Ее звали княжна Тараканова

Я — Ваш законный император. Жена моя увлеклась в сторону дворян, и я поклялся… истребить их всех до единого. Они склонили ее, чтобы всех вас отдать им в рабство, но я этому воспротивился, и они вознегодовали на меня, подослали убийц, но Бог спас меня. [После победы обещание пожаловать казаков, татар, калмыков] рякою с вершины и до устья и землею и травами и денежным жалованьем, и свинцом, и порохом, и хлебным провиантом, и вечною вольностью. Я, великий государь император, жалую вас.

Петр Федорович

1773 году сентября 17-го

Из манифеста Емельяна Пугачева

«Батюшка Петр Федорович», «осударъ наш Петр III» — свергнутый собственной женой, предательски убитый за карточным столом братьями Орловыми, неизвестный, нелюбимый и, несмотря ни на что, ставший символом насилия, бесправия, неосуществившихся надежд. Убийство у трона рождало чувство, что именно он должен был быть иным, лучшим, справедливейшим. В порохе человеческого отчаяния и гнева законный правитель еще оставался необходимым, как незыблемым казалось и все устройство России. Пугачев не ошибался — слишком много знал, успел на своем недолгом веку повидать.

Родная станица на Дону. Армия в семнадцать лет, после ранней казачьей свадьбы. Сражения Семилетней войны. За отвагу и «проворство» ординарец казацкого полковника Ильи Денисова в составе корпуса Захара Чернышева. В 1764 году армия М. Н. Кречетникова в Польше. В 1768-м осада Бендер под командованием П. И Панина. И увольнение по болезни на родину в чине хорунжего. Случайное столкновение с казацкими властями заставило бежать из родных мест. Пугачев направился на Яик.

…Всему свету известно, сколько во изнурение приведена Россия, от кого ж — вам самим то небезызвестно: дворянство обладает крестьянами, и хотя в Законе Божьем написано, чтоб они крестьян так же содержали, как и детей, но они не только за работника, но хуже почитали собак своих, с которыми гонялись за зайцами; компанейщики завели превеликое множество заводов и так крестьян работой утрудили, что и в ссылках никогда того не бывает, да и нет, а напротив того, с женами и детьми малолетними не было ли ко Господу слез?

Из воззвания Емельяна Пугачева

В конце ноября 1772 года Пугачев появился в Яицком городке, где начал называть себя Петром III. Почти сразу он был выдан властям. 19 декабря отправлен в Симбирск и оттуда в Казань. 29 мая 1773 года, за три дня до получения распоряжения о его отправке на каторгу, бежал из-под ареста.

В это же время на Яике стал известен приговор над участниками волнений 1771 года. Помимо суровой расправы с наиболее деятельными повстанцами правительство устанавливало поголовное обложение «всех бывших в мятежнической партии» для покрытия убытков, понесенных во время волнений казачьими атаманами и старшинами. Многие решают бежать на Кубань и в Турцию. Новое появление Петра III — Пугачева встретило на этот раз горячую поддержку.

В июне 1773 года княжна Владимирская приехала во Франкфурт-на-Майне, где встретилась с «голштинским претендентом». В первых числах июля княжна Елизавета и Филипп Фердинанд Лимбургский «герцог Шлезвиг-Голштейнский князь» отправились для встречи с конференц-министром трирского курфюрста в Нейсес. В последних числах июля княжна Елизавета объявила о своем отъезде в Россию и обратилась с письмом к вице-канцлеру А. М. Голицыну.

А. П. Шувалов — Вольтеру. Петербург.

20 ноября 1771

Милостивый государь!

Ее величество императрица изволила мне повелеть спросить вас, не найдется ли в числе парнасских подданных, которые, по всей справедливости, почитают вас своим патриархом, — молодого литературного новобранца, способного составить журнальную статью по следующим пунктам, продиктованным мне самой государыней.

1. О гнусности покушения, совершенного против короля Станислава (Понятовского, за несколько дней до письма, в ночь на 3 ноября 1771 г. — Н. М.).

2. Напомнить Римскому императору, что турки два раза осаждали Вену.

3. Можно ли терпеть турецкие гарнизоны в польских городах?

4. О возмутительном и противном международному праву обращении Оттоманской Порты с миссиями иностранных государств, и привести тому несколько примеров.

5. Изобразить удивление Яна Собесского при виде своих соотечественников в союзе с турками!

6. Безрассудные крестовые походы в былые времена длились более столетия; почему теперь был бы неосуществим разумный союз двух или трех государств?

Вот, милостивый государь, те главные пункты, которые ее величеству угодно поручить развить без больших политических подробностей: ей желательно более озадачить, чем убедить толпу. Она полагает, что тысячи червонцев, для получения которых при сем прилагаю переводный вексель, будет достаточно в вознаграждении этой легкой шутки, которая однако должна остаться в тайне. И так вы уполномочены выдать их избранному вами автору; но государыне непременно угодно, чтобы самый выбор сделан был вами.

Так как это письмо некоторым образом официальное, то я не смею прибавить к нему от себя ничего более, как выражение моего удивления и почтения, с которым, милостивый государь, имею честь быть и прочее

граф Андрей Шувалов

С.-Петербург, 20 ноября 1771 года.

Вольтер — А. П. Шувалову. Ферней.

23 декабря 1771 г.

Ваше сиятельство!

Я имел честь получить письмо ваше, передающее приказание, которым удостаивает меня ее величество, августейшая государыня ваша, моя и та, которая достойна быть повелительницею всего мира. Я по счастию приискал молодого литературного новобранца, и он взялся передать в нескольких строках ее великие мысли, которые должны бы были найти поддержку во всей Европе. Мне стоило лишь оставить у себя 1000 червонцев и обмакнуть перо в чернильницу. Мне лестно писать под диктовку ее могучего гения: это одно, может быть, дает мне право на звание парнасского патриарха, которым вы меня удостаиваете; а пока я имею лишь приличные этому званию лета — достоинство, которое приписываю игре случая и которое со временем утрачивается.

Я долго придумывал заглавие для этой статьи: воззвание к государям было бы прилично, если бы все эти господа, по божьей и ни по чьей милости, любили, чтобы к ним взывали!.. Советы народам, но их более не слушают, при всемогуществе невежества и предрассудков… И так я решился, согласно предначертаниям ее величества, более озадачить толпу, чем убеждать ее; и потому статья эта появится, в будущем январе, в двух лучших журналах: французском Меркурии и Меркурии историческом и политическом, под заглавием Набат на разбуждение королей. Пока посылаю вам рукопись.

Слово официальное, употребленное в вашем письме, налагает на меня почтительное молчание; хотя, по моему мнению, все то, под чем пишешь свое имя, должно быть официально: одни плуты, фрероны или иезуиты понимают это иначе.

С совершенным уважением, имею честь быть вашего сиятельства и проч.

Вольтер

Опасностей возникало много. Первая турецкая война, которую пришлось вести правительству Екатерины, заняла 1768–1774 годы. Удачи сменялись неудачами, блестящие победы вынужденными, хотя и временными, отступлениями.

Одновременно приходилось поддерживать борьбу за независимость балканских славян. Резко обострились отношения со Швецией. Армию затронула перекинувшаяся в 1771 году на Малороссию, а затем и на Москву эпидемия чумы. Признание независимости Крыма под протекторатом России не было надежным. Французское правительство усиленно подстрекало Оттоманскую Порту на более активные действия. Австрийский двор и Фридрих II не скрывали своего беспокойства по поводу военных успехов России. Недавние союзники готовы были превратиться и уже превратились в скрытых и яростных врагов.

Пусть это не государь, а донской казак, но он вместо государя за нас заступит, а нам все равно, лишь бы быть в добре.

Казак Караев — Чике Зарубину

17 сентября 1773 года Пугачев выпустил первый манифест и в окружении день ото дня разраставшейся армии повстанцев направился к Оренбургу. 4 октября началась осада Оренбурга.

Известие о начавшемся восстании дошло до Петербурга только 14 октября. В тот же день для подавления волнения были направлены воинские части под командованием генерал-майора В. А. Кара. Правительство напечатало обращенный против Пугачева манифест, но из боязни огласки ограничилось 200 экземплярами для распространения исключительно в районах, охваченных восстанием. Опасения двора оправдались — царский манифест оказался призывом к «бунту» для новых областей.

…Учинить над оным злодеем поиск и стараться как самого его, так и злодейскую шайку его переловить и тем все злоумышления прекратить.

Из предписания генерал-майору В. А. Кару

9 ноября 1773 года отряд В. А. Кара численностью полторы тысячи человек был окружен повстанцами. Солдаты, не вступая в бой, перешли на сторону Пугачева. Кар с остатками отряда отступил к Казани. 13 ноября пугачевцы разбили отряд полковника Чернышева, 28 ноября — направлявшийся на помощь оренбургскому гарнизону отряд майора Заева. Восстание начало распространяться на Поволжье.

Не получая подкреплений, В. А. Кар решил отправиться в Петербург для личного доклада об исключительной серьезности создавшегося положения. 29 ноября около Москвы Кар был задержан курьером, везшим указ, которым ему запрещалось отлучаться от своих частей. Екатерина II панически боялась, чтобы правда о размерах и характере восстания не вызвала взрыва возмущения со стороны и без того оппозиционно настроенного московского дворянства. Его главу, П. И. Панина, императрица открыто называла своим «первым врагом» и «себе персональным оскорбителем».

Кар не подчинился приказу и приехал в Москву. Последовало распоряжение о его смещении. Командующим действиями против восставших был назначен благодаря протекции Г. А. Потемкина А. И. Бибиков.

Вольтер — д’Аламберу. Ферней. 19 ноября 1773

У нас теперь в Фернее Шувалов. Это один из образованнейших и любезнейших людей, каких я когда-либо видел. Встреча с русскими постоянно убеждает меня, что Аттила был человек приятный, и сестра императора Гонория поступила благоразумно, решившись быть его супругою.

Екатерина II — И. Г. Орлову.

Без места и даты

Видя вашу ко мне доверенность и что вы сами меня просите, чтоб я вам сказала свои мысли, и сему соответствую со всякой искренностью и для того написала, как я вам обещала, нижеследующее.

Когда люди, кои имеют духа бодрого, в трудном положении, тогда ищут они оного облегчить; я чистосердечно скажу, что нет для меня ничего труднее, как видеть людей, кои страждут от печали. Я повадилась входить в состояние людей; наипаче я за долг почитаю входить в состояние таковых людей, коим много имею благодарности, и для того со всею искренностию и здесь скажу, что я думаю, дабы вывести по состоянью дело обоюдных участвующих из душевного беспокойства и возвратить им состояние сноснейшее. И для того предлагаю я нижеписанные способы, в коих искала я сохранить все в рассуждении особ и публики, что только сохранить могла.

1) Все прошедшее придать совершенному забвению.

2) Неуспех конгресса я отнюдь не приписываю ничему иному, как Турецкого двора повелению разорвать оного.

3) Граф Захар Чернышев мне сказывал, что графа Григорья Григорьевича Орлова желание и просьба есть, чтоб экспликации избегнуть, и вы мне оное подтверждали. Я на сие совершенно соглашаюсь.

4) И к сему присовокупляю, что я почитаю смотреть на настоящие обстоятельства за трудное и излишнее, ибо за движениями, происходящими от неприятных обстоятельств, окружающих человека дома, ежечасно, ручаться нельзя, и для того способ предлагаю:

5) Как граф Гри. Гри. Орлов ныне болен, чтоб он под сим видом назад взял чрез письмо увольнение ехать к Москве [зачеркнуто — «к водам»] или в деревнях своих или куда он сам изберет за сходственное с его состоянием.

6) Полтораста тысяч, которые я ему жаловала ежегодно, я ему впредь оных в ежегодной пенсии производить велю из Кабинета.

7) На заведение дома я ему жалую однажды ныне сто тысяч рублей.

8) Все дворцы около Москвы или инде, где они есть, я ему дозволяю в оных жить, пока своего дома иметь не будет.

9) Людей моих и экипажи, как он их ныне имеет, при нем останутся, пока он своих не заведет; когда же он их отпустить за благо рассудит, тогда обещаю их наградить по мере ему сделанных от них услуг.

10) Я к тем четырем тысячам душ, кои еще граф Алексей Григорьевич Орлов за Чесменскую баталию не взял, присовокупляю еще шесть тысяч душ, чтоб он оных выбрал или из моих московских или же из тех, кои у меня на Волге, или в которых уездах сам за благо рассудит, всего десять тысяч душ.

11) Сервиз серебряной французской выписной, которой в Кабинете хранится, ему же, графу Гри. Гри. жалую совокупно с тем, которой куплен для ежедневного употребления у Датского посланника.

12) Как дом у Троицкой пристани готов будет, то убрав его, как я намерена была, ему же графу Гри. Гри. Орлову отдам вечно и потомственно. 13) Все те вещи, кои хранятся в каморе цалмейстерской и у камердинеров под именованным его графских и коих сам граф Гри. Гри. Орлов о многих не знает, ему же велю отпустить.

14) По прошествии первого года сам граф Гри. Гри. Орлов в состояньи найдется располагать как за благо рассудит и сходственнее с его к отечеству и к службе моей всегдашнему усердию; с моей же стороны я никогда не позабуду, сколько я всему роду вашему обязана… и поелику отечеству полезны быть могут; и я надеюсь, что сие не последний знак той чести, кою и вы ко мне почитаете. Я же в сем много не ищу, как обоюдное спокойствие, кое я совершенно сохранить намерена.

Откупиться. Любой ценой избавиться не от надоевшего фаворита — от тех, кому обязана властью. Осыпанные наградами и богатствами, окруженные сторонниками, прихлебателями, Орловы становились слишком большой опасностью. Они хотели сами диктовать, а не подчиняться их же руками поднятой императрице. Им нужно было все, вплоть до законного брака Екатерины с Григорием, — разве не было тому близкого примера с Елизаветой Петровной и Алексеем Разумовским? Другое дело, что тот уступил свое место очередному фавориту.

Графское достоинство, чины генерал-адъютанта, генерал-директора инженеров, генерал-аншефа, наконец, генерал-фельдцейхмейстера для полуграмотного, начавшего службу подростком-солдатом Григория мало.

Он приезжает в Москву на конец чумной эпидемии 1771 года, и тут же выбивается золотая медаль: с одной стороны — портрет героического графа, с другой — изображение Курция, бросающегося в пропасть, и надпись: «И Россия таковых сынов имеет». В Царском Селе и вовсе вырастают триумфальные ворота с заявлением: «Орловым от беды избавлена Москва».

Но достаточно Григорию уехать на переговоры с турецкими представителями в Фокшаны, как все стремительно меняется. Екатерина тут же использует положение. Благо два других брата прикомандированы к русскому флоту в Средиземном море. При дворе становится известно о появлении нового фаворита, якобы подготовленного Никитой Паниным и Захаром Чернышевым.

Бросив переговоры на произвол судьбы, Григорий Орлов мчится в Петербург. Напрасно — его задерживает карантинная застава в Гатчине. Вчерашнему некоронованному правителю России запрещен въезд в столицу. Его право и обязанность — так звучит приказ Екатерины — выехать подальше от Петербурга, «в любую иную местность Российской империи». Орлов бушует, отказывается подчиниться, требует личного свидания с Екатериной, добивается его и… отправляется на год в Ревель. Таково непреложное условие состоявшегося «примирения».

Ни снисхождения, ни колебаний Екатерина не знала. Теперь ей ничего не стоит сказать: «Григорий Григорьевич Орлов был гений, силен, храбр, решителен, но мягок как баран и притом с сердцем курицы». Ей ничего не стоит и брату былого любовника категорически предложить, хоть и за сказочно высокую цену, «все прошедшее придать совершенному забвению».

Могла ли состояться такая сделка? Могла ли примириться с ней проигравшая сторона? В России поползли отмеченные иностранными дипломатами слухи о «крамоле» Орловых.

Воеводы и начальники гражданские из многих мест от страху удалились, оставя города и свои правления на расхищение злодеям.

Из донесения А И. Бибикова

25 декабря 1773 года пугачевцами были взяты Сарапул и Самара. 30 декабря взят Яицкий городок и начата осада Яицкой крепости.

В декабре 1773 года княжну Елизавету Владимирскую, переехавшую в Оберштайн, начал посещать «Мосбахский незнакомец». В канун Нового года в немецких княжествах распространился слух о пребывании в Оберштайне дочери покойной русской императрицы Елизаветы Петровны.

А. Г. Орлов-Чесменский — Екатерине II.

5/16 января 1774 г.

По запечатании всех моих донесений вашему императорскому величеству получил я известие от посланного мною офицера для разведывания о самозванке, что оная больше не находится в Рагузах, и многие обстоятельства уверили его, что она и поехала вместе с князем Радзивиллом в Венецию, и он, ни мало не мешкая, поехал за ними вслед, но, по приезде его в Венецию, нашел только одного Радзивилла, а она туда и не приезжала, и об нем разно говорят: одни, будто намерен он ехать во Францию, а другие уверяют, что он возвращается в отечество; а об ней оный офицер розведал, что оная поехала в Неаполь; а на другой день оного известия получил я из Неаполя письмо от английского министра Гамильтона, что там одна женщина была, которая просила у него пашпорта для проезда в Рим, что он для ее услуги и сделал, а из Рима получил от нее письмо, где она себя принцессою называет.

Я ж все оные письма в оригинале, как мною получены, на рассмотрение вашего императорского величества при сем посылаю, а от меня нарочно того же дня послан в Рим штата моего генерал-адъютант Кристинек Иван, чтоб об ней в точности изведаться и стараться познакомиться с нею; при том, чтоб он обещал, что она во всем может на меня положиться, и, буде уговорит, чтоб привез ее с собою, а министру Англинскому я отвечал, что это надобно быть такой сумасбродной и безумной женщине, однакож притом дал ему знать мое любопытство, чтобы я желал видеть ее, а притом просил его, чтоб ехать он ей присоветовал ко мне, а между тем и кавалеру Дику приказал писать к верным людям, которых он в Риме знает, чтоб они советовали ей приехать сюда, где она от меня всякой помощи надеяться может, и что впредь происходить будет, о том не упущу донесть вашему императорскому величеству, и все силы употреблю, чтоб оную достать и по последней мере сведому быть о ее пребывании.

Екатерина приказывает — Алексей Орлов исполняет. Отыскать так отыскать, похитить так похитить, и никаких проблем. Впрочем…

В Неаполе «самозванка» оказалась самое позднее в середине ноября 1774 года, но Орлов 16 января 1775 года утверждает, что только что получил от английского министра Гамильтона из Неаполя письмо, в котором тот сообщает о паспорте, выданном неизвестной. Для того чтобы перекрыть расстояние от Неаполя до Ливорно, не требовалось двух месяцев. Значит, либо английский министр не посчитал нужным раньше выдавать Елизавету, либо этого не пожелал сделать раньше сам Орлов. Мог ли следователь пройти мимо подобного обстоятельства? Мог и, оказывается, не только мимо него.

В письме от 24 декабря Алексей Орлов пишет о некоем майоре, который только что видел неизвестную и Кароля Радзивилла в Рагу-зе. Но ведь официальное обвинение располагало неопровержимыми данными: они оба оставили Рагузу в первых числах ноября 1774 года. Алексей Орлов наверняка не знал, что этот отъезд широко обсуждался в немецких газетах, но тем самым он не мог пройти незамеченным и в самой Италии. Трудно сомневаться, что герой Чесмы хотел создать видимость действий, какими бы соображениями он при этом ни руководствовался. «Усердная служба» выглядела далеко не однозначной. Кстати, казнь Пугачева еще не состоялась, а известие о суде над ним не могло успеть дойти до Италии.

Екатерина II — А. И. Бибикову. Царское Село.

9 февраля 1774 года

…Я никак не могу порочить употребленные вами строгости, но напротив того нахожу их весьма нужными. Я б желала, чтоб вы и между теми офицерами, кои должности свои забыли, пример также сделали; ибо до ужасных распутств тамошние гарнизоны дошли. И так не упустите, где способно найдете, в подлых душах вселить душу к службе нужную; а думаю, что ныне, окроме уместною строгостью, не с чем. Колико возможно не потеряйте времени и старайтеся прежде весны окончить дурные и поносные сии хлопоты. Для бога вас прошу и приказываю вам всячески приложить труда для искоренения злодействий сих, весьма стыдных перед светом.

Екатерина

Страх. Панический страх Екатерины II перед размахом «злодействий» нетрудно понять. Волны волнений и поддержанных ими самозванцев возрастали год от года. Красивые слова о благоденствии и вольности в письмах Вольтеру и Дидро продолжали оставаться только словами. В жизни России они ничего не изменяли и изменить не могли. Оставалась надежда на чудо избавления от неудавшейся царицы, на вымечтанного — каких не бывает — царя.

В 1763 году поп села Спасского (Чесноковка тож) Оренбургской губернии молился о здравии Петра III и уверял прихожан, что бывший император жив.

В 1765 году армянин Асланбеков объявил себя Петром III — бит плетьми и сослан в Нерчинск

В том же году беглый солдат Брянского полка Петр Чернышев назвался императором Петром Федоровичем — бит плетьми и сослан в Нерчинск

В том же году назвался Петром III и поднял народ в Воронежской и Белгородской губерниях беглый солдат Гаврила Кремнев. За Кремнева свидетельствовал бывший придворный певчий поп Лев Евдокимов. Евдокимов утверждал, что знал Петра III наследником во дворце и даже носил его на руках. Гаврила Кремнев сослан на вечные работы в Нерчинск

В 1767 году беглый солдат по дороге в Астрахань разглашал, что Петр III жив, «примет опять царство и будет льготить крестьянам».

В 1768 году восемнадцатилетний сын генерал-майора Опочинин начал выдавать себя за сына Елизаветы Петровны от английского короля, который будто бы посетил Россию в составе английского посольства инкогнито. Обстоятельства его царского происхождения внушал Опочинину корнет Батюшков, ссылавшийся на рассказ своей покойной бабки. Опочинин начал готовить заговор в пользу Павла, поскольку, по ходившим слухам, Екатерина собиралась разделить Россию между братьями Орловыми. Решением тайного суда Батюшков признан «вошедшим во умоисступление от пьянства», лишен дворянства, состояния и сослан навечно в Мангазею. Сестра Батюшкова приговорена к пожизненному безвыездному пребыванию в своей деревне. Опочинин «за службу отца» сослан в линейные гарнизоны без большего наказания.

В том же году узник Шлиссельбургской крепости Иосиф Батурин начал толковать, будто, судя по планетам, Петр III жив и объявится года через три. Батурин был посажен в крепость при Елизавете Петровне за «злодейственное намерение к бунту» — он намеревался уничтожить А. Г. Разумовского и возвести на престол Петра III, о чем и сообщил наследнику в переданной ему записке.

Новому командующему А. И. Бибикову было знакомо не только это. Уйдя в отставку после Семилетней войны, он был возвращен на службу Екатериной из-за умения «прекращать беспорядки». Заводы в Сибири, Оренбургская губерния, в 1771 году Польша… Пугачевские события должны были увенчать этот список «побед», и без того отмеченный чином генерал-аншефа.

Екатерина II — А. И. Бибикову. Петербург. Март 1774 г.

Александр Ильич! Во-первых скажу вам весть новую: я прошедшего марта первого числа Григорья Александровича Потемкина по его просьбе и желанию взяла к себе в генерал-адъютанты; а как он думает, что вы, любя его, тем обрадуетесь, то сие к вам и пишу. А кажется мне, что по его ко мне верности и заслугам немного для него сделала: но его о том удовольствие трудно описать. А я, глядя на него, веселюсь, что хотя одного человека совершенно довольного около себя вижу…

Конечно, новый фаворит со всеми причитавшимися его положению чинами и почестями, но и человек, способный противостоять Орловым. В этом Екатерина была уверена.

Поединок Орловы — Потемкин начался гораздо раньше и тянулся годы. По слухам, даже потерянный глаз, придававший Потемкину вид бывалого вояки, был утрачен им в рукопашной с Орловыми. Потемкин принимает участие в перевороте в пользу Екатерины, замечен ею — так ли много имела она сторонников в момент переворота! — но дело ограничилось скромной наградой. Потемкину достался чин камер-юнкера и 400 душ крестьян. Правда, на следующий год, не оставляя военной службы, ему удалось достать место помощника обер-прокурора Синода, а в 1768 году достичь чина камергера и перейти целиком на придворную службу, но что это значило по сравнению с возможностями настоящих приближенных.

Едва назначенный ко двору, Г. А. Потемкин просит у Екатерины разрешения отправиться «волонтиром» на турецкий театр военных действий, добивается разрешения писать ей лично и после первого же письма, где мелькнула вполне условная тень заботы о его особе, бросает обязанности солдата и мчится в Петербург. На этот раз расчет оказался верен. Потемкина ждало место фаворита и положение «самого влиятельного лица в России», по определению иностранных дипломатов. С влиянием Орловых при дворе было раз и навсегда покончено.

Мы отеческим милосердием и попечением жалуем всех верноподданных наших, кои помнят долг свой к нам присяги, вольностью без всякого требования в казну подушных и прочих податей и рекрутов набору, коими казна сама собою довольствоваться может, а войско наше из вольножелающих в службе нашей великое исчисление иметь будет. Сверх того, в России дворянство крестьян своих великими работами и податями отягощать не будет, понеже каждый восчувствует прописанную вольность и свободу…

Из указа Пугачева русскому населению

8 начале февраля 1774 года восставшие были оттеснены от границ Башкирии до Волги и на юг до Самарской линии. 22 марта правительственные войска заняли важную в стратегическом отношении крепость Татищева. В сражении Пугачев потерял всю свою артиллерию. Осада Оренбурга была снята. 24 марта восставшие потерпели второе поражение — была прекращена осада Уфы. Тем не менее армия Пугачева продолжала увеличиваться.

9 апреля А. И. Бибиков внезапно умер. По официальной версии — от горячки, по слухам — от яда.

13 мая княжна Елизавета Владимирская выехала из Оберштайна в Венецию, имея в виду попасть в Турцию.

Екатерина II — А. И. Бибикову.

15 марта 1774 г.

Александр Ильич! Письма ваши от 2 марта до рук моих дошли, на которые ответствовать имею, что с сожалением вижу, что злодеи обширно распространились, и весьма опасаюсь, чтоб они не пробрались в Сибирь, также и в Екатеринбургское ведомство. Дела не суще меня веселят… Друга вашего Потемкина весь город определяет быть подполковником в полку Преображенском. Весь город часто лжет, но сей раз весь город я во лжи не оставлю. И вероятие есть, что тому так быть. Но спросишь, какая мне нужда писать к тебе сие? На что ответствую: для забавы. Есть ли б здесь был, не сказала бы. Но прежде, нежели получите сие письмо, дело уже сделано будет. Так не замай же, я первая сама скажу…

Кипела волнениями Оренбургская степь. Готово было откликнуться на каждое восстание Поволжье. Но не лучше обстояло дело и с Сибирью. Глухая окраина, она подчас давала гораздо более острый отклик в Европе, чем события в центральных губерниях. Слишком долго копились там силы недовольных. А недавний бунт Беневского говорил и о возможной организованности, и о четких целях, и о достаточном знании средств, какими эти цели можно было достигнуть.

Венгерский барон Мориц Анадор де Бенев служил в польской конфедерации, был захвачен русскими войсками и сослан на Камчатку в 1769 году. Одновременно в Охотск были сосланы артиллерии полковник Яков Батурин, пытавшийся в 1749 году, в бытность двора в Москве, возвести на престол Петра III, гвардии поручик Панов, армейский капитан Степанов. Вместе с такими же сосланными участниками других антиправительственных заговоров, местными купцами, промышленниками и населением они 25 апреля 1771 года подняли восстание, захватили галиот в гавани Чевакинской, водрузили на нем знамя Павла I и назвались «собранною компаниею для имени его величества Павла Петровича», подписав письменную присягу в верности ему. 12 мая присяга была послана в Сенат, а галиот ушел в плавание к европейским берегам через Курильские острова, Японию, Китай, Мадагаскар вплоть до Франции.

Рапорт иркутского губернатора о случившемся был прислан в Петербург только в начале января 1772 года, когда уже все стало известно через европейские источники. Дипломатическими каналами всякая возможность поддержки восставших в Западной Европе была исключена. Вместе с тем, чтобы по возможности избежать дальнейшей огласки, правительство Екатерины II предложило всем находившимся на галиоте вернуться в Россию на условиях полной амнистии. Одновременно усиленно начали распространяться слухи об агентурной роли де Бенева, который якобы выполнял задания французского правительства.

Все так Но Европа узнала и чем была Сибирь, какими настроениями она жила, скольких несогласных и недовольных имела, казалось, благоденствовавшая монархия великой Екатерины.

[У башкир] злость и жестокосердие с такой яростью вкоренились, что редко живой в полон отдавался, а которые и были захвачены, то некоторые вынимали ножи из карманов и резали людей, их ловивших.

Из донесения полковника Михельсона

После поражений ранней весной 1774 года Емельян Пугачев решил отступить на Яик По мере продвижения его армия пополняется новыми частями. В мае повстанцы занимают ряд крепостей по Верхне-Яицкой линии и начинают движение на Казань. 23 июня Пугачев переправился через Каму и занял большое пространство по камским берегам, Ижевский и Боткинский заводы и 9 июля подошел к Казани. Численность армии повстанцев возросла до 20 000 человек

16 июня 1774 года княжна Елизавета Владимирская в сопровождении Кароля Радзивилла, французских и польских офицеров выехала из Венеции в направлении Турции. 3 июля она прибыла в Рагузу

С 13 по 18 июля продолжался бой между пугачевцами и подошедшими к Казани правительственными войсками. 18 июля Пугачев, потеряв полностью артиллерию и много человек убитыми и ранеными, переправился через Волгу и вышел на Московскую дорогу. Правительством были приняты меры к экстренной обороне Нижнего Новгорода и Москвы. В этих условиях спешно был заключен мир с Турцией.

Екатерина II — А. Г. Орлову. Ораниенбаум. 28 июля 1774 г.

…Вчерашний день здесь у меня ужинал весь дипломатический корпус, и любо было смотреть, какие были рожи на друзей и недрузей; а прямо рады были только датской да английской.

Жажда славы — не она ли оказалась самым большим жизненным просчетом братьев Орловых? Лавры полководцев готовы были увенчать их головы, и как отказаться от должности главнокомандующего русским флотом в турецкой войне, которую получил Алексей? Он никогда не был на флоте, ничего не понимал в морских делах и, начав службу шестнадцати лет солдатом Преображенского полка, без образования, даже без твердых навыков в грамоте, до тех пор ничем ни на военном, ни на каком другом поприще не успел отличиться. Но тем самым Алексею и Федору Орловым с 1770 года приходилось обретаться далеко от Петербурга. Значит, с отъездом Григория на Фокшанский конгресс Екатерина и вовсе получала долгожданную свободу действий. Надо знать ее характер, чтобы быть уверенным: такой возможности эта маленькая женщина с железной волей не могла упустить.

Но в 1774 году положение с Алексеем Орловым было крайне сложным. Он продолжал оставаться далеко от русских берегов, и притом с большим флотом. До его возвращения Екатерина II не намеревалась подавать и виду, что что-то в их отношениях, ее бесконечном доверии могло измениться. Напротив — сердечный тон, доверие во всех (во всех ли?) государственных осложнениях и хлопотах и напряженное ожидание: вернется — не вернется, подчинится или взбунтуется? Решительности, отваги, безрассудства, наконец, Алексею Орлову, непосредственному, как утверждала молва, убийце Петра III, занимать не приходилось. Любить не умел, жалеть не учился, преданности не знал. В этом Екатерина никогда не сомневалась.

Екатерина II — барону Штакельбергу, русскому министру в Польше …Я видела в Ораниенбауме весь дипломатический корпус, и заметила искреннюю радость в одном английском и датском министре; в австрийском и прусском менее. Гишпания ужасалась; Франция, печальная, безмолвная, ходила одна, сложа руки; Швеция не может ни спать, ни есть. Впрочем, мы были скромны и не сказали им ни единого слова о мире; да и какая нужда говорить об нем? Он сам за себя говорит…

Не получив возможности из-за давления правительственных войск двинуться на Москву, Пугачев стремительным маршем в 1200 километров направился к Дону. 20 июля части повстанцев заняли Курмыш, 27 июля — Саранск, 1 августа — Пензу. К этому времени армия Пугачева снова насчитывала около 15 000 человек. 6 августа повстанцы заняли Саратов, 11-го того же месяца — Камышин.

18 августа 1774 года княжна Елизавета отправила письмо командующему русским флотом на Средиземном море А. Г. Орлову. В письме находилось воззвание к русским морякам.

21 августа Пугачев подошел к Царицыну. Стоявшие в городе казаки отказались примкнуть к нему. Узнав о приближении правительственных войск, Пугачев на следующий день направился к Черному Яру, чтобы пройти к Яицкаму городку и расположиться там на зиму.

24 августа 1774 года княжна Елизавета Владимирская написала письма турецкому султану и его первому визирю. Копию письма визирю княжна Елизавета просила переслать Пугачеву и оказать ему всяческую поддержку.

А. Г. Орлов — Екатерине II. 27 сентября 1774 г.

…Желательно, чтоб искоренен был Пугачев, и лучше б того, чтоб пойман был живой, чтоб изыскать чрез него сущую правду. Я все еще в подозрении, не замешались ли тут французы, о чем я в бытность мою докладывал, а теперь меня еще больше подтверждает полученное мною письмо от неизвестного лица; есть ли этакая на свете или нет — того не знаю, а буде есть и хочет не принадлежащего себе, то б я навязал камень ей на шею да в воду.

Сие ж письмо при сем прилагаю, из которого ясно увидеть изволите желание; да мне помнится, что и от Пугачева сходствовали несколько сему его обнародования; а может быть и то, что меня хотели пробовать, до чего моя верность простирается к особе вашего императорского величества; я ж на все ничего не отвечал, чтоб чрез то утвердить ее более, что есть такой человек на свете, и не подать о себе подозрения.

Еще известие пришло из Архипелага, что одна женщина приехала из Константинополя в Парос, и живет в нем более 4-х месяцев на английском судне, платя слишком 1000 пиастров на месяц корабельщику, и сказывает, что она дожидается меня: только за верное оное не знаю. От меня ж нарочно послан верный офицер, и ему приказано с оною женщиною поговорить, и буде найдет что-нибудь сомнительное, в таком случае обещал бы на словах мою услугу, а из того звал бы для точного переговора в Ливорно, и мое мнение, буде найдется такая сумасшедшая, тогда заманя ее на корабли, отослать прямо в Кронштадт, и на оное буду ожидать повеление, каким образом повелите мне в таком случае поступить, то все наиусерднейше исполнять буду…

24-25 августа 1774 года части Михельсона настигли Пугачева в ста километрах от Царицына, у Сального завода.

Восставшие потерпели полное поражение. Пугачеву удалось уйти с отрядом в 154 человека. На пути к Черному Яру, недалеко от Александрова Гая, произошла измена. Девять казаков 14 сентября схватили Емельяна Пугачева. В ночь на 15 сентября он был привезен ими в Яицкий городок и отдан властям.

11 сентября 1774 года княжна Елизавета Владимирская написала второе письмо султану. 24 сентября она обратилась с письмами к шведскому королю и русскому вице-канцлеру Н. И. Панину.

Распространявшиеся в Европе слухи об иностранных связях Пугачева были весьма разнообразны. Сама Екатерина II в письмах к Вольтеру называла шведского короля «другом маркиза де Пугачева». Вольтер высказывал соображение о связи Пугачева с турками. Много говорилось о проникновении в ряды восставших польских конфедератов.

Но рядом с иностранцами были и свои. Какую роль в слухах о «крамоле» Орловых сыграли непонятные встречи Алексея Григорьевича с яицкими казаками. Их представители, Афанасий Перфильев и Петр Герасимов, оказались в Петербурге в октябре 1773 года, когда Пугачев подошел к Оренбургу. Они должны были просить снять с яицких казаков штраф за участие в волнениях 1771 года, но к Екатерине не попали. Зато ими деятельно занялся приезжавший ненадолго в Россию А. Г. Орлов. Он им рассказал о выступлении Пугачева, якобы подговаривал поймать и выдать «злодея» и, во всяком случае, снабдил бумагами на обратный проезд. Перфильев и Герасимов вернулись на Яик и тут же примкнули к Пугачеву. История эта стала известна и приобрела далеко не благоприятное толкование для графа, отправившегося на Средиземное море. Слишком все здесь говорило о самостоятельности действий, если не о далеко идущих планах.

Екатерина II — А. Г. Орлову.

12 ноября 1774 г.

…Письмо, к вам написанное, от мошенницы, я читала и нашла оное сходственным с таковым же письмом, от нее писанным к графу Н. И. Панину. Известно здесь, что она с князем Радзивиллом была в июле в Рагузе, и вам советую послать туда кого и разведать о ее пребывании, и куда девалась, и если возможно, приманите ее в таком месте, где б вам ловко было бы ее посадить на наш корабль и отправить ее за караулом сюда; буде же она в Рагузе гнездит, то я уполномачиваю вас чрез сие послать туда корабль или несколько, с требованием о выдаче сей твари, столь дерзко всклепавшей на себя имя и природу, вовсе несбыточные, и в случае непослушания дозволяю вам употребить угрозы, а буде и наказание нужно, то бомб несколько метать в город можно; а буде без шума способ достать есть, то я и на сие соглашаюсь. Статься может, что она и из Рагузы переехала в Парос и сказывает будто из Царьграда…

Даже так! Екатерину не останавливал ни международный конфликт, ни начало военных действий против мирного города — она должна была, не могла не получить в свои руки эту, именно эту «самозванку». Способы, средства, возможные осложнения, государственный престиж — все представлялось неважным рядом с единственной после казни Пугачева целью: схватить, увезти, уничтожить. Да, бояться Екатерина тоже могла.

Письмо Никите Ивановичу Панину — его в деле «самозванки» не было. Официальное обвинение удовлетворилось несколькими представленными ему выдержками: «Вы в Санкт-Петербурге не доверяете никому, друг друга подозреваете, боитесь, сомневаетесь, ищете помощи, но не знаете, где ее найти: можно ее найти во мне и в моих правах. Знайте, что ни по характеру, ни по чувствам я не способна делать что-либо без ведома народа, не способна к лукавству и коварной политике, напротив, вся жизнь моя будет посвящена народу… Если я не скоро явлюсь в Петербурге, это ваша ошибка, граф…»

Ощущение контакта с Голицыным в письмах неизвестной — в конце концов, его, хоть и с очень большой натяжкой, можно отнести за счет встреч следователя и обвиняемой в ходе допросов в крепости. Но откуда же такая свобода обращения с ведавшим всеми иностранными делами вице-канцлером, воспитателем Павла I, постоянным, хоть и скрытым, противником Екатерины II? Влияние Никиты Панина, партия его сторонников были так велики, что Екатерина при всем желании не могла убрать его из государственной и придворной жизни. Именно он представлял позиции дворянства, ждущего относительно радикальных перемен. Конституционное ограничение самодержавия — программа, которая делала Никиту Панина по-своему неуязвимым.

Да, когда-то перед ним открывался путь к фавору — к этому приложил все усилия А. П. Бестужев-Рюмин, — и только дружное вмешательство Алексея Разумовского и его сторонников положило конец подобным перспективам. Никита был направлен посланником сначала в Данию, потом в Стокгольм. Двенадцать лет, проведенных за границами России, сделали его убежденным сторонником конституционного правления. Панин ищет падения Петра III, но ради того, чтобы передать престол Павлу, — так представлялось легче добиться введения новых законов. На престоле оказывается Екатерина II — он предлагает ей проект постоянного совета при монархе. «Не знаю, кто составитель этого проекта, — пишет новоявленной императрице генерал-фельдцейхмейстер Вильбоа, — но мне кажется, как будто он, под видом защиты монархии, тонким образом более склоняется к аристократическому правлению». И именно потому, что так и было в действительности, Екатерина прибегает к испытанному средству — не отвергает, но и не одобряет: просто оставляет в бездействии.

Никита Панин не успокаивается. Вместе со своим секретарем, драматургом Д. И. Фонвизиным, он работает над проектом конституции, а кстати и заговора против Екатерины. Слишком очевидно, что в ее правление никаких радикальных перемен не может произойти. И вот теперь очередное исчезнувшее письмо и непонятные для безродной самозванки слова о жизни, посвященной народу. Что это — обещание? Гарантия? И откуда вообще неизвестной знать, чем болел и за что ратовал никогда не виденный ею вице-канцлер России?

Елизавета Петровна, дочь моя, наследует мне и управляет Россией так же самодержавно, как и я управляла. Ей наследуют дети ее, если же она умрет бездетною — потомки Петра, принца Голштинского.

Во время малолетства дочери моей Елизаветы герцог Петр Гол-штинский будет управлять Россиею с тою же властью, с какою я управляла. На его обязанность возлагается воспитание дочери моей; преимущественно она должна изучать русские законы и установления. По достижению ею возраста, в котором можно будет ей принять в свои руки бразды правления, она будет всенародно признана императрицею Всероссийскою, а герцог Голштинский пожизненно сохранит титул императора, и если принцесса Елизавета, великая княжна Всероссийская, выйдет замуж, то супруг ее не может пользоваться титулом императора ранее смерти Петра, герцога Голштинс-кого. Если дочь моя не признает нужным, чтобы супруг ее именовался императором, воля ее должна быть исполнена как воля самодержицы. После нее престол принадлежит ее потомкам как по мужской, так и по женской линии.

Дочь моя, Елизавета, учредит [верховный] Совет и назначит членов его. При вступлении на престол она должна восстановить прежние права этого совета. В войске она может делать всякие преобразования, какие пожелает. Через каждые три года все присутственные места, как военные, так и гражданские, должны ей представлять отчеты в своих действиях, а также счеты. Все это рассматривается в совете дворян (Conseill des Nobles), которых назначит дочь моя Елизавета.

Каждую неделю должна она давать публичную аудиенцию. Все просьбы подаются в присутствии императрицы, и она одна производит по ним решения. Ей одной предоставляется право отменять или изменять законы, если признает это нужным.

Министры и другие члены совета решают дела по большинству голосов, но не могут приводить их в исполнение до утверждения их императрицею Елизаветою Второй.

Завещаю, чтобы русский народ всегда находился в дружбе с своими соседями. Это возвысит богатство народа, а бесполезные войны ведут только к уменьшению народонаселения.

Завещаю, чтобы Елизавета послала посланников ко всем дворам и каждые три года переменяла их.

Никто из иностранцев, а также не принадлежащих к православной церкви, не может занимать министерских и других важных государственных должностей.

Совет дворян назначает уполномоченных ревизоров, которые будут через каждые три года обозревать отдаленные провинции и вникать в местное положение дел духовных, гражданских и военных, в состояние таможен, рудников и других принадлежностей короны.

Завещаю, чтобы губернаторы отдаленных провинций: Сибири, Астрахани, Казани и др. от времени до времени представляли отчеты по своему управлению в высшие учреждения в Петербург или в Москву, если в ней Елизавета утвердит свою резиденцию.

Если кто-либо сделает какое открытие, клонящееся к общенародной пользе или к славе императрицы, тот о своем открытии секретно представляет министрам и шесть недель спустя в канцелярию департамента, заведывающего тою частию; через три месяца после того дело поступает на решение императрицы в публичной аудиенции, а потом в продолжении девяти дней объявляется всенародно с барабанным боем.

Завещаю, чтобы в Азиатской России были установлены особые учреждения для споспешествования торговле и земледелию и заведены колонии при непременном условии совершенной терпимости всех религий. Сенатом будут назначены особые чиновники для наблюдения в колониях за каждою народностию. Поселены будут разного рода ремесленники, которые будут работать на императрицу и находиться под непосредственною ее защитою. За труд свой они будут вознаграждаемы ежемесячно из местных казначейств. Всякое новое изобретение будет вознаграждаемо по мере его полезности.

Завещаю завести в каждом городе за счет казны народное училище. Через каждые три месяца местные священники обозревают эти школы.

Завещаю, чтобы все церкви и духовенство содержимы были на казенное иждивение.

Каждый налог назначается не иначе как дочерью моею Елизаветою.

В каждом уезде ежегодно производимо будет исчисление народа и каждые три года будут посылаемы на места особые чиновники, которые будут собирать составленные чиновниками переписи.

Елизавета Вторая будет приобретать, променивать, покупать всякого рода имущества, какие ей заблагорассудится, лишь бы это было приятно и полезно народу.

Должно учредить военную академию для обучения сыновей всех военных и гражданских чиновников. Отдельно от нее должна быть устроена академия гражданская. Дети будут приниматься в академии девяти лет.

Для подкидышей должны быть основаны особые постоянные заведения. Для незаконнорожденных учредить сиротские дома, и воспитанников выпускать из них в армию, или к другим должностям. Отличившимся императрица может даровать право законного рождения, пожаловав кокарду красную с черными каймами и грамоту за собственноручным подписанием и приложением государственной печати.

Завещаю, чтобы вся русская нация от первого до последнего человека исполнила сию нашу последнюю волю и чтобы все, в случае надобности, поддерживали и защищали Елизавету, мою единственную дочь и единственную наследницу Российской империи.

Если до вступления ее на престол объявлена будет война, заключен какой-либо контракт, издан закон или устав, все это не должно иметь силы, если не будет подтверждено согласием дочери моей Елизаветы, и все может быть отменено силой ее высочайшей воли.

Предоставляю ее благоусмотрению уничтожать и отменять все сделанное до вступления ее на престол.

Сие завещание заключает последнюю мою волю. Благословляю дочь мою Елизавету во имя Отца и Сына и Святого духа.

Предполагаемое завещание Елизаветы Петровны

Завещание императрицы Елизаветы — едва ли не единственное обоснование претензий неизвестной на русский престол. Если она действительно была дочерью Елизаветы Петровны и если завещание было подлинным. Само по себе происхождение от морганатического, необъявленного брака русской царицы, иначе — от случайной связи, значило слишком мало, тем более для женщины.

Но как раз завещание смотрится загадкой не меньшей, чем даже происхождение неизвестной. Утверждение права наследования действительной или мнимой дочери Елизаветы — это легко понять. Но для чего его сопровождала целая программа предстоящего правления — государственная, политическая, экономическая, просветительская, — какой никогда не признавала и тем более не осуществляла Елизавета Петровна?

После хаоса последнего десятилетия ее правления неожиданно четкий, осмысленный распорядок действий, обязательства, охватывающие все наиболее сложные вопросы в жизни России. И если бесконечно сомнительной была сама по себе возможность признания, даже в связи с прямым завещанием, прав побочной, «незаконной» дочери, то при составлении подобного спорного документа естественным представлялось ориентироваться на определенную придворную или политическую группу, в интересах которой было бы завещание признать.

Тем не менее программа завещания никакого подобного адресата не предполагала. Наоборот — все ставилось ею под контроль и сомнение. Сменяемость высших чиновников, обязательная отчетность, ревизии, создание условий для развития народов Азии, веротерпимость, политика убежденного миролюбия и в заключение создание школ, специальных учебных заведений, обеспечение художников и ремесленников, особые меры для поддержки изобретений и открытий — великолепная утопия. Вот только чья и по какай причине реализовавшаяся в форме царского завещания? При всех своих незаурядных познаниях политического порядка неизвестная не могла быть их автором. Она не знала живой России, ее практических затруднений и забот, не могла их увидеть с позиции людей, опытно стоявших у кормила государственного правления.

Неизвестная утверждала, что получила текст завещания 8 июля 1774 года в Рагузе в письме от неизвестного адресата вместе с копиями завещаний Петра I и Екатерины I. Официальное обвинение утверждало, что первое представляло заведомую подделку — никаких завещаний Петр I не оставлял. Зато второе являлось подлинным, и это самое удивительное. Как и кто его мог узнать и воспроизвести, когда текст завещания был в 1730-х годах тайно изъят А. П. Бестужевым-Рюминым из голштинского государственного архива — свидетельство редкой прыти молодого дипломата, стремившегося выслужиться перед Анной Иоанновной. Публикации он не подлежал и обнародован не был. Значит, прямо или косвенно и здесь дорога вела к русским государственным деятелям. Круг готов был замкнуться.

А. С. Пушкин. Примечания к VIII главе «Истории Пугачева» -

рассказ И. И. Дмитриева:

Это происшествие так врезалось в память мою, что я надеюсь и теперь с возможною верностию описать его, по крайней мере, как оно мне тогда представлялось…

Пугачев с непокрытою головою кланялся на обе стороны, пока везли его. Я не заметил в чертах лица его ничего свирепого. На взгляд он был сорока лет, роста среднего, лицом смугл и бледен, глаза его сверкали; нос имел кругловатый, волосы, помнится, черные и небольшую бороду клином.

4 декабря 1774 года Пугачев под усиленной охраной, в железной клетке был привезен в Москву. В тот же день начался допрос «с пристрастием» — всеми видами пыток, длившийся до 14 декабря. Допрос вели М. Н. Волконский, П. С. Потемкин, племянник фаворита, и секретарь Сената Шешковский.

В ноябре 1774 года княжна Елизавета Владимирская прибыла из Рагузы в Неаполь, а затем в Рим. 23 декабря Филипп Фердинанд Лимбургский отправил княжне письмо с советом немедленно найти тайное убежище в Италии или Германии.

29 декабря в Кремлевском дворце начался суд. В состав суда вошли члены Сената и Синода, президенты коллегий, десять генералов, два тайных советника. Ведение дела было поручено генерал-прокурору А. А. Вяземскому. Через несколько дней состоялся приговор, утвержденный Екатериной. Пугачев был приговорен к прижизненному четвертованию и казни на плахе.

10 января 1775 года в Москве на Болотной площади состоялась казнь. То ли по ошибке палача, то ли по специальному указанию правительства, боявшегося нового взрыва народного гнева, Емельяну Пугачеву была сразу же отрублена голова — четвертованию подверглось только мертвое тело.

Помимо расправы со всеми непосредственными соратниками Пугачева приговор устанавливал казнь через повешение одного человека на каждые три сотни крестьян в охваченных восстанием районах. Всех остальных указано было «пересечь жестоко плетьми и у пахарей, негодных в военную службу, на всегдашнюю память злодейского их преступления, урезать у одного ухо».

Чтобы навсегда истребить память о Пугачеве, его родина — станица Зимовейская — переименована в Потемкинскую, яицкие казаки в уральских, река Яик в реку Урал, Яицкий городок в город Уральск.

А. Г. Орлов — Екатерине II 24 декабря 1774 г.

Милостивое собственноручное повеление вашего величества, к наставлению моему служащее, ноября от 12-го дня чрез курьера Миллера имел счастие получить, в котором угодно было предписать о поимке всклепавшей на себя имя, по которому я стану стараться со всевозможным попечением волю вашего императорского величества исполнить и все силы употреблю, чтоб оную достать обманом, буде в Рагузах оная находится, и когда первое не удастся, тогда употреблю силы к оному, как ваше императорское величество предписать изволили.

От меня вскоре после отправления курьера ко двору вашего императорского величества послан был человек для разведывания об оном деле и тому более уже двух месяцев никакого известия об нем не имею, и я сомневаюсь об нем, либо умер он, либо где-нибудь удержан, что не может о себе известия дать, а человек был надежный и доказан был многими опытами в его верности, а теперь отправлено от меня еще двое, один офицер, а другой Славянин, Венецианский подданный, и ничего им в откровенности не сказано, а показал им любопытство, что я желаю знать о пребывании давно знакомой мне женщины, а офицеру приказано, буде в службу может войти к ней, или к князю Радзивиллу волонтером, чего для и абшид ему дан, чтоб можно было лучше ему прикрыться, и что по оному происходить будет, не упущу доносить я обстоятельно вашему императорскому величеству; а случилось мне расспрашивать одного майора, который посылан был от меня в Черную Гору и проезжал Рагузы и дни два в оных останавливался; и он там видел князя Радзивилла, и сказывал, что она еще в Рагузах, где, как Радзивиллу, так и оной женщине, великую честь отдавали, и звали его, чтоб он шел на поклон, но он, услыша такое всклепанное имя, поопасся идти к злодейке, сказав при том, что эта женщина плутовка и обманщица, а сам старался из оных мест изъехать, чтоб не подвергнуть себя опасности. А если слабое мое здоровье позволит на кораблях ехать, то я не упущу сам туда отправиться, чтоб таковую злодейку постараться всячески достать.

Ваше величество изволите упоминать, не оная ли женщина переехала в Парос, на что честь имею донести, что от меня послан был нарочно для исследования в Парос подполковник и кавалер гр. Войнович со своим фрегатом, чтобы в точности узнать, кто она такова и какую нужду до меня имела, что так долго дожидалась меня, чего для дано было ему от меня уверение, чтоб она могла во всем ему открыться, и наставление — как с оной поступать. По приезде своем нашел он оную еще в Паросе и много раз с нею разговаривал о сем деле, а восемь дней, как он сюда возвратился и мне рапортовал: оная женщина купеческая жена из Константинополя, знаема была прежним и нынешним султаном по дозволенному ей входу в сераль к султанше, для продажи всяких французских мелочей, и оная прислана была точно для меня, чтоб каким-нибудь образом меня обольстить и стараться всячески подкупать, чтоб я неверным сделался вашему императорскому величеству, и оная женщина осталась в Паросе, издержав много денег на счет будущей своей удачи: теперь в отчаянии находится, и она желала в Италию сюда ехать, но гр. Войнович, по приказу моему, от оного старался отвратить, в чем ему и удалось: вышеписанная торговка часто употреблялась и от господ министров, чтоб успевать в пользу по делам их в серале…

А. Г. Орлов — Екатерине II.

Ливорно. 14/25 февраля 1775 г.

Угодно было вашему императорскому величеству повелеть доставить называемую принцессу Елизабету, которая находилась в Рагузах; я со всеподданническою рабскою моею должностью, чтоб повеление вашего величества исполнить, употреблял все мои возможные силы и старания, и счастливым себя почитаю, что мог я оную злодейку захватить со всею ее свитою на корабли, которая теперь со всеми ними содержится под арестом на кораблях и рассажены по разным кораблям. При ней сперва была свита до 60 человек; посчастливилось мне оную уговорить, что она за нужное нашла оную свиту распустить, а теперь захвачена она, камермедхен ее, два дворянина польских и несколько слуг, которых имена при сем прилагаю, а для оного дела и для посылки употреблен был штата моего генерал-адъютант Иван Кристинек, которого с оным моим донесением к вашему императорскому величеству посылаю и осмелюсь его рекомендовать, и могу вашему величеству, яко верный раб, уверить, что оный Кристинек поступал со всею возможною точностию по моим повелениям и имел удачно свою роль сыграть. Другой же употреблен к оному делу был Франц Вольф. Хотя он и не сделал многого, однакож, по данной мне власти от вашего императорского величества, я его наградил чином капитанским за показанное им усердие и ревность в высочайшей службе вашего императорского величества, а из других, кто к оному делу употреблен был, тех не оставлю деньгами наградить.

Признаюсь, всемилостивейшая государыня, что я теперь, находясь вне отечества в здешних местах, опасаться должен, чтоб не быть от сообщников сей злодейки застрелену или окормлену. Я ж ее привез сам на корабль на своей шлюпке и с ее кавалерами, и препоручил за нею смотрение контр-адмиралу Грейгу, с тем повелением, чтоб он всевозможное попечение имел о здоровье ее, и приставлен один лекарь; берегся бы, чтобы она при стоянии в портах не ушла бы, тож никакого письмеца никому не передала. Равно велено смотреть и на других судах за ее свитою, во услужении же оставлена у ней девка и камердинер; все ж письма и бумаги, которые у ней находились, при сем на рассмотрение посылаю с подписанием нумеров; я надеюсь, что найдется тут несколько польских писем о конфедерации противной вашему императорскому величеству, из которых ясно изволите увидеть и имена их, кто они таковы.

Контр-адмиралу же Грейгу приказано от меня, и по приезде его в Кронштадт, никому оной женщины не вручать без особливого именного указа вашего императорского величества… Я все оное от нее самой слышал; великую партию имеет; из России ж унесена она в малолетстве одним попом и несколькими бабами; в одно время была окормлена; не скоро могли ей помощь подать рвотными; из Персии ж ехала чрез татарские места около Волги; была и в Петербурге, а там чрез Ригу и Кенигсбург в Потсдаме была и говорила с королем Прусским, сказавшись о себе, кто она такова; знакома очень между Имерскими князьями, а особливо с Трирским и с князем Гол-штейн-Шлезвиг или Люнебургским; была во Франции, говорила с министрами, дав мало о себе знать; Венский двор в подозрении имеет; на Шведский и Прусский очень надеется; вся конфедерация ей очень известна и начальники оной; намерена была отсель ехать в Константинополь прямо к султану; и уж один от нее самый верный человек туда послан, прежде нежели она сюда приехала. По объявлении ее в разговорах, этот человек персиянин и знает восемь или девять языков разных, говорит оными всеми очень чисто; я ж моего собственного о ней заключения, потому что не мог узнать в точности, кто она в действительности…

Свойство она имеет довольно отважное, и своею смелостью много хвалится: этим то самым и мне удалось ее завести куда я желал. Она ж ко мне казалась быть благосклонною, чего для я и старался пред нею быть очень страстен; наконец я ее уверил, что я бы с охотой и женился на ней, и в доказательство хоть сего дня, чему она, обольстясь, более поверила, — признаюсь, всемилостивейшая государыня, что я оное исполнил бы, лишь только достичь бы до того, чтобы волю вашего величества исполнить; но она сказала мне, что теперь не время, потому что еще не счастлива, а когда будет на своем месте, то и меня сделает счастливым; мне в оное время и бывшая моя невеста Шмитша, могу теперь похвастать, что имел невест богатых!

Извините меня, всемилостивейшая государыня, что я так осмеливаюсь писать, я почитаю за должность все вам доносить, так как перед богом, и мыслей моих не таить; прошу и того не причесть мне в вину, буде я по обстоятельству дела принужден буду, для спасения жизни моей, и команду оставя уехать в Россию, и упасть к священным стопам вашего императорского величества, препоручая мою команду одному из генералов по мне младшему, какой здесь налицо будет. Да я должен буду своих в оном случае обманывать, и никому предстоящей мне опасности не показывать; я всего больше опасаюсь иезуитов, а с нею некоторые были и остались по разным местам, и она из Пизы уже писала во многие места о моей к ней привязанности, и я принужден был ее подарить своим портретом, который она при себе имеет, а если захотят и в России мне недоброхотствовать, то могут по этому придраться ко мне, когда захотят.

Я несколько сомнения имею на одного из наших вояжиров, а легко может быть, что я и ошибаюсь, только видел многие французские письма без подписи, и рука мне знакомая быть кажется.

При сем прилагаю полученное мною здесь письмо из-под аресту, тож каковое она писала и контр-адмиралу Грейгу на рассмотрение, и она по сие время еще верит, что не я ее арестовал, а секрет наш наружу вышел; то ж и у нее есть моей руки письмо на немецком языке, только без подписания имени моего, и что я постараюсь выйти из-под караула, а после могу и ее спасти. Теперь не имею времени обо всем донести за краткостию времени, а может о многом доложить генерал-адъютант моего штаба. Он за нею ездил в Рим, и с нею он для виду арестован был на одни сутки на корабле. Флот под командою Грейга, состоящей в пяти кораблях и одном фрегате, сей час под парусами, о чем дано знать в Англию к министру, чтоб он по прибытии в порт Английский был всем от него снабжаем. Флоту ж велено как возможно поспешать к нашим водам.

Всемилостивейшая государыня, прошу не взыскать, что я вчерне мое донесение к вашему императорскому величеству посылаю; опасаюсь, что в точности дела не проведали и не захватили курьера и со всеми бумагами…

Победа, и какая победа! Кому, как не убийце Петра III, могло удаться такое беспримерное по наглости похищение, буквально среди бела дня, в чужой стране, при толпах народа, в окружении одних иностранцев. Похищение или… предательство?

Иначе как объяснить извиняющийся, оправдывающийся тон письма? Орлов не торжествует, а будто приносит повинную, клянется, что на этот раз выложит перед Екатериной все карты.

Может быть, неудачное построение фраз, обманчивость интонаций? Но тогда откуда такая опасливая забота о том, что подумают о нем в России, как истолкуют и для чего используют его действия? Разве не поступал он как верный и слепой исполнитель воли Екатерины, не больше?

И множество натяжек Шестьдесят человек свиты неизвестной — ни один из свидетелей не подтверждает этой цифры. Где там! Замкнутый образ жизни, стремление избежать лишних контактов, недоверие к каждому новому лицу — в подобной характеристике образа жизни неизвестной современники едины. В архиве Итальянского департамента Польского королевства сохранилось донесение от 3 января 1775 года из Рима:

«Иностранная дама польского происхождения, живущая в доме г. Жуяни на Марсовом поле, прибыла сюда в сопровождении одного польского экс-иезуита, двух других поляков и одной польской служанки. Она платит за квартиру по 50 цехинов в месяц, да 35 за карету, держит при себе одного учителя поляка, приехавшего с нею, и одного итальянца, нанятого по приезде ее в Рим. Она ни с кем не имеет знакомства и ездит на прогулку в карете с закрытыми стеклами. На квартире ее экс-иезуит дает аудиенцию приходящим. Теперь он ищет для нее от двух до трех тысяч цехинов».

Или страх доблестного главнокомандующего перед некими таинственными мстителями за неизвестную. Не был ли он простым предлогом по возможности скорей оказаться перед Екатериной и постараться обезвредить невыгодные или и вовсе опасные для Орлова слухи и толкования? Разве в действительности не рискованней было ехать одному через всю Европу, чем отправиться в путь на русской эскадре, пребывание на которой обеспечивало полную безопасность? «Слабое здоровье» отличавшегося богатырским сложением Орлова звучало и вовсе смешно.

И еще одно. Писем неизвестной к Алексею Орлову и Грейгу в деле «самозванки» в XIX веке не было. Не существовало и ни малейших указаний на то, когда и почему они были изъяты.

А. Г. Орлов — неизвестной.

Февраль 1775. Перевод с немецкого

Ах! Как мы стали несчастливы. При всем этом надо быть терпеливыми; бог смилостивится нас не оставить. Я попал в такие же несчастные обстоятельства, как находитесь вы, однако надеюсь благодаря дружбе моих офицеров получить мою свободу и написать маленькое послание, которое адмирал Грейг из дружбы ко мне даст возможность доставить, и он сказал мне, что как только будет возможно даст вам бежать. Я спросил его о деле, он сказал, что получил приказ меня и всех, кто со мной будет, взять под арест. Когда я уже миновал все наши корабли, то увидел одновременно два судна передо мной и два за мной, которые гребли прямо ко мне. Я увидел, что дела обстоят плохо, и приказал своим людям грести изо всех сил, что они и сделали. Я думал проскочить, но они одна за другой преградили мне дорогу, и моя шлюпка вынуждена была остановиться, в то время как подошли другие суда, и я оказался в кольце. Я спросил, что это должно означать и что они сошли с ума, они с величайшей вежливостью отвечали мне, что получили приказ просить меня на один из кораблей, где была меньшая часть моих офицеров и солдат. Когда я туда прибыл, ко мне подошел комендант и со слезами на глазах объявил меня арестованным; и я должен был с этим примириться и надеясь на всемогущего господа спасителя нашего, что он нас не оставит. Адмирал Грейг обещает, что он будет доставлять вам все облегчения; прошу только первое время не делать никаких проб его верности; он будет на этот раз очень осторожен. Еще остается мне вас попросить беречь свое здоровье, и я обещаю, как только я получу свободу, вас разыскать в любом уголке земли и предстать к вашим услугам, вы только должны себя беречь, о чем я вас от всего сердца прошу. Ваши собственные строки я получил и с плачущими глазами прочел, поскольку из них я увидел, что вы меня хотите обвинить. Возьмите себя в руки, свою судьбу мы должны возложить на всемогущего господа и на него положиться. Я еще могу быть уверен, что вы получите это письмо. Я надеюсь, что адмирал будет так сострадателен и благороден, что передаст эту посылку. Я целую от сердца ваши руки.

Конечно, прежде всего неграмотность. Неумелые, косноязычные обороты не привыкшего к иностранному языку человека и ошибки в таком множестве и разнообразии, что подчас совершенно недоступным становится смысл написанного. Ничего не скажешь, образованность не составляла сильной стороны графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского. Этому можно удивляться, но в письме важнее другое — интонация дистанции, огромной дистанции между Орловым и неизвестной. Трудно себе представить, чтобы так можно было писать человеку, с которым существовала какая бы то ни было близость. И в чем подобное письмо могло бы убедить неизвестную? В преданности Орлова? Но раз неизвестная с самого начала заподозрила предательство, оно не давало никаких убедительных доказательств противного. Попытка представить все дело как направленное против Орлова, при котором неизвестная оказалась случайной жертвой, выглядела совершенно нелепой. И только заботу о здоровье неизвестной — какой же смысл был не довезти ее до Петербурга живой! — можно с большой натяжкой принять за некую тень личных чувств. Если Орлов боялся, что его скомпрометирует в России подобный текст, он явно преувеличивал. Впрочем, письмо не несло ни подписи, ни даты. Официальное обвинение ограничивалось предположением, что это и есть ответ Орлова неизвестной.

Екатерина II — А. Г. Орлову.

Собственноручно. 22 марта 1775 г.

Граф Алексей Григорьевич. Чрез вашего генерал-адъютанта Крестенека получила третьего дня от вас известие, что контр-адмирал Грейг отправился от Ливорнского рейда тому тридцать пять дней назад, и буде не заехал в порт, то думаю, что он уже близ Балтики, а вероятнее, что в Англию заехал, ибо у нас море еще ото льду не очистилось. Через те же письма ваши уведомилась я, что женщину ту, которая осмелилась называться дочерью покойной императрицы Елизаветы Петровны, вам удалось посадить под караулом и с ее мнимою свитою; в сем вашем поступке нахожу паки всегдашнее ваше старание и ревность ко всему тому, что малейше может коснуться до службы моей, что не инако как к удовольствию моему служит как ныне, так и всегда. Вероятие есть, что за таковую сумасбродную бродягу никто горячо не вступится не токмо, но всяк постыдится скрытно и явно показать, что имел малейшее отношение. Конфедератов польских таковая комедия им самим, как разные подобные посрамления, кои они вчинали, послужит к наивящему позору…

Сдержанность, достойная российской императрицы! Ни восторгов, ни слишком горячей благодарности — достаточно простого знака монаршего благоволения, признания, что граф Орлов-Чесменский «ревностен к службе». Разве существует большая похвала для верноподданного? И между прочим небрежное успокоение — никто за «сумасбродную бродягу» не вступится (еще бы — на военном фрегате!): Орлову нечего тревожиться за свою жизнь. Страхи, волнения Екатерины остались позади, как и… интерес к особе графа. Императрица могла быть уверена: теперь очередь выслужиться для Грейга, и он не упустит такой возможности. И как подтекст — слуга, взявшийся за слишком грязную работу, не только не интересен, но и больше не нужен.

Екатерина II — А. М. Голицыну

Князь Алексей Михайлович!

Тому сего дня тридцать пять дней, как контр-адмирал Грейг с эскадрою отправился от Ливорнского рейда и, чаятельно, буде в Англию не заедет или в Копенгагене не остановится, что при вскрытии вод прибудет или в Ревель или к самому Кронштадту, о чем не худо дать знать адмиралтейской коллегии, чтобы приготовиться могли, буде к тому им приготовления нужны. Г-н Грейг, чаю, несколько поспешит, потому что он везет на своем корабле, под караулом, женщину ту, которая, разъезжая всюду с беспутным Радзивиллом, дерзнула взять на себя имя дочери покойной государыни императрицы Елизаветы Петровны. Гр. Орлову удалось ее изловить, и шлет ее с двумя, при ней находящимися, поляками, с ее служанкою и с камердинером на сих кораблях и контр-адмиралу приказано ее без именного указа никому не отдавать. И так воля моя есть, чтобы вы, буде Грейг в Кронштадт приедет, женщину сию приказали принять и посадить ее в Петропавловскую крепость под ответом обер-коменданта, который ее и прокормит до остального моего приказания, содержав ее порознь с поляками ее свиты. В случае же, буде бы Грейг прибыл в Ревель, то изволь сделать следующее распоряжение: в Ревеле есть известный цухтгауз, отпишите к тамошнему вице-губернатору, чтоб он вам дал знать, удобно ли это место будет, дабы нам посадить сию даму под караулом, а поляков тамо в крепости на первый случай содержать можно.

Письма сих беспутных бродяг сейчас разбирают, и что выйдет и кто начальник сей комедии, вам сообщим, а только известно, что Пугачева называли братом ее родным.

Пребываю доброжелательна Екатерина марта 22-го дня 1775 года

Два дня на то, чтобы собственноручно ответить Алексею Орлову на ошеломляющую новость о поимке неизвестной. И столько же, чтобы принять решение о следователе — фельдмаршал князь А. М. Голицын. Знак особого доверия? В какой-то мере да. Но только в какой-то, потому что анализ архива неизвестной был поручен другим. Больше того — Голицыну этих писем увидеть не пришлось никогда. С точки зрения Екатерины, безопасней было ограничить фельдмаршала готовыми выводами, безо всяких поводов для размышлений и переоценок. Какая гарантия, что в ходе допросов неизвестной он не начал бы сопоставлять ее ответы с содержанием писем? Но, значит, подобное сопоставление могло оказаться или даже наверняка оказалось бы в пользу неизвестной — не Екатерины.

А. Г. Орлов — Екатерине II

Всемилостивейшая государыня!

…Сей час получил рапорт от контр-адмирала Грейга Апреля от 18-го дня, што он под парусами недалеко от Копенгагена находится со всею своею эскадрою, все благополучно и не намерен заходить ни в какие чужестранные места, буде чрезвычайная нужда оного не потребует; он и от Аглицких берегов с поспешностью принужден был прочь итить по притчине находящейся у него женщины под арестом. Многие из Лондона и других мест съехались, чтоб ее видеть, и хотели к нему на корабль ехать, а она была во все времена спокойна до самой Англии, в чаянии што я туда приеду; а как меня не видала тут и письма не имела, пришла в отчаяние, узнав свою гибель, и в великое бешенство, а потом упала в обморок и лежала в беспамятстве четверть часа, так што и жизни ее отчаелись; а как она опамятовалась, то сперва хотела броситься на Английские шлюпки, а как и тово не удалось, то намерение положила зарезаться, или в воду броситься, а от меня приказано всеми способами ее остерегать от оного и как можно беречь. Я ж надеюсь, всемилостивейшая государыня, што ескадра теперь уже должна быть в Кронштадте, и контрадмирал жалуется ко мне, што он трудней етой комиссии на роду своем не имел…

1775 майя 11-го числа. Пиза

Надеялась ли в действительности неизвестная на помощь Орлова после первых своих подозрений при аресте, тем более после его уклончивого, ни о чем не говорящего письма? И почему именно с Англией связывала его появление и свое освобождение? По версии самого Орлова, все зависело от случайности, от благоприятных обстоятельств, но кто знает, где они могли подвернуться. Значит, или существовало другое письмо Орлова к неизвестной и другая договоренность между ними, или вне зависимости от Орлова Англия была тем местом, где неизвестная почему-то могла рассчитывать на помощь и вмешательство со стороны.

Судя по наплыву любопытных (сочувствующих?), здесь непонятным образом о неизвестной знали, ее приезда ждали, и почем знать, с какими намерениями. Ведь пришлось же русской эскадре раньше времени уйти из Ливорно ввиду все возраставшего недовольства населения и властей. Орлов испугался эксцессов, если не прямого политического конфликта. Все то же могло разыграться и в Англии. И не жила ли в неизвестной более или менее конкретная надежда на ее собственные английские связи, в свое время подтвержденные отношениями с лордом Вортли, Монтегю, Гамильтоном или даже сумевшим остаться в тени сэром Джоном Диком, жена которого проявила столько безукоризненного почтения и внимания к неизвестной.

Собственноручный рескрипт Екатерины II контр-адмиралу Грейгу

Г. контр-адмирал Грейг, с благополучным вашим прибытием с эскадрою в наши порты, о чем я сего числа уведомилась, и весьма вестию сею обрадовалась. Что ж касается до известной женщины и до ее свиты, то об них повеления от меня посланы г-ну фельдмаршалу князю Голицыну в Петербург, и он сих вояжиров у нас с рук снимет. Впрочем будьте уверены, что службы ваши во всегдашней моей памяти и не оставлю всем дать знаки моего к вам доброжелательства. Екатерина

Майя 16-го числа 1775 года.

Из села Коломенского в семи верстах от Москвы

Что ж, расчет Екатерины оказался точным. Будучи втянутым в историю похищения, С. К. Грейг пожелал получить за это все, что только могла дать царская милость. Он цепко держит неизвестную до появления специально назначенного офицера на Кронштадтском рейде — что из того, что это обошлось двумя лишними неделями жизни на корабле? Зато потом Грейг с чувством выполненного долга добился разрешения приехать в Москву, где находилась в это время Екатерина, и задержаться до празднования Кючук-Кайнарджийского мира. В этот день он был произведен в адмиралы, годом позже назначен командиром Кронштадтского порта.

Правда, дальше этого дело не пошло. Екатерина явно не хотела публично марать рук благодарностью за слишком темное дело. Зато, когда Грейг умер, она не поскупилась воздвигнуть над его могилой в Ревеле богатейший памятник из белого мрамора. Живой он был не очень удобен, мертвый несомненно заслуживал двойной благодарности.

А. М. Голицын — Екатерине II

Всемилостивейшая государыня!

Известная женщина, во флоте контр-адмирала Грейга находившаяся, и свиты ее два поляка, пять человек слуг и одна служанка, наконец, в Петропавловскую крепость, 26-го числа, в два часа поутру, привезены и посажены в приготовленные для них в равелине места. В тот же самый день приехал я в крепость, нашел сию женщину в немалом смущении от того, что она, не воображая прежде учиненной ею дерзости, отнюдь не думала того, что посадят ее в такое место. Оказывая мне свое в том удивление, спрашивала, за что с нею так жестоко поступают? Я тотчас дал ей разуметь причину сего основательного поступка и сделал всевозможное увещание, чтобы она все то, о чем ее будут спрашивать, ответствовала самую истину, не скрывая в своем признании никого из своих сообщников, почему и приказал в то же время делать ей на французском языке (для того, что она по-русски ничего не говорит) вопросы и записывать ее показание, переводя на русский язык.

История ее жизни исполнена несобытными делами и походит больше на басни; однакож, по многократном увещевании, ничего она из всего ею сказанного не отменяет, также и в том не признается, чтоб она о себе подложным названием делала разглашение, хотя она против допроса поляка Доманского была спрашивана. Не имея к улике ее потребных обстоятельств, не рассудил я, при первом случае, касательно до пищи возложить ей воздержание или, отлуча от нее служанку, оставить на некоторое время в безмолвии (поелику ни один человек из приставленных к ней для присмотра иностранных языков не знает), потому что она без того от долговременной на море бытности, от строгого нынешнего содержания, а паче от смущения ее духа, сделалась больна…

Но как выше сказано, что она находится в болезни, то приказал я допускать к ней лекаря, который, ее осматривая, мне репортовал, что находит ее в жизни опасною, ибо у ней, при сухом кашле, бывает иногда рвота с кровью; а потому, чтоб облегчить ее состояние, приказал я из равелина перевести ее в находящиеся под комендантским домом покои, также от виду посторонних удаленные. Что касается до двух поляков, то об них, кажется, заключить можно, что они совершенно уверились по слуху о мнимом сей женщины названии; а потому, применяся к ней как бродяги, льстились, может быть, в мечте своей надежды сделать чрез то со временем свое счастье.

Касательно же до слуг оных поляков трех человек и вышепоказанной женщины, двух итальянцев, в Риме уже в услужение ею принятых, то они, будучи допрашиваны, ничего такого, которое бы служило к улике той женщины и поляков, не показали, сказав только, что они ее по слуху считали за принцессу; и для этого при сем всеподданнейше представлял учиненные оной женщине, двум полякам и служанке допросы, ожидаю на оное высочайшего вашего императорского величества повеления.

Вашего императорского величества всеподданнейший раб

князь Александр Голицын мая 31-го дня 1775 года Санкт-Петербург

И снова права Екатерина II, не допустив А. М. Голицына к тайнам писем неизвестной. Даже без них он явно готов поверить в правоту слов молодой женщины, полон сочувствия к ее положению и, кажется, верит, что Екатерину можно убедить в ее невиновности. Во всяком случае, обреченность неизвестной не приходит ему в голову.

Он не видит оснований ни ограничивать ее в еде, ни отбирать у нее служанку, ни лишать больную опеки лекаря. И самое невероятное — Голицын собственной властью переводит неизвестную из равелина в покои комендантского дома. И это после того, как такие предосторожности были предприняты, чтобы перевести ее с корабля в крепость! Простое человеколюбие или… или неизвестная представляется ему особой, к которой не применимы общие меры, и он видит в ней нечто иное, чем простую самозванку, «императорского величества всеподданнейший раб князь Александр Голицын»?

А. М. Голицын — Екатерине II

Всемилостивейшая государыня!

Известная женщина, в здешней крепости содержащаяся, просила у меня дозволения, чтобы написать ей к вашему императорскому величеству письмо. Сие я ей позволил в таком рассуждении, что, может быть, не сделает ли она такого признания, что при допросе открыть не хотела; и она, написав вашему величеству письмо, просила меня особливо, чтобы доставить оное до рук вашего величества. Почему я оба сии письма в оригинале при сем верноподданнейше и отправляю. Ваше императорское величество по содержанию оных усмотреть соизволите, что сия персона, кажется, играла сходственную со своим характером роль. Между тем же я, известясь, что болезнь ее несколько уменьшилась, то я приказал оставить ее впредь до времени в прежнем месте.

Вашего императорского величества всеподданнейший раб

князь Александр Голицын.

Июня 2-го дня 1775 года Санкт-Петербург.

Нет, взгляд князя на неизвестную так скоро не меняется. Да она и не дает ему для этого основания — ни в чем не противоречит сама себе, не путается, не ошибается. Но вот настроения Екатерины — они только с опозданием начинают доходить до князя. Он еще не может отказать неизвестной в том, чтобы передать ее письмо Екатерине — а вполне бы мог ограничиться собственным решением! — но уже отменяет приказ о покоях в комендантском доме для арестованной. Его человеколюбивые побуждения явно не вызвали восторга у еле сдерживающей бешенство императрицы.

Екатерина II — А. М. Голицыну

Князь Александр Михайлович! Пошлите сказать известной женщине, что если она желает облегчить свою судьбину, то бы она перестала играть ту комедию, которую и в последних к вам присланных письмах продолжает, и даже до того дерзость простирает, что подписывается Елизаветою; велите к тому прибавить, что никто ни малейшего сумнения не имеет о том, что она авантюрьера, и для того вы ей советуйте, чтобы она тону убавила и чистосердечно призналась в том, кто ее заставил играть сию роль, и откудова она, и давно ли плутни сии примышлены. Повидайтесь с ней и весьма серьезно скажите ей, чтобы она опомнилась. Дерзость ее письма ко мне превосходит, кажется, всякого чаяния, и я начинаю думать, что она не в полном уме. Остаюсь доброжелательна

Екатерина

Москва 7 июня 1775 года

Каким бы человеком ни была Екатерина II, в знании психологии ей трудно отказать. Да, она открыто отвечает на внутренние колебания Голицына — при всех обстоятельствах менять следователя было бы мерой крайней и в высшей степени нежелательной — комедия. Неизвестная играет роль, и в этом твердом убеждении следователь должен вести все свои разговоры. От него не ждут никаких новостей, никаких дополнительных сведений за исключением круга связанных с неизвестной лиц. Главное — непреклонность позиции, и это он должен дать понять неизвестной.

А. А. Вяземский — А. М. Голицыну

Милостивый государь мой князь Александр Михайлович!

Ее императорское величество высочайше повелеть соизволила к вашему сиятельству отписать. Ее величество чрез английского посланника уведомилась, что известная самозванка есть из Праги трактирщикова дочь, а како посланным указом велено допустить к ней пастора, то сие обстоятельство к обличению ее, конечно, послужит, и ваше сиятельство можете к опровержению ее явно лжи употребить в пользу, и что откроется ее императорскому величеству донесть изволите. Впрочем с совершеннейшим почитанием и искреннею преданностию пребываю вашего сиятельства милостивого государя моего покорнейший слуга

князь Александр Вяземский.

Июня 26-го дня 1775 года. Москва

Правда, это потребовало времени, но английские дипломаты и тут сумели прийти на помощь. Именно по их сведениям (неопровержимым!) неизвестная — дочь трактирщика из Праги. Может быть, следовало при этом назвать подлинное имя трактирщиковой дочери и обстоятельства ее выезда из родного города, которые несомненно убедили бы неизвестную в бесполезности сопротивления. Но этого нет. Голицыну предложено ограничиться фактом — и это после его выводов о редкой образованности, воспитании и самом складе характера молодой женщины!

А. М. Голицын — Екатерине II

Всемилостивейшая государыня!

После отправления всеподданнейшей моей, от 5-го сего месяца, к вашему императорскому величеству реляции, получил я, наконец, то письмо, в коем самозванка, с клятвенным уверением, истину о себе объявить обещалась — но, вместо того, писала она то, о чем у нее не спрашивали, старалась оправдаться в подложных письмах, кои у нее найдены (в чем никак оправдаться не может, поелику они писаны ее рукою и неизвестно, были ли сих писем оригиналы, может быть, те, кои найдены, заготовлены ею вчерне), жаловалась на строгость, с нею употребляемую, и на свое худое состояние, в коем она теперь находится; сказывала, что известный князь Лимбург-Стирумский ее супруг; что о происхождении ее знает какой-то Кейт, и напоследок повторяла всякую неправды, как человек, не имеющий ни стыда, ни совести и не исповедующий никакого закона. Она говорит, что должна иметь католицкий, потому что она сие обещала князю, но в самом деле еще не имела, ибо служанка ее, при ней всегда находившаяся, сказывала, что она хотя и ходила в католицкие церкви, однакож никогда не исповедовалась. Сие открывает ясно, что чрез духовника, как безверную, усовестить не можно, почему не призывал я более русского иеродьякона, не готовил также и католицкого пастора, да и сама она, в последний раз, сказала, что не имеет в нем надобности. Я говорил ей, для чего же она прежде требовала священника греческого исповедания? а она отвечала, что настоящее ее состояние так много причиняет ей горести и прискорбия, что она иногда не помнит, что говорит.

После того спрашивал ее, для чего она прежде не показывала, что князь Стирумский ей супруг, и что она под сим словом разумеет, обыкновенное ли по обряду бракосочетание, или что другое. Она отвечала, что хоть при том попа и не было, однакож князь дал ей обещание, что он на ней женится и в залог сего условия уступил ей с письменным обязательством графство Обер-Штейн с тем, хотя она бы за него и не вышла. Ему неизвестно, от кого она родилась, да и сама она того не ведает, а знает (как сказывала ей нянька ее Катарина) о ее родителях вышеназванный Кейт и упоминающийся в последней ее записке Шмидт, который учил ее математике. Кейт есть тот самый милорд Миришаль, которого брат служил в прежнюю турецкую войну в нашей армии. Она говорит, что видела его один раз во младенчестве, в Швейцарии, когда она туда привезена была на короткое время из Киля, а когда ее отправили обратно в Киль, то он дал ей для свободного возвращения и паспорт. Она знала, что у нее была турчанка, подаренная ему от его брата, который вывез ее из Очакова или из Черкес и у которой она видела на воспитании много малолетних девочек, однакож сама она не из тех сирот, но может быть родилась в Черкесах; что турчанка сия по смерти Кейтовой жила в Берлине, и она там ее видела. По окончании сего требовала, чтобы ей дозволить отписать к своим приятелям, сказывая будто они уведомят о ее рождении. Но я говорил, что нет никакой нужды переписываться о том с другими, о чем она сама непременно знать должна, ибо не можно статься, чтобы она по сие время столь была беспечна дабы не спрашивать от кого родилась, потому что всякому свойственно о том ведать и никакого нет стыда от крестьянина или от мещанина или же от благородного человека, кто родится. И когда есть неопровергаемое доказательство, что она из Праги трактирщикова дочь, то с ее стороны надобно только в том признаться. На сие она отвечала, что всю свою жизнь никогда в Праге не бывала; и если бы узнала, кто ее тем происхождением поносит, то бы она тому глаза выцарапала.

В течение сего времени, когда она писала свои письма, при сем всеподданнейше подносимые, сказано было поляку Доманскому, что если он по чистой совести откроет настоящую сей самозванки природу, совокупно же и все ее в принятии ложного названия замыслы, то он может совершенно надеяться, что ее за него выдадут. Он говорит, что если бы он кроме того, что в своем допросе уже показал, знал что другое, то все конечно бы сказал без всякого упрямства, сказывая при том, что он готов дать такую подписку, что во всю свою жизнь никогда из сего места, в коем он ныне находится, не выходить, лишь бы только выдали ее за него в замужество. Сего кажется довольно, а потому говорил я о нем с самозванкою. Она по горделивому своему свойству не иначе отзывается как, что он дурак, не знающий языков, и сказывает, что она обоих их как Доманского, так и Чарномского всегда не лучше сего трактовала. Следственно по сему отзыву, равномерно же и по причине, что она, как сказывает, имеет обязательство с Стирумским князем, не было надежды, сказав ей о замужестве за Доманского и о свободе довести ее до того, чтобы она во всем и призналась. Гораздо лучшее средство к убеждению ее было то, что когда я многократно обнадеживал ее, что буду стараться об отпуске ее к помянутому князю, только бы она сказала о своей природе истину. Но она и на сие отвечала, что хотя и лестно ей такое обещание, ничего более сказать не может как то, что она в последней записке написала. Дано мне было знать, что она запечатывая сию записку плакала горько, а для чего неизвестно, кажется, в оной кроме математика Шмидта и данцигского купца Шумана ничего любопытного не видно, да и тому поверить сумнительно.

Различные рассказы повторяемых ею басней открывают ясно, что она человек коварный, лживый, бесстыдна, зла и бессовестна. В последний раз я, ее увидев, сказал, что она, как нераскаявшаяся преступница, по правосудию предается вечно темнице, с чем ее и оставил.

Всемилостивейшая государыня, я принимаю смелость вашему императорскому величеству всеподданейше донести, что при сем случае, дабы привести сию лживицу к истинному признанию, употребил я всевозможные способы, как увещанием, так строгостью содержания, уменьшением пищи, одежды и других нужных потребностей до того, что она имеет теперь только необходимое, окружена караульными и одна, без служанки; но ничего более, кроме известных вашему величеству ее сказок, из нее извлечь не мог; может быть, время и потерянная к свободе надежда принудят ее к открытию таких дел, кои достойны будут веры.

Всемилостивейшая государыня, вашего императорского величества всеподданнейший раб

Александр Голицын.

Августа 12-го дня 1775 года. Санкт-Петербург

Два с половиной месяца ежедневных допросов — и ни одного противоречия. Какими бы сказками ни казались рассказы неизвестной, они повторялись в полной точности. Зато Голицын вполне уразумел смысл игры — все худшие эпитеты применимы к неизвестной, все кары могут быть призываемы на ее голову и последний отголосок былого отношения — предложение прекратить допросы, оставить неизвестную в покое в надежде, что она по собственному желанию скажет то, что нужно Екатерине. Рассчитывать на большее в августе 1775 года не приходилось.

И конечно же никаких телесных наказаний, никаких пыток. Любопытно, что при всей суровости тогдашних нравов эти меры не приходят в голову ни Голицыну, ни даже Екатерине, чью потаенную волю мог выразить кто угодно, начиная с обер-прокурора А. А. Вяземского до печально знаменитого обер-секретаря тайного сыска «кнутобойцы» Шешковского.

Неизвестная молчала, но, может быть, это молчание и представляло лучший выход для Екатерины.

А. М. Голицын — Екатерине II

Всемилостивейшая государыня!

Содержащаяся в Петропавловской крепости известная самозванка, от давнего времени находяся в слабости, пришла ныне в такое худое состояние здоровья, что пользующий ее лекарь отчаивается в ее излечении и сказывает, что она, конечно, не долго проживет. Хотя во все время ее содержания употребляется для нее строгость в присмотре, однакож всегда производимо ей было изнурительное пропитание. Следовательно, если она умрет, то сие случиться может не иначе, как по натуральной болезни, приключившейся ей от перемены бывшего состояния. Чего ради почитаю я за должность вашему императорскому величеству донести всеподданнейше, пребывая, впрочем, со всеглубочайшим респектом,

Всемилостивейшая государыня

вашего императорского величества

всеподданнейший раб князь Александр Голицын.

Октября 26-го дня 1775 года. Санкт-Петербург

И наконец, желанная развязка! Резко ухудшившееся состояние неизвестной никого не заставляет спешить с расспросами. Наоборот — ее будто забывают. Главное — все приближается к «естественному» концу. Совесть гуманной и просвещенной монархини может быть спокойна. И если даже смерть окажется чем-то ускорена, Екатерина располагает заранее выданным свидетельством — это дело натуры, а не человеческих рук.

А. Г. Орлов — Екатерине II

Всемилостивейшая государыня!

Во все время счастливого государствования вашего императорского величества службу мою продолжал сколько сил и возможности моей было, а ноне пришед в несостояние, расстроив все мое здоровье и не находя себя более способным, принужденным нахожусь пасть к освященнейшим стопам вашего императорского величества и просить от службы увольнения в вечную отставку вашего императорского величества.

Всемилостивейшей моей государыни всеподданнейший раб

граф А. Орлов-Чесменский.

1775 года ноября… дня.

От бывшего любовника, Григория Орлова, Екатерина II поторопилась откупиться по-царски. Ничего не было жаль. Другое дело Алексей. Конечно, он привез «самозванку», но ему достаточно звания «Чесменского» — за морскую победу, 60 000 рублей и серебряного сервиза. Правда, в честь него был еще воздвигнут памятник из уральского мрамора в Царском Селе и в семи верстах от Петербурга церковь и дворец. Впрочем, и церковь и дворец были посвящены Чесменской победе и принадлежали императрице. В остальном Алексея Орлова вообще встретил на редкость холодный прием, замеченный с нескрываемым злорадством многими современниками. Когда двор выехал обратно в Петербург, граф Чесменский остался (вынужден был остаться?) в Москве. Секретным распоряжением Потемкина начальник московской полиции устанавливает за ним негласный надзор. Мало ли к чему могло привести несомненно законное возмущение графа! И как последняя попытка привлечь к себе внимание, напомнить о неоценимых и оставшихся неоплаченными услугах — прошение об отставке.

А. М. Голицыну — А. Г. Чернышев.

Секретно

Его сиятельству

высокоповелительному господину, генерал-фельдмаршалу,

сенатору, ее императорского величества генерал-адъютанту,

действительному камергеру и разных орденов кавалеру князю

Александру Михайловичу Голицыну

От генерал-майора и санктпетербургского обер-коменданта рапорт. Во исполнение высочайшего ее императорского величества соизволения, данным мне сего году минувшего мая 12-го числа, ваше сиятельство повелением предписать изволили, когда некоторая женщина, с двумя при ней находившимися поляками, с ее служанкою и камердинером в Петропавловскую крепость привезена будет, то от посланных принять и содержать в том месте, где бывают по делам тайной экспедиции колодники, вследствие чего оная женщина, и с теми находившимися при ней людьми и сверх того четырьмя ее слугами, от посланных того ж мая 26-го числа в Петропавловскую крепость мною принята и на повеленном основании в показанное место посажена и содержана была, которая с самого того времени означилась во одержимых ее болезненных припадках, в коих хотя беспрестанно к выздоровлению оной старание употребляемо было, точию та болезнь более в ней умножалась, а напоследок сего декабря 4-го дня, пополудни в 7 часу, означенная женщина, от показанной болезни волею божию умре, а пятого числа в том же равелине, где содержана была, тою же командою, которая при карауле в оном равелине определена, глубоко в землю похоронена. Тем же караульным, сержанту, капралу и рядовым тридцати человекам, по объявлении для напоминовения верности ее императорского величества службы, присяги о сохранении сей тайны, от меня с увещеванием наикрепчайше подтверждено. Прочие же: оставшиеся два поляка, служанка и камердинер и четыре слуги обстоят все благополучно, о чем вашему сиятельству покорнейше рапортую

Андрей Чернышев 6 декабря 1775 года

Теперь это было все. «Некоторая женщина» перестала существовать, и здесь, пожалуй, трудно подозревать подделку. Слишком непохоже на нрав Екатерины держать годами около себя своего врага. Целых два года ждать какого-то там наводнения на Неве, когда сырость каземата, одиночество, голод и чахотка могли сделать свое дело гораздо быстрее и вернее. Оставалось только обязать молчанием всех участников последнего действия с неизвестной, и это сделано безукоризненно. По-видимому, приводимые в пользу сохранения тайны доводы представлялись каждому реальными и убедительными. Память о «некоторой женщине», казалось, исчезла.

Впрочем, оставалось и еще одно. После смерти — именно после смерти неизвестной — окончательный расчет с Алексеем Орловым.

Указ военной коллегии

Указ ее императорского величества,

самодержицы Всероссийской, из государственной коллегии

господину генерал-аншефу и разных орденов кавалеру графу

Алексею Григорьевичу Орлову-Чесменскому

В имянном, за подписанием собственной ее императорского величества руки, высочайшем указе, данном Военной коллегии сего декабря 2-го дня, изображено: генерал граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский, изнемогая в силах и здоровье своем, всеподданнейше просил нас об увольнении его со службы. Мы, изъявив ему наше монаршье благоволение за столь важные труды и подвиги его в прошедшей войне, коими он благоугодил нам и прославил отечество, предводя силы морские, всемилостивейше снисходим и на сие его желание и прошение, увольняя его по оным навсегда от всякой службы. О чем вы, господин генерал-аншеф и кавалер, имеете быть известны; а куда надлежало указами, о том предложено.

Григорий Потемкин

Секретарь Иван Детухов

Генеральный писарь Сила Петров

11-го числа декабря 1775 года

Отставка была полной и безнадежной. «Прославивший себя Чесмой, помогший Екатерине вступить на престол и запятнавший себя судьбой несчастной Таракановой» — Екатерина не осталась глуха к приговору современников. И если задержанный в Москве, отданный под негласный надзор, не допускаемый ко двору похититель Таракановой все же надеялся — это было его личное дело, с сочувствием разве что английских дипломатов, продолжавших поддерживать с графом хотя и не слишком заметные, но достаточно добрые отношения.

Английский посол в Петербурге Джемс Гаррис -

герцогу Суффольку Петербург. 21 сентября/ 2 октября 1778 года

Милорд! Против всяких ожиданий граф Алексей Орлов прибыл сюда в прошлый четверг. Появление его ввергло настоящих временщиков в сильнейшее недоумение; он беседовал уже неоднократно наедине с императрицей. Потемкин притворяется чрезвычайно веселым и равнодушным. Я имел на днях честь играть за карточным столом с императрицею в присутствии этих двух господ. Перо мое не в силах описать сцену, в которой принимали участие все страсти, могущие только волновать человеческое сердце, где действующие лицы с мастерством скрывали эти страсти…

Из депеши Джемса Гарриса герцогу Суффольку.

Петербург. 5/16 октября 1778 года

Милорд! после всевозможных стараний разведать о том, по особенному ли приказанию императрицы прибыл сюда гр. А.Орлов, и что происходило здесь со времени его приезда, я могу, наконец, и, кажется, с полною достоверностью, сообщить вам, что единственным побуждением к приезду Орлова был неосторожный брак его брата и желание поддержать упадающее значение его фамилии… Могу, кажется, ручаться за достоверность следующего разговора. Вы поймете, как важно для меня, чтобы это не передавалось иначе, как с крайней осторожности.

Вскоре после приезда Орлова, императрица послала за ним и после самой лестной похвалы его характеру и самых сильных выражений благодарности за прошедшие услуги, она сказала, что еще одной от него требует, и что эта услуга для ее спокойствия важнее всех прежних. «Будьте дружны с Потемкиным, продолжала она, убедите этого необыкновенного человека быть осторожнее в своих поступках, быть внимательнее к обязанностям, налагаемым на него высокими должностями, которыми он правит, просите его стараться о приобретении друзей и о том, чтобы не делал из жизни моей одно постоянное мучение, взамен всей дружбы и всего уважения, которые я к нему чувствую. Ради бога, сказала она, старайтесь с ним сблизиться; дайте мне новую причину быть вам благодарной и столько же содействуйте моему домашнему счастию, сколько вы уже содействовали к славе и блеску моего царствования».

Странны были эти слова монархини к подданному, но еще гораздо необыкновеннее ответ сего последнего. «Вы знаете, сказал граф, что я раб ваш, жизнь моя к услугам вашим; если Потемкин смущает спокойствие души вашей, приказывайте, и он немедленно исчезнет, вы никогда о нем более не услышите! Но вмешиваться в придворные интриги, с моим нравом, при моей репутации, искать доброжелательства такого лица, которого я должен презирать как человека, на которого я должен смотреть как на врага отечества, простите, ваше величество, если откажусь от подобного поручения». Императрица тут залилась слезами; Орлов удалился…

Екатерина разыграла последнюю сцену в роли слабой, беспомощной женщины и заботливой государыни. Так ей представлялось нужным — для иностранных соглядатаев, для зрителей. Заранее предусмотренный отказ Алексея Орлова (да и что иного ему оставалось!) давал нужный для соблюдения приличий предлог. Орловы не сумели выполнить просьбы — не требования! — императрицы, Орловым оставалось исчезнуть. Екатерина была верна своим словам: «Все прошедшее предать совершеннейшему забвению». Только в какой мере от нее это зависело?