Его выбор [СИ]

Оборотень. 7. Арман. Жрец

Время летело как на крыльях, и весна пробежала мимо, будто ее прогнали. Пришло лето. Знойное, испепеляющее, но щедрое на дожди, оно прошлось по полям, тронуло золотом исходившую волнами ниву.

Настырный маг никуда не уехал, а убийства продолжались с досадной настойчивостью. Будто кто-то смеялся над Арманом, подбирая все более знакомых жертв. То розовощекая служанка, что в последнее время ходила тихая и прибитая, то конюх, который ухаживал за Вьюнком, а то и мальчик-прислужник, что залез тайком в сад, чтобы сорвать ярко-алую розу для любимой девчонки. Роза потом легла на только-только засыпанный холмик, девчонка плакала над свежей могилой так сильно, будто с нее кожу сдирали, а Арман нервно кусал губы, не зная, куда деть взгляд.

И не только потому, что было жаль парнишки, нет. Потому что на лицах вокруг читалось осуждение и ненависть.

Кто распустил слухи, что это именно Арман убивал, и зачем, было непонятно, но постепенно в эту глупость поверили все, даже дозорные и старшой. И Арман начал чуять вокруг удушающий страх вперемешку с ненавистью. Люди боялись к нему подходить, с ним говорить, боялись лишний раз показываться ему на глаза. Боялись вызвать и его гнев, ведь как нарочно… стоило Арману на кого-то осерчать, как потом этого кого-то находили в лесу с перегрызенным горлом.

И люди боялись. А что Арман мог поделать? Убить за страх? Наказать за глупость? Не пить зелья, которое приносил каждое утро Люк? И которое становилось все крепче? Настолько крепким, что в животе мутило, и весь день Арман ходил как пришибленный, а на тренировках едва держал в руках меч. Но учитель молчал. Не выказывал недовольства. Не пытался наказать… тоже боялся. И Арман перестал ходить на тренировочный двор. И на уроки перестал. Зачем? Никто все равно и слова в упрек сказать не решался. Даже доложить опекуну не решались. А видеть их постные рожи, читать страх в их душах, Арман уже давно устал.

Он черпал силу лишь в письмах Лиина, в теплых словах рожанина, в его уверенности, что Арман не виноват. А еще в мягком любящем взгляде Ады. И когда Арман не выдерживал, когда рвалась наружу его звериная сущность, он приходил к няне, опускался на ковер у ее ног и смотрел в огонь, пока она молча сидела за шитьем.

Едва слышно шуршала ткань, расцветали на белоснежном шелке серебряные знаки рода и все переживания казались глупыми и неважными. И няня начинала говорить… успокаивать. И что скоро, уже летом, Арману исполнится пятнадцать, и что после торжества его увезут в столицу. И что в столице люди умнее и гораздо реже верят наговорам.

А потом растекалось по мышцам мягкое тепло и огонь вспыхивал вдруг ярче. И ткань, на которой вышивала Ада, расплывалась перед глазами. А Арман вдруг начинал видеть лучше, слышать острее, чувствовать ярче. И уже не в облике человека, зверя, ластился к ладоням няни, выпрыгивал через окно и до самого рассвета несся по лесу.

Он знал, что не убивал. Он помнил теперь каждое мгновение, проведенное в облике зверя, каждое биение сердца, каждый прыжок, разбивавший луну в водной глади. Он несся по высокой траве и слизывал капельки росы с усов, а потом долго сидел у обрыва и смотрел, как светлело небо над неровной кромкой соснового леса.

Возвращался он перед самым пробуждением слуг, впрыгивал в окно, тяжело дыша, вновь тыкался носом в ладони няни, и, превратившись в человека, сладко засыпал в ее объятиях, чтобы через пару часов проснуться обновленным. Спокойным. Способным с гордо выпрямленной спиной проходить по коридорам и не замечать ужаса в душах рожан. И даже улыбаться искренне, когда раздавались сзади поспешные шаги и детские руки обнимали его со спины, а на тонком, еще пухловатом запястье поблескивала нитка янтаря.

— Перестань, Аланна, — каждый раз говорил Арман и каждый раз знал, что она не послушает. И опять встревожит душу своим молчанием.

Она вообще говорила мало. В начале весны, когда ее привезли в поместье, заплаканную и напуганную, лишь смотрела на Армана невидящим взглядом, не замечая ни двора, утонувшего в пелене дождя, ни столпившихся вокруг дозорных, и все теребила браслет на запястье. Арман еще удивился тогда — что за ерунда? Архана, в помятых, а все же дорогих одеждах, и носит какую-то дешевую дрянь из храма.

— Аланна будет жить теперь с тобой, — сказал невесть откуда-то появившийся опекун, и Арман недовольно вздрогнул. — Присмотришь за ней.

— Это твоя племянница, — ответил Арман, с трудом узнавая изрядно подросшую с их последней встречи девочку, — почему я должен за ней присматривать?

— Арман, — в голосе Эдлая послышалась едва скрытая боль. — У меня нет сейчас сил с тобой препираться.

Арман посмотрел на опекуна и вдруг сообразил, что Эдлай сегодня потерял сестру и друга. А эта девочка — родителей. Но разве это было поводом делать из Армана няньку?

Но препираться он не стал. Приказал Аде отвести девочку в детскую и заглянул в глаза опекуну, пытаясь выдавить из себя хоть слово. Не получилось. И когда умолк за высоким забором стук копыт, Арман в досаде прикусил губу и тихонько выругался. Почему иногда так тяжело подобрать слова? Почему хочется что-то сказать, знаешь, что даже нужно, а не знаешь что? И все вспоминается, как в обычно холодном взгляде опекуна бьется боль, и сердце вдруг замирает от беспомощности…

А ведь Аланне тяжелее. Арман это знал, а все равно не мог себя заставить пойти к девочке, до позднего вечера заглушая муки совести бумажной работой. Ну, ради богов, что он ей скажет? Чем поможет?

И все было хорошо, пока на закате в кабинет Армана не заявился Нар:

— Она не ест, не пьет, вообще ничего не делает, — сказал он, отвечая на вопрос, который Арман так и не задал — боялся задать. — И маг говорил, что помочь не может. Маленькая она слишком, слабая — навредить боится.

— А я чем могу помочь? — тихо ответил Арман.

— Вы знаете, что она чувствует, не так ли? — так же тихо ответил Нар, забирая поднос с нетронутой едой.

И Арман, просидев еще немного за бумагами, понял, что работать более не может.

В наскоро приготовленной для девочки детской медленно растворялись сумерки. Сидел на полу, прислонившись к стенке, огромный игрушечный медведь, последние лучи солнца отражались в пуговичных глазах, оттого взгляд игрушки казался живым. Осуждающим.

Аланна сжалась в комочек между кроватью и комодом, дрожала от бесшумных рыданий и неистово теребила проклятый браслет. Она что-то шептала, не разобрать что, и вдруг замерла, заметив Армана, дернув браслет еще сильнее. Нить, и без того, наверное, некрепкая, с тихим треском порвалась, глаза девочки расширились от ужаса, желтые камушки покатились по полу, а Аланна взвыла так громко, что в ушах зазвенело.

И Армана прорвало. Не зная, что делает, не зная, зачем, он бросился к девочке, обнял ее за плечи и прижал к себе. Аланна рвалась из объятий, кричала, стучала кулачками по плечам и тянула за волосы и даже пыталась кусаться, но Арман держал крепко, молясь всем богам, чтобы она перестала плакать.

«Ну откуда в ней, такой маленькой и беспомощной, столько силы?» — подумал Арман, получив локтем по носу и слизнув с разбитых губ набежавшую кровь.

— Не реви, — сказал он, гладя ее спутанные, еще влажные волосы. — Пожалуйста, не реви так… мы соберем камушки. И браслет соберем. Вместе. На крепкую нить, никогда не порвется… обещаю, только не реви!

И девочка, как ни странно, послушалась. Расслабилась вдруг, обняла Армана за шею, уткнулась носом ему в плечо и вновь заплакала. Она жалась к Арману так сильно, как никто никогда не жался, шептала что-то, звала то мать, то отца, пыталась что-то сказать, не понять, что.

Вбежал в детскую Люк, прикусил губу и отвернулся, а в его глазах Арман уловил ту самую беспомощность, что недавно съедала и его самого. И стало вдруг легче, и на душе теплее. И слова сами нашлись, чтобы прошептать в ответ, и даже удалось скормить девочке сдобную булочку и напоить ее земляничным чаем.

А потом они с Аланной лазили по ковру на коленях, бережно собирая бусинку за бусинкой, а остаток ночи нанизывали янтарь на нить, камушек к камушку, каждый закрепляя крепким узелком.

— Теперь точно не порвется, — сказал Арман, завязывая концы нитей на запястье девочки. Синева татуировок вспыхнула, как бы узнавая, и девочка снова со слезами благодарности бросилась Арману на шею.

Остаток ночи он провел в детской — девочка отказалась отпускать. Она плакала и плакала, как бы не в силах успокоиться, а Арман перебирал ее растрепанные волосы и шептал на ухо слова, глупые слова, хоть какие-то. Только бы не молчать. Только бы не слушать, как она плачет… Шептал, пока не взошло за окном солнце и оба не уснули, прижавшись друг к другу.

Арману снился брат. Рэми, повзрослевший, серьезный, подошел к кровати, присел на ее краешек и, грустно посмотрев на девочку, погладил малышку по золотым волосам. И стало вдруг спокойно, как никогда не было, а Аланна улыбнулась во сне, потянулась к Рэми, и, на миг открыв глаза, вновь заснула, уронив ему голову на колени и обвив его пояс тонкими руками. Браслет медово поблескивал, отражая, вбирая в себя солнечный свет, взгляд Рэми струился незнакомым изумрудом, с пухлых губ его слетали слова заклинаний, и боль сходила с лица Аланны, а на сердце Армана становилось все теплее и теплее. И веки наливались тяжестью, а тело прижимало к кровати. И солнечный свет расплывался, становился густым, как тот янтарь…

— Эрр, — позвал Арман. — Ты ведь настоящий, правда, Эрр? Не уходи опять…

— Куда я от тебя уйду? — улыбнулся Эрр.

Арман удивленно моргнул, и медленно сел на кровати. Сновидение, столь реальное недавно, теперь свернулось клубочком в темном углу памяти. Комнату заливал солнечный свет, золотыми лужицами растекался по полу, отражался в пуговичных глазах медведя. Игрушечный медведь теперь не осуждал, скорее улыбался.

Аланна спала рядом, в такой же позе, как и во сне, только обнимала не Эрра, а подушку, и так же, как во сне, счастливо улыбалась, хоть на щеках ее еще не высохли слезы. Слезы высыхали и на щеках Армана. А в душе ярилась злость. Не мальчик ведь, а тоже плакал. И брата вспоминал с тоской, хотя уже давно о нем даже не думал.

А позднее Арман катал девочку на лошади, учил ее танцевать и даже драться на палках, бегал с ней в лес и строил малышке рожицы за спиной зазевавшейся няни. И Аланна, обычно тихая и грустная, вдруг расцветала искренней улыбкой, и обнаглевший в последнее время Нар потом говорил:

— Вы ее балуете, мой архан.

— Жизнь ее не балует, — отвечал Арман, опять удивляясь, но все более лениво, почему он терпит от слуги такую вольность.

Нар округлился в последнее время, держался гораздо увереннее, из взгляда его исчез давний страх, а на замену ему пришла какая-то упрямая, непонятная уверенность. Слуга незаметно стал незаменимым: появлялся, когда был нужен, исчезал, когда становился лишним. Он ухаживал за одеждой Армана, за его оружием, за его доспехами, его перепиской и письменными принадлежностями. Убирал его комнату, седлал ему коня, сам приносил еду. И волком смотрел на каждого, кто осмелился хоть слово сказать против Армана.

Если бы только смотрел.

В тот день Арман собрался с Аланной на прогулку, уже вскочил на коня и потянулся за девочкой, которую подавал ему конюх. Прорвавшееся через тучи солнце радостно отражалось в многочисленных лужах, в россыпи капель, на шерсти поскуливавшего волкодава, и девочка, радостно улыбнувшись, удобно уселась перед Арманом в седле, пожелав съездить на речку.

— Будет тебе речка, — засмеялся Арман и умолк, увидев, как со стороны сарая показался запыхавшийся управляющий.

— Мой архан! — выкрикнул он, с трудом отдышавшись. — Помоги, только ты его можешь остановить… как с цепи мальчишка сорвался, даже за дозорными послали. Убьет же!

— Кто и кого убьет? — непонимающе спросил Арман, отдав испуганную Аланну Аде и спешившись. — Ну же, не томи!

— Пришлый этот… с сыном кузнеца подрался. Хотели разнять… да никак. Помоги, архан, он только тебя слушает.

— Сын кузнеца меня слушает? — еще больше удивился Арман, но на месте стоять не стал, бросившись к поместью. Как и не сомневался, кто и кого бьет — Нар был хрупким и тонким, а сын кузнеца его на голову выше, да в плечах шире. Такого детину, наверное, и Арману бы одолеть было сложно. А Нар же мальчишка совсем, и драться никогда не умел.

— Нар твой…

Не поверив своим ушам, Арман застыл на месте, да так резко, что едва поспевавший за ним управляющий врезался ему в спину. Управляющий живо зашептал свое «помилуй, не хотел!», но Арман резко прервал его причитания:

— Где они?

— Да на заднем дворе!

Арман оставил запыхавшегося управляющего и помчался по коридорам, пугая и без того испуганных в последнее время служанок. По дороге он задел стоявший в коридоре столик, слышал, как разбилась за спиной ваза, как упали на пол и покатились по половицам яблоки. Откинув тяжелую портьеру, он вылетел на крутую винтовую лестницу, сбежал вниз по крутым ступенькам, и, толкнув тяжелую, скрипучую дверь, вылетел во двор.

Нар действительно был там. И действительно купал в грязи потрепанного верзилу, сидя на нем верхом и лупася его кулаками. Кто-то из слуг пробовал вмешаться, но Нар отшвырнул его как пылинку, уже не обращая внимание на всеобщее: «Ошалел! Видят боги, ошалел!»

— Немедленно прекрати! — приказал Арман, хватая мальчишку за шиворот. Он был готовым к тому, что получит в ответ — слишком уж зол был Нар, но слуга лишь сжался весь, послушно слез с сына кузнеца и упал на колени перед Арманом. Упал как и полагается рожанину — сложив на груди руки и чуть было не касаясь лбом грязи.

Ошеломленный сын кузнеца с трудом поднялся с грязи, зло косясь на неподвижного Нара. И чего подрались-то, ради богов? Арман даже имени побитого не помнил, видел его всего пару раз, когда тот приезжал в поместье и привозил починенные в кузнице мотыги да лопаты. Хотя причину ссоры понемногу начинал понимать…

— Почему вы подрались?

Кузнец вдруг побледнел под коркой грязи и крови, задрожал весь, и Арман, все более утверждаясь в своих догадках, еще раз повторил:

— Нар! Почему вы подрались…

Дерзкий мальчишка молчал. Молчал кузнец и слуги. Мало того, дрожали все дружно — боялись наказания. Только что дураков наказывать-то? Поняв, что больше ничего и ни от кого не добьется, Арман приказал:

— Выпороть! Обоих! Чтобы пару дней встать не могли. В моем поместье драк не будет! Ну же! Чего стоите, забирайте!

Кузнеца забрали сразу, а вот к Нару... подходить явно боялись.

— Шальной он! — сказал один из слуг, в котором Арман узнал помощника конюха. — Как зверь… еще и укусит!

— Нар! — мягко позвал Арман. Дерзкий мальчишка поднял голову, посмотрел на Армана с лживой покорностью. — Пойдешь на конюшню и дашь себя выпороть.

— Да, мой архан, — спокойно ответил Нар.

Что же он? Губы вот разбитые, в глазах — остатки злости. Не на Армана злости, на весь мир. И даже если Арман прикажет — ведь не извинится, не признает, что виноват. Пори не пори, а ничего не изменишь. И не выбьешь, почему подрались. Хотя Арман и без того знал. И когда вечером бледный Нар принес ему поднос с едой, сказал:

— Кузнец что-то про меня ляпнул, не так ли? — Нар побледнел еще больше, покачнулся даже, чуть не выпустив поднос из рук. Поняв, что попал в цель, Арман отодвинул бумаги, забрал у слуги поднос и изволил объяснить:

— Мы не можем винить людей за что, что они столь легковерны.

— Но, мой архан… — выдавил из себя Нар.

— Ты не понимаешь, друг мой, — мягко, но настойчиво продолжил Арман. — Это всего лишь деревенские, глупые до ужаса. Нет смысла обижаться за глупость. Или за то, что они не поверили архану, которого им навязали. Они меня не знают. Они меня боятся. Они не знают, чего от меня ждать. Ты — знаешь. Надеюсь.

Нар сжал зубы. Арман встал, подошел к слуге и похлопал ему по плечу:

— И ты набросишься на каждого, кто скажет обо мне злое слово?

— Да, мой архан.

— И порка не поможет?

Нар слегка улыбнулся, отводя вовсе не виноватый взгляд. Проклятие! Все равно ведь чувствует себя героем. Но и на это лекарство есть:

— Еще раз повторишь и отправлю тебя в дальнюю деревню, — сказал Арман, вновь садясь за письменный стол.

— Нет, ты не можешь! — выдохнул Нар.

— Опять «ты»? Еще как могу. Ты — мой рожанин. Как прикажу, так и будет…

— Мой архан, — бросился к нему Нар в ноги, — прошу! Не прогоняй меня! Что угодно сделаю, только не прогоняй!

— И не прогоню, — ответил Арман, вновь принимаясь за бумаги. — Но деревенских бить больше не смей. Не знаю, где ты всему этому выучился, но некрасиво это — бить слабейших.

Сказал и не поверил — сын кузнеца и слабейший.

— И далеко не уходи, — добавил он, когда Нар уже почти дошел до дверей. — Когда я закончу, ты мне будешь нужен.

Чуть позднее, когда солнце село и сумерки погрузили стены тренировочного двора в темноту, мокрый от пота и злой, Арман нервно сжимал рукоять меча и смотрел на стоявшего перед ним, тяжело дышавшего Нара. Бросив меч слуге, Арман направился к выходу — он не знал, откуда Нар так хорошо умел обращаться с оружием, да, если честно, и знать не хотел. Он просто нашел себе достойного противника, с которым позднее не раз дрался до изнеможения, до сладостной неги в мышцах, до состояния, когда все становилось неважным, а злость на себя, на трусливых рожан, на косо посматривающих дозорных, куда-то проходила.

Да и ждать осталось немного, всего лишь до конца лета. А там будет утомительный праздник, гости, подарки, и, что главное — свобода! Тогда Арман обязательно получит письмо от повелителя, а в письме, скорее всего, приказ на службу. А там новая жизнь. Новые знакомые. Новые друзья. И никакого более контроля. Никакого страха рожан и никаких подозрений. Надо только дождаться.

А ждать было томительно, и лето, жаркое, богатое на дожди, казалось бесконечным. Но самым ужасным был день перед праздником. Он мучительно растягивался, пытал ожиданием и тоской… еще чуть-чуть, и все закончится, еще слегка подождать…

Вечер пришел с долгожданной прохладой. Не в силах усидеть в спальне, Арман вышел на балкон, полной грудью вдыхая влажный ласковый воздух. Небо сегодня было прекрасным — глубоким и бескрайним, украшенным жемчугом звезд, в саду, где начинали зреть первые яблоки, зажглись фонарики — специально приглашенные иллюминаторы проверяли, как это будет выглядеть завтра ночью. На небольшом помосте тренировались жонглеры, взмывали в небо огненные стрелы, ровным слоем покрыла дорожки светящаяся в темноте пыль.

На поляне чуть поодаль полукругом встали арки — высокорожденные гости не желали трястись по деревенским дорогам и собирались воспользоваться специально для них сооруженными порталами, в которых теперь мерным светом переливался синий туман. Красиво. Страшно дорого. И бессмысленно.

— Травяного отвара, мой архан? — спросил за спиной навязчивый голос. — Вижу, что вы не можете уснуть.

Арман усмехнулся — отвара? Завтра, в это же время, он отведает настоящего вина. С завтрашнего для он сможет пить сколько захочет, и никто ему более не запретит. Завтра он станет совершеннолетним.

Травяной отвар горчил и отдавал мятой. Бросив взгляд поверх нефритовой чаши, Арман заметил двух всадников, что ехали по фонарной дорожке, и сразу же подумал о стоявшем за его спиной слуге:

— Старайся не попадаться на глаза опекуну, — предупредил он Нара.

Арман знал, что ему не следовало ослушиваться Эдлая и надо было отвезти Нара в храм. Но временами, глядя на Нара, Арману казалось, что он смотрит в зеркало. И зеркало то начинает волноваться, когда волнуется Арман, внимательно слушает, когда он говорит, и понимает гораздо лучше, чем Арман понимал себя сам.

Разве так бывает, — что не в силах отказаться от собственного слуги, и волнуешься, ждешь, когда его нет, когда задерживается слишком долго... и в то же время не хочешь неволить, не хочешь заставлять, жаждешь видеть в его глазах: «Да мой архан, я знаю». И уже зависишь от той искренности, от того немого понимания, каким от души одаривает какой-то рожанин.

Вот и сейчас Нар все понял без слов. Он смущенно улыбнулся, принял опустевшую чашу, склонился в поклоне и выдал уже привычное:

— Как скажите, мой архан.

Арман кивнул Нару и вышел с балкона.

В небольшом уютном зале, несмотря на поздний час, суетились слуги. Убирали, украшали, смеясь и переговариваясь. Но стоило архану войти, как смех привычно утих, а взгляды стали настороженными.

В полной тишине, сопровождаемый запахом курений и гнетущим ароматом страха, Арман прошел через тяжелые резные двери. Осталось выдержать только этот вечер… Арман покачнулся и оперся ладонью о перила, увитые гирляндами умирающих роз.

Придя в себя, он зло выдрал ярко-алый цветок и сжал пальцы, рассыпая нежные лепестки по красному ковру. Сбежав по лестнице, вышел в парадную, слегка покрутился у зеркала, приводя одежду в порядок, и лишь тогда толкнул тяжелые входные двери, уже готовый встретиться с опекуном.

В лицо пахнуло прохладой. Отсюда фонарная дорожка казалось иной, волшебной, а две лошади на ней — какими-то неуместными. Только сейчас, когда опекун уже спешился, Арман понял, что Эдлай вне обыкновения приехал без своего отряда и даже слегка принарядился, отчего выглядел странно и необычно. Но удивило не это — взгляд намертво приковался к другому всаднику. Что здесь делает жрец Радона?

Сердце, почувствовав неладное, пропустило удар — Арман никогда до этого не принимал в поместье жрецов верховного бога. Можно сказать более — не знал, что жрецы удостаивают светских такими вот визитами.

Гость в темно-синем плаще сам, без помощи побежавшего слуги, спешился. Медленно, с достоинством поднялся по ступенькам и остановился рядом, окинув внимательным изучающим взглядом.

Стараясь не выдать удивления, Арман вежливо поклонился, коснувшись вышитого серебром подола темно-синего балахона. В тот же миг фонарь над головой мигнул и погас, погрузив все вокруг в тревожную густую темноту. На миг почему-то стало страшно, и тревога расправила над головой черные крылья.

— Рад вас видеть, сын мой, — сказал жрец, чертя в воздухе благословляющий знак.

— Польщен вашим приездом, сын Радома, — ответил Арман, распрямляясь.

— Не думаю, что мой приезд будет для вас приятным. Завтра вам исполняется пятнадцать, не так ли? — Арман кивнул. — Крайний срок, чтобы доказать свое происхождение и найти хариба.

Арман похолодел и оглянулся на подошедшего опекуна. И только когда Эдлай отвел виноватый взгляд, начал тревожиться по-настоящему.

— Хариб мне так необходим? — осторожно вставил Арман, входя вслед за жрецом в прихожую. — Я и не думал...

— Я бы промолчал, — начал жрец. — Знаю, как много ваш отец сделал для покойного повелителя, знаю, что умер из-за каприза повелительницы. Но игнорировать жалоб мы больше не можем. Пусть это и жалобы обычных крестьян.

— Жалобы на что? — выдохнул Арман.

— Боюсь, уважаемый, я вынужден объясниться, — вмешался Эдлай. — Я не стал обременять незрелого ума воспитанника такими мелочами, как...

— ...как необходимость хариба для молодого архана? Как смерть слуг и обоснованные подозрения, что убил их именно Арман? — перебил его жрец. — Да, и в самом деле мелочь. Еще одну мелочь нашли вчера — тело рожанки. Кажется, это была ваша горничная, Арман? Вы на днях наказали девушку, не так ли?

— Это важно? — искренне удивился Арман. — Да, наказал, неловкая девчонка разбила вазу матери. Это почти единственное, что осталось мне от родителей. Но не знал, что и она…

— Мы с магом-дознавателем решили, что будет лучше, если вам не будут докладывать о новой смерти, — заметил жрец, посмотрев на Армана. Какой странный взгляд у служителя Радона… синее пламя в глубине значков притягивало, завораживало, а воля бога была почти осязаемой. Не может быть, что этот человек так сильно ошибается...

— Я сам осмотрел тело, — продолжил жрец, выжирая взглядом душу до самого дна. — Пренеприятнейшее зрелище, скажу вам, и я крестьян понимаю.

— Не станете же вы... — начал Эдлай.

— Стану, — отрезал жрец, отпуская взгляд Армана. — У меня нет другого выхода, и вы это знаете. Если завтра до заката ваш воспитанник не докажет, что он истинный кассиец и не найдет себе хариба, он умрет. Как оборотень.

Арман прикусил губу, не зная, что ответить и как оправдаться. Он даже не видел причины оправдываться. Оборотень? Может и так. Но не убийца!

— Проводи меня в покои для гостей, — обратился жрец к выскользнувшему из темноты слуге.

— Не боитесь, что убегу? — холодно бросил ему в спину Арман. — Вы же всё решили, я убийца. Так закуйте меня в кандалы и повесьте на первом дереве. Чего ждете?

— Не понадобится, — спокойно ответил жрец. — Завтра на закате ваш глава рода проведет ритуал вызова. До этого вы свободны.

— Так уверены, что я виновен?

— Послушай, мальчик, — обернулся жрец. — Ты не понимаешь. Я, как и ты, не властен над волей богов. То, что у тебя нет хариба, доказывает, что боги тебя не принимают. И, может, не принимают именно потому, что ты убиваешь… откуда мне знать? Но против воли богов я пойти не могу.

Он отвернулся и начал подниматься по лестнице, а Арман прикусил губу, не в силах оторваться от начищенного до блеска паркета. Трещал огонь в свечах, ударил в окно веткой ветер. И стало вдруг смешно. И обвинения эти смешны. И то, что если Арман до завтрашнего заката не найдет хариба, то умрет. Смешно. Ведь от тебя ничего не зависит, за тебя уже все решили. Кто? Боги, люди, неважно.

— Ты ведь знал, правда? — спросил Арман.

— Знал.

Какой ответ он ожидал услышать? Но грудь все равно сжало тисками разочарования.

— И не предупредил?

— А зачем? Своим приказом молчать я дал тебе четыре года покоя. Откровенно говоря, я все ж надеялся...

— На что?

— Не думал я, что ты так от нас отличаешься, — осторожно заметил Эдлай. — У каждого высокорожденного в Кассии до пятнадцати лет уже есть хариб. Кроме тебя...

«Кроме тебя...» Эти два слова в один миг убили внутри уверенного архана, воина, главу рода, оставив только испуганного беспомощного мальчишку. Скрывая досадную улыбку, Арман развернулся и направился было к двери, но остановился, почувствовав на плече руку опекуна:

— Подожди!

— Чего ждать?

— Арман…

— Ты рад, рад, что от меня избавишься?

Арман сжал кулаки опасаясь ответа. И еще одного разочарования.

— Нет, не рад, — ровно ответил Эдлай. — И… если бы мог, горло перегрыз бы и жрецу, и всем гостям. Но это ничего не изменит. Я плохой опекун, прости, я не смог тебя защитить.

— Ты… — Арман опустил голову. — Это неважно. Ничего уже не важно. Оставь меня… я хочу провести этот последний день достойно. И ни твой жрец, ни твои гости не увидят моего страха, не волнуйся.

— Арман, если хочешь, мы отменим торжества…

— Хочу? — Арман усмехнулся. — Они называют меня убийцей, а теперь будут называть еще и трусом?

— Арман…

— Что я сделал? Чем заслужил? Говорят, что боги справедливы. Ну что ж… завтра я в полной мере познаю силу их справедливости.

— Не гневи богов!

— А меня можно? — засмеялся Арман.

Он шатаясь направился к лестнице, чувствуя, как вертится в голове бесконечный хоровод. Еще недавно он хотел выпить вина… а теперь чувствовал себя пьяным. И даже спал, наверное, как вдребезги пьяный — без снов.

А следующий день был «долгожданным». День пятнадцатилетия Армана, наследника главы Северного рода, вождя клана белого барса, владельца Алрамана и воспитанника советника повелителя. Хоровод гостей, пустых слов, столы, заставленные яствами. И улыбки, улыбки, улыбки.

«Какая ирония», — подумал Арман, выскользнув на балкон. Он сполз по колонне на прохладный пол, спрятав лицо в ладонях. Вот оно — веселье, которое стихнет лишь к рассвету. Вот оно — глухое отчаяние в груди, что медленно сменялось злостью. Злостью на самого себя.

Зачем терять время на «празднике»? К чему улыбаться, делая вид, что ничего не произошло и завтра действительно наступит.

Наступит. Не для Армана.

А прятаться умнее?

— Арман!

Там, за стеклянными дверьми, веселятся гости. Стоит тяжелый запах благовоний, смешанный с ароматом женских духов и праздничных кушаний. В такт тихим песням менестрелей, между колонами, увитыми цветочными гирляндами, двигаются ярко одетые пары. А через раскрытые нараспашку окна врывается прохладный ветерок, ласкает паутину занавесок.

Красивый праздник. Чужой. И неожиданно много гостей, много подарков. Слишком много ненужных подарков.

— Не удивляйся ничему, — сказал вчера опекун. — Гостей будет уйма. Высший свет падок на скандалы — такое зрелище они пропустят вряд ли.

Зрелище. Развлечение. Он — развлечение для гостей. Еще долго они будут выплевывать имя Армана, смешивать с грязью...

Но разве это важно?

Вскоре тени удлинятся. Зайдет солнце. Опустится на парк тьма. И жрец скажет последнее слово, отберет у Армана единственное, что осталось — жизнь.

Но жить, боги, так охота!

И то, что вчера казалось скучным, сегодня щемило душу. И хотелось как прежде любоваться на поля, покрытые люцерной, мчаться по лесным дорогам на Вьюнке, купаться в озерной, дико холодной воде. Слушать пение птиц на рассвете и смотреть ночью в звездное небо.

— Арман, слышишь?

Арман поднял голову и, увидев опекуна, поспешно поднялся. Стыдно. За свою слабость стыдно. Умирать надо с гордо поднятой головой, он ведь архан, а не какая-то шавка. Глава рода… Арман усмехнулся. Рода, который его ненавидит. И для которого сегодняшний день на самом деле — праздник.

— Арман, к тебе пришли, — сказал Эдлай, и Арман, странное дело, уловил в голосе опекуна нотку сочувствия.

И лишь тогда заметил странного незнакомца рядом. Незаметный. Встретить такого на улице, пройдешь мимо и не запомнишь. Да вот только по полам черных одеяний бегут ритуальные знаки, прочитав которые, Арман низко склонил голову, скрыв горькую улыбку. А вот и долгожданный посланник повелителя. И, наверняка, еще одно унижение в протянутом Арману желтоватом прямоугольнике с печатью из синего воска.

— Наследный принц поздравляет архана с днем рождения, — услышал Арман и с трудом сдержал гнев, сжав до боли кулаки. Принц? Не повелитель! Даже тут его унизили. — Просит прочитать это до захода солнца. А лучше — сейчас.

Арман протянул руку и прикусил в досаде губу: пальцы предательски дрожали, щеки горели наверняка, вспыхнув румянцем, а в глазах посланника промелькнуло унижающее сочувствие. Вот только жалости сейчас Арману и не хватало!

— Думаю, я вернусь к гостям, — сказал Эдлай, скрываясь в зале.

— Мой повелитель просил вам передать это, — посланник разжал пальцы, и у Армана перехватило дыхание: из затянутой в перчатку ладони выскользнула и закачалась на серебряной цепочке темно-красная ветвь какого-то дерева.

— Серебро, символ вашего рода, — улыбнулся посланник, когда Арман осторожно коснулся ветви и отдернул руку, почувствовав в пальцах легкий укол силы. — Мы нашли это в покоях вашего брата, архан. Это очень редкое ларийское дерево, архабыш. Говорят, что сделанные из него амулеты дарят владельцу удачу.

Арман вновь вздрогнул. Уже много лет он почти не вспоминал о Рэми, а теперь тоска, столь сильная до ритуала, вновь захлестнула душу. И Арман вспомнил свой недавний сон, пальцы Рэми, перебирающие волосы Аланны, мягкую улыбку пухлых губ, слишком взрослый для десятилетнего мальчика взгляд… Да и вообще почему он во снах взрослеет?

— Учителя сказали, что Эррэмиэль готовил этот подарок для вас к празднику первого снега, но не успел закончить. Дерево не очистилось до конца от сока и не стало таким, как полагается — серебристым. Когда вы убегали из столицы, ветвь осталась в спальне вашего брата. Возьмете?

— Спасибо, — ослабевшим голосом ответил Арман, забирая подарок.

И когда ветвь исчезла в складках его рубахи, а цепочка захолодила шею, он впервые за весь день рождения улыбнулся искреннее, а в душе его вдруг проснулась глупая уверенность, что сегодня он не умрет. И еще долго не умрет. И вновь встретит праздник первого снега в тоске по брату, и вновь увидит столицу. Наверное, увидит.

— Если хотите, — продолжил гонец, — я могу попросить высших магов закончить амулет.

— Нет, спасибо, — ответил Арман, и посланец в понимании склонил голову:

— Так я и думал. Да хранят вас боги, мой архан. Не смею больше задерживать.

Он развернулся и скрылся за стеклянной дверью, а Арман так и остался стоять возле колонны с письмом в руках. Он посмотрел на сад, туда, где зрели на ветвях краснощекие яблоки, на гирлянды фонариков вдоль дорожек, на гуляющие по саду пары, и сам не понимая почему улыбнулся, сжав в ладони подаренный братом амулет. Может, боги все же будут милостивы?

Он перевел взгляд на письмо и задумчиво провел пальцами по печати, чувствуя каждую ее впадинку, а так же легкое покалывание в кончиках пальцев — печать узнала адресата, разломилась и, не успев долететь до пола, растворилась в воздухе легким пряным ароматом.

Арман развернул листок бумаги и невольно улыбнулся: принц не заботился о собеседнике — писал неразборчиво, лепил буквы одна на другую, слов не подбирал и кое-где оставил кляксы. Но переписчику не доверял, значит, писалось только для Армана, в тайне. Потому и гонца выбрали... странного. Наверное, доверенного…

«Здравствуй, Арман!

Знаю, что ты ждал другого — письма от моего отца, назначения, почестей. А получил это. Удивляешься?

Я и сам удивляюсь. Может, спустя мгновение, когда гонец повезет бумажку, я о ней пожалею, пошлю кого-нибудь вдогонку.

Только гонца я выбрал правильного — его не догнать. И письмо к тебе попадет. Так что читай внимательно... Писано ведь ларийскими чернилами. Знаешь, что это такое? Думаю, знаешь, но все же поясню. Перечитать тебе не удастся — буквы быстро исчезнут, а бумага почернеет.

Но мы отвлеклись, а терпения у тебя, подозреваю, осталось не так и много. И, наверняка, сейчас ты кусаешь губы и гадаешь, зачем я тебе пишу? И почему именно я?

Я помню твоего отца. Помню, как погубила его моя мать, оттого помогаю. Только помощь моя тебе покажется странной, так и не обессудь — какая есть. Большего для ларийца без хариба сделать я не в состоянии...»

Арман еще долго читал тесно писаные строчки. А когда дочитал, бумага начала медленно чернеть. Края ее чуть закруглились, становясь коричневыми на сгибах. Чернота расползалась, стремясь к пальцам, ела тесно написанные буквы, закручивала бумагу хрупкой бахромой. Когда она подобралась совсем близко, Арман отпустил письмо.

Ветер подхватил остатки бумаги, и письмо, кружась на крыльях легкого ветра, мягко упало в фонтан.

Арман резко развернулся и направился к дверям.

Он шел сквозь толпу, не заботясь о гостях. И люди отшатывались, бросали вслед косые взгляды, смотря на него, как на прокаженного. Только Арману теперь было все равно. В этом мире остался только он и врезавшиеся в память резкие слова:

«Спрашиваешь меня, зачем я это делаю? К чему пытаюсь облегчить жизнь какого-то мальчишки?»

Мальчишки! Арман ударом руки распахнул небольшую дверь, почти побежал по галерее, выходившей на внутренний дворик. Столкнулся по дороге со слугой, и, не слушая извинений, пошел дальше.

«Чужого. И не только для меня, для Кассии, для ее богов. А моя страна — это огромный организм. Тебе ли, друг мой, не знать, как поступает организм с чем-то чужеродным? Ты же у нас умный…»

Пахнуло снизу конским навозом и сеном, заржал почуявший хозяина Вьюнок.

«И потому я сделаю тебе подарок. Шикарный подарок, достойный такого как ты — чужака, может быть, последний в твоей жизни...»

Арман устремился вниз по деревянной лестнице. Обиженно заскрипели ступеньки. Захрустел под ногами песок. Что-то предупредительно крикнул конюх, но Арман уже не видел ничего и никого... кроме рвущегося с привязи подарка принца.

«... я дарю тебе то, о чем мечтают люди всю жизнь. Дарю чужаку, отродью, выродку, так ведь тебя называют?»

Конь, недавно хрипевший и стоявший свечкой, вдруг успокоился. Арман ровным голосом приказал конюхам убираться подальше и осторожно пошел по кругу, держась ближе к стене. Раскосые, карие с огнистыми искорками глаза провожали его, не отпускали. Боги, что это были за глаза! За один только взгляд Арман готов был отдать душу...

«И ты спросишь почему? Потому что обидно. Обидно за мою мать-ларийку да за глупого мальчишку-ларийца, влипшего по самые уши. За тебя, друг мой, обидно. Да и за себя, как ни странно».

Арман облизнул пересохшие губы и резко шагнул вперед, протянув руку. Он несмело, будто и в самом деле был несмышленым мальчишкой, погладил черную с коричневым отливом морду, правильно очерченные скулы, лебединую шею, темную гриву с характерными красными искорками.

Искорки попали на пальцы, обожгли, да так, что Арман одернул ладонь, а огромный конь, красивее которого Арман в жизни ничего не видел, испуганно отступил.

«Подарок, достойный самого повелителя. Ларийский конь. Огнистый. Дитя нашей общей родины, выращенное в степях Ларии при помощи специальных заклинаний. Лучший друг и соратник. Мечта любого аристократа и гордость владельца. Мой последний дар тебе, ибо это лучшее, что я могу дать. Дать хариба, увы, не в моей власти».

Арман нервно сглотнул и шагнул в сторону, а конь пошел следом, сразу же признав хозяина. Тревога, страх за свою жизнь, все вдруг куда-то исчезло, и в этом мире осталось лишь гордое животное, ласковое, податливое, игривое.

И Арман принял правила игры. Держа коня взглядом, он шагнул в сторону и улыбнулся, когда огнистый повторил его движение, как бы удерживаемый на невидимой привязи. Да и была, пожалуй, эта привязь, крепчала с каждым мгновением, опутывала и завораживала соединяя всадника и лошадь в единое целое.

— Такого красавца и чудовищу! — раздалось где-то вдалеке.

— Но ведь не боится конь, — холодно ответил кто-то другой. — Значит, Арман не убивал. Огнистые убийц не признают.

Арман, еще ошеломленный подарком, обернулся на чужой голос и столкнулся взглядом с посланником. А посланник не боялся: взгляда не отвел, за амулеты не хватился, защиты богов не призвал.

«Веришь?» — беззвучно, с надеждой спросил Арман.

«Верю», — одним взглядом ответил посланник и по-доброму улыбнулся, когда заскучавший без внимания ларийский конь недовольно толкнул Армана головой в спину, задышал ему в шею, потянулся губами к уху.

Арман, оторвав взгляд от посланника, погладил морду коня, стараясь не показать, как сильно жгут плечи падающие с гривы искры.

— Признал, смотрите, признал! — восхищенно воскликнул конюх. — Знать, не зверь он... Знать, добрый человек.

Сказал и осекся. Арман лишь улыбнулся. «Добрый человек», боги, какие странные эти рожане, какому-то животному верят больше, чем своему архану. Он еще раз кинул взгляд в сторону посланника, вскочил на коня, и не замечая крика:

— Куда же, куда! Без седла! — приказал:

— Отворить ворота!

Горячий конь кружил под всадником, долбя копытами землю. Запертые в конюшне лошади подняли гвалт — огнистый им совсем не нравился. А вот Арману — нравился. И сидеть без седла — нравилось. И забылось вдруг, что сегодня он может умереть, и сдавило грудь нетерпение.

Сейчас Арман хотел лишь свободы. Ветра в ушах. Безумной скачки и полного единения с сильным, свободным животным. И чувствовал, что и конь под ним хотел того же. Дрожал от нетерпения, недовольно пофыркивал, косился в стороны медленно раскрывающихся ворот. И без приказа всадника дернулся с места, стрелой, как только достаточно отворились створки.

Разверзлось небо, хлынул на землю слепой дождь. И было все, чего желал Арман. Он жался к холке мчащегося коня, чувствовал, как летели ему в лицо искры, оседали на волосах, на одежде, жалили и напоминали, что он живой! Боги, живой! И поле это, бесконечное, прекрасное, было живым. И дождь. И покачивающиеся у обочины васильки. И хлюпающая под копытами грязь. Живые!

Арман засмеялся и выпрямился в седле, раскинув руки. Бил в лицо, в грудь ветер, хлестали струи дождя, сливались в сплошную ленту васильки, а Арман все смеялся и смеялся, не в силах насмеяться, отпускал боль, страх, тоску на бескрайнее поле, на темнеющий вдалеке лес.

Но дождь закончился, как закончилась и нива. И скачка вдруг осталась за спиной, а восторг, столь острый и сильный миг назад, растекся по груди бессилием.

Понимая, что волшебный миг закончился, Арман с сожалением спешился. Он продрался через забор елей, окружающих поле, и вышел в сосновый лес, слыша, как за спиной мнут сочную траву копыта огнистого.

— Назову-ка я тебя Искрой, — сказал Арман, заворожено глядя, как отчаянно рвется в паутине бабочка-капустница, как быстро-быстро двигаются лапки паука, окутывая жертву сероватым коконом.

Вот и он — такая же бабочка. И неизвестно совсем, сможет ли Арман еще развернуть крылья, либо так же умрет в чужой паутине.

Наспех набрав сухого хвороста, Арман развел заклинанием огонь. Достал из-за пояса кинжал — подарок Эдлая — и, подойдя к ожидавшему в стороне коню, отрезал прядь черной гривы. Искры жгли пальцы, но их жжение почему-то казалось терпимым, даже ласковым. Да и конь смотрел спокойно, ножа не пугался. Будто понимал.

«Магическое создание дает и магическую силу, — вновь вспомнились строчки из письма. — Увеличивает нашу. Существует простой способ при помощью ларийского коня позвать нечисть. Но ты должен быть один. Магический закон суров — маг выходит против нечисти один на один, иначе другая сторона может, имеет право, не отозваться. И не отзовется. Они ведь тоже хотят жить…

Потому, очень даже возможно, что мой совет лишь ускорит твою смерть...»

Какая уж разница, подумалось Арману, умереть сейчас или на закате? Продлевать агонию, бороться за каждое мгновение? Ныть, просить, умолять?

Боги, не для того родился он арханом, чтобы унижаться. И если уж суждено ему умереть сегодня, то, желательно — не одному, а вместе с поклепом, который так подпортил ему жизнь.

Арман кинул в огонь срезанную прядь. Волоски извивались, языки огня быстро окрасились черным, заволновался за спиной Искра.

Голос срывался, когда Арман читал заклинание, а в душе нарастала волна сомнения. А если не поможет? Если принц обманул? Но зачем Миранису обманывать?

Простые слова на старом языке подчинили огонь, и тот заиграл в такт голосу Армана. Дым извивался клубами, распространяя сладковатый запах, от которого закружилась голова, и весь мир подернулся сероватой дымкой. Стало хорошо. Слишком хорошо. А хорошо было нельзя, Арман не знал, какая нечисть придет на его зов.

Испуганно захрипел Искра, вырывая из власти апатии. Конь, оказавшийся по другую сторону костра, поднялся на дыбы. Мелькнули над огнем копыта, задевая щеку Армана всего чуть-чуть... но этого хватило. И на грани темноты догнал последний вопрос — за что?