Его выбор [СИ]

Оборотень. 1. Арман. Урок

Весенний день выдался пакостным: низко нависли тучи, зачастил мелкий дождик, расчертил окно частым узором кривых линий. Учитель, оберегая глаза Армана, приказал слугам зажечь на письменном столе свечу. Желтоватое пламя гоняло тени по листу бумаги и от этого красивые, выведенные каллиграфическим почерком буквы казались живыми.

Они и были живыми. Разбегались, размывались перед глазами, складывались в слова, но не нанизывались на нить смысла. Арман вчитывался в них который раз, но не понимал прочитанного. Дико хотелось спать. Убежать из этого маленького, уютно обставленного кабинета, от этой гнетущей, укутавшейся в серые сумерки тишины, которую Арман так ненавидел.

А еще он ненавидел бордовые портьеры, бархатными складками спускающиеся до самого пола, книжные шкафы вдоль стен, на полках которых стояли толстые, дико скучные трактаты. Раздражал и толстый ковер под ногами, скрадывающий шаги, а еще больше — собственный герб, висевший над дверью — ледяная красота горных вершин.

Как же хотелось отбросить ненавистный отчет, в смысл которого он пытался вникнуть, умчаться на тренировочный двор, под серый дождь. Или в конюшню, к тонконогому вздорному Вихрю, вскочить на гибкую спину цвета плодородной земли и нестись, обгоняя ветер, по тенистым буковым лесам.

Нельзя. Отчет надо прочитать. Внимательно. Вдумываясь в каждое слово. Потому что иначе нельзя.

По глупости и наивности Арман пару раз подписал бумаги не глядя — ведь опекун наверняка уже все прочитал и проверил, к чему теперь мучиться Арману? В первый раз прошло. Во второй — Эдлай сопроводительным письмом к бумагам мягко приказал быть внимательнее.

Арман лишь пожал плечами. Внимательнее? Еще чего. Да и зачем? Откуда опекуну знать — подписал он, прочитав внимательно, или все же не совсем? Все равно читать ему в полном одиночестве — приказ Эдлая. Решения принимать самому — приказ Эдлая. А вечно сменяющиеся учителя не могли даже заглянуть в присылаемые опекуном бумаги — опять приказ Эдлая.

Приказы Эдлая исполнялись более четко, чем приказы «арханчонка». И хотя сам опекун бывал в поместье крайне редко, его присутствие ощущалось тут всегда — присылались новые, все более сложные книги, подобранная тщательно одежда, еще более тщательно подогнанные под Армана оружие и доспехи. Сменялись учителя, приходили инструкции — в чем еще подучить, в чем подтянуть… И письма. Короткие личные письма между отчетами, в которых всегда было что-то важное, цепляющее. Будто Эдлай был рядом, будто все видел, будто в самую душу смотрел. И, если что было не так, поправлял... Наказывал.

Арман сжал голову руками, выдохнув через зубы. Как же хотелось выйти под дождь, почувствовать, как стекают по щекам холодные капли. В четырех стенах так тесно… тесно.

Подойдя к окну, он широко распахнул створки, впуская влажный, прохладный воздух. Хорошо. Но придется возвращаться к отчету. Потому что если он не вернется… Арман не хотел, чтобы это повторилось. Он выучил горький урок.

Второй раз Арман подписал приказ не глядя ранней осенью, когда буковый лес только начинал одеваться в золото, а солнце уже не палило так сильно. Арману дико хотелось выйти на улицу, окунуться в желтый ласковый свет, столь долгожданный после бесконечных дождливых дней, а перед глазами стояли длинные столбики цифр, непонятные, выведенные кем-то строчки, просьбы, слезы, еще просьбы. Невыносимо!

Арман подписал, не читая, один листок, второй, третий, поставил на каждый печать, закрепил воск собственной силой и радостно сложил бумаги в стоявшую на столе шкатулку. По густой сетке рун на стенках пробежал синий свет — бумаги отправились к Эдлаю, а Арман наконец-то смог быть свободным.

Он почти бегом пошел на окруженный высокими стенами тренировочный двор. Здесь, как всегда, ждали готовые к бою дозорные. Заструилось по венам шальное возбуждение, мышцы приятно напряглись, предчувствуя драку.

Арман облизал пересохшие губы и, стянув на ходу тунику, с наслаждением сомкнул пальцы на холодной рукояти меча и встретился взглядом с одним из дозорных. Тот понял правильно — обнажил меч, плавно, не спуская с Армана чуть насмешливого, внимательного взгляда, вышел на середину двора. Новенький. Горячий. От которого не знаешь, чего ждать, самое то, чтобы хорошо подраться.

— Вас просят пройти в зал, — раздалось за спиной, испортив сладость предчувствия.

Арман зло бросил меч в пыль — пусть подбирают, раз помешали, — поклонился сопернику, и, повернувшись на каблуках, направился к дому, на ходу одеваясь. Проклятие, почему именно сейчас? Кто позвал, сомнений не было. Учитель. Сухенький старичок, совершенно не разбирающийся в оружии, зато в книгах…

Что Арману эти книги? Учился Арман быстро, иногда даже с удовольствием, но сидеть на месте особо не любил. Однако приходилось. Каждое утро он долго читал, а потом долго беседовал с учителем, отвечал на заковыристые вопросы, пытался уследить за мыслью выжившего из ума старца. Тот уже какую седмицу рассказывал о стране оборотней, рассказывал долго, нудно. Зачем Арману знать об оборотнях?

Мягко открылись украшенные лазурью двери. Солнце было и тут — проливало свет через высокие окна зала, отражалось в многочисленных зеркалах, золотило вычищенный до блеска паркет и переливалось в подвесках хрустальной люстры.

Радостное возбуждение как-то разом стихло — Арман увидел стоявшего у окна, стройного, как молодая березка, человека, до самых глаз укутанного в изумрудную ткань. Целитель-виссавиец.

— Кто-то болен? — спросил Арман.

— Пока никто, — ответил голос за спиной. — Но скоро будет.

Обернувшись, Арман напрягся — когда в поместье успел явиться опекун? И почему Эдлай запер двери, кинул ключ в карман и посмотрел на Армана как-то странно — строго и жестко. Один раз только так смотрел. В тот день, когда разбил ему нос.

Арман судорожно вздохнул, и, почувствовав неладное, шагнул назад.

— Ты стал опасно непослушным, Арман, — тихо и спокойно сказал Эдлай. — Я тебя просил внимательнее читать то, на чем ставишь свою подпись.

— Опекун... — комок в горле никак не хотел проглатываться.

Почему Эдлай здесь? Ради этих бумаг? Ради бумаг создал арку перехода — без нее не добрался бы так быстро — ради них позвал виссавийца? К чему виссавиец? К чему свернутый кнут в руках и синий огонь в глазах опекуна?

Никогда раньше Арман не видел, чтобы Эдлай использовал магию. Опекун и магом-то был совсем плохим, но тут хватило. И солнце вдруг ярким лучом ударило по глазам, и собственное тело стало чужим, а руки сами взметнулись вверх, подставляя невесть откуда взявшимся веревкам запястья. Больно, к теням смерти! Стыдно! Висеть в воздухе, посреди залитого солнцем зала — стыдно. И страшно, когда разворачивается в воздухе кнут, когда щелчком целует вычищенный до блеска паркет, а глаза опекуна становятся жесткими и безжалостными.

— Запомни этот урок, Арман. Запомни свою боль. Запомни, что я не люблю арханов, которые не умеют отвечать за свою глупость. И ты таким не будешь!

Глаза виссавийца засветились сочувствием, и Арман, поняв, что сейчас его высекут, рванулся в веревках. Свист оглушил, кнут распорол на спине тунику, а вместе с ней — кожу. Рванула спину острая боль, и зеленые одежды виссавийца забрызгались кровью.

— Отпусти! — закричал Арман. — Как ты смеешь!

Молчание в ответ и новый свист, и густые волны боли. Зеркала в алых брызгах, отражающие его стыд, кровь на паркете. Вновь свист, поднимающий ветер, и тихий перезвон подвесок люстры. И уже нет сил кричать, только рыдать, вздрагивать под ударами кнута, молясь об одном — не потерять сознание, выдержать до конца, с гордо поднятой головой. Эдлай не может его убить, не может… и это все сейчас закончится.

— Хватит! — вмешался виссавиец. — Больше он не выдержит.

Веревки перестали держать, и Арман, обессиленный, свалился на паркет. Он никогда и никого так ненавидел, как опекуна в тот миг. Он хотел встать, но вновь упал на пол, содрогаясь от пронзившей спину боли. Огнем рвало все — изрытые ранами спину и бока, гордость, душу.

— Помоги ему, — попросил Эдлай виссавийца.

Арман чуть было не засмеялся через волны слабости. Попросил! Подлец!

— Твой ученик не понял и не принял урока, — мягко ответил целитель, опускаясь перед Арманом на корточки. — Плохо. Очень плохо. Дальше будет хуже.

Его руки скользнули к и без того израненной спине, и, не выдержав, Арман закричал. Он слышал, что за исцеление платят болью, но не так же? Внутри все горело, катились по шее крупные капли пота, весь мир исчез, а Арман завис в жаре, как в янтаре, с трудом, огромным трудом пытаясь дышать… Отпустите! Проклятие, отпустите!

— Дыши, мальчик, — прорвался через огонь голос целителя, и мир вокруг вдруг вспыхнул красками и запахами.

Все осталось прежним: и льющийся через окна свет, и едва слышный перезвон хрусталя, и блеск паркета. И запах крови, тревожащий ноздри, никуда не делся. Зато дышать было так приятно, хорошо. Лежать вот так — хорошо.

Глаза опекуна вновь вспыхнули синим, и пятна крови исчезли, а через распахнувшиеся окна ветер принес запах листьев и земли.

— Ты… — медленно поднялся Арман.

Тело слушалось неохотно, не верило еще, что может вот так двигаться и не быть наказанным болью, туника, недавно рваная и пропитавшаяся кровью, была вновь целой. И окна, подчиняясь магии Эдлая, с глухим стуком захлопнулись, и лязгнули, опускаясь, задвижки.

— Ты… — Арман сжал кулаки и направился к опекуну. — Как посмел?

— За глупости надо платить, Арман, скажи спасибо богам, если отделаешься в следующий раз так легко.

— Перед всеми меня выпорешь?

— Я никогда этого не сделаю, — так же ровно, как неразумному ребенку, ответил Эдлай. — Твои промахи и твое наказание — это то, что навсегда останется между нами.

— Ненавижу! — взвился Арман. — Ненавижу тебя!

— Сегодня за свою ошибку поплатился ты. В следующий раз поплатится кто-то другой. Помни, Арман, будет хуже.

Хуже? Арман не слышал. Он вылетел из залы, промчался по сети коридоров и вновь выскочил на тренировочный двор. Он выхватил у следовавшего за ним слуги меч и набросился на стоявшего в окружении дозорных старшого. Крепкий, совсем еще молодой Люк встряхнул каштановыми кудрями и, улыбнувшись, плавно ушел с линии удара, высвободил из ножен собственный клинок:

— Кто же тебя так разозлил, Арман? — лучезарно улыбнулся он, скидывая на песок плащ. Стоявшие за его спиной дозорные понимающе хмыкнули, отходя в сторону. — Обычно ты спокоем и холоден. Помни, ярость не всегда помощник в битве.

Арман вновь напал и сам не заметил, как оказался на земле. Протянутая рука, смешок в прищуренных глазах дозорного, захлестывающая разум ярость… и вновь купание в пыли. Так часто, как в тот день, Арман никогда не проигрывал. И лезвие целовало горло, и глаза молодого сильного старшого, блестели сочувствием. Жалеет? Армана жалеют?

Он успокоился, лишь когда солнце опустилось за деревья, а тяжело дышащий старшой протянул ему фляжку с вином.

— Мне нельзя пить, — сказал Арман.

— Сегодня все можно.

— Где Эдлай?

— Разве архан тут был? — искренне удивился старшой. — Жаль, что я не успел с ним перекинуться парой слов.

Арман зло оттолкнул фляжку и убежал в поместье, стремясь как можно скорее поговорить с опекуном, высказать ему все, что на сердце. Но слуги тоже не знали, куда делся Эдлай, и был ли он тут вообще.

Арман пытался объяснить, расспросить, но рожане шарахались от злого арханчонка, как от зачумленного, падали на колени и чуть лбы о пол не разбивали. Боялись. Поняв, что ничего он от них не добьется и Эдлая сегодня не увидит, Арман зло махнул рукой и сдался.

Ему надо успокоиться. Прямо сейчас. Боги, ему всего тринадцать, а его все боятся! Арман нервно засмеялся, влетая в спальню, и чуть не сбил с ног стоявшую у самых дверей бледную девушку, чуть старше его самого, с огромными, ярко-синими глазами и круглым, симпатичным личиком, обрамленным шоколадными кудряшками:

— Мой архан, — сказала она, поставив на стол у окна поднос с холодным мясом и еще теплым хлебом. — Вы сегодня совсем не ели…

Младшая, любимая дочурка управляющего, ласковая и нежная, как говорили в поместье, излишне разбалованная для рожанки.

— Боишься, что похудею?

— Боюсь, что захвораете, мой архан, — мягко поправила девушка и улыбнулась так тепло, так спокойно, что обида на опекуна как-то сама собой отхлынула.

Осталась только она. Ее поблескивающие глаза, пушистые волосы, тонкие руки с едва светящимися желтым татуировками на запястьях. Рожанка, одернул себя Арман.

— Ступай, — отрезал он, выкидывая из головы ненужные мысли.

Девушка поклонилась, исчезла за дверью, но ее едва ощутимый аромат, сладкий, нежный, остался.

Арман облизал внезапно пересохшие губы. В последнее время его преследовали запахи и звуки, которых он раньше не замечал. Он мог, не оборачиваясь к двери, узнать, кто вошел в комнату, даже если видел человека всего лишь раз. По звуку шагов, по запаху, по особой манере дышать, Арман и сам не знал. Эдлай говорил, что так должно быть, смотрел на воспитанника как-то странно, наказал каждое утро заваривать Арману какое-то зелье со сладковатым, дурманящим привкусом и попросил писать обо всем, что будет тревожить.

Обо всем. Как же. А теперь порка, да?

Арман подошел к столу, вслушиваясь во вздохи дома, в скрип старых, тщательно выскобленных половиц под ногами, в шепот ветра за окном. Так ли уж хорошо оказаться не таким как все? Быть лишенным друзей, шалостей? Слушать, как смеются за окном, играя в салочки, дети рожан, издалека наблюдать за деревенскими праздниками?

Он и сам бы прыгал через костры, танцевал до одури в ворохе летящих в небо искр, гонял по полю горящие колеса, но стоило ему появиться перед деревенскими, как веселье затихало, рожане плюхались на колени, излучали дикий животный страх, от которого выворачивало.

Нет, его уважали. О нем заботились, любые его приказы исполняли беспрекословно. Но разве это главное?

Не в силах больше выносить полумрака, Арман зажег свечу, и изменчивый свет наполнил жизнью спальню — обитые золотистой тканью стены, кровать под тяжелым, цвета гречишного меда, балдахином, украшенный инкрустацией березовый стол у окна, на котором, рядом с алеющими в вазе ветками рябины, стоял принесенный девчонкой поднос. И сразу как-то наполнился слюной рот, и забурчало недовольно в животе, напоминая, что ел Арман в последний раз утром. И о служанке вспомнилось иначе, с благодарностью. Как ее звали-то? Аринка, вспыхнуло вдруг в памяти нечаянно услышанное имя.

Наскоро поев, Арман наконец-то понял, как отомстить опекуну. Взяв свечу, он зло толкнул боковую дверь и вышел в кабинет. Желтые всполохи полоснули по задернутым гардинам, дохнул в лицо ненавистный запах бумаги и чернил, через приоткрытое окно рвался внутрь влажный ветер. Арман поставил свечу на стол и подошел к камину. Он осторожно снял с полки плоскую шкатулку из мореного дуба и положил рядом со свечой.

Он мягко провел кончиками пальцев по рунам на стенках, почувствовав знакомое жжение. Магия узнавала хозяина, руны вспыхнули синим, едва слышным щелчком отозвался внутри механизм, и крышка медленно поплыла вверх, открывая обитое бордовым бархатом нутро. Арман отвернулся, отказываясь верить: внутри шкатулки белела очередная стопка бумаг и писем.

Эдлай свихнулся? Вообразил, что Армана сломал? Что воспитанник станет пай-мальчиком? Видят боги, этого не будет!

Выхватив из шкатулки бумаги, Арман швырнул их на стол и вывел извилистое «одобряю», подтвердив своей подписью. На каждой. Сломав со злости пару перьев. И синего воска не пожалел, и силы вылил в печати больше, чем надо. Зато, закончив и бросив листы обратно в шкатулку, впервые после порки почувствовал облегчение и даже радость.

Если снова выпорют — не беда. А страшнее порки ничего быть не может, что бы там Эдлай не говорил.

Шкатулка будто почувствовала, что работа закончена: крышка сама собой опустилась, на резных стенках вновь вспыхнули руны, бумаги перекочевали на стол Эдлая. Дело сделано. Только на душе было противненько как-то, и щеки налились жаром, и спина вдруг вспомнила резкий щелчок кнута.

Хватит! Арман что было силы пнул стену ногой. Никто не будет ему указывать! Никто не будет его пороть! И пусть Эдлай сто раз его опекун, трогать воспитанника не смей!

Пытаясь успокоиться, он долго читал. Про тех самых оборотней читал, про Ларию, их страну, про их кланы… и многое из прочитанного вылетало из памяти сразу. Но и гнев приутих.

Арман погасил свечу, пошел было в спальню и застыл на пороге — в полумраке, рассеиваемом льющимся через окно лунным светом, стояла худая девичья фигурка. Ночная сорочка ласковыми волнами овивала тонкий стан, в широко распахнутых глазах клубился ужас, а коса, тяжелая, перехваченная лентой, растрепалась на плече ручейками выбившихся прядей.

Арман испуганно отшагнул, не знал ни что сказать, ни что сделать. По груди разлилось странное тепло, ноги отказались держать, послушное на тренировках тело вдруг стало вялым, чужим, а Аринка оказалась рядом, обняла за шею, поцеловала в губы, опалив жарким лихорадочным дыханием:

— Пусть не первый, но хоть последний, — прошептала она, бросившись вон из спальни.

Дверь хлопнула за ее спиной, ударил в окно ветер. Арман сполз по стене, резко откинул голову и глубоко вздохнул. По низкому потолку бежали тени, в груди пульсировал комок жара. Притронувшись к губам, он мечтательно улыбнулся. Аринка… нежная, как утренний ветерок. И смелая, совсем ведь не такая, как остальные рожанки. Не боится. Не пресмыкается. Тянется, окутывая шелковыми цепями.

А ночью ему снился ее хрустальный смех и тонкими ручейками переливающиеся через пальцы шоколадные пряди. И взгляд ее снился, синий, глубокий, как до самого дна пронзенное солнцем озеро, и сама она, несущаяся по поросшему ромашками полю. А он все бежал следом, навстречу кроваво-красному рассвету, бежал и никак не мог догнать…

— Арман!

Темно еще. И рассвет только-только осветлил небо за окном. И просыпаться до конца неохота, но кто-то настойчиво трясет за плечо, требуя подняться.

Сон отпускал медленно, в голове клубился туман. Арман сел на кровати и машинально схватил поданную кем-то деревянную чашу. Он отхлебнул от души холодной, колодезной воды, да только тогда понял, кто сидел на краю кровати. Понял, вспомнил вчерашнюю проделку и прохрипел осипшим голосом:

— Эдлай.

От плаща опекуна невыносимо пахло лошадиным потом и влагой. Подол темнел от росы, затянутая в перчатку рука тяжело опустилась на плечо оробевшего внезапно Армана, и прохлада оленьей кожи обожгла льдом через тонкую шелковую сорочку.

— Ты меня опять ослушался, глупец.

Сон как рукой сняло. Арман принял протянутую ему тунику, не в силах отделаться от мысли, что сотворенного уже не поправишь. И что урок, который несомненно будет, ударит по гордости сильнее, чем порка.

А потом он долго стоял спиной к растущему посреди поля дубу и смотрел вдаль, туда, где над туманной полоской далекого леса выплывало кровавое солнце. Смотрел и отказывался оборачиваться, а перед мысленным взором неслась по ромашкам хрупкая девичья фигурка в белом платье, с растрепанной шоколадной косой. И так хотелось поверить, что Аринка и в самом деле жива, но слух все равно улавливал поскрипывание веревки, когда приглаживающий разнотравье ветер бил мертвым телом о толстенный ствол дуба.

Пусть не первый, но хоть последний.

Вороной, конь Армана, гибкий и иссиня-черный, мял рядом копытами ромашки и косился как-то странно, будто осуждающе, а в душе черной завесью раскрывалась пропасть.

— Почему! — закричал Арман, глядя в глаза опекуну. — Почему ты допустил это!

— Ты допустил.

Арман сжал кулаки и опустил взгляд, вздрогнув, когда тело Аринки вновь ударилось о дуб. Ветер все еще приглаживал волны ромашек, приносил едва ощутимый, знакомый запах. Ее запах, смешанный со все более усиливающейся вонью смерти. Армана мутило, но он продолжал слушать, а опекун продолжал говорить:

— Ее увидел в лесу твой сосед-архан и... не маленький, сам понимаешь.

Арман сглотнул, сжав кулаки.

Не первый…

— Рожанка ему понравилась, и он написал тебе письмо с просьбой отдать девушку ему.

Арман уже знал, что Эдлай скажет дальше. Знал и все равно боялся услышать, будто невысказанное вслух оно не будет правдой.

— Ты подписал. Не глядя. Письмо отошло архану, тот на радостях прямо ночью прислал девушке приказ собираться. А она…

… поцеловала на прощание и повесилась.

Не в силах стоять на месте и ничего не делать, Арман бросился к коню.

— Стой! — донеслось за спиной. — Стой, идиот!

Гибкая спина Вороного под бедрами казалась обжигающие горячей, свист в ушах, когда конь сорвался в галоп — оглушающее громким. Ромашки слились в белое марево, позади кто-то кричал. Летел навстречу, раскрывая жаркие объятия, буковый лес. Арман, не щадя коня, ударил по бокам пятками — он не хотел, чтобы его догнали. Не хотел, чтобы заметили его слезы, прокушенные до крови губы. Не хотел, чтобы его видели таким…

А потом была бешенная скачка. И мешанина красок вокруг, и ударяющие в ноздри запахи. И хрипящий под ним Вороной, и хлеставшие по плечам листья орешника. Зачем? Проклятие, зачем? И вдруг полет…

Арман не успел понять, что и почему, Вороной оступился, дернулся и начал валиться набок. Долгие тренировки взяли свое — даже не успев испугаться, Арман соскочил с коня, покатился по колючим зарослям ежевики. Не успев увернуться, ударился головой о ствол бука. Лес вспыхнул искрами, накрыла тяжелая волна, и Арман почувствовал, что тонет...

Когда он очнулся, голова болела невыносимо. Хорошо приложился. И лежал тут, наверное, долго, солнце уже начало клониться к закату. Домой-то как добраться… Вороной-то, небось, ускакал, дома овес жрет. А пешком топать долго, да и куда топать?

Потерев висок, Арман посмотрел на испачканные в красном пальцы, ошеломленно оглянулся и замер… Вороной лежал рядом, черным снегом меж светлых пятен папоротников. Правая передняя нога его была странно вывернута, на пясти виднелся белый обломок кости.

Армана чуть не вырвало, но, преодолев тошноту, он пополз к коню. Колючий ежевичник оставлял на ладонях глубокие царапины, но Арман смотрел на Вороного, замечал только его.

Конь слегка приподнял голову, в агатовых глазах его промелькнула смесь любви, радости и… надежды.

Арман взвыл от бессилия. Людей лечит магия виссавийцев, животные же…

— Прости, — прошептал он, доставая из-за пояса кинжал.

Он успокаивал, хотя самого было в пору успокаивать. Он шептал в бархатные уши ласковые слова, гладил вздымающийся в такт дыханию круп, перебирал пальцами блестящую, ухоженную гриву. Ну почему? Арман уткнулся носом в шею Вороного и вдохнул его тяжелый запах. Он вновь зашептал что-то нежно, сжал пальцы на рукояти кинжала и вдруг остро понял, что медлить нельзя. И как ни тяжело…

Несмотря на дрожащие пальцы, перерезать горло удалось с первого раза. Может, просто хотелось быстрее закончить? Чувствуя, как опаляет ладони теплая кровь, Арман продолжал что-то шептать, смотря в тускнеющие глаза Вороного, гладил его бархатную морду, успокаивал. Рыдать он будет потом, сейчас проводит друга за грань ласковыми словами и улыбкой.

А дальше Арман не помнил — просто в один миг залитый солнцем мир изменился, звуки, запахи стали ярче, резче. А потом все будто укуталось шалью сна. Холодила лапы вода в ручье, оглушающе горько пах багульник, желтыми звездами горела меж золотарника лесная груша.

Арман ошалел от нового мира, он бежал и бежал, сам не зная куда и зачем. Он несся по усыпанному ягодами брусничнику, по влажному мху, по высокой, по самые плечи, осоке. Он забыл кто он и зачем, он наслаждался бегом, отдавшись во власть бушующего золотом леса.

Он был голодным, безжалостным зверем. И он убил. И насладился последним писком зайчонка, хлынувшей в горло, казавшейся столь вкусной кровью. И ему было мало, но желание бежать оказалось сильнее.

А потом был залитый лунным светом лес и седые лучи, путающиеся в покрывающих землю листьях. Ударил в нос острый запах влаги, серебрянной скатертью развернулась гладь лесного озера. Тихо шелестел камыш, стоял по колено в воде человеческий детеныш, тянул тяжелые от запутавшейся рыбы сети. Хрустнула под лапами ветка и детеныш вздрогнул, воровато обернулся, а, увидев Армана, вдруг засмеялся.

— Голодный? Зверь.

Зверь. Арман теперь зверь. А перед ним детеныш, кровь и плоть. И мясо, много мяса. И желание броситься в воду, добраться до мягкой плоти, вонзить клыки в беззащитное горло.

Только человек внутри, испуганный и беспомощный, тихо шептал: «Нельзя». Да и детеныш-то не простой был, не боялся, хотя и должен, смотрел приветливо, выпутал из сети оглушенного болью и страхом окуня и кинул его под лапы Армана.

Рыба дернулась, белое влажное брюхо блеснуло в лунном свете, и Арман, не спуская взгляда с человека, прижал ее передней лапой, нагнулся и вонзил зубы в нежную плоть.

Зайчонок был вкуснее. Человек в воде, которого Арман все так же не отпускал взглядом, наверное, тоже. Но и рыба сейчас казалась изумительной.

— Странный ты, зверь. Никогда таких не видел, — сказал человек, забыв вдруг о сетях и направившись к берегу.

Арман оставил недоеденную рыбу, прижал уши, опустил голову и, рыча, начал пятиться к лесу. Он и сам не знал, чего боялся. Сам не знал, почему не прыгнет на глупого, лысого детеныша, не рванет ему клыками горло, наслаждаясь теплой нежной кровью.

— Не бойся.

Это тебе надо бояться!

— Зверь, прекрасный зверь…

Издеваешься?

Взгляд, отразивший лунный свет, был нежным, каким-то тоскливым. И протянутая ладонь — такой хрупкой. Перекусить — раз плюнуть. И руки, обнявшие шею — такие ласковые. И человек внутри шепчет все громче, оглушающее громко.

— Ты ведь человек, — прошептал мальчик, и зверь ушам своим не поверил. — И тоже боишься… не бойся.

Он еще долго говорил, Арман слушал. Не все понимал, но слушал. Шептал рядом камыш, ласкали песчаный берег волны. Хорошо… спокойно… как давно не было спокойно. И уже не хотелось убить глупого человечка, хотелось приластиться носом к его ладоням, лизнуть желтый узор татуировок, довериться, как никому никогда не доверял. И просто… выплакаться?

Мир вновь мигнул, подернулся дымкой боли. Резанули по глазам лучи уходящей за лес луны, будто погасли запахи, утихли звуки, и шелест камыша больше не казался оглушающим.

Арман вновь был человеком, лежал на мягкой прибрежной траве, свернувшись клубком, а мальчик-рожанин все так же сидел рядом и успокаивающе гладил его по волосам:

— Мой архан.

Дерзкий, непростительно дерзкий. Одного с Арманом возраста, босой, в одной залатанной тунике до середины бедер.

— Все хорошо.

Хорошо? Арман прикусил губу, посмотрев на мальчишку. Потом схватил его за руку, крепко, и прохрипел:

— Как ты узнал, что я не зверь?

— Я… — мальчик опустил взгляд.

Да и так понятно, как. Арман еще зверем почувствовал — маг. Слабый, а все же маг. И опять рожанин. Отдать бы его жрецам, да вот только… Арман выпустил запястье мальчишки. Сам-то чем лучше?

— Уходи! — приказал Арман. — Забудь, что видел!

— Сгинешь тут один! — испугался неверия мальчика.

Арман тихонько засмеялся. За него боится, не за себя. Как можно быть таким глупым?

— По моему следу идут собаки, — пояснил глупцу Арман. — Не слышишь? Свора совсем близко, сейчас тут будет дозор. Мне ничего не сделают, а ты… рыбу ведь у архана воровал, правда? Еще и маг. Умереть хочешь?

Мальчик смутился, опустил взгляд. Не хочет.

— Иди! — приказал Арман, и тут же, сам не зная зачем, добавил:

— Будет совсем худо — приходи в мое поместье. Арманом меня зовут. Я добро помню. А будешь болтать о том, что видел…

— Я никогда, — испугался мальчик. — Никогда тебя не предам!

Арман поверил. Выдавил еще раз:

— Иди, — и поспешно встал на четвереньки.

Его долго и мучительно рвало съеденной рыбой. А когда он очнулся, мальчика-рожанина, на счастье, уже не было рядом.

Обессиленный, Арман перекатился по траве и вновь свернулся в клубок. Он соврал мальчишке, он далеко не был уверен, что ему ничего не сделают, но он подумает об этом позднее. Сейчас его лихорадило. Расцарапанные ладони болели невыносимо, желудок сжимало в комок, горло пересохло, приближающийся лай отзывался в голове набатом боли.

— Арман! — догнал его у края пропасти голос опекуна. — Глупый мальчишка!

Очнулся он поздней ночью, в своей спальне, обессилевший, но все же живой и не в кандалах. Это радовало. Пить хотелось невыносимо… Арман попросил вслух, но, когда его никто не услышал, встал и побрел к столику у боковой двери, на котором обычно стоял кувшин со свежевыжатым яблочным соком. Дверь в кабинет была приоткрыта, оттуда доносились приглушенные голоса, и, прислушавшись, Арман вмиг забыл о жажде:

— Я согласен с тем, чтобы мои люди забыли, — возражал опекуну Люк. — Но я должен помнить, что мальчик оборотень.

— Зачем?

— Затем, чтобы не подстрелить его ненароком, когда он вновь превратится в зверя. И уберечь от него людей.

— Арман бегал всю ночь, но никого не убивал. Иначе бы виссавийцы к нему близко не подошли, и ты это знаешь.

Арман скривился. Ну да, царапин на ладонях не было. И голова не болела, и лихорадки как не бывало. Опять над ним целители поработали, на счастье, пока он был в забытье, оттого и боли не помнил.

— И все же.

— Я вижу, что ты не понимаешь, — продолжил Эдлай. — И потому хочу, чтобы ты забыл. Родители Армана ларийцы, оба, отец его после смерти жены стал телохранителем нашей повелительницы, приехал в ее свите в Кассию и привез своего первенца. Но он лариец… а при ларийском дворе оборотни все.

— И повелительница? — ужаснулся Люк.

— Ты задаешь неправильные и даже опасные вопросы, а говорим мы сейчас об Армане. То, что мальчик оборотень, вовсе не беда. И не смотри на меня так. Как и ты, я режу без сожаления тех тварей, что перебираются к нам через ларийскую границу, но и сами ларийцы их режут. Это оборотни, которые застряли в зверином обличие, потеряв рассудок, обычных же ларийцев от людей не отличишь. И даже будучи зверем, они так же разумны, как и будучи людьми.

— Но Арман…

— Арман был напуган и поддался эмоциям. Это его первое перевоплощение, оно было для него неожиданностью. Я честно думал, что до этого не дойдет, что привезенных из Ларии трав хватит, кто же знал, что его гнев и боль прорвут блокаду? В Ларии бы сейчас устроили пир, радовались бы за мальчика. У нас… не поймут. И потому ты должен молчать о том, что видел… помни, что Арман — глава Северного рода.

— И ты не пришлешь ко мне магов?

— Пришлю к твоим людям, а ты проследишь, чтобы они все забыли. И будешь следить за тем, чтобы Арману каждый день варили зелье, и сделаешь все, чтобы научить его сдерживаться. Ты же сам хотел… помнить. Но ты дашь мне клятву, что никогда не выдашь и сделаешь все возможное, чтобы сохранить тайну Армана, я не хочу подвергать воспитанника опасности разоблачения.

Арман вернулся в кровать и притворился спящим. Вскоре он и в самом деле заснул, а, проснувшись, даже почти поверил Эдлаю, что это был всего лишь страшный сон. Что Вороной Армана сбросил и в поместье не вернулся, наверное, его выловили разбойники, и что Арман сильно приложился головой о ствол бука, потому ничего и не помнит…

Управляющего, потерявшего дочь, перевели в другое поместье, а архан, встретивший в лесу девчонку, как-то не вернулся с охоты. Говорили, что утоп в болоте, но что случилось на самом деле, не знал никто.

Пришла весна, дождливое лето закутало все вокруг в серые сумерки. Спать хотелось невыносимо… однако Арман читал. Хотя буквы и расползались перед глазами, но с того дня он ни разу не подписал ни единой бумаги, не вникнув в каждую ее строчку.

Он помнил Аринку. Все время помнил. И урок выучил хорошо — ошибки главы рода могут стоить жизни простым людям. А о том, что однажды ночью он был зверем, Арман вспоминать не хотел. Как и о предсмертном визге зайчонка и странном мальчишке, накормившем его сырой рыбой.

Все это всего лишь сон... дикий и глупый сон...

Между заказами Лис спал. И тогда волны воспоминаний захлестывали с головой, синяя тьма, через которую с трудом пробивался свет солнца, манила в прохладную глубину… и лишь ускользающий через пальцы разум держал на поверхности, тянул за собой, ни на чем подолгу не останавливаясь. Заставлял давиться соленой водой, слепнуть от брызгающей вокруг пены. А внизу, под волнами, мелькали давно забытые лица и места… родной дом. Старая яблоня под окном. Сгорбившаяся, вечно ворчливая соседка. Отец… тихая и ласковая мать…

Лис хотел было вглядеться в ее лицо, вспомнить цвет ее глаз. Зелень. Выцветшая от вечных слез зелень. И запах мяты от ее одежд… Виноватый, затравленный взгляд, когда его продавали темному цеху. Мягкий шелест дождя и сладковатый запах цветущей ивы.

— Колдуну все равно нет у нас места, — уговаривал пьяный, как всегда, отец, принимая золото из рук человека в темном плаще.

А потом человек подошел к одиннадцатилетнему тогда Лису, пронзил взглядом душу до самого дна, довольно улыбнулся и окатил болезненной волной силы. Теряя сознание Лис чувствовал, как его грубо кинули в повозку. Больно ударившись плечом о жесткий борт, он кивнул в ответ на тихий шепот:

— Даже не думай сбежать.

Потом была темнота подвала. Липкий ужас, когда никто не приходил целыми днями, и казалось, что ты один на этом свете. Ты и этот дом, полный едва слышимых звуков — скрипа половиц, приглушенных голосов, перестука маленьких лапок вдоль стен. И жажда… вечная жажда, что была страшнее холода и голода.

Однажды они пришли. Привели с собой светловолосого мальчонку, втолкнули его в подвал и сказали:

— Убей!

Лис убил. А потом долго валялся в лихорадке, но выжил. И убивал после этого легко, будто играючи. И был послушным и делал то, что от него требовали — убей, найди, принеси! Слушал неразговорчивых, скорых на наказание учителей, которые помогали справится с бушующей внутри силой, и не жил, полз от дня к дню, зависая ночами в странных снах.

В тот день миновало уже семь лет с тех пор, как Лис служил цеху. За окном весна утопала в дождевой дымке. Пряный аромат магии отозвался в груди болью, когда Лиса связывали с заказчиком клятвами. Раньше подобного не требовали. Раньше говорили — убей, сделай, принеси, и Лис подчинялся. Раньше он не видел заказчиков… теперь его заказчику продали. Мало того, из него сделали марионетку, что даже слова против сказать не мог. Не имел права.

Потому что хотел жить… потому что не верил, что там, за гранью, ждет его что-то хорошее, лучшее, чем тут. Ничего нет за этой гранью. И богов нет. И справедливости тоже… нет.

А потом была дорога. Повозка, что подпрыгивала на ухабах, весенняя сырость и застывшая в углу девушка. Она была даже красива — фарфоровая кожа, блестящие черные волосы, уложенные в толстую косу, обтягивающий полную грудь сарафан, мечтательные глаза… Лиса передернуло, когда он ее увидел впервые. Так красива снаружи, а внутри — мутное болото цвета гнилой крови, ни мысли, ни чувства, ни человечности. Но уже через миг Лис ей поверил. Ее голосу, ее словам, теплу ее тела, ее дыханию на шее…

И вдруг внутри стало хорошо, блаженно, и Лиса выдернули из повозки, уложили на траве, и кричали, кричали. А Лис любовался на пробивавшееся через молодую листву солнце и не понимал, почему они кричат. Бежала за шиворот теплая кровь, заказчик злился и ударил девчонку, да от души, так что по ее шее синяк расползся. А Лису было все равно — он тонул в блаженном покое, и зеленые блики расплывались перед глазами, и сердце билось мерно, тихо…

Когда проснулся, девушка все так же сидела в углу, синяка почему-то на ее лице не было, а взгляд был полон злости. Она шипела от боли, извивалась в веревках, и в приоткрытых губах ее мелькали острые белоснежные клыки.

— Хочешь жить, будь с ней осторожен, — сказал заказчик. — И веревки используй только такие… с серебряными нитями. Иначе не удержишь.

— Вампир? — Лис скорее утверждал, чем спрашивал.

— Твоя напарница, — усмехнулся заказчик, и Лиса передернуло от этих слов.

Может, в подвале-таки было лучше?