Эфиопские хроники XVII-XVIII веков

ЭФИОПСКИЕ ХРОНИКИ И ХРОНИСТЫ В XVII — ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XVIII в.

XVII век являет нам во многих отношениях новый этап в развитии эфиопской историографии. В научной литературе все произведения эфиопской официальной историографии как до XVII в., так и после принято называть «царскими хрониками» — термином, который в отношении памятников XIV-XVI вв. представляется не вполне удачным, так как он оказывается не всегда точным. Если попытаться рассмотреть эфиопские историографические произведения до XVII в. с точки зрения их формы, то трудно не признать, что как раз хрониками они и не являются. Так, «Сказание о походе царя Амда Сиона» (XIV в.) правильнее было бы назвать воинской повестью, «Хронику царя Зара Якоба» (XV в.) — повествованием об устроении государства эфиопского, «Историю царя Клавдия» (XVI в.) — похвальным словом на годовщину гибели этого царя и т.д. Все они не имеют главного отличительного признака хроник — хронологической последовательности в повествовании, которая появляется лишь в первом историографическом произведении XVII в. — в «Истории Сисинния, царя эфиопского». Правда, и здесь будущий хронологический принцип последующих эфиопских хроник — принцип погодных, а затем и помесячных записей — еще не выработан окончательно, но сама хронологическая последовательность в описании событий соблюдается строго, а под конец «Истории» автор начинает вести свое изложение по годам царствования Сисинния. Это строгое соблюдение хронологической последовательности повлияло и на композицию памятника, заставив разбить его на множество небольших глав. Для сравнения можно указать, что если предшествующая «История царя Сарца Денгеля» (которая по объему меньше «Истории Сисинния» всего в полтора раза) делится на 9 глав, то в последней их насчитывается 99.

С XVII в. эфиопская официальная историография также перестает быть анонимной, и из самого повествования нам становятся известны имена авторов. Это объясняется тем обстоятельством, что к XVII в. написание официальной истории прочно и окончательно перешло в руки специального должностного лица — цехафе-тээзаза («записывателя приказов»), который также исполнял обязанности царского канцлера и секретаря, играл заметную роль в придворной жизни и потому должен был упоминать и себя в числе других видных придворных, принимавших участие в тех или иных церемониях двора. Так, «Историю Сисинния, царя эфиопского» писал сначала авва Мехерка Денгель, бывший «государевым духовником» уже при предшественнике Сисинния на престоле, царе Иакове (1597-1603). А закончил ее азаж Такла Селласе, упомянувший в тексте и свое галлаское прозвище — Тино («малыш»), также весьма близко стоявший к Сисиннию, вслед за ним принявший католичество, не отказавшийся от него и после отречения Сисинния от престола, за что он и был казнен в 1638 г. царем Василидом.

Эта должность «записывателя приказов» оставалась и тогда, когда официальная история не велась, например при Василиде, потому что в «Краткой хронике» под 35-м годом царствования Василида мы читаем, что «в это время умер цехафе-тээзаз азаж Кефла Гиоргис» [36, с. 58]. Под 2-м годом царствования Иоанна (Аэлаф Сагада) его «История» упоминает двух цехафе-тээзазов — Вальда Хайманота и Вальда Гиоргиса, но саму историю, видимо, писали не они, а их преемник — азаж Хаварья Крестос. Он же писал и «Историю» его сына, царя Иясу I (Адьям Сагада), до своей смерти в мае 1700 г., когда он погиб от рук воинов галлаского племени гудру. Об этом сообщает «История царя царей Адьям Сагада»: «В день этот, среду, 29 миязия (4 мая 1700 г.), были убиты: Михей... и цехафе-тээзаз, и написатель [этой] истории Хаварья Крестос, и много других, которых не исчислить. Когда же был убит Хаварья Крестос, перстень с царской печаткой был на пальце его. И тогда пошел писец, ему подчиненный, на то место, где убили его, и принес печать царскую. А из священников, чад отца нашего Такла Хайманота, любящих царя, Евсигний и Мазмура Денгель спаслись с трудом, а Завальда Марьям был пронзен в грудь и выжил от смерти силою божией» (с. 185). Именно Завальда Марьяму и принадлежат эти строки, так как в «Краткой хронике» мы читаем: «Когда упал азаж Хаварья Крестос, то перстень с царской печатью был у него на пальце. Тогда пошел подчиненный ему писец, имя которого авва Кефле, и пришел на место, где пал азаж Хаварья Крестос, и принес перстень, сняв его с пальца. Авва же Завальд был ранен в грудь, и назначил царь авву Завальда на должность цехафе-тээзаза — [должность] азажа Хаварья Крестоса, и с тех пор назывался он азаж Завальд» [25, с. 366].

Азаж Хаварья Крестос погиб 4 мая 1700 г., но свое повествование он довел, вероятно, лишь до марта-апреля этого года. Далее писал азаж Завальда Марьям, и это чувствуется по стилю повествования, которое становится сухим и летописным, за исключением рассказа о той роковой битве, в которой погиб Хаварья Крестос, а сам Завальда Марьям был ранен в грудь галласким копьем. Как всегда при описании неудачных походов и сражений, хронист подчеркивает личные доблести царя и отдельных полков на фоне общего бегства. Впрочем, и бегущих он не особенно осуждает, оправдывая их поведение ссылками на Писание. Причем здесь воинская этика верности царю вступает у автора в определенное противоречие с этикой христианской. С одной стороны, Завальда Марьям возмущается воинами, бежавшими от врага, не обращая внимания на оставшегося царя: «Как оставили они того, который не оставлял их, и как презрели того, который не презирал их?.. Памятуя все это, не подобало ли им пролить кровь свою вместо крови его и умереть пред ним? Они же и не помыслили о том, но оставили его, как будто не знали его прежде, презрели, как будто не видели!». С другой стороны, он объясняет происшедшее следующим образом: «Но был тогда весь этот страх и трепет от бога наведен им на это войско витязей... да не хвалятся силою своею, ибо гласит Писание: «Да не хвалится сильный силою своею» (Иер. 9, 23). А что не уверовали они в царя в день битвы и возложили упование лишь на бога, то это было как гласит Писание: «Лучше уповать на господа, нежели надеяться на человека» (Пс. 117, 8)» (с. 184). Однако, видимо чувствуя, что у него получается как-то не очень складно, Завальда Марьям спешит с новыми объяснениями: «И еще потому, что таков уж обычай военный: раз побеждает [человек], а другой раз — побеждается, и не бывает так, чтобы побеждал он всегда. Как сказал Авенир Иоаву: «Вечно ли будет пожирать меч? Или ты не знаешь, что последствия будут горестные?» (II Книга царств 2, 26). И еще, как сказал Давид Иоаву, когда побежден был Израиль и погиб Урия: «Пусть не смущает тебя это дело; ибо меч поядает иногда того, иногда сего» (II Книга царств 11, 25). И когда таким образом покинули они его и бежали, не устрашилось сердце царя, но укрепился он, как скала...» (с. 184). Однако и в этом описании столь памятной для него битвы Завальда Марьям не проявил больших литературных дарований и чаще прибегал к заимствованиям из других памятников эфиопской историографии (см. коммент. 511 и 512 к «Истории царя царей Адьям Сагада»). Далее же, после описания смерти царевича Василида и плача царя (также заимствованного из II Книги царств 18, 33), следует сухой помесячный перечень событий в несколько строк на каждый месяц.

Следует сказать, что это — несомненное влияние уже существовавшей к тому времени летописной традиции, произведения которой впоследствии получили в научной литературе название «Кратких хроник». Эта летописная традиция не была прямо связана с официальной историографией и представляет собой краткий погодный перечень основных событий политической жизни страны, где счет лет идет по годам царствования монархов. Вне зависимости от того, с какого времени начинается повествование (а в некоторых редакциях «Краткой хроники» оно начинается просто от Адама), возникновение этой традиции следует, вероятно, приурочить ко времени царствования Лебна Денгеля (1508-1540), так как именно с этого времени изложение становится точным и информативным, изобилует именами, топонимами и датами. Похоже, что упоминание об одном из первых произведений такого рода мы встречаем в конце официальной «Истории» царя Лебна Денгеля, когда его дееписатель, изложив счастливый период царствования Лебна Денгеля, обрывает свое повествование словами: «Истории этого неверного и изрядства сего царя христианского мы не описали подробно до конца, ибо это уже существует написанным в одном монастыре в Эмфразе, как сказал один учитель: «Нежелательно повторять слова» [16, с. 124]. В дальнейшем это монастырское летописание велось параллельно с официальной царской историографией, иногда значительно отличаясь от последней более независимой трактовкой событий. Эти «Краткие хроники» были весьма популярны, широко расходились по стране, переписывались по монастырям и, разумеется, не могли не влиять на официальную историографию.

Пример Завальда Марьяма показывает, что кадры придворных историографов комплектовались из штата придворного духовенства. Он и сам был «из священников, чад отца нашего Такла Хайманота, любящих царя», и в своем произведении неоднократно подчеркивает приверженность царя патрону своей конгрегации. Будучи церковником по преимуществу, он, видимо, тяготился своей должностью историографа, исполняя которую он не проявил особенных талантов, и скоро (с 25 февраля 1704 г.) исправление этой должности, сначала фактически, а потом и формально, перешло к другому человеку — некоему Синоде, о котором еще пойдет речь впереди. Сам же Завальда Марьям по-прежнему имел титул азажа и принимал деятельное участие в придворных и церковных делах. Так, 9 апреля 1721 г. он в числе других дабралибаносцев отправился к митрополиту Христодулу вопрошать о вере, после того как указом при дворе царя Давида было провозглашено «слово веры» сторонников «помазания». С ним тогда был и его старинный приятель авва Евсигний [36, с. 106; 25, с. 388], уцелевший в свое время в битве с галласами гудру, где был ранен Завальда Марьям, и носивший в то время высокий титул «государева духовника». Однако, когда в тот же день галласы джави устроили по наущению бехт-вадада Георгия побоище дабралибаносцам, судьбы друзей сложились по-разному: Евсигний был убит на месте, в доме эччеге, а с азажа Завальда содрали одежды, но оставили в живых. Дальнейшая судьба его неизвестна, однако в любом случае это был человек, живший не столько интересами двора, сколько интересами своей конгрегации — Дабра Либаноса, «дома отца нашего Такла Хайманота».

Совсем иным был его преемник на должности придворного историографа — Синода. Тот в отличие от Завальда Марьяма не только не тяготился этими обязанностями, но сам давно искал случая выполнять их. Такой случай представился ему в феврале 1704 г., когда царь Иясу I решил отправиться в далекий поход в область Гибе. Очевидно, перспектива этого опасного похода не вызвала энтузиазма в среде придворного духовенства, в памяти которого были свежи воспоминания похода на гудру. Царь не стал их неволить и отпустил домой. И хотя царский хронист (в качестве которого здесь выступает уже Синода) не рискует показывать истинные мотивы действий своих начальников, факт остается фактом: «С любимцами же своими, акабэ-саатом Авраамием, и государевым духовником Михаилом, и цехафе-тээзазами Акала Крестосом и Завальда Марьямом... царь простился до того, как прибыл в Йегфо... И сказали они: «Как возвращаться нам вспять, когда идет царь в страну смертоносную? Были мы общниками ему в царствии, будем же общниками и в смерти!». И сказал им царь: «Оставьте на сей раз; подобает нам свершить праведное; возвращайтесь в страну [вашу] и молите, дабы отворил нам бог, да возвысится имя его, врата языческие, ибо молитва ваша сильна и могущественна!». И тогда возвратились они, плача от сильной любви... Авва Мазмуре же дошел до Йегфо, но оттуда возвратился в печали» (с. 202). Синода воспользовался этими обстоятельствами, благоприятствовавшими его планам, и остался при царе. Никогда не стеснявшийся подчеркивать свои достоинства, он в «Истории царя царей Адьям Сагада» на своем примере ненавязчиво, но достаточно прозрачно показывает, как подобает быть преданным царю не на словах, а на деле: «И сказал царь Синоде: «А ты не возвратишься в [свою] страну?». И сказал Синода: «К кому мне идти, господин [мой]? В тебе слово жизни вечной!». И тогда оставил он его, дабы тот показал окончание дела, каковое приведется, будь то жизнь или смерть. Ибо не пресытился он сладостью любви и возводил на него очи свои...» (с. 202).

И стиль и манера повествования у Синоды резко отличаются от изложения событий у Завальда Марьяма как ввиду его личных писательских особенностей, так и ввиду ряда внешних обстоятельств. Завальда Марьям должен был продолжить повествование Хаварья Крестоса после смерти последнего, что он и сделал, более или менее придерживаясь летописной манеры своего предшественника. Синода же задался целью не столько продолжить труд Хаварья Крестоса и Завальда Марьяма, сколько написать отдельное повествование о царском походе в область Гибе. Он снабдил его особым заглавием и начал его в своей обычной нескромной манере: «Многие брались писать и повествовать об истории, за которую беремся мы, но подобает мне и желаю я последовать от начала (Деян. 1, 1), ибо следую я по порядку и знаю доподлинно, как писать историю чудес царя царей Иясу, да будет над ним мир!» (с. 197). Далее Синода щеголяет своей начитанностью не только в святоотеческих писаниях (Иоанн Златоуст, Епифаний Кипрский), но и в доступных эфиопскому читателю произведениях историографии (Севир Ашмунейский, ал-Макин, Иоанн Никиуский, Абу Шакир, Йосиппон) и проявляет явную склонность к «извитию словес», наполняя повествование библейскими цитатами, аллюзиями и сравнениями. Он сознательно отступает от сухого летописного стиля, вероятно, по двум причинам. Во-первых, Синода желал не просто продолжить чужую работу; как раз напротив, он желал написать свою работу и выделиться, чтобы достичь желанной должности царского официального историографа. Во-вторых, ему самому явно более импонировал старый литературный стиль пространных историй XVI в. с их риторическими отступлениями и ораторскими красотами, нежели новый, сухой и летописный.

Видимо, он был не одинок в своих литературных вкусах и пристрастиях и в конце концов преуспел, сделав ставку на изысканного, притязательного и начитанного придворного читателя. И действительно, по безудержному прославлению царя вопреки не только исторической правде, но даже и простому правдоподобию «История», написанная Синодой, очень напоминает «Историю царя Сарца Денгеля» — это высшее достижение эфиопской историографии XVI в. [16, с. 7]. Тем не менее, желая выделиться, Синода всячески подчеркивает свою роль очевидца событий, что, как он считает, дает ему преимущественные права на написание истории похода: «До сего довел я, человек смиренный и скудоумный, [повествование свое]. Многие, кто видел и не видел, брались писать и повествовать о том, что мы знаем доподлинно. Но подобает мне, и хочу я следовать от начала, ибо был я при [всем] по порядку и знаю доподлинно, как писать историю чудесных деяний царя царей Иясу, да будет над ним мир...» (с. 223).

Историю похода Синода закончил, но цели своей — занять должность придворного историографа — не достиг. Но он не отчаялся и тут же начал писать следующую историю трепетного ожидания царя в столице и радостной его встречи, рассчитывая, вероятно, продолжать ее и далее. Однако все получилось по иному. По возвращении в Гондар царя постигло горе из-за смерти его любимой наложницы, давно болевшей. Царь покинул столицу, оплакивал ее в монастыре, где и зимовал. Вернувшись в Гондар, он вновь столкнулся со вспышкой религиозных разногласий, пытаясь разрешить которые он вступил в конфликт с могущественной Дабра-Либаносской лаврой. Раздраженный, «посреди всего этого вышел царь потаенно из Гондара, оставив там весь двор и взяв немногих людей из тех, кто пребывал во внутренних палатах его, и спустился в Дамбию» [36, с. 75]. Столица снова осталась без царя, а молодой Синода не принадлежал к тем «немногим», которые сопровождали царя. В этих условиях писать историю было невозможно. Поэтому он закончил новую начатую было историю фразой, вполне прозрачной для его современников: «И того ради написал я историю опечаленных сердцем из-за отсутствия царского, чтобы была она напоминанием об изрядствах их для детей их и детей детей их. Но да подаст бог царю нашему Иясу страх имени своего и красу почитания своего, враги же и ненавидящие его да будут покорены! Да утишит бог гнев свой и ниспошлет на землю милость и щедрость свою» (с. 226).

Как мы знаем, ничего подобного не случилось, и царь Иясу был убит. Краткое царствование Такла Хайманота, изобиловавшее религиозными и гражданскими смутами и войнами, никак не благоприятствовало написанию официальной истории, да, пожалуй, и сам Синода опасался связывать свою судьбу с царем-отцеубийцем, чье положение было весьма и весьма шатким. Действительно, когда Такла Хайманот был убит 30 июня 1708 г., его даже похоронили не как царя, а лишь как царевича, поскольку «люди стана не дали рогов и труб каны галилейской, чтобы трубили в них, и не плакали по закону царей, отцов его, ибо ненавидели его и много не любили» [36, с. 85]. Также кратковременное царствование Феофила принесло Синоду заказ на написание жития царя Иясу, с которым он справился вполне (см. предисловие к «Житию царя нашего честного именем Иясу»). Однако царь Феофил недвусмысленно встал на сторону «помазанников», заявив: «Отныне да будет вера: помазанием сын естества. И да будет так, и да не говорят: прославилась плоть соединением!» [36, с. 86]. В условиях, когда «Дабра Либанос, монастырь царства великого отца нашего Такла Хайманота, отказывался и противостоял такому уставу много раз... и было великое смятение среди монахов и среди всех верующих христиан в каждой области, и в каждой обители, и в каждом монастыре из-за соединения» [36, с. 86], делать ставку на Феофила было тоже неблагоразумным.

Лучшие времена для Синоды настали позже, с воцарением Бакаффы в 1721 г. О его литературных дарованиях помнили, и его парадный стиль нравился при дворе, поэтому Синода, не получив еще долгожданной должности цехафе-тээзаза, получил тем не менее предложение писать «Историю» царя Бакаффы, как сообщает об этом сам Синода: «До сего места довел я писание истории царя Бакаффы, когда приказал мне [царь], прежде чем дал мне должность цехафе-тээзаза, как писал я историю царя Иясу, отца его, что произошла в земле Гибе, когда был я юн возрастом, ибо следовал я за ним [тогда в походе] от начала до конца. А потом назначил меня царь цехафе-тээзазом» (с. 296-297). При написании «Истории Бакаффы» Синода не стал придумывать ничего принципиально нового, а следовал стереотипам официальной царской историографии, выработанным еще в XVI в. После традиционного обращения к богу с просьбой «подать красноречие» для выполнения ответственной задачи «поведать немногое из деяний сего великого царя» Синода начинает с восхваления царских родителей и истории рождения Бакаффы. Как всегда при описании рождения сына не первородного, которому полагалось царство уже по закону престолонаследия, а младшего, оно сопровождается пророчеством о его грядущем воцарении. Так было в «Истории Сисинния, царя эфиопского», о котором пророчествовали святые Такла Хайманот и Аввакум [20, с. 157]; так было и в «Истории царя царей Адьям Сагада», о воцарении которого пророчествовали «девицы мирские» (с. 67). У Синоды же царствование Бакаффы предрекает его отец, царь Иясу I, а также некий галлас из области Тулу Куба Луба, причем Синода приводит себя в свидетели этого последнего пророчества.

Бакаффа взошел на престол в 1721 г. в возрасте примерно 27 лет. Его жизнь, вполне благополучная до смерти Иясу в 1607 г., далее протекала весьма бурно. После воцарения Такла Хайманота он вместе с другими детьми Иясу I был заточен на Вахни. В феврале 1716 г. Бакаффа вместе с другими своими сородичами и товарищами по заключению бежал. Те были вскоре пойманы и возвращены обратно, но ему удавалось скрываться до марта, когда и он был схвачен по приказу царя Давида. И то, что еще до своего воцарения он приобрел свое галлаское прозвище — Бакаффа («неумолимый»), и то, что его союзники на Вахни заявляли, что скорее убьют Бакаффу и разрежут на куски, чем отпустят его на царский престол (о чем, кстати, сообщает сам Синода), рисует его отнюдь не благодушной личностью. Это не мешает Синоде изображать свою картину жизни будущего царя на Вахни, где «жил он там в тиши и посте, в молитве, и поклонении, и раздаче милостыни. На устах у него всегда было чтение Псалтири и псалмов Давида, и не ел он утром, а только вечером по закону отшельническому, и не наполнял он чрева едою и питьем, но вкушал немного [лишь] для поддержания плоти» (с. 289).

Однако здесь следует видеть не столько сознательное и злонамеренное искажение исторической правды со стороны царского дееписателя, сколько следование одному из традиционных стереотипов, сложившихся в царской историографии XVI в., — стереотипу умилительного образа кроткого царя-страдальца, терпящего «притеснения». В сознании читателей того времени этот образ отнюдь не вступал в противоречие с другим тут же встречающимся стереотипным образом царя — грозного судии, а скорее дополнял его, потому что, согласно тогдашним литературным вкусам и представлениям, важным было не изображение характера героя (о котором ни писатели, ни читатели не знали и не помышляли), а то, чтобы идеальный герой (а иных героев эфиопская историография не знает) в каждый момент повествования точно соответствовал требованиям момента, внешним обстоятельствам, что и соблюдается неукоснительно. Так, эфиопский царь в битве оказывается мужественным воином, в страданиях — кротким и безвинным страдальцем, в суде — мудрым и милосердным судьей и т.д. Однако, если тогдашнему читателю такое нанизывание образов было привычно, современному это может казаться иногда бесстыдным лицемерием: «И выслушал царь этот приговор им смертный, но сжалился над ними мягкосердечный Бакаффа и сказал: «Да не умрет самозванец, но пусть отрубят ему руки!». И когда отрубили ему руки, умер этот самозванец 21 сане, ибо не помиловал его царь небесный, когда помиловал царь земной... А одному из чародеев, по имени Фантаре Паулос, и обольстителю Йемене царь приказал отрезать руки и языки 12 хамле. Немане умер тотчас, а Фантаре Паулоса продержали зиму на Адабабае без крова, а потом смилостивился царь и отпустил домой. Притеснения же Бакаффы не кончаются» (с. 301). Впрочем, все это вполне характерно и типично и для царской историографии XVI в.

Можно сказать, что в первой половине XVIII в. в эфиопской историографии происходит любопытный процесс разделения жанра. Если пространные царские хроники (во многом благодаря деятельности Синоды) возвращаются к пышному стилю XVI в. и царь снова становится главным героем повествования, той осью, на которой держится и благодаря которой развивается действие, то одновременно расцветает и окончательно оформляется летописный жанр «кратких хроник», вырастая до масштаба общенациональной летописи. И здесь, конечно, царь есть лицо главное, и само летописание ведется нередко именно по годам царствования, но все же в центре внимания летописца оказывается не столько личность монарха как таковая, сколько перипетии придворной политики. Это и понятно, потому что с основанием и ростом Гондара как постоянной столицы, с постройкой большого дворцового комплекса вырос и двор, подчинявшийся весьма сложному и разработанному этикету и церемониалу. Быстро росло и политическое значение двора и придворных, нередко игравших решающую роль и в выборе того или иного царя, и в определении его политики. Возможно, что обращение Синоды к историографической манере XVI в., где царь оказывался не только главным, но, собственно, и единственным героем повествования, было не чем иным, как попыткой поднять престиж царской власти, который, безусловно, падал и в придворной, и в церковной, и в народной среде. Само обилие самозваных царей и претендентов свидетельствует об этом. Летопись же, более независимая от царя, нежели его придворный историограф, сосредоточивала свое преимущественное внимание на реальных, а не номинальных делателях эфиопской политики. Интерес к этим летописям был велик, и, по Дж. Брюсу, во второй половине XVIII в. в Гондаре на них появлялись даже пародии [27, т. IV, с. 744-745] — свидетельство безусловной популярности жанра.

Тем временем дела Синоды шли хорошо. Он был назначен воспитателем царских детей, которых учил закону божию и литургическому и литературному языку геэз, для чего написал специальную грамматику, получившую известность в кругах книжников. 4 октября 1723 г. он преподнес царю к поминкам его матери свое новое литературное произведение — элегию «Забвение печалей», за что был пожалован золотым обручьем. Однако давней его мечтой и целью оставалась должность придворного историографа — цехафе-тээзаза. Он продолжал писать «Историю» царя Бакаффы, и, когда царь, учитывая его занятость, предложил 14 января 1724 г. освободить его от этой обязанности и дать ему синекуру, Синода отказался (с. 299). За вожделенное место нужно было бороться, и Синода боролся, боролся своими, литературными средствами. Он не оставлял своей «Истории», хотя цехафе-тээзазом был назначен не он, а Вальда Хаварьят, который одновременно получил и традиционную синекуру цехафе-тээзаза — должность протопопа придворной церкви св. Руфаила. Синода добился своего, и 29 июля 1724 г. он и некий Димитрий были торжественно назначены цехафе-тээзазами. Со времен царя Василида (1632-1667) при дворе уже два придворных носили титул «цехафе-тээзаз». Это объясняется, видимо, тем, что у этих двух придворных появилось разделение труда: один писал «Историю» и занимался литературной деятельностью на потребу двора, а второй выполнял обязанности царского секретаря и канцлера, тем более что объем царского делопроизводства вырос значительно в столичных условиях. Здесь Синода, получив должность цехафе-тээзаза, оставался царским историографом по преимуществу.

Верный своим старым привычкам, он прервал повествование для того, чтобы тут же продолжить его под новым специальным заголовком, и во введении это обстоятельство оговаривается особо: «Это книга истории, что пишу я с тех пор, как возвел меня мудрый сердцевед царь Бакаффа на степень этой должности, то бишь цехафе-тээзаза, что не по достоинствам моим» (с. 303). Синода не изменял своим принципам царского историографа и впоследствии, и когда царь перед отправлением в поход спросил Синоду и Димитрия: «А вы разве не возвращаетесь в Гондар?». И сказали они ему: «Как же возвращаться нам, когда мы летописцы!» (с. 309). И действительно, события похода Синода описывает как очевидец. Его творчество отнюдь не оставалось свободным от царского надзора, и по окончании похода 13 декабря 1725 г. «повелел провидец тайного и сын чудес Бакаффа цехафе-тээзазу Синоде и сказал: «Принеси книгу истории, что дописал ты до сего времени, и прочти пред людьми, чтобы услышали те, кто не слышал. Мы же видели ее в Аринго». Тогда сделал Синода, как приказал ему [царь], и читал среди князей и вейзазеров. И еще приказал [царь] присоединить ее к истории царей, отцов его, Аэлаф Сагада и Адьям Сагада» (с. 316). Синода с законной гордостью смотрел на свои литературные труды, за которые ему была пожалована синекура в виде должности протопопа придворной церкви св. Михаила. Однако второму цехафе-тээзазу — Димитрию была отдана более престижная церковь св. Руфаила. Это, видимо, уязвляло Синоду, и, описывая праздник св. Руфаила, он не без яда заметил: «Но в этот день в церкви святого Руфаила исполнял духовные стихи «троица» один лишь цехафе-тээзаз Синода» — и далее приводит эти стихи (с. 317).

Синода умер посреди своих литературных трудов и придворных забот 10 (по другим сведениям — 11) августа 1726 г., после чего «История» Бакаффы была продолжена его «сыном» (действительно сыном или просто близким учеником?) Кенфа Микаэлем. Плодовитый и талантливый писатель, Синода удостоился не только эпитафии со стороны, безусловно, близкого ему Кенфа Микаэля (с. 322), но и упоминания на страницах «Кратких хроник» (случай незаурядный!): «7 нехасе упокоился в Дабра Берхане азаж Синода, цехафе-тээзаз, а дней его — 55 лет» [36, с. 125; 25, с. 403]. Смерть Синоды была большой потерей и для эфиопской историографии, и для царя; недаром Бакаффа «расспросил о смерти Синоды и много печалился, ибо любил его» (с. 322). Кенфа Микаэль унаследовал труд Синоды, но не унаследовал его манеры изложения. Повествование снова, как во времена Хаварья Крестоса и Завальда Марьяма, становится дробным и летописным. Автор заботится о точности и не жалеет места для описания диковинок вроде барки, построенной египетскими мастерами на оз. Тана, или хода судебного разбирательства, но о литературной стройности произведения не заботится вовсе, ее ему заменяет принцип помесячных записей. Видимо, придворным читателям и слушателям, успевшим привыкнуть к литературным красотам Синоды, такого рода продолжение пришлось не по вкусу. Во всяком случае, повествование Кенфа Микаэля заканчивается сообщением от 17 января 1727 г., т.е. через полгода после того, как было начато. Так или иначе, из-за литературных ли пристрастий или политических треволнений «История» царя Бакаффы далее продолжена не была, и с последующими событиями его царствования мы знакомимся уже по «Кратким хроникам», большая часть списков которых заканчивается (и это стоит отметить особо) именно смертью Бакаффы, последовавшей 19 сентября 1730 г. Таким образом, эта дата стала в определенном смысле вехой и в развитии эфиопской историографии, дальнейшее развитие которой, сохраняя многие прежние традиции, имеет и свои новшества и особенности.