Единственный и его собственность

I.

Более свободные условия, в которые попала русская печать, дают возможность нашему обществу познакомиться со многими чрезвычайно любопытными произведениями западно-европейской мысли, которые прежде были нам недоступны; строгая „фрейлейн“, по остроумному сравнению кн. С. Н. Трубецкого, не позволила нам их читать. К числу таких произведений принадлежит книга Макса Штирнера, одного из родоначальников современного индивидуалистического анархизма, озаглавленная: „Единственный и его собственность“; если не ошибаюсь, немецкий подлинник этого сочинения, вышедшего в свет еще в 1845 г., остается до сих пор запрещенным в России, хотя в Германии он вошел в состав общедоступной по своей дешевизне Рекламовской коллекции; но русских переводов появилось за короткое время уже два1.

Идеи, которые развивает Штирнер (псевдоним, настоящее имя автора Каспар Шмидт) в этом произведении, во многом напоминают учение Ницше в последнем периоде его творчества, в периоде „Заратустры“; Штирнер отправляется от сходных предпосылок и приходит к аналогичным результатам; даже в самой архитектонике книги есть нечто общее с произведениями Ницше: книга страдает отсутствием строго логической системы распределения материала, язык автора нередко переходит в тон отрывочных и страстных афоризмов. Но на стороне Штирнера есть одно преимущество: хотя и его выводы и предпосылки, как мы убедимся, не свободны от внутренних противоречии, но он все же, в общем, гораздо последовательнее и прямолинейнее в своих построениях, нежели Ницше. Поэтому книга Штирнера представляет незаменимый материал для проверки основ индивидуализма и имморализма. Штирнер может быть назван имморалистом еще в большей степени, чем Ницще, хотя самое слово это было изобретено последним2.

Штирнер начинает свою книгу с разрушения всех кумиров и идеалов человечества. Ему необходима основательная разрушительная работа, чтобы очистить почву для сооружения нового учения о человеке и его задачах. Он является врагом и отрицателем всего того, что ему представляется нереальным элементом господствующего мировоззрения; он ведет смертельный бой с массой привидений, сущностей, абстракций, в рабство которых, по его мнению, до сих пор постоянно отдавались люди. Каждая историческая эпоха имеет своих поработителей в виде таких „абстракций“. Исконная ошибка человечества состояла именно в том, что оно постоянно служило абстракциям, идеям, и ставило их выше того, что составляет единственную реальность: человеческого индивида, как он есть, со всеми его свойствами и конкретными особенностями. „Чего-чего только не считают моим делом. Прежде всего доброе дело, затем — дело Божие, дело человечества, истину, свободу, гуманность, справедливость, далее — дело моего народа, моего государя, моей отчизны; дело духа и многое множество иных дел. Только мое собственное дело никогда не должно быть моим делом: „долой эгоиста, помышляющего только о себе“. Так начинает Штирнер свое изложение (стр. 3).

Штирнер проводит различие между людьми старого времени, куда он относит мир дохристианский, и людьми нового времени, при чем он в особом отделе останавливается на людях „свободных как на „новейшей группе среди людей нового времени“ (стр. 65). — Древность в его глазах характеризуется той зависимостью, в которую люди ставили себя от внешнего, чувственного мира, от мира вещей. „Негритянство отмечает собою древность, эпоху зависимости от вещей, зависимость от тоги, как есть петух свой корм, как истает птица, от чоха человека, от грома и молнии, от шума, производимого деревьями священной рощи, и т. д.“ (стр. 45). „Итак, чего же домогалась древность? Она искала истинного наслаждения, подлинной житейской услады, а в конечном счете — истинной жизни“ (стр. 15). Хотя античные люди и боролись сильно и мужественно против ига вещей, но это иго они должны были признать. Лишь много времени спустя они познали, что „истинная жизнь“ есть не та жизнь, которую они проводили в борьбе против вещей мира, а духовная, от вещей отрекающаяся жизнь, и, когда они это сознали, они стали христианами, т.-е. людьми „новыми“, и новаторами относительно людей старого времени. Но жизнь, отрекающаяся от вещей, или духовная жизнь, питается уже не соками природы, опа „живет идеей* и потому является уже не „жизнью“, а „мышлением“ (стр. 15). — Христианство создало для личности новое рабство: оно объявило личность под господством „духа“. Штирнер считает дух абстракцией, которая ничего общего не имеет с единственной признаваемой им реальностью: телесным человеком со всеми его конкретными свойствами. Он называет монгольством эпоху, поставившую людей в зависимость от рефлексии, эпоху христианскую, и видит историческое назначение кавказской расы в борьбе с „небом“, в окончательном уничтожении „неба“ (стр. 45—46). Религия ему представляется „кабалой в применении ко мне: я закаблен, я не свободен“; свободой религия оказывается только в применении к духу: дух свободен или обладает свободой духа (стр. 33). — Борьба с духом и с религией далеко еще не закончена. Современный либерализм представляется Штирнеру насквозь пропитанным религиозными веяниями. Правда, либералы и атеисты отказываются от христианского Бога; но они создают новых богов, отдают человека в рабство другим абстракциям, идеям, привидениям. Политический либерализм со времен французской революции толкует о свободе. Но эта свобода сводится только к уничтожению произвола отдельных лиц и к отдаче личности в рабство закона. Свободным оказывается исключительно государство, т.-е. в глазах Штирнера — абстракция, привидение; личность же продолжает оставаться вполне несвободной. При таких условиях „мы обращаемся в рабов на законном основании” (стр. 73). „Воображаемое я, идея, каковой представляется нация, выступила на сцену, чтобы действовать активно, т.-е. отдельные индивиды обратили себя в орудие этой идеи и стали действовать в качестве „ граждан” (стр. 74). „Господин был обособлен от отдельного человека, от „эгоиста”, чтобы превратиться в привидение, в закон или государство” (стр. 97). Поэтому, в сущности, „всякое государство есть деспотия, независимо от того, сколько в нем деспотов: один ли только, или много, или в нем, как в республике, господствуют все поголовно, при чем один деспотизирует другого. Это имеет место в том случае, если данный закон, как выражение мнения и воли народного собрания, становится законом для отдельного индивида, который обязуется повиноваться ему, или обязан по отношению к нему послушанием. Дело не изменилось бы и в том случае, если каждый из отдельных представителей народа изъявил бы ту же волю, и если таким образом осуществилась бы „всеобщая воля“. Разве моей волей, изъявленной вчера, я не был бы связан сегодня и позднее? Моя воля в этом случае как бы застывает. Противная устойчивость. Мое создание — изъявленная мною воля — стало бы моим повелителем. Я же, создатель, был бы стеснен и ограничен в своей воле, был бы задержан в своем развитии и разложении. За то, что я вчера учинил глупость, я обязался бы всю жизнь быть глупцом” (стр. 131). „Народная свобода есть не моя свобода” (стр. 143). „Республика есть та же абсолютная монархия” (стр. 152). — Еще в большей степени несвободными грозят сделать нас коммунисты и социалисты: политический либерализм оставляет личности, по крайней мере, частную собственность; коммунизм и социализм у нее отнимают и это достояние, так как владеть собственностью может только общество. „Общество, подобно нации политиков, есть только „дух”, а его тело есть только призрак” (стр. 78). „Перед лицом верховного собственника мы станем все в равной мере „оборванцами”. В настоящее время один человек еще определяется другим, как „оборванец, голяк”; но тогда такая оценка прекратится, — мы все обратимся в оборванцев и всю совокупность нашего коммунистического общества мы можем наименовать „сбродом оборванцев“ (стр. 79). — Наконец учение современных „гуманистов“ в роде Фейербаха, которые на место Бога подставляют „человека“ вообще и говорят о развитии человечности, гуманности, также отдает личность в рабство. Ведь для гуманистов имеют положительную ценность только те свойства личности, которые совпадают с их общим представлением о человеке, а отдельная конкретная личность со всеми ее особенностями опять лишена признания. „Кто мечтает о „человеке в себе“, тот упускает из виду личность человеческую и вращается в кругу идеальных святых интересов. Абстрактный „человек в себе“ не есть, ведь, личность, он — идеал, он — привидение, или дух“ (стр. 53).

Таким образом, заключает Штирнер, в течение всей истории человечества мы находим только порабощение личности разным абстракциям, привидениям, но не встречаемся с настоящей „самобытной“ личностью. Свобода, о которой шла речь в освободительных движениях, не есть на самом деле свобода человеческой личности. „Политическая свобода означает, что polis — государство, свободно; религиозная свобода означает, что религия свободна, подобно тому, как и свобода совести означает, что свободна совесть; следовательно, это не значит, что я независим, свободен от государства, от религии, от совести, или что я избавился от них. Это не значит, что я свободен, это значит только, что некоторая сила, господствующая надо мной и угнетающая меня, свободна; что свободен тот или иной из моих властителей: государство, религия, совесть, — все эти повелители обращают меня в раба, и их освобождение есть мое порабощение“ (стр. 71).

Штирнер отрицает не только все эти абстракции, но он отрицает и самую истину, как нечто обязательное для личности, стоящее над ней. „Для меня совершенно все равно, кто победит, — бог ли, или истина; прежде всего и паче всего победить желаю я“ (стр. 230). Истиной в его глазах является все то, что ему в каждый момент нравится, доставляет усладу (стр. 238); каждый момент он волен отступиться от прежнего образа мыслей, и он называет такое отношение господством над своими мыслями. „Став собственником мыслей, я, разумеется, и эту свою собственность буду отстаивать и охранять, как я отстаивал и вещную собственность; но в то же время я буду с усмешкой следить за исходом борьбы, с усмешкой буду прикрывать своим щитом трупы моих мыслей и верований, и улыбаясь я буду торжествовать, если в борьбе меня преодолеют. В том-то и заключается юмор“ (стр. 239). И о своей книге Штирнер заявляет: „мои мысли я высказываю не ради вас и даже не ради истины. Нет! Я пою, как поет птаха, которая гнездится там, на ветках, и моя песнь, свободно льющаяся из моей груди, мне служит вполне достаточной наградой. Я пою, потому что я — певец, и вами я пользуюсь при этом, потому что мне необходимы слушатели“ (стр. 199). Автора не интересует даже то, какие плоды принесут высказанные им мысли: „если бы я знал наверно, что из этих мысленных семян вырастет кровопролитная война и гибель многих поколений, я все-таки не перестал бы сеять эти семена. Делайте с ними, что хотите, это — ваше дело, а меня оно нисколько не касается“ (стр. 199).

Устранив с своего пути все те предрассудки, которые до сих пор загромождали дорогу свободному развитию человека, Штирнер сооружает свое собственное положительное учение. Он считает необходимым изменить самый фундамент сооружаемого здания. „И Бог и человечество обосновали свое дело на ничем, т.-е. только на самих себе. Попробую и я обосновать свое дело на себе самом, ибо, подобно Богу, тоже представляю отрицание всего остального, я тоже составляю все мое, я тоже — Единственный“ (стр. 4). Мы уже знаем, что Штирнер высказывается против понятия свободы в общепринятом смысле этого слова; все известные нам „свободы“ для личности знаменуют только ее порабощение. В противовес этому понятию он выдвигает свое: „самобытность“, и следующим образом рисует самобытную личность. „Самим собою я бываю не тогда, когда мною завладевает чувственность или что-либо иное (бог, человечество, начальство, закон, государство, церковь и т. д.), а тогда, когда я сам собою овладеваю; что только полезно мне, лицу самобытному и себе самому принадлежащему, того и добивается мое своекорыстие“ (стр. 114). Только телесно-реальное существо, отдельная конкретная личность представляется ему действительностью, и эта личность не должна себя ничем ограничивать (стр. 116—117, 142). Мы знаем уже, что для самобытной личности не существует ничего объективно принудительного: ее не связывает ни истина, ни добро или зло, ни общее благо, ни право, ни нравственность. „Тысячи старых дев, поседевших в добродетели, не стоят даже и единой вольной гризетки (стр. 42). Ни общество, ни государство не составляют авторитета для такой личности. Опа знает только свою волю и пользуется своей силой для ее удовлетворения. Самобытное я называет своею собственностью то, что оно может захватить, и собственность эта продолжается до тех пор, пока хватает силы, чтобы ее отстоять. Нет необходимости уважать других людей: их дело — стоять за себя и заставлять считаться с их собственностью. Признается только „захватное право“ (стр. 128); даже духовных святынь не существует: никто не обязан считаться с тем, что дорого другому (стр. 187, 229).

„Какая разница между свободой и самобытностью? Самобытность — это совокупность всего моего существа и бытия, это я сам. Свободен я от того, от чего я избавился, а самобытен в том, что в моей власти, или в чем я властен“ (стр. 106). „Чем ты можешь быть, тем ты и в праве быть. Всякое право и всякое полномочие я вывожу и черпаю из самого себя, я в праве делать все, что в моих силах. Я в праве низложить Зевеса, Иегову, Бога и т. д., если могу; а если не могу, тогда эти боги будут правы относительно меня, будут сильнее меня, а потому я должен буду преклониться перед их правом и силой в бессильном „страхе божием“ я должен буду соблюдать их заповеди и буду считать себя правым во всем том, что я ни совершу согласно их праву. Я только того не в праве делать, чего я не могу исполнить вполне свободно и сознательно, т.-е. того, на что я сам себя не уполномочил“ (стр. 126). В сущности, и говорить о праве невозможно: Штирнер признает только насилие, а не право, как результат какого-либо внешнего авторитета, и делает в этом смысле особую оговорку (стр. 140). „Лишь то, чего я не могу осилить и преодолеть, урезывает и ограничивает мою власть“ (стр. 142). „Итак, что же такое моя собственность? Только то, что обретается в моей власти. На какого же рода собственность я имею право? На всякую, какою только я смогу овладеть. Правом собственности я наделяю себя сам; присваивая себе собственность, я наделяю себя мощью собственника, полномочием или захватным правом“ (стр. 172). „Самобытность не признает никаких заповедей „верности, привязанности“ и т. д.: самобытность разрешает все, даже и измену и ренегатство“ (стр. 158). „Над вратами современности красуется не античная, аполлоновская максима „познай себя“, а другая надпись: „реализуй ценность твоего я“ (стр. 211).

Таким образом эгоист стоит выше всего мира; мир для него есть только объект его господства. „Мое отношение к миру сводится к тому, что я „потребляю“ его и пользуюсь им в целях самонаслаждения, а всякое общение с людьми сводится к использованию мира и служит мне для самонаслаждения“ (стр. 214). Эта общая мысль проводится в полной последовательности. Например, Штирнер не отрицает любви: я могу любить людей; по при этом я люблю их только, как объекты моего наслаждения (стр. 195, 197). Эгоист не отвергает и науки; по он ценит науку лишь настолько, насколько может ею пользоваться для увеличения своей мощи (стр. 114). Не отвергается, наконец, и общественность: Штирнер неоднократно говорит о „союзах эгоистов“ (120, 209—210); но в этих союзах нет никакой принудительности, никакой заботы об общем благе: всякий вступает в них только себя ради, т.-е. для своих личных выгод, и пребывает в союзе до тех пор, пока это ему выгодно. Как мы уже видели, по учению Штирнера никто не связан своим словом и постоянно может отступиться от раз данного обещания (стр. 131, 207); поэтому и союзы эгоистов совершенно свободно расторжимы.

Каким же образом можно достичь такого состояния, когда же явится это царство самобытных личностей? Единственным путем к этому Штирнер считает восстание личности, сознавшей себя, против всех абстракций и привидений, лишивших ее самобытности. Это не есть революция; с понятием революции связано стремление к усовершенствованию государства (стр. 74); это есть полное восстание самобытной личности против общества и государства в принципе. „Революция велит созидать учреждения, а возмущение требует внутреннего роста и возвышения“ (стр. 212).

Неимущим нечего ожидать каких-либо подачек от государства пли общества; только па свою силу должны они рассчитывать; только в „войне всех против всех“ обретут они то, в чем нуждаются (стр. 173—174).

Каков будет порядок, который установится в результате возмущения, Штирнер не берется предсказывать. „Моня могут спросить: но как же быть тогда, когда неимеющие осмелятся? Какого рода соглашение будет мыслимо тогда? Но вопрос этот равносилен требованию, чтобы я предсказал ребенку его будущность по расположению тех звезд, какие были видны в момент его рождения. Что станет делать раб, когда он разобьет свои оковы, это будет потом видно“ (стр. 174).

„Я представляюсь не одним из многих других я, пишет Штирнер в заключение своих рассуждений, но своим собственным единым я: я — Единственный. Поэтому и все мои потребности, деяния, словом — все во мне единственно. И только в качестве такого единственного я, все я и присвояю себе в собственность, как я же, в качестве такого я, себя осуществляю и развиваю. Я развиваю себя не как человек, и развиваю в себе не человека, но себя, мое я. Таков смысл Единственного“ (стр. 241). „Я — собственник моей мощи, и таковым я становлюсь тогда, если сознаю себя Единственным. В Единственном даже собственник-самобытник возвращается в свое творческое ничто, которое его и породило. Всякое высшее существо вверху меня — Бог ли, человек ли — умаляет чувство моей единственности и бледнеет лишь перед лучезарным солнцем этого сознания. Если на себе Единственном я утверждаю свое дело, тогда оно покоится на своем бренном и смертном творце, который сам же себя и „пожирает “ и я могу заявить:

„Ничто — вот на чем я утвердил мое дело“ (стр. 244).

Этой последней фразой кончается и начинается книга Штирнера.

Таким образом проповедник „Единственного и его собственности”, в сущности приходит к полнейшему нигилизму, которого, впрочем, и не скрывает. Все сводится к человеческому индивиду, смертному и бренному; этот индивид занят пожиранием мира; а так как он является и творцом этого мира, — раз он Единственный, то иного творца и быть не может, — то, пожирая мир, он пожирает самого себя3. Действительно, в результате мы получаем „ничто” и на нем утверждается вся система Штирнера.