Эдгар По. Сумрачный гений

Неприкаянный. 1831–1833

От Вест-Пойнта до Нью-Йорка вниз по Гудзону около сотни километров. Казалось, недальний путь, тем более по течению, но светового дня не хватило, чтобы добраться до пункта назначения. Значит, была ночевка, и едва ли в комфортных условиях. В Нью-Йорк поэт прибыл простуженным — совсем больным и разбитым.

Отчаянное положение, в котором По оказался в Нью-Йорке — больной, растерянный, без денег, — иллюстрирует письмо, отправленное 21 февраля мистеру Аллану в Ричмонд. Хотя в предыдущем, совсем недавнем послании из Вест-Пойнта он заверял опекуна, что больше никогда его не потревожит, в этом писал:

Едва ли есть смысл разбирать, что в словах поэта правда, а что нет. Перед нами письмо человека, встревоженного до паники, впавшего в совершенное отчаяние, — и не только потому, что нет денег, но и потому, что болен, и это пугает его. У поэта воспаление случилось впервые, он в чужом городе, он не знает, что приключилось с его ухом, и не имеет представления, к кому обратиться, и к тому же карман его пуст. Г. Аллен называет письмо поэта «излишне жалостным». Нет, это письмо не «жалостное». Это — письмо донельзя испуганного человека. И он обращается к тому, к кому привык обращаться. Ведь какие бы отношения у них ни были, для По мистер Аллан — суровый, несправедливый, жестокий, но — отец. «Суррогат отца» по крайней мере. Но мистером Алланом 22-летний поэт уже давно не воспринимается в качестве сына. Поэтому он не отвечает на письмо и не посылает денег.

Тем не менее в течение недели ситуация каким-то образом разрешается. Бывший кадет выздоравливает, поселяется на Медисон-сквер (в то время этот район города считался приличным и недорогим). Там, во время прогулки, 1 марта его встречает давний приятель (некий Питер Пиз из Бостона). Поэт в прекрасном настроении, сообщает, что живет неподалеку, много времени посвящает променадам, а также и о том, что «ему улыбнулась удача».

Поскольку встреча была мимолетной, о какой «удаче» говорил По, его знакомец не сообщил. Но, скорее всего, была связана с готовящимся к печати сборником. Вероятно, поэт получил известие, что книгу набирают и вскоре она будет издана. Кстати, первыми числами марта 1831 года датируется и портрет поэта кисти Генри Инмэна[107]. Мы знаем, что у По не было средств, чтобы заказать миниатюру, ее появление связано, конечно, со сборником. Известно, что Инмэн активно сотрудничал в эти годы (да и позднее) с издателями, в том числе с Эламом Блиссом, и живописный образ поэта, видимо, предназначался для сборника.

Насколько можно судить по изображению, По действительно не выглядит несчастливым. Хотя он несколько напряжен, но пытается быть непринужденным, на губах полуулыбка, взгляд устремлен в пространство, и вид вполне «байронический». Впрочем, а как должен выглядеть молодой поэт? Конечно, как Байрон! Сходство с британским бардом очевидно — и в позе, и во взгляде, и даже в костюме. Интересно, откуда оно? К нему стремился поэт или то была воля художника? Скорее всего, сработал стереотип. Но вот что характерно: на портрете По выглядит явно старше своих лет. А ведь ему только двадцать два года. Не стоит упрекать художника, будто он «состарил» поэта. Так будет всегда. Портретов у По будет еще несколько. Их создадут разные живописцы, но на каждом герой наших строк выглядит старше своих лет. И в этом одна из особенностей Эдгара По — он не только рано повзрослел, но и стариться начал уже тогда, когда его сверстники еще только мужали.

Впрочем, прекрасное настроение длилось, видимо, недолго. Уже 10 марта поэт вновь пребывает в смятенном состоянии духа. Свидетельством тому письмо в Вест-Пойнт полковнику Тайеру, начальнику академии[108]. В нем он пишет, что «при первой оказии намерен отправиться в Париж». Бывший кадет просит дать рекомендательное письмо маркизу де Лафайету со свидетельством, что «он учился в академии», и объясняет, что протекция необходима, так как он собирается «поступить в польскую армию» [?]. Реакция полковника неизвестна, как, впрочем, и обстоятельства странного намерения По, но очевидно, что послание продиктовано очередным приступом отчаяния, охватившего молодого человека.

Как, вероятно, заметил читатель, резкая смена настроений — характерная черта Эдгара По. Он редко бывал весел и почти никогда — беззаботен, чаще всего пребывал в сумрачном расположении духа. Но и сумрачность его была разной — иногда спокойной и сосредоточенной, а порой — суетливой, напряженной, беспокойной — до отчаяния и даже паники. Трудно сказать, испытывал ли он такое в юности. Если судить по некоторым его художественным текстам (например, по упоминавшейся автобиографической новелле «Вильям Вильсон»), подобные состояния были ему знакомы и в отрочестве. Впрочем, художественный текст — ненадежное свидетельство в таком деликатном вопросе. Что можно утверждать наверняка: перелом в характере поэта произошел в возрасте примерно шестнадцати-семнадцати лет, после того как он отправился учиться в Шарлоттсвилл. Испытания, пережитые там, и — в еще большей степени — те, что последовали, надломили психику поэта, и, начиная с той поры, отчаяние, даже исступление посещали его часто. Нечто подобное, скорее всего, переживал он и 10 марта. Как долго это длилось, неизвестно. Но странное письмо полковнику Тайеру (вероятнее всего, оставшееся без ответа), конечно, оказалось прямым следствием такого состояния.

Какими обстоятельствами оно было вызвано? Как можно заметить, «спусковым крючком», как правило, был некий стресс. В свою очередь, источником стресса могло быть что угодно — ссора, болезнь, внезапное неприятное известие, безденежье. Чаще всего им и было отсутствие денег и, как следствие, чувство беспомощности. Доказательства тому мы увидим и в дальнейшем. Опытный психоневролог мог бы определить, следствием чего были эти спорадически возникавшие состояния: повышенной эмоциональности, особо тонкой нервной организации, душевной болезни? Вопрос непростой. Как нет единственного определения — что есть талант. А тем более — талант выдающийся. И вообще, что такое писательство, сочинительство? Разве не свидетельство некой девиантности? Писатель создает новые миры. И живет в них. А обычному человеку нет нужды в иных мирах. Он существует в этом. Да и этот — единственно реальный — для подавляющего большинства из нас — избыточен.

Едва ли мы ошибемся, если предположим, что на этот раз приступ отчаяния спровоцировало банальное безденежье. Действительно, оказавшись в Нью-Йорке, По не мог с уверенностью смотреть в будущее: у него не было ни денег, ни работы. Чем и на что жил поэт в эти мартовские дни 1831 года?

Можно утверждать, что основным источником финансов для поэта в нью-йоркские весенние дни был издатель его книги Элам Блисс. Не стоит считать этого господина особенно щедрым. Скорее всего, давал он совсем немного, и этих денег едва ли хватало даже на самое необходимое (письмо от 10 марта 1831 года — косвенное тому подтверждение). Нет оснований и подозревать Блисса в благотворительности. Он зависел от поэта. Ведь сборник издавался по подписке. И деньги за него могли быть получены только после того, как книга будет напечатана и отослана подписчикам. К тому же чек выписывался на имя автора. И лишь после того, как автор получал чек, издатель мог получить заработанное.

А деньги по тем временам были неплохие. Из 232 кадетов академии на книгу подписался 131 человек. Экземпляр стоил 1 доллар 25 центов. К тому же весьма вероятно, что подписались и несколько офицеров. В чеке на имя Эдгара А. По, выписанном казначеем академии (не забудем, в армии всё происходит централизованно и в соответствии с инструкциями — подписка на книгу производилась с разрешения суперинтенданта полковника С. Тайера), значилась сумма 170 долларов[109]. Следовательно, у издателя были все резоны поддерживать поэта. Во всяком случае, до тех пор, пока из академии не прибудут деньги.

Книга По вышла из печати в апреле. Точная дата выхода неизвестна. Но чек датирован 23 апреля. Следовательно, подписчики получили сборник тогда же или чуть раньше, а тираж, скорее всего, был готов в середине месяца.

Интересно, какую часть из 170 долларов получил Э. По? Скорее всего, небольшую — издание сходной по объему и полиграфии книжки обходилось автору приблизительно в 100 долларов (издателю, конечно, дешевле). А если вспомнить, что издатель еще и «содержал» нашего героя в течение марта и апреля, то станет понятно, что гонорар оказался невелик. Об этом говорит и тот факт, что уже в конце апреля Э. По начинает подыскивать себе работу.

Однако мы еще почти ничего не сказали по поводу вышедшей книги.

Издана она была весьма приличным тиражом — около тысячи экземпляров[110]. Но с точки зрения полиграфии не выглядела шедевром. Формат составлял примерно 17 на 9,5 сантиметра. Бумага была не самого лучшего качества, обложка — оливкового цвета. Да и объем всего 124 страницы.

Уже внешний вид книги, как вспоминали бывшие товарищи автора по академии, разочаровал их — уж очень неказисто она выглядела. Но куда большее разочарование вызвало содержание. Они не нашли в ней того, на что рассчитывали, — никаких эпиграмм и пародий на своих офицеров и товарищей, никаких сатирических стихотворений[111].

Автор дал книге скромное название — «Стихотворения»[112]. Да к тому же сообщил читателю, что перед ним «второе издание». В принципе для этого у него основания были — в сборник входили уже публиковавшиеся произведения, такие как поэмы «Тамерлан», «Аль Аарааф», стихотворение «Волшебная страна». Но были и новые, впервые опубликованные стихотворения — «Израфил», «Победная песнь», «Град обреченный»[113] и другие, среди которых особенно выделяются два: «К Елене» и «Спящая»[114]. Их не только Э. По, но и многие современники и потомки считают одними из лучших его стихотворений. Поэтому обозначение на титуле вышедшего сборника «второе издание» — не совсем корректно. Однако нам неизвестно, чем руководствовался автор. Видимо, у него были какие-то собственные резоны.

Впрочем, как бы высоко ни оценивались отдельные произведения вышедшего сборника, все-таки главная его значимость — в другом. На его страницах По впервые выступил как теоретик поэтического (и шире — литературного) творчества. Эта сфера приложения таланта впоследствии станет одной из важнейших и во многом обусловит непреходящее значение Эдгара По не только для национальной, но и мировой словесности.

Речь идет о преамбуле сборника — «Письме мистеру__».

«Место рождения» текста обозначено «Вест-Пойнт,__1831», и адресован он «Дорогому Б__».

Большинство исследователей творчества По едины во мнении, что адресатом послания был издатель — мистер Блисс. Вполне может быть. Нетрудно вообразить, что, когда он посещал Вест-Пойнт, они действительно вместе обсуждали некоторые аспекты стихосложения и национальной литературной действительности. Допустимо, что издатель сетовал на «униженное» положение американских авторов и, конечно, нашел в молодом поэте сочувствующего слушателя. Характерны в этом смысле слова из «Письма»:

Разумеется, сетования эти не новы и совсем не оригинальны — о несправедливой «приниженности» американских авторов относительно европейских толки шли начиная с конца XVIII столетия.

Совсем не ново и не оригинально было и отношение Э. По к Вордсворту и Кольриджу, выраженное в послании. Первого как поэта он отвергает, перед вторым — преклоняется. Эту точку зрения разделяли многие из его современников — товарищей по поэтическому цеху.

Куда важнее два других тезиса «Письма». Во-первых, идея о правомерности суждения поэта о работе другого поэта и возможности справедливой оценки его труда.

«Говорят, что хорошую критическую статью о стихах может написать тот, кто сам не является поэтом. С точки зрения ваших и моих понятий о поэзии это неверно — чем менее поэтичен критик, тем менее справедлив его отзыв, и наоборот. <…> Справедливость критической оценки пропорциональна поэтическому таланту. Поэтому я готов согласиться, что плохой поэт будет необъективным критиком и его себялюбие неизбежно склонит в его пользу весь скромный запас его суждений; но подлинный поэт, думается мне, и в критике не может быть иначе как справедлив».

Трудно сказать, размышлял По о себе как о литературном критике уже тогда или идея взяться за разбор чужих сочинений пришла к нему позже. Но очевидно, что он был совершенно уверен в своей способности справедливо судить о поэзии других. И когда появилась возможность ринуться в литературную баталию, внутренне он был готов к этому и ни минуты не сомневался в своем праве судить других.

Второй тезис, пожалуй, еще важнее. Он не только иллюстрирует способность По к литературно-теоретическим размышлениям, но закладывает основы его собственной оригинальной поэтической теории, многие из положений которой не утратили своей актуальности и до наших дней.

Вот он, тот абзац, что содержит этот основополагающий тезис:

В дальнейшем к проблемам поэтической теории он будет обращаться постоянно. Они будут обозначаться (под разными углами зрения) в его многочисленных рецензиях на творения современных ему американских и британских поэтов, а затем окончательно оформятся в работах 1840-х годов — в «Маргиналиях», «Философии творчества» и «Поэтическом принципе».

Однако мы несколько отклонились от канвы повествования. Настала пора вернуться к ней.

Весь апрель 1831 года Эдгар По провел в Нью-Йорке. Он разослал несколько экземпляров сборника по редакциям газет и журналов. Но оставаться в городе, ожидая рецензий, не мог: те небольшие деньги, что он получил за книгу, быстро растаяли. Попытки найти работу не увенчались успехом, тем более что По, видимо, уже решил: его будущая деятельность будет связана со словесностью, и ничего иного для себя не мыслил. Необходимых же связей, чтобы получить место в газете или в журнале (увы, век XIX в этом смысле ничем не отличался от века XX и XXI!), у него не было. Потому ничего удивительного в том, что в начале мая он распрощался с Нью-Йорком и морем отправился в Балтимор.

Читатель может подумать, что, покидая американский мегаполис, По уезжал «в глушь, в Саратов». На самом деле это не так. Балтимор в те годы, о которых идет речь, был, пожалуй, самым (за исключением Нью-Йорка) динамично развивавшимся городом Америки. Это был торговый, промышленный, транспортный центр. Балтимор связывали регулярные пароходные линии с главными портами атлантического побережья США, большинство из них функционировали с 1820-х годов. В 1830 году здесь открыли первую в стране коммерческую железную дорогу Балтимор — Огайо, что немедленно превратило его в крупный транспортный и торгово-перевалочный узел. Город строился, расширялся, сюда ехали люди. Но «не хлебом единым» жил Балтимор. Развивался он и в культурном аспекте. Открывались новые театры («Новый театр» в 1829-м и «Балтимор мьюзеум» в 1830-м), печатались книги, издавались газеты — каждый год появлялось по нескольку новых периодических изданий. Исследователи подсчитали, что в 1815–1833 годах было анонсировано более семидесяти новых изданий. И все они выходили. Понятно, что не каждое из них «прожило» долгую жизнь, век многих был очень короток. Но важно не это, куда важнее тенденция.

Конечно, в Балтимор поэт отправился не потому, что хотел приобщиться к развитию транспорта, промышленности и культуры. Ему просто некуда было деться. Он вернулся бы в Виргинию, но, как писал в одном из писем, «мистер Аллан снова женился, и теперь я уже не могу считать Ричмонд своим местом жительства»[116]. Потому выбор вновь пал на Балтимор.

Интересно, сознавал ли поэт особое, можно сказать мистическое, значение этого города в своей жизни? На тот момент — едва ли. Но в конце жизни — вполне может быть.

По сути, именно в Балтиморе началась его самостоятельная жизнь. Здесь была «обрезана пуповина», связывающая его с Алланами. Здесь он обрел единственно близких людей, своих кровных родственников. Здесь познал счастье, и здесь — исток многих его творческих начинаний. Отсюда Э. По много раз уезжал, но неизбежно возвращался. Географически город расположен на полпути между сонно-аристократическим Югом и шумно-капиталистическим Севером. Для поэта он — вечный полустанок в его постоянных перемещениях — в Ричмонд, Вашингтон, Филадельфию, Нью-Йорк, другие города — близкие и дальние. Что же удивительного в том, что именно Балтимор стал и последним — посмертным — пристанищем Эдгара По: в катастрофические для него дни конца сентября 1849 года он даже не собирался заезжать в Балтимор, а направлялся в Филадельфию, но вот — заехал и — остался навечно…

Но эти роковые события пока еще далеко впереди. И мы, конечно, о них расскажем подробно. Но факт остается фактом — Балтимор действительно особый город в судьбе поэта.

Итак, в первых числах мая наш герой вновь возвращается в Балтимор, в «гнездо» матушки Клемм. Несмотря на то что семья жила очень стесненно, Эдгара встретили радушно, и он вновь обосновался в комнате, что делил с братом. С тех пор как По расстался с ними, отправляясь в Вест-Пойнт, здесь не произошло особых изменений. Семейством по-прежнему ласковой, но твердой рукой управляла Мария Клемм, с ней жили ее дети — Генри и Вирджиния; тут же обитала и бабка поэта, хотя она почти не вставала с постели. Здесь его встретил и старший брат Генри Леонард По. Но тот был совсем плох: болезнь прогрессировала, и жить ему оставалось немного.

От поэта, конечно, не укрылось, как тяжело и скудно жили его родственники. Незадолго до его приезда они переехали с Молочной улицы на Уилкс-стрит, в район Микэникс Роу, само название которого говорит о том, что там располагались предприятия, мастерские и склады. Жить там было дешевле, но, естественно, место было совсем не престижным.

Ничего удивительного, что сразу же по водворении по новому адресу По взялся за поиски работы. От тетушки узнал, что двоюродный брат Нельсон По, служивший в газете, ушел из нее, неудовлетворенный уровнем оплаты, и, таким образом, в редакции образовалась вакансия. Наш герой загорелся идеей получить это место, но проблема заключалась в том, что в свое время, когда был опубликован «Аль Аарааф», редактор и владелец газеты[117] Уильям Гвинн довольно пренебрежительно отозвался о поэме, за что удостоился саркастической отповеди автора. Теперь ситуация поменялась, и По оказался в роли просителя. Скорее всего, после произнесенных когда-то слов он не очень надеялся на место. Однако с просьбой обратился. Но сделал это не лично, а написал письмо. Вот оно:

Это не весь текст. Письмо содержит еще и приписку:

Было у нашего героя «тяжелое растяжение связок» или нет, мы не знаем. Но едва ли именно упомянутая травма помешала соискателю явиться к мистеру Гвинну лично. Во всяком случае, она не смогла помешать По буквально на следующий день отправиться в расположенный почти в 50 километрах от Балтимора городок Рейстерстаун. Судя по всему, поэт не слишком надеялся на добросердечие редактора. И, кстати, справедливо. Тот даже не затруднил себя ответом.

В Рейстерстаун молодой человек поехал тоже в надежде получить место — преподавателя или надзирателя в Академии Франклина, которая тогда считалась лучшим учебным заведением Мэриленда. Трудно сказать, почему Э. По решил, что сможет заниматься педагогической деятельностью. Скорее всего, он особенно и не задумывался об этом. В академию его погнала нужда. Но путешествие это он совершил напрасно. Вакансий в школе не оказалось. Наверняка в этот период были и другие попытки найти работу. Но — безрезультатно.

Чем еще поэт занимался в те майские дни 1831 года в Балтиморе? Конечно, писал стихи. О «шедеврах», созданных тогда, ничего не известно. Скорее всего, их не было. Зато мы знаем, что он записал несколько стихотворений в альбомы балтиморским дамам. Значит, вел довольно активную светскую жизнь. Были у него и увлечения. Одно из них, судя по всему, довольно серьезное.

Звали «увлечение» Элизабет Херринг, она была дочерью одного из самых состоятельных граждан Балтимора (тот занимался торговлей, владел несколькими домами, в том числе содержал самую респектабельную гостиницу города «Armistead Hotel») и дальней родственницей поэта по линии отца. Насколько далеко зашли их отношения, сказать трудно. Но известно, что Эдгар бывал в ее доме, писал ей в альбом. Видимо, было и нечто большее — вероятно, взаимная симпатия со стороны девушки. Во всяком случае, того, что «было», или того, что «заметили» ее родители, оказалось достаточно, чтобы перестать принимать поэта и строго запретить дочери видеться с «этим человеком».

Кстати, одно из стихотворений По, записанных в альбом девушке, привести стоит, тем более что это акростих с именем адресата и к тому же в блестящем переводе Ю. Корнеева:

Трудно сказать, что на самом деле «глубоко в сердце обрел» наш герой, но, «размером трудным излагая», талант версификатора он, безусловно, продемонстрировал. Впрочем, сам-то он едва ли серьезно относился к тем «безделицам», что писал в альбомы дамам. Во всяком случае, приведенное стихотворение в свои поэтические сборники он никогда не включал. Как, вероятно, и многие другие.

А на Микэникс Роу молодого человека ждали скорбные дела. Брат таял на глазах, его душил кашель, и нередко по нескольку ночей кряду дежурил он у постели больного, поднося питье, лекарства и всячески пытаясь облегчить его состояние. Старший По сознавал, что дни его сочтены, и совершенно не берегся, будто намеренно (чего исключать нельзя!) сокращая срок своего пребывания на свете. Весной и летом 1831 года приступы следовали один за другим, становясь тяжелее раз от разу. Тем не менее, едва оправившись от очередного приступа, Генри сбегал из дома и обязательно тяжело напивался. Родным, и прежде всего Эдгару По, приходилось его разыскивать и возвращать домой. Не всегда это удавалось сделать быстро, и болезнь снова возвращалась, усиливаясь.

Это не могло длиться долго, и 2 августа 1831 года в одной из местных газет[118] появилось короткое извещение: «Скончался У. Г. По, 24 лет. Его друзья и знакомые приглашаются на похороны этим утром в девять часов к дому миссис Клемм на Уилкс-стрит». Старший брат поэта умер накануне — вечером 1 августа. Непосредственной причиной смерти — к этой мысли склоняется большинство биографов — стало отравление алкоголем. Ослабленный туберкулезом организм на этот раз не смог совладать с отравой.

Похоронили, как мы видим, быстро — на следующий день. В те годы в бедных домах (тем более летом) покойников не держали долго. А Клеммы — По и были самыми настоящими бедняками. Хотя и старались соблюдать внешнюю респектабельность, но это не всегда удавалось.

Смерть Уильяма Генри Леонарда По была, конечно, печальным событием. Но, как ни кощунственно это звучит, и облегчением для семьи. В последние месяцы он нигде не работал, пил, а на выпивку нужны были деньги. И пусть воровством он себя не запятнал, но делал долги. Их нужно было возвращать. Кстати, привычка старшего брата одалживать вскоре выйдет боком младшему. Но об этом речь впереди. Впрочем, мы и так несколько забежали вперед и пропустили событие, которое многое изменило в судьбе героя повествования. Если не в личной, то в судьбе литературной, творческой — наверняка.

28 мая 1831 года в филадельфийской газете «Сэтеди курир» появилось объявление:

Не факт, что объявление попалось на глаза Э. По именно 28 мая, но то, что оно не прошло незамеченным, бесспорно.

В объявлении среди прочего сообщалось, что конкурс анонимный («к каждому рассказу должен прилагаться запечатанный конверт с именем и адресом автора; конверт будет вскрыт только в случае победы произведения в конкурсе»), его итоги будут подведены в январе 1832 года. Рассказ должен поступить не позже 1 декабря, почтовые расходы берут на себя издатели.

Прежде Эдгар По не писал прозу. И вообще, как нетрудно понять из его «программного» предисловия к незадолго до этого изданному поэтическому сборнику, считал прозу («мысль без музыки») едва ли достойной внимания настоящего художника, каковым в его восприятии мог быть только поэт. Но гонорар — 100 долларов! — не мог не поразить его воображения: на такие деньги семья могла без особых хлопот существовать не один месяц. Тем более на фоне тех гонораров, на которые Э. По мог рассчитывать как поэт[119]. Конечно, он решил попытать удачу в объявленном конкурсе.

«Приобщение к прозе началось с внимательного изучения и анализа так называемых журнальных жанров, — писал по поводу первых шагов поэта на новом литературном поприще Ю. В. Ковалев в своей книге об Эдгаре По. — Предметом его пристального внимания стали не только американские, но и английские (и даже в первую очередь английские) журналы, все еще служившие образцом для американских читателей, писателей, критиков и издателей». Перечень этих журналов он находит в одном из ранних рассказов По «Страницы из жизни знаменитости» (1835). Что же это были за журналы? Исследователь их перечисляет: «Ежеквартальное обозрение», «Вестминстерское обозрение», «Иностранное обозрение», «Эдинбургское обозрение», «Дублинский журнал», «Журнал Бентли», «Журнал Фрэйзера», «Журнал Блэквуда». Трудно сказать, действительно ли начинающий прозаик внимательно проштудировал все указанные издания, но какие-то из них — безусловно. Ведь английские литературные журналы на самом деле широко читали в Америке, и многие полагали их верным ориентиром в море литературы. Впрочем, для того чтобы познакомиться с данной ветвью газетно-журнальной словесности, и не было необходимости в доскональном изучении всех журналов — достаточно было нескольких. Даже одного-двух. «Двадцатидвухлетний Эдгар По, — утверждает исследователь, — прилежно изучал упомянутые издания именно с целью научиться писать журнальную прозу, популярную у читателей. Он исследовал ее тематику, стилистику, язык, композиционные принципы, пытаясь раскрыть секреты ремесла». Тем более что рассказ как жанр в те годы бурно развивался и в Америке. Ю. В. Ковалев, знаток литературных реалий периода, утверждал, что «рассказы находили прибежище в многочисленных журналах, число которых к концу тридцатых годов приближалось к полутысяче», и потому «рассказ сделался журнальным жанром, и почти всякий писатель пробовал свои силы как новеллист, твердо надеясь, что найдется журнал, который опубликует его сочинения»[120].

Прежде По не предпринимал попыток освоить популярный жанр[121]. Объявленный конкурс и величина вознаграждения заставили пересмотреть пренебрежение поэта к прозе. Для конкурса он сочинил пять рассказов: «Метценгерштейн», «Герцог де Л’Омлет», «На стенах иерусалимских», «Существенная потеря»[122] и «Несостоявшаяся сделка»[123].

Достоверно неизвестно, в какой последовательности они были написаны. А жаль. Это дало бы возможность понять, как развивался прозаик. Впрочем (как бы ни утверждал обратное не склонный к особым размышлениям сонм его многочисленных поклонников), и так очевидно, что ни один из них нельзя назвать шедевром. Печать ученичества лежит на каждом. Но что интересно и характерно: Эдгар По, начинающий новеллист, уже в этих, самых первых своих рассказах не выглядит подражателем. Скорее, пересмешником, знакомство которого с образчиками популярного жанра породило желание не столько подражать, сколько высмеять шаблоны и штампы современной ему газетно-журнальной прозы. Пародийный колорит пронизывает почти все пять первых новелл писателя.

Автор не может удержаться, чтобы вновь не процитировать слова своего учителя по поводу первых прозаических текстов писателя. Уж очень точно и справедливо оценил их Ю. В. Ковалев:

«Ранние рассказы По оказались в большинстве своем многозначны и неопределенны в жанровом отношении. Это полурассказы, полусатиры, полупародии, временами дурно написанные. <…> Ему пока еще не ведомы законы жанра. Он их только нащупывает. В известном смысле, вся ранняя проза Эдгара По — это серия экспериментов, далеко не всегда удачных».

Справедлива и общая оценка новеллистики писателя. «Слава основоположника научно-фантастического, детективного и психологического рассказа, автора теории жанра, писателя, создавшего блистательные образцы краткой прозы, — утверждает исследователь, — как бы окружает сияющим ореолом все его сочинения и невольно порождает представление, будто все семьдесят новелл По — шедевры. Между тем шедевров среди них не так уж много. Писатель часто экспериментировал, и не только в начале творческого пути. Эксперименты не всегда и не сразу приносили успех: лишь десятка два рассказов По являют собой примеры высокого художественного мастерства. Остальные, вероятно, были бы давно забыты, если бы автором их был не знаменитый Эдгар По, а кто-нибудь другой. Но эти два десятка образуют вполне достаточное основание славы По как одного из крупнейших новеллистов мира»[124].

Есть ли «шедевры» среди первых пяти рассказов По? Скорее всего, исследователь, чьи слова были только что приведены, ответил бы: нет. Автор настоящих строк не столь категоричен. Выше, говоря о пародийном характере ранних новелл Э. По, мы указали, что пародийность присуща четырем из этих пяти историй. Ее нет лишь в одной — «Метценгерштейн». И вот эту — «готическую» — историю об огненном всаднике можно считать бесспорным свидетельством одаренности По как прозаика и его первым серьезным достижением в области новеллы.

Тем не менее все они (скорее всего, в разное время — летом и осенью 1831 года) были отосланы в редакцию «Сэтеди курир». Забегая вперед скажем, что победа в конкурсе (и 100 долларов) достались другому. И несмотря на то что поэт отчаянно нуждался и, видимо, очень надеялся получить заветную сумму, поражение пошло ему во благо — заставило более серьезно отнестись к жанру, стимулировало поиски, размышления и эксперименты в области новеллы и в конце концов привело и к созданию «шедевров», и к разработке оригинальной теории новеллы, многие положения которой до сих пор не утратили своего значения.

Однако все это — и «шедевры», и теории — пока еще впереди. А в реальности была действительность, в которой По существовал и в которой ему жилось очень нелегко. Но — необходимо не забывать о справедливости! — существование его могло быть много крат горше, не имей он ангела-хранителя в лице приютившей и заботившейся о нем тетушки, неоднократно упоминавшейся Марии Клемм. Настала пора немного рассказать и о ней.

Урожденная По, она была шестым ребенком в многодетной семье дедушки поэта, «генерала» По. До двадцати семи лет жила с родителями, а в 1817 году вышла замуж за Уильяма Клемма-младшего, уже немолодого вдовца с пятью детьми. О нем, как о человеке состоятельном, мы уже упоминали в связи с отцом поэта[125]. Он был богат и тогда, когда женился на Марии. Но за девять лет, что они прожили в браке, состояние его (в результате нескольких неудачных торговых операций) изрядно сократилось, и в 1826 году, когда он умер, вдова осталась практически без средств к существованию. А на руках у нее было двое детей, восьми и четырех лет от роду[126]. С ней жила пожилая мать, вдова «генерала» По, миссис Элизабет По. Небольшая пенсия, которую эта женщина получала от правительства Соединенных Штатов, по сути, и составляла единственный источник существования семьи. Мария Клемм шила, вязала, обстирывала, пускала квартирантов, завела огородик, что в Балтиморе не представлялось тогда чем-то необычным. В общем, «крутилась» как могла. Немного легче стало, когда ее сын устроился учеником к каменотесу и в дом из плаваний вернулся Генри По. Но по мере того как взрослел ее сын и развивалась болезнь племянника, ухудшалось и материальное положение семьи. Не много проку было и от Эдгара. Но как можно жить без мужчины в доме? Особенно после того, как умер Генри, а другой Генри, ее сын, ушел из дому и сгинул где-то в морях?[127]Очень часто случалось, что в ее кошельке не только заканчивались деньги, но и нечем было кормить семью. В такие дни «миссис Клемм приходилось отправляться с рыночной корзиной не в торговые ряды, а к родственникам и знакомым. Эта большая плетеная корзина хорошо запомнилась многим из тех, кому не раз доводилось вносить лепту в ее содержимое. В черном вдовьем чепце, дородная, с круглым добродушным лицом, омраченным взывающей к состраданию скорбью, миссис Клемм являлась нежданной, сеявшей замешательство гостьей; в руке у нее была уже описанная корзина, в чистых серых глазах — тревожная мольба, а на устах — печальный рассказ о претерпеваемых ее домочадцами лишениях, который заставил бы разрыдаться даже маску Комедии. Устоять перед ней не мог никто, ибо все, что она говорила, было горькой правдой: Вирджиния ходит в лохмотьях, „милый Эдди“ очень болен, старая миссис По стоит одной ногой в могиле (агония ее продолжалась уже пять лет), сама она — бедная вдова, сын Генри снова заглядывает в бутылку, огонь в камине погас, и в доме совсем нечего есть! Что можно было ответить этой осанистой, опрятной, просящей о помощи женщине, которая столь красочно описывала свою нелегкую долю? Слов не находилось — оставалось лишь положить что-нибудь в корзину. Ее темный ненасытный зев проглатывал детское платьице, цыпленка, несколько картофелин, реп или хлебных караваев и захлопывался в унисон с прощальными благословениями хозяйки. Некоторое время корзина не покидала дома, однако рано или поздно снова наставал ее час. Ибо череде бедствий, в таком изобилии обрушивавшихся на миссис Клемм, не было конца. К счастью для великого поэта, женщина эта обладала редкостным, изощренным нуждой умением находить прямую дорогу к человеческому сердцу, минуя воздвигнутые умом преграды. Духом она была чем-то сродни тем сестрам-черницам, на которых в своем вдовьем трауре походила и видом, что от века скитаются по миру, стучась в каждую дверь, чтобы напомнить благоденствующим о нищих, сиротах и страдальцах, живущих рядом и ждущих подаяния. Как ни противна была эта роль ее врожденному чувству собственного достоинства, играла она ее превосходно, так что сам святой Франциск мог бы гордиться такой ученицей».

Так в биографии поэта об этой поистине героической женщине и ее самоотверженных усилиях прокормить семью писал Герви Аллен[128]. Читатель понимает, что все подробности о «Вирджинии в лохмотьях», «милом Эдди», «цыпленке, картофелинах, репе и хлебных караваях» — домысел, «творческая реконструкция». Но она опирается на свидетельства тех, кто видел Марию Клемм в Балтиморе, а затем в Ричмонде и Нью-Йорке. Действительно, она всегда носила черное вдовье одеяние. И в свои походы — на рынок или к знакомым — ходила с большой корзиной. Да и родственников Клеммов и По в Балтиморе проживало немало, и в крайнем случае она могла обратиться к ним. И, видимо, обращалась. Потому что в дни 1831–1832 годов такие походы случались часто.

Но если сложная ситуация вызывала у миссис Клемм прилив энергии и желание действовать, совсем иную реакцию она порождала у племянника. Ее «милый Эдди» нередко впадал в меланхолию, а та порождала депрессию и толкала его на поступки не всегда объяснимые.

16 октября 1831 года По пишет «покаянное» письмо в Ричмонд мистеру Аллану:

Совсем нетрудно догадаться, чем было вызвано письмо отчиму. Конечно, приступом депрессии, одиночеством и отчаянной неуверенностью в будущем. Испытывал ли Эдгар те чувства к мистеру Аллану, что содержат приведенные строки? Да, он был искренен, когда писал все это. Поэт пишет правду: у него действительно на тот момент нет долгов, и он на самом деле трудится — хотя и не в том смысле, в каком воспринимал глагол «трудиться» его опекун. Эдгар По трудится, сочиняя. Письмо написано, когда он создавал свои первые рассказы. В его восприятии это самый настоящий — и самый достойный, возвышенный — труд. Но ему нужна опора, эмоциональная поддержка. И по-человечески это вполне объяснимо.

Опекун, конечно, не ответил — По не дождался так страстно желаемого им «хотя бы слова».

Но это, казалось бы случайное, письмо — своеобразный крик одинокой души — оказалось прологом к целой серии — причем последней серии! — посланий поэта к мистеру Аллану.

В упомянутом письме По сообщает как о чем-то важном, что у него нет долгов. Он писал правду, но, как говорится, «накаркал».

Уже месяц спустя, 18 ноября, он вновь пишет в Ричмонд. И рассказывает, что «одиннадцать дней назад был арестован за долг, который никогда не собирался платить», потому что тот «принадлежал Генри (покойному старшему брату. — А. Т.)» и «был сделан два года назад». Как отмечают позднейшие биографы поэта, записи тюремного департамента города не содержат сведений об аресте, а тем более о заключении поэта. Но какие-то действия по возврату долга — а долг был довольно велик: 80 долларов, сумма по тем временам немалая! — кредиторами были предприняты. Вероятно, поэту угрожали. И наверняка арестом. А в те времена к должникам относились сурово. Например, в том же Балтиморе пять долларов — сумма достаточная, чтобы арестовать и заключить в тюрьму должника. Во всяком случае, в записях тюремного ведомства было немало бедолаг, сидевших месяцами за долг в пять «зеленых»[129].

Поэтому испуг молодого человека объясним, как объяснимы и слова:

«Если только до следующей среды вы вышлете мне сразу 80 долларов, я никогда не забуду вашей доброты и великодушия, но если вы откажете — один Бог знает, что я буду делать, а все мои надежды и будущее превратятся в руины».

Примечательно и обращение поэта: он начинает письмо «дорогой па». И это после того, как предыдущее осталось без ответа! Видимо, действительно испуг был велик. Но и на это послание отчим не ответил.

Между тем маневры кредиторов испугали не только невольного должника. Не дождавшись ответа из Ричмонда, миссис Клемм уже сама (5 декабря) пишет Аллану и, зная о предубеждении опекуна к ее «милому Эдди», не столько умоляет прислать денег, сколько в самом выгодном свете представляет своего племянника, говоря о его доброте и благонравии.

Хотя и госпожа Клемм не дождалась ответа, но ее письмо явно тронуло суровую душу торговца, и он дает поручение оформить чек для отправки в Балтимор. Но, что интересно, не торопится перевести деньги: во всяком случае, в очередном (ставшем предпоследним в этой «серии» посланий поэта в Ричмонд) письме от 15 декабря, адресованном «дорогому па», Эдгар По униженно просит — буквально умоляет — опекуна о помощи:

«Я знаю, что вы никогда не оттолкнете бродягу от своих дверей, и потому обращаюсь к вам — я молю вас о небольшой помощи — во имя всего того, что прежде было дорого вам, и я верю, что вы поможете мне…»

Последнее письмо По отправил опекуну 29 декабря 1831 года. Оно короткое — на одной неполной странице и начинается словами «дорогой сэр». В письме уже нет слов об угрозе ареста, тюрьмы и т. п. Видимо, опасность миновала. Но строки проникнуты горечью и печалью:

«Я знаю, что не должен претендовать на вашу щедрость и то немногое — та доля вашей любви ко мне, давно уже утрачена, но ради того, что когда-то было дорого для вас, ради той любви, что жила в вас, когда я младенцем взбирался к вам на колени и называл вас отцом, — не оставляйте меня…»

В письме нет упоминаний о присланных деньгах. Оно и понятно: мистер Аллан выслал их только 12 января 1832 года.

Вполне может быть, что именно последние его строки заставили отчима сделать это. Правда, послал он не 80, а только 20 долларов. Скорее всего, мистер Аллан знал (возможно, проконсультировался с юристами), что заключение пасынку реально не грозит.

Как бы там ни было, приступ покаяния минул, и По, не дождавшись ответа от отчима, писать ему больше не стал. Через два с лишним года он напишет еще одно послание, которое будет не менее горьким и печальным, нежели то, о котором шла речь. В нем Э. По наконец поблагодарит мистера Аллана за деньги. Но это будет самое последнее его письмо отчиму.

1831 год, несмотря на выход третьей поэтической книги, принес Эдгару По в основном разочарования. Все получалось не совсем так, точнее — совсем не так, как он хотел. Планировал безболезненно (и даже с почетом) покинуть Вест-Пойнт. Не вышло. Надеялся на широкий резонанс стихотворного сборника. Но рецензий появилось совсем немного, и все они были, скажем так, не очень вразумительными. Пытался найти работу. Безрезультатно. Обрел пристанище в семье тетушки, но так и остался неприкаянным: все-таки это была чужая семья. И безденежье. Оно давило, угнетало. Рассчитывал на помощь отчима, на его прошение — но и в этом обманулся. Наконец, был почти уверен, что победит в конкурсе на лучший рассказ. Но и здесь проиграл.

Кстати о конкурсе. Его итоги были подведены 31 декабря. Победителем провозгласили «мисс Дэлию С. Бэкон, штат Нью-Йорк», сочинившую рассказ «Мученица любви». В отечественной (да и в западной) критике принято с пренебрежением отзываться и о самой мисс, и о ее сочинении. Как же — отобрала приз у самого «великого По»! Да как посмела! Только некомпетентностью жюри такой конфуз и можно объяснить. Так и объясняют. При этом название рассказа на русский язык переводят неверно — «Мученик любви». Следовательно, этот самый рассказ и не читали. Не о «мученике» он, а о «мученице». Ведь категория рода в английском языке — смысловая! В основу сюжета положен совершенно реальный трагический факт из времен Войны за независимость: молодая женщина по имени Джейн Макгри, тоскуя об ушедшем на войну женихе, вместе с подругой отправилась навестить его, но была захвачена индейцами и оскальпирована — то есть погибла от любви, стала «мученицей». Ведь такая смерть поистине мучительна. Да и зря мисс Бэкон называют «некой». Несмотря на молодой возраст, ко времени конкурса она была уже опытным автором — опубликовала несколько историй в журналах и выпустила сборник «Рассказы пуритан». Потому хорошо представляла, какой текст необходим для победы в конкурсе, и все рассчитала верно. Тем более что тогда, в 1830-е, Америка переживала очередной приступ патриотизма. Так что где уж было тягаться мрачной истории о сумасшедшем германском бароне («Метценгерштейн») и совершенно несерьезных — о парижском рестораторе («Бон-Бон») или о мистере Вовесьдух и миссис Духвон («Без дыхания») с трогательным сюжетом из событий священной для молодой нации войны?

Кстати, впоследствии мисс Бэкон весьма плодотворно занималась литературной деятельностью: писала рассказы, пьесы, увлекалась шекспироведением[130]. С ней дружили и были весьма высокого мнения о ее способностях знаменитые Натаниэль Готорн и Ральф Уолдо Эмерсон[131]. Да и сам Эдгар По позднее, уже в 1840-е годы, однажды вполне благосклонно отозвался о ее сочинениях, специально указав на коммерческое чутье автора.

Поражение, конечно, обескуражило молодого автора. В какой-то степени его, возможно, утешило, что через неделю — вслед за опубликованной 7 января в «Сэтеди курир» «Мученицей любви» мисс Бэкон — был напечатан «Метценгерштейн» (14 января), а затем и другие его истории: «Герцог де Л’Омлет» (3 марта), «На стенах иерусалимских» (9 июня), «Существенная потеря» (10 ноября), «Несостоявшаяся сделка» (1 декабря). Более того, одна из них — «Герцог де Л’Омлет» — была немедленно перепечатана (10 марта) балтиморским журналом «Минерва», а затем и «Литературной газетой», издававшейся в Олбани, штат Нью-Йорк (24 марта). Но утешение было слабым: по условиям конкурса все тексты переходили в собственность газеты, ее владельцы решали, что с ними делать — публиковать или нет, и никакого вознаграждения автору не предполагалось[132]. К тому же (такие нравы царили тогда в американской журналистике!) рассказы были опубликованы без указания автора, анонимно. Так что о том, что написал их не кто-нибудь, а наш герой, знали только он сам, его близкие с Микэникс Роу да немногочисленные знакомые. Впрочем, сам факт публикации был вполне убедителен: поэт может писать рассказы и рассчитывать на их появление в периодических изданиях.

Чем Э. По жил тогда, в эти неприкаянные дни, месяцы и даже годы, в Балтиморе? Сведений до обидного мало. Да и те в основном недостоверны, а то и откровенно апокрифичны.

Взять, например, широко разошедшуюся по биографиям поэта историю о романтических отношениях с некой Мэри Деверо, которые якобы имели место в 1832–1833 годах. Несколько страниц в своей книге о По им посвятила М. Филлипс[133]. Живописными подробностями расцветил их хорошо знакомый русскоязычному читателю Герви Аллен[134]. Не упустил этот сюжет и автор недавно изданной и переведенной на русский язык книжки о жизни поэта, маститый британский литератор Питер Акройд[135]. Но в действительности не было никаких свиданий под луной, не было стихов, посвященных Мэри Деверо, не было ссор, обид, ревности, попыток вломиться в девичью спальню и еще более «ужасающих» подробностей вроде избиения плетью несчастного дядюшки, которое в алкогольном исступлении вроде бы совершил поэт в ответ на запрет родственников видеться с возлюбленной.

Апокриф этот восходит к авторитетному «Харперс мэгэзин» («Harper’s Magazine»), опубликовавшему в 1889 году статью некоего Аугустуса Ван Клифа[136], в которой приведены воспоминания той самой мисс Деверо, которая к этому времени была, мягко говоря, немолода, да к тому же так и осталась «мисс». Подробности, что она приводит в своих воспоминаниях, говорят о том, что, скорее всего, она действительно жила по соседству с домом тетушки Клемм, неоднократно видела поэта и, вполне может быть, даже была с ним знакома. Но едва ли стоит всерьез воспринимать ее утверждение: «В течение года каждый вечер он приходил ко мне». Как очевидна и ложность другого пассажа из ее «воспоминаний»: «Эдди (!) говорил мне, что вторая жена мистера Аллана прежде служила его домоправительницей (!). Он говорил мне, что несмотря на то, что она является его супругой, она совсем о нем не заботится». Как-то слишком похоже на сплетню. Кем-кем, а уж сплетником Эдгар По точно никогда не был. Да и вообще как-то очень неумно выглядит мисс Деверо в собственных воспоминаниях. Видимо, такой она и была. Что же в таком случае могло привлечь поэта в этой женщине? Тем более на «год»? Вопросы — риторические. Но ответ очевиден: о романтических отношениях между ними говорить не приходится. Так что и ее суждение о поэте: «Для него не существовало законов — ни божеских, ни человеческих. Он был атеистом. Он бы охотно стал жить с женщиной без всяких обязательств жениться на ней» — пусть остается на ее совести. Тем более что это ни в малой степени не соответствует действительному отношению поэта к прекрасной половине человечества в целом и к знакомым ему дамам — в частности, и у читателя еще будет шанс не раз убедиться в этом.

Совсем иной портрет рисует другая современница поэта, неоднократно встречавшая его в «балтиморском свете» тех дней:

Как мы видим — ничего безбожного и аморального в 23-летнем поэте окружающие не видели. Скорее, наоборот. Многим он казался своеобразным, но достойным молодым человеком.

Но зачем же все-таки было нужно мисс Деверо красочно расписывать отношения с человеком, с которым она едва ли была знакома? Нет в том никакой загадки. Психологически феномен вполне объясним. Скорее всего, имела место некая экстраполяция посмертного скандального образа поэта, сдобренная комплексами старой девы, помноженными к тому же на желание погреться в лучах славы в общем-то совершенно случайного и неразгаданного соседа отроческой поры. Да и вообще, кому из нас не свойственно это желание — приукрасить собственное прошлое? Просто подавляющее большинство остается в рамках здравого смысла. А Мэри Деверо — в силу означенных причин и, вероятно, недалекого ума — это не удалось. Вот и все. А досужие сочинители, падкие до пикантных подробностей, не прошли мимо, и… — пошла гулять история, обрастая деталями и домыслами.

Из действительно знавших и общавшихся с ним в этот период людей заслуживают внимания слова Ламберта Уилмера[138], тогда дружившего, а затем враждовавшего с поэтом (не по своей, кстати, вине):

Интересны и другие его свидетельства. Например, он утверждает, что в балтиморский период По не увлекался алкоголем. «Я ни разу не видел его в состоянии опьянения», — пишет Уилмер. Хотя вспоминает, как однажды тетушка пеняла Эдгару на позднее возвращение домой в пьяном виде, на что поэт извинился и ответил, что не смог отказать друзьям, которые пригласили его в таверну. Что это были за «друзья» и что поэта с ними связывало, к сожалению, неизвестно.

Или:

«Я никогда не встречал его в платье дурного покроя, он был всегда элегантен. Более того, в связи с этим я частенько задумывался, как же ему удается так хорошо одеваться, учитывая всегдашнюю его стесненность в средствах».

Действительно загадка. И ответить на нее мы можем, только предположив, что здесь, скорее всего, не обходилось без заботливых и умелых рук миссис Клемм. Ведь, кроме тех 20 долларов, что он получил от опекуна, и совершенно незначительных сумм, что он мог иметь от публикации нескольких стихотворений, никаких иных средств у него не имелось и быть не могло.

Кстати, в те дни, о которых идет речь, Уилмер некоторое время (с января по август 1832 года) редактировал еженедельник «Балтимор сэтеди визитор» («Baltimore Saturday Visitor»). Данное обстоятельство стимулировало поэта продолжить сочинение прозы: вероятно, он надеялся публиковать рассказы на страницах еженедельника Уилмера. 4 августа последний опубликовал следующее объявление: «Мистер Эдгар А. По удостоил нас прочтением рукописи нескольких рассказов, им сочиненных» (речь о «Рассказах Фолио Клуба», цикла, который Э. По тогда начал писать).

Идею этого цикла подсказала писателю литературная действительность. В 1820–1830-е годы страницы английских и американских журналов в изобилии заполняли разнообразные «истории с привидениями» и «страшные рассказы». По прекрасно видел невысокий художественный уровень этих историй, потешался над их авторами и читателями, и, конечно, его «Рассказы Фолио Клуба» были продиктованы стремлением высмеять такое увлечение. Эту «линию» он начал еще своими первыми рассказами, опубликованными на страницах «Сэтеди курир», и продолжил историями, сочиненными в 1832–1833 годах и созданными позднее.

Считается, что «Рассказы Фолио Клуба» составляют пятнадцать историй, написанных По с 1831 по 1838 год. Это «Метценгерштейн», «Герцог де Л’Омлет», «На стенах иерусалимских», «Без дыхания», «Бон-Бон», «Рукопись, найденная в бутылке», «Свидание», «Береника», «Морелла», «Страницы из жизни знаменитости», «Король Чума», «Тень», «Четыре зверя в одном», «Мистификация» и «Молчание». Бытует мнение, что автор планировал объединить их образами рассказчиков, членов «клуба» (нечто наподобие «Декамерона»: каждый из собеседников излагает свой сюжет, который затем все обсуждают), и издать единым сборником. Вполне естественное для писателя стремление. Однако в то время, о котором идет речь, о сборнике поэт, скорее всего, еще не помышлял. Он сочинял новеллы для периодики. В частности, ориентируясь на «Сэтеди визитор», который редактировал его добрый знакомый.

Трудно сказать однозначно, над какими именно текстами работал По в 1832–1833 годах. Учитывая дату публикации, определенно можно говорить только о рассказах «Рукопись, найденная в бутылке» (напечатан в октябре 1833 года), «Свидание» (опубликован в январе 1834 года) и «Четыре зверя в одном». Но некоторые косвенные признаки указывают, что в работе были не только эти, но и другие новеллы из будущего «Фолио Клуба». Например, «Король Чума». Если помнит читатель, Уилмер упоминал, как однажды По высоко отозвался о Дизраэли. Скорее всего, отзыв этот был вполне ситуативен — ни до, ни после поэт никак особенно не выделял этого английского романиста среди коллег-писателей. Но для его рассказа «Король Чума» роман последнего «Вивиан Грей» (1827) имеет особый смысл: исследователи полагают, что застолье «короля» и его «двора» пародирует описание «Дворца вина» в книге Дизраэли. Видимо, и прозвучавший отзыв был связан с этим обстоятельством, и, похоже, именно тогда поэт писал свой рассказ о чуме и отважных моряках-пьяницах.

Есть и другие косвенные признаки. На сюжет о чуме писателя могла натолкнуть эпидемия холеры, обрушившаяся на Америку в 1831 году. Осенью она бушевала в Филадельфии и Балтиморе и унесла многие жизни, а весной 1832-го двинулась дальше, захватив южные штаты. Кстати, 12 августа в Ричмонде от холеры скончался давний приятель По — неоднократно упоминавшийся на страницах книги и дорогой его сердцу Эбенезер Берлинг. Известие об этом, конечно, не могло не взволновать и не опечалить поэта. В пользу версии говорит и письмо, отправленное нашим героем 4 мая 1833 года издателям «Нью-Инглэнд мэгэзин» («New England Magazine»), в котором помимо предложения опубликовать высланную в адрес редакции новеллу[141] есть и информация о том, что «она является частью цикла, который я предполагаю издать в виде книги под названием „Одиннадцать арабесок“» (в письме По — «Eleven Tales of the Arabesque»). Трудно сказать, были к тому времени все одиннадцать уже написаны или По только планировал сделать это. Но какая-то часть из них, несомненно, находилась в работе.

И вот здесь хочется вновь привести слова Ламберта Уилмера, так замечательно характеризующие нашего героя: «В моем представлении он был одним из самых трудолюбивых людей на земле. Я заходил его проведать в разные дни и в разное время суток и всегда отрывал его от дела — он работал»[142].

Да… великим трудягой был поэт… Но ведь в труде и заключена подлинная суть творчества; труд, который не тяготит, а составляет подлинное и постоянное содержание жизни.

Однако, несмотря на очевидную способность много и плодотворно трудиться, итоги минувших двух лет жизни и творчества Э. По в Балтиморе на первый взгляд выглядят не очень утешительно. Он не выиграл конкурс, опубликовал пять новелл, но это не повлияло на его литературную репутацию, поскольку вышли они анонимно. Предпринимал попытки пробиться со своими рассказами в журналы, но не преуспел. Подружился и вроде бы заручился поддержкой редактора журнала Л. Уилмера, но того сместили с должности (в августе 1832 года), и он уехал из города (в октябре). Правда, удалось «пристроить» несколько стихотворений («Серенада», «Энигма» и другие), но они появились уже в следующем, 1833 году. Тем не менее этот период оказался очень важен в развитии писателя — он много сочинял, нарабатывая опыт прозаика-новеллиста, продолжал развиваться и как поэт. И «количество» неизбежно должно было перейти в «качество». Этот переход состоялся во второй половине 1833 года.

Надо сказать, такие метаморфозы происходили в судьбе Эдгара По постоянно. Иллюстрацией тому, безусловно, был его первый поэтический сборник — «„Тамерлан“ и другие стихотворения». Можно считать таковой и вторую его книгу — «„Аль Аарааф“, „Тамерлан“ и малые стихотворения». Менее очевиден в этом смысле третий сборник, хотя и в нем, несомненно, есть тексты, отмеченные искрой поразительного таланта. Однако решительное «преображение» По происходит все-таки именно во второй половине 1833 года. И связано оно было отнюдь не с новой книгой, а, казалось бы, с событием совсем незначительным. Но это событие заставило Э. По отложить иные возможные планы собственной судьбы и окончательно сочетать себя с литературой. И об этом событии речь впереди.

Что же до «неприкаянности» — она, конечно, не завершилась 1833 годом. Неприкаянным Эдгару По пришлось прожить почти всю жизнь, но самые тяжелые — нередко исполненные отчаяния, пронзительно одинокие — недели и месяцы 1831–1833 годов все-таки подходили к концу. Хотя весной и летом 1833 года поэт об этом, конечно, еще не догадывался.

Первый успех и последующие события. 1833–1835

15 июня 1833 года хорошо знакомый поэту еженедельник «Балтимор сэтеди визитор»[143] (редактировал его уже не Уилмер) опубликовал следующее объявление:

Финальной датой состязания было объявлено 1 октября, конкурс был анонимным, количество текстов не ограничивалось. Правда, сообщалось, что «все представленные произведения переходят в собственность издателей». Однако на этот раз в жюри входили люди компетентные и в национальной словесности известные. Среди них были, например, Джон П. Кеннеди и Джон Лэтроуб[144]. Поэтому Э. По мог надеяться на более объективную оценку своих творений. К тому же прошедший год, посвященный главным образом сочинительству рассказов, конечно же не прошел впустую — как прозаик автор серьезно продвинулся.

По решил участвовать в обеих номинациях. На поэтический конкурс он представил стихотворение «Колизей», на прозаический — шесть новелл. Заглавия пяти из них хорошо известны: «Четыре зверя в одном», «Рукопись, найденная в бутылке», «Страницы из жизни знаменитости», «Свидание» и «Тишина». Что касается шестой — здесь существует неясность. Биографы поэта, исследователи его творчества обычно ограничиваются информацией, что все шесть происходили из числа «Рассказов Фолио Клуба». А. X. Квин предположил, что шестым текстом было «Низвержение в Мальстрем»[145]. Но последний рассказ не принадлежит к «Фолио Клубу». Да и написан он был, судя по всему, едва ли раньше 1840 года (впервые опубликован в мае 1841-го). Так что и эта маленькая загадка (в числе множества других) остается.

Как бы там ни было, стихотворение и шесть новелл были представлены на суд жюри. 12 октября на страницах еженедельника арбитры озвучили свое решение:

Ниже, набранное другим шрифтом, воспроизводилось письмо жюри. Видимо, оно призвано было проиллюстрировать непредвзятость судей. Послание адресовалось владельцам газеты, «господам Клауду и Паудеру», и ту часть, что относится к нашему герою, имеет смысл воспроизвести:

Под письмом стояли подписи членов жюри: Дж. П. Кеннеди, Дж. X. Б. Лэтроуба и Дж. Миллера.

Много лет спустя (в 1877 году) Джон Лэтроуб написал воспоминания, в которых есть и рассказ о том, как была присуждена нашему герою та самая премия. Он достоин того, чтобы привести фрагмент:

Как мы видим, члены комитета нимало не погрешили против истины, когда осенью 1833 года писали о впечатлении, что произвело на них чтение «Рассказов Фолио Клуба». Более того, они явно пощадили самолюбие других конкурсантов, заявив, что «среди представленных рассказов немало обладающих разнообразными и высокими достоинствами». Насколько можно судить по приведенному фрагменту, таковых как раз не было. Во всяком случае, способных хотя бы приблизиться к той высокой планке, что задал своими текстами По[147].

Единственный упрек, который можно адресовать автору приведенных воспоминаний, — он явно запамятовал, утверждая, что члены жюри «собрались погожим летним днем». Подведение итогов, конечно, не могло состояться летом — объявленные правила это исключали[148].

Впрочем, единственный ли упрек? Среди биографов бытует версия, что По должен был получить обе премии — не только за рассказ, но и за стихотворение. Но якобы комиссия сочла, «что две награды сразу — слишком много»[149]. В воспоминаниях Лэтроуба ничего по этому поводу не говорится. Ни о чем подобном не упоминает и А. X. Квин, а ведь он — самый дотошный и авторитетный среди исследователей жизни и творчества поэта. Зато упоминает о другом: под именем «Генри Уилтон», которому присудили приз за лучшее стихотворение, оказывается, скрывался Джон Г. Хьюитт, главный редактор «Балтимор сэтеди визитор»! Сформированный им премиальный комитет не только мог знать об этом обстоятельстве, но, видимо, учел его при подведении итогов конкурса.

Впрочем, автор настоящей книги живет в России начала XXI века и, вероятно, не свободен от ее разрушающих идеалы реалий. Может быть, члены жюри на самом деле ничего не знали и победитель сочинил действительно великолепное стихотворение — лучше представленного По? Что ж, вполне возможно и это. У автора этих строк нет возможности сравнить «Колизей» По и «Песню ветров» Хьюитта. Да если бы и была? Смог бы он сохранить объективность?

Но в объективности решения комитета сомневался и сам По. Много лет спустя соперник нашего героя вспоминал, как через несколько дней после выхода номера с премированными текстами (и после того, как стало известно настоящее имя автора «Песни ветров») По подкараулил его у входа в редакцию:

Трудно сказать, в какой мере приведенные строки соответствуют действительности и зачем вообще много лет спустя, уже после смерти Э. По, Хьюитт вспомнил об этом эпизоде. Хотел «погреться» в лучах славы покойной знаменитости?

Как бы там ни было, но победа в конкурсе, конечно, окрылила поэта. При этом можно не сомневаться, что основным вдохновляющим фактором — как ни нуждался он в деньгах — была не сумма (по тем временам, кстати, немалая!) премии. Куда важнее для него были признание и тот великолепный отзыв о его рассказах, что опубликовала на своих страницах «Балтимор сэтеди визитор». По сути, это был не просто первый успех, но первое признание его таланта. Если помнит читатель, за весь предшествующий литературный опыт Э. По лишь однажды удостоился похвалы — от Джона Нила в связи с первыми поэтическими опытами. Но те слова (о которых По не забыл!), хотя и были признанием его дарования, все же больше обращались в будущее, нежели констатировали настоящее. А теперь это был свершившийся факт, и он признан публично!

«Рукопись, найденная в бутылке» и опус мистера Хьюитта, как и было обещано, опубликовали в номере от 19 октября. А через неделю, 26 октября, словно в утешение нашему герою, на страницах еженедельника напечатали и его «Колизей».

Было ли это связано с недавней «атакой» нашего героя на не слишком чистоплотного редактора? Вряд ли. Хотя публикация, конечно, не могла состояться без его ведома. Но кроме стихотворения в газете было опубликовано и объявление, извещавшее о подписке на книгу Эдгара По «Рассказы Фолио Клуба»:

Как ни привлекательна для автора была идея воплотить рекомендацию жюри и опубликовать книгу своих рассказов, инициатором издания выступил, конечно, не он, а один из членов комитета — Джон Пендлтон Кеннеди. Скорее всего, и текст объявления принадлежал его перу. В лице Кеннеди Эдгар По обрел неофициального, но весьма влиятельного и, главное, деятельного и эффективного покровителя. Именно он по собственной инициативе связался с издателями из Филадельфии и предложил им напечатать рассказы По. Забегая вперед скажем, что ничего из этой затеи не вышло. Издатели, поначалу заинтересовавшиеся предложением, позднее отказались, сочтя дело слишком рискованным и неприбыльным.

Вот что писал по этому поводу Генри Кэри (один из издателей) Кеннеди:

«Книгу мы можем напечатать без проблем, но сильно сомневаюсь, что в этом есть какой-то смысл. Такие маленькие вещи (он имеет в виду и объем книги, и жанр рассказа. — А. Т.) редко бывают успешны; даже если что-то подобное и происходит, доход будет слишком мал. Я вообще его не ожидаю…»

На просьбу Кеннеди сколько-нибудь заплатить автору Кэри отвечал:

«Мне совсем не хочется умножать риски предприятия, выплачивая хоть что-нибудь автору вперед. <…> С удовольствием бы помог вашему другу, если бы знал как; сочинительство — весьма скудный бизнес, даже если автор и найдет способ привлечь общественное внимание, и сумеет вызвать пересуды. Но это редко случается с короткими рассказами. Публика желает чего-нибудь побольше и подлиннее».

Издатель знал, о чем говорит. Прекрасно знал об этом и Кеннеди, незадолго перед тем опубликовавший книгу, принесшую ему широкую известность. Это был роман — «Суоллоу Барн» (1832). А в то время он уже писал другой — исторический роман под названием «Робинзон Подкова» (1835), который вскоре принесет ему всеамериканскую известность, станет исключительно популярным и заставит соперничать с романами о Кожаном Чулке знаменитого Дж. Фенимора Купера.

Не приходится сомневаться, что эту мысль — о месте, что занимает рассказ в современной словесности, Кеннеди донес и до По. Прежде всего, именно этим обстоятельством можно объяснить (и нередко объясняют) попытку По написать роман («Повесть о приключениях Артура Гордона Пима», 1838), которую он вскоре предпримет. Но это в будущем. А пока Эдгару По, безусловно, повезло, что он встретил на своем пути такого человека.

Первая их встреча, как мы знаем, была заочной. Лично они встретились, скорее всего, 21 октября в упоминавшемся уже особняке Дж. Лэтроуба. Последний оставил описание поэта таким, каким запомнил его в тот день:

«Он был стройным, держался прямо и с достоинством, в нем чувствовалась военная выправка. Одет был во все черное, его сюртук был застегнут на все пуговицы до горла, вокруг которого повязан черный шейный платок, какой обычно тогда носили. Ничего белого не было вовсе. Отчетливо было видно, что его одежда, шляпа, сапоги и перчатки знавали лучшие дни, но все было тщательно вычищено, поглажено и починено — чувствовалась забота о том, чтобы все выглядело презентабельно. На большинстве одежда эта смотрелась бы потертой и заношенной, но было что-то в этом человеке, что удерживало любого от критических замечаний»[151].

Сам Кеннеди вскоре после смерти поэта вспоминал:

«Я встретил его в Балтиморе <…> он голодал. Я дал ему одежду, он получил возможность в любой день присутствовать за нашим семейным обеденным столом, мог пользоваться моей лошадью для прогулок. Он был на грани отчаяния, и я помог ему выйти из этого состояния»[152].

Вряд ли По в действительности когда-нибудь «пользовался лошадью» Кеннеди да и едва ли часто бывал за столом известного юриста и романиста — обостренное чувство личного достоинства не дозволяло ему не то что злоупотреблять, а просто пользоваться предложениями подобного рода. Но то, что поэт «был на грани отчаяния», — полностью соответствует истине. Об этом свидетельствуют безуспешные попытки По найти работу; отклики тех, кто знал его в балтиморский период; наконец, уже упоминавшееся письмо опекуну от 12 апреля 1833 года[153]. Не менее справедлива и вторая часть фразы — он действительно помог поэту «выйти из этого состояния».

И дело, конечно, не в победе на конкурсе. В чем здесь роль Кеннеди? В том, что был честен, справедлив и обладал достаточной проницательностью и искушенностью, чтобы оценить незаурядный литературный дар? Эту победу По завоевал собственным талантом. Другое дело, что на исходе осени 1833 года в лице Кеннеди Эдгар По обрел искреннего друга и покровителя. С дистанции минувших лет очевидно: само Провидение предопределило их встречу.

Е. В. Лазарева, советская исследовательница, изучавшая историю взаимоотношений Кеннеди и По, в свое время утверждала:

«Лишь благодаря положению, издательским связям и популярности Джона Пендлтона Кеннеди Эдгару По удалось достичь того весьма относительного благополучия, которым он вынужден был довольствоваться при жизни»[154].

Конечно, это преувеличение, но дальнейшее развитие событий покажет, что Кеннеди действительно придал карьере По необходимый вектор, сформировавший литературную и в определенной степени человеческую судьбу.

Появление Кеннеди именно в этот критический период было очень важно для Э. По и психологически — так была устроена душа этого человека, что он всегда остро нуждался в ком-то, кто о нем заботится. Сначала эту функцию выполняла миссис Фрэнсис Аллан. Когда ее не стало, «функция» перешла к опекуну, но он, главным образом по складу характера и мужской своей природе, не мог обеспечить пасынку безоглядной и всепрощающей любви и справлялся со своей ролью не так успешно, как его жена. Да и чрезвычайно трудно это было, учитывая взрывной, неуравновешенный характер избалованного (скажем прямо) пасынка. Человек очень рациональный и прагматичный, мистер Аллан не был способен все прощать, и отношения их в конце концов совершенно разладились. А «сыну» был необходим «любящий отец». И письма По мистеру Аллану — особенно последние, 1830-х годов — подтверждают это. В какой-то степени любящих родителей заменила миссис Клемм. Впоследствии, прежде всего после женитьбы По на ее дочери Вирджинии, значение этой женщины и ее место в жизни нашего героя умножатся, и он сам проникнется к ней особым, сходным с сыновним, чувством. Но тогда ее значение в существовании «милого Эдди», видимо, было еще не столь велико. И вот появился Кеннеди. Его открытость, искреннее желание помочь немедленно нашли самый живой отклик у поэта, страстно желавшего, чтобы о нем заботились, чтобы его опекали.

Вот вам небольшой пример. Кеннеди пишет записку По, приглашая к себе на обед. По немедленно отвечает:

«Ваше любезное приглашение на обед глубоко ранило меня. Я не смогу прийти — причина самая унизительная, состояние моего костюма. Вы можете представить то чувство глубокого унижения, что я сейчас испытываю, — но это неизбежно. Если ваше дружеское отношение ко мне на самом деле так безгранично, одолжите мне 20 долларов, и я завтра буду у вас — в противном случае сие невозможно, и я покоряюсь своей судьбе».

И Кеннеди дал По эти 20 долларов. Записка датируется мартом 1835 года. Конечно, к этому времени они знакомы уже почти два года и у них особые отношения, в которых у каждого своя роль: у Кеннеди — благодетеля и опекуна молодого дарования, а По… Едва ли могли произойти какие-то серьезные перемены в его характере. Он — капризный, неуравновешенный меланхолик, постоянно сетующий на несчастную судьбу, но… чертовски талантливый!

Как Кеннеди опекал По? Прежде всего, как человек в литературных кругах известный и обладающий разнообразными связями. Если он и давал поэту деньги «просто так», то в исключительных случаях. Но поэту и нужен был «поводырь» в литературном мире, в который он так стремился и в котором, несмотря на молодой еще возраст, уже набил себе достаточно шишек.

Первой «акцией» по продвижению молодого таланта была, как помнит читатель, попытка опубликовать «Рассказы Фолио Клуба». История длилась почти два года, породив обширную переписку Кеннеди с издателями и По, но осуществить задуманное благодетелю так и не удалось. Зная, как горячо По жаждет признания, зная его тяжелое материальное положение, Кеннеди активно занимался устройством рассказов своего протеже в журналы. Уже в январе 1834 года рассказ «Свидание» публикует респектабельный «Гоудиз лэдиз бук». Чуть позже один из рассказов «Клуба» Кеннеди сумел (за 15 долларов!) продать в другой журнал — респектабельный ежегодник «Атлантик сувенир». Помогал он и с публикацией стихотворений.

Для Э. По это было очень важно. Помимо того, что Кеннеди помогал ему добывать средства к существованию, он представлял нового, пока неизвестного редакторам журналов писателя. Он торил ему дорогу в эти издания. Ведь у каждого журнала был свой круг авторов («чужаку» проникнуть туда было непросто). Поэтому впоследствии — во второй, третий и т. д. раз — автору было значительно легче «пристраивать» в них свои тексты.

В прямом смысле судьбоносной для По стала инициатива Кеннеди опубликовать его рассказы в ричмондском журнале «Сауферн литерари мессенджер» («The Southern Literary Messenger»). Издание было совсем новым, первый его номер вышел в августе 1834 года. Еще раньше, примерно в мае того же года, к Кеннеди в числе других известных американских писателей[155] обратился его владелец мистер Томас Уайт и предложил сотрудничество. Кеннеди обещал содействие. Что важно и характерно: в отличие от многих «содействие» этот человек, искренне заинтересованный в развитии национальной словесности, воспринимал не только как возможность публиковать свои тексты на страницах журнала, но и способствовать обогащению американской литературы, в потенциал которой он глубоко верил. Естественно поэтому, что мистеру Уайту с соответствующими рекомендациями были предложены и рассказы По.

Достоверно неизвестно, когда на столе Уайта очутился первый рассказ нашего героя. Вполне возможно, тогда же — между маем и августом 1834 года. Но сие не означало немедленной публикации. Уайт был владельцем журнала. Он определял стратегию. Тактикой занимался редактор, обязанности которого исполнял тогда некий мистер Хит, относившийся к беллетристике вообще, а к национальной в особенности весьма скептически. Как бы там ни было, в марте 1835 года на страницах журнала появился первый рассказ Эдгара По «Береника». Вскоре после этого Уайт, которому рассказ очень понравился, написал Кеннеди и попросил рассказать об авторе. Тот не замедлил с ответом:

О какой «трагедии» вел речь Кеннеди, к сожалению, достоверно неизвестно. Но, скорее всего, он имел в виду трагедию «Полициан», которую По принялся сочинять в 1834 году, но закончил только через два года. Да и «какую-нибудь должность» его протеже Уайт на тот момент предоставить не смог, но рассказы с удовольствием печатал. Уже в апреле была опубликована «Морелла», в мае — «Страницы из жизни знаменитости», в июне — «Необыкновенные приключения некоего Ганса Пфааля»[156].

Существует мнение, что первой публикацией По в журнале стала не «Береника». Некоторые исследователи полагают, что еще до появления рассказов он поместил в журнале несколько рецензий. К сожалению, тогда (да и много лет спустя) существовала традиция не указывать рецензента и материалы подобного рода выходили анонимно. Поэтому ни подтвердить, ни опровергнуть существование «рецензий По» невозможно. Но в любом случае речь может идти о вещах малозначительных. Даже если он и писал нечто подобное, то, скорее всего, с подачи Кеннеди и исключительно ради денег.

И вот здесь волей-неволей мы опять должны коснуться материального аспекта в существовании поэта. Во второй половине 1833 года и до середины лета 1835-го оно продолжало оставаться, без преувеличения, ужасным. В некоторой степени финансовое положение семьи поправили те самые 50 долларов, что молодой автор получил в качестве приза в октябре 1833 года. Но были долги, и какая-то часть суммы, скорее всего, пошла на погашение самых неотложных. Весной 1833 года По и Клеммы в очередной раз сменили место жительства. Теперь они обитали на Эмити-стрит, 3. Этот переезд (как, впрочем, и предыдущий) был вызван бедностью — не хватало средств, чтобы оплачивать прежнее обиталище, и они перебрались в домик поменьше (и подешевле). Комната Эдгара располагалась на втором этаже, мансарду сдавали.

Единственным стабильным источником пополнения семейных доходов, как и в прежние годы, оставалась пенсия Элизабет По. Пособие было совсем невелико, но его выплачивали более или менее регулярно[157]. Правда, бабка находилась в преклонном возрасте (ей шло к восьмидесяти) и постоянно болела. В июле 1835 года она умрет и этот источник иссякнет. Миссис Клемм и Вирджиния никаких доходов, понятно, не имели. Поэтому даже те небольшие деньги, что получал племянник за свои публикации, для семьи были очень важны.

Что же удивительного в том, что Эдгар По предпринимал попытки найти работу, не связанную с литературой? Едва ли возможно установить все инициативы нашего героя в этом направлении. Естественно, среди них не встречалось таких, что были связаны с физическим трудом. Так что утверждение одного из бывших товарищей по Вест-Пойнту, что в сентябре 1834 года он видел По на кирпичном заводе[158], скорее всего, ложно. Но в описываемый период молодой человек по крайней мере дважды обращался за протекцией к Кеннеди. И одна из просьб (в марте 1835 года) была — поспособствовать устроиться учителем[159]. Хотя Кеннеди предоставил необходимые рекомендации, ничего из этой затеи не вышло. Но сама идея иметь службу, гарантирующую постоянный доход, была вполне здравой. Среди современников Э. По не найти ни одного американского писателя, кто не совмещал словесность с делом, приносившим стабильный и предсказуемый доход. Вашингтон Ирвинг был дипломатом; Натаниэль Готорн трудился на таможне; сначала матросом, а затем таможенником был и Герман Мелвилл; Фенимор Купер служил на флоте и был крупным землевладельцем; Кеннеди весьма успешно подвизался на ниве адвокатуры; Уильям Уирт, которым восхищались и По, и его благодетель (позднее Кеннеди напишет биографию Уирта), был государственным служащим и генеральным прокурором США. И ряд этот можно продолжать очень долго.

Но Эдгару По не суждено было стать в этот ряд. Возможно, он был недостаточно настойчив и последователен в своих поисках. Но даже если он и сумел бы устроиться на службу и обрести стабильный доход, как долго (учитывая особенности его психики) он бы на этой службе удержался? Да и пошла бы она на благо творчеству? Впрочем, вопросы эти так и останутся в сослагательном наклонении — судьба этого человека совершила очередной поворот и вывела его на стезю, о которой он уже тогда втайне мечтал. Этот поворот заставил Э. По покинуть Балтимор и направиться в родные края — в Старый Доминион, в Виргинию, в Ричмонд.

Но прежде чем декорации сменятся окончательно и наш герой надолго покинет Балтимор, необходимо расстаться еще с одним апокрифом — в душераздирающей коллизии он связывает Эдгара По, Джона Аллана и его вторую супругу миссис Луизу Паттерсон Аллан.

Суть сводится к следующему. Среди биографов существует версия, что в балтиморский период По дважды — в 1832 и 1834 годах — посещал Ричмонд и навещал отчий дом. Обе встречи закончились для него плачевно. Он вел себя несдержанно, в первый приезд жестоко поскандалил с новой миссис Аллан. И в этом, по мнению биографов, кроется причина отказа в наследстве. Второй раз он приехал примерно за месяц до кончины отчима и якобы приблизил фатальный конец.

Вот как Герви Аллен описывает последнее событие:

Стоит извиниться перед читателем за обширную цитату из книги уважаемого автора, но как иначе продемонстрировать исключительную важность данного эпизода в судьбе По? Ведь здесь и характер писателя, и его мысли, чувства, переживания, выражение глаз, мимика, жесты… Здесь и отношения с отчимом, и его отношение к пасынку… И живописные подробности: портреты героев, их поступки, детали обстановки, событийная канва и тому подобное. Самое грустное, что ничего из того, что так ярко описал автор, не было. Не ездил в Ричмонд Эдгар По. Ни в 1832-м, ни в 1834 году. Не скандалил он с мачехой и совершенно не виновен в смерти отчима. Их общение в эти годы было эпистолярным. Да и то почти односторонним: мистер Аллан на письма пасынка не отвечал.

И что же? В конце концов, «каждый пишет, как он слышит… не стараясь угодить…». Герви Аллен так «слышал», так чувствовал и так видел. Автор настоящих строк ни в коей мере не стремится ограничить или поставить под сомнение право писателя писать так, как тот считает нужным. Но с легкой руки Аллена эта история, обрастая подробностями и деталями, пошла гулять по жизнеописаниям поэта и из мифа превратилась в факт биографии. А с этим примириться нельзя.

Откуда же взялась эта история?

Все очень просто. О визите Эдгара По в Ричмонд незадолго до смерти мистера Аллана поведал в своих воспоминаниях, опубликованных в 1881 году, Томас Эллис, сын партнера Аллана по бизнесу и товарищ Эдгара детских лет. Эпизод этот он осветил скупо — отвел ему всего два абзаца. Не содержалось там и выразительных деталей. Да и откуда они могли взяться? По признанию самого Эллиса, свидетелем визита По в отчий дом он не был и в городе его не видел, а информацию получил «из вторых рук». Живописные же подробности — на совести автора биографии поэта, впервые переведенной на русский язык и вышедшей в серии «Жизнь замечательных людей» в 1984 году. Совершенно справедливо по этому поводу заметил А. X. Квин: «Когда речь идет о том, что [Т. Эллис] видел лично, его словам можно доверять и относиться без всякого предубеждения… Когда же он говорит о том, что „слышал“… это вызывает серьезные сомнения». Тем более что в тех же воспоминаниях он приводит слова второй миссис Аллан (слышанные уже им лично): Эдгара она видела только дважды — и то уже после кончины своего мужа[161].

На том покончим с приведенным апокрифом. Тем более что он — не первый, да и не последний в непростой, запутанной личной истории Эдгара Аллана По, еще при жизни обросшей причудливыми — большей частью недостоверными — деталями.

«Сауферн литерари мессенджер». 1835–1837

Едва ли Эдгар По вновь и по собственной воле очутился в Ричмонде, если бы к этому не приложил руку его покровитель Дж. Кеннеди. В свое время — скорее всего, в конце 1834-го или в самом начале 1835 года — он, активно «продвигая» своего протеже, рекомендовал его рассказы Т. Уайту, владельцу журнала «Сауферн литерари мессенджер» («Южный литературный вестник»). Конечно, Уайта интересовали прежде всего «громкие имена» — на страницах журнала он жаждал видеть тех, кто сможет привлечь подписчиков. Эдгар По к их числу, понятно, не относился. Поэтому, обратившись к Уайту с предложением опубликовать свои истории на страницах «Мессенджера», По сослался на своего покровителя. И поступил совершенно правильно, поскольку присланные для публикации рассказы издателю не понравились. Особенные сомнения Уайта, человека здравомыслящего и в общем-то совсем «нелитературного» (до начала своего предприятия он подвизался печатником, владел типографским станком), вызвала «Береника», которую в числе других ему выслал молодой автор. Хотя тогдашний читатель был привычен к всевозможным готическим ужасам, едва ли владельцу журнала могла понравиться такая история — о преждевременном погребении и душевнобольном гробокопателе, который мало того что убил свою несчастную кузину, так еще и вырвал ее белоснежные зубы. Скорее всего, тем бы дело и закончилось, но Эдгара По рекомендовал сам Кеннеди — так завязалась переписка между нашим героем и владельцем ричмондского журнала.

Очевидно, что По, несмотря на всю свою импульсивность, умел (ведь он был «виргинским джентльменом»!) проявить терпение и учтивость, в некоторых обстоятельствах был даже способен согласиться с критикой своего труда. Уайту, который прежде всего был бизнесменом и не слишком разбирался в изящной словесности, весьма по нраву пришлись рассуждения молодого человека о литературе, свидетельствовавшие об изрядной начитанности и очевидной учености. Не мог не покорить и стиль посланий — изящный, ясный и учтивый, стиль человека, способного и привычного обращаться со словом. Тем более что в весенние — летние месяцы 1835 года Э. По с видимым удовольствием не только консультировал Уайта по литературным вопросам, но и поместил несколько самых доброжелательных рецензий на вышедшие номера журнала в нескольких балтиморских газетах[162]. Так на страницах «Сауферн литерари мессенджер» и появились рассказы По. Сначала та самая «Береника» (март 1835 года), затем «Морелла» (апрель), «Страницы из жизни знаменитости» (май) и «Необыкновенные приключения некоего Ганса Пфааля» (июнь). Июльский номер журнала содержал уже два его произведения: рассказ «Свидание» и стихотворение «К Мэри» («Любимая! Средь бурь и гроз, / Слепящих тьмой мой путь земной…»). Две публикации обнаруживаются и в августовском выпуске — «многострадальный» «Колизей»[163] и рассказ «Бон-Бон».

Едва ли По принимал непосредственное участие в составлении июльского и августовского номеров за 1835 год. Но что он одним из первых держал их в руках, упаковывал, готовя к рассылке, — не подлежит сомнению, поскольку уже в июле он объявился в редакции и утвердился за одним из столов — в арендованном для офиса помещении на втором этаже трехэтажного здания на углу Главной и Пятнадцатой улиц.

Однако прежде чем поведать об обстоятельствах возвращения нашего героя на его «малую родину», необходимо несколько слов сказать о том, что собой представляло издание, о его — к тому времени еще совсем короткой — истории и о том, кто оказался к ней причастен.

В мае 1834 года ричмондский типограф Томас Уиллис Уайт опубликовал и разослал в местные (и не только[164]) газеты проспект, извещавший о грядущем старте нового издания. Журнал задумывался как литературный, исторический и философский, должен был выходить дважды в месяц, днем выхода первого номера издатель объявил 15 июня 1834 года. Свою основную задачу журнал видел в необходимости «разбудить гордость и таланты Юга, вдохнуть жизнь в развитие литературы в этой части страны»[165].

Надо сказать, что время и место для нового издания были выбраны удачно. Ричмонд активно развивался, превращаясь в крупный торговый, промышленный, финансовый и интеллектуальный центр американского Юга. Увеличивалось число его обитателей — умножалось и количество тех, кто мог стать читателями нового журнала. К тому же совсем неподалеку располагались и высшие учебные заведения Юга: колледж Святого Уильяма и Святой Марии в Уильямсбурге и Виргинский университет в Шарлоттсвилле. Вообще интеллектуальной столицей Юга тогда еще считался Чарлстон. Время от времени и здесь затевались литературные журналы, но жизнь их, как правило, была коротка.

На тот момент у нового журнала совсем не было конкурентов — все литературные журналы издавались на севере и востоке США. Южнее Балтимора подобных изданий не существовало вовсе. А если учесть, что уже тогда южный сепаратизм (во всяком случае, культурный) был уже вполне ощутим, можно понять, что перспективы у «Мессенджера» были неплохие.

Тем не менее сам Уайт едва ли взялся бы за издание журнала — слишком хлопотное, ненадежное да и незнакомое ему это было занятие. Но он состоял членом местного Виргинского исторического и философского общества, объединявшего в своих рядах значительную часть местной интеллектуальной элиты — адвокатов, врачей, университетскую профессуру, крупных чиновников и политиков. Собственно говоря, именно эти люди, среди которых особенно выделялись друзья Уайта — видные юристы Б. Такер, Л. Майнор и Дж. Хит, и вдохновили его на предприятие. К чести этих персонажей необходимо заметить, что они были совершенно искренними радетелями своего края — интересовались науками, историей, заботились о культурном развитии сограждан. Последний из них, Джеймс Хит (1792–1862), несмотря на то, что исполнял обязанности секретаря поименованного общества и занимал должность главного аудитора штата, взялся редактировать журнал. Причем делал это на безвозмездной основе[166]. Имелся у него и кое-какой литературный опыт: в 1828 году Уайт анонимно (истинному виргинскому джентльмену не пристало искать популярности) опубликовал его роман «из плантаторской жизни»[167], к тому же он сочинял пьесы, некоторые из них ставились и (опять же анонимно!) публиковались.

Таким образом, почти всю редакционно-литературную работу (включая отбор рукописей, часть переписки с авторами, обзор книжных новинок, редакционные статьи и т. п.) осуществляли Хит (он официально числился редактором) и его друзья Майнор и Такер. Они определяли политику и направление журнала. Уайт занимался в основном «техническими» вопросами (подписчиками, рассылкой, рекламой, оформлением и печатью).

Годовая подписка стоила пять долларов. Хотя издатель обещал выпустить первый номер в июне, тот появился только в августе 1834 года. Но начиная с августа выходил регулярно. Как и было обещано, журнал издавался форматом в одну восьмую листа, на тридцати двух страницах и выходил дважды в месяц. Впрочем, довольно скоро было решено превратить издание в ежемесячник. Что и произошло начиная с ноября того же года. Соответственно, объем вырос до шестидесяти четырех страниц.

С появлением «Мессенджера» Виргинское историческое и философское общество обрело свой собственный неформальный печатный орган. В нем публиковались серьезные умные люди, «серьезные умные» материалы. Что касается литературной составляющей — это было то, что казалось достойным друзьям Уайта, соответствовало их представлениям о словесности. Как и было заявлено, предпочтение отдавалось южным авторам. Но публиковали произведения не только признанных «звезд» — таких как Дж. П. Кеннеди, У. Г. Симмс, Р. Г. Уайлд[168], но и тексты авторов, давно канувших в Лету (таких было подавляющее большинство, и это естественно). На страницах журнала появлялись и северяне. И вот здесь отбор был если не самый строгий, то вполне тенденциозный. По нему можно адекватно судить о подлинных вкусах и пристрастиях тех, кто управлял журналом. Например, одним из излюбленных авторов была миссис Сигурни из Коннектикута[169] — «сладкий голос Хартфорда», известная морализаторскими виршами и прозой. Соответственно, основными подписчиками журнала были люди того же круга, что определяли его политику, — профессура, местные общественные деятели и т. д.

Поначалу число подписчиков «Мессенджера» не превышало пятисот человек. К концу 1834 года их количество возросло до семисот. Но это был предел: несмотря на поистине героические усилия, увеличить эту цифру Уайту не удалось. Это обстоятельство не могло его радовать как бизнесмена: прибыли журнал почти не приносил, но при той политике, что вел Хит со товарищи, ожидать иного не имело смысла. Владелец экспериментировал с оформлением, вел обширную переписку, стал активнее вмешиваться в редакционную работу, но… избавить свое детище от провинциализма ему не удавалось.

Росло раздражение и с другой стороны. В конце концов Хит сложил с себя полномочия редактора. В апреле 1835 года журнал возглавил Эдвард Спархоук (1798–1838). В отличие от Уайта и Хита, дилетантов в журналистике, он был профессионалом, несколько лет проработал в нью-йоркских газетах и имел опыт редакторства. Но, к сожалению, «Южный литературный вестник» он возглавлял недолго — всего три месяца, а затем, неудовлетворенный уровнем оплаты своего труда, покинул Уайта и уехал из Ричмонда.

Все предшествующие месяцы Уайт в числе других корреспондентов вел переписку и с нашим героем. И По явно следил за тем, что происходило с журналом. Во всяком случае, он приветствовал приход Спархоука на редакторский пост и в связи с этим писал: «Поздравляю вас с тем, что вы заполучили к себе на службу мистера С[пархоука]. Он обладает высокой репутацией и способностями» (из письма Т. Уайту от 12 июня 1835 года). Не замедлил По отметить и произошедшие изменения к лучшему в содержании и оформлении журнала и даже советовал изменить шрифт в заголовках статей и передовиц (в письме от 22 июня).

Вообще, насколько можно судить по сохранившимся письмам Э. По Т. Уайту, они активно переписывались. Письма поэта насыщены размышлениями о литературе, соображениями о том, как увеличить число подписчиков, какие рубрики и аспекты могут помочь это сделать. Что же удивительного в том, что вскоре после того, как Спархоук покинул «Мессенджер»[170], Уайт пригласил По перебраться в Ричмонд и помочь управляться с журналом.

Очевидно, поэт оказался в столице Старого Доминиона не позднее середины июля 1835 года. Об этом можно судить по письму Уайта одному из своих друзей, Л. Майнору. 18 августа он сообщал:

«Мистер По тоже находится здесь. Он тут уже целый месяц и будет помогать мне во всем, что подразумевает круг его обязанностей».

В то же время ясно, что По не мог оказаться в Ричмонде раньше 9–10 июля: 7 июля в возрасте семидесяти девяти лет скончалась его бабушка, вдова «генерала По», которую похоронили на следующий день утром, и наш герой был среди тех, кто проводил ее в последний путь.

Со смертью Элизабет По Эдгар превратился в единственного кормильца семьи. Несмотря на то что позднее он неоднократно предпринимал попытки сохранить (возобновить) выплаты и даже собирался нанять адвоката, чтобы тот отстаивал интересы семьи в конгрессе Мэриленда и в суде, апеллируя к тому обстоятельству, что ежегодная пенсия в 240 долларов, которую получала его бабка в течение семнадцати лет, никоим образом не могла покрыть расходы, понесенные ее супругом в годы Войны за независимость. Их он оценил в огромную сумму — более 20 тысяч долларов. Откуда он взял эту цифру? Остается только гадать. Несмотря на то что он был уверен в своей правоте, выплаты возобновить не удалось. Так с кончиной бабушки исчез основной источник финансовых поступлений семьи тетушки Клемм. И это обстоятельство накладывало на нашего героя очевидные обязательства. Так что приглашение от Т. Уайта перебраться в Ричмонд и заняться «Мессенджером» оказалось как нельзя кстати. Конечно, даже если бы оно поспело раньше — он бы не раздумывал.

Первые свои дни в Ричмонде По провел в семействе Маккензи. Герви Аллен сообщает: «Мистер и миссис Маккензи встретили его с обычным радушием, но больше всех обрадовался молодой Джек Маккензи — все такой же грубовато-добродушный и веселый, как раньше… Розали по-прежнему была там — счастливый, не омраченный мыслями о будущем взрослый ребенок… Тетушка Нэнси украдкой пришла от Алланов, чтобы повидать Эдгара и рассказать ему о последних часах опекуна, шепнув несколько слов о завещании»[171].

Трудно сказать, откуда извлек эти подробности биограф. Увы, автор настоящих строк не может ни подтвердить, ни опровергнуть их. Единственное, с чем необходимо согласиться, — «Розали по-прежнему» жила в приемной семье и по-своему была счастлива.

Известно и то, что По не задержался у Маккензи и через несколько дней перебрался в пансион некой миссис Пуэр. Что это было за заведение, кто был в числе соседей нашего героя, общался он с кем-нибудь или, напротив, ни с кем не поддерживал контактов, информация отсутствует. Куда больше известно о том месте, где работал По.

«Вотчиной» По был офис. Находясь постоянно в разъездах, Уайт появлялся нечасто, и там обычно царил наш герой. Стол его всегда был завален бумагами и присланными на рецензию книгами, и со всем этим нужно было разбираться именно ему. Кроме этого, ему необходимо было редактировать тексты, вычитывать корректуру, вносить правку и сообщать о ней метранпажу, вести переписку (весьма обширную!) с авторами, реестр подписчиков да еще заниматься рассылкой журнала. Таков был круг основных обязанностей По в «Мессенджере». За эту работу ему платили жалованье: Т. Уайт положил своему новому сотруднику 60 долларов в месяц, что составляло 15 долларов в неделю.

В биографиях поэта его должность в журнале, как правило, обозначают словом «редактор», подразумевая, что он был главным редактором издания. Англоязычный термин editor сие, по сути, и подразумевает. Что, конечно же, неверно. Джеймс Хит действительно был редактором. Он определял политику журнала. С полным на то основанием словом editor можно обозначить и позицию Э. Спархоука. Положение Эдгара По в журнале было иным. Что красноречиво иллюстрирует редакционное объявление, помещенное в декабрьском номере:

«Джентльмен, упомянутый в девятом номере „Мессенджера“ в качестве персоны, занимающей редакторское кресло, начиная с одиннадцатого номера издания, выходит в отставку от должности; теперь издание будет возглавлять его владелец, а помогать в этом ему будет джентльмен, наделенный замечательными литературными талантами»[172].

Как, верно, догадался читатель, «в отставку» вышел Э. Спархоук, а «джентльмен, наделенный замечательными литературными талантами», — это, конечно, наш герой. Таким образом, в «редакторское кресло» уселся Уайт, а должность По правильнее все-таки было бы обозначить как помощник редактора.

Но что интересно. Как мы увидим в дальнейшем, По действительно не определял «политику» журнала и почти не влиял на отбор авторов и произведений. Однако, даже находясь в таких ограниченных условиях, сумел изменить «лицо» журнала и обеспечить его успех у читателей. Однако карьера молодого сотрудника чуть было не прервалась — по причинам совершенно личного свойства.

В большинстве биографий писателя об этом печальном эпизоде говорится мельком или не упоминается вовсе. Не заметить и игнорировать его, однако, нельзя — он очень важен, поскольку указывает на особенности душевной организации нашего героя. В двух словах эпизод сводится к следующему: Эдгар По запил, и через некоторое время Уайт его уволил.

В глазах как современников, так и потомков именно пьянство — патологическая тяга к алкоголю и органическая неспособность поэта одолеть недуг — стало причиной этого да и других увольнений. На самом деле пьянство было не причиной, а следствием того душевного заболевания, которое уже тогда терзало писателя. Автор — не психиатр и, конечно, не берется ставить диагноз. Тем более что попытки сделать это много раз предпринимали биографы и исследователи творчества, но едва ли преуспели. Каким заболеванием страдал писатель? Была у него шизофрения или дисфория? Маниакально-депрессивный психоз? Биполярное расстройство? Особая форма аутизма? Или он обладал некой — особо чувствительной — организацией психики и малейшее воздействие извне могло спровоцировать глубокий нервный срыв, ведший к неадекватному восприятию действительности? Версий тут существует множество, но ни одна из них, конечно, не может быть доказана.

Что касается упомянутого эпизода, ситуация могла развиваться следующим образом. Приехав в Ричмонд, По оказался вырванным из уже ставшего привычным окружения — комнат, улиц, запахов, звуков, участия и забот миссис Клемм и милой Сисси — Вирджинии. Он очутился в городе своего детства и юности. В городе, который прежде ассоциировался с «домом», заботой и любовью, а теперь — с рухнувшими надеждами и утраченным счастьем; в городе, который был населен призраками — воспоминаниями и могилами горячо любимой и так любившей его «мамы», миссис Стэнард, Эльмиры Ройстер, Эбенезера Берлинга, отчима. Там, где и прежде, стоял его дом. Но теперь он не мог его считать своим. И не мог в него зайти. Он ходил по тем же улицам и переулкам, видел знакомые лица, но все это было чужим и рождало лишь чувство невосполнимой утраты. Даже чуть ли не с младенчества знакомый дом — контора фирмы «Эллис и Аллан» (что за злая ирония судьбы!) — стоял ровно напротив редакции «Мессенджера», и дважды в день — каждый день! — идя на работу и возвращаясь с нее, Э. По проходил мимо. Как, должно быть, тягостно все это было столь тонко и остро чувствующему человеку!

Ученые мужи-психологи называют такое состояние депривацией. Но ведь на это состояние накладывалось и другое: надежды на будущее, которое вдруг обратилось в настоящее; и страх, что он не сможет справиться с теми обязанностями, которые так желал возложить на себя, — корректурой, бумагами, рукописями и книгами, требующими срочного прочтения и рецензий, очередным номером журнала, который необходимо разослать подписчикам, и десятком других неотложных дел. И нужно — просто необходимо! — читать, сочинять, творить! Как же со всем этим справиться?

Налицо «несоответствие желаний имеющимся возможностям». А это состояние называется уже фрустрацией.

В предыдущей жизни нашего героя ситуации, подобные этой, случались: в Шарлоттсвилле, в бытность студентом Виргинского университета, а затем в Военной академии в Вест-Пойнте. Что происходило в результате? По совершал необоснованные поступки и… пил. То есть не пьянство вызывало помутнение рассудка, но расстройство вело к алкоголю.

Вот здесь, в Ричмонде, в августе 1835 года, это состояние и настигло Эдгара По. Стремясь избавиться от него, он потянулся к бутылке, чего делать ему совершенно не следовало. Но тетушки Клемм рядом с ним не было, и некому было остановить его.

Неадекватность восприятия ситуации демонстрирует письмо, отправленное миссис Клемм 29 августа 1835 года. Мы не будем приводить его полностью — оно очень большое, но часть необходимо воспроизвести:

Здесь необходимо прерваться и пояснить, что непосредственным поводом для письма стало предложение, поступившее Марии Клемм от Нельсона По — троюродного брата поэта: забрать тетушку и Вирджинию в свою семью и заняться воспитанием и образованием последней. Нельсон По недавно женился, неплохо зарабатывал и жил в просторном доме. Миссис Клемм и ее дочь ни в чем не будут нуждаться. Он хочет помочь. Тетя сообщила о предложении «Эдди», и оно вызвало вот такую реакцию.

В абзаце, который мы опускаем, По ведет речь о финансовых перспективах, о том, что получает достаточно, чтобы содержать семью, что послал бы им денег сейчас, но не доверяет почте, так как письма часто вскрывают. Упоминает он о письме, которое получил от Уильяма По (троюродного брата) и в котором тот писал, что хочет помочь миссис Клемм. «Очень скоро он, без сомнения, окажет вам самую действенную помощь», — пишет поэт и завершает абзац восклицанием: «Уповаю на Господа!» А затем от дел практических вновь возвращается к переживаниям:

Но этими словами он не закончил. Насколько можно судить по автографу (он воспроизведен в книге А. X. Квина), — почерк разнится — По не отправил послание сразу, но через некоторое время вскрыл уже запечатанное и готовое к отправке и сделал приписку — специально для Вирджинии:

В свое время А. X. Квин по поводу приведенного письма совершенно справедливо и очень милосердно заметил: «Обнародование этого письма выглядит вторжением в интимную сферу, которой не должен касаться посторонний взор и на которую даже мертвые имеют право»[174]. Возможно, и нам не следовало вторгаться в эту сокровенную часть жизни поэта. Но как иначе продемонстрировать терзавшую его душевную смуту?

Не только почерк автора, но и сама стилистика письма, его эмоциональный и смысловой строй указывают на спутанность сознания По. Вполне может быть, что когда он писал, то был нетрезв. Но даже если это так, откуда он взял историю о «замечательном маленьком домике в тихом районе на Церковном холме», что собирается снять за пять долларов в месяц? Разумеется, никакого дома не было, тем более за такие деньги. Он находился в плену своих представлений и верил в них. Да и сама причина письма — Нельсон По предложил миссис Клемм и Вирджинии жить у него. Что ж такого? Он хотел помочь своим бедным родственникам. Но По в своем воспаленном сознании увидел ситуацию совершенно в ином свете и воспринял ее как крушение каких-то планов, которые нарисовало его воображение.

Сумеречное состояние, в котором Э. По пребывал в конце августа, никуда не делось и в сентябре. Хотя можно предположить, что случались и периоды «просветления» — ведь он как-то исполнял свои обязанности, переписывался, общался.

11 сентября По, явно пребывая в отчаянии от своего состояния, пишет Кеннеди:

Как, должно быть, удивило и испугало это письмо покровителя. И он тотчас ответил. Правда, по письму Кеннеди можно понять, что он — человек здравомыслящий и совершенно адекватный — не понимал состояния поэта, но увидел в его послании лишь свидетельство меланхолии, пусть и очень глубокой:

«Мой дорогой По, — мне грустно видеть вас в столь плачевном состоянии, о коем ваше письмо свидетельствует. Это странно, что как раз в то время, когда все вас хвалят и когда Судьба начала вам улыбаться, вы становитесь жертвой злодейских духов уныния. Связано это, однако, с вашим возрастом и складом характера. Но будьте уверены — немного решимости, и вы сможете повергнуть врага навсегда. Вставайте пораньше, живите полно и свободно, водите дружбу с людьми веселого нрава, и я не сомневаюсь, что скоро вы сможете послать к дьяволу все ваши тревоги. Несомненно, отныне вы будете преуспевать на стезе литературы и умножите не только собственные жизненные блага, но и писательскую известность, которая — мне доставляет большое удовольствие сообщить это вам — повсеместно растет. Кстати, не могли бы вы написать несколько забавных пьесок — на манер французских водевилей? Если вы захотите (я думаю, вы легко сможете это), то их можно было бы неплохо пристроить, продав нью-йоркским антрепренерам. Мне хотелось, чтобы вы подумали над этим предложением».

Едва ли По мог «подумать над предложением». Его терзали одиночество, отчаяние и мысли о самоубийстве. Он пил, чтобы преодолеть это состояние. Но от вина становилось только хуже. А потом — в один не самый прекрасный день — в редакции объявился мистер Уайт. Его новый помощник справлялся со своими обязанностями, но на него жаловались (видимо, сотрудники), утверждая, что «когда он выпьет, с ним совершенно невозможно иметь дела».

Мы не знаем, когда точно и в каких выражениях был произведен «разбор полетов», но, судя по всему, это случилось едва ли позднее десятых чисел сентября. Потому что уже 22 сентября Эдгар По совершенно определенно был в Балтиморе: этой датой помечена брачная лицензия, разрешавшая ему взять в жены Вирджинию Клемм.

В многочисленных биографиях поэта история его женитьбы расцвечена множеством живописных подробностей. Нет смысла воспроизводить даже некоторые из них, поскольку факты (а также отсутствие объективных свидетельств), к сожалению, их не подтверждают. Мы можем только предположить, что по возвращении По в дом на Эмити-стрит произошло решительное объяснение между ним и Клеммами. Очевидным результатом этого объяснения стал отказ тетушки и племянницы от переезда в семью Нельсона По. Очевидно, тогда же кузену «Эдди» была обещана и рука Вирджинии. Выправка лицензии Эдгаром По вовсе не означала скорой (а тем более немедленной) брачной церемонии, как полагали иные биографы поэта. Не было не только апокрифического тайного венчания, но, скорее всего, не было и официального обручения — разве что По, придававший большое значение символам и ритуалам, по собственному почину купил кольцо и надел его на палец своей кузине. Оформление брачной лицензии, вероятно, из той же области — символов и ритуалов. Беспокойно-мнительному ипохондрику По очень важно было знать, что никаких формальных препятствий к браку с кузиной не существует.

Нашего современника, вероятно, удивит, что лицензия была выдана на брак с девушкой (да какой там девушкой — девочкой!) тринадцати лет. Но времена были совсем иные. Случалось, замуж выходили и в тринадцать, и даже в двенадцать лет. В связи с этим вспомним хотя бы бабушку и матушку нашего героя — в тринадцать обе были замужними особами.

Как бы там ни было, все, что произошло с Эдгаром По в Балтиморе, оказало на него целебное, преображающее воздействие. Приступ закончился, унося с собой паническое состояние и мысли о самоубийстве. Болезнь отступила. К нему вернулась способность адекватно воспринимать действительность. Естественным следствием этого стало письмо поэта в Ричмонд, Т. Уайту, с просьбой взять его обратно.

К сожалению, письмо это не сохранилось, и мы можем только гадать, какие объяснения, обещания, резоны и аргументы представил наш герой своему недавнему работодателю. Вполне возможно, что не обошлось и без заступничества покровителя — Дж. Кеннеди. Вероятно, что и он написал Уайту, обещая, что ничего подобного впредь не случится.

29 сентября Уайт ответил своему помощнику:

С последним утверждением По, вероятно, мог бы поспорить: ведь ему неоднократно удавалось «совмещать несовместимое» — в том числе и за столом в редакции «Мессенджера». Но, с другой стороны, он, конечно, не мог не оценить сердечности письма своего патрона. От себя добавим: видимо, совсем нелегко было справляться Уайту с журналом единолично.

Скорее всего, Э. По ответил. И нашел слова, убедившие работодателя, что на этот раз все будет по-другому. Тем более что возвращался он уже не один, а в сопровождении тетушки и Вирджинии. Жить они будут вместе. Таким образом, было кому теперь оберегать его от соблазна.

Так в октябре 1835 года Эдгар По вновь оказался в Ричмонде.

Семейство обосновалось в пансионе некой миссис Яррингтон на углу Двенадцатой и Банковской улиц. Это было «приличное» заведение. Они заняли две комнаты, и вместе «со столом» выходило девять долларов в неделю. Эдгар По зарабатывал, напомним, пятнадцать. Миссис Клемм доходов не имела. Так что выходило совсем в обрез.

20 октября По вновь приступил к исполнению своих обязанностей в редакции «Мессенджера». Положение его не изменилось: он продолжал оставаться только «помощником». Возможно, между ним и Уайтом состоялся разговор о «замещении вакантной должности». Скорее всего, он обсуждался последним и с членами Виргинского исторического и философского общества. В письме от 24 октября Л. Майнор, обладавший большим влиянием на Уайта, настоятельно рекомендовал тому: «Вы можете представить имя мистера По среди тех, кто ведет журнал, но остерегайтесь упоминать его в качестве редактора»[175]. Трудно сказать, чем было вызвано это предостережение. Скорее всего, предубеждением со стороны «виргинцев» к По. И дело, вероятно, заключалось не только в несовпадении вкусов, но и в «ненадежности» нашего героя.

Октябрьский и ноябрьский номера «Мессенджера» не вышли. Причиной была объявлена болезнь мистера Уайта. На самом деле болел не Уайт — тяжело заболела его жена (и вскоре болезнь сведет ее в могилу). Но ему и в самом деле недосуг было готовить очередные номера, не мог (по известным причинам) делать этого и По. Но теперь он с энергией взялся разгребать образовавшиеся завалы и готовить декабрьский номер.

Кроме объемного (почти в сорок страниц!) обзора новинок литературы в декабрьском номере он поместил и свои тексты: рассказ «Рукопись, найденная в бутылке» и фрагмент под названием «Сцены из неопубликованной драмы». В декабре он опубликовал три сцены, в январе — еще две. Очевидно, что трагедия, впоследствии названная поэтом «Полициан», к тому времени была уже сочинена, но По ограничился публикацией лишь пяти сцен из одиннадцати.

Интересно, несмотря на «экзотический» сюжет (действие трагедии развивается в Италии), в основу трагедии легла реальная история, произошедшая в Америке в 1825–1826 годах. В городке Фрэнкпорт, штат Кентукки, обитал некий Соломон Шарп. Подвизался он адвокатом, был человеком состоятельным и изрядным ловеласом. Среди его жертв оказалась и некая Энн Кук. Она не простила Шарпа. Через некоторое время она вышла замуж за некоего мистера Бокампа, но перед свадьбой открыла ему тайну и отдала свою руку с условием, что тот поможет ей отомстить. После свадьбы молодой муж под каким-то предлогом вызвал соблазнителя на дуэль, но тот уклонился. Через некоторое время Бокамп подкараулил Шарпа и убил его. Убийцу арестовали, в ходе следствия всплыла вся предыстория, в тюрьму заключили и супругу. Суд признал обоих виновными, и они решили вместе свести счеты с жизнью. У женщины задуманное получилось, а супруга постигла неудача — его спасли. Но только для того, чтобы по приговору суда вскоре повесить. История эта широко освещалась в прессе, сюжет использовали многие американские литераторы. Почти одновременно с По свою трагедию «Конрад и Адора, или Смерть Алонцо» сочинил Т. Чиверс[176]; в 1837 году история легла в основу трагедии некой Шарлотты Барнз «Октавия Брагалди» (тогда же ее поставили в одном из нью-йоркских театров, а затем перенесли и на британскую сцену); в 1840-м стала отправной точкой романа Ч. Ф. Хоффмана; в 1842 году сюжет использовал У. Г. Симмз; эксплуатировали его и позднее — в 1850-е годы.

Мы можем только гадать, почему Э. По не опубликовал в «Мессенджере» свою трагедию целиком, а позднее и вообще забросил ее (она так и не была ни издана, ни поставлена на сцене при жизни поэта, да и опубликовали ее впервые только в 1923 году). Скорее всего, будучи явным перфекционистом, он не был удовлетворен текстом и планировал улучшить его, но так и не собрался.

«Полициан» — одна из немногих по-настоящему оригинальных работ, созданных в ричмондский период. По публиковал много своих художественных текстов в журнале (два-три в каждом номере), но то были главным образом уже прежде напечатанные работы — стихотворения и рассказы. Причина заключалась в том, что редакционная работа отнимала практически все время, почти не оставляя досуга для сочинительства.

Тем не менее он был явно доволен тем, как теперь складывались обстоятельства его существования. Иллюстрацией тому письмо Дж. Кеннеди, написанное 22 января 1836 года:

Уже в феврале он вновь писал своему корреспонденту, сообщая:

«С тех пор как я писал вам, мистер Уайт увеличил мне зарплату на нынешний год, и теперь я буду получать 104 доллара [в месяц] — что превышает мои самые смелые ожидания. Он чрезвычайно добр ко мне во всех отношениях».

Мы упомянули о том, что По, исполняя редакционные обязанности в «Мессенджере», практически не имел возможности заниматься собственным творчеством. В этом убеждает не только отсутствие новых текстов на страницах журнала, но и его письма, в которых он сообщает о большой загруженности текущей работой. Здесь и деятельность техническая, корректорская, редакторская, и огромный объем переписки, которую он постоянно вел с авторами. Но львиную долю его сил потребляла, конечно, критика.

В упомянутом февральском послании Кеннеди По писал:

«Я не вижу никаких трудностей идти в ногу с требованиями журнала. В февральском номере, который сейчас находится в руках пишущего эти строки, не менее сорока страниц Editorials (литературных обзоров и критики. — А. Т.) — возможно, это несколько и чрезмерно».

На самом деле он, конечно, не считал этот раздел журнала «чрезмерным». Более того, произошедшее увеличение зарплаты вовсе не было случайным — рос тираж журнала, росла и прибыль его владельца. И все это — и прежде всего — благодаря литературно-критическому разделу «Мессенджера», все материалы которого принадлежали исключительно перу и темпераменту Э. По.

Если задуматься, всю литературную критику можно, по сути, свести всего лишь к трем разновидностям. Бывает критика описательная — она только знакомит (обычно поверхностно) с новинками. Основная ее функция — информативная. В идеале она (если не является скрытой, а то и откровенной рекламой) — нейтральна. Бывает, напротив, критика предельно пристрастная — по своему характеру обычно деструктивная. Критик, как дубиной, крушит направо и налево негативными суждениями, уничижительными оценками — обычно без серьезного разбора и анализа — попавшие в поле зрения тексты. Критика такого рода обычно «партийна». И критик точно знает: к «нашим» или «не нашим» относится автор рецензируемого текста. Существует и конструктивно-аналитическая критика. В таком случае (опять же в идеале) критику нет дела до той группы, к которой неформально принадлежит автор. Сообразуясь со своей эстетической позицией, он разбирает произведение «по гамбургскому счету», непредвзято анализируя его действительные достоинства и недостатки. В идеальном случае критик даже доброжелательно советует автору, что нужно исправить, на что обратить особенное внимание и как это сделать.

В тот период, о котором идет речь, каждый американский (да и британский) журнал обязательно содержал отдел, отведенный критике. Как правило, он информировал читателя о вышедших книгах, знакомил с темой и содержанием новинок. То есть тексты этих разделов принадлежали к первому типу критики — описательной. Так было и в «Мессенджере», когда туда пришел Эдгар По. Поначалу, как помощник редактора и ответственный именно за эту часть журнала, он продолжил традицию: не мудрствуя лукаво составлял обзор новинок, присланных в редакцию. Но такая линия продолжалась недолго: как художник, как человек талантливый и в словесности весьма искушенный, он не мог просто пролистывать и «регистрировать» на страницах «Мессенджера» книги из бандеролей, громоздившихся на его столе. Знакомясь с ними, он отчетливо видел художественную несостоятельность большинства. И это его как личность, вполне осознающую свое незаурядное дарование и потому обладающую правом судить, возмущало. Еще в большей степени вызывало негодование, что пишущие подобные тексты сами же нахваливали их в рецензиях. А тон в литературной Америке того времени задавали филадельфийцы, бостонцы и ньюйоркцы, издававшиеся там газеты и журналы, и, несмотря на свой дремучий провинциализм (а планка, которую установил для себя По, была очень высока!), позволяли себе с презрительным высокомерием взирать на тех, кто не принадлежал к их кругу. И вот тогда Э. По взял в руки перо, превратив его в «дубину» и обрушив на тех, кто, по его мнению, этого заслуживал.

Первой жертвой его критической «дубины» пал Теодор С. Фэй[178], автор тогдашнего бестселлера «Норман Лесли», романа нравов, населенного ходульными персонажами и ситуациями им под стать, скучного и назидательно-мелодраматичного. В декабрьском номере «Мессенджера» за 1835 год По несколько страниц посвятил сокрушительной критике этого романа, объясняя читателям, чем он плох и почему не стоит тратить время на подобные опусы. Следом, уже в другом номере, обрушился на У. Г. Лонгфелло, обвинив не только в полном незнании южных реалий (положения рабов и проблемы рабства в целом), но и в поэтической несостоятельности, упрекнув в склонности к объемным поэмам и впервые высказав идею (впоследствии она будет развита в «Поэтическом принципе» и других работах) о невозможности «длинного стихотворения» и «большого» поэтического текста вообще. Досталось Ф. Г. Хэллеку (а заодно и давно умершему Дж. Дрейку), У. К. Брайанту, а потом Ч. Ф. Хоффману и другим авторам[179]. Собственно, нападал По не столько на упомянутых литераторов и их произведения, сколько на узколобый «американизм» — по сути, синоним провинциализма, выражавшийся в нежелании объективно оценивать «своих» авторов. Пафос его критики можно выразить его же словами: нет оснований «хвалить тупую книгу только потому, что тупость ее имеет американское происхождение»[180]. Заявление, что и говорить, отважное, тем более в годы, когда страну охватил приступ отчаянного патриотизма и сам факт принадлежности автора к молодой нации уже означал чуть ли не главное достоинство книги.

В своих атаках По часто бывал необъективен и поспешен в выводах. Впоследствии, эволюционируя в сторону критики аналитической, он пересмотрел некоторые оценки (например, отношение к поэзии У. Брайанта). Невозможно тем не менее утверждать, что тогда у него как критика не было иных критериев и мотивов, кроме эстетических. Э. По, конечно, был «партиен». Уже тогда его чрезвычайно раздражали «великодушная клика, что так долго вершит судьбы американской словесности» («Поэтический принцип»), ее оценки, пристрастия, суждения. Нетрудно заметить, что целью критической «дубины» чаще всего становились именно ее представители — известные и маститые писатели-северяне. По отказывался признать их авторитет и ратовал за литературную независимость Юга, явно преувеличивая художественные достоинства сочинений писателей-южан — того же Кеннеди, Пинкни или Лонгстрита[181].

Представители «северной клики» были не только писателями. Большинство из них подвизались редакторами в газетах и журналах и даже владели (как У. К. Брайант) периодическими изданиями. Естественным последствием стало начало настоящей «газетной войны», в которой Юг «сражался» с подавляющим превосходством Севера.

Лично для Эдгара По, по сути, развязавшего эту «войну», она имела главным образом неблагоприятные последствия. С одной стороны, его имя узнали — он получил национальную известность, но с другой — нажил себе множество врагов, и врагов влиятельных. Последнее обстоятельство еще не раз в будущем омрачит его жизнь — как литературную, так и личную.

Но на тот момент он был явно доволен результатами и не считал, что должен оправдываться, иначе не написал бы в письме (от 12 апреля 1836 года) одному из авторов журнала (миссис Л. Сигурни):

«Вы задавали вопрос по поводу редактора „Мессенджера“. Должен ответить вам, что в течение последних шести месяцев редакторские обязанности выполняются мной лично. И конечно, только я — и никто другой — несу ответственность за все литературно-критические публикации, помещенные в журнале за упомянутый период».

Сознавал ли По-критик возможные последствия своей деятельности? Возможно. Но, скорее всего, они волновали его в последнюю очередь. Для него важнее были собственные идеи и представления. Да и как человек особого склада он не способен был просчитывать варианты грядущего.

Кто выиграл от всего этого? Ответ очевиден: журнал. Он стал известен. Теперь каждого номера ждали с нетерпением — обсуждали, возмущались, посмеивались, интересовались. «Мессенджер» перешагнул региональные границы: у него появились подписчики в Нью-Йорке, Филадельфии, городах Новой Англии, на северо-западе страны. К концу редакторства По в «Мессенджере» тираж его вырос до трех с половиной (по другим оценкам, даже до пяти с половиной) тысяч экземпляров[182]. Так что Уайт не зря поднял зарплату нашему герою — тому был прямой экономический резон.

Надо сказать, Эдгар По не только редактировал «Мессенджер» и наполнял его страницы «зубодробильной» литературной критикой, но выступал и как журналист, и даже автор «журналистских расследований». Наиболее известным среди них, безусловно, является очерк «Шахматист Мелцеля», опубликованный в апрельском номере.

В жизнеописаниях поэта этот очерк обычно предлагается в качестве бесспорного свидетельства логической гениальности, особого аналитического дара, которым был наделен его автор. Отчасти это действительно так. Очерк посвящен разоблачению «механического чуда», шахматного автомата Мелцеля, который с легкостью обыгрывал сильнейших шахматистов Америки того времени. Стройно, последовательно, опираясь на логику, будто решая математическую задачу, Э. По разоблачает хитроумный аттракцион и доказывает, что на самом деле не механизм, а спрятанный внутри человек обыгрывает соперников.

Современники (да и потомки — уже наши современники) были изумлены, с каким изяществом автор растолковал принцип действия автомата. Они, конечно, не знали, что По оказался не первым, кто разгадал загадку механического шахматиста. Тайна автомата, изобретенного австрийским механиком Вольфгангом фон Кемпеленом в 1769 году, стала известна многим европейцам уже в начале XIX века, когда информация просочилась сначала во французские, а затем и британские газеты. Вполне возможно, что По уже слышал или даже читал о нем. Более достоверный источник информации — публикации в балтиморских газетах 1827 года: некто, возможно по заданию редакции, наблюдал, как ночью какой-то человек вылезал из «автомата» и забирался обратно.

Тем не менее, несмотря на то что какие-то сведения и источники у По, безусловно, были, свое разоблачение он представил талантливо — мысль его развивается стройно, логично, поставленную перед собой задачу он решает поистине изящно.

16 мая 1836 года произошло одно из важнейших событий в жизни нашего героя — он женился на Вирджинии Клемм. Едва ли стоит всерьез воспринимать версию, что официальной брачной церемонии предшествовала тайная — со священником, но без свидетелей, — которая произошла в последних числах сентября 1835 года. В ней просто не было никакого смысла. Куда интереснее другое: в брачном документе, подписанном свидетелем (неким Томасом Клеландом), указан возраст невесты — 21 (!) год. В то время как в реальности ей не сравнялось еще и четырнадцати. К тому же выглядела Вирджиния даже моложе своих лет. А уж поведение… она была совсем еще ребенком! Уже замужем, она продолжала играть в куклы и, как вспоминали те, кто видел ее в Ричмонде, с удовольствием резвилась с другим «дитя» — Розали — в саду у Маккензи. Зачем было нужно идти на этот подлог и мужу, и свидетелю, и миссис Клемм? Остается только гадать, ведь никаких претензий к возрасту невесты и иных формальных преград к браку не существовало.

Был у молодых и медовый месяц, хотя длился он несколько меньше. Они провели его неподалеку, в том же штате, в тихом городке Петербурге. Нет сведений о том, была ли вместе с ними миссис Клемм. Но, скорее всего, была. Куда они без нее?

Совершенно естественно возникает вопрос о физической близости между молодоженами. Не хотелось бы (подобно многим!) заниматься спекуляциями на тему интимной жизни поэта. Но, вероятнее всего, близости (во всяком случае, тогда) быть и не могло: жена-ребенок была просто не готова для таких отношений. А для поэта эта сторона любви (столь важная для многих!), видимо, была не очень существенна. Восторгом его наполнял сам факт, что эта неземная красота и чистота принадлежат теперь только ему и не могут принадлежать никому иному.

Но медовый месяц был исполнен не только восторга. Есть все основания считать, что именно тогда По впервые взялся за большую работу — решил написать роман.

Роман был, конечно, необходим. Об этом ему говорил Кеннеди, это объясняли издатели из «Кэри энд Ли», о том же писали из издательской фирмы «Харперс энд бразерс», куда он, заручившись поддержкой нескольких литераторов, обратился в 1836 году с очередным предложением издать сборник рассказов. Вот весьма красноречивый фрагмент из послания «Харперс»:

«Причины, по которым мы вынуждены отказаться от издания, сводятся к следующему. Во-первых, большая часть книги уже публиковалась прежде… Во-вторых, книга будет состоять из отдельных рассказов… а наш большой опыт учит, что и то и другое является очень серьезным препятствием к успеху книги. Читатели в этой стране совершенно определенно предпочитают, чтобы в книге (особенно это касается беллетристики) излагалась одна определенная история и она занимала весь том или несколько томов».

Кстати, возражали они и против того, что тексты «слишком умны» и насыщены фантастическим:

«Третье соображение не менее убедительно. Представленные произведения чрезмерно научны и исполнены мистики. Они могут быть понятны и способны понравиться единицам — но не большинству».

И наконец:

«Самое важное для автора, чтобы его первая работа приобрела популярность. И нет ничего труднее для репутации — преодолеть осадок несправедливого провала».

Суждения, как мы видим, очень здравые. И Эдгар По не мог не оценить их справедливость. Так был дан старт самому большому из прозаических текстов писателя — «Повести о приключениях Артура Гордона Пима». Забегая вперед скажем, что он не успел закончить повесть в оставшиеся месяцы жизни в Ричмонде, а завершил ее позднее, уже покинув родной город. Однако успел напечатать первые главы в январском и февральском выпусках «Мессенджера».

Нет однозначного мнения, почему в начале 1837 года Э. По уехал из Ричмонда. У него совершенно не было таких намерений ни летом, ни осенью 1836 года. Напротив, все говорило о том, что он решил прочно обосноваться в городе.

После возвращения из свадебного путешествия По взялся за реализацию плана, который должен был сделать существование его семьи более прочным, а материальное положение — основательным. Ведь теперь на нем лежала ответственность за благополучие близких.

В июне он пишет письмо Кеннеди, в котором просит одолжить 100 долларов. Этот кредит он обещает погасить за полгода (По пишет, что получает 15 долларов в неделю, но с ноября будет получать уже 20, так что выплатить всю сумму не составит труда). Объясняет он, и для чего ему нужны деньги: мистер Уайт собирается приобрести дом, устроить в нем пансионат и жить здесь со своей больной женой; в нем же поселится и По с семьей; несколько комнат будут сдаваться, а хозяйство станет вести миссис Клемм. Дом новый, в нем нет мебели. По договоренности с Уайтом: меблировка — взнос По. Всего для этого требуется 200 долларов. Недостающую сумму займет миссис Клемм у своего старшего брата Уильяма, который служит кассиром в банке в Джорджии.

Неизвестно, как отреагировал Кеннеди. А вот Уильям По помог своей сестре, и она получила необходимые 100 долларов. Но осуществить задуманное не получилось: мистер Уайт дом так и не приобрел. Видимо, решил не рисковать: десять тысяч долларов (столько стоил дом) — очень большая сумма.

Расстроившееся ли предприятие или что-то иное (в биографиях настойчиво циркулирует версия о возобновившемся пьянстве), но в конце декабря 1836-го — начале января 1837 года происходит нечто, прервавшее отношения Т. Уайта и Э. По. Действительно ли причиной расставания стал алкоголь? Или недовольство литературно-критическими текстами По со стороны друзей Уайта из числа «виргинцев» (из переписки владельца с Б. Такером и Л. Майнором, приведенной в книге Д. Джексона, посвященной деятельности По в «Мессенджере», такой вывод напрашивается[183])? Вероятно, и это сыграло свою роль. Но необходимо отметить и растущее раздражение самого Уайта все большей независимостью Э. По в его действиях в журнале. 27 декабря он писал Б. Такеру:

«Я устал от его писаний и от него самого. Он постоянно требует от меня денег. Собираюсь выплатить ему еще десяток долларов и вернуть все его рукописи, большинство из которых ничего не стоят. За „А. Гордона Пима“ он хочет по три доллара за страницу»[184].

Т. Уайт был человеком вспыльчивым, и, скорее всего, приведенные слова спровоцированы моментом. Хотя вполне может быть, что он действительно считал прозу своего сотрудника слишком «экстравагантной». О чем не раз, кстати, и говорил ему. Впрочем, едва ли владелец «Мессенджера» хорошо разбирался в изящной словесности. Правда, существует и еще одна версия, почему в декабре — в начале января Уайт мог быть зол на По: якобы тот стал оказывать знаки внимания его единственной дочери Лиззи. Понятно, что ухаживания нашего героя (как и большинство его ухаживаний) были вполне платоническими. Но как тут разберешь со стороны? Тем более если ты отец? Да и вообще трудно (возможно ли?) было понять прагматику нашего романтика…

Как бы там ни было, уже в конце декабря работодатель совершенно утвердился в мысли избавить По от его обязанностей. В том же декабре уже другому корреспонденту Уайт писал:

«Как бы высоко я в действительности ни оценивал способности г-на По, я вынужден буду дать ему расчет. Случится это через неделю или несколько позже, — но дольше я не могу одобрять его деятельность в качестве редактора моего „Мессенджера“».

И тут же добавлял:

«Если он сочтет возможным остаться в числе авторов [журнала], я буду платить ему хорошо»[185].

Вот и верь высказываниям владельца! Впрочем, повторим: Т. Уайт был прагматиком и сотрудничество с По полагал коммерчески обоснованным.

На странице 72-й январского номера «Мессенджера» были опубликованы следующие строки:

«Внимание господина По обращено теперь в другом направлении, и, начиная с настоящего номера, он прекращает исполнять редакционные обязанности в „Мессенджере“. Рецензией на книгу „Цицерон“ профессора Энтона с этого месяца заканчивается и публикация его критических статей. С самыми наилучшими пожеланиями он прощается с журналом и говорит „до свидания“ немногим своим недоброжелателям и множеству друзей»[186].

Справедливости ради заметим, что после «Мессенджера» врагов у По, конечно, прибавилось. Что касается друзей — их едва ли стало больше. Да и с журналом он попрощался не навсегда — эпизодически сотрудничество будет продолжаться и в 1840-е годы, правда, главным образом в области литературной критики.

В январском и февральском номерах за 1837 год кроме начальных глав «Приключений Артура Гордона Пима» Э. По опубликовал в «Мессенджере» два новых стихотворения: «Подвенечная баллада» («Скреплен союз кольцом, / Порукою согласья») и «К острову Занте». Ни один из текстов не принадлежит к числу шедевров писателя, однако важнее другое: после долгого перерыва По вновь обратился к творчеству. Понятное дело, что «творческий» перерыв был вынужденным — все силы отнимала журнальная работа. Но журнальный опыт был очень важен и ценен. Э. По не только приобрел известность (пусть и неоднозначную) в литературных кругах, но и поверил в свои силы: теперь он мог не сомневаться в своей способности редактировать журнал. Сколь бы утопична она ни была, но после «Мессенджера» он обрел мечту — создать свой — «идеальный» — журнал и управлять им, сообразуясь только со своими представлениями о том, каким он должен быть.

В апреле 1837 года Уайт написал одному из своих приятелей: «Скажи мне, ты не знаешь где сейчас По и чем он теперь занимается?.. Я ничего не слышал о нем с тех пор, как он уехал отсюда»[187]. Вероятно, соскучился? А может быть, и сожалел, что расстался с поэтом. Ведь владелец издания был прагматиком! Справляться с журналом в одиночку ему было, конечно, нелегко. К тому же доходы падали. И хотя журнал продолжал существовать и в 1840-е, и в 1850-е годы, с уходом Э. По звездный час «Мессенджера» минул — рекордные тиражи остались в прошлом, как и доходы его владельца.

А Эдгар По, покинув Ричмонд, вместе со своей маленькой семьей отправился в другом направлении — на Север, в Нью-Йорк. И мы последуем за ним.

«Плохой год» в Нью-Йорке. 1837–1838

Последние рабочие дни Эдгара По в «Мессенджере» закончились в середине января 1837 года: уже 23 января Т. Уайт сообщал, что вновь «взял в свои руки журнал» и «управляет делами». Вполне возможно, тогда же теперь уже бывший сотрудник получил и окончательный расчет. Но По и его домочадцы не сразу покинули Ричмонд — отъезд состоялся не раньше начала или середины февраля.

Сведения о маршруте путешествия По разнятся. Хорошо известно (да он и не скрывал этого), что семья уехала в Нью-Йорк. Но отправились они туда напрямую или все-таки двигались с промежуточными остановками? Кое-кто из биографов поэта говорит, что он сначала поехал в Филадельфию, кто-то утверждает, что путь его лежал в Балтимор, оттуда в Филадельфию и только затем в Нью-Йорк. Однако вне зависимости от маршрута он не мог задержаться в этих городах надолго — максимум на несколько дней. Остановки эти никаких изменений в его судьбе, конечно, произвести не могли. Поэтому и сама тема едва ли достойна внимания. Можно только констатировать, что уже в феврале Эдгар По и его небольшое семейство очутились в Нью-Йорке.

В Нью-Йорк влекли открывавшиеся возможности. Они, конечно, были несопоставимы с тем, на что он мог рассчитывать в любом из городов Юга. Ричмонд в ту пору, когда По подвизался в «Мессенджере», насчитывал чуть больше двадцати тысяч жителей, в Нью-Йорке к 1837 году обитало уже 300 тысяч. И пусть, если верить «Американским заметкам» Ч. Диккенса (а как не верить великому реалисту?), на улицах, примыкавших к Бродвею, копались в отбросах и свободно разгуливали свиньи, все-таки это был самый большой и стремительно развивавшийся город США. Он был не только экономическим центром американской цивилизации, но и ее культурным сердцем. Ни в одном из городов страны не издавалось так много книг, нигде не выходило столько газет и журналов. Возможности, связанные с последними, и влекли сюда Эдгара По.

Известно, что, покидая Ричмонд, поэт обзавелся рекомендациями нескольких видных литераторов. Определенные надежды он возлагал на Дж. Полдинга[188], который обещал помощь и протекцию в Нью-Йорке. Однако основные перспективы в грядущем трудоустройстве связывались с преподобным Фрэнсисом Л. Хоуксом[189], видным религиозным и общественным деятелем. На пару с другим преподобным, неким Калебом С. Генри, тот затеял издавать в Нью-Йорке журнал «Нью-Йорк ревью» («New York Review»). В новом издании партнеры собирались завести и отдел критики, в который Хоукс и «сватал» По.

Забегая вперед заметим, что ничего из этой затеи не вышло. То есть журнал преподобные издавать начали, но по причинам, скорее всего, от них независящим, По в него не пригласили. Не смог помочь ему и Полдинг. Будучи не только писателем, но и видным в те годы политиком, он активно участвовал в политической борьбе и кампании по выборам очередного президента страны и в Нью-Йорке почти не бывал. Мало было шансов у Э. По пробиться в ряды нью-йоркских журналистов самостоятельно: слишком хорошо его знали местные редакторы, чтобы взять в штат. Своими критическими выступлениями в «Мессенджере» он многих северян настроил против себя, а те, кто, может быть, втайне и сочувствовал ему, боялись никкербокеров — уж очень большим влиянием в Нью-Йорке пользовались те, кого он задел своими статьями.

Впрочем, все это выяснилось не сразу. Тем более что поначалу поэт не форсировал свое трудоустройство. Как помним, в январском и февральском номерах «Мессенджера» были опубликованы начальные главы «Приключений Артура Гордона Пима из Нантакета» — первого крупного произведения писателя. Ко времени завершения карьеры в журнале повесть еще не была закончена. Между тем у По существовала предварительная договоренность с нью-йоркским издательством «Харперс», что если он напишет «большую вещь», то они ее издадут. Завершению этого объемного труда и посвятил весенние и первые летние месяцы поэт. В июне рукопись была представлена издателям, в июле «Харперс» выкупил у автора права на книгу. Но с выпуском ее в свет случилась длительная заминка: она была издана только в июле 1838 года.

Не стоит эти события связывать исключительно с личными особенностями поэта. Его вины в том почти не было. Просто переезд в Нью-Йорк он затеял в очень неудачное время.

Наверняка он мог бы найти себе работу в феврале — начале мая. Но предпочел сначала завершить книгу. А потом уже было поздно. 10 мая 1837 года разразилась знаменитая «паника 1837 года»: повсеместно банки перестали разменивать бумажные деньги на золотые и серебряные монеты, принимать и учитывать акции, долговые обязательства и векселя, залоговые документы на недвижимость. Не будем доискиваться до причин финансового коллапса — не наше это дело. Тем более что экономисты давно установили, что виной тому была «безумная» финансовая и банковская политика президента Э. Джексона. Нам важнее последствия. А последствия таковы: почти на пять лет страна погрузилась в глубокий экономический кризис, замерла деловая активность, существенно выросла безработица, прекратили свое существование (или закрылись на длительный срок) большинство американских газет и журналов. Среди них и злополучный «New York Review», который возобновил работу только в ноябре. Пострадало и издательство «Харперс энд бразерс», которое больше полугода ничего не издавало. На улице оказались многие журналисты. Какая уж тут работа для того, кто нажил множество врагов и недоброжелателей! Конечно, Э. По осознавал это и даже не тратил силы, чтобы подыскать службу. Казалось, такие обстоятельства могли привести поэта в отчаяние и подтолкнуть к очередному срыву, но этого не случилось. Напротив, вынужденное безделье дало ему возможность серьезно заняться творчеством и кроме завершения работы над упоминавшейся повестью стимулировало к сочинению целого ряда новелл. И хотя с датировкой произведений существуют проблемы, можно назвать такие тексты, как «Тишина», «Лигейя», «Как писать рассказ для „Блэквуда“», «Трагическое положение». С большой вероятностью можно предположить, что именно в Нью-Йорке были написаны (или по крайней мере начаты) «Черт на колокольне», «Человек, которого изрубили в куски», «Падение дома Ашеров» и «Вильям Вильсон». Конечно, не все они равноценны, но по меньшей мере три из них числятся среди прозаических шедевров писателя. Не случайно исследователи связывают с Нью-Йорком 1837–1838 годов завершение раннего, «ученического», и начало уже зрелого периода в творчестве писателя. Так что «безработица» явно пошла ему на пользу. Хотя, с точки зрения обывателя, этот год в Нью-Йорке, конечно, — «плохой год».

Хорошо известны нью-йоркские адреса поэта. Поначалу он и его маленькое семейство поселились на Манхэттене, в старом кирпичном доме на углу Шестой авеню и Уэверли-плейс. Квартирка была маленькая, но финансовые обстоятельства были таковы, что приходилось сильно экономить. В мае 1837 года они сменили место жительства и перебрались в несколько больший по размерам деревянный дом на Кармайн-стрит. Переезд был напрямую связан с финансовыми обстоятельствами. Поэт почти ничего не зарабатывал[190], а жить как-то было надо. И вот тогда миссис Клемм (удивительная все-таки была женщина!) решила открыть пансион. С помощью этого предприятия она надеялась обеспечить жизнь семьи.

«Это было унылого вида строение под высокой, с крутыми скатами, крышей, над которой торчала одинокая кирпичная труба. С фасада на улицу сурово смотрели семь окон со ставнями. Парадная дверь выходила на крыльцо с чугунными перилами» — так описал дом на Кармайн-стрит один из биографов По.

Помещений было довольно, чтобы в нем могли разместиться семья поэта и несколько постояльцев в отдельных комнатах. Имя одного из них известно — Уильям Гоуэнз, он был букинистом, содержал магазин и на почве книг довольно близко сошелся с нашим героем. Он был его соседом по первому адресу, а затем перебрался на Кармайн-стрит и стал одним из пансионеров миссис Клемм. Интересно его свидетельство — единственное, относящееся к данному периоду жизни поэта в Нью-Йорке.

«Быть может, — писал букинист в 1870 году, — и немного толку от моего мнения по поводу даровитого, но несчастливого гения, но оно обладает ценностью, поскольку исходит от того, кто видел и слышал его лично, а это должно иметь несомненное значение. На протяжении восьми или более того месяцев мы жили под одним кровом и ели за одним столом. В течение этого времени я много наблюдал его, имел возможность часто беседовать с ним и должен сказать, что никогда не замечал в нем ни пристрастия к вину, ни каких-либо иных порочных склонностей; напротив, он был одним из самых учтивых, благородных и умных людей, с которыми мне довелось встретиться в моих странствиях по свету; кроме того, у него имелась еще одна причина, побуждавшая быть хорошим человеком, равно как и хорошим мужем, ибо судьба дала ему жену несравненной красоты и очарования. Глаза ее могли поспорить с глазами гурии, а лицо было достойно гениального резца Кановы[191]; нрава она была необычайно кроткого и ласкового и любила мужа столь же нежно, как мать — своего первенца. В то время он писал свое самое объемное прозаическое произведение — роман под названием „Приключения Артура Гордона Пима“. Оно оказалось самым неудачным из его произведений, хотя и было издано влиятельной фирмой „Харперс энд бразерс“, которые обычно распродают любую свою книгу в течение недели, но эта не продавалась. По имел наружность необыкновенно приятную и располагающую, которую дамы обязательно назвали бы красивой».

Едва ли неуспех повести действительно объяснялся исключительно ее недостатками. Главную роль, скорее, играла конъюнктура рынка — она просто не могла быть благоприятной на пике кризиса. Но свидетельство букиниста тем не менее ценно. Не только сообщением о том, над чем работал писатель, но и характеристиками — жены поэта и его самого. Очевидец свидетельствует о полной гармонии в отношениях между супругами. Они явно счастливы. И еще одно очень важное свидетельство: Гоуэнз ни разу не видел Эдгара По пьяным. Следовательно, несмотря на все невзгоды нью-йоркского периода, он, видимо, совершенно не пил. Что же касается продажи «Приключений…» — книга и в самом деле расходилась плохо.

Если читатель помнит, за два года до этого издатели из «Харперс» предупреждали: «Самое важное для автора, чтобы его первая работа приобрела популярность… нет ничего труднее для репутации — преодолеть осадок несправедливого провала». Похоже, нечто подобное случилось с повестью По — это был явный провал. Хотя, по справедливости, в большей степени виноват был не автор (с плохой книгой издатели просто не стали бы работать), а наступивший кризис. Такая солидная фирма, указывал искушенный книгопродавец Гоуэнз, без труда реализует «любую книгу в течение недели». Но в кризис, когда с финансами у обывателя трудно, книги (как мы видим из современного российского опыта) перестают быть насущной необходимостью.

Издатели, покупая у автора права на книгу, поступили абсолютно разумно. По сочинил историю о морских приключениях. В тогдашней Америке (не забудем: наряду с Британией она в то время была ведущей морской державой!) такие истории пользовались огромной популярностью. Их сочиняли не только американцы Фенимор Купер, В. Ирвинг, Р. Дана-младший, англичанин Ф. Марриет, но и множество других — к настоящему времени забытых или полузабытых авторов. Эдгар По, проницательный литератор, конечно, чувствовал конъюнктуру. Дотошные исследователи установили, что одним из вероятных источников для По, который, как мы помним, не обладал богатым морским опытом, послужила опубликованная незадолго до того книга воспоминаний Бенджамина Моррелла[192] «Повествование о четырех плаваниях в Южные моря и в Тихий океан» (1832). Свою роль, безусловно, сыграли и рассказы старшего брата, опытного морехода Генри Л. По. Но основным «источником» для По был Дж. Н. Рейнольдз[193], опубликовавший в 1836 году «Представление об исследовательской экспедиции в Тихий океан и в Южные моря». Эту книгу По рецензировал в бытность свою в «Мессенджере» и оказался захвачен предположением, высказанным Рейнольдзом, что Земля является полой внутри и вход в эту «другую Землю» находится где-то в районе Южного полюса.

Издатели из «Харперс» снабдили вышедшую книгу По «развернутой справкой» о содержании, включив ее в заглавие:

Автор настоящих строк попытался воспроизвести заглавие не только почти дословно, но и графически.

Такое развернутое заглавие, типичное для издательской практики XVIII — начала XIX века, конечно, тогда выглядело изрядным анахронизмом. Очевидно, однако, что таким образом, — кратко изложив содержание книги, — издатели стремились привлечь потребителя, обратив его внимание на модную тему, и увлечь сюжетом (убийства, приключения, кровожадные туземцы и т. п.). Тем не менее ухищрения не слишком помогли. Позднее раздавались голоса, что По слишком усложнил свое повествование ненужными научными деталями и подробностями, перенасытил ужасами и данные обстоятельства якобы и обеспечили неуспех книги. Едва ли это так. Издатели рассчитали все верно. Конечно, «усложненное» содержание могло оттолкнуть читателя. Нередко так и происходит. Но чтобы разочароваться, надо сначала прочитать, а чтобы прочитать — нужно прежде купить книгу. Вот с этим — в связи с кризисом — дела обстояли совсем плохо.

Книга, повторим, вышла в июле 1838 года. Вне зависимости от ее успеха или провала, к этому времени Э. По стало уже совершенно ясно, что никаких ближайших перспектив его присутствие в Нью-Йорке не имеет. Между тем — в письмах и устно — до него доходили сведения, что Филадельфия не так пострадала от кризиса и дела там в области газетного дела и журналистики обстоят не так плачевно. И он решил уехать в Филадельфию.

Специалист в области конхиологии. 1838–1839

В части биографий поэта циркулирует версия, что его перемещения из Ричмонда в Нью-Йорк, а затем из Нью-Йорка в Филадельфию были обусловлены планами по созданию собственного журнала. Действительно, такая мечта появилась у По еще в начале 1830-х, в балтиморский период, и тогда же он поделился ею со своим приятелем Ламбертом Уилмером. Вместе они не раз обсуждали, каким должен быть такой журнал. И у того и у другого были основания для подобных разговоров: Эдгар По был обескуражен поражением в конкурсе, объявленном «Сэтеди курир», и трудностями с публикацией своих произведений; Уилмер возмущался некомпетентностью владельцев «Балтимор сэтеди визитор», который тогда редактировал, их вмешательством в редакционную политику еженедельника (который, напомним, вынужден был в связи с этим оставить). Оба были солидарны во мнении, что американские журналы поражены недугом провинциализма, банальны, слащавы, мелодраматичны, а те, кто ими владеет и кто их редактирует, лишены эстетического вкуса, не способны к адекватной оценке произведений. Подобные представления могли только усилиться в годы, когда По редактировал «Мессенджер». Следовательно, мечта об «идеальном» журнале крепла. Однако никаких механизмов ее осуществления у По не было — ни тогда, когда он жил в Нью-Йорке, ни тогда, когда отправился в Филадельфию. В глубине души, возможно, и жила эта мечта, но необходимо было думать о «хлебе насущном». Так что в Нью-Йорк его привела надежда на место в журнале, она же поманила его и в Филадельфию.

В конце 1830-х годов Филадельфия была вторым по величине городом США с населением около 220 тысяч жителей. И если Нью-Йорк был экономическим сердцем страны, то Филадельфия претендовала на право быть ее культурным центром, тем более что колыбелью американской демократии она уж точно была и гордилась этим. Уступая в многолюдности Нью-Йорку, Филадельфия опережала его по благосостоянию и (что важно) образованности горожан. Стоит ли удивляться, что в описываемый период Филадельфия превратилась в настоящую литературную столицу США. Хотя в 1842 году Ч. Диккенс и назвал город «унылым и безотрадным», на самом деле здесь кипела культурная жизнь, издавались газеты и книги, выходили разнообразные литературно-художественные журналы и альманахи, на страницах которых печатались крупнейшие американские писатели того времени. Э. П. Оберхольтцер, автор энциклопедической по обилию информации «Литературной истории Филадельфии», называет период с конца 1830-х по середину 1840-х годов самым плодотворным в литературной истории города.

Семейство По (на этот раз они отправились все вместе) очутилось в Филадельфии в середине лета 1838 года. Поначалу поселились в одном из респектабельных пансионов в самом центре города, но вскоре — в самых первых числах сентября — вынуждены были перебраться в жилье гораздо дешевле, сняв маленький дощатый домик в три комнаты. Г. Аллен полагал, что именно это жилище описал Томас Майн Рид, встречавшийся с поэтом в Филадельфии, в своем очерке «В защиту умершего». Но биограф, конечно, ошибся, поскольку По жил там осенью 1838-го — зимой 1839 года, а Рид оказался в Филадельфии лишь в 1843 году, да и в Америку попал только в 1840-м[194].

Если помнит читатель, именно в Филадельфии, в газете «Сэтеди курир», в свое время были опубликованы первые рассказы По. Это обстоятельство поэт мог рассматривать как некий добрый знак, но едва ли стоило надеяться встретить здесь радушный прием. Ведь среди тех, кого он задел своими критическими публикациями в «Мессенджере», были не только «никкербокеры», но и многие из тех, кто сотрудничал в местных газетах и журналах. Тем не менее нельзя утверждать, что Э. По ехал «наудачу». У него здесь были контакты, были знакомые. Да и первый филадельфийский адрес — пансион на Двенадцатой улице, в районе Малберри — был не случаен. Здесь с семьей обитал некий Джеймс Педдер, который, собственно, и сагитировал По перебраться в Филадельфию. Педдер издавал здесь газету и, хотя не мог предложить в ней место, полагал, что его знакомый сможет найти здесь работу, и пообещал ему содействие. Вполне возможно, на первых порах журналист даже помогал семье поэта: во всяком случае, достоверно известно, что его дочери Энн и Бесси снабжали миссис Клемм продуктами[195]. С работой, однако, не получалось. То ли кризис был тому виной, то ли репутация Э. По.

Переезд на Шестнадцатую улицу, в «сшитый из досок домик», был вызван, повторим, финансовыми обстоятельствами. Деньги у По — Клеммов вышли, и они вынуждены были жить в долг. Мало известно о займах, к которым вынуждены были прибегнуть и По, и его теща. Но мы знаем, что в летние дни 1838 года с просьбами о вспомоществовании поэт обращался к Нельсону По, Дж. Кеннеди, Н. Бруксу. Нет сведений о том, помогли ему двоюродный брат (скорее всего, да). Но Кеннеди помочь не мог, у него самого наступили трудные времена. Не помог и Натан Брукс, давний балтиморский знакомый. Но сообщил, что на пару с другим балтиморцем, Дж. Снодграссом, готовит к изданию первый номер общего ежемесячного журнала «Америкэн мьюзеум» («American Museum») и приглашает По сотрудничать в нем[196]. По немедленно выслал Бруксу свой рассказ «Лигейя», который был написан еще в Нью-Йорке. Уже в сентябре, с выходом первого номера журнала, Брукс выслал Э. По десять долларов — гонорар за рассказ. Так началось сотрудничество По с балтиморским «Америкэн мьюзеум», которое не прерывалось всю недолгую жизнь ежемесячника: он просуществовал девять месяцев — до мая 1839 года. И почти в каждом номере появлялись тексты По — рассказы, стихотворения, литературная критика, обзоры книжных новинок.

Однако «хлеб» литературного «фрилансера» в тогдашней Америке был скуден и жестковат. Едва ли кому это было известно лучше, нежели нашему герою. Именно этим обстоятельством объясняется письмо в Вашингтон Джеймсу Полдингу, недавно назначенному морским министром. Даже малый фрагмент из него красноречиво свидетельствует о положении, в котором оказался поэт и его маленькая семья:

«Могу ли я рассчитывать на ваш подарок — самую незначительную чиновную должность — в любом месте, на море или на суше — любую, способную избавить меня от несчастной доли неприкаянного литератора, что, разбивая мое сердце, выпала мне нынче — ни мой характер, ни мои способности не в состоянии выдержать это — и я не буду больше роптать на Божий промысел. Я чувствую, что тогда (обладая чем-то, что выходит за пределы литературы как профессии) я смог бы занять подобающее положение в обществе. Само собой разумеется, горяча и безгранична будет моя благодарность тому, кто таким образом спасет меня от нищеты и водворит меня в состояние полнейшего счастья. Вручаю свою судьбу в ваши руки…»

Неизвестен ответ Полдинга. Да и был ли он? Неужели и в те времена, в юной демократической Америке, возносясь вместе с большим постом на бюрократические высоты, человек мгновенно обрастал непробиваемым панцирем, обретая поразительную способность — не воспринимать чужую боль, не слышать голоса недавних друзей, если они, конечно, не принадлежат к чиновной элите? Хочется думать, что письмо вульгарным образом затерялось. Потому морской министр и не ответил недавнему коллеге. Однако — случайно или нет — По никогда больше не писал Полдингу, и отношения между ними не восстановились с уходом последнего в отставку в 1841 году.

Переписка поэта тех лет показывает, что он очень надеялся на коммерческий успех своего недавно вышедшего «Пима». Надеялась на это и издательская фирма. Опубликовав книгу, они, как и полагается, разослали десятки экземпляров в разные концы страны — в журналы и газеты. Несколько экземпляров отправились даже за океан, в Англию. Акция была совершенно рутинной, носила рекламный характер: книга должна была попасть в традиционные для периодики обзоры новинок, вызвать интерес и обеспечить продажи. Отзывов было много — их оказалось куда больше, чем разосланных экземпляров. Но среди них — почти ни одного положительного. В основном повесть ругали: за приверженность автора к ужасам, откровенно посмеивались над причудливым полетом его безудержной — по мнению рецензентов — фантазии. Особенно усердствовали нью-йоркские газеты. Что ж, теперь безымянные рецензенты могли отомстить тому, кто в «Мессенджере» язвительно изничтожал их собственные сочинения или писания тех, кого они числили среди своих друзей, единомышленников и союзников. Диссонансом в этом хоре прозвучали голоса давнего приятеля поэта Ламберта Уилмера да анонимного обозревателя из «Военно-морской и армейской газеты» («Naval and Military Gazette»), похваливших книгу. С интересом к повести отнеслись и англичане, переиздав ее в 1839 году, — разумеется, пиратским способом.

В конце года По написал издателям из «Харперс» и интересовался возможностью дополнительного тиража. И следовательно, перспективой вознаграждения. Ответ он получил неутешительный: «…из отпечатанных 750 экземпляров продано всего 100». Ему посоветовали «взаимодействовать» с журналами и «организовать» несколько положительных отзывов. О переиздании, дополнительных тиражах и, следовательно, авторских выплатах не могло идти и речи.

Отчаянное безденежье привело нашего героя к эпизоду, который вроде бы не очень украшает его как писателя, но вполне объясним создавшейся ситуацией. Речь о книге, которой при жизни поэта суждено было стать самой успешной в коммерческом смысле, но, увы, не художественной.

Осенью 1838 года Эдгар По взялся за работу довольно странную: подрядился написать учебник по конхиологии — науке о раковинах. Трудно сказать, кто на кого вышел — издательство на Э. По или, наоборот, Э. По на издательство. Вполне может быть, что инициатива исходила и от частного лица — профессора Томаса Уайетта, специалиста в этой области.

Т. Уайетт за некоторое время до описываемых событий издал у «Харперс» изрядный фолиант под названием «Новое превосходное руководство по конхиологии» — в тисненом переплете, с массой иллюстраций, на хорошей бумаге. Книга получилась очень дорогой. А профессор, как многие американские профессора того времени, подрабатывал разъездными лекциями и в своих турне пытался приторговывать собственной книгой. Но выходило плохо — слишком дорогой она получилась. Он обратился к «Харперс» с просьбой переиздать ее в «бюджетной» версии. Издательство отказалось — куда же девать изданное? Другой бы на том успокоился, но не американский коммерческий ум. Ученый лектор обратился в местное издательство «Хасуэлл, Бэррингтон и Хасуэлл» с предложением напечатать дешевый вариант. Издатели согласились. Но попросту «украсть» книгу у «Харперс» было нельзя — судебный иск в таком случае был обеспечен. Решили не рисковать, а пойти по-иному пути: создать новую книгу под новым авторством. Так и появилась фигура нашего героя. Позднее По утверждал, что его имя на титульном листе учебника могло способствовать увеличению продаж (намекая на то, что в литературных кругах он человек небезызвестный), поэтому к нему и обратились.

На самом деле все было куда проще. Издателям нужен был человек, способный работать с текстом и готовый взять на себя утомительный труд «перелицовки» чужого материала за сравнительно небольшую плату. Профессор Уайетт не мог взяться за эту работу по упомянутым причинам. Наш герой очень нуждался и согласился сделать, что нужно, за 50 долларов. Какую-то часть он наверняка получил вперед и взялся за дело немедленно.

Биографы сообщают, что работа велась в помещении издательства на Рыночной улице с осени 1838 года до весны 1839-го, и у нас нет оснований им не верить. Хотя больший объем работы был осуществлен нашим героем, но трудился он не один — ему помогал инициатор и вдохновитель предприятия мистер Уайетт, который снабжал необходимыми материалами и консультировал автора. Весной 1839 года книга вышла. Заглавие, как и полагается труду научному, было длинным: «Начальная книга конхиолога, или Система панцирных моллюсков, предназначенная специально для использования в школах, в которой животные, согласно Кювье, даны с раковинами, а также добавлено большое число новых видов, к тому же дается полное, насколько возможно, точное представление о современном состоянии этой науки». Кроме заглавия титульный лист украшало и имя автора: «Эдгар Аллан По».

Трудно сказать, что конкретно в тексте книги принадлежит автору. Безусловно, он написал предисловие, в котором выражал признательность некоему мистеру Ли и профессору Уайетту за содействие в работе над книгой. Но вот по поводу дальнейшего… можно только утверждать, что По определенно «приложил руку». Непонятно, правда, в какой степени. Как установили исследователи, основой труда стала книга о раковинах некоего капитана Томаса Брауна, вышедшая в Англии в 1833 году. Основной материал Эдгар По извлек именно оттуда — не указав, разумеется, источник. Частично из нее, частично из труда Уайетта были позаимствованы и рисунки. Описания моллюсков наш герой извлек из трудов знаменитого французского ученого-естествоиспытателя и зоолога Жоржа Кювье (1769–1832), благо что с французским проблем у него не было, а необходимыми первоисточниками его снабдил уважаемый профессор. Описание раковин, их номенклатура, глоссарий и алфавитный указатель перекочевали из труда Уайетта.

Книга действительно получилась недорогой, и ее с успехом продавали как издательство, так и странствующий лектор. Неудивительно поэтому, что уже в следующем году понадобилась допечатка тиража. Однако предприятие имело и обратную сторону: Эдгара По обвинили в плагиате, установили и основной источник — труд капитана Т. Брауна. Не только в эру Интернета, но и тогда плагиатора уличить было в общем-то нетрудно — достаточно иметь желание. Эдгару По пришлось оправдываться — письменно и устно. Причем делать это неоднократно. В 1845 году, защищаясь от нападок, он писал:

«В 1840 году я опубликовал книгу „Начала конхиологии…“. Я писал ее во взаимодействии с профессором Томасом Уайеттом и профессором Мак-Марти из Филадельфии. Мое имя [как автора] оказалось на титульном листе из соображений рекламы — как наиболее известное. Я написал предисловие и введение и переводил из Кювье описания животных и т. п. Все школьные учебники делаются именно таким образом. Даже на титульном листе указано, что описания животных даны по Кювье»[197].

Несмотря на то что автор явно попутал год первой публикации книги, нетрудно уловить раздражение, которое сквозит в приведенных строках. И По можно понять: в глубине души он, наверное, не раз проклинал тот день и час, когда согласился стать специалистом в области конхиологии. А книга имела успех и переиздавалась. Дотошные исследователи подсчитали, что к 1850 году вышло по меньшей мере девять изданий. Учебник был переиздан и в Англии. Правда, начиная с третьего (в 1845 году), на титульном листе перестали указывать имя Эдгара По. Но это не спасло нашего героя от гнева издателей из «Харперс энд бразерс»: они затаили злобу — ведь он покусился на «святое» — их бизнес, отнял доходы (дорогущий фолиант Уайетта «завис» на складах фирмы на долгие годы), а такое не прощается. Они вскоре отомстили, в оскорбительной форме отвергнув рукопись двухтомника рассказов По «Гротески и арабески». На тот момент у незадачливого сочинителя не было иного выхода — нужно было кормить семью, а заработать деньги он мог только своим пером.

Журнал Бёртона. 1839–1840

Как бы ни относились современники поэта и потомки к «Начальной книге конхиолога…», для фрилансера, каковым, употребляя современную лексику, в первые месяцы в Филадельфии Эдгар По и являлся, ее издание стало настоящей удачей. Семью здорово поддержали те 50 долларов, что были заплачены за учебник. Суммы, полученные за другие публикации, случившиеся в 1838–1839 годах, были куда меньше: три, пять, самое большее — десять долларов. Э. По публиковался главным образом в тех изданиях, где политику определяли его знакомые. Близкие отношения, что прежде связывали его с Дж. Кеннеди, теперь, увы, были в прошлом. Что или кто стал причиной охлаждения — можно только гадать, но факт остается фактом: Кеннеди перестал покровительствовать По, а По старался больше не обращаться к нему за помощью. За пределами семьи во второй половине 1838-го — начале 1839 года больше всего он общался с упоминавшимися прежде Натаном Бруксом и Дж. Снодграссом из балтиморского «Америкэн мьюзеум». В Филадельфии возобновил и давнюю дружбу с Ламбертом Уилмером, который подвизался теперь в «Сэтеди кроникл» («Philadelphia Saturday Chronicle»). В этих изданиях Э. По главным образом и печатался в указанный период. Брукс и Снодграсс представили не только его «Лигейю», но и «Как написать рассказ для „Блэквуда“», и «Трагическое положение», более или менее регулярно публиковали литературно-критические заметки, а в апреле напечатали стихотворение «Заколдованный чертог», впоследствии включенное автором в «Падение дома Ашеров»[198]. Хотя гонорары были относительно невелики, но именно на них в основном и существовала небольшая семья. Конечно, нельзя забывать о тех поступлениях, что время от времени приходили от родственников — братьев и племянников миссис Клемм. Но они были нерегулярны, и тут уж инициатива целиком исходила от тещи поэта — она была большой мастерицей по части добывания всевозможной помощи. Но иначе им было просто не выжить — положение семьи чаще всего было отчаянным.

В январе 1839 года Эдгару По исполнилось тридцать лет. Если для современности это возраст, в котором многие только вступают в самостоятельную жизнь, то для начала XIX века, когда люди жили совсем недолго, — возраст солидный. С чем пришел к этому рубежу наш герой? Прямо скажем: по меркам эпохи итог неутешительный. Как бы высоко — внутри себя — поэт ни оценивал то, чем занимался, в глазах современников он был, конечно, неудачником. Ни собственности, ни счета в банке, даже службы (не говоря о бизнесе!) у него не было. Были семья, любимая жена, теща, которую он обожал и которая относилась к нему как к родному сыну. Но дать им достаток, а порой даже прокормить их он не мог. И хотя на мир обывательский Э. По взирал свысока, но свободен от его неписаных правил и ценностей, конечно, не был. И это только усугубляло свойственную ему ипохондрию.

Кто-то из биографов назвал образ Родерика Ашера из сочиненной тогда знаменитой новеллы «Падение дома Ашеров» «автопортретом художника в тридцать лет». Конечно, художественный текст — негодный источник для интерпретации личных обстоятельств автора. Да и сэр Родерик даже по внешнему облику, данному в новелле, не похож на По (как не похожа и леди Маделайн на Вирджинию). И все же в случае с Эдгаром По такое сравнение в некоторой степени оправданно. Естественно, бессмысленно вести речь о прямых параллелях между героем и автором в конкретный момент его жизни и судьбы. Но вот о внутренней атмосфере его существования, о его мироощущении мы можем судить. Рассказчик, описывая визит к Ашеру, свое пребывание там и переживания героев, постоянно твердит о «невыносимой подавленности», «совершенном упадке духа», о сердце, что «леденело, замирало, ныло», о «болезненной обостренности чувств» и «постоянно обостренном и взволнованном уме», об «атмосфере скорби», о «безрадостном пейзаже», «суровой, глубокой и безысходной мрачности», что пронизывает все вокруг. И не важно, что состояния эти относятся как к рассказчику, так и к героям новеллы. Они терзали самого поэта. И не только когда он сочинял эту новеллу. Прочитайте его ранние тексты: «Лигейю», «Рукопись, найденную в бутылке», «Беренику», «Метценгерштейна»; почитайте поздние «Бес противоречия», «Бочонок амонтильядо», «Сфинкс» да и другие новеллы, и везде (за исключением юмористических текстов) вы обнаружите то же самое. Конечно, вполне можно возразить: Эдгар По всегда заботился о правдоподобии. Поэтому «сумеречные» состояния его героев — лишь литературный прием, способ заставить читателя поверить в происходящее. С этим трудно спорить, но слишком уж однообразно для литературного приема. Тем более для такого искусного, тонко чувствующего малейшую фальшь писателя. Это был ужас души, с которым он жил постоянно, которым терзался, который душил его, от которого он пытался избавиться и который не мог не выплеснуться на страницы произведений.

Поэтому мы вполне можем судить о состоянии Эдгара По, когда в апреле — мае 1839 года он сочинял «Падение дома Ашеров». Его не могло не усугубить и полученное тогда же известие из Балтимора, что Брукс и Снодграсс, не выдержав конкуренции, «прикрывают лавочку» и с июня их журнал перестает выходить. Конечно, он мог печататься в журнале Уилмера и в других изданиях (что и делал в дальнейшем), но только в отношениях с «Америкэн мьюзеум» мог быть уверен, что его тексты будут появляться регулярно и редакторы не станут навязывать ему свою точку зрения. Скорее всего, именно Брукс и Снодграсс, зная о стесненных обстоятельствах своего товарища, рекомендовали его владельцу филадельфийского журнала «Бёртонз джентльменз мэгэзин» («Burton’s Gentlemen’s Magazine») Уильяму Бёртону. Тот искал опытного помощника, способного взять на себя обязанности редактора.

Хотя письмо, отправленное По в начале мая 1839 года Бёртону, не сохранилось, но первым (и, безусловно, с подачи кого-то из друзей поэта), понятно, написал соискатель. Бёртон ответил немедленно:

Даже не имея в распоряжении письма, на которое отвечал Бёртон, нетрудно увидеть, что свою работу в журнале наш герой ограничил рядом условий, поскольку, конечно, был научен опытом изматывающей работы в «Мессенджере». Там — читатель помнит — кроме разнообразных технических обязанностей помощник был вынужден читать массу книг и рукописей, писать по сорок (а то и больше) страниц литературной критики и обзоров, отвечать на письма, вести обширную переписку с авторами и т. д. и т. п. Так что времени на собственное творчество совсем не оставалось. Эдгара По это беспокоило — в очередную кабалу он влезать не хотел. Тем более что у него были серьезные творческие планы на середину и вторую половину года (мы о них скажем). Неясно с перспективами («вашим предложением») на 1840 год, о которых упоминает Бёртон. Биографы, которые касаются этой темы, считают, что По имел в виду собственный журнал, планируя «запустить» в следующем году. У нас нет оснований с ними спорить. Видимо, об этом наш герой и писал.

Как бы там ни было, оказия подвернулась вовремя, и По не мог не принять предложения. А что до зарплаты — десять долларов в неделю — она была вполне справедлива. Когда он начинал в «Мессенджере», Уайт платил ему столько же, но объем работы был несопоставим. А тут — «два часа» и — может быть — даже не каждый день. В мае По приступил к своим обязанностям в редакции журнала на углу Док-стрит и Бэнк-элли.

Уже в июне очередной номер «ДМ» (так в переписке его называли и Бёртон, и По) вышел с извещением на последней странице, что его владелец «договорился с господином Эдгаром А. По, бывшим редактором „Сауферн литерари мессенджер“, чтобы тот употребил свои способности и опыт к исполнению части обязанностей по редактированию „Джентльменз магазин“». А в июльском номере имя поэта уже украшало титульный лист журнала и располагалось сразу за именем владельца. Так Эдгар По превратился в помощника Уильяма Бёртона.

Последний был человеком, безусловно, незаурядным, но обладал своеобразным характером, собственными представлениями о журнале и его целях и имел собственные планы как на журнал, так и на своего помощника, о чем не спешил (а скорее всего, и не собирался) информировать нашего героя. Все это предопределило непростые отношения между ними.

Уильям Эванс Бёртон (1804–1860), несомненно, заслуживает внимания, и не только в связи с героем нашего повествования.

Современники полагали, что Бёртон был не только наделен изрядной коммерческой сметкой, но и поразительно удачлив: ему удавалось практически всё, за что он брался. Родился в Лондоне, в семье печатника, увлекавшегося религией и сочинявшего духовные трактаты. Поэтому нет ничего удивительного в том, что отец направил сына по стезе служителя культа. Сам Бёртон утверждал, что окончил Кембридж, но это мало походит на правду. Достигнув совершеннолетия, он выбрал другую карьеру и устремился на подмостки: сначала выступал в провинции, а в 1831 году дебютировал на столичной сцене. Говорят, что актером он был талантливым, особенно ему удавались персонажи Диккенса и шекспировские герои вроде Фальстафа. Г. Аллен в биографии поэта приводит слова современника и коллеги Бёртона по ремеслу, американского актера Дж. Джефферсона, который писал: «Бёртон был одним из забавнейших людей, когда-либо живших на свете. Как исполнитель фарсовых ролей он в свое время не знал себе равных… лицо Бёртона напоминало большую географическую карту, на которую были нанесены все испытываемые им чувства»[199]. К тому же (как прирожденный лицедей и расчетливый бизнесмен!) он всегда стремился произвести впечатление на тех, с кем общался. Что, кстати, без труда читается и в приведенном письме нашему герою.

Довольно быстро Бёртон понял, что актерством капитала не наживешь, и параллельно с игрой занялся и антрепренерством, разъезжал с труппами по провинции, представлял и в Лондоне. Но на родине в театральном мире была слишком серьезная конкуренция, и он перебирается за океан, трезво рассудив, что американские перспективы несопоставимы с британскими. Это произошло в 1834 году. В Америке — в Филадельфии, Балтиморе и Нью-Йорке — он весьма успешно продолжил свою актерскую и продюсерскую карьеру и даже со временем основал свой театр, который — без затей — так и назвал: «Театр Бёртона». Здесь же, в Америке, он начал сочинять — писал и ставил пьесы, готовил и играл инсценировки романов поразительно популярного тогда в США Ч. Диккенса. Наделенный неуемной энергией, в 1837 году, уже в разгар упоминавшегося кризиса, взялся за издание собственного журнала «Бёртонз джентльменз мэгэзин», название которого можно перевести как «Журнал для джентльменов Бёртона». Он и полагал, что его журнал должен — ни много ни мало — «лежать на столе каждого джентльмена Соединенных Штатов». И хотя поставленной задачи он, конечно, не добился, но преуспел в деле, в котором мало что смыслил, в то время как многие опытные профессионалы сошли с дистанции.

В чем же заключалась причина его успеха? Никакого особенного секрета не было. Один из биографов нашего героя, характеризуя содержание журнала, писал: «Журнал… грешил той же тяжеловесной банальностью, что и его создатель. Стихи были тягучими и пресными, как недопеченные пироги, рассказы же, напротив, поражали воздушной легкостью, ибо не были отягощены никаким смыслом». С этим суждением можно согласиться: содержание бёртоновского детища действительно не отличалось стилистической изысканностью. Тексты не поражали оригинальностью замысла и мастерством исполнения, хотя, например, в сентябрьском номере за 1837 год Бёртон опубликовал новеллу собственного сочинения «Тайное узилище», которую можно считать одним из ранних образчиков детективной прозы. В ней лондонская полиция успешно ведет расследование похищения девушки.

Так что произведения (и прозаические, и поэтические) были невзыскательны. Литературная критика как таковая практически отсутствовала: Бёртон в основном ограничивался обзором книжных новинок и чурался подробных разборов текста. Владелец, видимо, несколько побаивался «слишком образованных» авторов: тяжеловесных научных и квазинаучных публикаций в его журнале было не много. Избегал он и политики. Поэтому номера действительно получались довольно легковесными. Но! Опытный лицедей, он понимал толк в визуальных средствах: в его издании было больше иллюстраций, чем тогда это было принято, печаталось оно на бумаге высокого качества, и полиграфическое исполнение было лучше, чем у конкурентов. Добавим сюда рекламу и (обязательные в каждом номере!) материалы об охоте и яхтах. А о чем должны читать настоящие джентльмены? Не об античной же, в самом деле, истории и философии и не о деятелях англиканской церкви!

Подобное издание было, конечно, немыслимо на родине Бёртона. Но в Америке ко времени, когда он затеял свой журнал, издания такого рода уже появлялись: в 1831 году в Нью-Йорке стартовал «Спирит ов таймс» Уильяма Портера[200], чуть позже начал выходить литературно-женский — с обязательными новинками моды и их обсуждением, сплетнями, светской хроникой и очерками по домоводству — «Гоудиз ледиз бук». Так что Бёртон не был, конечно, пионером в деле «гламуризации» журнального дела, но одним из первых, безусловно, являлся. Так что похоже — современный «гламур» начинался как раз в Америке 30-х годов XIX века, и одним из его первопроходцев был Уильям Бёртон.

Насколько можно судить по переписке Эдгара По тех лет, он невысоко оценивал уровень журнала, пренебрежительно именуя его то «Джентс. мэг.», то еще проще — «ДМ». Объясняет это и реакцию нашего героя на демарш Бёртона, который рядом со своим поместил его имя в качестве редактора на обложку июльского номера за 1839 год. Э. По возмутился и потребовал снять. Заботясь о собственном реноме, он не хотел, чтобы содержание журнала ассоциировалось с его именем. Он подряжался помогать Бёртону, но делить ответственность за несимпатичное «лицо» издания не желал.

Вообще это был «странный брак» — союз совершенно разных людей, в котором каждый действовал исходя из собственных интересов, не считая необходимым в полной мере посвящать в свои планы противоположную сторону. На самом деле Бёртон не нуждался в ком-либо, чтобы управлять журналом, — с его поразительной энергией и работоспособностью он с успехом совмещал функции владельца, редактора и даже автора. Тем более что у него имелись собственные представления и о содержательной составляющей своего детища. Однако его темперамент и энергетика имели и оборотную сторону: он быстро загорался, но, добившись успеха, быстро остывал. Тем более что вовсе не считал издательско-редакторскую деятельность своим призванием. Он был лицедеем, паяцем по призванию и теперь устремился в другое русло — решил подчиниться «зову сердца» и вернуться в театр. Эдгару По он объяснил, что у него есть проект на стороне и он вынужден тратить на него массу сил и времени. Это было правдой. Однако Бёртон не сказал главного: что журнал теперь ему не интересен, он хочет обзавестись собственным театром и собирается немедленно избавиться от журнала, как только найдет для себя нечто подходящее.

«Себе на уме» был и По. Во-первых, ему, конечно, необходимы были средства к существованию. В этом смысле Бёртон и его малосимпатичный журнал были находкой. Во-вторых, и он видел в журнале только «временную пристань». Уже в июне 1839 года писатель заключил предварительное соглашение с фирмой «Ли энд Бланшар» об издании двухтомника своих рассказов и значительную часть времени посвящал его подготовке. В частности, нуждаясь в благоприятных отзывах и «готовя почву» к выходу сборника, Э. По завязал обширную переписку и должен был ее поддерживать. И наконец, в 1840 году он собирался дать старт своему собственному проекту — «идеальному журналу», который и издавать, и редактировать планировал самостоятельно. Много времени и сил он отдавал теперь этому проекту: с присущей ему тщательностью составлял проспект будущего издания, постоянно переделывая и переписывая, обдумывая его «контуры». Поэтому, конечно, он не собирался, что называется, «вкладывать душу» в работу, чего от него все-таки ожидал Бёртон.

Да и — скажем откровенно — чисто по-человечески Эдгару По Бёртон не нравился. Позднее — в письмах и разговорах — писатель называл его не иначе как «фигляр» и «позер». Но, похоже, и тот не испытывал личной симпатии к нашему герою.

Неудивительно, что недоразумения и размолвки между ними начались чуть ли не тотчас по водворении По в журнале. Владелец бывал теперь в Филадельфии главным образом наездами, но частенько не заставал По в редакции и нередко обнаруживал дела запущенными. Не в восторге он был и от тех публикаций, что помещал в журнале его помощник. Ему вообще не нравилась проза поэта — причудливая, нервная, исполненная мрачных фантазий. Кстати, в апреле 1839 года — накануне трудоустройства По в журнал — Бёртон опубликовал язвительный отзыв на «Приключения Артура Г. Пима», что, конечно, не могло добавить сердечности в их отношения, по крайней мере со стороны болезненно обидчивого поэта. Тем не менее Бёртон терпеливо сносил регулярное появление рассказов По (и платил гонорары) на страницах «ДМ». Справедливости ради стоит отметить, что большинство из них принадлежало к числу лучших сочинений (например, в сентябре это был рассказ «Падение дома Ашеров», в октябре — «Вильям Вильсон», а в декабре 1839 года — «Разговор Эйрос и Хармионы»). Очевидное отторжение у владельца вызывала литературная критика Эдгара По. Причем даже не столько содержательная ее сторона, выбор авторов, произведений и т. п., но тональность выступлений. Бёртон полагал, что как литературный критик и обозреватель По излишне резок в суждениях и слишком категоричен в оценках. Он не хотел ввязываться в привычные его сотруднику журнальные войны, полагая скандалы пагубными для репутации истинно «джентльменского» издания. По поводу многих материалов он пенял По — как в письмах, так и устно. А поскольку в каждом номере (начиная с июля 1839 года по июнь 1840-го) наш герой публиковал обширные обзоры новинок и рецензии, ни столкновений, ни скандалов избежать не удалось. Особенный резонанс — крайне неприятный для Бёртона — вызвала рецензия По на одно из сочинений уже тогда крупнейшего поэта Америки Генри Лонгфелло. В ней редактор не только пренебрежительно отозвался о поэзии будущего «классика», но даже обвинил его в плагиате, развязав, таким образом, войну и с ним, и с его многочисленными почитателями.

Как бы там ни было, несмотря на постоянные трения с Бёртоном, в службе на благо «ДМ» для Эдгара По оказалось и немало положительного. Хотя время от времени — нередко не без влияния владельца журнала — он все-таки погружался в пучину отчаяния и ипохондрии и в такие моменты, случалось, прикладывался к бутылке, в целом его душевное состояние улучшилось. Конечно, самое благотворное влияние на него оказывала его маленькая семья — Вирджиния и миссис Клемм. То, что с появлением постоянной работы у «главы семейства» они обрели определенную финансовую устойчивость, безусловно, играло свою положительную роль. Важно и то, что журнал не слишком мешал По сочинять. Конечно, довольно часто он манкировал редакционными обязанностями (и в этом смысле недовольство Бёртона было обычно оправданно), но «щадящий график» давал возможность писать не только для своего журнала, но и для других изданий, в частности для «Алекзандерз уикли мессенджер» («Alexander’s Weekly Messenger»), с которым По сотрудничал регулярно, публикуясь (с декабря 1839 года) чуть ли не в каждом еженедельном выпуске газеты[201].

Бёртон смотрел на этот побочный «промысел», видимо, без восторга, но и особенно пенять писателю не мог, поскольку сам печатал свой журнал в предприятии Ч. Александера[202], да и те материалы, что публиковались в еженедельнике, он едва ли хотел видеть на страницах своего журнала. Основной массив этих публикаций в среде «поведов» принято обозначать прилагательным miscellaneous, то есть «смешанное», «разнообразное» или, что по смыслу в данном случае вернее, «всякая всячина». За этим емким понятием скрываются разнообразные тексты. Здесь и размышления о перспективах возделывания сахарной свеклы, и рассказ о том, что такое дагеротипия (эта тема весьма интересовала писателя, и по поводу «праматери» фотографии он выступал неоднократно); рассуждения о собаках породы «кубинский бладхаунд», черных кошках и их повадках, о суевериях, с ними связанных, и многих других вещах, о которых, конечно, не пристало писать в журнале для джентльменов[203]. Но, безусловно, самой яркой главой в сотрудничестве с газетой мистера Александера были криптологические экзерсисы Э. По. Уже в декабре 1839 года он опубликовал заметку «Таинственное и загадываемое», в которой утверждал, что всё — любой шифр, тайнопись, криптограмма и тому подобное, — созданное одним человеком, может быть разгадано другим, и в одной из последующих публикаций объявил, что берется разгадать любое присланное ему зашифрованное послание. Объявление было напечатано в одном из первых номеров еженедельника за 1840 год. Трудно сказать, насколько сложными были присланные ему криптограммы, но все Эдгар По действительно разгадал и результаты своего анализа опубликовал на страницах газеты. Таким образом, господин Шарль Огюст Дюпен еще не появился на страницах рассказов — это случится несколько позднее, в рассказе «Убийства на улице Морг» (1841), — но образ сухого аналитика с трезвым рассудочным умом уже «постучался» в «двери» писательского воображения и, безусловно, имел автобиографические черты.

На страницах газеты мистера Александера, разумеется, нашлось место и для литературной критики, но она не была «зубастее» тех материалов, что публиковал По на страницах «ДМ», а тем более — «Сауферн литерари мессенджер».

Как и сколько платил мистер Александер своему автору? Видимо, немного. Но в то же время достаточно, чтобы почти на протяжении года Эдгар По еженедельно поставлял ему «всякую всячину». Очевидно также, что сотрудничество с упомянутыми изданиями серьезно изменило финансовое положение нашего героя и его семьи. Они не только позабыли, что такое недоедание, но вскоре сменили место жительства, переехав из убогого дощатого домика на Шестнадцатой улице в просторное обиталище на Коутс-стрит.

Новый дом, правда, находился далеко от редакции, и, чтобы добраться туда, Эдгару По приходилось дважды в день преодолевать пешком изрядное расстояние. Впрочем, расстояния в тогдашних городах были не столь велики, как в нынешних мегаполисах, к тому же поэт любил совершать длительные пешие прогулки, и путь до работы был скорее в радость, нежели тяготил.

Новое жилище было просторным и удобным. Герви Аллен, который в начале XX века, видимо, имел возможность видеть его воочию, писал: «Дом представлял собой трехэтажное кирпичное здание с крыльцом из белого мрамора, стоявшее на небольшом, треугольной формы, участке, образованном пересечением улиц Коутс-стрит и Фэрмаунт-драйв с каким-то безымянным переулком» (неизвестно, занимали они весь дом или только какую-то его часть). Дом стоял в саду, на берегу реки, из его окон открывался чудесный вид, который отчасти портил расположенный поблизости железнодорожный парк — там формировали составы и разворачивали паровозы. Но биограф, скорее всего, прав, заявляя: «Это было, наверное, самое удобное жилище из всех, где им доводилось останавливаться с тех пор, как они покинули Ричмонд»[204]. Как жаль, что прожили они там не очень долго — до тех пор, как обстоятельства опять не изменились в худшую сторону.

Но пока все складывалось совсем неплохо. И дело не только в новом доме, достатке, возможности не задумываться о грядущем дне. Работа в журнале, постоянное взаимодействие с авторами, журналистами, редакторами, издателями, необходимость (и возможность!) вести светскую жизнь существенно расширяли социальный круг Эдгара По. Он принимал и отдавал визиты, посещал выставки, ходил в театр, на обеды и приемы. Трудно сказать, получал ли он от этой активности удовольствие. Но, во всяком случае, не чурался ее. Как верно догадывается читатель, По уже «входил в эту реку» — в Ричмонде. Но маленькая, провинциальная и чопорная столица Старого Доминиона не могла, конечно, идти в сравнение с «американскими Афинами» — толерантной Филадельфией, в которой на литераторов не смотрели свысока. Да и возможности для интересного общения в Пенсильвании были не сопоставимы с теми, что поэт имел в Виргинии.

Известны имена многих из тех, с кем Э. По общался в Филадельфии. Нетрудно догадаться, что это прежде всего представители литературного и окололитературного мира. Нет смысла говорить о каждом, но знакомства «знаковые», конечно, необходимо упомянуть.

Прежде всего, стоит отметить, что в Филадельфии По возобновил некоторые виргинские знакомства. Среди них — американский художник-портретист Томас Салли (1783–1872), которым, как нетрудно понять из знаменитого рассказа «Овальный портрет» (да и нескольких других текстов), По глубоко и искренне восхищался. Если помнит читатель, среди школьных приятелей По упоминался Роберт Салли. Будущий поэт не раз бывал у них в доме и еще подростком познакомился с художником. Возможно, даже показывал ему свои рисунки — ведь художественная одаренность По очевидна. Едва ли в Филадельфии он тесно общался с выдающимся портретистом — они принадлежали к разным поколениям, да и интересы у них разнились. Но существует информация, что Т. Салли в 1839–1840 годах писал портрет поэта. Среди бумаг живописца, который вел учет своих многочисленных работ (только портретов за долгую жизнь он написал около двух тысяч), нет сведений о таком полотне. Но они циркулируют в среде искусствоведов и коллекционеров. Один из них, Айзек Хейзингер (1842–1917), известный филадельфийский врач и коллекционер, не только владел этим портретом, но и в 1905 году даже сфотографировал его, а потом в соответствии с оригиналом фотография была раскрашена. К сожалению, после смерти коллекционера следы полотна теряются[205]. Портрет небольшой: примерно 25 на 18 с небольшим сантиметров. Эдгар По, как и подобает поэту, изображен в «байроническом» виде (по композиции и колористике миниатюра явно перекликается со знаменитым портретом Байрона кисти Т. Филлипса) — в романтических одеждах с устремленным в пространство взором.

В доме Салли По познакомился с Джоном Сартейном (1808–1897), художником и гравером. Они подружились и довольно тесно общались на протяжении всех филадельфийских лет поэта. Позднее Сартейн занялся издательским бизнесом, выпускал журнал («Sartain’s Magazine»), в котором эпизодически печатался и По. Впоследствии он написал воспоминания, где одну из глав посвятил нашему герою[206].

Среди близких Эдгару По людей необходимо отметить и Генри Хёста (1813–1874), они познакомились во второй половине 1839 года[207]. Хёст был тогда начинающим поэтом, моложе По и с большим пиететом относился к нему. Особенно сблизились они в начале 1840-х годов, когда Хёст, будучи дипломированным юристом, помогал своему другу советами (тот в очередной раз добивался восстановления пенсии за «генерала» По от властей Мэриленда в пользу Мэри Клемм). Надо сказать, По, который вообще был очень невысокого мнения о любой американской поэзии, кроме своей собственной, о стихах Хёста отзывался очень по-доброму, считал его одаренным версификатором, наделенным незаурядным воображением. Да и Хёст (в отличие от многих!) умел обходить «острые углы» в характере своего старшего товарища и смог сохранить с ним добрые отношения. Позднее (как при жизни По, так и после его смерти) он оказался среди тех немногих, кто стремился защитить сначала самого поэта, а затем и его память от нападок многочисленных недоброжелателей. В связи с Хёстом нельзя пропустить и такой факт: он был орнитологом-любителем, большим знатоком жизни и повадок птиц. Одно время даже содержал лавку по продаже редких и экзотических пернатых. У него самого дома жил ручной ворон, которого он учил (и, видимо, научил!) «разговаривать»: несколько слов птица произносила вполне отчетливо. Не было ли в лексиконе ворона знаменитого nevermore? Во всяком случае, исключать этого нельзя, как и того, что именно Хёст стал тем, кто вызвал интерес По к вещей птице и вывел ее на страницы самого, пожалуй, знаменитого поэтического произведения.

Сартейна и Хёста связывали с нашим героем если не дружеские, то довольно близкие, приятельские отношения. Но, наверное, у любой дружбы есть не только светлые, но и темные стороны. Такая «сторона» была и у отношений поэта с упомянутыми персонажами. В период, о котором идет речь, Г. Хёст вел весьма рассеянный образ жизни: он был любителем спиртного, и возлияния следовали чуть ли не ежедневно. Сартейн также любил выпить, да к тому же еще экспериментировал с наркотиками (тогда это не считалось предосудительным, наркотики были совсем не того качества, что ныне), а любимым его напитком был абсент. Понятно, почему миссис Клемм относилась к приятелям зятя весьма негативно и в каждом видела угрозу для ее «Эдди». Во всяком случае, такой вывод можно сделать из эпизода, который привел в своих воспоминаниях другой знакомый По тех лет — Томас Инглиш.

«Однажды, — пишет Инглиш, — я шел вечером домой и увидел человека, который никак не мог подняться из сточной канавы. Предположив, что некто споткнулся и упал, я наклонился и помог ему. Оказалось, это был По». Инглиш предложил проводить По, и тот пошел, «выписывая по дороге кренделя и зигзаги». Когда в конце концов они добрались до дома, Мария Клемм открыла дверь и закричала: «Вы напоили Эдди, а теперь притащили его домой!»

История эта довольно известна, поэтому мы изложили ее словами П. Акройда — он привел ее в биографии поэта[208]. Эпизод английский писатель почерпнул, скорее всего, из воспоминаний Т. Инглиша, опубликованных в 1889 году. Хотя последний смертельно рассорился с По в 1845 году, нечто подобное вполне могло иметь место. Но столь уж велика в том была вина самого По? Мы же помним, какое воздействие на него могла оказать даже малая толика алкоголя. А тут пьющие друзья…

С Инглишем По познакомился в редакции журнала Бёртона в июне 1839 года. Он, конечно, не мог «напоить Эдди», поскольку в отличие от Хёста и Сартейна спиртным никогда не увлекался. Через много лет он вспоминал обстоятельства знакомства:

Томас Данн Инглиш (1819–1902) был одним из авторов журнала Бёртона и пробовал силы в версификации, время от времени помещая свои стихи на страницах «ДМ». В глазах двадцатилетнего неофита Эдгар По, конечно, был признанным мэтром. Нескрываемое восхищение, которое без труда читал поэт в глазах юноши, льстило его самолюбию. Они подружились, и, по свидетельствам многих, не было у По в филадельфийский период жизни человека ближе и преданнее, нежели Инглиш. Более того, юноша добровольно (хотя, возможно, и по просьбе миссис Клемм) взял на себя обязанность ангела-хранителя поэта — оберегал от недобрых компаний и возлияний в дружеском кругу. Отчасти поэтому они были почти неразлучны в 1839–1844 годах, и Инглиш почти каждый день провожал своего кумира до дома.

Трудно сказать, насколько искусно По удавалось скрывать свое отношение к виршам молодого человека (а то, что оно было скептическим, едва ли подлежит сомнению и еще проявится позднее — после их ссоры), но в новом знакомом его явно привлекала не литературная составляющая, а те специальные знания, коими тот обладал. Инглиш на момент знакомства только что окончил медицинский факультет Пенсильванского университета и стал дипломированным врачом. Хотя впоследствии по специальности он не работал, а подвизался на ниве юриспруденции, его выпускная работа была посвящена френологии — предмету, который живо интересовал По. Следы этого увлечения нетрудно отыскать среди текстов нашего героя — новелл и заметок из «всякой всячины».

Френология, разумеется, лженаука. Но это ясно нам, людям «просвещенной эпохи», а По и его современники относились к ней вполне серьезно и с большой заинтересованностью изучали свой (и не только) череп на предмет выпуклостей и впадин, пытаясь понять, почему одним обеспечен успех в жизни, а другим — неудачи. Френология толковала и особенности психики человека, поэтому По испытывал к ней пристальный интерес не только как писатель, но и человек, страдающий нервными расстройствами, — в попытке понять, что с ним происходит и почему.

Без сомнения, По многое узнал об этой таинственной сфере, общаясь с Инглишем. И, скорее всего, с помощью своего просвещенного друга нашел у себя на черепе некую шишку, свидетельствующую о незаурядных художественных способностях. Да и впадина, иллюстрирующая пагубную слабость к алкоголю, у него наверняка имелась. Но сделало ли его это «знание» счастливее, успокоило ли? Едва ли.