Часть I В начале пути

Глава 1 Юные годы Николая Ежова

О детстве и юности Николая Ивановича Ежова известно немногое, и это обстоятельство способствовало возникновению разного рода слухов и домыслов. Утверждалось, например, что, рано осиротев, он воспитывался в семье известного революционера А. Г. Шляпникова{1} или что его отец работал дворником у одного из петербургских домовладельцев, а юный Коля Ежов был известным на всю округу хулиганом («Любимым занятием его было истязать животных и гоняться за малолетними детишками, чтобы причинить им какой-либо вред. Дети, и маленькие, и постарше, бросались врассыпную при его появлении»{2}).

Однако наибольший вклад в искажение собственных биографических данных внес сам Ежов, в результате чего многие факты, относящиеся к раннему периоду его жизни, изменились до неузнаваемости.

В своих анкетах и автобиографиях Ежов утверждал, что родился в 1895 году в Петербурге в семье рабочего-литейщика. При новой власти, установившейся в стране в 1917 году, факт рождения в «городе трех революции» (как называли тогда Петербург-Петроград), к тому же в пролетарской семье, открывал дополнительные возможности для служебного роста. Поэтому неудивительно, что свою биографию Ежов решил подправить именно в этой части.

На самом же деле, хотя родился он, действительно, в 1895 году, однако вовсе не в Петербурге (туда он переехал позднее) и не в семье рабочего. Его отец Иван Ежов, уроженец села Волхонщино Тульской губернии, проходил военную службу в музыкантской команде 111-го пехотного полка, стоявшего в литовском городе Ковно. Отслужив положенный срок, он остался там же на сверхсрочную и женился на прислуге капельмейстера, литовке по национальности. После выхода в отставку переехал с соседнюю Сувалкскую губернию и устроился на работу в земскую стражу — так в польских землях, входивших в состав Российской империи, называлась полиция.

Из четырех родившихся в семье детей выжили, помимо самого Ежова, еще двое: его старшая сестра Евдокия и младший брат Иван.

На момент рождения Николая Ежова семья, судя по всему, проживала в селе Вейверы Мариампольского уезда, а три года спустя, когда Ежов-старший получил повышение и был назначен земским стражником Мариампольского городского участка, — переехала в Мариамполь.

Это был небольшой уездный городок с населением немногим более четырех тысяч человек. К числу местных достопримечательностей относились мужская классическая гимназия, два кожевенных завода и две фабрики: папиросных гильз и шипучих вод. Громкие названия «завод», «фабрика» не должны вводить в заблуждение: на каждом таком предприятии работало всего по несколько человек.

Получивший свое название от расположенного здесь монастыря Марианского ордена, город до 1795 года входил в состав Польши, затем, после ее раздела, достался Пруссии и, наконец, в 1815 году отошел к России. Исторические реалии, а также близость к Литве и расположение в черте оседлости определили весьма пестрый национальный состав горожан, среди которых половину составляли евреи, затем шли в порядке убывания литовцы, поляки, немцы, русские и др. В этой тихой провинции и прошли ранние годы жизни Николая Ежова.

Ребенком он рос довольно хилым, что, впрочем, неудивительно: мать была женщиной болезненной, нервной, страдала малокровием; отец много пил — при такой наследственности на хорошее здоровье рассчитывать не приходилось.

Когда подошел срок, родители отдали сына в школу. В Мариамполе было три городских начальных училища, из них только одно предназначалось для православных, в нем Ежов, по-видимому, и учился. Продолжительность обучения составляла три года, но Ежов, по его словам, закончил лишь один класс.

«Лично меня, — утверждал он в одной из автобиографий, — школьная учеба тяготила, и я всеми способами от нее увиливал»{3}.

В 1923 г., когда писались эти строки, такое признание не только не компрометировало их автора, но, напротив, свидетельствовало в его пользу, ведь, в отличие от какого-нибудь «гнилого интеллигента», настоящий большевик и должен был познавать окружающую действительность не по учебникам, забивающим голову разным ненужным хламом, а в гуще самой жизни.

Однако на самом деле Ежов, похоже, проучился все положенные три года. О том, что он окончил школу, упоминал впоследствии его брат, кроме того, Ежов по части грамотности выгодно отличался от многих своих сверстников, что вряд ли было возможно, отучись он всего один год.

Если это предположение верно, то процесс образования должен был завершиться либо в 1905-м, либо в 1906-м, и как раз именно тогда в жизни Ежова происходят важные перемены.

К этому времени его отцу пришлось, скорее всего по причине чрезмерного пристрастия к крепким напиткам, оставить службу в земской страже. Какое-то время он работал у местного жителя, занимавшегося убоем скота для армии, а затем открыл чайную в деревне Дегуце в полутора километрах от Мариамполя. Незадолго до этого в Мариамполь из Ковно был переведен его родной 111-й полк, некоторые подразделения которого как раз и разместились в Дегуце, так что основными посетителями чайной стали отпущенные в увольнение солдаты.

Особых доходов чайная не приносила, поэтому вскоре Ежов-старший разорился и на последующие десять лет вынужден был переквалифицироваться в маляра. Но еще работая в чайной, он познакомился и подружился с солдатом 111-го полка Николаем Бабулиным, который посватался к сестре Ежова, а впоследствии и женился на ней. Родом он был из Петербурга, и, когда в 1906 г. его служба подошла к концу, вместе с ним в Петербург отправился и одиннадцатилетний Коля Ежов. Брат Бабулина Степан имел в Петербурге небольшую портняжную мастерскую, и было решено, что Ежов поступит к нему в ученье.

О годах жизни в Петербурге Ежов в своей автобиографии, написанной в 1923 г., рассказывал так: «С 11 лет отдан был в ученье к портному, родственнику. Через два года (или даже меньше — не помню) по личному настоянию, при содействии отца ушел от портного и поступил в ученье в слесарно-механическую мастерскую. До 1914 года работал на многих заводах Петрограда, в том числе и Путиловском»{4}.

В своем очерке «Николай Иванович Ежов — сын нужды и борьбы», написанном в начале 1938 г., но так никогда и не опубликованном, известный советский писатель А. А. Фадеев рассказал о том, как проходило становление характера будущего видного деятеля большевистской партии, а тогда четырнадцатилетнего паренька Николая Ежова:

«Это был маленький чернявый подросток с лицом открытым и упрямым, с внезапной мальчишеской улыбкой и точными движениями маленьких рук. По условиям тогдашнего заводского обучения, мастер как-то, осердясь, не то толкнул, не то ударил Николая Ежова. Николай схватил клещи, и по мгновенно изменившемуся выражению его лица мастер понял, что надо бежать. Распустив фалды пиджака, вобрав голову в плечи, мастер бежал по цеху, а за ним с клещами в руках, гневно подрагивая тонкими ноздрями, бежал маленький Николай Ежов. За такие дела полагалось бы уволить ученика с завода. Но мастер был человек широких воззрений, дрался не со зла, а больше по привычке. Характер ученика ему понравился. Кроме того, ученик был способным в усвоении материала. И Ежова помиловали»{5}.

В своей автобиографии Ежов не случайно упомянул Путиловский завод. Его рабочие сыграли важную роль во всех трех русских революциях. Само слово «путиловец» стало синонимом революционера, и после захвата власти большевиками в 1917 г. работа на таком прославленном предприятии была, конечно, очень выигрышным эпизодом в биографии любого партийного или советского функционера.

Однако на самом деле никаких достоверных свидетельств того, что Ежов действительно работал на Путиловском или каком-либо другом заводе Петербурга, не существует, а в воспоминаниях брата и племянника о его юношеских годах фигурирует лишь одна освоенная им профессия — портной. По их рассказам выходит, что первые примерно пять лет пребывания в Петербурге Ежов обучался у Степана Бабулина искусству кройки и шитья, а заодно нянчил его маленького сына и выполнял, как это было тогда принято, роль домашней прислуги. Затем в течение некоторого времени работал портным у него же в мастерской, а возможно, и в каких-то других портняжных мастерских. Так что рассказ А. А. Фадеева о четырнадцатилетнем Ежове, гоняющемся с клещами в руках за мастером заводского обучения, можно, судя по всему, отнести к жанру художественной, а не документальной литературы.

Из анкет, которые Ежов заполнял в разное время, следует, что в Петербурге он пробыл до 1913-го или до 1914 года, а затем уехал из города. Так, отвечая на вопрос, какие местности России он хорошо знает и сколько лет там прожил, Ежов указывал: «Петроград — с детства до 1913 г., после был наездами»{6}. В другом месте он уточняет: «В 1913 г. за забастовку арестован у резиновой мануфактуры «Треугольник». Выслан из Петербурга»{7}. И, наконец, в автобиографии читаем: «Во время забастовок, связанных с отравлениями в Питере, арестован был на заводе «Треугольник» и выслан из Питера»{8}.

История, о которой идет речь, началась 12 марта 1914 года, когда около двухсот работниц российско-американской резиновой мануфактуры «Треугольник» получили отравление при работе с новым клеем. В последующие дни число пострадавших увеличилось в несколько раз, после чего фабрику пришлось временно закрыть.

18 марта по инициативе большевистской фракции ситуация на предприятии обсуждалась в Государственной Думе. В эти же дни, в знак протеста против отравления работниц на «Треугольнике» и в связи со второй годовщиной расстрела на Ленских золотых приисках, на многих фабриках и заводах Петербурга, в том числе и на Путиловском, прошли забастовки, в которых приняли участие свыше 70 тысяч человек. Попытки забастовщиков организовать демонстрации с пением революционных песен пресекались полицией, несколько десятков человек было при этом арестовано. Однако напрасно было бы искать в списке задержанных, составленном Департаментом полиции, фамилию Ежова. Но если его не задерживали, значит, не за что было и высылать, тем более что события вокруг «Треугольника» происходили в марте 1914-го, тогда как Ежов чаще всего датирует свой отъезд из Петербурга 1913 годом.

Напрашивается предположение, что отъезд Ежова не имел отношения к истории с отравлением, о которой он, видимо, узнал из газет и легко запомнил, ведь фабрика «Треугольник» была ему хорошо знакома, поскольку находилась на той же самой Лейхтенбергской улице, на которой жил в Петербурге он сам. Так как его отъезд из столицы и события вокруг «Треугольника» происходили почти в одно и то же время, трудно, видимо, было впоследствии преодолеть соблазн объединить их причинно-следственной связью. Для молодого и перспективного партийного работника, каким был Ежов в начале 20-х годов, когда заполнял процитированные выше автобиографические документы, его анкета, если писать о ней все, как есть, выглядела бы довольно скромно, и, конечно, упоминание об административной высылке в связи с событием, прогремевшим на всю Россию, делало ее намного солидней.

Подлинные причины отъезда Ежова из столицы установить уже невозможно, но судя по всему, никакой политической подоплеки за этим не стояло. Учитывая предрасположенность Ежова к туберкулезу, от которого он пытался излечиться в последующие годы, можно предположить, что петербургский климат был не очень подходящим для его здоровья, и он просто решил вернуться на родину.

Погостив у родителей, Ежов отправился на поиски работы, в ходе которых побывал даже за границей. В Сувалкской губернии многие жители уходили в отхожие промыслы за пределы губернии, в том числе и по краткосрочным легитимационным билетам в соседнюю Восточную Пруссию. Ежов также, по-видимому, воспользовался этой возможностью и побывал в восточно-прусском городе Тильзите (о чем он упоминает в одной из анкет), неясно, правда, с какими результатами в смысле трудоустройства.

В других же городах он, по его словам, работал у кустарей, а в Ковно — еще и на металлообрабатывающем заводе братьев Тильманс, что, впрочем, вызывает большие сомнения.

Возможно, Ежов и дальше оставался бы в родных краях, если бы не начавшаяся война. Территория, на которой он пытался найти применение своим способностям, в одночасье оказалась прифронтовой зоной, и задерживаться здесь стало небезопасно.

«Во время войны, — пишет Ежов в автобиографии, — возвратился я обратно в Питер и поступил на работу на Путиловский завод, но через некоторое время (через какое, не помню) попал в число «неблагонадежных», был снят с учета [то есть лишен брони, предоставляемой рабочим оборонных предприятий] и отправлен в армию»{9}.

Глава 2 Солдат царской армии

В вышедшей в 1937 г. небольшой книжечке «Великая социалистическая революция в СССР» будущий корифей советской исторической науки И. И. Минц, рассказывая о революционном прошлом членов тогдашнего Политбюро ЦК ВКП(б), посвятил несколько строк и Ежову, в частности периоду его службы в царской армии. Минц писал:

«Уволенный с завода в числе нескольких сот путиловцев за борьбу против империалистической войны, Ежов был направлен в запасной батальон. Путиловцы в батальоне организовали забастовку — не вышли на занятия и уговорили остальных солдат остаться в казарме. Батальон немедленно расформировали, а зачинщиков забастовки бросили в военно-каторжную тюрьму, в штрафной батальон.

Боясь отправки на фронт революционно настроенных солдат, офицеры перевели их в нестроевую команду. Среди переведенных оказалось человек 30 путиловских рабочих. Они организовали выступление солдат против командиров, которое чуть не окончилось убийством начальника команды. В 1916 году в команду приехал начальник артиллерийских мастерских. Ему нужны были токаря и слесаря. Вместе с другими рабочими взяли и Ежова»{10}

Стараниями И. И. Минца перед читателем представал образ убежденного противника царского режима, одного из тех, кто в нелегкой борьбе с самодержавием готовил грядущую победу пролетарской революции. Приходится, однако, констатировать, что из всего рассказанного историком действительности соответствуют лишь названия некоторых воинских частей, в которых Ежов и в самом деле служил.

Прежде всего следует отметить, что призывался Ежов не из Петербурга, как следует из его автобиографии и из повествования И. И. Минца, а из села Волхонщино Крапивенского уезда Тульской губернии{11}. Здесь, как уже упоминалось, родился и жил до ухода на военную службу его отец, и сюда же, к родственникам по отцовской линии, Ежов переехал после того, как вынужден был в связи с началом войны прервать свои странствия по прибалтийским землям. А это означает, что никакой компании сослуживцев с Путиловского завода, переходящей с ним из одной части в другую и устраивающей там забастовки и подстрекательства к убийству командиров, в солдатской биографии Ежова не было. К тому же «несколько сот путиловцев», о которых упоминает Минц, оказались уволенными и попали в армию только в феврале 1916 г., когда завод из-за забастовок был закрыт, и свыше двух тысяч рабочих призваны на военную службу, причем часть из них, действительно, была отправлена в дисциплинарный батальон. Но Ежов к тому времени давно уже тянул солдатскую лямку.

Миф о Ежове — борце против империалистической войны — призван был скрыть подлинные обстоятельства его военной биографии, мало соответствующие тому образу революционно настроенного рабочего, который он создавал в своих анкетах и автобиографиях. Несмотря на то, что Ежов тщательно оберегал свой маленький секрет, Минц, из оказавшихся в его распоряжении документов, знал, как обстояло дело в действительности. Однако, будучи опытным советским историком, он правильно понимал свою задачу и писал не о том, что было, а о том, что должно было быть.

Дело в том, что, в отличие от своих сверстников, попавших в армию одновременно с ним, Ежов не был мобилизован, а отправился служить добровольцем (или, как тогда еще говорили, охотником). Из приказа по 76-му запасному пехотному батальону (г. Тула) от 16 июня 1915 г.:

«Прибывшего от Крапивенского уездного воинского начальника охотника Николая Ежова… зачислить в списки батальона в 11 роту и на все виды довольствия с 15 сего июня»{12}.

И везде, в тех частях, где Ежов проходил службу, против его фамилии в списках личного состава всегда указывалось — доброволец.

Добровольцем (охотником), согласно тогдашнему Уставу о воинской повинности, можно было стать, либо изъявив желание послужить отечеству раньше положенного срока (к Ежову это не относилось), либо отказавшись от тех или иных льгот, предусматривающих отсрочку или даже освобождение от призыва. Не вполне ясно, какой из льгот Ежов мог воспользоваться, и уж совсем непонятно, что заставило его отказаться от этого подарка судьбы и самому надеть на себя армейский хомут, тем более что все это происходило, напомним, не в мирное, а в военное время. В той среде, к которой он принадлежал, сколько-нибудь заметных патриотических настроений не наблюдалось, и добровольцы среди солдат практически не встречались — на весь Крапивенский уезд таких в тот призыв оказалось, вместе с Ежовым, всего трое. Но так или иначе летом 1915 г. он очутился в запасном батальоне и в течение последующих шести недель осваивал азы солдатской науки: учил уставы, занимался строевой подготовкой, отрабатывал приемы штыкового боя, изучал оружие и участвовал в боевых стрельбах. Наконец, время, отведенное для превращения новобранца в солдата, закончилось, и в конце июля 1915 г. Ежов с маршевой ротой отправился на русско-германский фронт.

Прибывшее пополнение было использовано для укомплектования 172-го Лидского пехотного полка, входившего в состав 43-й пехотной дивизии 2-го армейского корпуса 10-й армии Северо-Западного фронта и располагавшегося в тот момент на боевых позициях в районе литовского поселка Людвинов. По иронии судьбы, отсюда до родного Ежову Мариамполя было всего несколько километров.

Первые дни пребывания на передовой прошли относительно спокойно, однако затем ситуация изменилась. Взятие немцами в начале августа 1915 г. крепости Ковно, расположенной на правом берегу Немана, значительно осложнило положение русских войск на участке фронта, входящем в зону ответственности 10-й армии. В этих условиях командование армии вынуждено было начать отвод к Неману частей и соединений, держащих оборону южнее Ковно.

В ночь на 6 августа, получив приказ на отход, 172-й полк скрытно снялся с занимаемых позиций и после ночного двадцати километрового перехода закрепился на новом рубеже. Однако уже к вечеру передовые отряды немцев подошли вплотную к его позициям и начали окапываться в нескольких сотнях метров от них. В течение последующих трех дней полк подвергался периодическому обстрелу немецкой артиллерии и время от времени отбивал попытки пехоты противника нащупать слабое место в его обороне.

Утром 10 августа полк переводится в корпусной резерв. Не участвуя непосредственно в боевых действиях, он перебрасывается из одного опасного района в другой, готовый в любой момент прийти на выручку отступающим частям 2-го корпуса.

Вечером 13 августа был получен приказ выдвинуться на позиции в семи километрах восточнее поселка Олита и оказать боевое содействие одному из полков 26-й дивизии, на участке которого обозначилось стремление немцев крупными силами прорвать оборону русских войск.

И в этот опасный момент Ежову сильно повезло. Почти две недели, проведенные на передовой, жизнь в окопах, ночные марш-броски, обстрелы и прочие тяготы фронтовой жизни весьма неблагоприятно отразились на его здоровье… и он заболел. Приказом по полку от 14 августа вместе с несколькими другими заболевшими солдатами его отправляют в госпиталь. И очень вовремя, поскольку в ходе начавшихся 14 августа тяжелых боев, продолжавшихся четыре дня, полк потерял убитыми, ранеными и пропавшими без вести свыше тысячи человек, в том числе 16-я рота, куда был зачислен Ежов, — 50 человек.

Не исключено, правда, что немного досталось и Ежову. Поскольку его отправка в госпиталь происходила в день начала боев, возможно, при артобстреле позиций русских войск Ежов, не успевший еще эвакуироваться в тыл, был легко ранен. Во всяком случае, в одной из анкет он упоминает о ранении, полученном под Олитой{13}, хотя в официальных списках раненных за эти дни его фамилия не значится. Если, однако, Ежов действительно был ранен, то можно предположить, что ясно различимый на всех не-отретушированных фотографиях неровный шрам на его правой щеке как раз и является результатом этого ранения.

После 14 августа 1915 года следы Ежова на некоторое время теряются. До конца сентября он из госпиталя не вернулся, а за последующий период штабные документы 172-го полка в архиве не сохранились. Возможно, после госпиталя Ежов был направлен в какую-то другую часть, во всяком случае, летом 1916 года он обнаруживается уже в нестроевой команде при штабе Двинского военного округа в Витебске. Нестроевая команда представляла собой своего рода распределительный пункт для тех солдат, которых врачебные комиссии признали непригодными к строевой службе. Отсюда их отправляли во временные командировки или на постоянную работу в тыловые части и подразделения округа (госпитали, хлебопекарни, склады, мастерские и т. д.).

Дошла очередь и до Ежова, и в начале июня 1916 года его в составе группы из 135 человек направляют в находящуюся здесь же в Витебске 5-ю подвижную починочную мастерскую.

5-я мастерская, занимавшаяся ремонтом артиллерийского вооружения и изготовлением запасных частей к нему, была сформирована летом 1914 года и первое время действительно использовалась в подвижном варианте. После нескольких месяцев работы в Витебске она в начале 1915 года передислоцировалась в Вильно, затем в августе того же года была направлена в Бобруйск, но с полпути переадресована снова в Витебск, где с тех пор и находилась. В сентябре 1916 г. ее переименовали в 5-ю тыловую артиллерийскую мастерскую Северного фронта.

В мастерской Ежова ни к какой серьезной работе не приставили, а определили в группу, называвшуюся «рядовые для хозяйственных надобностей». Первые полгода он исполнял эти надобности главным образом в нарядах, заступая чуть ли не через день то дневальным, то в караул. Но наконец ему нашли более подходящее применение.

В отличие от большинства своих сослуживцев, Ежов считался грамотным (это специально отмечалось в документах части), и, когда в конце 1916 года в канцелярии мастерской освободилось место писаря, взяли его. Прошло немного времени, и 1 апреля 1917-го Ежову, в числе других солдат, исполнявших в канцелярии обязанности писарей, литографов и переплетчиков, «за отлично-усердную службу при хорошем поведении» было присвоено звание младшего мастерового{14}.

Четыре месяца спустя — новое повышение. 27 июля 1917 г. с той же, что и прежде, формулировкой ему присваивается звание старшего писаря среднего оклада{15}. (Позднее, стесняясь этой своей писарской должности, малоподходящей для большевика с пролетарским прошлым, Ежов укажет в анкете, что работал в 5-й мастерской сначала мастеровым, а затем старшим мастеровым{16}.)

Не следует, однако, думать, что круг интересов Ежова ограничивался в это время лишь прилежным исполнением служебных обязанностей. За воротами казармы происходили события, к которым трудно было остаться равнодушным.

Глава 3 Ежов становится большевиком

Падение самодержавия встречено было в Витебске, как и во всей стране, с воодушевлением. В ночь на 5 марта 1917 года власть в городе перешла в руки общественного комитета, куда вошли представители от всех основных социальных групп населения. Были приняты решения о разоружении полиции, аресте некоторых должностных лиц прежней администрации, о создании народной милиции и т. д. За сравнительно короткое время официально оформились и развернули бурную деятельность всевозможные партии и движения.

18 марта в газетах было помещено объявление организационного комитета Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП), извещавшее о предстоящем собрании, на которое приглашались рабочие, солдаты и все прочие граждане. «Товарищи рабочие! — говорилось в обращении. — Ваша старая партия, стоявшая всегда на страже ваших интересов, приглашает вас встать в ее ряды. После долгой борьбы наше красное знамя было наконец выкинуто и в нашем городе, стать под это знамя зовет вас организационный комитет»{17}.

Самостоятельной социал-демократической организации в Витебске к моменту Февральской революции не существовало, имелись лишь отдельные члены партии и группы сочувствующих, не связанные между собой. В то время левое и правое течения российской социал-демократии — большевики и меньшевики — еще окончательно не размежевались, поэтому организация создавалась как их совместное детище, тем более что в Витебске меньшевики были в основном представлены своим левым крылом — так называемыми меньшевиками-интернационалистами, занимавшими по многим вопросам позиции, сходные с большевистскими.

Как и все города России, Витебск стал в то время ареной жарких споров о путях дальнейшего развития страны. На многочисленных митингах и собраниях большевики выступали со страстными зажигательными речами, в которых разоблачали представителей остальных партий как соглашателей и болтунов, неспособных на решительные действия в интересах трудящихся. После пяти или шести таких выступлении за ними укрепилась устойчивая репутация провокаторов и экстремистов, и на собраниях им даже перестали предоставлять слово, так что выступать часто приходилось под прикрытием сочувствующих организаций.

Знакомство Ежова с местными большевиками произошло, судя по всему, в начале апреля 1917 года. 3 апреля в помещении городского театра состоялся один из первых общегородских митингов, на котором, в частности, выступил вернувшийся из сибирской ссылки большевик Б. Д. Пинсон — бывший витебский рабочий-печатник. После выступления его окружили на улице человек пятнадцать молодых рабочих и солдат. Они предложили собраться и поподробнее поговорить на интересующие их темы.

«Помнится, что среди этих товарищей были… и солдаты починочной мастерской Баранов, Рабкин, Ежов», — вспоминал впоследствии Б. Д. Пинсон{18}.

Простые и ясные лозунги большевиков пришлись Ежову по душе, и некоторое время спустя, утвердившись в правильности своего выбора, он принимает решение вступить в созданную ими организацию.

В большевистской иерархии ценностей время вступления в партию занимало одно из первых мест. Наибольшим уважением пользовались те, кто сделал это еще до Февральской революции 1917 г., то есть когда такой поступок был сопряжен с риском оказаться в тюрьме или ссылке. Важную роль играл также и год вступления — чем ближе ко времени основания партии (1898 г.), тем почетнее. Менее престижным было стать членом партии в период между Февральской и Октябрьской революциями, в этом случае значение имел уже месяц вступления, и тоже, чем раньше, тем лучше.

Как следует из анкет, заполненных Ежовым в начале 20-х гг., в партию его приняли 5 мая 1917 г. {19} Это означало, что уже через два месяца после свержения самодержавия он сумел сориентироваться во всем многообразии политических течений и выбрать единственно правильное из них. С другой стороны, можно было, вроде бы, и не тратить время на раздумья, тем более что в своей автобиографии Ежов упоминал не только о знакомстве с большевиками еще с 1912 г., но и о посильном участии в той работе, которую они проводили на Путиловском заводе.

Осознав впоследствии, что передовому рабочему ни к чему было тратить на раздумья даже и два месяца, Ежов с 1927 г. начинает в документах датой своего вступления в партию называть уже не май, а март 1917 года.

В действительности же ни в мае, ни тем более в марте 1917 г. вступать Ежову в Витебске было просто некуда. Первое организационное собрание большевиков и меньшевиков-интернационалистов удалось провести только 20 июня 1917 г., а второе, на котором и была наконец образована городская организация, названная в уступку меньшевикам-интернационалистам «РСДРП (интернационалистов)», — лишь 2 июля того же года. (В сентябре 1917 г., когда витебская организация уже окончательно перешла на большевистские рельсы, слово «интернационалистов» в ее названии заменили на общепринятое «большевиков», сокращенно РСДРП(б). 1 октября 1917 г. была создана уже и губернская организация РСДРП(б).)

Но если обе сообщаемые Ежовым даты вступления в партию не верны, то когда же на самом деле произошло это событие? Как следует из документов витебской организации РСДРП (интернационалистов), в ее ряды Николай Ежов вступил 3 августа 1917 г., став девяносто шестым ее членом{20}.

Молодой партиец с энтузиазмом включился в работу, которую вели местные большевики. Их главная задача в этот период заключалась в расширении своего влияния на население и, в первую очередь, на солдат гарнизона. С этой целью были созданы агитационные группы, которые занимались распространением большевистских газет и листовок, в большом количестве поступающих из Петрограда, Москвы и Минска. На предприятиях и в частях устраивались митинги и собрания, создавались партийные ячейки. Ежов принимал непосредственное участие во всех этих мероприятиях, действуя как молодой большевик под началом более опытных товарищей по партии.

И трудились они не напрасно. Авторитет большевиков, особенно среди солдат, неуклонно возрастал, и в ходе выборов в городскую Думу, состоявшихся в августе 1917 г., они получили в ней довольно много мест.

Другим важным участком работы была помощь солдатам-большевикам, содержавшимся в местной тюрьме за агитацию против Временного правительства. Они были арестованы в так называемые «июльские дни», когда по всей стране большевики подверглись гонениям после разгона спровоцированной ими вооруженной демонстрации в Петрограде 4 июля 1917 года. Ежов участвовал в налаживании связи с заключенными, помогал собирать деньги для них.

За служебными заботами и партийными поручениями незаметно пролетели август и сентябрь 1917 г., наступил октябрь, и в один из его последних дней партия, к которой принадлежал Ежов, из оппозиционной внезапно превратилась в правящую.

После того, как стало известно о событиях в Петрограде, во все части гарнизона были направлены представители агитационной секции губернского комитета партии (губкома) с задачей организовать митинги в поддержку переворота. На состоявшемся 26 октября экстренном заседании губкома был организован Военно-революционный комитет (ВРК), большевистский по своему составу. Опираясь на солдат гарнизона, среди которых большевики имели значительное число своих сторонников, ВРК взял под свой контроль почту, телеграф, железнодорожную станцию, штаб Двинского военного округа, другие объекты, и к 28 октября город был уже полностью в его руках.

Поскольку в Витебске значительная часть населения поддерживала меньшевиков и эсеров, действия большевиков были расценены многими как узурпация власти, и даже среди рабочих отношение к перевороту в городе и стране было далеко не однозначным. Один из витебских большевиков вспоминал впоследствии:

«Приходилось тогда слышать от лучших рабочих… речи, в духе всего тогдашнего букета истерических выкриков… вроде следующих: «Вы жандармы, вы арестовываете социалистов, вы авантюристы, вы не считаетесь с волеизъявлением народа, вы создаете почву для реакции, для прихода Романовых» и т. д.»{21}.

«Нужно было развернуть колоссальную энергию, дабы отбить все атаки меньшевиков, — писал другой очевидец событий. — Большевики изнемогали под этой работой, на каждого большевика имелись десятки весьма зубастых меньшевиков и эсеров, нужно было поспеть на каждое собрание, на каждый митинг и везде столкнуться с более опытным оратором»{22}.

Тем не менее большевики, выставив в качестве главного аргумента войска местного гарнизона, сумели «убедить» всех недовольных. Город был объявлен на осадном положении. Во все важные государственные учреждения были направлены политические комиссары. Такие же комиссары были назначены в войсковых частях с поручением следить за поведением командиров и обо всем подозрительном сообщать Военно-революционному комитету. Была создана специальная группа для осуществления цензуры печати и закрыта газета «Известия», издаваемая городским Советом рабочих и солдатских депутатов, большинство в котором принадлежало эсерам и меньшевикам. Среди чиновников госучреждений и офицеров гарнизона, саботирующих указания большевиков, были произведены аресты.

Однако обстановка в войсках не позволяла рассчитывать на то, что этот безотказный пока инструмент будет так же надежно действовать и впредь. Накопившаяся за годы войны усталость, непрерывные разговоры о мире с немцами и роспуске армии, а также атмосфера всеобщей анархии быстро разлагали гарнизон. Демобилизационные настроения вскоре приобрели форму самовольного ухода из частей, и их численность непрерывно сокращалась.

Для городской парторганизации вопросом жизни и смерти стало создание собственных военных сил. Опыт такой в стране был. После Февральской революции во многих городах России появились вооруженные отряды из добровольцев — Красная гвардия. Теперь то же самое нужно было сделать и в Витебске.

Первыми красногвардейцами записались все члены Военно-революционного комитета и десятка два рядовых коммунистов. Затем добавились человек пятьдесят молодежи из числа рабочих-железнодорожников и около трехсот солдат. Среди них был, возможно, и Ежов, но возглавлял Красную гвардию не он, хотя впоследствии подобные утверждения иногда появлялись в печати.

Так, 14 июня 1938 года в газете «Советская Белоруссия» были помещены воспоминания некоего В. С. Романовского как раз об этом периоде жизни Ежова. Вот что он написал, точнее — что было напечатано в газете:

«Прослышал я, что есть в Витебске такой слесарь-большевик Ежов, который организует красногвардейские отряды для того, чтобы раз и навсегда прогнать капиталистов. Я туда и записался. Однажды пошел я на сбор отряда, а начальник мне и говорит:

— Хочешь, Романовский, Ежова послушать?

— Хочу, — говорю, — товарищ начальник.

— Ну так иди вот с этими тремя товарищами в пятые артиллерийские мастерские. Там Ежов и выступает.

В мастерской мы застали множество народа. «Вот и Ежов», — показали мне на человека небольшого роста. Первое мгновение я даже не поверил. На бочке стоял человек нашего выгляду [так в тексте], в простой потертой одежде и запросто беседовал с рабочими. По тому, как Ежов говорил, понял я нутром, сердцем, что меньшевики — это та погань, которую надо вышвыривать нам, рабочим, из своих рядов.

Впечатление на меня митинг произвел огромное. Я не мог молчать и часу. Пришел к себе на линию, собрал рабочих-путейцев и давай им рассказывать о митинге, о товарище Ежове. После этого многие путейцы записались в красногвардейцы».

Чтобы у читателя не сложилось после этих слов преувеличенного представления об ораторских способностях Ежова, приведем отрывок из еще одних воспоминаний. Их, примерно в то же время, подготовил для журнала «Партийное строительство» витебский коммунист А. А. Дризул, работавший вместе с Ежовым в 5-й артиллерийской мастерской.

«Ежов, — пишет он, — мало выступал. Он два-три слова скажет… Он не любил выступать»{23}.

В отредактированном, но все равно так и не опубликованном варианте воспоминаний эта особенность Ежова была уже не только упомянута, но и обоснована:

«Принимая активнейшее участие в организации огромной политической работы в массах, сам Ежов редко когда выступал на больших митингах. Его характерной чертой было «меньше слов — больше дела»{24}.

Руководящую роль в создании витебской Красной гвардии приписывал Ежову и уже упоминавшийся советский историк И. И. Минц.

«Ежов, — утверждал он, — создавал Красную гвардию, сам подбирал участников, сам обучал их, доставал оружие»{25}.

На самом же деле, если Ежов и был в Красной гвардии, то, скорее всего, в качестве рядового красногвардейца, да и то лишь в свободное от исполнения своих солдатских обязанностей время. Будь иначе, он не забыл бы упомянуть об этом в анкете или автобиографии.

Никаких особо героических дел витебская Красная гвардия за сравнительно недолгий период своего существования совершить не успела. Что касается Ежова, то он вскоре заболел, попал в госпиталь, но полностью поправить там здоровье не смог и по возвращении в часть был 6 января 1918 г. уволен в отпуск по болезни сроком на шесть месяцев. Больше, однако, в Витебск он уже не вернулся, да и некуда было возвращаться, даже если и захотеть. Через несколько недель после его отъезда вместе с окончательно развалившейся русской армией прекратила свое существование и 5-я артиллерийская мастерская.

Завершая рассказ о витебском периоде жизни Ежова, стоит привести отрывок из письма, которое он несколько лет спустя прислал своему партийному наставнику Б. Д. Пинсону. Вспоминая об участии в деятельности витебской парторганизации, Ежов писал:

«… Ты помнишь, верно, нашу совместную работу в Витебске в 1917 году?.. Я припоминаю свою работу в пятой артиллерийской мастерской, припоминаю технику распространения «Правды», сбор денежных средств и т. д. Каждое большевистское слово воспринималось тогда как нечто незыблемое, святое… Вспоминаю, как ко мне подошел член комитета тов. Шифрес[1] и сказал: «Нам необходимо, товарищ Ежов, организовать во всех частях ячейки, вы будете работать со мной». Шел я тогда в казарму и ног под собой не чувствовал — мне поручили серьезную работу!

Затем вспоминается время военного сбора и другие яркие боевые моменты Октября. Как-то ты ко мне подошел и от имени комитета похвалил мою деятельность — в тот момент я был на «десятом небе». С удовольствием припоминаю, как по поручению комитета я наладил связь с заключенными нашими товарищами…

Но больше всего мне запомнился Великий Октябрьский переворот и наша встреча в первом штабе. Ты, заметив меня, быстро подошел и, пожав мне руку, несколько раз крепко поцеловал. Этого мгновения, великого и счастливого, я никогда не забуду»{26}.

Приведенный фрагмент письма содержит, на наш взгляд, важные детали, позволяющие понять особенности психологического склада его автора. По-видимому, Ежов не особенно высоко оценивал свои способности и возможности. Наверное, и маленький рост (157 см) тоже не прибавлял ему уверенности в себе. Поэтому привлечение к участию в каком-нибудь важном и ответственном деле воспринималось им как огромное доверие, которое нужно оправдать во что бы то ни стало. Такое отношение к порученному делу способствовало постепенному развитию у Ежова своего рода исполнительского фанатизма, о чем свидетельствует характеристика, которую много лет спустя дал ему один из его непосредственных руководителей, И. М. Москвин.

«Я не знаю, — говорил он, — более идеального работника, чем Ежов. Вернее не работника, а исполнителя. Поручив ему что-нибудь, можно не проверять и быть уверенным — он все сделает. У Ежова есть только один, правда, существенный недостаток: он не умеет останавливаться. Иногда существуют такие ситуации, когда невозможно что-то сделать, надо остановиться. Ежов — не останавливается. И иногда приходится следить за ним, чтобы вовремя остановить…»{27}

Похоже, что фанатичная исполнительность Ежова и объясняет во многом, почему именно на нем и остановился сталинский выбор, когда диктатору потребовался человек, готовый безоговорочно выполнять любые его поручения. И Ежов в очередной и последний раз сумел тогда оправдать оказанное ему «доверие».

* * *

В 1914 году, спасаясь от начавшейся войны, родители Ежова переселились в Вышневолоцкий уезд Тверской губернии. Теперь, получив отпуск по болезни, сюда направился и Ежов. Восстановив здоровье и отдохнув, он принялся за поиски работы, в результате чего оказался в расположенном в десяти километрах от Вышнего Волочка селении Ключино, на стекольном заводе Болотина, точнее бывшем заводе Болотина, поскольку после Октябрьской революции предприятие было у владельца отобрано.

Завод, как и вся стекольная промышленность России, переживал тогда не лучшие времена. Не связанная с военными заказами отрасль, постоянно сталкивающаяся с нехваткой сырья, рабочих рук, транспортными проблемами и т. д., постепенно деградировала, следствием чего явилось резкое сокращение стекольного производства. Уже к концу 1916 году на заводе Болотина из четырех стекловаренных печей действовала лишь одна. За 1917–1918 гг. ситуация, естественно, не улучшилась, так как в результате социально-экономической политики новых властей хозяйственная жизнь и страны в целом и отдельного предприятия в частности была окончательно дезорганизована. В единственной из работающих печей рабочие время от времени, заготовив всем коллективом дрова, варили оконное стекло, которое затем обменивали в деревнях на хлеб и картофель.

На заводе Ежов, по словам его брата, работал охранником. Правда, сам Ежов позднее в анкетах указывал, что выполнял на предприятии обязанности председателя и секретаря заводского комитета профсоюза, а по партийной линии — заведующего партийным клубом{28}. Учитывая, однако, его любовь к приукрашиванию своей биографии, можно предположить, что и эти утверждения, скорее всего, являются очередными фантазиями на биографические темы.

Но кем бы Ежов на заводе Болотина ни трудился, закончилось все это в апреле 1919 г., когда партия призвала его стать на защиту социалистического отечества, которое в тот момент подвергалось очередному испытанию на прочность на фронтах длящейся уже больше года Гражданской войны.

В результате начавшегося в марте 1919 г. наступления войск адмирала Колчака на Восточном фронте, обстановка здесь значительно осложнилась, и уже к середине апреля был утерян контроль над территорией в 300 тысяч квадратных километров, на которой проживало свыше пяти миллионов человек.

В этих условиях было принято решение о проведении общепартийной мобилизации и направлении в армию не менее 10–20 % коммунистов. Одновременно профсоюзным организациям было рекомендовано провести проверочную регистрацию своих членов и отправить на фронт тех, без кого можно обойтись на производстве.

Сочетание всех этих обстоятельств и привело к тому, что пробывший на «гражданке» чуть больше года Ежов снова оказался под ружьем. В 1937 году в многотиражке стекольного завода, называвшегося тогда уже «Красный май», появилось идиллическое описание сцены прощания Ежова с товарищами по работе.

«Когда над всей Россией нависла темная туча белогвардейщины и интервентов, — вспоминала одна из работниц, — Николай Иванович по зову партии первым пошел с завода на защиту нашей великой страны. Я никогда не забуду последние прощальные слова товарища Ежова. Когда мы, молодежь, собрались вместе, он встал и тепло сказал: «До свидания, товарищи! Меня зовет партия. Я уезжаю защищать ваше счастливое будущее»{29}.

С этими, а может быть, с какими-то другими словами, которые уже никогда не станут известны, Ежов покинул стекольный завод и отправился на войну с Колчаком.

Глава 4 Военный комиссар

Шел класс против класса.

Земля полыхала.

И родина кровью в те дни истекала.

Сжимали враги нас зловещим кольцом —

Железом и сталью, огнем и свинцом.

Я прошлое помню.

В закатах багровых

Я вижу сквозь дым комиссара Ежова.

Сверкая булатом, он смело ведет

В атаки одетый в шинели народ.

Джамбул. «Нарком Ежов» (1937 г.)

В официальной биографии Ежова его деятельность в первые годы Советской власти описывается так: «Принимал активное участие в Октябрьской революции и Гражданской войне… был военным комиссаром ряда красноармейских частей»{30}.

Александр Фадеев, работая над уже упоминавшимся очерком «Николай Иванович Ежов — сын нужды и борьбы», такими скупыми сведениями довольствоваться, конечно, не мог и взялся дополнить их описанием ратных подвигов Ежова на Восточном фронте. Для начала писатель решил дать портретно-психологическую характеристику своего героя:

«Очень еще юный чернявый парень с густыми черными бровями: мечтательное выражение глаз при сильной складке губ, лицо одухотворенное, волевое… В бою не проявлял никаких черт показного героизма. Героизм его был так же прост и естественен, как он сам»{31}.

Красноармейская часть, куда Ежова назначили комиссаром, входила, по словам Фадеева, в состав Южной группы войск, которой командовал прославленный полководец Гражданской войны М. В. Фрунзе. И вот однажды…

«Дивизия, в которой он служил комиссаром, штурмовала важный стратегический пункт — деревню Иващенково. Противник сосредоточил в ней отборные части. Много раз деревня переходила из рук в руки. Ежов несколько дней не выходил из боев. В последней решающей атаке под сильным пулеметным и артиллерийским огнем противника Ежов был ранен тремя осколками, один из которых пробил ему челюсть. Деревня была взята красными.

Тяжелое ранение надолго вывело Ежова из строя. На всю жизнь у него сохранился шрам правее подбородка. Но этот человек не мог долго жить в бездействии…»{32}

Выше уже приводился рассказ И. И. Минца о службе Ежова в царской армии и отмечалось, что действительности в нем соответствовали лишь названия некоторых воинских частей, в которых Ежов и в самом деле служил. Фадеев пошел дальше. В его очерке действительности соответствует, до какой-то степени, только описание внешнего вида Ежова в ту пору. Все остальное — плод богатого воображения то ли автора, то ли самого Ежова, поскольку боевые эпизоды у деревни Иващенково пересказаны, судя по всему, с его слов. Нечто похожее Ежов примерно в это же время рассказывал и своим сослуживцам. Один из них вспоминал позднее, как в 1937 г. на банкете, устроенном по случаю награждения группы работников НКВД, подвыпивший Ежов поведал присутствующим о своем героическом прошлом периода Гражданской войны. Речь, в частности, шла о ранении в лицо, полученном в одном из боев, а также о том, как за выполнение ответственного боевого задания он был награжден орденом Красного Знамени. Примечательной была концовка этого рассказа. Когда лежащему в госпитале Ежову принесли для вручения орден, он, узнав, что приказ о награждении подписан председателем Реввоенсовета республики Л. Д. Троцким, отказался получать награду и даже бросил орден на пол{33}. Уже тогда — должны были сделать вывод слушатели — он, Ежов, понимал, что Троцкий — это враг партии.

В реальной жизни, однако, все было намного проще, поскольку в Красной Армии Ежов служил исключительно в тыловых частях и ни в каких боях участия никогда не принимал.

Военная служба складывалась у него таким образом. Выехав из Вышнего Волочка, Ежов и мобилизованные одновременно с ним партийные и профсоюзные активисты, прежде чем попасть на Восточный фронт, сделали остановку в г. Зубцове той же Тверской губернии, где их должны были распределить по отдельным частям в соответствии с присланными заявками. Помимо прочего, пришел заказ на пополнение для Красного запасного электротехнического батальона, дислоцированного в Саратове. Затребованное количество людей почти уже набрали, нужен был еще один человек. Предложили Ежову. Он согласился.

Перед отъездом из Зубцова Ежов зашел на местный базар прикупить продуктов, благо сослуживцы, провожая, собрали ему в дорогу немного денег. Попутчики же Ежова оказались без копейки, но, как вспоминал впоследствии один из них, Ежов не стал жадничать и разделил купленное на всех{34}. По тем временам и тем обстоятельствам (у Ежова начиналась цинга, и свежие продукты были ему крайне необходимы) это был, конечно, поступок.

Без особых сложностей добрались до Саратова, и 28 апреля 1919 г. Ежов был зачислен в состав Красного запасного электротехнического батальона, в команду слухачей, в которой обучали радиоделу будущих радистов.

Батальон, сформированный в 1915 г., первоначально размещался в Петрограде, затем был переведен в Саратов. В его задачу входила подготовка разнообразных специалистов военно-технического профиля: радистов, мотористов, минеров, прожектористов и т. д. К весне 1919 г. в батальоне насчитывалось около полутора тысяч человек, из них около ста человек командного, а остальные — переменного состава.

10 мая 1919 г. на очередном общем партийном собрании Ежов был включен в состав батальонной парторганизации. На этом же собрании было рассмотрено предложение военного комиссара Приволжского военного округа об учреждении в ротах и командах должности политических руководителей (политруков). Предполагалось, в частности, что они будут ежедневно по одному часу заниматься политграмотой с красноармейцами своего подразделения. Из двадцати кандидатур выбрали одиннадцать политруков, одним из которых стал Ежов. По-видимому, были приняты во внимание его работа на знаменитом своими революционными традициями Путиловском заводе, о чем он наверняка сообщил новым товарищам по партии, и дореволюционный партстаж. Кроме Ежова, еще один избранный политрук оказался из команды слухачей, поэтому по взаимной договоренности Ежов был переведен в другое подразделение — в команду по формированию полевых радиостанций.

Прошло немного времени, и выяснилось, что собственная политическая подготовка политруков оставляет желать лучшего. В связи с этим было принято решение самостоятельных докладов не читать, а воспитывать красноармейские массы методом собеседований, выбирая такие темы, которые представляли бы интерес для слушателей. Впрочем, особых иллюзий по поводу заинтересованности солдат в такого рода разговорах никто не питал, поэтому рекомендовалось «в случае надобности употреблять некоторое понуждение для привлечения их на собеседования»{35}.

Однако принуждение оказалось не самым удачным способом для приобщения красноармейцев к разговорам «по душам». В результате все в конце концов свелось к чтению газет и традиционным докладам о текущем моменте. Такими же докладами коммунисты батальона регулярно просвещали на Партсобраниях друг друга. Дошла очередь и до Ежова. Как отмечалось в протоколе партийного собрания от 24 мая 1919 г., «т. Ежов в своем докладе обрисовал все важнейшие социалистические партии: социал-революционеров, анархистов и социал-демократов, их строение, на кого они опираются и какие цели преследуют»{36}.

С момента появления Ежова в батальоне прошло не так уж много времени, но он уже успел завоевать авторитет в парторганизации, и, когда в начале мая 1919 г. проводились довыборы президиума партийной ячейки взамен убывших коммунистов, кандидатура Ежова получила наибольшее число голосов — 36 из 48. На состоявшемся на следующий день заседании президиума он был избран его председателем.

Между тем, оставаясь еще де-факто в составе электротехнического батальона, и сам Ежов, и значительная часть его сослуживцев де-юре числились уже в списках другой части. Именовалась она 2-й базой радиотелеграфных формирований, и в ее составе Ежову предстояло провести два года — весь оставшийся срок его военной службы.

Создание радиобаз началось в конце 1918 года. В наследство от старой армии Красная Армия получила некоторое количество действующих радиостанций, еще часть радиостанций нуждалась в ремонте. Одновременно ощущалась острая нехватка кадров квалифицированных радистов, масштабы подготовки которых не соответствовали возрастающим потребностям, в особенности в свете запланированного резкого увеличения численности армии. Поэтому приказом Реввоенсовета республики от 22 ноября 1918 г. для скорейшего формирования радиотелеграфных частей и более рационального использования радиотелеграфного имущества, оставшегося после войны, было предписано приступить к созданию баз радиотелеграфных формирований. В состав каждой радиобазы должны были входить дивизион формирований, радиотелеграфная школа, лаборатория с учебно-опытной радиостанцией, а также склад-мастерская для ремонта и сборки радиостанций всех типов.

Дивизион формирований, получая радиостанции со склада и подготовленных специалистов из радиошколы, должен был в течение года формировать и отправлять в действующую армию порядка 80 радиостанций различных типов, полностью укомплектованных личным составом.

1-я радиобаза была создана во Владимире зимой 1919 года. 2-я база начала создаваться в мае в Саратове на основе тех подразделений Красного запасного электротехнического батальона, в которых готовили специалистов радиотехнического профиля, так что в начале июня 1919 г. команда формирования полевых радиостанций, где служил Ежов, была зачислена в штат радиобазы в качестве 1-й роты дивизиона формирований.

А тем временем обстановка на театрах военных действий оставалась сложной и противоречивой. На Восточном фронте Красная Армия, громя Колчака, стремительно продвигалась к Уралу, на Южном — сама отступала под ударами Деникина. Расположенная на правом крыле деникинских войск Кавказская армия генерала Врангеля 30 июня 1919 г. овладела Царицыном, обеспечив себе плацдарм для дальнейшего наступления на Саратов.

3 июля Саратовская губерния была объявлена на осадном положении. Некоторые из размещенных здесь тыловых частей получили распоряжение подготовиться к эвакуации, в их числе оказалась и 2-я радиобаза, которой было приказано передислоцироваться в Арзамас. Предполагалось личный состав и имущество перевезти по Волге в Нижний Новгород, а оттуда доставить к месту назначения железнодорожным путем.

31 июля 1919 г., погрузившись на пароход и две баржи, радиобаза отправилась в путь. Однако в это время посланные в Арзамас квартирьеры установили, что в городе, переполненном частями и подразделениями Восточного фронта, в распоряжение радиобазы могли быть выделены лишь несколько помещений казарменного типа. Лицам командного состава и семейным военнослужащим жить было негде — снять в городе частную квартиру было практически невозможно.

Срочно оповестили руководство в Москве, и приказ радиобазе был изменен. Конечным пунктом маршрута была теперь определена Казань, к которой небольшой караван из трех судов в это время как раз и приближался.

Сразу же по прибытии в Казань Ежов получил новую должность — стал переписчиком при комиссаре управления базы. Однако на этом посту, не совсем подходящем для коммуниста с дореволюционным партстажем, он пробыл недолго, и уже два месяца спустя, 18 октября 1919 г., его назначают военным комиссаром радиотелеграфной школы, входившей в состав радиобазы.

Институт военных комиссаров, или, сокращенно, военкомов, был введен весной 1918 г. в качестве меры, позволяющей партии осуществлять политический контроль над армией в целом и над военными специалистами (военспецами), доставшимися от старой армии, в особенности. Учитывая важность задачи, комиссары должны были отбираться из числа «безупречных революционеров, способных в самые критические минуты и в самых трудных обстоятельствах оставаться воплощением революционного долга»{37}.

Сначала военкомы назначались, главным образом, в центральный военный аппарат, а также фронтовые и армейские органы управления, но к 1919 г. они уже действовали во всех соединениях и частях Красной Армии. В связи с этим расширились и их функции. Комиссары должны были заниматься политико-моральным воспитанием личного состава, насаждать и укреплять дисциплину, вникать во все стороны административной и хозяйственной деятельности воинских частей, жизни и быта военнослужащих. Утвержденная в январе 1919 г. инструкция парторганизациям армии и флота закрепила за военкомами также и функции руководителей партийных ячеек.

В документах 2-й базы радиотелеграфных формирований, хранящихся в Российском государственном военном архиве, нет никаких материалов, позволяющих судить о деятельности Ежова в качестве военного комиссара радиошколы базы. Можно предположить, что его работа не очень отличалась от того, чем занимались в это время комиссары во всех остальных частях Красной Армии. Правда, контроль за военспецами, в данном случае преподавателями школы, затруднялся тем, что из-за отсутствия специальных знаний Ежов не мог квалифицированно разбираться в правильности тех или иных решений, касающихся учебного процесса. Поэтому в эти вопросы он старался особенно не вмешиваться, проводя большую часть рабочего времени в мастерской радиобазы, а свободного — в библиотеке за чтением специальной или общеобразовательной литературы.

Неожиданно в начале 1920 года спокойная жизнь радиошколы оказалась нарушена. Ежову и начальнику радиошколы, бывшему подпоручику царской армии А. Я. Магнушевскому, Особым отделом Запасной армии были предъявлены обвинения в нарушении установленного порядка приема в школу, в результате чего среди обучающихся оказалось несколько человек, дезертировавших ранее из Красной Армии. Учитывая, что ни Магнушевский, ни Ежов не преследовали личных корыстных целей, а руководствовались лишь желанием укомплектовать школу, военный трибунал Запасной армии, рассматривавший этот вопрос на своем заседании 5 февраля 1920 г., ограничился сравнительно мягкими мерами воздействия. Магнушевский был приговорен к двум годам условно, а Ежову был объявлен строгий выговор с предупреждением, при этом, в отличие от Магнушевского, ему удалось сохранить занимаемую должность{38}.

Исполняя обязанности комиссара школы, Ежов сначала эпизодически, а затем и постоянно замещал комиссара базы, когда тот был болен или находился в командировке. В этом качестве ему время от времени приходилось представлять коллектив радиобазы на различных районных или городских собраниях, выполнять отдельные поручения районного комитета партии, например выступать с политическими докладами на том или ином предприятии города. Однако до начала 1921 г. его участие в деятельности городской, а тем более областной парторганизации было, в общем, малозаметным.

Ситуация изменилась в феврале 1921 года. 6 февраля в местной газете были в дискуссионном порядке напечатаны от имени шести коммунистов тезисы о партийном строительстве (так называемые «тезисы шести»). Одним из тех, кто подписал документ, был Ежов, другим — его непосредственный начальник, комиссар 2-й радиобазы Я. Г. Савцов. В тезисах излагались взгляды авторов на принципы взаимодействия всех звеньев партийной организации — от первичной ячейки до областного комитета (обкома) — на основе четкого разграничения функций и полномочий каждого звена. Высказывались также критические замечания в адрес обкома. В частности, указывалось на оторванность высших партийных органов от низших, на перегруженность руководящих партработников другими ответственными должностями, что мешает им сосредоточиться на партийной работе и служит предметом всевозможных нареканий на оторванность «верхов» от масс. В связи с этим было высказано мнение о необходимости освобождения членов бюро областного комитета партии от любых других обязанностей.

Таким образом, «тезисы шести» как бы переносили на местную почву ту дискуссию о партийном строительстве, которая за несколько месяцев до этого, в сентябре 1920 г., состоялась на IX конференции РКП(б)[2].

После опубликования тезисов началось их триумфальное шествие по партийным организациям Казани. К ним присоединялись и отдельные ячейки, и целые районные комитеты. На прошедшей 20 февраля 1921 г. казанской общегородской партийной конференции после заслушивания доклада о партийном строительстве, сделанного представителем обкома, слово для содоклада было предоставлено одному из авторов «тезисов шести», начальнику политуправления Запасной армии и по совместительству заведующему агитационно-пропагандистским отделом обкома С. З. Слуцкому. В своем выступлении он заявил, что после IX партконференции не было принято никаких мер по оздоровлению партии и что нужны не только хорошие программы работы, но и гарантии того, что они будут выполняться. К числу таких гарантий относятся: выдвижение коммунистов в состав руководящих партийных структур в зависимости от способности к партийной работе, а не занимаемого высокого поста в советских органах, как это часто бывает; предоставление общим партийным собраниям их полных прав, из-за отсутствия которых эти собрания превращены теперь в фикцию; отчеты районных комитетов перед ячейками и вынесение последними по этому поводу тех или иных решений, направляемых затем в областной комитет; ежемесячная оценка ячейками деятельности прикрепленных к ним руководящих работников, чтобы те не игнорировали своей обязанности работать в массах и т. д.

Конференция приняла решение взять «тезисы шести» за основу и с учетом платформы обкома выработать единую позицию. Неделю спустя состоялась 2-я татарская областная партконференция. В принятых на ней решениях по организационному вопросу все основные предложения, содержащиеся в «тезисах шести», были учтены.

Прошедшая в феврале 1921 г. трехнедельная дискуссия сыграла важную роль в дальнейшей судьбе Ежова. Его подпись под получившими такую популярность «тезисами шести» не осталась незамеченной, и в ходе состоявшихся на заключительном этапе областной партконференции выборов руководящих органов Ежов получил свою первую, хотя и самую низшую в областной иерархии, партийную должность — был избран кандидатом в члены ревизионной комиссии.

Два месяца спустя, 21 апреля 1921 г., он избирается членом Кремлевского районного комитета партии г. Казани, а на следующий день на первом организационном собрании райкома, оставаясь военным комиссаром радиошколы, назначается по совместительству заведующим агитпропотделом райкома.

13 мая 1921 г., в связи с отбытием комиссара 2-й радиобазы к новому месту службы, Ежов был назначен на освободившуюся должность. Его авторитет продолжает расти. В местной газете публикуются заметки, в которых работа партийной организации радиобазы рассматривается в качестве примера для подражания. И как закономерный итог — 24 июня на 3-й областной партконференции Ежова избирают членом бюро Татарского областного комитета РКП(б). При распределении обязанностей между членами бюро ему было поручено возглавить агитпропотдел обкома.

Не оставался Ежов в стороне и от советской работы. В начале июня того же года он в очередной раз избирается в казанский городской Совет, а в конце того же месяца на 2-м Всетатарском съезде Советов становится членом президиума Всетатарского Центрального исполнительного комитета (ЦИК).

Активно участвуя в проводившихся в тот период избирательных кампаниях, Ежов, как и положено политическому борцу партии, проводит разъяснительную работу среди личного состава радиобазы, активно разоблачает «чуждые» взгляды и «обывательские» суждения. Вот характерная зарисовка с натуры, относящаяся к периоду выборов в Казанский горсовет:

«Клуб радиобазы полон красноармейцев. Оживленный говор, шум, — чувствуется необычный день. Представитель избирательной комиссии открывает собрание… По докладу т. Ежова выступило несколько ораторов. Особенно интересным было выступление гражданина Фотиева. Он, видите ли, вполне политически грамотный человек, но «никак не может разобраться в партиях» и думает, что «можно работать и не вступая в партии». Так пытался заговорить зубы товарищам из радиобазы «беспартийный» (так он себя называет) Фотиев.

Настоящий его облик разоблачил затем т. Ежов. Фотиев, оказывается, меньшевик. Собранию больше никаких объяснений от Фотиева не нужно было. Все было ясно. И с твердой революционной решимостью радиобазники выбрали в Совет Ежова Николая — бывшего рабочего Путиловского завода, коммуниста, военкома базы…»{39}, а также еще нескольких вполне благонадежных своих сослуживцев.

Пока Ежов политически просвещал личный состав вверенной ему радиошколы, а затем и радиобазы, Гражданская война успела закончиться, и для Красной Армии наступил один из наиболее сложных периодов ее существования — этап демобилизации и реорганизации.

В соответствии с изданной тогда инструкцией, члены партии могли быть демобилизованы при наличии соответствующего запроса со стороны губернских или областных парторганизаций и отсутствии возражений по месту службы коммуниста. 30 июня 1921 г. такое ходатайство по поводу Ежова, сделавшего уже к этому времени свой выбор и решившего целиком посвятить себя партийной работе, было направлено Татарским обкомом партии в адрес ЦК РКП(б). На следующий день и сам Ежов выехал в Москву «для выяснения очередных задач, возлагаемых на базу, и вопроса о ее реорганизации», а заодно, чтобы ускорить принятие решения, касающегося его собственной судьбы.

5 июля 1921 года Учетно-распределительный отдел ЦК РКП(б) направил ходатайство Татарского обкома в Политуправление Реввоенсовета Республики с просьбой дать свое заключение. В тот же день находящийся в Москве Ежов подал рапорт на имя помощника начальника Управления связи Красной Армии (УСКА) по политической части А. Ф. Боярского, в котором, во избежание волокиты, связанной с прохождением ходатайства о демобилизации по всем инстанциям, просил сообщить ему напрямую, имеются ли какие-либо обстоятельства, препятствующие его откомандированию в распоряжение Татарского обкома.

«Прошу, — писал Ежов, — принять во внимание следующее: в настоящее время я занимаю около восьми советских и партийных должностей, так, например: член президиума Татарского ЦИК, член горисполкома, член бюро областного комитета РКП(б) и член его секретариата, член бюро районного комитета РКП(б), зав. агитпропотделом областного комитета РКП(б), редактор «Известий» областкома РКП(б), зав. секцией Истпарта[3] по изучению истории Гражданской войны и Красной Армии — и, таким образом, уделять все внимание радиобазе при всем желании не могу и особой ценности в данном случае не представляю как работник УСКА»{40}.

Несмотря на отрицательную резолюцию комиссара радиотелеграфного отдела УСКА П. Н. Новобранова («Я, конечно, не согласен отпустить специалиста радио, т. к. и сейчас уже военный радио распыляет массу коммунистов по другой и партработе, и, наконец, мы можем оставить военный радио совершенно без коммунистов»{41}, Ежова пришлось отпустить. 15 июля 1921 года он перестал быть военным комиссаром, превратившись с этого момента в профессионального партийного функционера.

Вернувшись в Казань, Ежов энергично принялся за дело. Уже 2 августа на бюро обкома был заслушан его доклад о работе агитпропотдела и планах на ближайший период. Как выяснилось из доклада, отдела как такового фактически не существовало. Из обследованных к этому времени четырех районных комитетов в трех дела обстояли неудовлетворительно. Работа секций национальных меньшинств замерла: «мне даже не удалось собрать секретарей», — сообщил Ежов. Обрисовав ситуацию, он предложил вниманию присутствующих обширный план организационных мероприятий, призванных исправить положение. Предложения Ежова коллеги поддержали, представленный им план утвердили, и можно было, казалось бы, приступить к его реализации. Однако этого не произошло.

Ежов и прежде не отличался крепким здоровьем, тем более не пошли ему на пользу последние годы. В разоренной Гражданской войной стране, охваченной эпидемиями и голодом, трудно было не растерять даже те небольшие запасы жизненных сил, которые достались ему от природы. Приобретя за это время целый букет болезней, он сейчас остро нуждался в том, чтобы хорошенько отдохнуть и подлечиться. Еще в марте Ежов обратился к командованию с просьбой о предоставлении отпуска. «Отпуском совершенно не пользовался с Февральской революции, все время работая на советской, партийной и профессиональной работе»{42}, — писал он. Разрешение на трехнедельный отпуск было тогда получено, однако воспользоваться им не удалось.

Теперь такая возможность появилась. 20 августа 1921 г. бюро Татарского обкома РКП(б), рассмотрев заявление Ежова об отпуске и выдаче пособия, постановило:

«Дать отпуск на один месяц с правом выезда в Москву на предмет поступления в одну из санаторий г. Москвы и выдать пособие в размере 300000 руб.»{43}.

Узнав о предстоящем отъезде Ежова из Казани и словно догадываясь, что больше увидеться уже не придется, коммунисты радиобазы передали ему напутственное письмо.

«Мы, коммунисты 2-й базы радиотелеграфных формирований, — говорилось в нем, — провожая в лице твоем одного из старых товарищей, основателя нашего коллектива, несем тебе глубокую благодарность за понесенные труды по воспитанию в нас коммунистического духа. Мы не забудем наших общих собраний, где под твоим руководством путем бесед, дискуссий, рефератов мы получили, благодаря твоему умению передать понятным рабочему словом, ясное представление по вопросам о «верхах» и «низах», «профсоюзах», «продналоге» [темы внутрипартийных дискуссий] и пр.

Мы, рабочие нашего коллектива, не забудем нашего дорогого путиловца Кольку-книжника, благодаря которому наша ячейка по работе стояла первой по Кремлевскому району казанской (партийной] организации, и, расставаясь, надеемся, что многим из нас еще придется встретиться с тобой на поле борьбы за светлое будущее коммунизма»{44}.

Завершив текущие дела, Ежов выехал в Москву. По прибытии он был сначала направлен на отдых и лечение в один из санаториев, а затем, в январе 1922 г., с диагнозом «колит, малокровие и катар легких» помещен в Кремлевскую больницу. 13 февраля срок лечения подошел к концу, но в сопроводительном удостоверении ординатор Кремлевской больницы указал, что по состоянию здоровья Ежов нуждается в дополнительном месячном отпуске.

Больше, однако, отдыхать уже не пришлось.

Загрузка...