч. Эллису: «Нэнси весит 146 фунтов, Фрэнсис — 104, я сам имею 157 фунтов живого здорового веса, а Эдгар тонок, как бритва». Прозвучало это в контексте рассказа торговца о здоровье своих домашних. Его волновало состояние постоянно хворавшей супруги (и действительно, вес в 42 килограмма для взрослой, рослой женщины — почти на грани анорексии!). Что касается пасынка, то если в суждении торговца и сквозит ирония, она вполне добродушная. Он убежден: школьная жизнь тому на пользу. И если не задумываться о пресловутых «фантасмагорических страданиях», которые у мальчика, безусловно, были (не случайно много лет спустя свои школьные годы поэт охарактеризовал как «печальные, одинокие и несчастливые»), английская школа помогла ему окрепнуть физически.

Что еще, кроме физической закалки, вынес Эдгар По из английской школы? Герви Аллен утверждал, что за годы, проведенные в Англии, «он приобрел драгоценный запас ярких романтических впечатлений», а также «некоторое знание латыни, поверхностное (и испорченное плохим произношением) знакомство с французским, а также умение решать несложные арифметические задачи… <…> задолго до большинства своих американских сверстников юный По увидел зарю грядущего промышленного века: машины, приводимые в действие силой пара, и первые железные дороги. Кругозор его расширился, и наследственная болезнь американцев — провинциализм — ему уже не угрожала, а его английский язык был облагорожен длительным общением с уроженцами Альбиона».

Со всем этим нельзя не согласиться. Но важнее всего этого стало развившееся в Англии чувство собственного достоинства. Не то, что Г. Аллен назвал «вполне укоренившейся самоуверенностью и мальчишеской гордостью», но интуитивное пока еще осознание себя полноценной автономной личностью. Свою роль в этих процессах, конечно, играла школа. Но не стоит сбрасывать со счетов и поддержку семьи, а прежде всего — миссис Аллан и мисс Нэнси Валентайн, с которыми в эти английские годы будущий поэт особенно сблизился.

Свой последний учебный год в заведении «доктора Брэнсби» Эдгар По завершил досрочно: в конце мая — в самом начале июня 1820 года. И причиной тому стал стремительный отъезд семьи из Англии. Конечно, «стремительным» он мог показаться только Эдгару, которого «сорвали» с занятий, не дав доучиться месяц или полтора. В семье, видимо, знали (или предполагали — особенно в последний год), что возвращение неизбежно.

Как мы помним, Дж. Аллан, отправляясь с семьей в Британию, собирался обосноваться там надолго (если не навсегда). Он создал фирму («Аллан и Эллис»), открыл контору, нанял клерка, занялся торговыми операциями. Но то ли время было выбрано неверно, то ли бизнес в Англии делали по-другому — дела, что называется, «не шли». К тому же в 1819 году случился резкий обвал цен на виргинский табак. Хотя Аллан занимался не только табаком, но и хлопком, закупкой и продажей оружия, перевозками, табак все-таки был основным бизнесом. Ко всему прочему дела изрядно запутались — ему были должны, он был должен… Уже в ноябре 1819 года он писал своему компаньону в Ричмонд: «Имей, пожалуйста, в виду, что весь капитал, коим я на настоящий момент обладаю, составляет всего 100 фунтов стерлингов, и я полагаюсь только на тебя». Уже в письме от декабря того же года он сообщал Ч. Эллису, что принял решение вернуться в Штаты и только состояние здоровья жены (а также ее страх перед бушующим зимним морем) удерживает его от того, чтобы вернуться немедленно. Думается, не менее важной причиной было и отсутствие наличных — деньги ему обещал прислать (и прислал) Ч. Эллис.

Сложись дела Джона Аллана по-другому, преуспей он в Англии, кто знает, какой была бы судьба его пасынка. Скорее всего благополучнее. Он бы получил британское образование — учился в «публичной школе», затем окончил университет… Возможно, опекун усыновил бы его официально, со всеми вытекающими отсюда репутационными (и финансовыми) последствиями. Как все это отразилось бы на литературной составляющей его жизни, трудно представить, но то, что отразилось бы — несомненно. Впрочем, все это — сослагательное наклонение, и гадать по этому поводу бессмысленно. В среду, 14 июня 1820 года, одиннадцатилетний Эдгар Аллан По вместе со своими близкими ступил на палубу парусника «Марта». В тот же день корабль отдал швартовы и вышел из устья реки Мерси в открытое море. Так в Ливерпуле началась и там же закончилась британская страница в жизни будущего поэта. Никогда больше он уже не покидал пределов своей родины — Соединенных Штатов Америки.

Снова Ричмонд. 1820–1826

Морское путешествие продлилось тридцать шесть дней, и уже 21 июля корабль прибыл в гавань Нью-Йорка. В отличие от дороги «туда» путь «обратно» прошел, видимо, без особенных эксцессов вроде ночевок на полу, недостаточного питания, пренебрежения со стороны капитана и т. п. Во всяком случае, в письме, отправленном компаньону по прибытии в Нью-Йорк, ни о чем подобном мистер Аллан не упоминает. Тем не менее немедленно продолжить путешествие в Ричмонд семья не смогла: дамы тяжело пережили этот морской вояж, и, чтобы двинуться дальше, необходимо было поднакопить сил. Неделю спустя, все еще из Нью-Йорка, торговец писал Эллису:

«Намеревался уехать сегодня, но вчера миссис Аллан было так худо, что пришлось вызывать для нее врача. Сегодня она уверяет, что ей лучше, и я планирую отправиться завтра на пароходе. Он идет в Норфолк».

В Ричмонд Алланы прибыли 2 августа. Начался второй ричмондский период в жизни Эдгара По. Временные границы — всего лишь пять с половиной лет: с июля 1820-го по февраль 1826 года. Но они стали важнейшим этапом в жизни и судьбе поэта. Можно сказать, он стал переломным: ребенок превратился в подростка, а затем в юношу, испытал первое любовное чувство, начал писать стихи. Это было время высочайшего счастья и глубочайшей печали — эмоций, так много значивших в творчестве Эдгара По.

По возвращении в Ричмонд Алланы не смогли вернуться в свой прежний дом — тот был сдан в долгосрочную аренду. Разорвать договор торговец не мог, это сулило серьезные потери, а финансовое положение семьи на тот момент можно определить одним словом: катастрофическое. В эти дни мистер Аллан всерьез думал оставить бизнес и заняться фермерством, о чем не раз заявлял своему партнеру и даже просил того посодействовать, подыскав приличное хозяйство из числа тех, что сдаются в аренду. Но идея эта не нашла сочувствия у Ч. Эллиса. Он настаивал, чтобы Аллан не выходил из дела, и уверял, что все наладится, со временем удастся разобраться с долгами и вернуть потери. Видимо, ему удалось внушить некоторый оптимизм своему партнеру, тем более что со стороны Ч. Эллиса то были не просто слова: чтобы Аллану было легче «возродиться», он, не требуя платы, поселил семью у себя. Здесь, по адресу «Ричмонд, угол улиц Франклин и Второй», Алланы провели первый после возвращения из Англии год — в материальном смысле, видимо, наиболее тяжелый для семьи.

Это был большой, просторный дом: двухэтажный, деревянный, опоясанный широкими открытыми террасами, с двускатной крышей. Он стоял в саду, в окружении деревьев.

В тот год Нед (так обычно Эдгара звали в семье) проводил здесь много времени: играл один или с товарищем — Томасом Эллисом, сыном владельца. Томас оставил воспоминания, и, судя по ним, мальчики подружились и весь год были почти неразлучны. Со слов приятеля ясно, что неизменным и безоговорочным лидером в их забавах всегда оставался будущий поэт. И дело не в том, что Томас был моложе, — Нед обладал явными качествами лидера: кипел энергией, был неистощим на выдумки. Младший Эллис вспоминал:

«Никто из мальчишек — моих приятелей не влиял на меня так сильно, как он. Он всегда был заводилой… <…> научил меня стрелять, плавать, кататься на коньках, играть в хоккей на траве, а однажды даже спас, когда я стал тонуть…»

Как видим, в этих словах звучит искренняя признательность. Но было и другое: оказывается, «тонуть» младший Эллис стал потому, что Эдгар «умышленно столкнул его в воду», чтобы тот научился плавать, а бросился спасать тогда, когда увидел, что «это необходимо сделать, а то будет слишком поздно». В словах Эллиса сквозит и явная обида на то, что за все их многочисленные проделки обычно доставалось ему, а не Эдгару: «Мое восхищение им не знало границ, но следствием этого было то, что он толкал меня на совершение многих таких поступков, за которые меня наказывали».

«Единственный раз мистер Аллан устроил ему порку, — вспоминал друг детства, — когда по инициативе Эдгара мы отправились в загородный лес. Это было в субботу, с раннего утра. Мы охотились, стреляли птиц и пробыли там до наступления ночи. Никто из домашних не знал, куда мы пропали».

Кстати, «лес» этот был частным владением. Следовательно, и «птицы», которых стреляли мальчики, тоже имели владельца. По сути, то, чем они занимались, называется браконьерством. Скорее всего за это и наказали Эдгара. К собственности в Америке отношение всегда было серьезным.

Люди, недоброжелательные к поэту (а таких имелось немало — не только в годы, когда он был жив, но и много позднее, в том числе и среди наших современников), примут приведенное свидетельство за красноречивое: вот, даже в детские годы По не отличался моральной чистоплотностью, уже тогда его терзал пресловутый «бес противоречия». Думается, вывод этот необъективен: кто из нас не совершал в детстве поступков странных, подчас необъяснимых и не всегда благовидных? Куда обоснованнее другое заключение: за многочисленные проделки мальчугана особо не наказывали. Ни о каких постоянных — даже спорадических — «репрессиях» в детские годы не могло идти и речи. Их просто не было. Можно, конечно, предположить, что приемная мать и тетушка Нэнси «покрывали» своего любимца, спасая его от гнева отчима. Но был ли он, этот гнев? Скорее всего мистер Аллан был довольно далек от повседневной жизни семьи, ее каждодневных маленьких радостей и досадных огорчений. А история с поркой явно из числа эксцессов. Нед увлекся, «преступил границы», по стечению обстоятельств досадно вовлек в свой мальчишеский мир человека, существовавшего явно на его периферии.

Интересно, что, по воспоминаниям не только Томаса Эллиса, но и других приятелей по детским играм (Джона Престона, Роберта Салли, Джека Маккензи, Роберта Стэнарда), молодой Эдгар По обладал явными лидерскими качествами, был физически очень развит, ловок, смел, вынослив и крепок. Довольно неожиданно узнать такое о поэте, который уже в тридцатилетнем возрасте воспринимался современниками как «развалина» — человек явно больной, даже немощный, отягощенный недугами. Странно? Но на поверку все оказывается вполне объяснимым. Об этом мы еще скажем, но несколько позже.

А подросток Эдгар действительно был полон жизненных сил и энергии. Вот, кстати, и пример. Летом 1823 года четырнадцатилетний Эдгар на глазах у приятелей устроил заплыв на реке Джеймс и проплыл вверх (!) по течению шесть миль[28]. Вероятно, это было сделано на пари. Мы не знаем, каких сил это ему стоило, но он сделал это! Весьма красноречиво, что и говорить.

Мы упомянули приятелей молодого По: Джона Престона, Роберта Салли и Роберта Стэнарда. Знаменитый заплыв, вероятно, происходил на их глазах. Неизвестно, принимал ли участие в этом мероприятии Томас Эллис. Скорее всего нет. Он был моложе По, и с ним связаны в основном события, относящиеся к первому году жизни будущего поэта в Ричмонде после возвращения из Англии. А Престон и другие — его товарищи по школе, с ними его сблизила совместная учеба.

Эдгара По определили в школу вскоре по возвращении в Виргинию. Можно предположить, что уже в сентябре 1820-го он сидел за новой партой. Судя по всему, место учебы для пасынка выбрали, исходя главным образом из близости учебного заведения к дому. Но школа обладала хорошей репутацией, функционировала не первый год (с 1818-го), и в ней учились дети людей уважаемых и состоятельных, что для мистера Аллана, человека весьма щепетильного в этих вопросах, было немаловажно. Управлял школой Джозеф Г. Кларк, выпускник знаменитого Тринити-колледжа в Дублине. Впрочем, сие не означало, что учеников в ее стенах наделяли какими-то особыми знаниями. Отнюдь. Школа была вполне обычной для того времени, то есть «классической», предпочтение отдавалось изучению «мертвой классики»: текстов античных (в основном римских, в меньшей степени — греческих) авторов, латыни и греческого. Изучали, правда, еще и родной язык, математику, историю (главным образом древнюю), «натуральную философию» (природоведение) и иностранный язык — все тот же французский.

Впрочем, одно — и существенное — отличие имелось: говорят, мистер Кларк был из числа тех американских педагогов, что уже тогда пытались преподавать родной язык в живой, разговорной форме. В связи с этим большое место в своей программе он отводил знакомству с английской литературой. Конечно, его ученики изучали тексты не своих современников, а классиков, таких как Б. Джонсон, А. Поуп, Дж. Мильтон, Дж. Аддисон и других. И это не могло пройти для нашего героя бесследно. Основы обширной (прежде всего литературной) образованности поэта, безусловно, следует искать в школьных уроках по родной словесности. Можно согласиться и с Г. Алленом, утверждавшим, что «занятия литературой ускорили расцвет очень рано проявившегося поэтического таланта Эдгара По».

Юджин Дидье, составляя биографию поэта в середине 1870-х годов[29], общался с мистером Кларком, и тот сообщил ему следующее:

«В сентябре 1818-го г-н Джон Аллан, преуспевающий шотландский торговец, обитавший в Ричмонде, привел ко мне в школу маленького мальчика лет восьми или девяти. „Это мой приемный сын, Эдгар По, — сказал Аллан. — Его родители погибли в пожаре, когда сгорел театр. Мальчик недавно вернулся из Шотландии, где прожил два года. Там он изучал английский и латынь. Хочу определить его к вам на учебу“. Я спросил Эдгара, что он учил из латыни. Он отвечал, что изучал грамматику и вполне освоил правильные глаголы. <…> Эдгар По пробыл в моей школе пять лет. За это время он читал Овидия, Юлия Цезаря, Вергилия, Цицерона и Горация на латыни, Ксенофонта и Гомера на греческом. Ему явно больше нравилась классическая поэзия, нежели классическая проза. Он не любил математику, но в поэтической композиции равных ему в школе не было. В то время как другие мальчики версифицировали вполне механически, он писал чудесные стихи: он был прирожденный поэт».

Можно заметить, что слова давнего наставника поэта, скажем так, не совсем соответствуют действительности. Его явно подвела память, когда он утверждал, что По обучался у него с сентября 1818 года: в ричмондскую школу поэт не мог поступить раньше сентября 1820-го. Следовательно, и проучился у него не пять, как утверждал педагог, а только три года (из пяти, проведенных в американской школе). Впрочем, на момент рассказа Дж. Кларку уже исполнилось восемьдесят шесть лет, поэтому некоторые аберрации вполне объяснимы. Скорее всего и его высказывание «он был прирожденный поэт» — экстраполяция посмертной известности ученика. Но то, что уже в школе Кларка По начал сочинять стихи, видимо, все-таки правда. Дополнительным доказательством тому другое свидетельство — школьного приятеля поэта, Джона Престона, утверждавшего, что По-подросток не раз ему «читал свои стихотворения и испрашивал мнение по этому поводу». Едва ли апокрифом в этом контексте звучит бытующая среди биографов информация, восходящая к тому же мистеру Кларку: «…г-н Аллан однажды пришел ко мне с ворохом поэтических рукописей и сказал, что они принадлежат Эдгару. Он сообщил, что молодой человек хочет их опубликовать. Он спрашивал моего совета по этому поводу… Я помню, что это были главным образом небольшие стихотворения, адресованные разным ричмондским девушкам, что время от времени будоражили его юное воображение… Я ответил, что Эдгар — натура увлекающаяся, наделенная к тому же изрядным самомнением, и ему пойдет только во вред, если в его годы о нем начнут толковать как об авторе уже опубликованной книги».

Ю. Дидье отважно утверждал, что часть из этих стихотворений позднее была опубликована поэтом в его первом сборнике «„Тамерлан“ и другие стихотворения», а также что среди них был и первый шедевр молодого поэта — стихотворение «К Елене». Не беремся опровергать или подтверждать это: у нас (да и у любого другого) нет (и не может быть) для того достаточных оснований — рукописи не сохранились. Впрочем, что касается стихотворения «К Елене», то здесь понятно, что биограф явно ошибся: общеизвестный факт — впервые оно было опубликовано только в 1831 году.

В любом случае понятно: если приведенный фрагмент из воспоминаний учителя не досадный сбой памяти пожилого человека, то речь могла идти только о том, чтобы мистер Аллан издал сборник пасынка за свой счет. Вполне возможно, у него и было такое намерение. Едва ли Эдгар сам явился к отчиму с подобным предложением. Возможно, он даже не знал об этой инициативе. Скорее всего идея принадлежала женской половине семьи — Фрэнсис Аллан и тетушке Нэнси, которые явно были (конечно, если слова пожилого учителя — правда) в курсе поэтических успехов своего любимца.

Но если среди домашних По-подросток слыл способным версификатором, то для своих товарищей он был прежде всего успешным учеником (Престон отмечал: «Как ученик По особенно преуспевал в латыни и во французском») и прекрасным спортсменом («По был самым быстрым бегуном, лучшим боксером и самым отважным пловцом в школе мистера Кларка»). Впрочем, как утверждал другой биограф поэта, Дж. Ингрэм, и в среде одноклассников поэтический дар По не был секретом. В своей книге он привел несколько их свидетельств по этому поводу[30]. Но поскольку свидетельства эти он собирал в начале 1870-х, когда репутация По-поэта уже давно была бесспорна, трудно поручиться, что их воспоминания реальны, а не являются, как и в случае с Дж. Кларком, экстраполяцией посмертной славы их гениального товарища.

В апреле 1823 года Кларка на посту руководителя школы сменил некий Уильям Берк. О нем мало известно, да и он сам не оставил никаких воспоминаний о своем питомце. Новациями мистер Берк тоже не прославился — никаких изменений в школе не произошло. В тех же стенах Эдгар По продолжал учебу по крайней мере до весны 1825 года — до тех пор, пока Аллан не принял решение, что пасынок должен продолжать образование в университете.

Многочисленные биографы поэта не слишком задумываются о побудительных мотивах, заставивших отчима принять это решение. Причина очевидна: все они a priori настроены против мистера Аллана, а отправка пасынка в университет, казалось бы, противоречит общепринятой концепции о том, что он всегда негативно относился к приемному члену своей семьи. Более того, хорошо известно, что в 1824 году между отчимом и Эдгаром По произошла первая серьезная размолвка, а решение было принято уже после инцидента.

Можно строить версии: поддался на уговоры супруги, стремился удалить пасынка из своего дома и т. д. Но на самом деле никакой тайны здесь нет. Причина, конечно, не в пасынке и не в миссис Аллан, а исключительно в самом торговце. Виргинский университет открылся в 1825 году. Отправлять туда отпрысков стало модным поветрием в среде местных богатеев и земельной аристократии. Это был своеобразный «знак качества», некий символ приобщенности к особой касте. Унаследовав огромное состояние от своего дядюшки, умершего весной 1825 года, мистер Аллан фактически превратился в одного из самых имущих граждан штата, а отправив учиться «приемыша» в Виргинский университет, совершил поступок, приобщавший его к этой касте. Это был прежде всего жест, и он не мог длиться долго.

Впрочем, мы несколько забежали вперед. В 1823 году, в котором мы ненадолго оставили нашего героя, до университета ему оставалось еще два с лишним года, и ни о чем подобном ни мистер Аллан, ни его жена, ни тем более будущий поэт тогда, конечно, и не помышляли.

Первые четыре года после возвращения в Ричмонд с финансовой точки зрения для семьи Аллан были весьма непростыми. Торговцу никак не удавалось наладить дела, рассчитаться с долгами, вернуть фирму на тот уровень, что она занимала в «до-английский» период. Косвенно подтверждают это школьные счета: обучение Эдгара все эти четыре года (в течение трех лет «профессору» Кларку, а затем год с небольшим мистеру Берку) Аллан оплачивал небольшими частями, рассчитываясь не за год или полугодие, как прежде в Англии, а раз в три месяца. Это были относительно небольшие суммы (во всяком случае, гораздо меньше тех, что вносились за обучение пасынка в английской школе) — 12, 14, 17 долларов. И потому сам факт особенно красноречив. Менялись и адреса. Прожив несколько месяцев у Эллисов, в конце года Алланы наконец сняли собственный дом. Хотя город в то время был совсем невелик, дом располагался ближе к окраине и район не считался респектабельным. Да и само здание имело всего лишь один этаж. «Это был длинный невысокий коттедж, — сообщает А. X. Квин, — на Пятой авеню, между Маршалл-стрит и Клей-стрит, к северо-востоку от Капитолия». Здесь семья прожила довольно долго, но затем были и другие адреса — один или два, — до тех пор пока Алланы не обзавелись собственным жильем весной 1825 года[31].

Отражались ли эти обстоятельства на существовании нашего героя? Напрямую, видимо, нет. Финансовые сложности, безусловно, огорчали супругов, но не Эдгара, во всяком случае, куском хлеба его, конечно, никто не попрекал. Да и не ощущал он их, этих сложностей. Не только в силу возраста (подростки эгоцентричны), но и потому, что жил напряженной внутренней жизнью, в которой много места стала занимать поэзия.

Герви Аллен, автор единственной доступной широкому русскоязычному читателю биографии американского поэта[32], пишет в своей книге:

«Овладение искусством стихосложения требует длительного и упорного труда, и приниматься за него любой поэт, желающий чего-то достичь в своем ремесле, должен как можно раньше. В противном случае к тому времени, когда он вполне познает все секреты поэтического мастерства, он будет уже слишком стар, чтобы творить. И Эдгар По, подобно Китсу и Шелли, начал писать очень рано».

Здесь всё — правда и не совсем правда. Несомненно, что По начал писать рано — примерно в тринадцать-четырнадцать лет[33]. Но в то же время утверждать, что он стал рано сочинять сознательно, поскольку «желал чего-то достичь в своем ремесле», прежде чем наступит старость, конечно, нелепо.

Говоря о первых опытах поэта, тот же Г. Аллен утверждал:

«Это были не обычные рифмованные пустячки, какие все сентиментальные молодые люди в определенный период жизни приносят порою к стопам своих первых возлюбленных, но целая „книга“ стихов, в которой не была обойдена вниманием ни одна хорошенькая девушка в городе».

И с этим суждением биографа трудно согласиться. Конечно, ни о какой «целой „книге“ стихов», скрепленных некой общей идеей, композицией, лирическим героем и прочим (ведь именно это подразумевается, когда мы говорим о «книге стихов»), не может идти и речи. Напротив, первые поэтические опыты По скорее можно числить по ведомству «рифмованных пустячков», нежели видеть в них некое единство. Другое дело, что какие-то из них — вполне возможно — позднее перерабатывались поэтом, улучшались, совершенствовались. Ведь Э. По (это хорошо известно) постоянно возвращался к своим поэтическим текстам — до тех пор, пока результат не удовлетворял его.

А вот что касается адресатов первых поэтических опытов, то здесь, вероятнее всего, Г. Аллен прав. Конечно, не тогда, когда утверждает, что поэт не обошел «вниманием ни одну хорошенькую девушку в городе», а когда, уточняя этот круг, указывает: «Большая их часть была адресована очаровательным питомицам благородного пансиона, который содержала мисс Джейн Маккензи, сестра миссис Маккензи, в чьей семье воспитывалась Розали. Между Эдгаром и прекрасными пленницами, томившимися в заточении за стенами заведения мисс Маккензи, завязалась тайная переписка. Вместе с записками Эдгар часто посылал сласти и поэтические сочинения. Он имел обыкновение делать карандашные наброски приглянувшихся ему девиц и прикреплять к портретам полученные в награду за преданность локоны. Маленькая Розали, которая была в ту пору „чудным ласковым ребенком с синими глазами и розовыми щечками“, верно служила им вестницей любви до тех пор, пока негодующая мисс Джейн и вооруженная шлепанцем миссис Маккензи самым грубым образом не положили конец ее романтическим хлопотам».

Трудно ручаться за «сласти», а тем более за «шлепанец миссис Маккензи», но то, что юный поэт был знаком со многими подружками своей сестры и некоторым, вероятно, симпатизировал, — не подлежит сомнению. Общеизвестно также, что По неплохо рисовал, и «портреты» (как и «локоны») вполне могли быть. Бесспорно и то, что во второй ричмондский период Эдгар был очень близок и дружен с сестрой, воспитывавшейся в семье Маккензи. А уж то, что она была глубоко привязана к брату, — безусловно.

Биограф преобразил Розали, представив ее «чудным ласковым ребенком». Ей было уже тринадцать лет (на Юге девушки расцветают рано), и физически она соответствовала своему возрасту. Но душой и поведением оставалась ребенком.

Неясно, понимал ли молодой поэт, что сестра ведет себя не совсем обычно? Видел ли он в ее обезоруживающей откровенности, полной открытости, в поразительной наивности, в безграничном обожании (а она действительно именно «обожала» брата — в этом единодушны все, кто наблюдал их в детстве) — отклонения в поведении, девиантность развития? Опытный диагност наверняка уже тогда обнаружил бы симптоматику душевной болезни, навсегда оставившей эту девочку (девушку, женщину, а затем и старушку) в радостном мире детства — легком на восторг, смех и слезы, среди кукол, фантиков и рюшечек[34]. Но, очевидно, не только брат, а скорее всего и никто из окружающих (включая приемных родителей) тогда еще не замечал в слишком детском, скажем так — чрезмерно непосредственном, поведении формировавшейся девушки признаки душевного недуга. Да и не было тогда специалистов подобного рода.

События отделены от нас изрядной временной дистанцией, и все подробности неизвестны, но можно предположить, что Розали страдала некой разновидностью аутизма, принявшей форму психической инфантильности. Как считает современная наука, истоки заболевания заключены в наследственности, в генетике. И хотя генетическое заболевание, конечно, не лечится, но некоторая социальная коррекция является возможной. Но кто тогда знал об этом? А тем более владел ее методикой? Так, Розали физически взрослела, но душа ее оставалась в детстве.

Какие-то генетические «девиации», видимо, имелись и у Эдгара По (не забудем: с Розали они — брат и сестра; неясно, правда, по отцу и матери или только по матери), но на тот момент его девиантность проявлялась не в отставании душевного от физического, а, напротив, в интенсивном развитии и того и другого. Очевидно, что и физически, и духовно По явно опережал своих сверстников. В отличие от большинства из них в свои тринадцать-четырнадцать лет он из подростка уже превратился в юношу. И поэтическая составляющая его жизни во многом стала следствием этого. Уже в таком юном возрасте Э. По был способен влюбляться. Влюбленности порождали глубокие переживания, которые преображались в поэтические строки.

Но какие бы страсти в сознании юноши ни будили образы юных приятельниц сестры — чувства эти были мимолетны и преходящи. Первая настоящая любовь пришла к нему в образе зрелой женщины, матери его школьного приятеля Роберта Стэнарда — Джейн Крейг Стэнард. В истоках одного из известнейших стихотворений поэта «К Елене» — лежит это чувство:

Хотя приведенный текст (конечно, перевод дает лишь примерное представление об оригинале[36]) датирован 1831 годом, но первый вариант стихотворения (это широко известно) относится примерно к 1825–1826 годам. А рождение первых строк, скорее всего, восходит к первой встрече юного поэта с миссис Стэнард.

Много лет спустя Э. По послал это стихотворение своей тогдашней возлюбленной миссис С. Уитмен и написал следующее: «Эти строки я написал в мятежном детстве, обращаясь к первой идеальной любви моей души, о которой я рассказывал вам, — к Елене Стэннард (так в оригинале — с двумя „н“. — А. Т.), опалившей мою память». Поэт исказил имя своей героини. Едва ли он забыл настоящее (хотя, конечно, кто знает? — ведь речь о таком причудливом «механизме», как память поэта), но Елена — он признавался в этом неоднократно — его любимое женское имя и поэтому мог поступить так умышленно.

Миссис Уитмен, которая оказалась второй Еленой (ей в 1848 году По посвятил другое стихотворение, но с таким же названием: «К Елене»), конечно, было интересно узнать о той, «первой» Елене. Она расспрашивала его и, со слов поэта, утверждала, что он видел ее лишь однажды, а всего через несколько недель она умерла. Теща По, миссис Клемм, свидетельствовала иное:

«Ошибаются те, кто говорил, что он встречался с нею только однажды. Он навещал ее дом и встречался с нею в течение нескольких лет, а когда она была уже больна, виделся однажды. Роберт (сын Джейн Стэнард, товарищ По. — А. Т.) говорил мне, что они вместе с Эдди много раз приходили на ее могилу».

Кто говорил неправду? Думается, что свидетельство тещи все-таки ближе к истине. А «вторую Елену» поэт вполне мог и обмануть (сознательно или бессознательно — не так уж и важно): ведь это так романтично — увидеть один раз и полюбить на всю жизнь…

Миссис Стэнард была женщиной удивительной красоты. Об этом свидетельствует сохранившийся портрет, говорят все, кто видел ее и знал. Красота ее была совершенной, классической: правильные черты, изумительная чистота и белизна лица, рук, удивительная верность пропорций и плавность линий делали ее похожей на ожившую античную статую, неведомой волшебной силой перенесенную из эпохи Гомера в американскую провинциальную современность («красота твоя… древность для меня открыла… твои античные черты… классически чисты… к величью Рима и Эллады… возвращаешь ты»). В глазах молодого поэта она стала воплощением высочайших представлений о женской красоте. Отсюда и имя, которым он наделил ее, — Елена — та самая красавица, что у Гомера стала причиной Троянской войны.

«Так случилось, так совпало», что и встретил он ее на очень непростом этапе своей жизни — из подростка он превращался в юношу. Потребность в любви в пубертатный период — естественна. Материнской любви, которую он получал от миссис Аллан (а это была именно «материнская любовь» — искренняя и самоотверженная), оказывалось, конечно, недостаточно. К тому же нараставшие проблемы со здоровьем последней (она часто болела), безусловно, отдаляли их друг от друга. Мимолетные влюбленности поэта в приятельниц сестры, конечно, тоже результат этой потребности. Первая и, видимо, случайная встреча с миссис Стэнард породила (по крайней мере со стороны По) глубокую влюбленность, которая не только восполняла вынужденное отдаление от самого близкого человека, но была и следствием рано развившейся сексуальности.

Известный современный английский прозаик Питер Акройд, опубликовавший недавно биографию поэта, писал:

«Роберт Стэнард пригласил По к себе домой, где тот встретил Джейн Стэнард, тридцатилетнюю мать Роберта, которая взяла его за руку и, произнеся несколько приветливых слов, пригласила мальчика. Тот был сражен и к себе вернулся, грезя на ходу. Вероятно, ему показалось, что ожила его собственная мать»[37].

То, что он «был сражен и к себе вернулся, грезя на ходу», хорошо известно и многократно подтверждено самим поэтом. Но едва ли такие ассоциации («ожила его собственная мать») могли возникнуть у юноши, мать свою почти не знавшего и не помнившего. А вот то, что она «брала за руку» и вообще проявила к нему внимание, несвойственное женщине ее статуса и круга, — напротив, очень важно. И, думается, причина вспыхнувшей влюбленности заключалась именно в этом: в необъяснимой для юноши ласке и внимании, с которыми приняла его эта женщина. Как много до того и потом он встречал матерей своих приятелей, приходил к ним в дом, знакомился, но никто не относился к нему так, как миссис Стэнард. И вот здесь необходимо обратить внимание на важное обстоятельство: менее чем через год после той встречи молодая женщина сошла с ума и вскоре умерла. Понятно, что душевное заболевание не случилось внезапно, а развивалось постепенно. И отклонения, видимо, были, но кто из домашних мог их заметить? А ведь люди с психическими отклонениями, как известно, более эмоционально доступны. И вот эту «эмоциональную открытость» человека уже душевнобольного поэт мог принять как некий знак, адресованный ему лично, и… влюбился. В таком возрасте, когда само естество жаждет любви, нужно так мало, чтобы влюбиться. А Джейн Стэнард ему дала так много, что он не мог не поддаться чувству. Да и влюбиться в женщину много старше себя — это так естественно для любого юноши: легко обмануться, когда «обманываться рад»!

Впервые они увиделись и познакомились в 1823 году. Сколько было встреч — неизвестно. Скорее всего, не много — болезнь миссис Стэнард, ставшая явной уже в 1824 году, прервала их. Но вполне возможно, что была среди них и та, когда она в сумерках провожала его и юный поэт действительно видел свою богиню «в блеске окон, с лампадой в мраморной руке» и ее «гиацинтовый локон» был «созвучен певческой тоске». А может быть, в реальности и не было ничего этого. Но много лет спустя всплыло в поэтическом сознании.

Ее внезапная и безвременная смерть, конечно же, глубоко потрясла юношу. Несомненно, в его воображении любовь была взаимна, причудлива и удивительна. Были планы, были мечты. Они роились в его сознании — одни других волшебнее. Они должны были исчезнуть сами собой — с естественным течением жизни, как исчезают все юношеские грезы. Но этого исцеляющего «естественного течения» судьба не подарила молодому поэту: неожиданная кончина «прекрасной Елены» безжалостно разрушила их. И это глубоко ранило душу, оставив неизгладимый след. Можно строить разные предположения, но совершенно ясно, что доминирующий мотив поэзии (да и прозы) Эдгара По — безвременная смерть прекрасной юной возлюбленной — одним из своих источников (потому что были и другие) имеет смерть миссис Джейн Стэнард в 1824 году.

Но, сколь бы рано ни пробудились музы любви и поэзии в сердце молодого человека, конечно, не только стихами и любовью было наполнено его существование в эти годы. Мы уже отмечали успехи По в учебе, его спортивные достижения. Он любил охоту, общался со сверстниками и товарищами по школе. Биографы отмечают его активное участие в деятельности ученического любительского театра. Ни в коем случае он не был отлучен от повседневной жизни и событий, происходивших в городе. И не только естественным образом был вовлечен в них, но являлся инициатором многих.

Прежде (в связи с дедушкой поэта) мы упоминали о турне по США, предпринятом в 1823–1824 годах героем американской и французской революций, генералом (американским и французским), маркизом де Лафайетом. Путешествие это было большим и длительным: маркиз посетил десятки городов, в том числе и Ричмонд. Везде его встречали как героя, устраивали пышные церемонии и празднества. Естественно, не хотели ударить лицом в грязь и ричмондцы.

Надо сказать, Виргиния (а следовательно, и Ричмонд) много значила в судьбе американской революции и воинской славе самого полководца[38]. Естественно, жители Ричмонда готовили торжественную встречу последнему из еще живущих ее генералов. В числе мероприятий, которыми собирались отметить визит героя, предполагался и эскорт, составленный из числа юных отпрысков уважаемых семейств Ричмонда. В связи с этим было сформировано специальное подразделение — рота почетного караула под названием «Юные добровольцы Ричмонда». Она должна была сопровождать процессию и промаршировать перед генералом. «Добровольцев» соответствующим образом экипировали, измыслив специальную форму, наиболее живописными элементами которой были отделанная бахромой — «трапперская» — рубаха и украшенная пером шляпа.

Большинство «юных добровольцев» составляли ученики школы Берка, что естественно, поскольку именно в ней и учились дети самых состоятельных горожан. Понятно, что своих собственных командиров дети должны были избрать сами[39]. И вот что интересно: Эдгар По был избран лейтенантом роты, то есть старшим офицером — вторым по старшинству, уступив должность командира некоему Джону Лайелу, которого избрали капитаном. Видимо, в мальчишеской среде он был еще более популярен, нежели наш герой. Но и второй результат — свидетельство, что По знали и весьма уважали соученики.

Сохранился интересный документ — обращение командиров роты «добровольцев» (Дж. Лайела и Э. По) к губернатору с просьбой сохранить выданное им боевое оружие:

Письмо датировано 24 ноября 1824 года. Как можно понять по дате и по смыслу, написано оно уже после отъезда знаменитого воителя. Неизвестна реакция губернатора на письмо, подписанное пятнадцатилетними «офицерами». Неизвестно и то, какое место в жизни нашего героя вообще занимала тогда эта самая «рота добровольцев». Возможно, то был всего лишь эпизод, не имевший последствий и связанный только с визитом маркиза-революционера. Но, даже если это был только эпизод, он вполне красноречиво свидетельствует, что среди товарищей по школе у Э. По был авторитет, и, как видим, авторитет немалый.

Таким образом, очевидно, что жизнь вне семьи — жизнь социальная — складывалась для Эдгара По вполне благополучно. По крайней мере, все внешние признаки этого были налицо: успешная учеба, занятия спортом, масса друзей и приятелей, безусловный и очевидный авторитет среди них.

Куда сложнее с жизнью внутренней — неявной, скрытой от досужих глаз.

Вот здесь, видимо, было всё не так просто. И дело даже не только в том, что существование юного По в эти годы было уже наполнено поэзией и хотя бы этим разительно отличалось от беспечного существования сверстников. Было и другое. Прежде всего, этот период — 1823–1824 годы — знаменует осложнение отношений с отчимом. Свидетельств тому много. Есть среди них косвенные (например, свидетельства биографов, опиравшихся на суждения современников). Есть и прямые. Среди них — письмо Джона Аллана Генри Л. По, брату Эдгара. Вот оно:

Как видим, нарисованный торговцем портрет пятнадцатилетнего пасынка весьма нелицеприятен. Эдгар не только имеет вид «унылый, хмурый и злобный», отчим сомневается, что тот способен любить и заботиться о сестре, упрекает в черной неблагодарности по отношению к приемным родителям и прежде всего лично к нему — его опекуну.

По мнению большинства биографов, приведенное письмо (цитируют его часто) — не только свидетельство злокозненного характера отчима, но и явная иллюстрация холодной решимости посильнее ранить адресата. «Характерно, — в связи с этим писал Г. Аллен, — что на обороте листа все той же благочестивой рукой был вычислен конечный прирост с некой суммы из расчета шести процентов годовых».

Но есть основания предположить, что все было совсем иначе. Очевидно, упомянутое письмо мистер Аллан написал под влиянием момента (и в этом смысле «конечный прирост с некой суммы на обороте листа», если, конечно, помнить о педантизме и аккуратности этого человека, скорее тому подтверждение, а не опровержение). Можно предположить, что ситуация сложилась спонтанно и развивалась примерно следующим образом. Отчим встретил пасынка, тот был хмур и не расположен к общению. Отчим поинтересовался причиной, Эдгар, видимо, ответил недостаточно вежливо; отчим вспылил, пасынок в ответ тоже не сдержался, мистер Аллан упрекнул в непочтительности, Эдгар заявил, что тот его не понимает, не любит и потому, вероятно, не хочет официально усыновить, да и зачем ему это делать, если у него есть родные дети — на стороне? Последняя ремарка, видимо, особенно задела торговца, и тогда уж он вспомнил и о предосудительной профессии матери, следовательно — о небезупречном ее моральном облике, а затем и о сомнительном происхождении, и бог знает о чем еще! В пользу того, что перепалка случилась в комнате пасынка, говорит и упоминание об оставшемся без ответа письме Генри, которое, вероятно, отчим заметил на столе у Эдгара. После ссоры, наверное, и было написано послание.

Конечно, отчим был несправедлив к Эдгару, заявляя, что «все это время заниматься ему было почти нечем», что «он ничего не делает». Мы помним, что именно в ноябре состоялся визит Лафайета и у По, как лейтенанта роты молодых добровольцев, дел было явно предостаточно.

Интересно и вот что. Мистер Аллан не был лично знаком с братом Эдгара. Он знал о его существовании, видимо, читал письма, адресованные пасынку, но они никогда не встречались. И это тоже говорит в пользу выдвинутой версии.

В то же время переписка между братьями была важна для мистера Аллана. Ожидавшийся приезд Генри в Ричмонд был связан с тем, что тот предлагал брату отправиться с ним в плавание (вероятно, в качестве юнги?). Подобный опыт у самого Генри имелся: в свои семнадцать лет он был уже испытанным моряком, ходил в плавания, а начинал свою карьеру именно в качестве юнги. За несколько лет до этого протекцию ему составил дедушка, «генерал По», пристроив внука на торговый корабль, видимо, один из тех, услугами которых пользовались его сыновья-торговцы.

Как воспринял предложение брата Эдгар? Скорее всего с интересом (учитывая его юношеский возраст), но, видимо, без особенного восторга. Во всяком случае, с ответом не торопился. Мистером Алланом инициатива Генри воспринималась как замечательный способ «пристроить» пасынка. Но не стоит видеть в этом стремление именно «избавиться» от него, как это делают большинство биографов поэта. Торговец был сыном своего времени и своего сословия. У Эдгара он не видел ни способностей, ни желания заниматься бизнесом. К тому же и сам не мог ничего ему предложить — фирма его прекратила существование, каких-либо серьезных дел он не вел. Морская карьера, конечно, была тяжелой и опасной, но в морской державе, каковой являлись Соединенные Штаты, относилась к числу массовых, и быть моряком не считалось зазорным. Напротив, занятие это было окружено романтическим ореолом. Были и такие, кто заслужил уважение и разбогател, связав себя с морем. Почему бы мистеру Аллану не желать морского поприща для приемного сына?

А вот что касается «неблагодарности» пасынка, то «со своей колокольни» торговец был, безусловно, прав. Он действительно «дал ему образование, намного превосходящее его собственное», заботился о нем, кормил, одевал и т. д. Но в том-то и дело, что Эдгар воспринимал Алланов как свою семью, а глава семейства — увы! — не видел в нем сына, воспринимая его как приемыша. Поэтому душевная рана, конечно, была глубока (и, вероятно, не единична) — и для Эдгара, и для главы семьи. Очевидно и другое. Обострение отношений между ними явно было связано со множеством факторов. Заглавную роль, конечно, играл переходный возраст Неда. Из подростка он превращался в юношу, а этот процесс никогда и ни у кого не проходит безболезненно. Чтобы миновать его более или менее благополучно, нужно обладать определенным «родительским талантом». Мистер Аллан был его лишен. Свою роль, видимо, играла и болезнь миссис Аллан, отдалявшая ее от Эдгара. Лепту вносила и финансовая нестабильность семьи: отсутствие собственного дома, постоянного источника доходов, неопределенность дальнейших перспектив. Но что характерно: едва финансовые обстоятельства наладились (источником тому стала кончина дяди торговца, Уильяма Гэльта), планы мистера Аллана решительно переменились — теперь о морской карьере для Эдгара речь уже не велась, решено было отправить его учиться в университет.

А что касается Генри — он так и не приехал к брату в Ричмонд. Вряд ли тому виной стало письмо мистера Аллана. Или отсутствие письма от Эдгара. Хотя торговец и писал, что «гордится нравственными принципами» своего «родственника», едва ли в действительности стоило ими «гордиться». Торговец мог уважать Генри за то, что тот выбрал профессию моряка. Но какое отношение это имело к нравственности? Он, может быть, и был, например, лично смел, но нравственен? Отнюдь. И никакого особенного «долга» по отношению к брату (или сестре), видимо, не испытывал. Тогда же, в ноябре или в декабре 1824-го, он вновь отправился в плавание. Говорят, в числе многих морей его корабль бороздил и Средиземное. Тогда Генри По побывал в Греции, где в то время находился и вскоре умер лорд Байрон. Затем у него были и другие плавания — в Атлантике, Тихом океане, северных и южных морях. О некоторых своих приключениях — вымышленных или действительных — он потом расскажет брату, тогда уже писателю. И тот кое-что использует в своих сюжетах. Но в реальности «походить по морям» Эдгару не доведется — ни в компании брата, ни в одиночку.

Трудно сказать, насколько сильно идее морского поприща для пасынка был привержен его опекун. Но даже если она действительно была актуальна, то вскоре перестала таковой быть. И в жизни семьи (следовательно, и нашего героя) все переменилось почти волшебным образом.

На исходе 1824 года тяжело заболел и в начале марта 1825-го умер дядя торговца, Уильям Гэльт. Он умер бездетным, но родственников — потенциальных наследников — братьев и сестер, племянников у него было много. Почти все (за исключением племянника Джеймса Гэльта) проживали в далекой Шотландии. Поэтому или по какой-то иной причине, которая остается неизвестной, львиную долю (почти две трети) своего огромного состояния покойный завещал Джону Аллану. Одну треть получил упоминавшийся и живший в доме дяди Дж. Гэльт (в последние годы он вел дядины дела). Многочисленные британские родственники не получили почти ничего. По свидетельствам современников и биографов поэта, несправедливость раздела имущества и капиталов возмутила обделенных. Они даже собирались судиться с Алланом. Но такова была воля покойного, и в завещании она была выражена определенно. Судиться, в конце концов, родичи не стали, но и знаться с тем, кого недавно принимали у себя, теперь не желали. Впрочем, едва ли это сильно расстроило теперь уже богатого наследника.

Как бы там ни было, буквально в одночасье торговец превратился в одного из богатейших граждан Виргинии. Его состояние (капиталы, ценные бумаги, недвижимость и т. п.) оценивалось современниками в гигантскую по тем временам сумму — примерно в 750 тысяч долларов. Да и по нынешним понятиям, если учесть, что современный доллар где-то в двадцать пять — тридцать раз дешевле доллара 1820-х годов, оно, конечно, велико. Тем более что людей действительно богатых (миллионеров или почти миллионеров) в то время было совсем немного — ведь история наша (напомним!) развивается в эпоху (как говаривали классики марксизма) «первоначального накопления капитала». В США доминировала аграрно-торговая модель экономики, не способствовавшая быстрому формированию крупных состояний. Капиталы плантаторов-южан были овеществлены в сельхозугодьях, рабах, движимом и недвижимом имуществе. Более успешны в накоплениях были торговцы. Но тут все зависело от конъюнктуры, оборотов и удачи. Покойному Гэльту в основном везло.

Самому Аллану накоплений создать не удалось. Напротив, удачливый поначалу бизнесмен, в начале 1820-х годов все свои деньги он потерял. Но накопления (причем, как мы видим, изрядные) сумел сделать его дядя. И вот теперь они оказались в руках отчима нашего героя.

Жизнь, повторим, переменилась. Алланы оставляют дом, в котором бесплатно жили по милости дядюшки, и покупают себе особняк — один из самых дорогих и комфортабельных в городе. Он стоял на невысоком холме, почти в центре города, на углу Главной и Пятой улиц, в глубине тенистого сада, весь участок был обнесен красивой металлической оградой. Фасад дома украшали портик и обширная открытая тенистая терраса в два этажа. Алланы обзавелись и соответствующей обстановкой, наняли слуг и садовника. Появилось несколько экипажей, устроили конюшню.

Что интересно, даже не стесняясь в средствах, торговец оставался торговцем: совсем новый дом он купил с изрядной выгодой у прежнего владельца, который, срочно нуждаясь в деньгах, продал его с двадцатипроцентной скидкой.

Особняк, повторим, был большим, и теперь у каждого из членов семейства появились собственные просторные апартаменты. Выделили комнату и Эдгару. Она располагалась на втором этаже, в северо-восточной части здания. Из ее окон открывался чудесный вид на излучину реки Джеймс и окрестности.

Любование пейзажами, животрепещущий интерес к природе — все это так типично для той романтической эпохи, и в этом смысле Эдгар По не был исключением, тем более что ему нравилось наблюдать не только жизнь «дневную», но и ночные светила — звезды, планеты, Луну. Он даже выпросил у отчима купленный еще в Англии телескоп и попросил установить его на террасе подле своих окон, чтобы иметь возможность предаваться неспешным ночным обсервациям. Но тогда, в первые месяцы жизни на новом месте, дневные и ночные виды вызывали у юноши не восторг, а меланхолию — он был снова влюблен.

В отличие от Джейн Стэнард в новой любви — во внешнем облике избранницы и ее поведении — не было ничего рокового, таинственного и загадочного. Напротив, насколько можно судить по сохранившемуся изображению, она была вполне заурядна, хотя и весьма миловидна. Г. Аллен, которого всё восторгало в поэте, не преминул восхититься и его новой возлюбленной: «В ту пору ей только что минуло пятнадцать лет. Природа наделила ее изящной стройной фигуркой, большими черными глазами, красивым ртом и длинными темно-каштановыми волосами. Все, вместе взятое, произвело на По неотразимое впечатление». Звали ее Сара Эльмира Ройстер, но ее родственники, друзья и знакомые предпочитали называть ее не по первому, а по второму имени — Эльмира. Это имя нравилось и Э. По. Она жила по соседству с юным поэтом — напротив дома, который занимало семейство Аллан до переезда в собственный особняк.

Познакомились и сблизились они, судя по всему, в начале 1824 года[40] — в дни болезни и смерти «Елены» (миссис Стэнард). Не сразу юный поэт разглядел очарование юной прелестницы — другая владела его думами. Была ли тому виной какая-то особая красота девушки, или ее способность сопереживать (известно, что вместе с Эльмирой он неоднократно навещал могилу «Елены»), или просто время (и возраст) «взяли свое», но теперь уже новое чувство охватило юного поэта. Поначалу они встречались в городском саду Ричмонда (дом Ройстеров, как и прежнее жилище Алланов, примыкал к нему)[41]. Вскоре юноша был принят и в доме Ройстеров — рассказывают о том, как юный поэт пел (?) и играл на флейте (?), а Эльмира аккомпанировала ему на фортепиано. Несомненно, встречались они в других местах. Об этом говорит хотя бы тот, уже упоминавшийся факт, что молодые люди вместе (и неоднократно) навещали могилу миссис Стэнард.

Сохранился карандашный портрет мисс Ройстер. Его нарисовал юный поэт, скорее всего, в 1825 году. Каким-то чудом он уцелел, и через много лет дошел до нас не только как пример несомненного художественного дарования По, но и как бесценное свидетельство его отношения к юной особе. Если По не польстил своей возлюбленной, приукрасив ее образ, то она действительно была красива — юной, застенчивой, еще не расцветшей девичьей красотой.

Неизвестна реакция близких нашего героя на его отношения с мисс Ройстер. Что касается родителей молодой особы, то поначалу они вполне благосклонно взирали на визиты пасынка уважаемого коммерсанта и не препятствовали общению молодых людей. Но затем, видимо, что-то переменилось. Возможно, слишком явными стали взаимная симпатия и знаки ухаживания со стороны юного По, слишком заметной и однозначной реакция предмета обожания. Скорее всего состоялась и беседа отца девушки с опекуном нашего героя (о ней говорят многие биографы поэта), в ходе которой выяснились весьма туманные перспективы По как наследника и, следовательно, как жениха и возможного мужа. К середине 1825 года мисс Ройстер и «мастер Аллан» уже не могли встречаться явно — приходилось делать это тайком, прибегать к уловкам и ухищрениям. Как сие обстоятельство влияло на девушку — бог весть! — а вот что касается нашего героя, то это обстоятельство, конечно, не могло не распалить его еще сильнее. В том числе и поэтическое воображение. Г. Аллен в своей книге приводит следующие поэтические строки:

Биограф утверждает, что они посвящены ричмондской любви поэта и написаны тогда же. Едва ли это соответствует действительности: первая редакция стихотворения датируется 1831 годом (и, конечно, стихотворение имеет другого адресата), а последняя — 1849-м. Известно, что эту — последнюю — По действительно посвятил Эльмире, тогда уже зрелой, недавно овдовевшей женщине. Он вновь ухаживал за ней. И, возможно, новая встреча всколыхнула прежние чувства. Но это была уже другая Эльмира, да и поэт был другим. А тогда, в юности, — это хорошо известно, — он, конечно, посвящал ей стихи. Но судить о них мы не можем — они не сохранились. Часть утрачена по неизвестным причинам. Другая часть оказалась в письмах юного поэта возлюбленной. Их (и письма) ему вернули в 1827 году — накануне бракосочетания Эльмиры. Видимо, тогда же они были уничтожены самим Эдгаром По.

В марте 1825 года в судьбе юноши произошли разительные перемены. Связаны они были не с делами душевными (отношения с Эльмирой развивались), а с его собственным ближайшим будущим. Его забрали из школы и вверили заботам специально нанятых учителей тотчас же, как было оглашено завещание покойного Гэльта: чтобы подготовиться к учебе в университете, полагал опекун, необходимы специальные наставники. Не погрешим против истины, заявив, что грядущее студенчество пасынка направлялось прежде всего волей мистера Аллана, а не желаниями его супруги или самого будущего студента. Почти неожиданно превратившись в одного из богатейших людей штата, торговец торопился подтвердить свой новый статус.

Интересно, а как сам Эдгар воспринял эту грядущую — поистине чудесную — трансформацию собственной судьбы? Никаких собственных признаний поэта, равно как и свидетельств современников не сохранилось. Тем не менее можно предположить, что воспринято это было с восторгом. И не только потому, что молодой человек любил учиться и знания ему давались легко. Но еще и потому, что он был честолюбив. В этом — при всей несхожести со своим опекуном — они были близки. И грядущее студенчество, конечно, тешило его самолюбие. Ведь в Америке начала XIX века в университетах учились немногие.

Эти полтора года, что отделяли его от университетской жизни, оказались очень важными для социального развития поэта. Свалившееся богатство открыло перед Алланами двери всех аристократических домов Ричмонда и заставило их изменить привычный стиль жизни, сделало существование более открытым. Хотя это и несло большие траты, теперь, по южному обычаю тех времен, они часто приглашали гостей, устраивали приемы и сами откликались на приглашения — посещали балы, светские рауты, дни рождения, другие праздники.

Трудно сказать, как вся эта светская суета воспринималась главой семейства. Скорее всего как человеку деловому — докучала, но как человека тщеславного радовала и льстила самолюбию. Естественно, принимали и пасынка. В отличие от опекуна юный По находил в светской жизни удовольствия. Его радовали ритуалы, радушные улыбки и беседы «ни о чем», были приятны те уважение (пусть формальное) и внимание, которые оказывали ему — совсем еще молодому человеку. Все это было очень важно. Едва ли он сам осознавал это, но вовлеченность в светскую жизнь поднимала самооценку, формировала характер и активно социализировала: очень скоро совершенно естественным образом юноша усвоил манеру говорить и держаться как истинный джентльмен-южанин. Эти навыки остались с ним на всю жизнь — не случайно все, кто впоследствии его видел, знал и наблюдал, отмечали пресловутое «джентльменство» поэта.

А как же любовь? Активная светская жизнь молодого поэта не препятствовала развивавшимся отношениям. Скорее, напротив — помогала. Ведь Эдгар и Эльмира могли видеться — и виделись! — на балах, приемах и раутах. Могли танцевать, общаться, обмениваться записками, назначать свидания. И, безусловно, делали это. Так что любовь росла и чувства углублялись. Видимо, и решающее объяснение между ними произошло не без воздействия указанных обстоятельств. Скорее всего оно случилось накануне (или незадолго) до отъезда По в университет. По понятным причинам его обстоятельства и детали, конечно, неизвестны. Но мы знаем, что Эльмира обещала ждать и дала согласие выйти за него замуж. Этот общий договор влюбленные сохранили в тайне — учитывая отношение родителей девушки к Эдгару. Он поклялся ей в вечной любви и обещал писать.

Увы, как часто мы бываем не властны над обстоятельствами! Особенно когда они управляются намеренно злой чужой волей!

Эдгар сдержал обещание: он писал своей возлюбленной. Но она не получала его писем. И поэтому не отвечала. Сердце ее было разбито… Она вышла замуж за другого. Но это случилось уже позднее.

А пока договор был в силе. Они искренне любили друг друга, когда могли — встречались, писали письма…

Последнее письмо от Эдгара Эльмира получила накануне отъезда возлюбленного в Шарлоттсвилл, где ему предстояло учиться в университете. Вероятно, всплакнула, окропив слезами его строки. И приготовилась ждать следующего. Но… ни одного письма она больше не получила…

В дальнейшем мы обязательно вернемся к упомянутым обстоятельствам. А пока — последуем за нашим героем…