Его выбор [СИ]

Маг. 5. Арман. Ярость

Боль не уходила. Свернулась где-то внутри темным комочком, жрала душу и ждала ночи. И ночью начинались кошмары. Арман ворочался на кровати и боялся закрыть глаза: там, за пеленой сна, звал тихий плач. И Арман бежал, бежал к брату, падал, разбивал колени и вновь бежал, а плач становился все дальше, а темнота все гуще, а отчаяние все сильнее.

Арман просыпался в поту, вскакивал с кровати и забивался в угол, обнимая колени руками.

— Не зови меня, не зови! — шептал он. — Или Лиин уйдет вслед за нами.

Лиин, маленький мальчик, чем-то так похожий на Рэми. Невинные глаза, которые смотрели прямо в душу, слишком умные для шестилетнего мальчика-рожанина. И то же молчаливое, всепрощающее понимание, что было во взгляде Эрра. Боги, за что все это? Этого слишком много!

— Ты напишешь мне, — прошептал Лиин, когда его забирали, и вцепился в тунику Армана так крепко, что и расцепить-то было никак. Откуда силы взялись-то?

— Ты не прочитаешь, — одернул его Арман, сажая мальчишку перед дозорным на лошадь.

И ловя себя на мысли, что день сегодня такой морозный, хоть и погожий, не простудили бы мальчонку… И тут же одернул себя — не простудят. Эдлай обещал, а обещаниям опекуна Арман почему-то верил.

— Я выучу заклинание, — тихо прошептал Лиин. — Я пойму. Я напишу ответ. Обещай, что напишешь! Обещай!

— Тратишь силы на такую ерунду, — ответил Арман, но, когда Лиин посмотрел на него с мольбой, близкой к отчаянию, обещал.

И Эдлай, посмотрев внимательно на воспитанника, вдруг добавил:

— Я прослежу, чтобы он исполнил обещание.

Почему? Боги, не слишком ли он многого делает для какого-то рожанина? Не слишком ли многим жертвует?

Арман обхватил голову руками и тихо застонал. Много, но иначе ведь нельзя. Если Лиин пойдет за ними, Эрр не простит! Даже за гранью не простит!

На второй день, не выдерживая бессонницы и мрачных мыслей, Арман сел за письмо. Но слова, миг назад мучившие и не находившие выхода, теперь куда-то пропали. И осталась лишь звенящая пустота. Как это вообще можно написать? Да и что писать-то?

Он скомкал очередной лист бумаги и бросил ее в жадный огонь. И не поднял даже взгляда, когда в комнату вошел Эдлай и подал протянул воспитаннику светящийся шарик энергии:

— Если не можешь написать письмо, возьми это.

— Они слишком дороги, — прошептал Арман. — Стоит ли?

— Твоя бледность стоит мне дороже, — ответил Эдлай. — На закате в столицу отправится наш посол. Думаю, он сможет передать посылку Лиину.

— А еще одному человеку? — тихо спросил Арман.

— Лесли?

Арман вздрогнул. Эдлай слишком проницателен. И слишком хорошо его знает.

Лесли. Острые шутки, вечно язвительная улыбка и странное ощущение, что кто-то рядом.

Арману сейчас так нужен друг… не обожающий Лиин, а кто-то кто Армана поймет и примет таким, каким он есть, перед кем не надо играть в замену брату. И не надо быть сильным и идеальным.

— Я привезу Лесли к тебе, — ответил Эдлай, и Арман вздрогнул, сомкнув пальцы на сгустке энергии. — Если ты этого хочешь. Ты точно этого хочешь?

И Арман радостно кивнул, сжав в ладони сгусток энергии и откинувшись на спинку кресла. Да, так легче. Хоть и дороже. И одиночество вдруг отступило, а маленький светящийся шарик на ладони вобрал все, что клубилось в душе: и щемящую тоску по брату, и страх, и бегающие в голове мысли. Арман знал, что Лиин поймет. Знал, что разделит эту тоску, и сразу дышать стало чуть легче.

Теперь и Лесли можно дождаться.

А потом за окном вечер кутался в снежную шаль. Потрескивали дрова в камине, гуляли по стенам изменчивые тени. Тоска не проходила, дышать все так же было тяжело, но Арман заставил себя стоять прямо. Навязчивое тепло заливало всю комнату: высокий, до потолка, шкаф, набитый книгами, тяжелый письменный стол с резными ножками и мраморной столешницей, статуэтку Ирении, богини мудрости, и плавные изгибы стульев, обитых бархатом.

Было душно, так душно, что хотелось подбежать к окну, распахнуть створки и вдыхать, вдыхать морозный воздух до сладостного опьянения, но Арман заставил себя остаться на месте.

Перед глазами расплывалось, и теперь Арман понимал, почему Эдлай запрещал ему писать Лесли. Все, что было до отъезда из столицы, оказалось навязчивым бредом, непереносимой глупостью. Льющийся из камина свет ластился к магическому зеркалу, за которым...

Арман вспыхнул от стыда, затылком чувствуя холодно-презрительный взгляд опекуна. За зеркалом была небольшая, убранная в золотые тона спальня, где тощая женщина уговаривала лучшего друга:

— Знаю, что ты его терпеть не можешь. Но Арман будущий глава северного рода.

Скажите, что все это неправда! Что Лесли сейчас улыбнется искренне, и скажет, что мать что-то попутала, что Арман его лучший друг. А разве можно про лучшего друга, про товарища по шалостям, про партнера на жестких тренингах «терпеть не можешь»? Они ели вместе, спали вместе, они все делали вместе, и в школе их называли неразлучными. Называли. Когда-то.

— Ма-а-а-ам! — протянул Лесли, опасно сощурившись. Как знаком Арману был этот взгляд. Так Лесли редко, но смотрел, когда был готов вытворить очередную гадость. — Я помню. Все помню. Дружить с главой крупного рода — это место при дворе, хорошая жена и вечный достаток. Но он же хороший больно, понимаешь? И с ним ни повеселиться нормально, ни пошутить…

Арман прикусил губу, отвернувшись от зеркала и подавив неожиданный приступ тошноты. Пошутить? Это выпустить из школьного террариума ядовитого паука и посмеяться, когда их одноклассника откачивали виссавийцы. Это дать толстому прислужке пинка под задницу, чтобы он полетел на каменный пол с подносом, заставленным дорогими пирожными. А вечером всенепременно сходить полюбоваться на порку. Потому что нерадивые слуги должны быть наказаны, а нерадивых учеников трогать не смей, пока они не трогают арханов или пока не попадаются. Лесли не попадался никогда.

Арман прощал другу все. «У каждого свои недостатки, — шутил Лесли в ответ на упреки Армана. — Прости, ничего не мог с собой поделать. Но ради тебя постараюсь».

И старался же. И на тренировках был лучшим напарником, и вечерами лучшим рассказчиком и лучшим слушателем. И потом они вместе сбегали из школы и можно было забыть и о доме, что Арману казался чужим, и об обожающем взгляде младшего брата, и о холодной матери. И о том, что Арману даже поговорить было дома не с кем. Не со слугами же? А вот Лесли всегда слушал. Отвечал задумчивой улыбкой, находил нужные слова и становилось легче. И потом они вместе гоняли по улицам верхом. Вместе и терпели порку, когда их наконец-то ловили и возвращали в школу. Вместе... так почему же теперь?

— Главное — не какой он, а кто он, — увещевала мать, стягивая мышиного цвета волосы Лесли в тугой хвост. — У Армана умер единокровный брат — посочувствуй мальчику.

— Мой бы умер, я бы только обрадовался, — еще больше сузил глаза Лесли.

Арман вспомнил единокровного брата «друга», затюканного первогодку в их школе. Ходили слухи, что родился мальчонка от тайной связи отца Лесли с какой-то придворной дамой, и имени той дамы никто не знал. Учителя говорили, что мальчик умный и талантливый, ученики его терпеть не могли, Арман даже понять не мог почему.

Пару раз выловив мальчонку из выгребной ямы, он не выдержал, спросил у Лесли: зачем позволяет издеваться над младшим? Лесли тогда скривился, покраснел густо, открыл было рот, чтобы что-то сказать, но посмотрел ошеломленно на Армана и промолчал. Однако его брата после этого почему-то никто не трогал.

— Не вступился бы этот дурак, давно бы я «братишку»… — прошипел Лесли. — Но у Армана такой взгляд был… «Не защитишь, так и ты мне не нужен». Хороший шибко? А я что, дерьмо?

Да не хороший Арман, он действительно не понимает. Для него тронуть кого-то из семьи — это тронуть его. А брат — это брат. Единокровный, родной, какая разница? Эрр тоже единокровный, и что? Был единокровный… Арман отшатнулся от зеркала.

— Временами даже магия бывает полезной, не так ли, мой мальчик? — рука опекуна тяжело легла на плечо и так его сжала, что Арман от боли втянул сквозь зубы воздух. — Надеюсь, что ты такой ошибки, как твои гости, не совершишь. Надеюсь, ты всегда будешь помнить, что тебя могут подслушать, и примешь меры предосторожности.

— Уж не сомневайся, — прохрипел Арман.

Свои тайны он выдавать точно никому не собирался. И доверять после такого… никому. Горько, противно. И взгляд все равно тянется к покрывающемуся темной пленкой зеркалу, стремясь досмотреть, питаясь надеждой, что все это лишь досадная ошибка. И уже осознавая, что ошибки быть не может, а зеркало медленно превращается в черный, сливающейся с остальной стеной камень. Представление закончилось.

Арман покачнулся. Ошеломленно опустившись на стул, он вплел пальцы в волосы и уставился на мраморные прожилки столешницы. Его била мелкая дрожь, во рту пересохло, но когда в дверь постучали, он уже взял себя в руки. Даже нашел силы встать, гордо выпрямиться, посмотреть в глаза Лесли спокойно и не выпустить наружу жрущие душу горечь и презрение. К себе, к «другу», а разница?

— Идем во двор! — потянул его за руку Лесли. — Говорят, там такие зверюги, замок охраняют.

Зверюги? Только зверюги его волнуют? К этим «друзьям» Арман как безумный рвался в столицу? Подальше от Эрра? Бред. Боги, скажите, что это всего лишь лихорадочный бред! И сейчас Арман очнется, и все будет как прежде. И Эрр будет жив, и Лесли станет прежним. Близким, родным. Не тем, кто только что говорил матери гадости, а теперь вновь улыбается, с легкой грустью, будто сочувствует, но и в самом деле рад встрече.

— Боюсь, время для игр сейчас не подходящее, — ответил за воспитанника Эдлай. — Траур обязывает, мой мальчик.

— Мы понимаем. — Паучиха бросила в сторону Эдлая заинтересованно-игривый взгляд. Армана передернуло, показалось вдруг, что столица, школа были всего лишь бредом… и настоящее тут, а между ним и когда-то родным Лесли разверзает пасть бездна. — Мы заглянем позднее. Мой сын с удовольствием останется с вашим воспитанником. Думаю, в столь сложное время поддержка друга будет весьма кстати.

Лесли вмиг стал серьезным, посмотрел иначе, с какой-то потаенной тоской, и на миг Арман засомневался, что увиденное в зеркале было правдой. Не может быть правдой. Не может Лесли быть таким....

— Спасибо, что приехали, — спокойно продолжал Эдлай, до боли сжимая плечо Армана. — Но моему воспитаннику теперь гораздо более полезно уединение и отрешенность. Траур по близким обязывает.

Арман ненавидел в последнее время уединение, но возражать не стал, до хруста сжав зубы. Он мысленно поклялся научиться говорить вот так — вежливо, спокойно — и в то же время бить словами, смыслом, понятным лишь немногим.

Ничего ведь Эдлай не сказал, а Паучиха побледнела, испуганно посмотрела на опекуна, будто увидела его в первый раз, что-то шепнула Лесли и вывела сына из кабинета.

Боги, ну почему? Пальцы сомкнулись на дорогой статуэтке. Разбить! Раздавить... Может, хоть на миг станет легче?

— Арман…

Запястье прошило болью — хватка опекуна не была ласковой, зато голос оказался неожиданно теплым:

— Не смей портить чужих вещей. Никогда. Не смей впадать в гнев из-за какого-то недоумка.

Недоумка? Лучшего друга. Бывшего друга… Арман позволил отобрать у себя статуэтку, послушно опустился на стул и вздрогнул, услышав:

— Я понимаю. Больно, да?

— Больно, — выдохнул Арман.

— Ты никому не можешь верить, мой мальчик. Даже мне. Доверие… оно делает слабее, понимаешь?

— Понимаю…

— Ты молодец. Хорошо держался. Будешь отличным главой рода. Но пока ты им не станешь, я буду с тобой.

Арман до крови прикусил губу и гордо выпрямился на стуле.

Позднее они с Лесли встретились лишь раз — когда «друг» уезжал из замка. Слушая его глупую болтовню, Арман большей частью молчал. Он отлично усвоил и второй урок: высший свет это притворство, притворство и еще раз притворство. И есть в этом мире лишь один человек, перед которым он может быть самим собой.

Лиин. Мальчик с внимательным взглядом, так похожий на брата, тень Эрра. Как жаль, что Лиину пришлось так быстро уехать, как жаль, что Арман не смог найти в себе силы возразить опекуну и оставить Лиина рядом с собой. Да и может ли он? В магической школе Лиин станет сильным, а с Арманом?

Он резко выпрямился. Боли, которая вечно клубилась в груди, показывать нельзя. Снисходительная улыбка, прямая спина, высоко поднятый подбородок. Спокойный, холодный взгляд, скупость слов и жестов. Слушать. Надо слушать, не говорить. Каждое лишнее слово — предатель. Каждый лишний жест — непростительная слабость. Но больно же. Больно, до спертого дыхания! Дышать больно!

Арман слушал. В кабинете, спиной чувствуя стоявшего за стулом опекуна, он внимал мерному голосу худощавого секретаря с неприятно вытянутым лицом. Он ничего не понимал ни в присланных письмах, ни в отчетах. Он с ужасом смотрел на каждую новую бумагу, и перо дрожало в руке, когда приходилось что-то подписывать. Но лучше так, чем сидеть одному в комнате и думать... и ожидать с ужасом вечера, когда придется удалиться в свои покои, лечь в кровать и остаться одному.

— Почему я? — спросил он, понимая, что буквы расплываются перед глазами, а ровные столбики цифр пугают кажущейся безликостью.

Секретарь ровным голосом объяснял второй раз. Третий. Четвертый. Пока не становилось понятнее. Сеен все так же стоял за спиной и слушал. Почему Сеен? Арман терпеть не мог этого человека, потому что не понимал. Но опекун приказал слушаться, а Эдлаю Арман пока доверял. Да и Эдлай сейчас был рядом. Временами опускал ладонь на плечо воспитанника, подбадривая, временами прерывал секретаря и начинал объяснять сам, более доходчиво.

Тихо скрипело перо, все ровнее выходили закорючки подписи, все чаще плавился белый воск и устремлялись ввысь острые вершины гор на остывавшей печати, а горевшие на запястьях магические татуировки сыпали на воск синие искры, скрепляя его магией.

С цифрами было легче.

С просьбами — гораздо сложнее. Особенно сложно — с приказом повелителя, завуалированным под просьбу.

— Подпиши, мой мальчик, — ровным голосом просил Сеен.

Арман не отвечал и мял перо между пальцев. Строки вновь плавились перед глазами, к горлу накатывала горькая волна отчаянного упрямства. Арман боялся ослушаться, но не мог подчиниться.

Только как же отказать, если он даже глаза боится поднять на главу семейства? Гэрри, казалось, как только в эту комнату вошел, так даже дышать стало больно. До тошноты. И ничего же он не делал, просто встал в стороне, сложил на груди руки и смотрел остро, с легким презрением. Будто взглядом говорил, что Арман не справится, и ничего не сделает правильно. Будто одним видом предупреждал, что не примет такого главы рода.

— Не упрямься, подпиши, — повторил Сеен. — Ты глава его рода, ты должен подписать.

Арман смотрел на разбросанные по столу листы доклада, взгляд безошибочно выхватывал нужные строки:

И тут же выведенные неровным почерком, с ошибками, на дешевой бумаге, одной и той же рукой, наверняка рукой деревенского старейшины:

— Арман, — Сеен подошел к столу и решительно собрал разбросанные листки в одну аккуратную стопку. — Ты уже не маленький, ты обязан понять.

— Он должен умереть, — выдохнул Арман.

— Он не может умереть, — мягко уговаривал Сеен, подсовывая нужную бумагу. — Он станет телохранителем повелителя. Человека с таким даром…

— Плевать на его дар! — взорвался Арман, стукнув кулаком по столу. — Убил, так пусть сам сдохнет!

Секретарь, подчиняясь чуть заметному жесту Сеена, стрелой вылетел из кабинета. Боится, горько усмехнулся Арман. Слуги трусливые. Арман не такой. Арман выхватил из рук Сеена листки и швырнул их на пол. И посмотрел на придворного с всей яростью, со всей злостью, на какую был способен. И все равно же не подействовало — проклятый придворный даже не шелохнулся. Лишь серые глаза его слегка потемнели, а губ коснулась насмешливая улыбка:

— Противишься повелителю?

Арман старался не обращать взгляда на насмешливый взгляд Гэрри и гордо выпрямился:

— Ты его спасаешь… когда… когда найдут убийцу брата, его тоже спасешь? Потому что «дар»?

— Арман… ты… — побледнел Сеен. — Ты действительно сын своего отца, смотришь теперь, как Алан. Говоришь, как он, и так же не понимаешь…

— Потому он умер? Потому что не понимал? — тихо спросил Арман. — Потому они все умерли?

— Мой мальчик…

— Я еще мал, ты прав, но я их понимаю, — Арман бросил взгляд на разбросанные по темному ковру бумаги. — И я не могу… понимаешь… не могу его отпустить…

— Я понимаю. — Сеен безошибочно нашел среди разбросанных бумаг приговор к смерти и протянул его Арману. Неподписанный. Пока неподписанный. — Я позволю убить Виреса и даже защищу тебя перед повелителем… по старой дружбе с твоим отцом.

Арман потянулся, чтобы взять листок, но Сеен отдернул руку, резанув Армана жестким взглядом:

— … через три дня. После того, как ты поговоришь с Виресом.

— Пусть так, — смирился Арман, направившись к выходу.

Ему уже было все равно, сил сопротивляться и спорить не осталось. Но еще не доходя до высоких, обманчиво хрупких дверей, он услышал смешок опекуна:

— Ты хитер, Сеен. Остановись, Арман.

Арман подчинился, встав у дверей как вкопанный. Но оборачиваться не спешил, как и не спешил сдаваться:

— Я хочу видеть Виреса здесь. Я глава его рода, и я его накажу. Лично.

— Боги, Арман, какой же ты дурень, — ответил опекун. — Подписать бумагу и послать незнакомого человека на казнь — это не то же самое, что убить кого-то, кого уже знаешь. Сеену так легко удалось тебя провести. Если ты узнаешь Виреса, если ты его поймешь, ты не сможешь его казнить. Не сейчас. Неужели сам не понимаешь, мой мальчик?

Сможет. И казнит. Арман сжал зубы. Как такое можно понять?

— Эдлай, — пытался вмешаться Сеен.

— Не забывай, что Арман мой воспитанник, — оборвал его Эдлай. — И глава северного рода. Действительно хочешь, чтобы им было так легко манипулировать? Боги, мы не можем ждать, пока он повзрослеет!

А кто вас просит ждать?

Ковер… потерся у самого входа. Едва заметно, а все же. Оказывается, и в этом замке бывают потертые ковры. Унизительно. Как же все это унизительно… и правдиво.

— Пойми меня правильно, мальчик, — продолжал за спиной опекун. — Я возьму на себя часть твоей ноши. Но ты сам знаешь, так не будет всегда. И к своему совершеннолетию ты должен стать достаточно сильным, чтобы все это взвалить на собственные плечи.

Еще четыре года…

Арману вдруг стало страшно.

— Вижу, в магической школе тебя разбаловали, — не унимался Эдлай. — Она для детей, которые живут под защитой родителей. У тебя такой защиты нет.

Хлестко. И больно. Боги, как же больно и противно.

— Потому ты больше не вернешься в школу.

А и не жалко. Что он забыл в этой школе?

А опекун продолжал:

— Я не могу все время за тобой присматривать. Я не могу взять тебя на границу. Это не место для детей. Да и я все время в разъездах, которые для тебя могут быть опасны. Я могу рисковать своей жизнью, но я не имею права рисковать жизнью главы северного рода. И я не могу оставлять тебя без присмотра в замке.

Арман опустил голову.

С каких это пор он стал для кого-то обузой?

Ковер… почему он потемнел? Почему весь мир вокруг потемнел?

— Потому ты отправишься в одно из моих поместий. Ты не будешь писать своим друзьям…

… у Армана есть друзья? Смешно.

— … ты забудешь всех, кого знал, с кем общался раньше.

Арман уже не помнил. Одного лишь забыть не мог и забывать не собирался…

Лиин. Только Лиин его не предаст.

— Я подберу для тебя учителей. Я сделаю все, чтобы из этого поместья ты вернулся сильным. А теперь ступай.

Арман поклонился опекуну, зло посмотрел на Сеена и вышел. Свежего воздуха… ему так не хватало свежего воздуха. Больно, плохо! И даже там, на улице, догнал его тяжелый взгляд Гэрри. Если главы семейств так его ненавидят, то что будет дальше?

Лиин, стоишь ли ты таких жертв?

Сонливость прижимала к земле. В последнюю свою ночь в замке Арман почти не спал — ворочался с бока на бок и вжимал ногти в ладони до крови. Смерть вновь дышала в спину, шептала ласково на ухо, гладила волосы и заглядывала в глаза. Смерть обещала, что боли больше не будет и кошмаров больше будет. И плача брата, который Арман слышал и днем и ночью — больше не будет.

— Хватит уже! — проворчал он, переворачиваясь на другой бок, и утонул вдруг в ласковом тепле — замок вновь отозвался уютом.

И лежать на кровати вдруг стало хорошо, спокойно, а по комнате полилась тихая, печальная мелодия. Арман заплакал. Глупо, бессмысленно, как ребенок. Сжался в комок и рыдал, выжимая из себя черноту и отчаяние. Рыдал, прижимая колени к груди, обхватив голову руками. До боли головы и спасительного забвения. А замок все так же отзывался мягкой мелодией на рыдание, кутал и ластился уютом, как шаловливый котенок. Как когда-то брат… успокаивая боль силой.

Уезжать было тяжело. Живой замок провожал Армана как близкое, горячо любимое существо — бегущими по стеклам слезами и чуть помутневшими в предчувствии долгой разлуки белоснежными стенами. Замок ласково касался сознания, пытаясь успокоить, утихомирить все так же колыхающиеся где-то в глубине души боль и одиночество. Замок излучал тоску, мягкую и светлую, а также надежду, что они когда-нибудь еще встретятся.

Арман уткнулся носом в плащ опекуна и тихонько вздохнул. На этот раз ему не дали ехать на отдельной лошади, и он должен был, как дите малое, довольствоваться местом за спиной Эдлая. И доводы, что Арман был лучшим в школе в верховой езде и на тренировках, совсем не помогли.

— Потом проверю, — холодно ответил опекун. — А пока ты еще слаб после болезни и поедешь так. Дорога долгая и тяжелая, у нас нет времени с тобой играться.

Дорога и в самом деле была тяжелой. Несмотря на великолепную погоду, когда яркое солнце расплескивало золото по хрустящему снегу, на плотно утрамбованные тропинки, где они ехали неспешно, вытянувшись в длинную цепочку, на парное молоко в двух деревнях, которым щедро поили «арханчонка» румяные от мороза рожанки, и пышущий жаром, только из печи, хлеб, казавшийся с морозу вкуснее самых изысканных пирожных, к вечеру Арман выдохся так, что с трудом удерживался за спиной Эдлая. Да и продрог до костей, до равнодушного отупения при виде выросших перед ними стен замка. Зато и боль ушла, спряталась за отупением.

Этот замок не походил на тот, из которого они так недавно и так давно выехали. Этот был окружен толстыми стенами и хранил внутри не ласковую тишину, а запах костров, крики домашних животных, стук топоров и бренчание колодезных цепей.

При виде въехавших через распахнутые ворота арханов рожане засуетились, упали коленями в тщательно расчищенный, замерзший до твердости камня песок и замерли, низко опустив головы и скрестив на груди руки. Арман лишь пожал плечами — опекуна тут явно боялись… только чего бояться-то? Вот телохранитель повелителя, Даар, хоть и тонкий, как тростинка, пострашнее будет. И поопаснее. А Эдлай, колючий, как ссохшееся, старое дерево, при Армане никого даже пальцем не тронул. И спокойно при нем как-то… может, даже слишком спокойно.

По приказу опекуна Арман спешился, проигнорировав затекшие мышцы, расправил плечи и с надеждой посмотрел на парадные двери господского дома, на которых восходило над полем огромное солнце — герб рода Эдлая.

Дождавшись, пока спешатся Сеен и сопровождающие их дозорные, Арман вслед за опекуном медленно поднялся по скользким ото льда мраморным ступенькам и вошел в открытые слугами тяжелые двери.

Внутри было тепло, шумно и невыносимо душно. Тихим шелестом проносились по просторной зале стоны, крики боли, лихорадочный шепот. Ровными рядами лежали на земле тюфяки, непереносимо пахло гноем, мокрой от пота тканью и какой-то неуловимой вонью, которой Арман никак не мог найти названия. Ошеломленно посмотрев на лежавшую у его ног, глядящую в потолок невидящими глазами седовласую женщину, Арман с шумом выдохнул и чуть ли не бегом устремился вслед за успевшими отойти уже на десяток шагов мужчинами.

Кажется, Эдлай что-то говорил. Кажется, Сеен ему что-то отвечал, Арман не слышал и не понимал слов. Он смотрел на старика, кусающего до крови губы, на мечущуюся в бреду девушку, выкрикивающую неясно чье-то имя, на сидящего у колонны мужчину с бессмысленным, страшным взглядом, баюкавшего отрезанную до локтя руку, и чувствовал, что сходит с ума от чужой боли.

«Я хочу уйти отсюда!» — подумал Арман, механически выхватив из слов Сеена фразу «ритуал забвения».

И сразу же окатила с головой жаром злость. Арман вмиг забыл и об этом зале, и о больных, и даже об усталости, которая раньше казалась почти невыносимой. Его захлестнуло яростью. Вскипела в жилах кровь, ослабели вдруг колени, а перед глазами встала темная пелена. Только сейчас поняв, зачем его на самом деле привезли в замок, Арман до боли в костяшках пальцев сжал кулаки и прошипел:

— Не дождешься! Я отказываюсь, слышишь, я отказываюсь забывать о своей любви к брату!

Сволочи! Они всего лишь сволочи! Все! И слова какие Эдлай говорит… правильные:

— Мертвых надо отпускать.

Да Арман знал, что надо отпускать, но не мог. Потому что боль, воспоминания, безумная тоска внутри — это все, что Арману сейчас осталось. Если это уйдет… то потом что?

— И помни о нашем договоре, мальчик, — продолжал опекун.

Договоре? Горько как… от этого их договора. И от слов их горько. И от жизни этой… той самой, за которую так цепляются все в этом зале. Ну чего ради, скажите, за нее цепляться? Кому она нужна? Хотите… берите! Сколько влезет! Ну же! Только оставьте его в покое!

— Церемония забвения в наш договор не входила! — прошипел Арман, чувствуя, как подбираются к горлу слезы беспомощности. — Ты не можешь, ты не имеешь права меня заставить!

— Я твой опекун, Арман, — спокойно ответил Эдлай. — Я имею право на очень многое.

Вот как оно на самом деле? А Арман уже успокоился, расслабился, доверился. А тут на тебе… «я имею право на что угодно, а ты и слова не скажи?» Не дождетесь!

Посмотрев в потемневшие глаза опекуна, Арман резко развернулся и, не спросив разрешения удалиться, почти бегом пролетел между разложенных на полу тюфяков и влетел на второй этаж, в первую попавшуюся дверь, за которой оказался узкий коридор с ровным рядом окон по одной стороне и с таким же ровным рядом дверей по другой.

Долго сдерживаемая боль вернулась и захлестнула с головой. Глядя в окно на заходящее за стены замка солнце, Арман прижался пылающим лбом к стеклу. Проклятый опекун… Проклятый Сеен. Проклятое наследство и ноша главы рода! Чего они все от Армана хотят? Он всего лишь ребенок… он хочет вернуться в школу, во времена, где не надо было притворяться, не надо было искать в дружбе тайного умысла. Он хочет вернуться в их городской дом, где каждый вечер ждал его дома молчаливый Эрр… где мачеха, оказывается, защищала, помогала… здесь ему никто не помогает… тяжело.

Боги, как же это тяжело! А теперь все забыть? Оставить чувства к этим людям в прошлом? Последнее, что давало ему силы дышать, двигаться дальше? Потому что там его любили… там были люди, которые его по-настоящему любили… единственные… кто любил.

— Мне проводить вас в вашу комнату, архан? — ледяной водой окатил чужой голос.

Арман резко выпрямился и обернулся, увидев в льющихся через окна лучах закатного солнца мальчика в простых одеждах из некрашеной шерсти. Коричневые волосы его, отливающие в буром свете красным, были гладко зачесаны и скреплены серебреным обручем, ярко-синие глаза смотрели спокойно и слегка… грустно, наверное, бледное лицо казалось болезненным и уставшим.

Уловив в этих странных глазах отблеск той же боли, что клубилась сейчас в его душе, и тот же страх, когда жизнь разлетается на осколки, и не знаешь, не хочешь знать, что будет в следующее мгновение, и мучительное одиночество, в котором поговорить не с кем… Арман задохнулся. Хоть мальчик был худ и болезнен, а так похож на него самого, что дыхание на миг перехватило. Будто оба они прошли через ту самую боль… но прошли как-то иначе, в чем иначе, Арман еще не мог понять. Опыта и ума не хватало.

Хорошо быть взрослым. Не чувствуешь себя таким дураком.

— Почему ты? — прохрипел он.

— Простите, — опустил взгляд мальчик, и на бледных щеках его вспыхнул лихорадочный румянец.

— Почему извиняешься? — все более удивлялся Арман, чувствуя, как с каждым вздохом возвращается к нему хладнокровие.

Быть слабым он позволит себе позднее, когда останется один в своих покоях. А пока нельзя. Не перед чужим... вообще не перед кем.

— Я… — вновь почему-то смутился мальчик. — У вас нет хариба… я буду за него, пока вы… в этом замке.

— Ты ведь архан, да? — удивился Арман, заметив выглядывающие из рукавов незнакомца синие татуировки. — Так почему прислуживаешь?

— Мне… приказали.

— Кто?

Мальчик побледнел так сильно, что Арману расхотелось спрашивать:

— Не важно.

Пусть уж ведет, раз приспичило, какая разница почему? Арман не знал этого замка, а плутать по коридорам сейчас не хотелось, да и сил совсем не осталось. Как не хотелось и расспрашивать этого мальчика. Завтра расспросит. Может быть.

— Проводи в мою… комнату.

Мальчик поспешно, слишком поспешно, развернулся, взял с пола фонарь с медленно догорающей за ажурными металлическими стенками свечой и открыл одну из дверей, проведя Армана к крутой, винтовой лестнице, освещенной тусклыми светильниками на голых, выложенных из камня стенах.

— Как давно ты тут? — спросил Арман, не выдержав давящей тишины.

— Несколько дней, мой архан, — почти неслышно ответил мальчик.

Странный он какой-то. Не слабый и не хилый, нет. Спину вон как ровно держит, ровнее Армана, и движения плавные, едва уловимые, как у гибкого, сильного зверя… Таких в школе учителя любили и всем в пример ставили. На уроках, на тренировках они были как хорошо заточенные клинки, неуловимые и смертоносные, а взгляд их…

Арман на миг остановился — ледяной и острый, не такой, как у этого мальчишки. И слух великолепный — как бы бесшумно ни двигался Арман, а мальчик уловил, что за ним более не следуют, застыл на ступеньке, обернулся и уколол встревожено-вопрошающим взглядом:

— Мой архан?

— Ты из моего рода? — выдохнул Арман, понимая все меньше.

Почему такого, как этот, заставили служить? Почему не отправили, куда следовало, в хорошую школу, под присмотр учителей и наставников? Почему заставляют оставаться в этой дыре, это же…

…глупо, подобрал наконец-то нужное слово Арман, поднимаясь вслед за мальчиком по лестнице. И расточительно. Потому что каждый человек должен быть на своем месте, так говорила мачеха… может, она была права. Нет, точно права. Служить должны такие, как хариб Эдлая — тихий и молчаливый. А не этот…

— Да, мой архан, — ответил после недолгого молчания мальчик.

Толкнув небольшую дверь вверху лестницы, он придержал тугую створку, пропуская Армана в узкий и короткий темный коридор. Здесь было гораздо спокойнее, а все звуки, столь хорошо различимые этажом ниже, казалось, куда-то пропали. Арман вновь почувствовал накатывающую волнами усталость. Дико хотелось упасть прямо сейчас на кровать и забыться тяжелым сном. Еще немного потерпеть... проклятая слабость. Раньше он не уставал так быстро.

— Тут спальня вашего опекуна, — показал мальчик на первую дверь справа. — Там — спальня Сеена. А дальше… — он вздрогнул, как-то странно передернув плечами, — двери в покои для почетных гостей, где разместят повелителя с его телохранителями и…

— …вождя Виссавии, — процедил сквозь зубы Арман.

Он знал, что чуть позднее в этом коридоре уже не будет спокойно и пусто… таких гостей положено охранять как зеницу ока. А Армана, небось, еще заставят и лебезить перед вождем, хотя именно благодаря ему увезла мачеха семью из столичного дома. Все из-за него!

— Мой архан, — вновь одернул Армана мальчик, открывая одну из неприметных и внешне ничем не отличавшуюся от других дверей.

Раздраженно влетев внутрь, Арман окинул взглядом просторную, убранную в мягкие пастельные тона, комнату, скинул осточертевший плащ на скамью у окна, сел на кровать под тяжелым, вышитым звездами балдахином и попытался расшнуровать затейливую шнуровку на высоких, выше колен, сапогах. Этот замок был другим, безжизненным и сухим… не как тот, который они недавно оставили. Боги, как же от всего этого тошно!

— Я помогу, мой архан. — Начинающий раздражать своей услужливостью мальчик поставил фонарь на пол и опустился перед Арманом на колени.

Хлопнула за стеной дверь, раздались шаги и едва слышные голоса, и Арман вздрогнул:

— Ты… Ты действительно… как слуга… и тебе не стыдно?

Ведь должно быть стыдно! Иначе и быть не может!

Мальчик вновь вспыхнул и процедил сквозь зубы:

— Нет.

— Но… — Арман искренне не понимал. — Ты архан! Ты должен быть… — он некоторое время молчал, подыскивая слова, — … гордым. Так почему?

— Я недостоин быть арханом, — тихо ответил мальчик, опустив голову.

Арман двинул ногой, высвобождая ее их цепких пальцев мальчишки. Он не понимал. Но хотел разобраться. Действительно хотел.

— Недостоин? — переспросил он.

— Я даже жить не достоин, — прохрипел этот идиот, опустив на ковер руки.

Как странно он это сказал… не с обидой, нет. Будто и сам так думал. Мало того, не переживал, а спокойно ждал… смерти? Боги, как же знакомо это чувство!

— Кто сказал? — вспыхнул Арман. — Сеен, Эдлай, кто-то из дозора, скажи, кто?

Спокойный ответ убил:

— Вы.

Арман замер. Еще не веря своим ушам, не осмеливаясь поверить, он опустил взгляд на кончики своих сапог и едва слышно прошептал:

— Как… как тебя зовут?

Столь же тихий ответ казался тревожным продолжением тронувшего свечи сквозняка:

— Вирес.

Арман не помнил, что было дальше. В душе разорвалось разочарование, и, сам не понимая, что делает, Арман из-за всей силы пнул Виреса ногой в плечо. Все так же коленопреклоненный мальчик упал на спину и, тотчас поднявшись, вновь застыл на коленях перед Арманом. Проклятье! Этот идиот даже не думал сопротивляться или оправдываться! Просто стоял вот так, неподвижный, с опущенной головой и слушал:

— Ты понимаешь, что натворил! — кричал Арман, до боли сжимая кулаки. — Думаешь, если сильный, то тебе все можно? Там люди были. Лю-ю-ю-юди! Тебе больно? Ты мать потерял? А они? Им не больно? Тварь бесстыжая! Видеть тебя не желаю! Ты как грязь… противно! Сдох бы — всем было бы легче!

А Вирес все молчал. Все так же стоял на коленях, опустив голову так низко, что лица уже было и не рассмотреть. Ну хоть бы слово сказал… хоть бы попытался объяснить… хотя бы взмолился о прощении! Нет же! Невыносимо!

Арман сильнее сжал кулаки. Поняв, что сейчас не выдержит, изобьет этого придурка до полусмерти и сам потом жалеть будет, он обошел все так же неподвижного Виреса и направился к двери, но остановился, ошеломленный, едва успев схватиться за резную ручку.

Татуировки на запястьях нагрелись так, что кожу рвануло болью. За спиной раздался протяжный стон. Еще не веря своим ушам, Арман медленно обернулся и передернулся, вжавшись в створку двери: он не понимал, что происходит. Вирес сложился пополам, охватив ладонями голову. Глаза его были широко раскрыты и бессмысленны, с уголка рта медленно стекала по подбородку красная дорожка. Пальцы скрючились и так сильно тянули волосы, что казалось, кожа сейчас не выдержит, слезет с черепа вместе со скальпом. И этот стон. Мучительный, протяжный, на одной ноте.

— Ты чего? — выдохнул Арман. — Я несильно… несильно тебя ударил... Правда?

Вирес застонал так, что Арман стрелой выбежал из собственной комнаты и, налетев на кого-то в коридоре, дико заорал:

— Я не хотел! Я не думал!

«Успокойся», — мягким одеялом окутала его знакомая до боли сила Даара. Татуировки перестали жечь запястья. Арман расслабился, и стоны, доносящиеся через раскрытую настежь дверь, вдруг прекратились. Стало тихо. Совсем тихо.

Очнулся Арман в кресле у ярко пылающего камина. Кто-то снял с него сапоги, укутал ноги пледом, всунул в руки чашу с пряно пахнущим вином. Маленькая спальня вокруг утопала в полумраке, за окном клубилась тьма, неясный свет луны с трудом продирался через тяжелые черные тучи.

— Мне еще рано… вино, — прохрипел Арман.

— Пей! — приказал опекун. — Сегодня можно.

Сегодня? Арман пригубил ударившего в голову вина, лениво подумав, что это первый раз, когда он пробует хмельное. Раньше он об этом даже мечтал, теперь было как-то все равно.

— Как он?

— Какая разница? — ответил Эдлай. — Ты же хотел его убить…

— Не так…

— А как? — холодно поинтересовался опекун. — Подписать приказ и забыть? Пусть другие руки пачкают?

Арман сглотнул. Опекун прав и не прав одновременно. Вирес должен умереть, а Арман… не палач. Он долго смотрел в ярко-красное, густое вино, не осмеливаясь поднять на опекуна взгляда, а потом вдруг спросил:

— Почему он так? Я несильно… несильно ударил.

— Твоя мачеха никогда тебе не говорила? — удивился Эдлай. — Ты глава его рода. Он принадлежит тебе. Твой гнев причиняет ему боль. Ты не только решаешь его судьбу, ты можешь убить его одним словом.

Это неправильно… совсем неправильно. И та слабость, что разливается по сердцу — неправильно. Арман принял решение. Вирес убил тех людей и теперь умрет сам. Так должно быть. Надо только найти силы…

И все же как жаль… высший маг. И умрет… Арман судорожно сжал зубы, вдруг ярко себе представив, как может выглядеть эта смерть… как тогда… Широко раскрытые глаза… дорожка крови по подбородку, скрюченные пальцы…

Чаша задрожала в ладонях, расплескивая на плед алые капли. Эдлай опустился перед Арманом на корточки и, забрав все еще полную чашу, поставил ее на пол рядом с креслом.

— Я знаю, — прошептал он. — Тебе еще сложно убивать… это правильно, так и должно быть. Потому что ты человек.

— Если он умрет, ты… — прохрипел Арман. — Ты разозлишься на меня?

Сеен точно разозлится. И Гэрри тоже. Но гнев Сеена и Гэрри Арман как-нибудь переживет, а вот чтобы Эдлай злился, почему-то не хотелось.

— Я не Сеен, — будто прочитал его мысли Эдлай. — Сеен — политик. Он думает о Кассии, о повелителе. Я — твой опекун. Я думаю о тебе, о твоем роде. Я поддержу любое твое решение. Повелитель должен будет смириться. Даже он. Вирес полностью в твоей власти.

— Я…

— Подумай, мой мальчик, чего ты на самом деле хочешь. Что ты на самом деле чувствуешь. И хочешь ли ты, чтобы Вирес жил или чтобы он умер?

Арман не знал, чего он хотел… он знал, как будет правильно. Твердо знал. К сожалению.

— Посмотри на меня.

Арман медленно поднял взгляд. Какие теплые у Эдлая, оказывается, глаза, мудрые. Понимающие.

— Ты не можешь себе позволить быть слабым, мой мальчик. Твоя слабость — это чужие загубленные судьбы.

Арман сглотнул.

— Твоя любовь к брату, твое желание его вернуть или пойти вслед за ним — вот твоя слабость. Давай честно, мой мальчик. И с собой честно, и с другими. Если бы ты не валялся тогда в кровати, мечтая умереть, ты смог бы остановить Виреса гораздо раньше. Одним словом. Даже такой сильный маг, как Вирес, не может воспротивиться главе своего рода. Но ты… был занят, и идти вместо тебя пришлось повелителю. Деммид и его телохранитель были ранены по твоей вине.

— Тогда почему ты не дал мне…

— … умереть? — продолжил за него Эдлай. — Это не выход. Если не ты, то кто? Твой род один из самых сильных в Кассии, в нем слишком много влиятельных семей, которые не хотят подчиняться одна другой. Выбрав главу из одной семьи, мы рискуем тем, что эта семья уничтожит все остальные… Твой отец… чужестранец, для многих выродок, убил на дуэли бывшего главу рода и занял его место. Это было лучшим выходом тогда, это осталось лучшим выходом и теперь. Не принадлежа ни к одной семье, ты, несмотря на свой возраст, остаешься лучшим главой для северного рода.

— Но моего отца ненавидели…

— Ненавидели, но боялись, — усмехнулся Эдлай. — Когда твой отец умер, твоя мачеха взяла на себя власть. Она мудрая женщина. Много лет умудрялась сохранять видимость мира между семьями, позволив им делать то, что они хотят… Но отсутствие контроля и ощущение безнаказанности людей губит. Помнишь, как открыли дар твоего брата?

— Ему было пять… когда в замок пришли жрецы… но…

— Когда жрецы пришли в замок Виреса, его мать их оттуда выгнала. Жрецы написали письмо твоей мачехе, Астрид отписалась, что с ней поговорит… и забыла… поговорить. Если бы дар Виреса раскрыли раньше…

— Ничего этого бы не было, — выдохнул Арман.

— Умный мальчик. И теперь ты видишь, что слабость и мягкость тех, в чьих руках власть, губит. Твоя слабость — это твоя скорбь, Арман. Ты думаешь, что она дает тебе силы жить, но это не так. Почему ты пожалел Виреса? Потому что увидел в нем свое отражение, человека, потерявшего недавно кого-то очень близкого. Почему ты на него разозлился? Потому что те люди тоже потеряли близких. Эмоции, Арман. Сплошные эмоции, ни капли здравого смысла. Жалость к одним, жалость к другому, в итоге стремление угодить всем… а так не бывает. Ты должен выбрать. А чтобы выбрать, ты должен быть сильным. Уже сейчас.

— Но… — выдохнул Арман.

Эдлай кинул на стол густо исписанные листки бумаги:

— Отчеты твоих учителей. Ты ничего такого не делал, а весь класс ходил у тебя как по струнке. Лучший ученик. Лучший на тренировках… ледяной клинок, так тебя прозвал Лесли? За дело. Ты клал на лопатки даже тех, кто тебя был на пару лет старше. Ты одним только словом разводил дерущихся и всегда сохранял хладнокровие. Всегда жил и боролся, никогда не сдавался. Но…

Эдлай некоторое время молчал, а потом продолжил:

— Этого для тебя мало. Ты был на шаг впереди ровесников, тебе все давалось легче, чем им. И ты разленился. Теперь это изменится, Арман. Ты будешь работать в полную силу, уж я об этом позабочусь. А еще…

Эдлай схватил Армана за волосы и заставил запрокинуть голову:

— Ледяной клинок? — жарко зашипел он Арману на ухо. — Я вижу сломанного сопляка, который весь мир положил на алтарь хваленой скорби. Великий борец за справедливость? Ты был готов встать против любого, если считал, что так правильно. Сколько раз мачеху вызывали в школу? Сколько раз ты хамил учителям, считая, что они не правы. Было?

— Было, — выдохнул Арман, сдерживая просившиеся на глаза слезы боли и унижения.

Эдлай зло усмехнулся и резко толкнул голову Армана вниз, к коленям. В голове ошметками разлетелась боль, потекла по губам, подбородку теплая кровь, впитываясь в пушистый, мягкий плед. На колени упал белоснежный платок, который Арман машинально прижал к разбитому носу. Кровь перестала пачкать плед, треснуло полено в камине, подняв ворох искр, и Эдлай вдруг тихо, очень тихо спросил:

— Ради богов, почему сейчас ты стал такой тряпкой?

Арман не знал, что на это ответить. Он даже не знал, стоит ли отвечать.

— Эррэмиель мертв, — продолжал Эдлай. — Твои люди живы. Сколько еще им платить за твои ошибки? Подумай над этим.

Арман молчал, вытирая платком быстро набегавшую на верхнюю губу кровь. Молчал, когда в спальню вошел хмурый Даар. Молчал, когда телохранитель повелителя, почему-то ругаясь, забрал у него платок и заставил поднять голову.

— Хорошо, что хоть не сломал, — пробурчал он, осторожно ощупывая разбитый нос.

Арман усмехнулся сквозь волны боли. На него все так же тратят целительную магию, хотя целители в Кассии — это редкость, а виссавийцы заперлись в своем клане. Аж так им нужен глава северного рода?

— Я… — Арман принял наконец-то решение, и на душе почему-то сразу стало легче. — Я пойду на церемонию. И я… избавлюсь от слабости…

Стоявший в дверях опекун вздрогнул, Даар посмотрел на Армана как-то странно, со смесью сочувствия и непонятного уважения, потом перевел удивленный взгляд на Эдлая:

— Думал, он хоть немного разозлится за то, что ты его ударил.

— …я очищу свой разум от скорби… — продолжил Арман. — Я отпущу боль и верну себе душевное спокойствие. Я… предам память брата.

— Арман! — пытался одернуть его Эдлай, но Арман поднялся с кресла, сминая в ногах плед, подошел к опекуну, посмотрел на него упрямым взглядом и продолжил:

— Но раз в году, в день первого снега, я хочу быть таким, как сейчас. Раз в году… я могу побыть тряпкой, опекун?

— Да, — отвел взгляд Эдлай. — Но лишь раз в году.

— Пришлите вашего… Виреса, — выпрямился Арман. — Я хочу, чтобы он помог мне одеться. И еще, — Арман вновь повернулся к Даару:

— Ты не прав, я разозлился.

И Арман приказал упасть окутывающим его душу щитам, выпустил на волю сжигающую изнутри ярость. Эдлай побледнел от гнева, Даар улыбнулся, потрепал Армана по волосам и, проходя мимо Эдлая, бросил:

— А малыш хорошо умеет притворяться, даже меня провел. Непростой тебе достался воспитанник. Трудно с ним придется.

Арман лишь усмехнулся. Ярость подобно яркому солнцу разорвала туман боли. Впервые с тех пор, как они выехали из столицы, Арман почувствовал, что живет. Пусть ненадолго почувствовал… но живет. Может Эдлай и прав. Наверное, точно прав…

И Арман прикусил губу, закрывая глаза и вслушиваясь в едва слышимый плач брата.

— Прости, Эрр… прости, — прошептал он. — Прости… не могу пойти за тобой… не сейчас, ты же знаешь, правда?

Только силы сопротивляться взять откуда?

И взгляд выхватил на столе оставленный будто случайно сгусток энергии. Лиин…

И к сгустку энергии вскоре прибавилось письмо.