Эгоистичный мем идеологии, 2020

ПРЕДИСЛОВИЕ

Дискурс вездесущ. Дискурс довлеет, как атмосферный столб. Дискурс и есть атмосфера, всепроникающий веселящий газ. Дискурс — бездонная стенгазета в сумасшедшем доме, обязательные таблетки и медленно впивающийся в вену медсестринский шприц. Дискурс — сияющие омуты смартфонов, планшетов, ноутбуков и телевизоров, переливающиеся всеми цветами радуги, чтобы в душе юзера торжествовала вечная тьма. Дискурс — нескончаемая паутина, в которой мы медленно окукливаемся снулыми осенними насекомыми, или липкая лента Мебиуса, на которую приклеиваются, пикируя, муха за мухой, чтобы не отклеиться уже никогда.

Не каждый способен отделить себя от довлеющего дискурса, и уж тем более не каждый способен препарировать его. Это делает в своей книге Вячеслав Корнев — наглядно, доступно, мастерски и увлекательно. Основное предназначение любого социума — пожирать время и смысл тех, кто его образует. В разные исторические моменты такое пожирание происходит по-разному. Корнев описывает нашу животрепещущую современность - в ее полувековом вызревании. Он делает этот процесс заметным, фиксирует и анализирует его.

Сегодня всё происходит особенно хитроумно и коварно, налицо не просто пряник и кнут, но нанокнут и нанопряник, поэтому Корнев подходит к своей задаче основательно, вооруженный трудами актуальных философов и, что самое главное, собственным безошибочным чутьем. Он препарирует дискурс даже тогда, когда наблюдает за женщиной, красящей губы перед выходом в свет.

«Если принцип морального отношения к идеологии - "не влюбляйтесь во власть!", то принцип интеллектуальной независимости от власти можно сформулировать так: «не мыслите, как власть!»" — емко формулирует Корнев. Он так и поступает, устанавливая свою систему координат и свои правила игры, демонтируя и дешифруя правила Системы.

Книга будет полезна каждому, кто так же не собирается играть по выгодным Системе правилам.

Товарищ У (Владимир Мироненко)

ДА, МЫ ХОТИМ КАК ВО ФРАНЦИИ!

Мой старый приятель эмигрировал во Францию как раз накануне восстания «желтых жилетов». И сам он, и его жена-парижанка -убежденные леваки и антиглобалисты. Возможно, прямо сейчас, когда я пишу это «прямо сейчас», они готовят защитное снаряжение для новых уличных вылазок или пишут очередной репортаж из гущи событий.

Недавно в фейсбуке мы обсуждали популярное мнение о «внеидеологичности» этой сверхновой генерации бунтарей. Ведь в неизбежном сравнении с Красным маем 1968-го желтый цвет протестной стихии поздней осени 2018-го выглядит идеологически нейтрально. Может показаться также, что именно движение «желтых жилетов» доказывает тезис о конце истории, то есть о закате великих идеологий, классических политических «измов»: коммунизма, либерализма, фашизма...

Так вот, на вопрос о политической (не)маркированности этой критической и протестной массы Андрей Демидов мне отвечает:

Мнение о внеидеологичности движения во многом основано на самопрезентации его лидеров. Например, Присцилла Людоски, петиция которой (против повышения налогов на бензин) стала одним из импульсов, вызвавших массовое движение, в своем видеообращении специально оговорилась, что не связана с какой-то партией. В этом смысле она или другое «лицо» движения -например, водитель грузовика из парижского пригорода Эрик Друэ, ранее также не замеченный под партийными флагами, -

плоть от плоти рядовых участников. Поэтому все протестующие так легко узнают в них себя и свои жизненные обстоятельства, доверяют им как своим. Тем не менее французы - нация достаточно политизированная, и было бы странно, если бы вдруг из ниоткуда взялись сотни тысяч активных граждан, полностью чистых в идеологическом отношении до того. Сейчас, вероятно, идут два процесса. Первый: неполитизированные участники движения политизируются или уходят - развернутые полицией репрессии против участников уличных акций не оставляют другого выбора. То есть доля неполитизированных участников в движении снижается. Второй процесс - радикализация, усиление

идеологических полюсов «правого» и «левого». Причины тоже понятны - радикалы наиболее последовательно борются с полицией на улицах, и те, кто решил продолжать уличную борьбу, предпочитают примкнуть к этим силовым полюсам. Сейчас в среде ЖЖ есть сильное стремление к объединению на антиолигархических началах, требование возвращения

республиканским символам «свобода, равенство и братство» их изначального смысла.

Выходит, что в движении желтых жилетов идут нормальные политические процессы, знакомые нам по двум русским

революциям 1905-го и 1917-го годов. Во-первых, происходит переплавка частных и случайных протестных явлений в программу солидарных требований. Под давлением власти выковывается ядро настоящего сопротивления. При этом оружием нового пассионарного когнитариата становятся не просто булыжники, но радикальные политические лозунги и хэштеги. Во-вторых, важно заметить, что запал экономического недовольства, сработавший на первом этапе восстания, естественным образом догорел до взрывателя политических интересов. Теперь разозленные французы уже не удовлетворены заморозкой цен на энергоносители и другими экономическими подачками. Их настоящая цель - новая республика, падение власти финансовых кланов и бюрократических элит.

В сценках, подсмотренных прямо на парижских баррикадах (благодаря Карин Клеман, жены моего парижского приятеля), есть прекрасные иллюстрации этого тезиса:

Человек около тридцати лет, водитель-доставщик из пригорода, который живет на SMIC (минимальную зарплату) и не имеет семьи «потому что со SMIC нельзя позволить себе иметь семью», размышляет вслух: «Вместо увеличения SMIC, скажу я вам, я предпочел бы конституционную реформу, настоящую демократию. На самом деле, было бы лучше, чем получить милостыню, - чтобы я мог участвовать в принятии решений о том, что происходит. В какой демократии мы живем? Мы не живем в демократии. Я слышал слово «олигархия» и думал: ну какая олигархия? Мы живем в демократии, нам всегда говорили, что мы живем в демократии! И потом я посмотрел в словаре, что такое олигархия, и я убедился: ну да, вот так - это то, что у нас есть. А нам нужна настоящая демократия! Макрон был поставлен к власти группой олигархов. Теперь мы знаем, что это президент банкиров. Они заткнули нам рот... Исполнительная власть не больше, чем человек! И он избран только двадцатью процентами населения, не надо дурачить! Я читал Ханну Арендт в последнее время. Это не кто угодно, а Арендт. Ну, она так говорит, что нет никакой демократии без прямой демократии. И где наше участие, воля народа?

Желтые жилеты и «Свобода, ведущая народ». Интернет-мем

Мы живем в мире, где водитель читает книги Ханны Арендт и формулирует глобальные политические задачи. Мы очнулись в реальности, где социальные сети уничтожили идеологическую монополию СМИ и породили, в числе прочего, новый тип революций. Теперь не нужно захватывать почту -телеграф-телефон. Революция 2.0 осуществляется еще и через сетевые группы, виртуальные мероприятия (ставим «интересует» или «приду» под приглашением на протестную акцию), лайки и дизлайки (вспомним историю с новогодним обращением Путина, эффективно заминусованным пользователями YouTube). Однако революционная активность в фейсбуке может обернуться реальным тюремным сроком. Простой перепост способен разрушить как бюрократическую институцию, так и вашу собственную жизнь (агенты системы неустанно рыскают в поисках сетевого экстремизма). В общем, если умираешь в Матрице, умираешь и в реальности.

Но вернемся к вопросу о политической идентификации желтых жилетов или любого новейшего вида протестной активности. В последних сериях культового мультсериала «Южный Парк» (South Park, эпизоды 2209, 2210), славящегося своей оперативной и критической реакцией на культурно-политическую повестку дня, разыгрывается история оранжевых жилетов. С одной стороны, это отсылка к событиям ноября 2017-го и июля 2018-го, когда тысячи сотрудников компании Amazon в нескольких странах Европы выходили на забастовку с требованиями улучшения условий труда и повышения заработной платы. Забавно, кстати, что в минувшем году глава Amazon Джефф Безос был официально объявлен самым богатым человеком в истории современного мира.

С другой стороны, речь идет уже о событиях во Франции, и здесь Паркер и Стоун идут в фарватере «голливудского марксизма», интерпретируя события в до боли знакомых терминах: «классовая борьба», «отчуждение», «товарный фетишизм», «прибавочная стоимость». Всю эту бронебойную антикапиталистическую лексику выдает «марксистская коробка» - в нее запакована жертва конвейерного производства, автономный голос восставшего большинства - так и чудится, что после открытия

1 -Гоним В. Революция 2.0: Документальный роман. СПб.: «Лениздат»,

«Команда А», 2012.

Marx Box нам предстанет постмарксистский гомункул из обличий Жижека, Холлоуэя, Хомского и собственно Маркса...

То, что делают создатели «Южного парка» с призраком коммунизма и голосом критической теории - это, как обычно, двойной урок зрителю. Соблазну просто посмеяться над ритуальной тарабарщиной из арсенала академического марксизма нужно противопоставить возможность нового взгляда на диалог прошлого и современности. Соус постиронии и постмодерна не растворяет полезные качества знакомого марксистского блюда. Он добавляет необходимой остроты в старую пресную терминологию. Важно то, что корпоративные забастовки работников Amazon или стихийные стачки в Париже интерпретируются в духе «Капитала». Как говорится, других писателей или других объясняющих критических теорий у нас просто нет.

Джефф Безос как персонаж «Южного Парка» (South Park, epizode 2209)

Во-первых, аллергическая реакция на марксизм - это наша местечковая проблема. В остальном мире с размахом отметили двухсотлетний юбилей Карла Маркса: прогремели большие

научные конференции и выставки, вышла серия переизданий «Капитала», новый популярный аниме-сериал, комиксы о Марксе и т.п.

Во-вторых, эта перестроечного происхождения идиосинкразия работает на господствующую идеологию нашего особого способа капиталистического производства, где альтернатива - это, конечно, «коммунизм, голод и гражданская война». Разрыв между верхами и низами, властью и обществом усиливается с каждым днем, но революционной детонации пока не происходит - это объясняется именно тем, что действенной критической теории, электризующей массовое сознание, нет. Крестовый поход против коррупции, объявленный Навальным и К° или недавняя кампания «за честные выборы» не способны стать «локомотивом истории».

Что такое коррупция конкретных чиновников по сравнению с тотальной коррумпированностью всей политической системы? Миф о правильном цивилизованном капитализме, который лучше уродливого туземного капитализма, наталкивается на сермяжную народную логику: «Ну эти хоть наворовались, а придут другие -опять начнут грабить». Басня об упразднении сословно-классовых размежеваний и замене их цензом индивидуальной «успешности» (кто умный, тот и богатый) не объясняет системного происхождения социальной несправедливости.

Иначе говоря, наша самая злободневная интеллектуальная проблема - это не прессинг господствующей идеологии, а отсутствие внятной контридеологии, низкая политизированность общества, застревание на уровне житейских или микроэкономических категорий, за которыми не виден лес настоящей идеологии. В середине XIX века авторы «Немецкой идеологии» сетовали на то, что люди стали рабами собственных отчужденных идей, переворачивающих реальный мир вверх тормашками. Травестированные смыслы правят нами и сегодня: переодевание и переворачивание - излюбленный прием сценаристов политического спектакля. Система тотальной эксплуатации камуфлируется нежными клиентскими отношениями, политика переоделась в геополитику, политэкономия - в поведенческую экономику, власть притворилась администрированием, отношения принудительного труда замаскированы фрилансом.

Правда, идеологическая контркультура не заменяет эти фантазии правдой жизни, не возвращает нас в «пустыню реальности» («реальное» в навеянной Бодрийяром «Матрице» оказывается еще одним уровнем иллюзии). Критика господствующей идеологии оставляет нас в камере обскура, но радикально меняет картинку.

Например, вместо жанрового буржуазного кинематографа мы можем увидеть синемарксистский манифест или китайскую партийную оперу. И дело не в смене идеологической пластинки, перемене политических блюд. Различные системы показа или объяснения меняют роли и функции зрителя. Театр Аристотеля (как неисчерпаемая основа для сценарных клише Голливуда) -полная противоположность театру Брехта. В одном случае нас превращают в зрителя-кролика, пассивно впитывающего готовые эмоции и идеи, в другом - экран не дает подсказок и насильно включает режим мышления, пусть даже оскорбленного мышления. Словом, один экран - это зеркало, а другой - окно. Но может ли фабричный идеологический браузер тоже быть окном в реальный мир? Существует ли выбор между идеологией для человека и человеком для пользы идеологии?

В романе Станислава Лема «Футурологический конгресс», чтобы сбежать из господствующей иллюзии, достаточно было принять контрабандные сильнодействующие средства - «отрезвин», «очухин». Впрочем, далее выяснялось, что тоталитарная система фармакократии от этого не страдала, да и действие антидота, «эффект реальности» быстро проходили. Из идущего нон-стопом спектакля современной идеологии («продолжайте смотреть, продолжайте смотреть!») не так просто вырваться. Вклеивать, как Тайлер Дерден, партизанские кинокадры в ленту идеологического блокбастера? Для этого нужно быть киномехаником - человеком, допущенным к рычагам управления. Истерически закрывать глаза? Для техники доктора Бродского в «Заводном апельсине» Берджесса - это не проблема.

Тогда, может быть, нам поможет Рене Декарт - с обновленным методом революционного критического рационализма? Сильное средство против идеологического тоталитаризма - тотальная критика и фильтрация всех внешних данных. Допустим, как в усиленном и осовремененном варианте «Размышления о первой философии», что все эти внешние очевидности и умственные ясности - только внушения Бога-обманщика - Большого Брата, Большого Другого, любых других имен идеологического Отца. Работа «когнитивного картографирования» (Фредрик Джеймисон) или «аналитического предицирования» (Герберт Маркузе) как механизмов идеологической проекции не останавливается ни на минуту. Значения слов «свобода», «насилие», «тоталитаризм», «демократия», «рынок» и т. п. удивительно неизменны и отсылают к полной цепочке смыслов. Разумеется, переход от «насилия тоталитарного общества» к «свободе и демократии» возможен только через «рынок». Вот ситуация, когда говоришь ты, но фразы вылетают автоматически, как слова-паразиты. Иногда ты смотришь кино, а иногда фильм смотрит тебя.

Кстати, май 1968-го вызревал и в парижской «Синематеке». С одной стороны, кинематограф подготовил сознание будущих бунтарей, с другой - именно попытка смещения директора «Синематеки» Анри Ланглуа стала новым катализатором общего недовольства. Вот что значит - показывать правильные фильмы в правильном месте! Может быть, одна из причин сегодняшней политической прострации - импотенция отечественного кино?

В ситуации разжижения общественного сознания и происходит, как говорил скрипач в «Кин-дза-дза!», этот горький катаклизм: «Вот потому, что вы говорите то, что не думаете, и думаете то, что не думаете, вот в клетках и сидите». Парадоксально, но мы действительно не думаем то, что, казалось бы, думаем.

Недавно президент риторически спросил у населения: желаете ли вы, чтобы у нас было как в Париже? Блогосферу всколыхнул дружный ответ: конечно, хотим. Но для того, чтобы Москва или Петербург превратились в бурлящий Париж, одного желания мало. Классическая революционная ситуация («низы не хотят, верхи не могут») разыгрывается в постклассическую эпоху, где желать и понимать свое желание - это совершенно различные

вещи. Политическая пропаганда выключается не доводами «от реальности» (посмотрите, как живут люди за пределами МКАД!), а встречной идеологической силой: например, ясными и

актуальными политическими лозунгами, превратившими однажды большевиков из маргинальной партии в хозяев шестой части суши.

Но сегодня дискурс, который разбудил две русские революции, выброшен на помойку вместе с томами литературной классики: нужно же освободить дома место для новой плазмы. Иного, подлинно революционного языка за тридцать лет прозябания в постидеологическом постсоветском пространстве не появилось. Пока на Плюке всё спокойно. Даже издевательская пенсионная реформа принята населением как горькое лекарство, выписанное знающими врачами: ведь так действует логика рынка, так сказал очередной экономический заратустра!

Резюмирую: сегодня нам нужна не мнимая свобода от политики, а максимальная политизированность мышления и действия. Мы вступаем в четвертое десятилетие затянувшейся «перестройки», ставшей кладбищем всех системообразующих идей - будь то «национальная идея» или коммунистический интернационал, построение социализма «с человеческим лицом», цивилизован -ного капитализма, вертикали власти, гражданского общества... Всё это безвременье характеризовалось триумфом правящей теневой идеологии - симулякра политики вне политики (нам не нужны партии или идеи, давайте доверимся профессионалам!), иллюзии рыночной саморегуляции, товарно-брендового фетишизма.

Мы плавно деградировали до состояния, в котором вся страна зачарованно смотрит средневековые «битвы экстрасенсов» (не так давно государство даже сертифицировало услуги «магов», «космоэнергетов» и «целителей» всех мастей). Между тем, трансляции партийных съездов такой манипулятивной силы не имели. По закону сохранения идеологической материи, дефицит партийной пропаганды восполняется профицитом рассеянной контридеологии.

Например, в престижных столичных школах играют не в пионеров и не в скаутов: детишки учреждают «брендовую полицию». Функция подзаконного института - регулировать имущественные отношения между учениками, ранжировать обладателей «паленых» или фирменных вещей. Новая школьная стратификация воспроизводит, как в «Повелителе мух» Уильяма Голдинга, взрослую идеологию товарно-денежной стратификации.

В менее престижных гимназиях и школах старую кондовую идеологию сменила не новая неизвестная сила, а глубокая архаика. Учителя и родители с ужасом говорят о расцвете криминальной субкультуры АУЕ («арестантский уклад един»). Ритуальные избиение одноклассников, крещения кровью, хулиганские набеги на прохожих, грабеж и разбой - это дела детей из благополучных семей, результат моды на насилие.

Дополняют картину блатной «шансон» на общедоступных медиаканалах, легализация тюремных отношений и арготизмов, салоны татуировок и другие приметы возвращения не в Средние века, а, пожалуй, в неолит. Так бывает с оставленными при паническом отступлении позициями - раньше армии неприятеля их занимают мародеры. Вспоминая «святые» для мародеров 90-е, можно много рассказать о коллективном падении в глубокое прошлое. Впрочем, эти реминисценции имеют не музейную ценность: «братки», банды, региональные и общенациональные ОПГ никуда не исчезли. Сущность сегодняшнего политического порядка определяется одним словом: клептократия.

Практика показывает, что без политического клея общество просто рассыпается. В процессе развала СССР выяснилось, что вместе с усталостью металла коммунистической идеологии просели все несущие социальные конструкции. Но судорожные попытки вернуть образовательным структурам воспитательные функции или, например, вернуть в кинематографическое производство госзаказ - всё это сегодня лишь ускоряет падение.

Всесилие плутократии и коррупции возможно только в комфортном климате безыдейности и пассивности. В вакууме постидеологии деньги делают деньги, а власть воспроизводит только власть. В холодном температурном режиме тоталитаризма коррупция не приживалась, в теплых условиях клептократии она расцвела махровым цветом и полностью срослась с государством. Как ни странно, но это тоже новая форма идеологии, которая оккупировала брошенные позиции на «постсоветском пространстве».

Выходит, что прежде, чем бороться с конкретной господствующей идеологией, нужно понимать, что придет ей на смену. Ненависть к политическим угнетателям - хорошее чувство, но на нем далеко не уедешь. Нужно понимать, как устроено то, что вам неприятно. А вдруг эта чумазая идеология прошлого или светящаяся неоном модная идеология гламура - эти столь непохожие вещи внутренне связаны? Что, если красная таблетка освобождения от диктата и синяя пилюля конформизма - выбор без настоящего выбора?

Отсюда и другие полезные вопросы, например: по каким параметрам сравнивать идеологические явления? Какими инструментами пользоваться охотнику за идеологическими привидениями? Могу ли я быть объективен в оценках или рационален в решениях, находясь обществе, а не в положении нейтрального наблюдателя?

Мне кажется, что противопоказано как раз кабинетное абстрагирование от идеологии. Как объяснял А. Ф. Лосев в «Диалектике мифа», чтобы понять логику мифа, нужно оказаться в его собственной среде:

Надо сначала стать на точку зрения самой мифологии, самому стать мифическим субъектом. <...> И уже потом только можно заниматься гетерогенными задачами, например, «опровергать» миф, ненавидеть или любить его, бороться с ним или насаждать

2

его.

Бесполезно бороться с идеологическим мифом - мир моего соседа всегда непонятен и неприятен (особенно, с позиций ксенофоба). Но если бы довелось распить с соседом чашечку -рюмочку, засидеться за полночь и «открыть душу» - вот тогда чужой мир разворачивается и понимается. Иногда результатом встречи становится переселение в новый миф как в общий приступ футбольного боления, в ритуалы охоты или рыбалки.

Идеология тоже говорит и показывает, увлекает за собой в атмосфере встречного роста симпатии и доверия. Невозможно увлечься внешней и объективной идеологией. Политический роман не обязательно взаимен (обычно нас просто используют), но, с точки зрения мифического субъекта, объект идеологии -объект возвышенный и прекрасный, стимулирующий и зовущий. Мы влюбляемся по глупости, но верим в закономерность изначального выбора.

Здесь напрашивается сентенция о том, что идеологическая ангажированность - выражение произвольного субъективного вкуса, на который товарища нет, но кантовская «Критика

² Лосев В.Ф. Философия. Мифология. Культура. М. «Политиздат», 1991. С. 23.

способности суждения» развенчивает этот стереотип. По Канту, суждения эстетические отличаются от кулинарных вкусов именно наличием всеобщих априорных оснований. Суждения политические тоже не обрабатывают данные опыта, но интерпретируют любой контакт с реальностью. Почти в любом идеологическом споре стороны остаются на изначальных позициях. Кто и кого обратил в свою веру в итоге бурной полемики на сетевом форуме или на ютубе? Потрепанные спорщики возвращаются к своим причалам, а лайки и дизлайки подписчиков распределяются исходя из численности полярно заряженных аудиторий.

Идеологические «измы» универсальны и необычайно устойчивы -как религиозные догмы, которые не страдают от научных опровержений и доводов здравого смысла. Поэтому отдельная идеологическая тема кажется нам лишь аранжировкой знакомой мелодии. Молодая (социалистическая или капиталистическая) республика в кольце врагов - вот ретро-шлягер на все времена и на любые политические погоды.

От продуктов случайного предпочтения политику отличает и ее материал. Дело в том, что идеология - это любовь к идеям, а не гормональная реакция. Сводить политический выбор к чистой страсти - значит, следовать гомогенной иллюзии самого идеологического мифа. Только в доктрине официального кондового патриотизма (последнего прибежища политических жуликов), в иррациональной любви к родине нет ни выбора, ни сомнения. В развитом идеологическом переживании любовь может сочетаться со страхом и отчуждением.

В отличие от животной страсти, человеческое отношение к идеологии строится на осознании амбивалентности и изменчивости своей связи с господствующей идей. Не константа, а переменная величина определяет наши порывы политического энтузиазма или приступы апатии. И поскольку переменная нашего притяжения и отталкивания загадочно совпадает с циклами политических кампаний, можно говорить о действии неких объективных принципов.

Первое же, что следует проанализировать - это клиническую преданность власти, рождающую бюрократический патриотизм и тот тип мышления, что либеральная тусовка называет «ватным». Впрочем, диалектической парой должностного или обывательского патриотизма является неизбирательная ненависть «к любой идеологии». Обе крайности объединяет оптика политического зрения: предельно узкоугольный объектив и сменные цветные фильтры. Только там, где у чиновника глаза застит цвет оранжевой революции, у либерала включается фильтр красной угрозы.

НЕ ВЛЮБЛЯЙТЕСЬ ВО ВЛАСТЬ!

Сегодня проблема критического анализа господствующей идеологии приобретает значение личного вызова. Можно сказать даже, что у этого вызова есть моральное и интеллектуальное содержание.

Во-первых, утвердившийся окончательно, по выражению Питера Слотердайка, «универсальный диффузный цинизм»¹ больше не считает необходимым как-то скрывать аморальную сторону власти. После Уотергейта² и Моникагейта,³ в итоге бесконечных (само)разоблачений - коррупционных скандалов, субподрядов на пытки, похищения и убийства, альянса с мафией и корпорациями, наглых откровений политиков (дескать, «такова природа любой власти», «коррупция - это вид социальных отношений») - словом, после полного морального стриптиза господствующей идеологии, само ее существование становится вызовом обществу.

У нас в России моральной точкой невозврата стал 2018 год. Людоедская пенсионная реформа, фронтальное повышение налоговых сборов, наступление на свободу слова в интернете, новые рекорды коррупционеров - это начало длинного списка социальных преступлений власти, при этом совершенных с особым цинизмом. Говорящие головы деградировавшей «элиты», находящие садистское удовольствие в ироничных комментариях для прессы, вездесущие усы Пескова или пиночетовская фуражка Золотова - всё это уже за гранью добра и зла. Нашумевший видеомем региональной чиновницы о том что «государство не просило ваших родителей вас рожать» - это цинический манифест правящей идеологии. Его следует воспринимать именно как объявление войны со стороны единого и неделимого кагала власть имущих. На очереди новая серия фальсифицированных муниципальных выборов, превратившихся в театр политического абсурда. Впервые в новейшей истории РФ кандидаты в депутаты и даже губернаторы от «Единой России» массово скрывают свою принадлежность к партии власти. Статус «независимого кандидата» - последнее прибежище коррупционеров - является индикатором откровенного политического цинизма, «вишенкой» на политическом торте.

Так каков будет наш ответ на этот беспардонный вызов? Грозное слово «революция» быстро превращается в хештег. Трудно считать настоящее положение вещей хоть сколько-нибудь нормальным, глупо объяснять его извращенным псевдогегелевским принципом реальности: мол, если это

существует, значит в силу неизвестной необходимости. Но правильное понимание максимы «все действительное - разумно» заключается (по мысли Жижека) в диалектической инверсии: неразумное необходимо исключить из действительности, сбросить с корабля современности.

Другим остроактуальным руководством для критической мысли можно считать принцип Мишеля Фуко (в предисловии к «Анти-Эдипу» Ж. Делеза и Ф. Гваттари) «Не влюбляйтесь во власть!». С точки зрения Фуко, фашизм - это и есть влюбленность во власть, зачарованность ее фантазмами, потребность «желать именно то, что господствует над нами и эксплуатирует нас»⁴. Рабство наших дней - это результат отчуждения желания от мышления, продукт девальвации личного воображения в товарно-символическом обмене хорошо отфотошопленных образов и престижных покупок. Сегодня власть функционирует через приливы и отливы паблицитного капитала - лайки и репосты, накрутки фолловеров и просмотров.

Например, аккаунт Тины Канделаки в Instagram - это место физической объективации новой политики, гипнотизирующей 2 миллиона подписчиков как показной роскошью интерьеров, так и дискурсом победительного гламура. Работающая на столичный истеблишмент «светская львица» Канделаки, руководитель федерального телеканала не только задает ежедневными публикациями стандарты престижного потребления, но и открыто поучает читателей, как в недавней инстаграм-булле:

Разговариваю с молодежью и, как пожилая брюзга, ловлю себя на мысли, что инфантильность (когда не учатся, не работают, бросают вузы и пинают балду) меня очень расстраивает. Я была на каникулах в Европе, там работать стали за троих, денег меньше, бьются за работу, хотя еще два года назад никто бы и пальцем не пошевелил даже за extra money. Что вы думаете? Я считаю, что если в современном мире у человека в 22 года нет четкой цели в жизни, работы или нормального образования, то в будущее ему дороги нет. Жестко, но если сейчас про это не начнем говорить, то перспективны многих на горизонте 10 лет мне кажутся печальными. Производительность - вечный бич России, но ехать и дальше всем на общих условиях, по советской памяти, мне кажется, не получится. 18-24-летние, вы меня читаете? Что думаете?

Очень забавно выглядят эти строки из айфона представителя новой аристократии («Я из семьи, где женщины не садились за стол, не украсив себя бриллиантами»), выступающего в амплуа self made woman. Но дело не в персоне, а в тенденции: власть гламуродискурса - это и есть вся полнота власти, соединяющая стандарты желания или мышления с принуждением к интенсивному потреблению и труду, к системе кредитных обязательств и т.п.

В ХХ веке политическая ангажированность связывалась с партбилетом, сегодня ту же функцию выполняет подписка на «иконы стиля». При этом сетевые прокламации лидеров мнений всегда коррелируют с интересами правящей номенклатуры. Раньше нас учили жизни говорящие телеголовы, а сейчас -фотографии прокачанных ягодиц. Различия - стилистические.

Все это касается этической проблемы личного отношения к порядку и дискурсу власти. Другое измерение вопроса -когнитивное: стремительно мутирующая идеология обесценивает наш интеллектуальный багаж. Новейшие мозговые паразиты плохо отслеживаются и обезвреживаются в аналитических лабораториях. Обыкновенно критики идеологии отстреливаются по совершенно неактуальным мишеням, используя вдобавок морально устаревшее оружие. Придворные «эксперты», «независимые критики» и обычные любители поспорить дружно используют самые архаичные приемы политического мышления.

Отсюда и происходят казусы, как в нашумевшей пару лет назад интернет-дискуссии Стрелкова и Навального: ультраправый

монархист оперирует марксистскими «базисом» и «надстройкой», в то время как либерал-западник называет себя националистом.

Шизофренический круговорот «свободной» информации в замкнутых политических сообществах - эдакий Диснейленд за колючей проволокой⁵ - это метафора современной жизни, где технологии стремительно развиваются (и ускоряют процессы социально-символического обмена), тогда как осознание происходящего пробуксовывает или деградирует. Между тем, динамика разгоняющихся информационных потоков требует корректного считывания и раскодирования усилиями множества гуманитарных операторов, объясняющих смыслы и функции вещей и знаков.

Это напоминает прогрессию потребительских товаров и услуг, обгоняющую умственные способности обывателя и делающую обязательной фигуру посредника-консультанта - без него разобраться в качествах продуктов просто невозможно. Манипулировать доверием покупателя стало проще, поскольку разговор в торговом зале переведен в область

«профессиональной» консультации.

В диалектике предложения и спроса появились новые возможности - теперь наши «потребности» производятся

машиной социальной инженерии. Фабрика желаний, конвейер грез, комбинат потребностей эксплуатируют коллективное

воображение. В «универсуме воспроизводящих желающих

8

машин» все мы к чему-то подключены, куда-то вечно

опаздываем, чего-то нам хронически не хватает. Но

конкретизировать это «что-то» самостоятельно мы не в состоянии - только с помощью благожелательных консультантов и всезнающих блогеров.

В противовес циничному использованию нашего мышления втемную, в качестве приемника внешней закодированной

информации, критическая теория должна раскодировать и дезавуировать символические потоки. Критик доминирующей идеологии - это антипродавец и антиконсультант, мотивирующий на отказ от разорительной покупки, особенно, если это покупка с политической нагрузкой.

Частным выражением такой критической позиции будет

расколдовывающий анализ ряда явлений - как в «Мифологиях» Ролана Барта, деконструирующих набор буржуазных фетишей (от пеномоющих средств до детских игрушек)⁶. В идеале же это приведет к полному «когнитивному рекартографированию» социальной реальности, расколдовыванию вещей, понятий и всей архитектуры будущего. Демонтаж произведенной фабрично

картины мира и создание новой «глобальной социальной

10

тотальности» - вот настоящая задача контркультуры.

Еще одна проблема состоит в том, что сегодня мы имеем дело с мутацией идеологии, с извращением, неуязвимым для антидота с просроченным сроком годности. Красные таблетки истины от Маркса, Бодрийяра или Альтюссера уже не так верны и всесильны. Гибридному вирусу в идеале должна противостоять гибридная критическая теория (как это уже было с удачным синтезом психоанализа и марксизма). Иначе в каждом новом политическом вызове у нас возникает ощущение, что варианты решения (часто только два) «оба хуже».

Так было, например, с делом Pussy Riot (история с «панк-молебном» в храме Христа Спасителя 21 февраля 2012). Направленная в два коридора - условно традиционалистский и либеральный - общественная реакция выглядела одинаково бестолково. Присоединиться к тому или к другому лагерю -означало попасть в идеологическую ловушку. Но принцип «чума на оба ваших дома» тоже не выводит из тупика, поскольку именно на политической апатии и неразличении оттенков господствующей серости держится идеологический дискурс.

Эта «разводка» повсеместно эксплуатируется как модель «дурной бесконечности» - в неразрешимом в такой оптике украинском вопросе, в коррупционной проблеме (где политические коррупционеры обличают экономических), в допинговом скандале и других злободневных сюжетах. Медийная канализация наших эмоций на одного поля ягоды - лайки и дизлайки -дезориентирует общественное сознание, вульгаризирует любую тему. Если вирус и лекарство внедрены одним производителем, то и вся политэкономическая выгода извлекается монополистом.

В эпоху постиронии, постистории, постправды и прочей вегетарианской интеллектуальной пищи идеологический дискурс с успехом имитирует критический пафос. «Антибуржуазность» -это дискурсивный загуститель, «идентичный натуральному».

Иллюстрация на тему - рекламный ролик помады The Only 1, использующий семиотические красители, дубители и эмульгаторы, имитирующие бунт, революцию и даже красное знамя.

В свое время Эмманюэль Мунье говорил, что французскому персонализму нужно вырвать Евангелие из рук буржуазии. Сегодня приходится возвращать даже красный флаг, который перестал дразнить быков и рифмуется уже не с цветом крови, но с алыми губками бантиком.

С позиций дискурса Господина - социальная критика слишком серьезное дело, чтобы доверять ее обществу или неуправляемым критикам. В мире постправды, как метко заметил Славой Жижек, танцуют, то есть бунтуют все:

«сопротивляются» все - от геев и лесбиянок до выживающих правых, - так почему бы не сделать логический вывод о том, что этот дискурс «сопротивления» стал сегодня нормой и, по существу, главным препятствием для появления такого дискурса,

который действительно поставил бы под вопрос господствующие

,11

отношения?

Понятно, что «бунт без причины» отличается от осмысленного протеста не эффектной жестуальностью, а наличием твердой политической платформы. Но кто же в наше время составит себе труд разобраться в программных документах политических партий? Кто читает эти длинные строчки мелким шрифтом в подписанных в сердцах трудовых соглашениях с властью?

Вспомним еще, как часто в киномейнстриме мы встречаем негативные персонификации властной иерархии (обычно это

«плохой» вице-президент при «хорошем» президенте),

корпоративного капитала или бюрократии. Понятно, что идеологическим довеском к «критике» выступает торжествующий в финале позитив - в лице упертого копа, честного журналиста, социально ответственного капиталиста и т. п. Ясно также, что самокритика власти производит обезоруживающий эффект на ее оппонентов. Система уже «сама себя высекла», что к этому добавить?

В книге «Чума фантазий» Славой Жижек называет такое

ироническое дистанцирование (например, в ритуалах высмеивания начальства или корпоративных правил

подчиненными) и «критическое отношение» условием особенно прочной связи субъекта с кормящей идеологией. Ведь если отождествление с функцией социального винтика губительно для сознания, то возможность выходить из роли, смеяться над своим положением сохраняет рассудок и закрепляет статус-кво:

Идеологическая идентификация оказывает наибольшее влияние на нас, именно когда мы полностью осознаем, что мы не идентичны с ней, что «под маской» скрывается человеческая сущность с богатым внутренним миром: «не всё есть идеология, под этой идеологической маской я - тоже живой человек»; это именно та самая форма идеологии, которая наиболее «эффективна на практике».⁷

Так разыгрывается тотальный спектакль политической симуляции: жертвы эксплуатации выступают за привилегии власти, плутократы борются с коррупцией, чиновники изобличают несправедливость общественного устройства...

Ничего не удивляет в театре идеологических метаморфоз, в мизансцене саморазоблачений власти. Инициирующая скандалы и удары по собственной репутации, система лишь усиливает эффект морального превосходства над политическими противниками - не такими свободными, самокритичными, ироничными.

Однако тоталитарной следует считать именно претензию на статус наиболее вменяемой- «лучшей из худших» идеологий. Тоталитаризм пан-иронии разъедает не предмет критики, а институт независимой экспертизы. В современных киносюжетах враг системы - это обычно маргинальный параноик, автор бредовых фантазий о всемирном заговоре или вторжении инопланетян. В социальных сетях теории заговора находят самую благоприятную среду обитания. Как выразился Джеймисон, заговор - это критическая теория для бедных:

Заговор - когнитивное картографирование бедного человека в эпоху постмодерна, вырожденный формообраз тотальной логики позднего капитала, отчаянная попытка репрезентировать систему последнего, неудача которой засвидетельствована ее

13

соскальзыванием исключительно к теме и содержанию.

Впрочем, не бывает дыма без огня - власть безнадзорных монополий, существование секретных пенитенциарных учреждений, экологический кризис и другие любимые темы теорий заговора - всё это не надуманные проблемы. Фигура

Хозяина секретных ключей или образ анонимного Теневого кабинета - это, без сомнения, продукты компенсирующей коллективной фантазии. Но попробуем отделить пламя от чада:

разоблачение «паранойяльного» идеологического измерения теорий заговора (предположение о таинственном всесильном господине и т. д.) должно послужить указанием на то, что создание настоящих «заговоров» не прекращается ни на секунду. Наивысшей идеологией сегодня было бы самодовольное критикоидеологическое разоблачение заговоров как простых фантазий.⁸

Итак, если принцип морального отношения к идеологии - «не влюбляйтесь во власть!», то принцип интеллектуальной независимости от власти можно сформулировать так: «не

мыслите, как власть!». Не формулируйте важную проблему в категориях господствующего дискурса, не принимайте правил понижения дискуссии (особенно в формате забалтывающих любой серьезный вопрос ток-шоу)! Вместе с императивами власти отвергайте ее разметку социального пространства, каталог социальных ролей, набор паразитарных коннотаций, систему канализированных эмоций!

На этом этапе проблему расколдовывания господствующей идеологии можно понимать как проблему создания гибридной технологии, эффективно препарирующей дискурсивные частицы власти. В духе докинзовского анализа можно процедить «социальный бульон» и выявить эгоистичные цепочки бесконечных воспроизведений базовой идеологии.

В молодежном сленге настойчиво репродуцируются частицы-паразиты «короче», «такая», «типа», «блин». Мне представляется, что функция этих речевых повторов (как и чисто фонетических паразитов «э-э-э» или «а-а-а») - поддержание коммуникативного канала, сохранение слова за собой, любимым. В ситуации, когда мы не общаемся, а лишь «ждем своей очереди заговорить», важно продолжать монолог, держать открытым информационный канал. Ведь стоит на секунду замяться, задуматься, как твою историю сразу оборвет встречная: «а вот у меня тоже.» Приходится бесконечно «экать» или разбавлять паузы речевым мусором - иначе рискуешь потеряться в беседе.

Правящая идеология тоже не любит, когда ее историю не слушают с полным вниманием, не перебивая возражениями. Речевые паразиты властного дискурса на техническом уровне тоже лишь поддерживают канал связи. Это похоже на шипение и гул помех в телефонной коммуникации, по которым мы догадываемся, что абонент еще на проводе. «Функционализмы» чиновников -механистические обороты речи, напоминающие нечитаемые «инструкции по применению» - инструмент того же арсенала.

Но на содержательном уровне частицы-паразиты механизируют сам процесс раскодирования и понимания информации. Из бюрократического арго, модного сленга и других структурных элементов господствующего дискурса собираются культурные «машины выживания» - идеологические фенотипы. Ролан Барт называл язык политического официоза «африканской

15

грамматикой» - поскольку во Франции это была кодировка периода непопулярной войны в Алжире. В США того же времени это - «вьетнамская грамматика». А сегодня для нас уместнее «сирийская» или «украинская» кодировка...

Тарабарщина из словаря политинформации, где война становится миром («замирением», «гуманитарной интервенцией», «освобождением») - надежный способ управления когнитивными процессами. Но следует обратить внимание на эффект дурацкой радости понимания: с помощью схем-паразитов информационный хаос рассеивается, нагрузка на мозг снижается. Строго эпистемологически можно сказать, что идеологический дискурс -это разновидность интеллектуального соблазна, предложение, от которого действительно сложно отказаться. Роковые вопросы «почему со мной это происходит?», «кто в этом виноват?» и «что делать дальше?» волшебно финализируются. Энтропия утомительной и беспросветной рефлексии компенсируется окончательным решением любого философского вопроса. Когда философствуют молотом, то молот разбивает и саму метафизику.

Представьте себе вечно длящийся интеллектуальный акт (по аналогии с бесконечным поцелуем или коитусом) в отношении к настоящему удовольствию: экстазу, катарсису, оргазму.

Справедливо, что страшнее ужаса - только ужас без конца. В какой-то момент жизни (обычно в процессе перехода от возраста «Алеши-почемучки» к нормальному взрослому существованию) мы прерываем длительные рефлексии и находим объяснения попроще. Вспомним, как наши однокашники после поисков и сомнений юности вдруг успокаиваются в уютной религиозной или политической гавани. «Несчастное сознание» (в определении

Гегеля) получает порцию идеологического морфия и тем довольствуется. Дурацкая радость познания основных законов социального устройства (все люди корыстны и эгоистичны, поэтому не стесняйся использовать их в своих целях!) премирует годы безрезультатного умственного труда. Сизифов труд окончен, ты взошел на вершину Фудзи - отдохни, включи режим «релакс». И, как цинически рекомендует популярная сентенция: если насилие неизбежно - расслабься и получи удовольствие. Когда Матрица тебя ежедневно имеет, утешайся хотя бы окончательным разрешением всех метафизических вопросов.

ИДЕОЛОГИЯ В НАШИХ КАРМАНАХ

Как говорил Маркс, власть над нами мы носим в собственных карманах. И это не только деньги, которые ответно нас используют, монетизируют, включают в товарооборот. Это и мобильный телефон - лучшее средство контроля со стороны работодателя, банка, фискальных и полицейских служб. Так же работают электронные карты магазинов и клубов - документы нашего потребительского гражданства, знаки брендовой лояльности. Включен в игру и брелок автосигнализации, маркер «верховного означающего» (как называет автомобиль Бодрийяр) рыночного обмена, предмет прибавочной потребительской гордости, свидетельство социального ранга. В заговоре вещей обязательно участвуют и ключи от дома - особенно, если это съемная или ипотечная квартира, место магической силы господствующей идеологии, обожающей логистику «работа-дом-работа» или «работа на дому».

В обычной дамской сумочке - этом символическом двойнике мужского кармана - идеология живет в каждой вещице. Вот, например, косметические средства - эффективные инструменты самоэксплуатации, превращающие властные императивы в личное желание «нравиться», «хорошо выглядеть», т.е. не быть, а именно казаться. Как известно, в зеркале женщина видит себя глазами Другого (ухажера, соперницы или «лидера мнений»). Отражение всегда есть травмирующее отклонение от стандартов «воображаемой анатомии» (в терминологии Лакана). Значит, любой взгляд в зеркальце - это встреча с идеологией, которая точно знает, как правильно быть «сексуальной», «успешной», «модной» и вообще «женщиной». Феноменология «несчастного сознания», конструирующего свою субъективность в категориях нехватки и недостатка - это сердечник опыта современной женщины.

Но социальная природа не терпит пустоты, поэтому воображаемая субъективность заполняется компенсирующими лайками. Как фотографический гештальт в Instagram, ретушированная идентичность - фантом правящей идеологии. Ее вечное возвращение пародирует бег на месте (на фитнес -тренажерах) -сизифов труд в стремлении к зачетной внешности, к зияющим высотам ежеминутно обесценивающихся интернет-топов.

Символично, что временно победившая в такой гонке обладательница модельной (а, значит, серийной) внешности будет неотличима от других успешных женщин, Так издевательски похожи (особенно на коллективных глянцевых фотосессиях) жены

футболистов - все счастливые леди счастливы одинаково.

Жены футболистов сборной России на обложке журнала Maxim (2014) Найдите хотя бы пару отличий!

Поэтому оборотной стороной идеологически безупречной self made woman чаще всего будет то, что Жак-Ален Миллер называет femme a postiche («женщина-подделка»):

Эта la femme a postiche - совсем не тот образ, который может нам подсказать здравый смысл консервативной мудрости (женщина, не доверяющая своему естественному очарованию, бросающая свое призвание воспитания детей, служения мужу, заботы о доме и проч. и отдающаяся феерии модной одежды и макияжа, декадентского промискуитета, карьеры и т. д.), - это почти прямая противоположность ему: женщина, находящая укрытие от пустоты в самом сердце своей субъективности, от характеризующего ее существование «необладания этим» - в фальшивой уверенности в «обладании этим» (она обеспечивает стабильную опору для семейной жизни, растит детей - свою подлинную собственность.⁹

Парадокс femme a postiche состоит в том, что, в отличие от хрестоматийных фальшивок маскулинной идеологии («шлюха», «стерва», «роковая женщина» и т.п.), женщина-пастиш не столько производится общественным спектаклем, сколько сама производит обман. Никто не принуждает «фитоняшек» (фанаток фитнес-процедур) к тяжелой работе над «воображаемой анатомией». Они с удовольствием мотивируют себя сами.

Если вы стали свидетелем таинства подготовки любимой женщины к выходу в свет (а показаться на улице без макияжа подразумеваемо невозможно) и прерываете его комплиментом «ты и без косметики красивая», то услышите классический ответ: «Ты ничего не понимаешь!». Здесь и обнаруживается истина ситуации: близкий человек, «единственный» не важен: он «не понимает», не видит тем взором, которым женщина оценивает себя в зеркале. Важен большой Другой - воображаемый суммированный Мужчина, верховный господин сексуальносимволического обмена. Этот неперсонифицируемый Другой - и есть идеология в чистом виде. И это не наивная политическая пропаганда прошлого, создававшая спасительное различение своего и чужого, сфер агрессивной власти и мирной повседневности, внутреннего и внешнего.

Для убежденной фитоняшки идеология ближе к телу, чем

пропитанная тренировочным потом фирменная майка. Но бег на месте есть в то же время гонка за лидером - «лидером мнений», сетевым «селебрети» медиатором культа. Для иллюстрации годится аккаунт упомянутой Канделаки, в шутку и в серьез объявившей себя «верховным жиробасом» (жрицей фитнес-секты яростных борцов с «лишним весом» и «складками»).

Как мобилизующе отчеканивает своим подписчикам Канделаки: «у нас есть всего два варианта: либо выкинуть зеркало и забыть о нем навсегда, либо оставить, но проводить с ним всё время, вглядываясь в складки на лице, шее и остальных складочных местах» .

Симптоматично, что оба варианта связаны с действием того самого идеологического зеркальца, что можно теоретически забросить, но нельзя забыть. Если, как в сказочном сюжете, зеркало не возвращает взгляд, жизнь теряет смысл. Когда Большой Другой теряет к тебе интерес, ты фактически не существуешь.

В случае с фитоняшками, как и в ситуации с любой модной практикой «самореализации» важно всё же не перепутать свой карман с чужим. Главный вопрос в том, являемся ли мы получателями или производителями желания «похудеть к лету», «сделать себя», «достичь успеха»? Какова доля самообмана в системе тотального обмана граждан со стороны дискурса власти? Насколько глубок и искренен конформизм человека, подсевшего на кредиты и рекламные стимуляторы, почитывающего в метро мобилизующую макулатуру лайфкоучинга, снимающего плохое настроение шопингом, голосующего за «стабильность» и «прогресс»? Каков на поверку энтузиазм рядовых проводников доминирующей идеологии? Не является ли его обратной стороной беспричинная депрессия, синдром потери жизненной цели, психологическая плата за принцип «успевай вертеться»?

Вспомним знаменитый случай с зонтиком на сеансе гипнотизера Бернгейма (1889), ставший для Фрейда тем, чем стало упавшее яблоко для Ньютона. Пациентка была запрограммирована на механическое действие - после пробуждения подойти к углу комнаты и раскрыть стоящий там зонтик. Манипуляция удалась, но на вопрос «зачем вы это сделали?», женщина ответила, что просто хотела убедиться, ей ли принадлежит зонтик - такая рациональная и простая мотивация, что трудно заподозрить подвох.

Из этого несовпадения истинного стимула поступка и его объяснения возник психоанализ. Желание потребителя - такой же «зонтик в углу». В «Любви к трем цукербринам» Пелевина эта проблема формулируется как парадокс контекстной рекламы: откуда ей известно, что нам нужно, и можно ли сказать, что система читает наши мысли?

- Черта с два! Ей не надо ничего читать. Мы думаем мысли, в которые вставляют рекламу, потому что нас заставляют их думать. (...) Системе незачем читать мысли. Ей гораздо проще прокачать через твою голову мысль, которую ты принимаешь за свою, - а потом, как бы в ответ на нее, прокачать рекламу, удивляющую

17

своей уместностью

Желание, в которое контрабандой вмонтирована реклама - вот трудноразрешимая дилемма «своего» и «чужого» кармана. Режиссер Терри Гилльям вспоминает, как однажды он озадачился таким вопросом:

Когда мне было двадцать с хвостиком, я осознал, что телевидение берет верх над моим сознанием. Я шел по калифорнийскому берегу океана, солнце садилось за горизонт, расцвечивая небо, чайки оставляли на песке загадочные следы, а навстречу мне шла прелестная девушка. И я спросил себя: «Я получаю удовольствие от этого потому, что это прекрасно, или потому, что мне промыли мозги телерекламой?» Отсутствие ответа на этот вопрос стало одной из причин, по которой я покинул Америку и поселился в Англии.¹⁰

Можно развернуть эту проблему в плоскость новых идеологических технологий - тогда мы обнаружим, что методики мошенничества с нашими мыслями и желаниями перешли в режим тонкой ручной работы. Идеологический хэнд-мейд превращает эксплуатацию в обслуживание, реципиента - в клиента, манипулятора - в доброжелательного консультанта.

Вот несколько наглядных примеров виртуозной работы современной идеологии в качестве интеллигентной услуги. В

документальном фильме Майкла Мура «Фаренгейт 9/11» (Fahrenheit 9/11, 2004, США) есть эпизод с армейскими

вербовщиками. Труд вербовщика груб и неблагодарен: набирать «пушечное мясо» для горячих точек - это не хот-догами торговать! Но на деле коммивояжерам и рекламным агентам есть чему поучиться у профессиональных милитаризантов. Потенциальных рекрутов у входа в супермаркет встречают два приятных молодых человека в парадной форме со значками и аксельбантами, вооруженные только визитками и улыбками:

- Молодые люди! Вы знаете, что мы на вас смотрим? Никогда не думали записаться к нам?

- Я хотел идти в колледж и играть в баскетбол.

- А что хорошо получается? Можешь играть за морскую пехоту и путешествовать по миру с нашей командой. Знаешь, что Дэвид Робинсон тоже был военный?

- А ты где работаешь?

- В KFC...

- Устроишь нам выгодный обед?

- Я вроде как собирался сделать карьеру в музыке.

- Может, мы сможем устроить твою карьеру в музыке? Позволь морской пехоте сделать это для тебя! Я уверен, ты знаешь Шэгги, что-нибудь о нем слышал?

- Ага, он из Ямайки.

- А что он был морским пехотинцем, не знал? Если собираешься заняться музыкой, нужно поучиться дисциплине, особенно если касается денег. Если зарабатываешь миллионы, надо уметь ими распоряжаться. Приходи к нам, поговорим!

- Чем занимаешься после обеда, как насчет завтра?

- В понедельник утром, часов в десять?

- Устраивает.

- За тобой приехать?

- Ты в девятом классе? Ты выглядишь старше. Вот моя визитка.

- Никогда не думал стать морским пехотинцем?

- Думал, но у меня теперь жена и ребенок.

- Тем более нужно к нам!

- Мне вот что нужно - получить от тебя кое-какую информацию. Чтобы я мог вычеркнуть тебя из списка. Вроде как я с тобой поговорил, но ты отказался. Идет? Какой номер телефона?

Перед нами образец безупречной идеологической обработки, в которой восхищает всё - от манер и внешнего вида до сногсшибательных аргументов: позволь морской пехоте помочь тебе с музыкальной карьерой и бухгалтерией будущих гонораров! Набирая на призывные участки расходный человеческий материал, одалживая чужие жизни, обаятельные менеджеры войны помогают нам с творческой самореализацией. Разреши морской пехоте сделать это за тебя, парень!

С этим примером рифмуется иронический фрагмент фильма Жана-Люка Годара «Карабинеры» (Les Carabiniers, 1963, Франция, Италия). Здесь феномен войны методом брехтовского отчуждения сводится к набору милитаристских категорий, к дискурсивным и визуальным частицам, захватывающим сознание жертвы. В картине Годара тоже есть сцена вербовки, в которой два деревенских простачка усваивают идеологическую иллюзию:

- У вас есть богатство.

- Как это?

- Мы вам объясним. Во-первых, вы обогатите свой разум, посещая заморские страны. А потом вы станете богаты. Сможете иметь все, что пожелаете.

- Согласны. А где это взять?

- У врага. Вы это возьмете у врага. Не только земли и стада, но дома, дворцы, города, машины, кино, магазины, вокзалы, аэропорты, бассейны, казино, театры, бульвары, букеты цветов, триумфальные арки, табачные фабрики, аптеки, фонари, самолеты и всех женщин. Поезда с продуктами... ручки, ювелирку, «альфа-ромео», гавайские гитары. Прекрасные пейзажи, слонов, поезда, станции метро... «роллс-ройсы», «мазерати», раздевающихся женщин. (...)

- Вы не знаете, что такое война. Вы увидите, это потрясающе.

- Нас не накажут за воровство?

- Нет. На войне всё можно.

- На войне можно взять кассовый аппарат?

- Да.

- И старики в очках ничего не скажут? А можно сломать детям руки? А обе руки? У нас будет право вышвырнуть кого-нибудь? Разорить жилье? Сжечь город? А можно сжечь женщин?

- Да.

- Если захотим, можно убивать невиновных?

- Да.

- Можно пожрать в ресторане и уйти, не заплатив?

- Да, да, такова война.

Кадр из фильма Жана-Люка Годара «Карабинеры» (Les Carabiniers, 1963)

Годаровская деконструкция милитаристской фантазии может показаться гротескной, но структурно эти фрагменты очень похожи. Мы видим общую технологию своеобразного захвата желания, похищения воображения. Любой рекламный плакат, призывающий к поступлению на контрактную службу, оперирует тем же набором дразнящих образов, гарантирующих прибавочное удовольствие. Безнаказанно убивать и насиловать, как мы догадываемся, можно только на войне. Этот психологический бонус адресован спрятанным в глубине нашего «я» преступным желаниям.

Желание «обогатить свой разум, посещая заморские страны» входит в предложение. На типовом рекрутинговом билборде мы обычно видим розовое небо, синее море, пальмы, туземную красотку, обнимающую накачанного воинственного героя, -словом, экзотику турагентства, стимулирующую воображение в направлении запретных наслаждений («военный туризм» с бонусом из «дворцов, городов, машин, раздевающихся женщин»).

Романтика военной службы

Романтика путешествия по теплым странам вместе с льготами для человека с ружьем, - это с детства знакомый многим сценарий типовой компьютерной «стрелялки» или «бродилки». Новая реклама армии РФ говорит с поколением компьютерных игр на самом понятном для него языке:

Онлайн более миллиона человек по всей России. Самый захватывающий, многопользовательский обучающий шутер за всю историю. Самая продвинутая система рангов, сотни видов новейшего вооружения и спецсредств. Самый большой в мире выбор транспорта, включая уникальный ездовой танк. Превосходная, продуманная система развития персонажа, развитие тренировочных боев и крупномасштабные сражения с живым противником. А также выполнение секретных задач на территории врага. Разнообразные, потрясающей красоты пейзажи в зависимости от задания и самая реалистичная графика. Вступай в ряды Вооруженных сил России! Шанс, доступный только

19

лучшим.

Особенно забавно выглядит здесь обещание «встречи с живым противником». Казалось бы, фактор пугающе тревожный, но в эпоху тотальных киберсимуляций и ностальгии по живому общению в «офлайне» - это тоже привлекательное предложение. Как и другие образцы жанра, эта реклама напрямую обращается к нашим (мужским) фантазиям и «прокачивает» желание, которое легко можно принять за собственное. Позволь армии РФ сделать «лучшую версию тебя», парень!

Но досадным обстоятельством является то, что это желание носит сезонный характер - оно обостряется два раза в год (в осенний или весенний призыв). С этой точки зрения, что «армейская романтика», что, например, сезонные романтические «валентинки» - всё едино. Это примеры «экстимного» (внешнего во внутреннем) желания, чужой навязчивой идеи, принимаемых за «мое» необходимое.

В «Капитализме и шизофрении» Делез и Гваттари пишут, что «фантазм никогда не бывает индивидуальным; это всегда групповой фантазм»¹¹. Это все, что нужно знать о больших иллюзиях, о взгляде с экрана. Машинная инженерия сменных желаний не оставляет лишних возможностей для ручной работы с клиентурой. Блокбастеры больших идеологических фантазий идут на глобальный рынок. Выбирать штучное и особенное - это непозволительная для таких объемов роскошь.

Вспоминая о штампе «последнее прибежище негодяев», нужно сказать, что милитаристские игры в патриотизм характеризуют не само прекрасное чувство «любви к родному пепелищу, любви к отеческим гробам», а именно негодяев. Чтобы отличить «идентичный натуральному» квасной чиновничий патриотизм, нужно просто читать текст мелким шрифтом: производитель, заказчик, состав, дата выпуска. Акционный номенклатурный патриотизм, пылящийся в запасниках до очередной круглой даты не следует принимать за натуральный.

САМОРЕАЛИЗАЦИЯ ДЛЯ ЧАЙНИКОВ

С образцом типично «мужской» идеологии можно соотнести забавный пример «женской» фантазии. Поскольку модель «человек человеку - потребитель» является сегодня поведенческой парадигмой, то в гендерных взаимоотношениях она тоже безальтернативна. Во Франции в 60-е годы психологи и социологи занимались изучением феномена «окказиональной проституции» («la prostitution occasionnelle») - нерегулярного приторговывания телом в интересах не столько выгоды, сколько сведения концов с концами. Благополучные замужние дамы прибегали к любительской проституции чтобы заплатить по кредитам или просто поправить семейный бюджет.

Сегодня на ютубе можно найти тысячи роликов с сотнями тысяч просмотров и комментариев, где окказиональная проституция просто реклассифицирована. Сегодня это называется «самореализацией», «самоактуализацией», «лайф-коучингом», «тренингом личностного роста», «трансформационным коучингом» и т.п. Вот образец жанра - урок «женского тренера» и «мотивационного спикера» Дениса Байгужина:

Мужчины делятся на три части. Одна треть - хорошие мужики, как я. Меня не надо мотивировать, просить - я вкладываю в женщину... Ты приходишь в ресторан, и ты как бы понимаешь, что тебе не надо доставать кошелек, даже намекать - да вообще не надо. Если ты это сделаешь со мной - ты меня реально обижаешь. Вторая часть, одна треть мужиков: с ними надо договариваться, их нужно немного прожимать, просить, манипулировать. Тогда они тоже вкладываются. И есть еще одна треть - они никогда не будут дарить тебе ничего. Ничего! Невозможно! Твоя задача - во время первого свидания это понять. Как мы это понимаем? Просто просим. Оплачивает счет -все. Как это происходит в ресторанах? Девочки, учимся оплачивать в ресторанах еду. Покушала, подходишь к мужчине, говоришь: «Здравствуйте, мужчина». Подходим, ничего, нам без разницы: «Привет, здравствуйте мужчина, мы с подружкой покушали» или «Я покушала - оплатите, пожалуйста, счет!». И всучиваешь счет. Спокойно, с позиций королевы. Там сколько? Там пять тысяч рублей, например. Открываешь - он оплачивает. Если не оплачивает (такое возможно), то это значит: конкретный лохопед. То есть у него нет денег - он гей, у него письки нет. Я не знаю - какие-то проблемы у мужика. То есть он странный какой-то, у него пяти тысяч нет. Ну вообще как-то, если у мужика пяти тысяч нет, то это как-то, ну что-то непонятно. Блин, это вообще. А что ты тогда живешь на Земле этой, чего ты здесь соришь, ходишь, воняешь? Он говорит: «Нет», допустим. Ну, нет, ладно. Берешь счет, идешь спокойно, подходишь к другому мужчине, так чтобы он видел: «Оплатите, пожалуйста, счет, оплатите, пожалуйста, счет, мы покушали». Да, этот оплачивает. И самое главное,

девочки - поворачиваемся к тому лохопеду, и делаем так: у-у-у-у!

21

Прямо показываем ему - чмо поганое! Пусть знает.

Сегодня на специализированных каналах и в социальных сетях можно найти великое множество рекомендаций, «как правильно просить денег у мужчины». Суммарная аудитория пикап-коучей -миллионы фолловеров, оставляющих под роликами бесконечные лайки, взволнованные комментарии и признания в заочном обожании. Матрица новых гендерных отношений - это уже не война или соперничество полов. Это сугубо экономическая конкуренция: раздел рынка или бюджета, взаимодействие

потребителей и производителей, инвестиции, кредиты, выплаты...

«Поворачиваемся к тому лохопеду и делаем так: у-у-у-у!» На мастер-классе «гуру женского счастья» Дениса Байгужина

Сравните эту эффективную и быстро размножающуюся пропаганду потребительской психологии с примерами старой и внешней идеологии - той, что звучала с трибун и кафедр, исходила от официального источника, носила принудительный и формальный характер. В упрощенном варианте это выглядит как дилемма прямого и косвенного воздействия, строгой отцовской и мягкой материнской власти, персонифицируемой и анонимной, центростремительной и центробежной систем.

Возьмем музейный экземпляр старой идеологической накачки из фильма «Десять заповедей» (The Ten Commandments, 1956, США). В первом кадре картины раздвигается занавес и на сцену выходит режиссер и продюсер Сесил Б. ДеМилль и обращается к зрителю:

Дамы и господа! Люди молодые и преклонных лет! Вам может показаться странным, что я говорю с вами перед началом фильма, но и тема нашей картины весьма необычна: история зарождения свободы, история Моисея. <...> Тема этой картины - проблема выбора: должны ли люди подчиняться только законам божьим или повиноваться прихотям диктатора, каковым был Рамзес, являются ли люди собственностью государства или их души свободны и подчиняются лишь Господу? Этот спор продолжается и по сей день.

Уже одни только элементы этой сцены - раздвигаемый серый занавес, одиноко стоящий микрофон в центре кадра, фигура автора в строгом черном костюме - создают красноречивый образ ностальгически прямой и честной идеологии, говорящей с нами от первого лица, доверительно и серьезно. Если сутью идеологического внушения считать гипноз и скрытую манипуляцию, то здесь мы видим наивное и недвусмысленное указание - как именно следует читать историю. Фигура школьного учителя (или, скорее, директора школы) в роли пропагандиста олицетворяет саму методику внушения - рациональную и доходчивую, следующую традициям эпохи Просвещения и вообще философского морализма.

Кадр из фильма «Десять заповедей» (The Ten Commandments, 1956, США)

Апелляция к здравому смыслу и другие методы прямого идеологического влияния безнадежно устарели в эпоху коучинг-пропаганды. Фокус современной идеологии в том, что вместо вопроса «Что ты сделал для общества?» спрашивается «Что ты сделал для самореализации? Успешен ли ты? Прославился ли до 30 лет? Добился ли высокой зарплаты и престижной работы?»

Неизменен только нажим, с которым нам предъявляют этот тест на самопроверку и требование отформатировать жизнь в соответствии с принятыми образцами. В 70-е годы сходную эволюцию претерпела индустрия рекламы: от коллективистского императива «равняйся на Джонсонов!» к эгоистическим постулатам «Я-рекламы»: «будь собой!», «ты этого достойна!», «пусть весь мир подождет!» и т. п.

Имея дело с риторикой такой «Я-идеологии», нужно не забывать о нормирующей сконструированности не только образа успешного субъекта, но и самого понятия индивида. Как объясняет Мишель Фуко, «индивид - это продукт власти. Все, что нужно, - это «деиндивидуализировать» себя посредством умножения и смещения, различных рекомбинаций».¹²

Собственно, это главный рецепт сопротивления идеологии на территории нашего внутреннего мира: деиндивидуализировать себя как «успешного субъекта» и одновременно как объекта чужих представлений о том, что такое «я», «мое», «для себя».

Итак, при всей контрастности этих воплощений старой и новой идеологии (строгий мужчина в деловом костюме или сексуальная женщина, одаривающая нас призывным взглядом с рекламного постера), мы должны видеть в них общее содержание. Когда реальность извращается в идеологической призме, она обедняется до нескольких парных категорий (например, свобода - рабство, демократия - диктатура), а сам сюжет пропагандистской сказки начинает «пробуксовывать», бегать на месте. В чем состоит логика закругления идеологической истории, объясняет в «Чуме фантазий» Славой Жижек:

Фантазия - это первоначальная форма нарративности, предназначение которой - скрыть безвыходное положение, возникшее в чем-либо. Социо-политическая фантазия, например, - это, конечно же, миф о «первоначальном накоплении средств». Рассказ о двух рабочих, одном - ленивом и любящем тратить деньги, - и другом - прилежном и предприимчивом, накапливающем и инвестирующем деньги, - создает миф о «происхождении капитализма», затмевая собой насилие, которое лежит в основе его происхождения. <...> .рассказ появляется сам по себе для того, чтобы разрешить некоторые фундаментальные противоречия, временно упорядочивая события, которые к нему привели. Таким образом, это та самая форма нарративности, которая свидетельствует о подавляемых противоречиях. Цена, которой расплачиваются за развязку нарративности, - это petitio principii временной петли - нарративность подразумевает как данность то, что требовалось доказать (рассказ о «первоначальном накоплении» фактически ничего не объясняет, так как он изначально предполагает у рабочего поведение уже сформировавшегося капиталиста).¹³

Нарративный или герменевтический круг - один из основных симптомов идеологии. При всех неизвестных трудностях она просто возвращает слушателя к началу истории. Сказка про белого бычка в этом случае - миф о вечной борьбе за права человека или экономической конкуренции в первобытном обществе.

На какой бы из семинаров по быстрому обогащению или эффективному пикапу мы ни попали, на сцене господствует знакомый экспрессивный рассказ об изначальном разделении человеческого рода, вечной борьбе за место под солнцем и стратегии пошаговой самореализации.

Так что для меня лично слово «самореализация» - один из наиболее вредных идеологических эвфемизмов, оккупировавший коллективное воображение. Вспоминается, как фильме Майкла Бэя «Кровью и потом» (Pain & Gain, 2013, США) на семинаре из серии «сделай себя сам» заезжий коуч проповедует:

Я был как вы. Горбатился. Делал, что велели. И что получил в результате? Сэндвич позора, с гарниром из дерьма. Вы достойны лучшего. Каждый человек в Америке либо «юзер», либо «лузер». Он либо крут, либо лох. Сегодня вы узнаете одну важную вещь. Это ключевой момент для успеха. Итак, слушайте. Не будьте лохами. Станьте круче. У меня была жена и две дочери. Идеальная семья. Слава богу, я ее бросил, и теперь у меня семь баб, из которых я могу выбрать лучшую. Всё просто. Не знаю, зачем Бог нам дал десять пальцев. Потому что нам нужно только три. Поставь цель, составь план, и подними жопу!

Три пальца «мультимиллиардера» Джонни Ву из фильма «Кровью и потом».За спиной обязательные яхта, девочки и девиз: «Подними свою ленивую американскую задницу!» (Кадр из фильма Pain & Gain, 2013, США)

А вот та же самая мобилизующая философия для «чайников» в интеллектуальной комедии Джонатана Дэйтона «Маленькая мисс Счастье» (Little Miss Sunshine, 2006, США):

В мире есть два типа людей: лидеры и лузеры. В каждом из вас без исключения, в самой глубине души живет лидер, который ждет, что его разбудят и дадут ему развернуться. Благодаря моей методике «Девять ступеней к успеху» у вас теперь есть все необходимые средства, знания и реальная возможность навсегда забыть о том, что такое неудачник, и наконец-то осуществить свои мечты. Отбросьте сомнения! Никаких жалоб. И никаких отговорок. Я хочу изменить вашу жизнь - сделать из вас лидеров!

Как и счастливые семьи, эти «коучинги» слишком похожи друг на друга. У них общие лексика, методология, структура и рекламная оболочка. Бегающий на месте нарратив обрисовывает стандартную ситуацию: все люди и звери с незапамятных времен жестоко конкурируют, лакомые кусочки разобраны, вы слишком задержались на старте. Однако надо поставить цель, расправить плечи и в несколько шагов пробежать дорожку до яхты, жены-супермодели и кабинета генерального директора на вершине пищевой цепочки. Экзальтированные «байгужинки» (как себя называют адепты упомянутого «пикап-коуча»), юные леди в поисках состоятельного «папика», фрустрированные домохозяйки, авантюристы и карьеристы всех мастей - многомилионная армия рабов чужого желания приходит в возбужденное состояние от одного только слова «самореализация». Жаль, что единственной настоящей целью проведения семинаров является денежный «чёс» - как в старом анекдоте про занятие на тему «как стать миллионером»:

- Здравствуйте! Мы начинаем семинар «Как за один день

заработать миллион рублей». Вопрос к залу. Сколько стоил билет

на семинар?

- Тысяча рублей.

- А сколько мест в этом зале?

- Тысяча.

- Спасибо, семинар окончен.

Да, изначально слово «самореализация» с циничной монетизацией не соотносилось, хотя лично я всегда предпочитал этому термину «самоотдачу». Но время идет, семиотическая эрозия вымывает старые смыслы. «Короткое замыкание знака» (Бодрийяр) вытравило многие положительные коннотации и теперь это слово - фальшивка. Проще выбросить его вместе с накопленными токсинами, чем отмыть добела.

ЧУМА ФАНТАЗИЙ В ВООБРАЖЛЯНДИИ

Идеология сегодня - это по-прежнему власть идей. Материальная физическая власть чужих фантазий, которые внедряются в мозг, переживаются как собственные мотивы («мой зонтик в углу»), переходят в действия. Возможно, «идея» - уже не самое модное слово. Сцена посвящения жизни великим идеям напоминает нам картинки из учебника истории. Однако фантазия как субстрат идеологии всегда произведена чьей-то идеей. На продукт целого идеологического комбината - рядового потребителя¹⁴ -

ориентированы сюжеты и образы кинематографа, реклама и product placement, индустрия моды, система образования и т. п.

Чтобы понять, принадлежит ли тебе твоя фантазия, можно провести один мысленный эксперимент. Представьте себе декорации идеального романтического свидания - как именно будут выглядеть место действия и все детали этой сцены? Этот тест я неоднократно предлагал своим студентам, а ответом были типовые описания вечернего ужина в ресторане с полным набором «романтических» аксессуаров: свечи, красное вино, живая музыка и т. п. Те же стандартные элементы общего потребительского прайса появятся и в случае с «ночью мечты» или даже в характеристиках «девушки вашей мечты». Досадно, что даже на территории наших заветных и глубоко интимных желаний действуют схемы и законы чужой фабричной фантазии. Там тот же рынок product placement, размещающий в ваших персональных мечтах сезонные товары: от тиражных лидеров продаж до штучных, но стандартизированных произведений хэнд-мейда. Не случайно, само словосочетание «романтический вечер» уже вызывает ассоциации с определенными местами или торговыми марками.

Другой способ убедиться в бедности и несамостоятельности нашего воображения - принять участие в рискованной игре «на желания» (там, где проигравший выполняет прихоть победителя). Самым разочаровывающим ее итогом является момент с натужным придумыванием штрафа для проигравшего: раздеться, залезть под стол, кричать петухом и т. п. В последовательной деградации эти игры превращаются просто в «игры на раздевание» - как будто пределом фантазии нормального взрослого человека является неловкое положение другого.

Итак, наша фантазия - это часто фантазия большого Другого, стилистическая адаптация (определяемая, как говорится, персональной мерой испорченности) господствующих идей и фантазмов.

В афоризме Делеза это звучит так: «si vous etes pris dans le reve de l'autre, vous etez foutu» (если ты оказался в мечте другого, значит

25

тебя поимели). В слогане культового фильма «Матрица» (The Matrix, 1999, США), режиссеры: братья Вачовски) грубее: «The matrix has you!» (Матрица имеет тебя!).

В эпизодах мультсериала «Южный парк» (South Park, 1110-1112) «коллективную фантазию» (Imaginationland) захватывают террористы с лозунгом: «Мы повернем ваше воображение против вас!». Затем за дело берется правительство и организует ракетный удар по Воображляндии: «Пора взять контроль над нашим воображением». Понятно, что стратегически важную территорию фантазии нельзя оставлять без управления. Дайте населению свободу дерзаний - и вы быстро окажетесь у разбитого властного корыта.

Террористы атакуют Воображляндию!Кадр из сериала «Южный парк» (South Park, 1110)

Если одним из девизов Парижского мая 1968-го был «Вся власть Воображению», то принципом администрации общества зрелищ является противоположное: все воображение - под контроль власти! Вопрос о границах реального и умозрительного, абстрактного и конкретного слишком важен для системы, чтобы оставлять его на откуп обычным гражданам. Не случайно властный порядок капитализма Бодрийяр определяет в «Симулякрах и симуляции» как «чародейство общественных отношений»¹⁵. Метаморфоза заколдовывания товаров, денег, ключевых означающих социального обмена - самая действенная технология власти. Одной частью мозга ты понимаешь, что перед тобой бумага или металл, но другой, активизированной коллективным воображением частью, ты сам превращаешь фабричные вещи в фетиши предельного успеха и знаки полной самоактуализации.

Бодрийяр предлагает читателю мысленный эксперимент, который лучше не воплощать в реальности: разыграйте фальшивое

ограбление банка.¹⁶ Пусть у вас будет не настоящее оружие, а муляж, заложник будет вашим приятелем и т. п. Но, поскольку банк - это зона особого сгущения власти, охранники не станут вникать в иронию симуляции и при первой возможности откроют огонь на поражение. Оказывается, что только власть имеет право на такие постановки, самостоятельно устанавливать границы воображаемого и настоящего строго запрещается. В мире, где самое тяжкое преступление против власти - это атака на ее символы (претендующий на захват общественного воображения терроризм или посягающее на властную финансовую монополию фальшивомонетничество), несанкционированная инсценировка и перетасовка знаков - вопрос жизни и смерти для системы.

Обыгрывая известный революционный лозунг об экспроприации экспроприаторов, можно сформулировать новое подрывное требование как призыв «симулировать симуляции». Это самый адекватный ответ на истеричные и агрессивные концерты господствующей идеологии, которая, как замечает Бодрийяр, куда меньше боится революционного дискурса, чем «смертельных ударов симуляции»¹⁷. Тяжкая обязанность гражданина поддерживать коллективную веру в силу денег, авторитет власти, уважение к суду и т. п. может обезвреживаться методом иронического остранения, создания контрспектакля - в духе левого арт-акционизма

Но сказать, что власть откуда-то извне вторгается в пространство наших потаенных мечтаний, извращая их природу и направление, - это было бы слишком просто. В лексиконе Лакана перверсия -это «версия Отца»¹⁸ (Pere-version). Здесь имеет место тот же парадокс, что и с сексуальными извращениями - они де-факто строго нормированы, тарифицированы и сертифицированы в секс -индустрии. Нет такого желания клиента, которое не кодифицировано в реестрах извращений, не учтено в базовых перверсиях. Границы между нормой и патологией установлены сверху - как, например, региональные границы, разделяющие попутно зоны полярных взглядов на многоженство, адюльтер, гомосексуализм. С другой стороны, важнее не география, а социальная онтология - ведь общины иммигрантов привозят моральные законы в другие страны, и перекраивают когнитивную карту.

В этом случае идеология контрабандой доставляется в карманах, чемоданах, на подошвах ботинок. Она селится в новых городах улицами и кварталами, стягивается, как кусочки намагниченного металла, в однородную массу. Работа идеологических частичек напоминает известные биологические процессы: появление

новых колоний микроорганизмов. Скопления живых клеток или сетевых сообществ, динамика их роста и изменения сравнимы с самоорганизацией идеологических элементов в культурно -политические ассоциации. Название одной из самых важных книг Жижека «Чума фантазий» (где речь идет о медиатехнологиях роста идеологических болезней) подталкивает нас к определению идеологии как разновидности социальной инфекции, передаваемой воздушно-коммуникативным путем.

Но из аналогий с биологией, следует, что новые клеточные образования могут быть как злокачественными, так и доброкачественными. В телерекламе очередное волшебное средство обещает нам победу над вредными микробами и бактериями. На деле в нашей микрофлоре отделить полезные частицы от болезнетворных невозможно. В мире символических взаимодействий это тем более верно: наше сознание могут агрессивно оккупировать творческие идеи, моральные императивы, благие порывы, влюбленности, симпатии и т. п. Стоит ли вытравлять эти коммуникативные бактерии вместе с теми «вредными», что подчищают антидепрессанты?

В сетевых сообществах большой популярностью пользуются демотиваторы (обыгрывающие официальный дискурс Минздрава), сопоставляющие вещи «здорового человека» и «курильщика». Спектр ироничных сравнений здесь бесконечен: есть, например, «парламент здорового человека» и «Парламент» (марка сигарет) курильщика.

Но здоровье и болезнь, норма и патология - не территории захваченные идеологией или свободные от нее. Принцип

«разделяй и властвуй!» - один из старейших методов пропаганды. Только теперь это правило звучит как «сравнивай и управляй!». В начале горбачевской «перестройки» любимым приемом антисоветской риторики было сопоставление миражей «России, которую мы потеряли» (помещичьих усадьб, дворянских привилегий, ста сортов колбасы в Елисеевском магазине, хруста французской булки и т.п.) с картинками пустых прилавков, очередей в пивную, ну и, конечно, колючей проволоки сталинских

„30,

лагерей ).

В рекламной демагогии или фильтрах идеологии мы всегда видим только позитив и негатив. В деревне Вилларибо жизнь налажена, а в деревне Виллабаджо полный упадок. В цивилизованном мире права и свободы, а у нас - только обязанности и репрессии.

Обыгрывая определение идеологии как «ложного сознания», я бы

сказал предварительно, что это, скорее, сложное или сложенное сознание. Поле идеологии векторно объединяет множество однотипно заряженных частиц. В голливудских киноужасах

появление этого поля - результат вторжения или захвата. Начиная с нашумевшего «Вторжения похитителей тел» Дона Сигела (Invasion of the Body Snatchers, 1955, США), снятого в разгар маккартизма и политической паранойи, идеологическое воздействие изображалось с помощью метафор инопланетной экспансии, физического контроля над телом или мозгом. Но подлинная жертва идеологии - это ее добровольный разносчик, индуктор бесконечных сетевых репостов и лайков, с удовольствием сам прибивающийся к зараженному большинству.

Книга Бодрийяра «Симулякры и симуляции» открывается псевдоэпиграфом из Экклезиаста: «Симулякр - это вовсе не то, что скрывает собой истину, - это истина, скрывающая, что ее нет»¹⁹. Маскировать свое отсутствие, симулировать наличие, мимикрировать и сбивать со следа - это повседневная работа идеологии. «Мир, надвинутый тебе на глаза, чтобы скрыть истину» - объясняет это Морфеус в «Матрице». Но еще интереснее ситуация, когда сам субъект всеми силами противостоит истине и предпочитает «блаженство неведения» «пустыне реальности». Оказывается, что проблема не только в идеологической мистификации, «дело в тебе, Нео».

В остроумной кинематографической притче о природе идеологии - картине Джона Карпентера «Они живут» (They Live, 1988, США) -реальное положение дел (мир захвачен инопланетянами, погрузившими человечество в консьюмеризм и конформизм) проявляется посредством специальной оптики - темных очков. Герой истории Джон Нада случайно прозревает сам и пытается просветить приятеля: просто посмотри сюда, дружище! Но здесь-то он и сталкивается с серьезной трудностью - никто не хочет по-настоящему знать. Анализируя фильм, Жижек говорит о

пессимизме концепции: обычный человек не желает

освобождения:

Идеология не просто навязана нам. Идеология - это наше собственное восприятие социального мира, смысл, который мы придаем каждому явлению. В определенном смысле, мы наслаждаемся своей идеологией²⁰.

Экранирующее действие идеологии, укрывающей реальность -куда меньшая проблема, чем убежденное эгоистическое нежелание знать, защитный экран сознания. Онтологический разрыв между реальностью и симуляцией (действие Матрицы) усугубляется расщеплением в сознании самого субъекта: маленькой комфортной матрицей, к которой нас не подключают, - напротив, мы пытаемся втянуть в нее других. Принять красную таблетку, надеть очки, попробовать «отрезвина»? Спасибо, нет! Не пробовал, но предполагаю, что истина мне не понравится!

Кадр из фильма Джона Карпентера «Они живут» (They Live, 1988, США)

Никого не увлекает предложение «взглянуть на вещи с другой

стороны». Я знаю, что знать этого не желаю - одна из формул эпистемологического разрыва. Можно ли назвать это сознание «наивным», как делает вслед за Марксом Жижек?

Самым простым определением идеологии является, возможно, известное изречение из «Капитала» Маркса: «Sie wissen das nicht, aber sie tun es» - «Они не сознают этого, но они это делают». Сама суть идеологии предполагает своего рода исходную,

определяющую naivete: превратное понимание собственных

предпосылок, своих действительных условий, дистанцию, разрыв между так называемой социальной действительностью и нашим искаженным представлением о ней, нашим осознанием ее. Вот почему подобное «наивное сознание» и может быть подвергнуто

33

процедуре критики идеологии.

Мне кажется, что разрыв между сознавать и делать включает в себя более сложную конфигурацию обмана и самообмана. Ключевая иллюзия наивного сознания - уверенность в том, что «уж я-то знаю, как работает идеология», «меня пропаганда не проведет», «мое мнение не зависит от политической погоды». Миф о постидеологической эпохе, закате великих политических идей - внешняя подпитка такой уверенности. А чем она мотивируется изнутри? Что касается ненаивного и цинического разума, то, как пишет Жижек:

...цинический субъект вполне отдает себе отчет в дистанции между идеологической маской и социальной действительностью, но тем не менее не отказывается от маски. Формула, предлагаемая Слотердайком, звучит так: «Они отлично сознают, что делают, но тем не менее продолжают делать это». Цинический разум уже не наивен, он парадоксальным образом оказывается просвещенным ложным сознанием: прекрасно

осознавая фальшь, полностью отдавая себе отчет в том, что за идеологическими универсалиями скрываются частные интересы, он вовсе не собирается отказываться от этих универсалий.²¹

В гносеологическом смысле наивность может быть двух видов: уверенность в своем ложном знании и отрицание фактического знания. Добавляем сюда отношение обычного и ученого незнания - получаем диалектический квадрат:

От слепой уверенности безосновательного мнения, с которой Сократ так быстро разбирался, приводя собеседника к логическому противоречию (1) можно по горизонтали перейти к осознанию пробелов знания (2 - результат поступательного понимания). Но интереснее вертикальный переход к состоянию «Я не знаю, что я знаю» (3). По Платону, знание без самоотчета объясняется гипотезой врожденных идей - наша душа до вселения в тело «видела» чистые сущности, остается лишь правильно их вспомнить. Еще лучше объясняет это психоанализ: «знание, которое не знает» (в терминологии Лакана) - это бессознательное. В нашей психике много скрытого материала, который ждет своего обнаружения через анализ сна, фантазии, с помощью гипноза и т. п.

Последний угол квадрата (4) - самый занятный. Позитивное и полностью прозрачное знание почти недостижимо. Не углубляясь в методологические дебри,²² скажу лишь, что знание фактов

вместе с осознанием принципов и оснований мышления - это философский идеал. В модели диалектического квадрата, диагональный переход 1^4 невозможен, как невозможно волшебное превращение раба чужого мнения в философа. Но вертикальный или горизонтальный переход 2 ^ 4, 3 ^ 4 тоже

проблематичен. В каждом из этих случаев имеет место своеобразное застревание на достигнутом моменте. Владение бессознательным знанием может превратиться в привычку или в профессию (для Платона примером являются поэты - медиаторы вдохновения, создающие прекрасное, но не понимающие, как это происходит) .

Пробуксовывание в клеточке «Я знаю, что я не знаю» - тоже

обычное умственное состояние. С ним знаком каждый преподаватель философии, читающий со студентами «О достоверности» Витгенштейна. Итогом семинара становится не эвристический кураж, а унылое сетование: «что ж, тогда вообще ничего нельзя доказать», «мир непознаваем», «истина недостижима». В повседневной жизни правилом «не нужно заморачиваться» или «не задавай лишних вопросов» руководствуется абсолютное большинство.

СОКРАТ

В этой пессимистической установке - гносеологическое основание цинического разума, твердо знающего, что он не желает знать о реальном положении дел. Вот почему в фильме «Они живут» в намеренно длинной, как замечает Жижек, сцене, приятель Джона не желает взглянуть на мир в контридеологические очки. Он боится удостовериться, в подсказке собственной интуиции: да, с миром всё плохо. Одно дело, когда о неприятности ты знаешь наверняка, другое дело, когда просто не спешишь догадаться. Такой психологией руководствуется больной, не жаждущий документального подтверждения диагноза, или жена, которой, предположительно, изменяет муж...

Инерция мышления, фетишистское полузнание, самообман - те же самые препятствия затрудняют критический анализ идеологии. Диалектическая четверица способов отношения к идеологии

может выглядеть здесь таким образом:

Как и в предыдущем случае, наибольшую трудность представляют фазы 2 и 3. Невежественное и часто агрессивное (в пункт 1 входит и позиция «не знаю и знать не желаю!») отношение обывателя к

идеологии легко можно обернуть в позитивное и заинтересованное обсуждение любого политического вопроса.

Рекомендую уже известные методы: наводящие «сократические» вопросы, интеллектуальные провокации, диалектическое переворачивание задачи, перевод абстрактной проблемы в конкретную форму.

Сложнее с сопротивлением знанию и фетишистским полузнанием. Слотердайковский универсальный диффузный цинизм может в равной степени опираться и на квазизнание (2) и на нежелание знать (3). Отсюда же берет начало представление о постидеологическом обществе, в котором либо нет достойных нашей веры истин, либо они слишком хорошо спрятаны. Здесь мы возвращаемся к бодрийяровской дилемме симулякра истины и истины симулякра («скрытой истины» и «истины, скрывающей, что

36,

ее нет» ).

В «Возвышенном объекте идеологии» Жижека цинический разум определяется как более фундаментальная и уплотненная форма господствующей идеологии:

Если пользоваться классическим пониманием идеологии, относящим иллюзию исключительно к сфере «знания», то современное общество выглядит как постидеологическое: преобладает идеология цинизма; люди больше не верят в идеологические «истины»; они не воспринимают идеологические утверждения всерьез. Однако фундаментальный уровень идеологии - это не тот уровень, на котором действительное положение вещей предстает в иллюзорном виде, а уровень (бессознательного) фантазма, структурирующего саму социальную действительность. А на этом уровне наше общество вовсе не является постидеологическим. Циничная отстраненность - лишь один из многих способов закрывать глаза на упорядочивающую силу идеологического фантазма: даже если мы ни к чему не относимся серьезно, даже если мы соблюдаем ироническую дистанцию - всё равно мы находимся под властью этого

I 37

фантазма.

Механизмов самообмана и самовнушения, заставляющих нас принять статус-кво и покончить с неприятными вопросами, несколько. Марксова формула действия старой идеологии «Они не сознают этого, но они это делают» (соответствующая пункту 1 в диалектическом квадрате) легко превращается в императив: «Я не знаю, кому и зачем это нужно, но я должен делать это». Если идеология - это ложное сознание, то проблема здесь снова не в лживом мире, огромным колпаком надвинутом на социальную реальность, а в самообмане субъекта идеологии. Но это искренний, а не цинический самообман.

Формула цинического разума «Я знаю, что это плохо, что меня используют, но всё равно делаю это» представляет собой психологическую и философскую проблему. Почему знание пиарщика, рекламиста или политтехнолога о грязных технологиях пропаганды или маркетинга не мешает ему участвовать в обмане, не ставит перед моральным выбором, не ослабляет уз преданности господствующей идеологии?

Когда критические произведения с обязательным разоблачением и срыванием масок, вроде «99 франков» Фредерика Бегбедера, доходят до целевой аудитории (офисный планктон, бизнес-пехота, маркетинговый пролетариат), то реакция оказывается необычайно слабой. Рекламщик, читающий Бегбедера, смакует остроумные наблюдения и язвительные выпады автора, но игнорирует главное послание романа - предложение послать всё к черту, перейти от послушания к неподчинению, изменить правила игры. Та же самая история с «Generation "П"» или с «Любовью к трем цукербринам» Виктора Пелевина, которые обязательно «проходят» в вузе будущие пиарщики и рекламщики, но утрачивая при этом концептуальный сердечник - критическую философию, презрение к представителям сферы обслуживания власти .

Парадокса здесь нет, поскольку, как объясняет Жижек, именно циническое «знание жизни» подчиняет сознание диктату идеологии (тем более, когда правила игры принимаются за онтологические очевидности, за злую мудрость мироздания).

В «Чуме фантазий» Жижек приводит пример с юмористическими сериалами о полиции или армии: воспитание там - бесчеловечная муштра, начальники - хамы и солдафоны, подчиненные -придурки. Но, в противоположность швейковской дискредитации системы целиком (через абсурдно точное следование служебным инструкциям), в сериалах на профессиональные темы главный герой «идет против системы». Жаль, что формы бунта (кража, саботаж, мелкое хулиганство) не меняют порядок насилия и эксплуатации В финале кубриковской «Цельнометаллической оболочки» (Full Metal Jacket, 1987, Великобритания, США)

номинальный бунтарь, носящий пацифистскую атрибутику прямо на военной форме, становится образцовым солдатом. Это обычный маршрут «бунтаря без причины», великий шёлковый путь из хиппи в яппи. Здесь мы снова встречаем метод

иронической дистанцированности от системы, предлагаемый нам

правящей идеологией в качестве санкционированной терапии:

...для того чтобы беспрепятственно управлять обществом, идеологии нужно сохранять дистанцию от самой себя: чтобы

идеология сохраняла свое влияние на нас, мы должны

чувствовать, что ее контроль над нами не безграничен. явно неидеологические переживания «живого человека» под идеологической маской сами по себе фальшивы; их единственная

38

цель - скрыть полное торжество идеологии.

Универсальный диффузионный цинизм проявляется еще через нашу общую боязнь пафоса - вспомните, как часто мы одергиваем себя в моменты, когда можно сказать серьезные и важные слова. Цинизм выступает в роли короля современного дискурса - сарказма, в амплуа мудрого «знания жизни», в виде постмодернистской эрозии смысла...

С какой бы стороной социальной жизни мы сегодня ни столкнулись, нас обязательно проконсультирует

профессиональный циник: дескать, я-то знаю, как готовятся блюда на этой грязной кухне. В первую очередь, речь идет о кухне политической, где всё схвачено, куплено, инсценировано... Раб всегда уверен, что господин полностью контролирует любой процесс. Низший класс убежден, что он проиграл уже на старте.

Как выглядит современное политическое пространство в глазах обывателя? Самый популярный в мире сериал о политике и политиках «Карточный домик» (House of Cards, 2013-2018, США), который смотрит весь американский истеблишмент - это образцовая модель респектабельного цинизма и макиавеллизма. Герой сериала - убийца, прошедший карьерный путь до президента США (Фрэнк Андервуд в исполнении Кевина Спейси). Другие персонажи - высокопоставленные властолюбцы, воры, преступники, шантажисты, манипуляторы, коррупционеры -словом, обычные политики, люди не без слабостей, но зато драматургически объемные и обаятельные. «Фишка» сериала -прямые обращения героя Кевина Спейси к зрителям. Столкнув под поезд метро одну из своих жертв, будущий мистер президент смотрит прямо в зал и объясняет: «Для тех из нас, кто находится на вершине пищевой цепи, милосердия не существует. Есть лишь одно правило: либо ты охотник, либо - добыча».

Успех сериала во многом связан и с актерской харизмой Спейси, и с этой находкой в виде близких контактов героя и публики. Артхаусный прием, разрушающий повествовательную рамку, брехтовский метод отчуждения, показа показа служит в «Карточном домике» не разоблачению, но усилению действия идеологии. Вступая с персонажем в доверительную адресную связь, зритель получает циническую мораль уже как настоящее откровение. Обычным надеждам на то, что у негодяя в киносюжете может оказаться золотое сердце, и всё не так плохо, как кажется - этим робким упованиям шанса в «Карточном домике» не дают.

Уроки цинической мудрости Фрэнка Андервуда (House of Cards, 2013-2018, США)

В другом нашумевшем сериале о реальной политике «Босс» (Boss, 2011-2012, США) деконструируется власть муниципальная:

Под заглавную музыкальную тему Роберта Планта «Сатана, твое царство должно пасть» Чикаго предстает адом, где власть тебя берет на крючок еще до того, как ты сделал первые шаги на скромной должности. Это место, где мэр жмет руку наркодельцам и где идеалистические начинания афроамериканки дать доступное жилье своему народу будут принесены начальством в жертву коррумпированному левиафану.²³

В сознании нашего доморощенного обывателя топос политики -

это сплошная криминогенная зона, где в коробках из-под ксерокса перетаскивается «черный нал», взрываются автомобили с конкурентами, тоннами подбрасываются фальшивые избирательные бланки, покупается и продается «свободная пресса», электоральные голоса и т. п. Фигура политика здесь -стопроцентная марионетка. Мотивация для политической карьеры - корысть любого рода. Циническая мудрость населения выражена известными присказками: «власть портит людей», «кто бы к власти ни пришел - лучше не будет», «эти хотя бы наворовались». Словом, «красные придут - грабят, белые придут - грабят», а потому «коней на переправе не меняют».

Отчуждение власти от общества удваивается встречным отчуждением пассивного большинства, окончательно усвоившего, что «политика - дело грязное». Главная проблема (особенно региональных) выборов - низкая явка избирателей, закономерный результат полного отторжения верхов и низов. В 90-е годы в России было сделано всё возможное для дискредитации политических институций и профанации правил политической игры. В социальных сетях до сих пор популярны видеоролики, где в клиповой манере смонтированы пьяные приключения первого президента РФ Ельцина. Основной материал этих произведений - новостные выпуски крупнейших телеканалов, которые не делали тайны из самых удивительных происшествий с первым лицом государства. В такой стратегии нет ничего странного, в этом и выражается идеология постмодерна. Как говорит Бодрийяр, «раньше пытались скрывать скандал -

40

сегодня же пытаются скрывать, что никакого скандала нет» .

Скандалы этого (2019) года с муниципальными выборами, превратившимися в Москве и Санкт-Петербурге в настоящее удерживание власти силовым и мошенническим путем - тоже льют воду на мельницу пессимистов. «Выборы ничего не изменят», «выборы без выбора», «демократия себя исчерпала» -эти афоризмы житейской мудрости подавляют как волевые импульсы, так и когнитивные способности.

В досовременную эпоху, когда политические технологии еще не превратились в безотказный механизм воспроизводства действующей власти, маленькая крупица компромата могла вызвать крушение всей системы. Наверное, последним катастрофическим скандалом был Уотергейт. Но уже Ирангейт²⁴ (Iran-Contra affair) конца 1986 года не привел к ожидаемым результатам - ниточки, ведущие к действующей (Рональда Рейгана) и будущей (Джоджа Буша-старшего) администрации, были обрезаны, полетели головы только рядовых исполнителей. В марте 1987-го Хантер Томпсон пишет о полном крахе карьеры Буша-старшего (одного из заказчиков аферы):

Буш отрицал свою вину, но его ложь только ухудшала дело: он выглядел еще более беспринципным. <...> Даже политики-республиканцы не хотят фотографироваться рядом с ним, а в последние недели интенсивность дезертирства из его лагеря стала напоминать бегство вкладчиков Бразильского банка. <...> Сегодня в доме Буша невесело. Скоро Джорджа посадят на

42

тележку рядом с остальными и повезут на гильотину.

Но два года спустя Буш-старший становится президентом США (не забыв помиловать участников скандала президентским указом) -какая уж тут гильотина. С исчезновением социалистического блока - реальной альтернативы капитализму - политическая борьба на внешнем и внутреннем фронтах окончательно превратилась в симуляцию.

Сегодня политические инсценировки неотличимы от телевизионных сериалов: в каждой новом повороте мыльного сюжета проблема обнаруживается на пустом месте и вскоре без следа рассасывается. Эстафету подозрений или функции предполагаемого убийцы принимает новый персонаж. «Карточный домик» в конце сезона грозит рухнуть, но в новых сериях лишь укрепляет свои позиции.

Таким же образом градус кипения политических скандалов не приводит к качественным изменениям в системе. Следующее за Ирангейтом резонансное разоблачение действующего президента - Сексгейт, или Моникагейт (1998) - привело лишь к укреплению политических институтов. Ведь при любом исходе теледуэлей между представителями ветвей власти (например, между президентом и прокурором, исполнительной властью и свободной прессой) победителем становится политическая система:

Указывая президенту на граничащую с преступлением юридическую некорректность избранной им тактики защиты, судья вносит свой вклад в создание образа «чистой» Америки. И в результате у Соединенных Штатов - готовых воспользоваться ростом их морального авторитета как страны подлинной демократии - появляется возможность дополнительной

43

эксплуатации остальной части мира.

В былые времена эффективность деятельности политических партий и властных элит связывалась с конкретными результатами в экономической, военной, социальной и других сферах. В модели такой «позитивной идеологии» репутационный капитал также имел положительное значение: заметный успех начинал

политическую карьеру, серьезный скандал ее уничтожал (как это было с Ричардом Никсоном после Уотергейта).

В модели негативной идеологии проблематично только отсутствие скандала. Паблицитный ресурс складывается из любых «упоминаний в прессе», продвижений в надуманных рейтингах, «засветки» в пиар-акциях и т. п. Сегодня никого не удивляют политические партии без программных документов, политики без идеологических идентификаций (как раз с «независимыми кандидатами» дело обстоит хуже всего). Инженерия общественного мнения (Public Relations и Government Relations) не нуждается в обратной связи с публикой. Драматургия борьбы плюсов и минусов сменилась однотонной шкалой роста или падения количественных показателей. А показатели, как всем известно, симулируются и накручиваются «фабриками троллей» и интернет-ботами.

Пользуясь оригинальным термином Жижека, можно сказать, что современные политические процессы интерпассивны. Яркий пример интерпассивности - телевизионное шоу с закадровым смехом, которое не нуждается в реакции зрителя и «смотрит само себя»:

На этом фоне возникает соблазн дополнить модное понятие «интерактивность» его темным и довольно жутким двойником, понятием «интерпассивность». <...> Разве необходимым дополнением моего взаимодействия с объектом вместо пассивного следования шоу не является ситуация, когда объект лишает меня моей собственной пассивной реакции удовлетворения (скорби или смеха), когда объект сам непосредственно «наслаждается шоу» вместо меня, освобождая меня от наложенной сверх-я обязанности наслаждаться самому? Разве мы не являемся свидетелями «интерпассивности» в форме современного телевидения или рекламных щитов, которые на

,44

самом деле пассивно наслаждаются продукцией вместо нас?

Политическое шоу с реальными ставками (должности, контракты, деньги) тоже полностью игнорирует нашу реакцию и функционирует как вечный двигатель самовоспроизводства, самооценки и самоудовлетворения. В современной России формы обратной связи - встречи с избирателями, общественные приемные, обращения граждан и т. п. - выглядят особенно анекдотично.

44 Жижек С. Интерпассивность. Желание: влечение. Мультикультурализм. СПб.: «Алетейя», 2005. С. 18-19.

Но процедура регулярной имитации выборов или отчетности представителей партии власти была бы намного труднее в ситуации ослабления универсального диффузного цинизма. В момент, когда имеющие избирательные права граждане действительно желают знать и действовать, одних только политических симуляций оказывается недостаточно.

Возвращаясь, к диалектическому квадрату знания и незнания, определю застревание в ловушках цинического разума как главную трудность в анализе идеологии и в практическом отношении к политическим событиям. Мне кажется, что цинизм базируется на нескольких психологических стереотипах, которые неизменны как связка «вера-надежда-любовь»:

1) Вера в неизменность социального порядка и бесполезность перемен (так было и будет всегда).

2) Представление о негативной природе власти (власть портит и развращает человека).

3) Надежда на то, что, играя по общим правилам, можно получить свою долю успеха и благополучия (хочешь жить - умей вертеться).

4) Душевная лень и стихийный агностицизм (в том, что происходит в мире, вообще нельзя разобраться).

Все эти убеждения иррациональны и трудносовместимы. Понятно, что продуманный агностицизм не должен приводить ни к положительным, ни к отрицательным утверждениям: если реальность непознаваема, то на этом просто ставим точку. 2-й пункт не стыкуется с 3-м, как участие в коллективном разбое не соотносится с позитивной самооценкой. 1 -й стереотип годится для тех, кто не учил в школе историю или органически не умеет дифференцировать окружающие явления и процессы.

Но критика нечистого цинического разума, застрявшего в идеологии, малоэффективна. Обыгрывая знаменитое гегелевское определение, можно сказать, что это определенно «счастливое сознание». Ему неведомы противоречия, поскольку картина мира здесь изначально однородна. Отношение цинического сознания к труду понимания такое же, как и к труду вообще - всякой самостоятельной работе оно предпочитает потребление готового (например, загугливание вместо знания).

По Гегелю, «несчастное» (христианское) сознание порождено трагическим дуализмом имманентного и трансцендентного, субъекта и объекта, внутреннего и внешнего, относительного и абсолютного:

Несчастье возникает тогда, когда разум осознает сам себя как трансцендентальный разум, как сознание без содержания, как постоянное изменение от одной идеи к другой, как «Я», которое противопоставляется «не-Я», как переход от бытия к небытию и от небытия к бытию.²⁵

В мире как гипермаркете категории «трансцендентное», «абсолютное», «трагическое» вместе с референциями исчезают («агония сильных референтов»²⁶, как определяет это Бодрийяр). Потребительская имаженерия не способна представить себе нечто технически или экономически не воспроизводимое. В товарно-денежной рациональности «счастье» - это тоже предмет или уровень материального благополучия (как в поговорке о том, сколько денег нужно для счастья).

Цинический рассудок закономерно приходит на смену разуму романтическому, религиозному, философскому, мифологическому - всем традиционным способам видеть и разрешать мировые противоречия. Но для счастливого потребительского сознания само небытие не кажется непреодолимым и трагичным -достаточно вспомнить историю 101 -летнего Дэвида Рокфеллера, получившего с 1976 по 2016 годы семь новых сердец в результате серии трансплантаций. Как заголовок для левой прессы звучит смертельный диагноз мультимиллиардера - «хроническая сердечная недостаточность».

Откуда вообще взяться движущим историю противоречиям внутри благополучного гомогенного сознания? Все счастливые потребители счастливы одинаково. Как замечает Бодрийяр, здесь сама история - утраченный референт:

В ходе бесконечного самовоспроизводства система ликвидирует свой миф о первоначале и все те референциальные ценности, которые она сама же выработала по мере своего развития. Ликвидируя свой миф о первоначале, она ликвидирует и свои внутренние противоречия (нет больше никакой реальности и референции, с которой ее можно было бы сопоставлять) - а также

47

и свой миф о конце, то есть о революции.

Впрочем, тезис о конце истории, действительная приостановка исторического движения, а еще модная идея о конце идеологии -это три совершенно разные темы.

47 Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М.: «Добросвет», «КДУ», 2006. С. 130.

В 1801 году Дестют де Траси в трактате «Elements d'ideologie» впервые ввел термин «идеология» - это учение об идеях, регулирующих общественную жизнь.²⁷ Термин быстро стал ругательным, обозначая насильственное и нерациональное управление социальными процессами. Под идеологом стали понимать человека, плохо разбирающегося в социальных законах, политического мошенника, шарлатана, в лучшем случае -наивного идеалиста.

К 40-м годам XIX века, когда проблемой занялись Маркс и Энгельс, ситуация со статусом понятия и его адресом была основательно запущена. Потому в «Немецкой идеологии» основоположники марксизма занимаются разбором полетов современных им идеологов. Классический упрек немецким теоретикам состоит в мистификации власти таинственных абстракций: штирнеровского «истинного духа», бауэровской

«единой истины» и прочих фигур воображения.²⁸ Ключевая мысль «Немецкой идеологии» - необходимость перехода от фетишистского обожествления философем к анализу подлинных (экономических и политических) сил социального развития. Маркс и Энгельс отмечают, что власть идей действительно велика, но

невидима для теоретиков идеологии, поскольку подменена сказками о божественных замыслах, героических деяниях одиночек, трансцендентных силах, «свойствах эпох» и т. п.

Между тем, полемическая ситуация, зафиксированная в «Немецкой идеологии», выглядит необычайно современно. Разве сегодня в вузовских дисциплинах и научных трудах не царит штиль глупого благодушия в сфере анализа действующих идеологий? Или на смену классике критических теорий пришло что-нибудь новое и перспективное? Может быть, теоретический коллапс не выглядит так трагично, как экологическая катастрофа, но для развития знания это так же разрушительно, как фронтальные лесные пожары для Сибири.

Манифесты о конце или кризисе идеологии выглядят конфузом в нынешних условиях политизации повседневности, проникновения идеологии во все поры социальной жизни: в спорт, культуру, образование, сферу потребления.

Самообман идеологов, о котором идет речь в «Немецкой

идеологии», превращается сегодня в ученую мистификацию

политического бытия на страницах вузовских учебников и

монографий. На манер натурфилософского обожествления круговорота воды всякое «политическое» понимается как автономная функция «политических институтов», «политических процессов», «политических движений». Отчужденное от культурных, экономических, этических, религиозных и других

социально-психологических оснований, определяемое тавтоло-гически, такое «политическое» становится вещью-в-себе. Не случайно методика обучения азам политики в университетах порождает поколения циничных карьеристов, кочующих из партии в партию, продающих свои услуги любым состоятельным заказчикам.

Определенно, так выглядит политика больного общества, в то время как исторически поЛиикп - производное нормальной жизнедеятельности полиса. Политические связи и процессы - это вид социального обмена, не имеющего божественной или природной предопределенности к манипуляции и эксплуатации. Сегодня, во власти цинической иллюзии о возможности жить в обществе и быть независимым от него, необходимо вспомнить об истоках политики как таковой.

Например, согласно одному из постановлений афинского законодателя Солона (594 г. до н. э.), каждый гражданин в случае политических междоусобиц обязан с оружием в руках (!) стать на ту или на другую сторону; кто останется безучастным, лишается политических прав. Это радикальное требование - исходная норма политической жизни, где выбор между партиями или состояниями войны и мира полностью определяет личное и коллективное существование. Нынешний выбор не между вариантами решения проблемы, а выбор «не выбирать» - это лишь иллюзорная свобода от политики.

Диалектика обмана (со стороны профессионалов) и самообмана (для обывателя, отчужденного от знания и действия) создает странную ситуацию тотального отрицания очевидности. Ресурсы и мощности идеологии ни на минуту не прекращали своей работы -в том числе, в редкие моменты разрядки международной напряженности, примирения конкурирующих систем, крушения европейского социализма, торжества мировой демократии и т. п.

С появлением социальных сетей и других форм электронного распространения информации воспроизводство идеологического контента продолжается в геометрической прогрессии. Но коллективная вера в то, что мы живем в постидеологическом обществе, неискоренима. Инстанции власти дистанцируются от якобы объективных экономических или социокультурных процессов - так что денежная или культурная инфляция, финансовые или политические кризисы возникают «сами собой». Бодрийяр так объясняет эту уловку:

Все превращается в свое противоположное выражение для того, чтобы выжить в своей вычеркнутой форме. Все власти, все институты говорят о самих себе посредством отрицания ради попытки посредством симуляции смерти избежать своей реальной агонии. Власть может изобразить свое собственное убийство, чтобы найти просвет существования и легитимности.²⁹

«Конец истории» в трактовке Бодрийяра - не прекращение социальных изменений, а санкционированное властью стремление обессмыслить, «подморозить» историю. «Конец идеологии» - попытка правящих классов обезопасить свою власть, вывести ее механизмы из поля зрения гражданского общества.

Пользуясь лакановской формулой, можно сказать, что диагноз смерти идеологии есть в то же самое время ее симптом. В некоторых случаях диагноз - это проекция врача. В другой ситуации, как формулирует популярный психиатрический анекдот, «кто первый надел халат, тот и доктор».

Пока первой подсуетилась правящая идеология, провозгласившая на обломках Берлинской стены эпоху «конца идеологии». А теперь - марш по новым и старым евроквартирам, прекращаем споры о справедливом и должном общественном устройстве!

Вспомним два громких заявления о смерти идеологии и переходе человечества в новую бесконфликтную фазу развития. В 1960 году Дэниел Белл публикует работу «Конец идеологии»³⁰, в которой хоронит эпоху противоборства фашизма, коммунизма, либерализма. Если верить Беллу, интеллектуалы всего прогрессивного мира пришли к долгожданному консенсусу и утвердились в преимуществах детотализованной власти, государства всеобщего благоденствия, смешанной экономической модели, плюрализма мнений и т. п.

Но фактически Белл пишет об исчерпанности ресурсов великих идеологий XIX века, расхождении современной политической практики с устаревшими теориями. Глядя на эти декларации из нашего времени, приходится усомниться в том, что рыночный либерализм забыл о своих старых противниках или не видит новые угрозы. Но главное сомнение касается самой возможности недиалектического снятия мировых противоречий, дрейфа истории в тихую финальную заводь.

Забавно, что обсуждение работы Белла проходило почти в то же самое время, когда Томас Кун оглушил научный мир своей «Структурой научных революций»³¹ (1962) и аргументированно показал наивность кумулятивистских или финалистских концепций. Куновские законы смены и конкурентной борьбы научных парадигм с успехом проецируются и на конфликты полярных идеологий. Ведь даже трижды похороненная, полностью дискредитировавшая себя идеология (например, нацизм) продолжает не только держаться на плаву, но и усиливать свое влияние.

В 1989 году казус повторился - в статье Фрэнсиса Фукуямы «Конец

53 ,

истории?» (и чуть позже, в несколько смягченном виде, в книге «Конец истории и последний человек»³²) опять прозвучал тезис о кончине соперников либеральной демократии, альтернативных проектов политического или экономического устройства.

Прошло только одно десятилетие, и даже самым упорным могильщикам истории стало ясно, что мировой идеологический ринг никогда не пустует: на сцену вышли исламский

фундаментализм, левый антиглобализм, радикальный правый консерватизм и другие новые бойцы. Даже внутри собственно либеральной идеологии вызрели совершенно инородные политические силы. Как вам, например, «либеральный социализм», «исламский либерализм» или «либромарксизм»?

В начале нового тысячелетия история шла по принципу «шаг вперед, два шага назад»: мир перестал удивляться парламентским успехам националистических партий, легализации пыток, эскалации войн и социальной напряженности.

В «нулевые» и «десятые» годы попытки захоронить и забыть идеологию привели к противоположному результату: «концу конца идеологии» - как в названии статьи Джона Джоста³³ ( 2 0 06). По Джосту это означает признание за идеологией статуса неуничтожимого ядра социальных образований и культурных традиций. Идеи конца идеологии понимается теперь как дымовая завеса для функционирования политических процессов нового типа, как хитрость идеологического дьявола, убедившего мир в своем несуществовании. Для Джоста, кстати, единственно правильная идеология - финальный либеральный консерватизм:

Мы должны иметь традиции, порядок, иерархию, цензуру, дисциплину и добросовестность, но чтобы быть уверенным, что род человеческий продолжит свое существование и ответит на новые вызовы, мы точно так же должны иметь свободу творчества, любознательность, толерантность, вариативность и

56

открытость мышления.

В этом примере можно увидеть пародийное отрицание отрицания. С одной стороны, «конец конца» означает, что живая и мутирующая идеология не может быть кем-то отменена. С другой стороны, Джост редактирует и закругляет свойства стволовых клеток идеологии, приходя в итоге к обычному политкорректному синтезу - либеральному вечному миру. В этой фантазии даже упертые традиционалисты, националисты, фундаменталисты придут к признанию пакета гражданских свобод и общечеловеческих истин - утопия в духе «Южного парка». Круг замкнулся - мы вновь имеем дело с претензией действующей идеологии на безальтернативную картину мира.

Итак, если идея конца идеологии генерируется самой пропагандой (как определил Бодрийяр, «для того чтобы выжить в своей вычеркнутой форме»), то идея конца конца идеологии тоже не должна обманывать. Словом, «король умер, да здравствует король!». Выгоняемая в дверь научного анализа, идеология возвращается в окно - ведь политическая подложка любой теории, как показал Луи Альтюссер, неуничтожима:

Философия - это продолжение политики другими средствами, в другой области, в соотношении с другой реальностью. Философия - представитель политики в области теории, точнее, ее представитель при науке.³⁴

Сегодня на всякую попытку объявить идеологию призраком или архаизмом она реагирует стремительной модернизацией, прихотливой мимикрией, экспансией в сферу повседневности (особенно это касается рекламы, кинематографа, социальных сетей), в структуры повседневного сознания. Главный симптом -голословное отрицание субъектом своей политизированности. Идеологизирован («зомбирован», как теперь любят говорить) всегда другой - такова искренняя установка любого участника политической дискуссии. Особенно хорошо это видно на примере нынешних российско-украинских отношений, в которых каждая сторона обвиняет противоположную в продажности и политической слепоте.

Резюмирую: идея конца идеологии - фальшивка современной идеологии, вызванная к жизни необходимостью спрятать ядро власти, реальное насилие, предельную концентрацию политики в повседневном сознании.

Вновь пользуясь примером из фильма Карпентера «Они живут», замечу, что возможность видеть или не видеть идеологию вообще - это двойной вопрос для желания и знания. Нужно спросить себя: хочу ли я в принципе видеть вещи в новом свете? Или на предложение «просто посмотри!» лучше ответить словами Фрэнка, упертого приятеля Джона: «Нет, ты мне ничего не покажешь. У меня жена и дети. Оставь меня в покое!»

Во-вторых, нужно разобраться в критической оптике: а что если темные очки, проявляющие императивы власти, - это еще одно ложное сознание, следующая система контроля? Так выглядит ситуация в продолжениях «Матрицы» бывших братьев Вачовски (The Matrix Reloaded, The Matrix Revolutions), в «Футурологическом конгрессе» Лема и вообще в дальновидной постановке вопроса. Да и в картине «Они живут» два героя приходят к мысли, что «нужно найти тех, кто сделал очки».

Трудность с бессознательными или сознательными платформами идеологического конформизма («я не знаю, что это идеология», «я знаю, что это идеология, но меня она не проведет», «я знаю, что я пособник идеологии, но так поступают все») закономерно связана с трусостью контридеологического мышления.

Возьмем тот же диалектический квадрат знания, в начальном поле которого - принцип традиционного идеологического диктата (как в фильме «Они живут»): «Не думай, подчиняйся!». Отсюда мы снова можем продвинуться горизонтально - к анархистскому принципу «Не думай, не подчиняйся!» - или вертикально, к постулату кантовской этики «Думай, но подчиняйся!».

В очередной раз невозможной кажется перспектива диагонального скачка - к истинно революционному требованию, к полной перезагрузке системы. Зависания на позициях анархизма (2) и конформизма (3) часто превращаются в жизненные стратегии, бесконечно удаляя от цели. Как ни удивительно, но именно псевдореволюционное побуждение к прямому действию (2) - это точка, где сходятся позиции безвредных бунтарей без причины и власть имущих:

Задумаемся о ложном чувстве безотлагательности, пронизывающем леволиберальный гуманитарный дискурс о насилии: в нем абстракция и наглядная (псевдо) конкретность сосуществуют в описании сцены насилия - против женщин, чернокожих, бездомных, геев. «В нашей стране каждые шесть секунд насилуют женщину»; «пока вы читаете этот абзац, десять детей умрут от голода» — вот лишь два примера. В основе всего этого лежит лицемерное чувство морального возмущения. <.> Во всех этих призывах к безотлагательному действию сквозит глубоко антитеоретический посыл. Нет времени думать, мы должны действовать прямо сейчас. Благодаря этому ложному чувству неотложной необходимости постиндустриальные богачи, живущие в своем уединенном виртуальном мире, не только не отрицают внешней реальности и не отмахиваются от нее, но и активно постоянно на нее ссылаются. Как недавно выразился Билл Гейтс: «Какое значение имеют компьютеры, когда миллионы людей продолжают умирать от дизентерии, которая легко

, 58

поддается лечению?»

Но и противоположная кантовская установка на обдуманное подчинение (3) примиряет прожженных правых циников, левых теоретиков и даже экзотических «либеральных коммунистов» (определяемых Жижеком как «высокопоставленные руководители, переболевшие духом борьбы, или, иначе говоря, контркультурные гики, получившие в свое распоряжение крупные корпорации»³⁵). Общие для этих политических лагерей рецепты «социальной ответственности», «сотрудничества», «терпимости», «благотворительности» и т. п. - всё это только немного смягчает болевое действие системы и увеличивает ее жизненные ресурсы.

Вспоминая детскую игру с нарисованными клеточками и передвигаемыми фишками, можно представить дальнейшее развитие событий в двух вариантах. Во-первых, многократный пропуск жизненного хода возвращает субъекта на исходную позицию - «не понимать, не действовать». Так и бывает с разочаровавшимися нонконформистами, критический запал которых растрачивается. Теперь их ожидает семья, работа, ипотека - словом, «нормальная жизнь». Похожее происходит и с анархистами, дрейфующими к правой политической платформе или вообще к универсальному диффузному цинизму. Так или иначе, обе крайности совпадают в сентенции о том, что инакомыслие и протест - это издержки молодости. Умудренным и взрослым людям глупостями заниматься некогда - вот волшебная формула самоуспокоения.

Так выглядит пародия на гегелевскую диалектику, в которой тезис и антитезис ведут к регрессу. Такова «житейская мудрость» -продукт интеллектуального выгорания, отказа действовать и мыслить. Че Гевара сравнивал революцию с велосипедом -если не едет вперед, то падает. Это справедливо и для мышления, и для эмоционально-волевых процессов. Как говорят психологи,

наш мозг - очень ленивый инструмент. Без постоянных стимулов и вызовов он быстро расстраивается и приходит в негодность. Поэтому, как бы логичны и приятны ни были формулы нашей самоуспокоенности, их нужно отбросить. Критическое мышление и воля к сопротивлению полезнее, чем сосательные конфеты цинической мудрости.

Еще одно ленивое и удобное правило употребления квазимышления состоит в том, что его объектом становится идеология вообще - зверь неизвестной породы, картинка воображения. Но о чем на самом деле идет речь во всех предыдущих главах, где употреблялось хотя бы словосочетание «господствующая идеология»?

Настало время открыть карты и сознаться в манипуляции вниманием читателя - будь он правый или левый, критик или ортодокс. Конечно же, никакой универсальной идеологии или «системы» нет. Это только в первой «Матрице» Вачовски всё выглядит предельно просто: «Матрица - это система. Система -наш враг». Но уже в продолжении истории (The Matrix Reloaded, 2003, США) «кроличья нора» критических открытий углубляется -как в моем любимом диалоге Нео и советника Хаманна:

- Я люблю думать, что наш город выживает благодаря умным машинам. Эти машины помогают нам жить, а другие убивают нас. Любопытно, правда? Способность даровать жизнь. И способность лишать ее... Здесь я всегда вспоминаю людей, подключенных к Матрице. И глядя на эти машины, я часто думаю, что в какой-то степени и мы подключены к ним.

- Но в данном случае мы их контролируем.

- Ну, разумеется. Куда уж им? Конечно, это бредовая мысль. Но поневоле в голову лезет. А что такое контроль?

- Мы можем отключить эти машины, когда угодно.

- Вот именно! Так и есть! В этом суть контроля. Захоти мы, разнесем их на куски. Тогда нам бы пришлось задуматься, откуда брать свет, тепло и воздух.
Кадр из фильма «Матрица: Перезагрузка» (The Matrix Reloaded, 2003, США)

В этом мифе о контроле (со стороны системы или по отношению к ней) - вся соль проблемы идеологии. Контроль - это не большая красная кнопка, которую можно выключить, когда потребуется. Контроль - это тепло, свет, воздух, машины, которые нас используют, и те, что используем мы. Одни машины обеспечивают энергией, пищей, даже удовольствием. Другие - включают нас в сеть на правах простого проводника. Анализ идеологического вреда должен дополняться рассмотрением обоюдной пользы.

Бывший британский премьер-министр Тони Блэр очень любил цитировать популярный скетч из фильма «Житие Брайана по Монти Пайтону» (Monty Python's Life of Brian, 1979,

Великобритания):

- Римляне отняли у нас все. И у наших отцов.

- И у отцов наших отцов.

- И у отцов отцов наших отцов.

- И у отцов отцов отцов наших отцов.

- И. ладно, хватит, сестра. Так вот, а что они нам дали взамен? Ничего.

- Ну, эээ. Акведуки.

- Что?

- Акведуки.

- А, акведуки — это да, это они нам дали.

- А еще канализацию...

- Водопровод.

- Медицинское обслуживание.

- Образование.

- Общественные бани.

- Вино.

- Да, вина нам будет не хватать, когда мы победим римлян.

- Ладно. Но за исключением канализации, медицины, образования, виноделия, общественного порядка, водопровода, дорог, системы подачи питьевой воды и системы здравоохранения, что еще римляне сделали для нас?!

- Принесли мир?

- Да заткнись ты!

«Что еще дали нам римляне?». Кадр из фильма «Житие Брайана по Монти Пайтону» (Monty Python's Life of Brian, 1979, Великобритания)

То, что этот диалог обыгрывал во время публичных выступлений Тони Блэр - весьма показательно. Когда критиком одной идеологии (антиимпериалистической) выступает полномочный представитель другой - это не может порождать новые вопросы: «что сказано?», «кем именно сказано?», «с какой целью сказано?»:

Но что-то в этой остроумной сцене всегда меня смущало, казалось политически непристойным, заставляло чувствовать неловкость. И вот только сейчас я понял - что. То, что это шутят потомки колонизаторов, а не колонизируемых. То, что «Монти Пайтон» -это талантливый юмор британских детей из среднего класса, всё благополучие цивилизации которых столь долго покоилось на максимальном колониальном могуществе Империи их (не таких уж давних) предков. Веселые артистичные хиппи-колуны оправдывают своих дедов и отцов, подавлявших восстания в Индии и организовывавших концентрационные лагеря в Африке.³⁶

Такие уместные вопросы задает Алексей Цветков в книге «Поп-марксизм». Такой подход рекомендован и к другим играм в смешные или убийственно серьезные цитаты, ссылкам на авторитетные источники, аргументам от статистики...

Сегодня в наэлектризованной атмосфере политических баталий устанавливать авторство и мотивацию оценочных суждений особенно необходимо. Четыре лакановских типа дискурса (или пять, если считать добавленный позже капиталистический) -Господина, Университета», Истерика», Аналитика» - производят четыре варианта коммуникативной продукции. Знание производит только истерический дискурс, тогда как продукт

Университета - субъект, Господина - удовольствие, Аналитика -

61

власть .

Поскольку социальное бытие определяет наш коллективный дискурс, каждый из нас есть то, что он говорит. Немодный классовый подход в этой области прекрасно работает: например, наполненная канцеляризмами речь чиновника и его служебный патриотизм - симптом его социального статуса. Таким же онтологическим способом производятся «свободные» суждения критиков власти или «рабские» мнения ее защитников. Как гласит старая немецкая пословица, человек есть то, что он ест. То, что мы усвоили вместе с молоком кормящей матери - идеологии, мы и принимаем за свои слова и мысли.

В этом пессимистичном утверждении есть и хорошая новость: практически все затяжные политические споры можно разрешить, устанавливая, кто твой противник и каковы его резоны. Как и в расследовании преступления, ключевым является вопрос выгоды:

Враждебного дискурсмонгера, как ракету с разделяющимися боеголовками, целесообразней всего уничтожать на стадии запуска. Вместо того чтобы выяснять огненную суть его силлогизмов и прикладывать их к своей жизни и судьбе, надо прежде всего поинтересоваться источниками его финансирования и стоящими перед ним задачами - то есть вопросом, кто это такой и почему он здесь.³⁷

Анализ собственных мотивов и отчет в связи с кормящей идеологией - дело не менее важное. В любой критической позиции должны присутствовать рефлексия и самокритика. Это то, что у Брехта называется «показом показа» - играя роль политического оппонента, ты не должен обманывать себя и другого в отношении претензий на объективные истины и научные факты.

В книге «Истина и метод» Гадамер показывает, что задача истории как области знания - не констатировать трансцендентные истины, а восстанавливать связь между субъектом и прошлым, которое его сформировало. Трудно выйти за границы «герменевтического круга», в котором человек понимает вещи только естественным для себя способом - через историю, образование, воспитание, язык, пред-рассудок (предварительный рассудок, условие мышления). По Гадамеру, задача обращения субъекта к истории -своеобразное присвоение истории, вписывание в герменевтический круг, в свою органическую историчность. Ложным становится именно научно-объективный подход:

Притязая <.> на полное возвышение над своей собственной обусловленностью, историческое сознание оказывается жертвой диалектической видимости, поскольку на самом деле оно стремится стать как бы господином прошедшего. <.> Историческое сознание, стремящееся понять предание, не должно полагаться на те методико-критические приемы, с которыми оно подходит к своим источникам, как если бы эти приемы предохраняли его от вмешательства его собственных суждений и предрассудков. Оно должно учитывать также и свою собственную историчность.³⁸

Таким же точно образом и наше отношение к идеологии определяется категориями и пред-рассудками, внедренными в мышление настоящим или прошлым, тем или иным участком когнитивной карты.

В любом случае необходимо выяснить свою идеологическую генеалогию, понять природу политической ангажированности, идентифицировать с конкретным районом Воображляндии. Это никак не ограничивает свободу действий или мышления. Как показывает опыт, перебежчиков из одного лагеря в другой всегда хватает. Но это вопрос интеллектуальной трезвости и честности в диалоге с другим. Часто в «диалоге нездорового человека» работает принцип соринки в глазах противника. У империй мы берем водопровод, канализацию и медицину, а у туземцев - цвет кожи и разрез глаз. В идеологическом диспуте релевантность сравнительных конструкций никого не интересует. В итоге, как в фильме Станислава Говорухина «Россия, которую мы потеряли», прилавки американского супермаркета соотносятся непосредственно с ГУЛАГом.

Представим себе, что на вопрос «Жития Брайана»: «Что сделали они для нас?» - отвечают остальгирующие жители бывших советских республик. Список будет тот же: бесплатные медицина, жилье и образование, общественный порядок, водопровод, дороги. Но если реестр составляют антисоветчики, то он превратится в «черную книгу коммунизма»: репрессии,

голодомор, дефицит.

По каким параметрам сравнивать «плохое» и «хорошее», если объективный отбор и классификационно-оценочные принципы отсутствуют? Какой бы набор «фактов» ни предложила нам повестка дня, непримиримые лагеря политических оппонентов останутся на исходных позициях.

Но положение над спором тоже невозможно - это положение Господа Бога. Так что остаемся жить в своих квартирах, изредка сходясь в пространстве кухонных споров. Достаточно просто соблюдать правила честной полемики, например, такие:

1. Не прикрываетесь «нейтральностью», «объективностью» и другими манипулятивными эвфемизмами, а честно заявляйте о своей политической ангажированности, мотиве и цели.

2. Говорите о конкретной политической, экономической или культурной идеологии, а не о «политике вообще», «власти как таковой».

3. Не скрывайте минусы своей и плюсы чужой идеологии; соотносите вред и пользу в корректных сравнительных характеристиках.

4. Анализируйте конкретную идеологию в конкретных формах -например, в политических программах, официальных заявлениях политиков, публикациях в СМИ, школьных и вузовских учебниках, киносценариях и т. п.