l:/f Hf/f,1
дискурс Университета дискурс Аналитика
Есть и собственно капиталистический дискурс, который графически кажется чуть перевернутым дискурсом Господина.
дискурс Капитализма
В предложенной Лаканом схеме здесь агентом коммуникации является субъект, за спиной (под чертой) которого прячется господское означающее S1. Это можно представить себе в виде любимого образа создателей голливудских постеров: лица-маски, шизофренической расщепленной персоны, механически сшивающей живое и механическое, личность и инстанцию власти.
 |
| Рекламный плакат фильма «Мартовские иды» (The Ides of March, 2011, США, режиссер Джордж Клуни) |
Иллюстрации этой своеобразной дроби: антропоморфная маска Терминатора, обнажающая металлическую конструкцию (на постерах фильмов франшизы), отретушированный предвыборный образ политика - словом, человек-вещь, человек-машина... Формула $/S1 выражает отношение внутренне «сдвинутого» субъекта к эксплуатирующей его социальной системе.
В любом глянцевом журнале мы можем увидеть на обложке сексапильную топ-модель, а в текстовом блоке прочесть историю ее восхождения. Попутно мы узнаем дежурную формулу успеха и
избитые критерии успешности. Это морганатическое отношение самодостаточного изображения к обслуживающему и бедному тексту - иконография идеологии, принцип гламуродискурса. Капиталу буквально нечего сказать, он только показывает: зрелища спецэффектов и ярмарочных аттракционов.
Старая идеология отчуждала знание с помощью грифа «строго секретно» и манипуляций с архивами, статистикой, учебниками истории. Новая идеология просто не желает знать: ведь при автоматизации производства и потребления дела двигаются сами собой. Редкий пользователь доберется до середины инструкции по употреблению гаджета, редкий профессионал понимает, как фактически управлять экономическими или политическими процессами.
Прибавочная стоимость как избыточное наслаждение по закону сохранения социальной материи вызывает убыль интеллектуальных стремлений. Школа «копировать-вставить» и поколение «загуглить-скачать» объединились в массовом производстве болезни нашего века - болезни «цифрового слабоумия»:
Для меня феномен цифрового слабоумия означает не только то, что сегодняшние молодые люди становятся всё более забывчивыми (на это впервые указали корейские ученые еще в 2007 г.). В гораздо большей степени речь идет о снижении умственной работоспособности, утрате навыков мышления и способности к критической оценке фактов, неумении ориентироваться в потоках информации. Когда кассирша складывает «2» и «2» на калькуляторе и не замечает, что результат «400» не может быть верным, или когда банкир просчитался на 55 млрд. евро, - всё это в конечном итоге означает, что никто более не задумывается над тем, что
99
именно он делает.
Но для потребителя игра определенно стоит свеч. Дискурс знания сильно подешевел: теперь афоризмы житейской мудрости в экран вашего телефона подгрузят вместе с новыми рекламными
предложениями. И вообще, что такое цифровое слабоумие по
сравнению с потребительским всесилием?
Хитрость капиталистического разума, обновившего в «крутящем моменте» классический дискурс Господина - в перемещении субъекта на позиции агента коммуникации. В привилегированной роли потребителя, клиента, заказчика каждый из нас ощущает
себя хозяином положения. К нашим услугам - расторопные
менеджеры, свежие эксклюзивные предложения, доставка на дом.
Вопрос в том, что поддерживает это нарциссическое положение, какая инстанция прячется под чертой. В истерическом дискурсе (где $ тоже на вершине) субъектом руководит желание. В психоэкономике капитализма знаменателем дроби является обыкновенно корпорация: «корпоративный дух», «корпоративная лояльность», «корпоративный дресс-код».
Мираж господского дискурса в том, что с нами говорит социальная инстанция (тогда как на деле властвует самый обыкновенный фрустрирующий субъект). Руководящая иллюзия капиталистического дискурса в том, что автор речи - живой человек, пускай «звездный», избалованный, но такой заурядный в своих желаниях и словах. Фактически же с нами взаимодействует шифтер, функционал, персонифицированное означающее власти. Он, как говорится, «является лицом фирмы» (рекламным, юридическим или политическим агентом и т.п.), «торгует лицом». Но трудно ждать от него самостоятельных человеческих реакций, не предусмотренных должностными инструкциями, специальными протоколами, коммуникативным дресс-кодом. В том же глянцевом интервью рекламной дивы вы не найдете ни одного живого слова - это безликая речь спичрайтеров и пресс -секретарей.
Поучителен итог многих президентских кампаний, вдохновляемых надеждами, что на этот раз к власти точно придет человек не из системы - он всё поменяет, перетряхнет, начнет новую политику. Потом в очередной раз выясняется, что не человек делает место, а политическое место - человека. Оппозиционер встраивается в правящую бюрократию, ключевые вопросы отдаются на откуп «профессионалам» из бессменной команды администраторов. Словом, матрица перезагружается, но операционный модуль остается неизменным.
Бенефициаром капиталистического дискурса может быть только капитал, а не субъект. Как пишет Мати:
Капиталист может теперь оставаться анонимным и не называть себя, как и сам капитал, он может играть вместе с капиталом и вместе с ним наслаждаться без смерти и без препятствий. Это не остается без последствий: вспомните о неудачах Sociеtе Gеntrale и о трейдере Жероме Кервьеле (самый крупный банковский мошенник во французской истории), да и вообще о биржевом кризисе. Где же пресловутая невидимая рука рынка, регулирующая наслаждение? Ничему не подчиненный субъект, капиталист нового типа, больше не адресуется напрямую другому (в современности «Другого не существует»), пролетарию, который, как и раб, производит объект a, прибавочное
наслаждение, покидающее его в форме прибавочного
100
наслаждения капиталиста.
Продукт капиталистической психоэкономики - прибавочное наслаждение. Это объясняет высокую витальность капитализма, остающегося на плаву, несмотря на все порождаемые им кризисы. Университетский дискурс производит субъекта, истерический -знание, аналитический - господство. Советский порядок власти как ученой бюрократии действительно задавался сверхзадачей создания нового человека. Не случайно в «Gesamtkunstwerk Сталин» Борис Гройс отождествляет советский политический эксперимент с максимами русского авангарда начала ХХ века:
Советский эксперимент по построению искусственного общества стал началом новой эпохи в истории политического воображения
- и эта эпоха далека от завершения. Искусство политики трансформируется в политику искусства и посредством искусства
- перед нами политическое воображение, ассимилировавшее
101
воображение художественное.
В смелости политического воображения и была одна из причин демонтажа советской власти: ее кризисный избыток - излишне образованный субъект. Когда начитанные и мыслящие личности составили критическую массу (объем которой можно установить по многомиллионным тиражам научно-популярной литературы), осуществлять контроль и администрирование в прежнем режиме стало практически невозможно.
В этом смысле капиталистическая рациональность намного эффективнее: она тормозит интеллектуальное развитие субъекта, приучая его с детства к элементарным способам получения
удовольствия - с помощью вкусовых рецепторов, скопического (визуального) наслаждения, пассивного потребления.
В известном опыте с крысами, получившими доступ к прямому удовольствию (нажимается педаль, замыкается контакт с электродом), можно видеть грубую модель такого производства
объекта а в чистом виде. Крысы погибают от голода, но не прекращают жать на педаль.
Нет ничего стабильнее социальной системы, где субстанцию
наслаждения можно купить в магазинах. Зачем поиски, метания, творческие озарения и провалы? Достаточно дозы того, что у
Пелевина называется «баблосом»:
Баблос - это подобие высококонцентрированной нефти, в которую конденсируются душевные метания и муки человека, уверенного,
что он свободно выбирает маршрут своей судьбы в соответствии с
102
личными вкусами и предпочтениями.
Сравнивая положение античных и современных рабов, Лакан говорит, что с последними дело в когнитивном плане обстоит хуже, поскольку «пролетарий не просто подвергается
эксплуатации - это тот, у кого функция знания была отнята».58 Отчуждение потребности знать, столь огорчающее вузовских преподавателей, это не сезонная волна IQ-колебаний, не проблема отдельно взятого «поколения ЕГЭ». Это конструктивная особенность общества потребления, в котором от подножия пирамиды Маслоу до ее верхнего этажа добираться никто и не планирует.
В старинные времена господина устраивало получение результатов чужого труда. В нашу эпоху сублимированного и комфортабельного рабства господину нужны еще и ментальные настройки: личная вовлеченность в процесс, дежурный оптимизм,
корпоративная солидарность, хорошее настроение.
В фильме Майка Джаджа «Офисное пространство» (Office Space, 1999, США) старший менеджер фаст-фуда объясняет политику компании относительно психологического тонуса на рабочем месте и «значков хорошего настроения»:
- Джоанна, можешь подойти на минутку, пожалуйста? Нужно поговорить о твоих подтяжках.
- Правда? У меня пятнадцать значков. И я...
- Пятнадцать - это минимум. Ясно? Ты можешь носить минимум или... Вот смотри, Брайан, например. У него тридцать семь значков на сегодня. И приятная улыбка.
- Хотите, чтобы я добавила еще значков?
- Слушай, Джоанна... Люди могут куда угодно пойти съесть чизбургер, понятно? Они могут пойти к Chotchkie's только потому, что у них более располагающая атмосфера. Вот для этого нужны значки. Это просто так, для поддержания атмосферы.
- Понимаю. Так что, нацепить их побольше, да?
- Слушай, мы просто хотим, чтобы ты выразила себя. В данный момент ты ведешь себя так, как будто необходимого минимума вполне достаточно. Но некоторые предпочитают надеть больше значков... и мы приветствуем это. Понятно? Ты ведь хочешь выразить себя, не правда ли?
 |
| Экстренная накрутка хорошего настроения на рабочем месте. Кадр из фильма «Офисное пространство» (Office Space, 1999, США) |
Как видно на этом примере, «самовыражение» тоже включено в дресс-код и тайминг компании. Эксплуатация наемного труда -это вчерашний день капитализма. Сегодня на большинстве предприятий в наем отдаются интеллектуальная, эмоциональная и волевая сферы, и не только в рабочее, но и в свободное время. Меры по укреплению корпоративного духа и корпоративной верности имеют тенденцию стремительного роста.
Эксплуатация наемного сознания когнитариата - это базис общественных отношений неокапитализма. Власть над нами мы носим в наших собственных головах, «цифровое слабоумие» облегчает процедуры контроля. Сопротивление власти экономически - нерентабельно, психологически - опасно, интеллектуально - недоступно. Раб классической эпохи доставлял Господину не только труд, но и знания: «в первом варианте дискурса господина знание было уделом раба».59 Статус современной рабсилы принципиально изменился: теперь
Господину не нужны посреднические функции слуги (как, например, в дворянской экономике, где нужно было учить холопов грамоте или даже актерскому мастерству, чтобы потом наслаждаться собственным театром).
Нынче дела идут своим механическим ходом в режиме «защиты от дурака». Информация распространяется и переносится поисковыми роботами, нужды в человеческих усилиях нет.
В той же 17-й книге семинаров Лакан говорит, что «различие между дискурсом античного господина и дискурсом господина современного, так называемым капиталистическим, обусловлено
105 u
изменением места знания». Но со времени написания этих строк прошло уже полвека: место знания изменилось еще и физически. Сегодня превращенное в «единички» и «нули» знание хранится в компьютерных «облаках» на удаленных серверах. Доступ технически несложен, но в плане когнитивных процедур представляет особую трудность.
Ключевая проблема здесь - отчуждение знания от удовольствия. Если капитал способен доставить вам на дом без предоплаты наслаждение любого сорта (при минимуме интеллектуальных
действий), то радость познания закономерно девальвируется. Радость и познание - теперь две конфликтные вещи. Наслаждение верхов и низов одинаково непосредственно - как замкнутый педалью контакт биохимического «счастья». Один-два клика - и ты уже всем доволен. Длинные тексты вызывают общее раздражение - как гласит знаменитый речевой мем: «слишком много букв!». Многоступенчатые операции с данными умещаются в простые комбинации клавиатуры: Ctrl+C, Ctrl+V - вот и вся любовь к знанию!
В «Капиталистическом реализме» Марк Фишер предлагает по аналогии с дислексией называть это «постлексией»:
Подростки весьма эффективно обрабатывают визуальные сигналы капитализма, не чувствуя никакой потребности в чтении - для навигации по сетевому мобильно-рекламному информационному пространству достаточно распознавания слоганов. Как писали Делез и Гваттари в «Анти-Эдипе», «письмо никогда не было собственностью капитализма», «электронный язык не опосредуется голосом или письмом: обработка данных в них не нуждается». Отсюда и причина, по которой так много бизнесменов страдают дислексией (но неясно, чем является их
постлексическая эффективность - причиной или следствием их
106
успешности.
Отчуждение знания - это и судьба университетского дискурса,
окончательно ритуализированного и тарифицированного. Плагиат или, в лучшем случае, неумелое реферирование - это содержание большинства студенческих выпускных квалификационных работ. Унылое многолетнее ожидание, как манны небесной, выдачи дипломов - это описание времяпровождения молодых людей в школах и вузах. Сетование «никому ничего не нужно» -резюмирование ситуации преподавателями.
Хотите тест для проверки на капиталистическую дислексию или постлексию, дорогие читатели? Попробуйте вслух прочесть любую страницу этой книги и посчитайте, сколько раз вы собьетесь. Синтаксические ошибки и ударения тоже считаются! Результат более пяти ошибок - довольно удручающий. Если итог свыше десяти - пора вернуться начальную школу.
Помнится, в школе я был штатным чтецом, и на внеклассных уроках мне доверяли заменять учителя. Читать книгу всей почтенной публике - с выражением, толком, расстановкой - это было удовольствием, но и ответственным делом.
Грустно признаваться, но сейчас я не прочту страницу текста так же качественно, как в школе. А на письме выскакивают иногда те же ошибки, что при наборе на клавиатуре: одна буква опережает другую. Эти механические нефрейдовские описки - тревожный синдром повреждения мышления, расстройства связи сознания и речи.
Марк Фишер предлагает похожий полевой эксперимент:
Попросите учеников прочитать больше двух предложений, и многие - причем я имею ввиду отличников - начнут сопротивляться, утверждая, что они не могут сделать этого. Чаще всего они жалуются учителям, что «это скучно». И проблемой тут оказывается вовсе не содержание письменного текста, а сам акт чтения, который считается «скучным». Здесь мы сталкиваемся не с хорошо известным подростковым ступором, а с расхождением между постграмотной «новой плотью», которая «слишком зависла в Сети, чтобы сконцентрироваться», и ограничительными концентрационными логиками разлагающихся дисциплинарных систем. Скучать - значит просто быть отделенным от коммуникативной матрицы SMS-сообщений, YouTube и фастфуда, действующих в качестве стимула и реакции. То есть быть отлученным на какой-то момент от постоянного потока сладковатого вознаграждения, выдаваемого по
107
запросу.
Другой тест для самопроверки: попробуйте мысленно
пробежаться по таблице умножения: вы уверены, что не забыли программу первого класса? По крайней мере, большинство моих студентов сделать это затрудняется.
А как насчет сосредоточенного чтения текста без картинок и кричащих заголовков? Пожалуй, это уже невозможно, потому помещаю здесь очередную иллюстрацию Товарища У! Дезертир системы сегодня - каждый, кто еще способен читать и писать грамотно, понимать, а не загугливать, испытывать наслаждение от процесса познания.
Отчуждение знания от субъекта «предположительно знать желающего» (например, студента), от наслаждения, приватизированного службами доставок «чего изволите» - это фундамент сейсмостойкости господствующей идеологии. Желание не знать, как обстоят дела (с глобальными проблемами современности или с собственным будущим на капиталистическом производстве) -мощный психический ресурс системы. В грядущем интернете вещей функция человеческого субъекта сведется к потреблению непрерывного широкополосного удовольствия - ведь даже настройки браузера или умного дома могут отлаживать машины.
Механическая обработка информационных потоков, идущих вне
контроля и сознания пользователя - принцип работы интернета. Поисковые системы, как уже отмечалось, не объективны: они показывают не все наличные данные. На последней странице выдачи информации по любому запросу Google хотя бы признается «Мы скрыли некоторые результаты». Еще более интересно, что сформированные поисковиком интернет-означающие предсказуемы и однородны, как фабричная продукция.
В качестве полевого эксперимента попробуйте загуглить слова
«капитал» и «капитализм». Google выложит вам тысячи похожих друг на друга иллюстраций, где образ капитала - горшочки с
денежной рассадой, фундамент жилища, кирпичики счастья, успеха и т. п.
Работу идеологии в механической выдаче означающих привычно изобличает их стилистическое единообразие. Они сделаны как будто одной рукой. В оптике потребительской иллюзии капитал превращается в вещь, лишенную общественных отношений: эксплуатации, труда, зависимости... Для потребителя мир - это супермаркет. Товары в нем волшебно появляются из воздуха, прямо на прилавках, за ними нет негативных коннотаций:
товарного фетишизма, брендового рабства или азиатских потогонок... Позитивный самовозрастающий капитал в этих изображениях вообще лишен социальных референций - он просто чудесно цветет и плодоносит, как золотое деревце в мечте Буратино. Однако, если мы загуглим теперь слово «капитализм», то на первых же страницах найдем потерянные референции.
Оказывается, что критическое осмысление системы существует и даже пользуется общественным спросом. В коннотациях слова «капитализм» здесь мы возвращаемся к его классическому определению через неравенство общественных отношений, противоречие между общественным характером труда и частным присвоением и т. д. Выясняется вдруг, что капитал - не сказочный горшочек и сам по себе не растет.
Критический пафос этих означающих удовлетворяет ожидания тех, кто уже в поисковом запросе умеет отделить общественную систему от производимого ею экономического продукта. «Чародейство общественных отношений» расколдовывается, «капитализм» декодируется. Словом, осуществляется нормальный интеллектуальный труд.
Так возникает семиотический разрыв между «позитивчиком» означающего капитала и негативными коннотациями капитализма, между некритической визуализацией понятия и полезной интеллектуальной нагрузкой знака. Мне кажется, что в этом разрыве - сама суть «сложенного» повседневного сознания. Такова, например, психология записного критика системы, совмещающего свои подрывные идеи со статусом рантье или акционера, полностью зависимого от Матрицы и озабоченного ее сохранением. Такова логика популярного левого дискурса, атакующего капитализм не всерьез, без претензий на волевой перехват власти. Всё, что вам нужно, - это любовь к острому и красивому слову.
С другой стороны баррикады эту бинарную логику принимает и правящий правый дискурс, совмещающий открытое насилие с благотворительностью. Ограбление оправдывается принципом «социальной ответственности» капитала. Регулярная промывка мозгов берет антракт для разовой самокритики...
Диалектика взаимоотношений власти и ее персонификации (Si/$) создает два основных идеологических кода, о которых часто говорит Жижек. В первом сценарии мы видим человеческие свойства власти, когда ее представитель оказывается «обычным парнем»: он может изменять жене, как Клинтон, пить и гулять, как Ельцин, рыбачить, как Путин, и т. п.
В этом варианте обывателя непроизвольно подкупает гуманистическая маска $, за которой почти исчезает господское означающее S1 - подлинные субъекты политического Реального (органы власти, корпорации, банки и т. п.).
Во втором сценарии, как в сюжетах голливудских кинокомиксов, мы видим нормального человека, неожиданно включающего турбо-режим, суперспособность, волшебную кнопку. И тогда изнанкой расщепленного героя $ (Супермена, Бэтмена, Человека-Паука, а вместе с тем и любого бюрократа, знающего, как использовать административный супер-ресурс) оказывается господская инстанция.
Сведение человеческой персоны к ее инструментальной функции - это для каждого из вариантов обязательное условие. Сменные фигуры «первых лиц государства», которые не меняют политическую парадигму, - пример такого отождествления. Вот, для иллюстрации, фигура одного из самых влиятельных и властных американских президентов Рональда Рейгана: сейчас трудно представить (даже после избрания Трампа), каким конфузом казалась политическая карьера «говорящей головы» из Голливуда. Не имеющий за душой ничего, кроме актерской маски и интересов крупного капитала, Рейган стал классическим пустым местом или местоблюстителем означающего хозяина мира. Его функция заключалась в художественном озвучивании чужих текстов и нажимании кнопок, с которыми, как рассказывает Терри Гиллиам, впрочем, были проблемы:
Рональд Рейган, президент из Диснейленда, был просто смешон. Он всегда выступал от имени чудовищно богатых политиканов правого крыла. На Ронни Рейгана и внимания -то никто не обращал: клоун и есть клоун. Потом его вдруг выбрали губернатором Калифорнии. В голове не укладывается, что актеришке из второсортных фильмов удалось забраться на такую высоту. В своих публичных выступлениях он ни разу не сказал ничего толкового, но при этом говорил так энергично и весело, что поневоле верилось, будто он целиком и полностью контролирует ситуацию (несмотря на то что все факты неопровержимо свидетельствовали об обратном). Берт Рейнолдс мне рассказывал, как его пригласили в Белый дом, когда там обитали Ронни и Нэнси (лучше дальше читать голосом Рейгана): «Смотри-ка, Берт, в столовой полным-полно секретных панелей. Нужно вот тут нажать, и она откроется.» Разумеется, он не может найти тайную кнопку, шарит по стене, пока наконец
Нэнси не скажет (это лучше произносить голосом Нэнси): «Ну, Ронни!» - и быстренько сама найдет.60
В этом ироническом этюде - патологоанатомия системы власти. Хорошо, что в случае с «ядерной кнопкой» и другими серьезными вопросами в нее встроен механизм «защиты от дурака». В любом случае наивно считать, что действующий президент государства или интернациональной корпорации осуществляет полноценный выбор. Решение определяется протоколами и алгоритмами автономного администрирования. За спиной расщепленного властью субъекта $ действует господская инстанция (ее клановые расщепления обеспечивают некоторую вариативность принимаемых мер).
Связывая разорванные идеологической Ид-машиной отношения означающего и означаемого, представим себе тот же открыточный «росток капитала», но уже вместе с гербицидными добавками и корневой системой. Тот же симпатичный домик, но с 20-летним ипотечным кредитом. Строитель с аккуратными кирпичиками, складывающий знак доллара, - на деле строитель-иммигрант, вместе с ненормальными условиями труда и жизни, а значит, с новыми социальными конфликтами.
Старый рецепт идеологического диктата «разделяй и властвуй» -это технология семиотических операций. Разрывая означающее и означаемое или сшивая политические оксюмороны («чистое оружие», «гуманистическая интервенция» и т. п.), идеология отчуждает общественное знание. Зараженные идеологическими мемами понятия отвергаются или принимаются только на уровне эмоциональной реакции. Например, хорошее и многозначное слово «свобода» ассоциируется с набором рыночных штампов, характеризуя скорее свободу движения товаров и финансов, чем положение людей. «Не является ли понятие свободы, -спрашивает Жижек, - настолько глубоко связанным со структурно -необходимыми двусмысленностями, что его всегда следует
109
держать под подозрением?» .
Эти же подозрения должны быть распространены и на слова, которыми я поневоле пользовался при описании вербального кода идеологии. Например, слово «конкуренция» приватизировано капиталистическим дискурсом для контраста с социалистической «уравниловкой». Однако с какими бы чувствами мы ни вспоминали времена «застоя», не видеть механизмов социальной и конкуренции невозможно. Сверху стимулировались производственное «социалистическое соревнование», конкуренция в спорте, творчестве, науке и т. п. На низовом уровне конкурентная среда создавалась и в отношениях полов, и в потребительской сфере, в любом дворе или коллективе. Уравнительное распределение социальных благ, наоборот, создавало благоприятную почву для честной конкуренции. В футбольную академию или музыкальную школу отбирались талантливые дети, а не бюджеты родителей. Заниженное, а то и нулевое значение имущественного ценза делало возможным тот самый равный старт, о котором любит болтать субъект капиталистической экономики. Сегодня, в обстановке рыночной конкуренции, многим стало очевидно, что социальные лифты времен СССР были намного эффективнее. В наше время факт рождения в небогатой семье или проживания на периферии становится для многих фатальным. Дело, таким образом, не в идеологической оппозиции общества конкуренции и общества застоя, а в параметрах и механизмах конкуренции, способах ее осуществления.
Другие слова-паразиты из хештегов идеологических мемов тоже нуждаются не в эмоциональной реакции, но в критическом осмыслении. Одной из классических уловок правой или левой идеологии является, например, противопоставление индивидуальности коллективу. В большинстве голливудских драм эпохи холодной войны обыгрывается вечный сюжет противостояния одиночки обезумевшей толпе. Симпатии зрителей определяются правильно построенным нарративом. В
109 Жижек С. Ирак: История про чайник. М.: «Праксис», 2004. С. 79.
данном случае это еще и политически корректный сюжет. Герой, будь он шерифом, ковбоем или бизнесменом, - олицетворение морального кодекса строителя капитализма: инициативен,
самостоятелен, волютативен, в меру авантюристичен, расчетлив, но при этом порядочен. Ему противопоставляется безликая масса дикарей, зомби, плохих парней или даже вчерашних соседей, зараженных космическими похитителями тел. Герой идет наперекор обстоятельствам и превосходящей его анонимной силе, гибнет или побеждает (или, по-кантовски, побеждает, даже когда гибнет).
В современном «антифашистском» фильме Денниса Ганзеля «Волна» (Die Welle, 2008, Германия) учитель, ведущий курс по автократии, экспериментирует с новыми требованиями к дисциплине и внешнему виду, а в итоге «случайно» создает тоталитарную секту. Авторы картины смешивают в кучу вред и пользу коллективных действий. Что плохого, скажем, в том, что школьник помогает однокласснику с рубашкой, а в ватерпольных матчах команда начинает употреблять пас, а не одни лишь индивидуальные броски и проходы? Но режиссер подгоняет задачу к решению: любая масса растворяет индивидуальность, дисциплина грозит автократией.
Подлинную же проблему представляет собой идеологическая нотация авторов, профанация сложной и больной темы. На экране стадо преследует «белых ворон», а в зрительном зале синхронно происходит искоренение инакомыслия, фиксация эмоциональных рефлексов: дети, не шалите с коллективными играми, лучше сидите дома! Очевидно, что создатели «Волны» поступают как обычные пропагандисты: их цель - напугать зрителя
коммунитарностью (от которой один шаг до тоталитарного коммунизма) как таковой.
В советском кинематографе распространен иной вечный сюжет -конфликт хорошего, солидарно действующего коллектива и антигероя-одиночки. В этом нарративе заводской цех перевоспитывает лодыря, дружная и большая семья возвращает заблудшего сына и т. п.
Обе стороны медали принадлежат одному означающему. В раскодировании общего сюжета идеология просто правильно расставляет акценты. Эмпатия зрителя включена в стоимость билета. Если вестерн сделан хорошо, мы разделяем чувства героя -индивидуалиста. Если производственная драма о борьбе хорошего с лучшим художественно убедительна (как пьеса Александра Гельмана «Премия» и одноименный фильм Сергея Микаэляна), то мы поневоле - коллективисты.
В философском смысле оба варианта равноценны: они
трансформируют проблему отношений личности и общества в дидактическую форму, сводят сложное к простому. Но разве коллектив и толпа - одно и то же? Ревущие трибуны стадиона или массовки рок-концертов, людские потоки разрешенных или несанкционированных демонстраций, большие научные конференции или парламентские сессии, где тоже бывает жарко -это сравнимые коллективные действия?
Впрочем, возьмите оптику «рыбий глаз», выберите кадры с самыми некрасивыми лицами или жестами, смонтируйте ученый диспут с нацистскими парадами или поединком скорпионов на раскаленном песке - зритель испытает ужас перед любым нарушением правила «больше трех не собираться».
Да, власть не любит призраков революций и образов восстания масс. Между тем в «черные пятницы» массовых распродаж в супермаркетах, на предвыборных сборищах приверженцев кандидата партии власти, на шоу «голосуй или проиграешь!» собираются довольно агрессивные и неуправляемые массы. Только в этом случае толпа - это «у кого надо» толпа.
С другой стороны, можно напугать и образом самостоятельной инициативной личности, если кинокартина рассказывает о действиях серийного маньяка. На такую яркую индивидуальность уже весь «здоровый коллектив» ищет способ радикального воздействия. И здесь ваши симпатии уже не на стороне героя-одиночки. Французские персоналисты строго различали понятия «индивид» (пустая, занятая только собой индивидуальность) и «персона» (творчески активная, отдающая себя личность). В этом
случае настоящий конфликт - не между частью и целым (героем и коллективом), но между скрывающимся в психической структуре каждого индивидом и настоящей индивидуальностью. Разумеется, и на противоположном полюсе следовало бы различать обезличивающую массу (предмет психологии толпы) и расширяющий наше личное бытие дружеский творческий коллектив.
Но для идеологических раскрашек категориальная четверица (индивид-личность-коллектив-масса) - инструмент избыточно сложный и ненадежный. Семиотический квадрат идеология обычно переводит в двоицу, в знакомый нам бинарный код, в котором положение означающих строго зафиксировано.
Идеологическая «бритва Оккама» устраняет излишек категориальной сложности, поэтому есть острая необходимость в реабилитации понятий и слов. Возвращение означающим многозначности смысла, многозадачности использования, вариативности интеллектуальных комбинаций - вот актуальная контридеологическая задача.
 |
| Анонимный антикапиталистический мем, популярный в соцсетях |
Неразбериха с означающими - эта мутная вода повседневного дискурса - представляет собой самую благоприятную среду для выживания идеологии. Лучше будет только в ситуации, когда язык вообще исчезнет. В «Поэтике политики» Бориса Гройса речь идет как раз о нарастающей «постдискурсивности» современного общества: капитализм «не нуждается ни в каком дискурсе - ни в религиозном, ни в идеологическом, ни в философском, ни в
моральном, ни в политическом. <...> Вместо языка капитализм
110
использует другой медиум - а именно, медиум денег».
Помимо управляемой деградации языка (трудно отделаться от впечатления, что уровень образования и культуры речи снижается согласно плановым ориентирам) и перехода от вербальных аргументов к доводам экономической эффективности, идеология использует эффект «демократии шума»: перепроизводства
мусорных означающих, бесполезной информации. Например, вузовские преподаватели всё чаще сталкиваются с негласным требованием не слишком заботиться о качестве лекций. Нужны не знания, а отчетные показатели, симуляция образовательной и научной деятельности. Как пишет Гройс:
По причинам структурного порядка от художников, писателей или интеллектуалов при капитализме требуется, чтобы они работали хуже, чем они могут работать. Им следует сознательно и
110 Гройс Б. Политика поэтики. М.: ООО «Ад Маргинем Пресс», 2012. С. 346.
последовательно редуцировать свою активность, свой талант, свое вдохновение. <...> от каждого члена общества требуется,
чтобы он производил как можно меньше языка - а если он его
111
все-таки производит, то это должен быть язык низкого качества.
Дискурсивный шлак способен похоронить любую острую проблему. Серьезные вопросы забалтываются и высмеиваются. Раньше несправедливость общественного устройства порождала революции, теперь - безобидные для власти мемы.
В информационном компосте тонут ключевые означающие, которые еще полвека назад четко маркировали идеологические явления. Сегодня «капитализм», «коммунизм», «демократия», «тоталитаризм» - слова без смысла. Определить политические локации правых и левых на практике почти невозможно - любой новый казус перемешивает позиции оппонентов самым причудливым образом.
Показательный случай - идентификация феномена фашизма. Сегодня жупел нацизма используется в политической полемике как тяжкое обвинение, пригвождающее оппонента к стене позора. Правда, какой-то избирательности и логики в наклеивании этого ярлыка нет. В социальных сетях распространены карикатуры на большинство известных политиков - с одинаково приклеенными гитлеровскими усиками или свастикой. На политических баррикадах фашистами называются просто представители альтернативного мнения. В повседневном дискурсе употребление получают странные словосочетания: от «исламофашизма» и
«демофашизма» до «кулинарного фашизма».
Проблема в том, что ни один из канонических признаков фашизма не является ни сущностным, ни монопольным. В эклектике немецкого нацизма переплелись древние и новые культурные символы, элементы социал-демократии и рабочего движения, отдельные философские идеи и научные теории. Визуальные атрибуты фашизма - архетипические фигуры вождя, воина, спортсмена, образцовой жены и матери и т. п. - тоже ничего не
111 Там же. С. 352.
говорят о смысловом ядре идеологии. Не случайно в известном документальном фильме Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм» (1965, СССР) мы видим просто иллюстративный набор: факельные шествия, преклонение перед фюрером, сожжение книг... Но каждый отдельный элемент тривиален и может быть найден в другой культуре. Поэтому и Ромм в игре символических подмен перемещает зрителя из страны в страну, из эпохи в эпоху. Дают ли эти монтажные скачки знание идеологических интегралов фашизма? На этот вопрос даже многие ценители картины не давали положительный ответ. В развернувшейся после выхода картины на экраны бурной журнально-газетной полемике один из критиков писал:
112 Обыкновенный фашизм: сборник. СПб.: «Сеанс», 2006. С. 238.
| «Обыкновенный фашизм» шел от парада к параду, от кошмара к кошмару, от восторга народных масс к восторгу народных масс. То есть, в конечном счете, на экране был представлен не «обыкновенный», а все-таки «необыкновенный» фашизм.112 |
|---|
 |
| Энтузиазм народных масс - универсальный код любой идеологии. Кадр из фильма «Обыкновенный фашизм» (1965, СССР) |
Действительно, Михаил Ромм, организует документальные кадры с помощью монтажа парадоксов: концлагеря и расстрелы
неожиданно совмещаются с джазовой вечеринкой или конкурсом красоты. Фильм превращается в поучительное, но всё же зрелище. Синтаксис архивных кинопленок, фотографий и документов условно воспроизводит символическую сторону нацизма: пикселы большого идеологического экрана с трансляцией праздников, парадов, файер-шоу, хроники военных триумфов. Разумеется, обратной стороной экрана, спрятанным за ним Реальным являются шокирующие кадры из варшавского гетто, Освенцима, Бабьего Яра.
Но контрастный монтаж аттракционов не оставляет нас надолго с травмирующей реальностью и возвращает к пасторальным уличным сценкам 60-х или в ночной клуб Западного Берлина. Переходы как будто от нарядной витрины магазина к скотобойне на заднем дворе (и обратно) повторяются как основной прием. Ромма увлекает изображение идеологических систем, которые функционируют и как системы показа. Фильм и сам открыто идеологичен, построен как захватывающий спектакль. Мы видим преимущественно «необыкновенный фашизм», масштабный идеологический театр и немножко - закулисье.
Интересно, успел ли Ромм прочесть книгу «Банальность зла: Эйхман в Иерусалиме», вышедшую в 1963-м? Учитывался ли совершенно иной подход Ханны Арендт к анализу обыденной стороны фашизма?
Почти любой из внешних признаков нацизма неоригинален: будь то человеческая масса на марше, поклонение кумиру и даже концлагеря или сожжение книг. Каждый из этих симптомов в отдельности не обязательно фашистский и может быть найден в социальных явлениях прошлого или нынешнего века. Солдаты, идущие строем, - идеологическая картинка милитаризированного государства. Экзальтированная и ревущая толпа - это может быть и публика на концерте Rammstein, и масса потребителей, рвущаяся в торговый центр на «ночь беспрецедентных скидок». Сожжение книг мы могли видеть относительно недавно - в случае
с аутодафе «вредных» с точки зрения прокремлевского движения «Наши» сочинений Владимира Сорокина. Впрочем, иногда мы сами сжигаем в дачных печах ненужную макулатуру, никак не ассоциируя себя при этом с нацистскими штурмовиками.
Столь же универсальны и другие симптомы, которые ни в хитрой комбинации, ни в общей сумме не дают определения самого существа нацистской идеологии. Понятно, что при необходимости конкретный политический режим с удовольствием перемешивает колоду знаков - поэтому в отношении, например, к авангардному искусству или к литературной классике у итальянского и немецкого фашизма нет общего вектора. Какие книги палить, а какие издавать огромными тиражами - это номенклатура решает ситуативно, без опоры на логику.
Пытаясь разобраться в хаосе симптомов, Умберто Эко написал работу о признаках «вечного фашизма», или «ур-фашизма». Среди основных характеристик - культ традиции, новояз, культурный синкретизм, неприятие модернизма, иррационализм, неприятие скептицизма, ксенофобия, расизм, буржуазность, национализм, одержимость теориями заговора, презрение к слабым, культ смерти и героизма, мачизм и сексизм, избирательный
113
популизм.
Но сегодня трудно найти систему, в которой не присутствовала бы добрая половина этих признаков, - что говорит либо о морфологической неопределимости явления, либо о его банальности и распространенности. Проецируя этот набор на исторический материал, мы обнаружим фашизм и у древних греков, и в Средневековье. В романе Эко «Таинственное пламя царицы Лоаны» один из героев объясняет другому, что фашизм действительно существовал всегда:
Поскольку в «Новейшем Мельци» я прочел в статье про какого-то Гегеля: «Выдающ. нем. фил. пантеистической школы», я захотел справиться у Граньолы.
- Гегель не был пантеистом, а твой Мельци остолоп. Пантеистом, если уж на то пошло, можно называть Джордано Бруно. Пантеист утверждает, что бог во всем, даже в том мушином кале, который вон налип на окна. Тоже радость, понимаешь, существовать во всем. Это вроде как и не существовать. И вдобавок имей в виду - по мнению Гегеля, не господь бог, а государство должно было быть везде и во всем. Так что Гегель был фашист.
- Да он же жил сто лет назад!
- И что из этого? И Жанна д'Арк была фашисткой чистой воды. Фашисты существовали всегда. Начиная с времен. Начиная с времен господа бога. Вот возьми господа бога. Фашист тоже.
- Но ты же атеист и говоришь, будто бога нет?
- Кто это говорит? Отец Коньяссо, который ничего ни в чем не понимает? Я утверждаю, будто бог есть. К сожалению. И, к сожалению, этот бог - фашист.61
Граньола прав - обыкновенный фашизм существовал всегда, это элемент ежедневной социальной атмосферы, которой мы дышим, сквозь которую мы смотрим. Он искажает объекты, придает им чужеродный облик, утрирует образ непонятного другого, слушать и понимать которого нам неинтересно. Обычным идеологическим принципом образа врага является отсутствие у него собственной природы, мотивации, психологии.
В голливудских фильмах настоящий, пугающий враг - это обычно ксеноморф (космические жуки в «Звездном десанте» Верхувена, Чужой в одноименной тетралогии). Наглядная чужеродность, инаковость, непознаваемость репрезентируют базовую позицию ксенофобской идеологии: «Враг - это тот, чью историю ты слушать
115
не обязан» .
Постнеонацизм как модернизированный ур-фашизм уже не так груб и безобразен, он может казаться модным и «крутым». Элементы нацистской картины мира освоены и облагорожены современной массовой культурой. Например, Жан -Люк Годар говорит, что в кинематографе нижний ракурс (зрительно увеличивающий героя, ставящий его на уровень облаков) - это фашистский ракурс. Поэтому таким приемом снимают политических манипуляторов или бездумных героев боевика.
Визуальные и речевые мемы нацистской идеологии быстро реплицируются в подходящем социальном климате, и никакая цензура их не останавливает. Сегодня в сети можно найти множество сайтов с текстами немецких и итальянских нацистов. «Русский нацист» Иван Ильин - любимый философ Владимира Путина. Возрождение ультра-правых партий в европейских парламентах - давно свершившийся факт.
В документальном фильме Эрика Гандини «Видеократия» (Videocracy, 2009) в одном из эпизодов мы видим «делателя королей» итальянской телеиндустрии, который признается в любви к Муссолини и демонстрирует на своем мобильном телефоне ролик с нацистским военным гимном. Главный герой фильма - мультимиллиардер Сильвио Берлускони, телемагнат и четырежды председатель Совета министров Италии - типичный «национальный лидер», «вождь народа» и «твердая рука». Словом, узнаваемое означающее для соскучившейся по сильной власти публики.
Кадр из фильма «Видеократия» режиссера Эрика Гандини (Videocracy, 2009, Швеция, Дания, Великобритания, Финляндия)
Итак, неонацизм - это атмосферное явление: респектабельное (для принятых в элиту) и банальное (для пушечного мяса господствующей идеологии). Оно переносится во все стороны света средствами массовой информации и коммуникации, интернетом и социальными сетями. Бациллы фашизма активизируются в условиях культурного иммунодефицита, экономического неравенства, интеллектуальной ограниченности. Блокировать эти идеологические мемы невозможно, дело в большей или меньшей восприимчивости к инфекции.
В «Обыкновенном фашизме» мы имеем дело именно с таким ур-фашизмом, но механизм переноса и заражения не проясняется. В
фильме Михаила Ромма происходит идеологизация идеологии -сведение проблемы к механизмам политической пропаганды. Как любой нарратор, автор вкладывает в произведение идеологический довесок. Очевидно, что в позиции режиссера сказывается ценностная система классического советского интеллигента, «шестидесятника», в меру либерала, в меру космополита... В итоге речь идет о феномене тоталитаризма вообще, социальном расизме, ненависти к инакомыслию.
Между тем «Обыкновенный фашизм» - это действительно шедевр документального кино и толковое исследование универсального семиозиса идеологии. Вот только для конкретного анализа конкретной идеологии этого маловато. Методика и материал Ромма задают герменевтический круг, в котором зритель всегда вернется к трем соснам: классический нацизм, неонацизм, тоталитаризм.
Но стоит сменить исследовательскую оптику, и объект предстанет в новом виде. Что если знаковая эклектика проявляется в одном лишь социальном регистре, где ей самое место - в регистре Воображаемого? Проецируя лакановскую топику Реальное-Воображаемое-Символическое на социальное бытие, получаем три уровня действия идеологии (в частности, фашизма).
Реальное
| с |  |
В регистре Воображаемого социальная жизнь выражается в отдельных пленяющих и пугающих образах, картинках, кадрах - в визуальных воплощениях общественного порядка. Используя известную философему, сравню это с внешней стороной домино. Ее рисунок может сливаться, но исходной закономерности цепочки знаков, логики игры он не объясняет. Идентификация с Воображаемым идеологии - это равнение на фигуру «маленького другого»: лидера, вождя, иконы стиля... Здесь многим правит случай - как актерские данные политика, его физиономические и анатомические характеристики. «Говорящая модель президента» как называет Рейгана режиссер Майкл Мур - это «частичный автономный объект» идеологического Воображаемого. Модная «звезда» с глянцевой обложки - тоже «маленький другой».
В регистре Символического - не визуально, а умственно видимом - мы оказываемся, когда понимаем правила социальной игры: принципы стратификации, коды деловых и дружеских коммуникаций, модели символического обмена. Внутренняя сторона домино, управляющая движением означающих, задает логику общественной иерархии, направляет карьерный рост, создает «прибавочный смысл» наших действий. Идеологическая идентификация включается через сближение субъекта и закона. С точки зрения администраторов власти (чиновники, полицейские, судьи и т.п.) «государство - это мы». Статья 319 УК РФ «Оскорбление представителя власти» и полемика вокруг ее новой редакции показывают, что такая идентификация является вещью принципиальной.
Наконец, на уровне Реального социальное бытие структурируется вокруг глубинного и спрятанного источника власти. И этот сердечник не следует путать с декларацией 3-й главы Конституции РФ: «единственным источником власти в Российской Федерации является ее многонациональный народ». Реальное власти вообще не вербализуется регистром Символического, не отображается в слайдах Воображаемого. Это ни та, ни другая сторона домино, а, допустим, непостижимые мотивы игрока (вдруг в его действиях вообще нет логики или намерения победить?).
Философские «почему?» здесь не более продуктивны, чем в вопросах о происхождении Вселенной. Как кантовская вещь-в-себе, Реальное недоступно, хотя оно постоянно аффицирует -воздействует на уровни социального устройства. Как фрейдовское бессознательное, Реальное прорывается наружу, через компромиссы с регистрами Символического и Воображаемого. В случае с отдельным субъектом Реальное, как говорит Жижек, - это исходное травмирующее противоречие, не только направляющее наши безотчетные действия, но и создающее искривленную картину мира, прозрачный колпак, надвинутый на наши глаза:
Реальное как травмирующий антагонизм является своего рода объективным фактором самой субъективизации; именно объект несет ответственность за провал каждой нейтрально-объективной репрезентации, именно объект делает взгляд или подход субъекта «патологическим», предвзятым, «смотрящим искоса». На уровне взгляда Реальное является не столько невидимым Запредельным, ускользающим от нашего взгляда, который способен воспринимать лишь обманчивую видимость, сколько той самой тенью, тем самым пятном, нарушающим и затуманивающим наше «прямое» видение реальности, - пятном, которое «сдвигает» наше прямое видение на воспринимаемый объект.62
Как социальная первотравма Реальное подвергается мощному вытеснению. Это напоминает распространенный хоррор-сюжет о локациях социального зла - маленьких городках, населенных
, 117
потомками участников общего исторического преступления.
Истории о первоначальном происхождении власти - приходе варягов, голосе с небес или волшебном успехе основателя финансовой империи - интересны только как продукты самообмана, компромиссы с Воображаемым. Отсюда и решение кантовского эпистемологического узла: непознаваемое мы
оставим Реальному-в-себе, но зато сосредоточимся на анализе
Реального Символического и Реального Воображаемого как узлов лакановского «барромеева узла». Это вулканические выходы Реального на поверхность - там, где травма компенсируется работой фантазии. Идеологическая интерпретация глубинного противоречия не может игнорировать проблему (например, классовый или расовый антагонизм), берущую начало в далеком прошлом. Сделать так, чтобы это противоречие было минимально понятно и выглядело не слишком остро - вот работа идеологии.
Иначе говоря, при всей недоступности вопросов о ситуации «на самом деле», можно удовлетвориться вопросами о том, как видимая сторона социального порядка трансформируется под тектоническим действием Реального.
Как и в случае с психикой, социальная топика часто зиждется на травматическом антагонизме. В историях об основании городов, человеческих родов, цивилизаций и корпораций часто микшируются масштаб и подлинные причины первичного преступления. Фрейдовская теория первобытного отцеубийства, легенда о Ромуле и Реме (основателях Рима) или Каине и Авеле -это отредактированные страницы истории, работа цензуры коллективной памяти. Первотравма или исходное противоречие воспроизводится в опыте новых поколений как бессознательное оправдание классовых и кастовых разделений, расизма, сексизма, ксенофобии, дискриминации по религиозному или культурному принципу.
Возьмем для мысленного эксперимента тот же миф о Каине и Авеле и представим себе одного из братьев темнокожим. А что будет, если это кастинг нового фильма? А что, если Христа сыграет азиатская актриса-лесбиянка? Каждый, кто подумал про себя: ну это уже перебор - законный наследник преступления наших предков, когда-то поделивших мир по оттенкам кожи или «правильным»-«неправильным» черепам.
Задача идеологии состоит в том, чтобы адаптировать эти противоречия к духу времени. Не убрать «слепое пятно», не исправить кривизну координатных систем, но просто реклассифи -цировать расовые или классовые ограничения.
Например, в эпоху Великих географических открытий ученые и бюрократы XV-XVII столетий полагали, что у «дикарей» просто нет души: «черное дерево» - это сырье, а не часть человечества. В наши дни респектабельного фашизма речь идет об опасностях мультикультурализма, притока мигрантов, исламизации Европы -в таких именно выражениях излагал свою нацистскую теорию «норвежский стрелок» Норман Брейвик, убивший за один день 2012 года 77 человек.
Любая идеология - это адаптация исходного травматического кода, поэтому так часто рассуждения слева или справа приходят к общему знаменателю: необходимости жестких мер для
«замирения противоречий». Снова выходит, что без «сильной руки» и массовых расстрелов победить, например, коррупцию невозможно.
Проблема в том, что, не имея возможности находиться в каком -то чистом неидеологизированном пространстве, каждый из нас тоже видит не противоречие в Реальном, а интерпретацию этой травмы в Символическом или Воображаемом. Как пишет в «Чуме фантазий» Жижек:
Таким образом, травмирующее Реальное - это именно то, что мешает нам придерживаться нейтрально-объективного взгляда на реальность, пятно, которое затмевает наше ясное восприятие. И этот пример заставляет нас осознать этический аспект верности Реальному как невозможному: суть не только в том, чтобы «сказать нам всю правду об этом», а прежде всего в том, чтобы в полной мере осознать то, как мы сами, посредством нашей субъективной позиции изложения, всегда-уже втянуты, принимаем участие в этом... По этой причине травма всегда удвоена - в травмирующем событии «самом по себе» и в травме
с- 118
его символического отображения.
Разбираясь в калейдоскопе образов Воображаемого фашистской картины мира, мы можем видеть, например, критерии отличий правильных волевых подбородков и прямых носов истинных арийцев от подбородков и носов славян, цыган или евреев. Таким образом, это не визуальный хаос, а упорядоченная структура. Так системно идеология различает «хорошее» и «плохое» искусство, но только в итальянском и немецком фашизме отношение к «декадентскому модерну» существенно различается. Стало быть, дело снова не в цветах и линиях, а демаркации на полезное и вредное искусство.
Таким образом, «культ традиции» или «недоверие к авангарду» -не самые существенные симптомы нацизма. Дело не в оттенках номенклатурно-политического чувства прекрасного, а в том, что художественный образ вообще берется под подозрение. Когда произведение искусства подвергается идеологической экспертизе - это и есть фашизм. Критерии оценки и ее результат в этом плане глубоко вторичны.
В секторе Реального Символического господствующая идеология тоже наводит порядок и вырабатывает методы дифференциации литературы, философии, любого интеллектуального продукта. Сжигать книги Брехта, Маркса, Толстого, издавать труды Гегеля, Ницше, Хайдеггера - это опять же дело вкуса. Важнее институциализация процедур контроля.
Но пока идеология разделяет и властвует, вопрос «с кем вы, мастера культуры?» совершенно закономерен. Когда появится идеология, игнорирующая когнитивную карту действующих различий, появится возможность убрать «слепое пятно»: увидеть человека и человеческие отношения вне унизительных ограничений. Пока же социальное Реальное воспроизводит исходную травму, как ритуал в «Скромном обаянии буржуазии».119 Меняются африканская грамматика, политические эвфемизмы, тональность оценочных высказываний, но неизменен киплинговский фатализм: «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут».
Вспомним классический пример из «Структурной антропологии» Клода Леви-Стросса - план селения народности виннебаго, разделяющегося на людей Верха и людей Низа. Когда жителей деревни просят нарисовать схему расположения домов, то
информанты той или другой части создают две модели когнитивного картографирования:
 |
| 119 В фильме Бунюэля «Скромное обаяние буржуазии» (Le charme discret de la bourgeoisie, 1972) есть эпизод, где аристократ наглядно демонстрирует, в чем проблема с «черной косточкой». Тестом на принадлежность к высшему классу становится предложение правильно выпить бокал мартини. Шофер проваливает испытание, буржуа торжествует. |
В большинстве случаев они описывают деревню в форме круга, теоретически поделенную по диаметру С.- В.- Ю.-3. на две половины. Однако многие информанты энергично оспаривают такое расположение и воспроизводят иное, при котором хижины
I 120
вождей половин находятся в центре, а не на периферии.
В смысле научного факта обе схемы неточны, но зато они верны в рентгенограмме контридеологии. В Воображаемом народности виннебаго включается механизм взгляда вкось, аберрации идеологического пятна, ангажированного видения:
Расщепление на разные восприятия предполагает скрытую референцию к некоей константе - не объективной актуальной диспозиции строений, но травматическому стержню, фундаментальному антагонизму, который жители деревни не способны были символизировать, осваивать, адаптировать. Два разных восприятия при составлении плана - это всего лишь две взаимоисключающие попытки справиться с этим травмирующим
антагонизмом, залечить раны через сбалансированную
121
символическую структуру.
Разве не то же самое разделение на людей Верха и Низа определяет устройство социальной реальности и в настоящий момент? В нацистской идеологии фундаментальный антагонизм сводился к противоречию между арийцами и недолюдьми, между законопослушными гражданами и «паразитами» (так пропаганда маркировала весь спектр исключенных из легитимного политического пространства: от коммунистов и профсоюзных активистов до целых «народов-паразитов»). Сегодня же, как в лексиконе экономических дарвинистов, это антагонизм «лузеров» и «юзеров», «успешных» и «нищебродов», «креативного класса» и «быдла».
В одном из фильмов сериала «Черное зеркало» (Black Mirror, 2016, Великобритания, эпизод Men Against Fire) солдаты истребляют «паразитов» - выглядящих как мерзкие киношные зомби. Затем герой обнаруживает, что всё это время он убивал
обычных людей, трансформированных киберэкраном идеологии в рычащих и безобразных тварей. Технологичный мем идеологии, внедренный вместе с программным софтом боевой подготовки непосредственно в мозг, продолжительное время купировал и кодировал информацию.
Но так работает любая агрессивная идеология, расчеловечива-ющая противников. Нажимать или не нажимать спусковой крючок - это не всегда этический выбор. В случае, когда вы стреляете в тире или по мутантам-паразитам, дело идет само собой.
 |
| Идеологический экран дал сбой, сознание разбужено. Кадр из сериала «Черное зеркало» (Black Mirror, 2016, Великобритания, эпизод 5) |
Люди Верха и Низа в фильтрах Символического и Воображаемого различимы как два антропологических вида. Человек из высшего общества никогда не ошибется в программе распознавания «свой-чужой». Дифференциация осуществляется с помощью одежды, манер, косметики, марки автомобиля, количества подписчиков Instagram, манеры пить мартини... Высший класс обитает на верхних этажах зданий - в офисах или пентхаузах с видом на покоренный город. Внизу, в тумане смога, в чаду уличных фастфудов, ползают те, кто не имеет средств летать -люди Низа, с их дешевыми костюмами, тачками, делишками.
Фашистская сегрегация проявляется в поквартальном отделении «цветного населения» от «белых районов», в специализации школ, больниц, мест отдыха или развлечений. С точки зрения каждого, кто носит невидимые очки идеологии, это разделение носит защитный характер - как меры против неассимилируемых мигрантов, неисправимых врагов демократии.
С позиции критики идеологии, - это когнитивное картографирование, которое трансформирует территорию и наше мышление. Дискриминация по социальным признакам не устраняется при переводе проблемы на политкорректный лексикон. Фундаментальный внутренний антагонизм цивилизации, определяется совокупностью экономических, политических и исторических причин. Достаточно вспомнить об известных исследованиях благотворительной организации Oxfam,63 на которые часто ссылаются критики капитализма: в 2014 году 1% населения Земли владел 48% мировых богатств.
Глобальное неравенство в распределении средств, необходимых для жизни (включая образование, жилье, доступ к информации и многое другое), порождает все возможные типы идеологических интерпретаций. Марксизм, как альтернативная капитализму идеология, объясняет исходное противоречие в терминах классовой теории, отсюда и классическое коминтерновское определение фашизма:
Фашизм является открытой террористической диктатурой наиболее реакционных, наиболее шовинистических и наиболее империалистических элементов финансового капитала .64
Это определение, как все иные теории, тоже не избегает родового идеологического пятна. Прямое отождествление капитализма и фашизма привлекательно для левого дискурса, но игнорирует ряд противоречий между идеологиями. Например, автор оригинальной теории «фашистского антикапитализма» Дон Хаммерсвит обращает внимание на то, что немецкая политика «заключалась в геноцидальном уничтожении уже развившихся
, 124
отрядов европейского рабочего класса», а, значит, в подрыве экономической базы капитализма.
Вообразим себе сводную таблицу хотя бы только нескольких известных модификаций фашизма (немецкий, итальянский, аргентинский, португальский, чилийский и др.). В ней, как в тесте на политическую принадлежность, должны быть таблички с важными для социального порядка принципами: отношение к традиции/модерну, рационализму, инакомыслию, буржуазности, национальному большинству/меньшинству, смерти и героизму, разделению полов, избирательному праву... Обратим внимание еще на отношение к профсоюзам, элитам и среднему классу, революции, религии и атеизму, системе государственного и муниципального управления, семье и супружеским изменам, крупному и мелкому бизнесу, экономическому протекционизму, иммигрантам, абортам, империализму, шовинизму.
Попробуйте теперь поставить «галочки» в полученных графах хотя бы только для итальянского и немецкого нацизма. А если протестировать пресловутый «исламофашизм»?
Ясно, что ничего не ясно. В каждом отдельном случае фашизм может перемешивать этот пасьянс и мимикрировать под иной социальный порядок. В то время как военизированные формирования, культ верховного лидера, корпоративистская экономическая политика, империалистическая экспансия - это не
, 125
обязательно нацизм.
Еще сложнее будет сравнение любой из мутаций фашизма с конкретным изданием капитализма (рейгановским, тэтчеровским, ельцинским, путинским). Здесь трудно найти «квалифицированное большинство» пересечений, чтобы уверенно говорить о морфологической близости порядков власти.
Это еще раз доказывает, что в регистре Символического (иерархия, логика, инфраструктура власти) и в регистре Воображаемого (ключевые образы и персонификации властного стиля) мы имеем дело с «костяшками домино» - с игрой означающих социального обмена. Но кто держит кости в руках, кто так стремительно меняет наше коллективное отношение к политике, религии, науке, искусству, соседям по лестничной площадке? Никакие «окна Овертона» не объясняют метаморфоз позднесоветской «перестройки».
Проблема с идентификацией капитализма в несколько раз сложнее, поскольку само его рождение означало в свое время отмену и стирание большинства традиционных систем различий в пользу нового различия по имущественно-денежному цензу. Как безупречно точно сказано у классиков:
Буржуазия, повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы, привязывавшие человека к его «естественным повелителям», и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого
с- 126
интереса, бессердечного «чистогана».
В самых разных современных фильмах ужасов можно найти образ ксеноморфа, который проникает в живое существо, мутирует и превращает носителя в нового хищного паразита. Ярким представителем жанра является «Тварь из другого мира» (The Thing from Another World, 1951, США), снятая во времена маккартизма Кристианом Найби и Ховардом Хоуксом. Сюжет фильма выдержал несколько римейков (1982, 1988, 2011), породил бесконечное количество подражаний, что позволяет говорить об актуальности материала фантазии.
Образ ксеномутанта - это лучшая метафора капитализма как строя без собственной морфологии. Капитализм легко прививается вместе с религиозным фанатизмом (вспомним исследования о пуританизме и протестантской этике как «духе капитализма»), но прекрасно чувствует себя и в светском государстве. Он совмещается с демократией и тоталитаризмом, модерном и традицией, расизмом и политкорректностью. Капиталистическая рациональность вирусно проникает в любую сферу - культуру, образование, семью, спорт, войну - и перекодирует исторически сложившуюся систему социального обмена на систему товарноденежного расчета.
 |
| Иконография капитализма. Постеры к фильму Джона Карпентера «Нечто» (The Thing, 1982, США) |
В «Капиталистическом реализме» Марк Фишер использует ту же кинометафору:
Пределы капитализма не заданы указом, они определяются (и переопределяются) прагматически, в импровизации. В результате капитализм оказывается чем-то весьма похожим на «Нечто» Джона Карпентера, на монструозное, чрезвычайно пластичное существо, способное поддерживать свой метаболизм в чем угодно и поглощать всё, с чем оно соприкасается.65
В книге «О насилии» Жижек определяет капитализм через его уникальную способность ускользать от терминологической и морфологической ясности:
Капитализм - это первый социально-экономический порядок, который детотализирует значение: он не является глобальным на уровне значения. В конце концов, не существует ни глобального «капиталистического мировоззрения», ни «капиталистической цивилизации»: фундаментальный урок глобализации в том и состоит, что капитализм может приспособиться ко всем цивилизациям - от христианской до индуистской или буддисткой, от Запада до Востока. Глобальное измерение капитализма можно сформулировать только на уровне истины-без-значения как
с 128
«реального» глобального рыночного механизма.
Но, возвращаясь к барромееву узлу, который можно понимать еще и как пересечение разных политических порядков, мне кажется возможным установить идеологический интеграл
капитализма и фашизма.
Кодируя социальный антагонизм как естественное расовое
(фашизм) или экономическое (капитализм) разделение, оба порядка характеризуют его как неизменное и необходимое социальное установление. Если марксизм полагает классовую
борьбу временным этапом на пути к бесклассовому обществу (где человеческие отношения уже не будут зависеть ни от цвета кожи, ни от денежного ценза), то капитализм и фашизм едины в
онтологизации социальных противоречий.
Известная пропагандистская мантра о том, что рыночная конкуренция и социальное неравенство всегда были и будут - это
любимая пластинка капиталиста и фашиста. При всех
возможностях культурного прогресса есть, дескать, «природные ограничения». Люди Верха и люди Низа могут меняться местами (поэтому отношение к революции тоже не носит характера лакмусовой бумажки), взлетать или падать в социальном лифте, терять идентичность, но сама общественная иерархия для
идеологии такого рода неизменна.
В советском вестерне «Свой среди чужих, чужой среди своих» (СССР, 1974, режиссер Никита Михалков) эта позиция объясняется предельно просто, в стиле марксизм для «чайников», за одну минуту:
- Ты зачем меня спасал? Я тонул... Себе золота не брал.
- Себе, себе... только и знаешь «себе» да «за что». Эх, темный ты
человек. Бая собакой называешь, а сам баем хочешь стать.
Наберешь батраков, будешь их нагайкой лупить. Будешь? Это,
брат, марксизм, от него никуда не денешься... наука.
Мне представляется, что нет ничего более важного в альтернативных капитализму и фашизму идеях, чем этот вопрос. Или мы принимаем человека за слегка социализированное животное, природный эгоизм которого можно лишь направлять и контролировать, или мы мыслим будущее человека проективно, предполагая, что институт эксплуатации рано или поздно отомрет.
Фундаментальным классовый антагонизм делает не «природа», но системный социал-дарвинизм капитализма. Удивительно, что при всей вере в научно-технический прогресс, буржуа отказывает в возможности изменений главному субъекту истории - человеку. Судя по горизонтам будущего в кинофантастике, и через тысячу лет нас ждет всё та же рыночная конкуренция, борьба за власть и ресурсы.
Но пока мы смотрим на завтрашнее и настоящее через «слепое пятно» идеологии, другие картины непредставимы. Пропустите в капиталистический фильтр любое позитивное явление, например, новые формы социальных взаимодействий в сети: пользователи бескорыстно делятся информацией и вещами, помогают с путешествиями в другие города, собирают средства на благотворительность. Внутри координатной сетки капитализма это реквалифицируется как разного рода незаконная или просто сомнительная деятельность «пиратство», мошенничество, самореклама, пиар.
В модели потребительского «баш-на-баш» любая форма социального обмена эквивалентна товарно-денежным операциям. Поэтому многие сегодня с недоверием относятся к бесплатным предложениям, усматривая в них скрытую рекламу, тактику первой пробы или другой коммерческий умысел. Вообразить полностью бескорыстные взаимоотношения также трудно, как представить конец капитализма.
Монополизируя средства информационного производства, капитализм создает тотальное зрелище, поглощающее наше внимание целиком. Но каков бы ни был предмет изображения, в любом кадре заметна идеологическая режиссура. Отношения общества цифрового потребления и «похищенного у ученых коммерческим шоубизнесом»66 кинематографа очень близки. Как «черный ящик», бортовой самописец капитализма, кино фиксирует не только события, но и самоощущения каждого десятилетия ХХ и XXI веков.
В начале пути кинематографа и общества потребления, капиталистические отношения нередко становились темой и проблемой. В легендарном «Метрополисе» (Metropolis, 1927) Фрица Ланга мы видим историю богатых праздных господ и порабощенных дегуманизированных пролетариев. Положение низов буквализировано их подземными фабриками и жилищами. Первые кадры картины: сияющие зиккураты власти, поршни и колеса бездушной машины, умноженные в эффекте калейдоскопа, двигающиеся в гипнотическом, растворяющем волю ритме. Контрапункт со стенными часами объясняет, какую именно материю перерабатывают агрегаты: в расход, в пар идет
человеческая жизнь, человекочас.
Следующая сцена, с титром «новая смена», показывает зрителю
конвейерный обмен выжатого социального материала на перезаряженные человеческие батарейки. На мой вкус, это одна из лучших метафор капитализма в кино: низко опустившие головы, обезличенные зомби-пролетарии шагают навстречу, как осужденные на смерть арестанты.
 |
| Кадр из фильма «Метрополис» (Metropolis, 1927, Германия) |
На дворе 1927-й год, позади разрушительная Первая мировая война и серия революций, впереди Великая депрессия, фашизм, Вторая мировая. Ланг снимает крупнобюджетный коммерческий фильм (разоривший студию-производителя), но при этом критически высказывается о политике, экономике, классовой борьбе и «духе времени». Режиссер «Метрополиса» улавливает логику нового господского дискурса «От Калигари до Гитлера»67
131
или «От Канта к Круппу» и связывает ее с экономической рациональностью капитализма.
В другом фильме на все времена - в «Новых временах» (Modern Times, 1936, США) - тему продолжает Чаплин. Снова в первом кадре картины циферблат часов отмеривает время потерянной жизни. Следующий кадр рифмует предназначенных на убой овец с массой наемных работников, направляющихся на «родную» фабрику. Дальше - офис балующегося утренней газетой и собиранием пазлов директора в контрапункте с железной анатомией конвейера, буквально втягивающего в себя людей. А будет еще и нищета пригородных кварталов, и рабочая демонстрация, и знаменитая «кормящая машина» - жуткое и вместе с тем смешное воплощение капиталистического прагматизма...
 |
| Кадр из фильма «Новые времена» (Modern Times, 1936, США) |
От Ланга и Чаплина до современных антикапиталистических фильмов Кена Лоуча и Аки Каурисмяки хорошо заметна критическая традиция осмысления не причин конкретной человеческой трагедии, но миссии «капитализма катастроф». Даже в коммерческом голливудском кино регулярно появляются картины, где настоящий герой - это, например, банковский капитал, виновник всемирного экономического кризиса 2008 года. И действительно, как сказал Брехт, что такое ограбление банка, по сравнению с основанием банка?
В продюсерском кино капитализм редко становится объектом исследования. Основание фирмы или банка - дело хорошее, даже если средства не очень чисты. Зато, в духе вольнодумного «голливудского марксизма», экспроприация экспроприаторов приветствуется. Чеканная формула Прудона «собственность есть кража» могла бы стать эпиграфом к вечным сюжетам о большом и красивом ограблении в компании лучших друзей.
Конечно, есть закономерность в выборе «плохих парней» или «нехороших корпораций» на роль возмутителей спокойствия. Порицаемый капиталист - это, как правило, нарушитель правил экономической игры (монополист, коррупционер, лоббист). Вот только критические мишени не выглядят актуальными. Например, когда на экране с помощью револьверов и автоматов устраивали свои дела грязные бандиты, настоящие проблемы решались уже в бухгалтериях и чистеньких офисах. Когда антигероем в кино выступал отдельный нечестный бизнесмен, подлинными хозяевами жизни были уже советы директоров. Когда (с 60-х годов) появились сюжеты и о «плохих фирмах», мир делили транснациональные корпорации... Словом, предмет общественного осуждения - это всегда ретро-мишень, восковая фигура музея американской истории. Пар социального недовольства выходит, температура экономического и культурно-политического неравенства остается высокой.
Тем не менее, в плохом или хорошем кино капитализм присутствует в качестве информационного фона. По аналогии с реликтовым излучением в астрофизике, чувствительная кинопленка регистрирует остаточное излучение системы социальных отношений. Вольные реконструкции античной истории в «пеплумах» или воображаемые миры в кинофантастике могут переодевать героев или менять антураж, но мотивация персонажей и производственные отношения - из нашего времени.
В регистре Воображаемого капитал опознается через систему интегральных образов, с высоким коэффициентом узнаваемости и предсказуемости. При желании можно было бы составить
длинную классификацию объектов, одновременно влюбляющих в себя и вызывающих чувство угрозы. Небоскребы, мосты, автомобили, хайвеи, дорожные развязки, лифты, буржуазные интерьеры, оружие - это не просто киногеничные вещи, это знаки идеологической грамматики. Например, автомобиль (и всё для него предназначенное: заводы, парковки, заправки,
автомобильные кинотеатры, закусочные на колесах и т.п.) - это, по Бодрийяру, верховное означающее системы вещей. Водительские права и автомобильные ключи являются «дворянской грамотой для новейшей моторизованной знати, на гербе которой начертаны компрессия газов и предельная
132
скорость».
Лифты - это еще и социальные лифты, небоскребы - пирамиды для правящей элиты, супермаркеты - витрины капитализма, офисы - загоны для когнитариата, фабрики - резервации тяжелого труда. Дело не только в том, с какой функцией появляются названные объекты. Важно, что они раскодируют систему значений, в которой человек - то, что он носит, что ест и пьет, на чем и куда ездит. Субъект капитализма - человек, мечтающий стать вещью (образцовые герои интернета - «живая Барби» и «живой Кен»). Объект капитализма - вещь, подменяющая человека (например, робот, добивающийся человеческих прав в кинофантастике).
Вещи нередко становятся героями истории: как винтажная
автомашина в «Кристине» (Christine, 1983, США) Джона
Карпентера. В бесконечных сиквелах и приквелах «Бондианы» персонажами являются скорее хитроумные гаджеты (от стреляющей ручки до космического корабля), нежели туповатые и линейные главные герои. Сменный Бонд и совсем уж одноразовая «девушка Бонда» не так важны для истории, как рекламные контракты на автомобиль суперагента. Само же действие происходит там, где больше платят, и с теми персонажами, что имеют больший коммерческий потенциал. В «Кинополитике»
Алексея Юсева приводится пример с одной из последних серий франшизы:
.выяснилось, что власти Мексики предлагали студии от $14 млн до $20 млн за внесение существенных изменений в сценарий картины про Джейса Бонда «007: СПЕКТР». В обмен на финансовую дотацию создатели фильма должны были заменить схватку в реслинге на празднования Дня мертвых, пригласить мексиканскую актрису и т. п. В итоге все условия были
133
выполнены...
В целом в модусе Воображаемого реликтовое излучение капитала проявляется как его навязчивое самолюбование, завороженность
производственной мощью и товарным изобилием. Кадры разбивающихся в дорожной погоне дорогих машин или
уничтожаемых инопланетянами городов и районов - это нескромный голливудский потлач, показное уничтожение капиталистических избытков. Смотрите, завидуйте, у нас еще много добра!
На уровне Символического капитализм кодируется как система
социальных отношений, моделей поведения и знаков различия. Идеология экономической конкуренции, логика товарноденежного обмена проявляется, как мы помним, и в первобытном строе, и в устройстве «внеземной цивилизации». Трудно отделаться от подозрения, что у римского патриция под тогой или у космического дальнобойщика в бардачке не припрятана шпаргалка из Томаса Дж. Леонарда или Уве Бенинга.
 |
| «Гуру» лайф-коучинга и бизнес-коучинга. |
Все мотивации и ценности героев прошлого или будущего подозрительно современны и меркантильны. В нескончаемых «Пиратах Карибского моря» (первый фильм франшизы: Pirates of the Caribbean: The Curse of the Black Pearl, 2003, США) все персонажи походят на контрагентов в поисках выгодной сделки. Отношения дружбы, любви или ненависти носят вторичный характер и подчиняются только руководящей логике конкуренции. Мораль большинства приключенческих сюжетов определяется не выбором между жизнью приятеля и «сокровищами», а выяснением денежного эквивалента цены вопроса. Диалектика цены выбора и стоимости жизни такова, что при достижении предельного значения (сумма «для полного счастья») первого показателя второй сбрасывается со счетов.
Вспомним, как много остросюжетных фильмов с избитой историей: старые друзья вместе идут на дело (большое
ограбление, афера, поиски клада), но полученный куш быстро делает их врагами. Результат общих усилий кто-то присваивает, герои подставляют, преследуют и убивают друг друга - словом, отношения товарищества и муки совести отменяются одним обстоятельством: такое богатство нужно иметь одному.
Язык коммерческого кинематографа целиком захвачен дискурсом капитала, медиумом товарно-денежных отношений и логикой меновых операций. Использовать другого как средство, не видеть ценности в том, что не имеет денежной цены, - это категорический императив, диктующий поведение героев. Поэтому все герои - капиталисты. Только некоторые владеют богатством, другие уже разорились, а третьи только мечтают об успехе. Эта психология завидующего, догоняющего капитализма, как показали 90-е годы, наиболее разрушительна. Как пишет Андрей Приепа:
.суть потребительского общества не в том, могу ли я купить рекламируемый товар, а хочу ли я этого. Потому что сегодня потребление расположено не в кошельке, а в голове. Я начинаю потреблять не тогда, когда зарабатываю «свой первый миллион»,
а когда обнаруживаю у себя желание стать обладателем некоего
135
товара или услуги.
Наконец, на уровне Реального капитализм - это непристойный секрет того, как всё в действительности устроено. Морфеус утверждает, что нельзя объяснить, что такое «Матрица», можно лишь самому ее увидеть. Так же невозможно рассказать о капитализме, переубедить капиталистического субъекта словами. Есть небольшая надежда на сбой в персональной матрице, как в ситуации сломавшегося солдата в «Черном зеркале» (Black Mirror, 2016, Великобритания, эпизод Men Against Fire).
Так бывает с мясоедами после посещения бойни, с книжными милитаристами после попадания в армию, тем паче на войну или в концлагерь. Система фильтрации реальности отказывает, и болевой шок перезагружает программу ценностных координат, меняя плюсы на минусы.
На уровне Реального и Символического капитализм устроен неплохо: кризисы и коллапсы, конечно, случаются, но невидимая рука рынка перемешивает уцелевшие костяшки и возвращает их в игру. Вновь отстраиваются города и торговые центры, печатаются акции и списки Forbes. Как в кинематографических антиутопиях, мы продолжаем блуждать по чистым верхним этажам социальной реальности, не рискуя спускаться на «технический уровень» или заглядывать в командный пункт. Лучше не знать, как функционирует система, если на нашем этаже есть свет и пища.
В «Матрице» Вачовски агент Смит разъясняет, что нынешняя ее версия - лучшая из всех предыдущих обновлений, адекватно имитирующая человеческую реальность с помощью языка программирования. Поскольку «человечество определяет свое бытие через нищету и мучения», Матрица оставляет в программе не только блеск, но и нищету капитализма: чтобы мозг не воспринял симулируемый мир как невозможно идеальный и не попытался проснуться.
Таким образом, обычные контрасты капитализма мы действительно принимаем как истину реальности, законы социальной онтологии. Никого сегодня не шокируют сцены
повседневной дегуманизации: старики ищут еду в мусорных контейнерах, бездомные умирают на городских улицах.
Шокирующее открытие случается совсем не в тот момент, когда за глянцевой витриной системы мы нашли изнанку грязной нищеты. В «Матрице» Нео сбивает с привычного ритма не грязная социальная реальность, а именно Реальное - тайна высшей целесообразности. Так выходит, что не система создана для человека, а человек для системы?
 |
| Кадр из фильма «Матрица» (The Matrix, 1999, США).Поля, Нео, бескрайние поля, где люди даже не рождаются. Нас выращивают. Я долго не верил в это. А потом увидел поля собственными глазами, видел, как мертвых растворяют в питательную смесь и через вены кормят ею живых. Глядя на эту ужасающую точность, я осознал очевидную истину. Что такое Матрица? Контроль. Матрица - это мир грез, созданный компьютером для того, чтобы держать нас под контролем, для того, чтобы превратить человека вот в это. |
Аккумулятор, который держит в этот момент Морфеус, - не такое
отталкивающее зрелище, как помойка или бойня, но открытие
Нео действительно ужасающее. В «Киногиде извращенца» Жижека оно интерпретируется в терминах неомарксизма:
Мои друзья из лакановской школы говорят, что авторы «Матрицы», скорее всего, читали Лакана; приверженцы Франкфуртской школы видят в «Матрице» экстраполированное воплощение Kulturi ndustrie — отчужденно-овеществленную социальную Субстанцию (Капитал), которая воспринимается нами непосредственно, колонизирует нашу внутреннюю жизнь и
136
использует нас как источник энергии» .
С формальной точки зрения, Матрица устроена правильно и рационально. Это сверхэффективная экономика, тотальный рисайклинг, где в силу производственной необходимости люди клонируются и утилизируются, мертвые превращаются в питательную смесь для новых поколений. Такова железная логика машины, и таков чистый дистиллированный антигуманизм. Как говорят бизнесмены, устраняя конкурента, - «ничего личного!». Что означает, что вас исключает сам принцип капиталистической рентабельности: Ghost in the Machine.
Теперь можно дополнить брехтовский вопрос о том, что хуже: ограбление или основание банка. Сравните, например, два вида насилия: берджесовское ультранасилие со стороны уличных отморозков и невидимый, но беспощадный пресс социальной системы, формирующий «отбросы» целыми кварталами и городами. Что хуже: банальное зло бюрократа, оставившего в системе образования два коридора (для детей состоятельных родителей и для остального населения) или криминальнотеррористическое зло?
Подобная инженерная непристойность капитализма и
обнаруживается как тайна социального Реального. Тайна в лакановском смысле - как то, что лежит на поверхности, но умом не регистрируется. Парадокс с похищенным письмом из новеллы Эдгара По проявляется в кинофильмах как парадокс переднего плана истории и своеобразного фона или «задника».
Например, в кинофантастике мы можем следить за сюжетным аттракционом, героями или технологиями «будущего». Но самые смелые человеческие фантазии не скрывают реликтового излучения эгоизма и жадности, мотивирующего почти все действия персонажей. Что такое футуристические гаджеты по сравнению с фантастической алчностью и бесчеловечностью архитекторов системы?
Так, в фильме «Луна» Дункана Джонса (Moon, 2009, США) по ходу истории выясняется, что работающих на лунном модуле астронавтов бесконечно убивают и клонируют. Астронавты - тоже расходный материал, и этот порядок для компании рациональнее и дешевле, чем вахтовые командировки. В антиутопии «Остров» Майкла Бея (The Island, 2005, США) сытая жизнь в новом дивном мире оказывается всего лишь скоротечным существованием доноров органов для богатых клиентов.
В «Аватаре» Джеймса Кэмерона (Avatar, 2009, США), этом типичном образце консервативного «марксизма по-голливудски», «честный белый парень становится на сторону экологически правильных туземцев против военно-промышленного комплекса
137
оккупантов-империалистов». Конечно, иносказание Кэмерона о политике капиталистического геноцида нельзя считать по-настоящему критическим: режиссер воскрешает в памяти
зрителей уже почти мифические времена колониальной экспансии европейских цивилизаций. Мишень для общественного возмущения здесь тоже извлечена из музея, и проблемы для действующей идеологии не представляет.
Но истории о том, как система использует человеческую личность и целые народы в роли совместимых картриджей, популярны и показательны. В сюжетах криминальной тематики философскую фабулу образует глубоко спрятанный «секрет фирмы»: обратная сторона успеха респектабельной и богатой корпорации. Например, в фильме с самым подходящим для этого названием -в «Фирме» (The Firm, 1993, США) - молодой юрист в итоге обнаруживает, что работает на преступников. Но в широком смысле, история первоначального накопления капитала - это почти всегда история преступления.
Так или иначе, семиотический и психологический штрих-код
капитализма вписан в продукцию продюсерского или авторского кино. Иногда, как в документальных картинах Майкла Мура (Capitalism: A Love Story, 2009, США; Sicko, 2007, США), вещи называются своими именами и системе предъявляется неоплачиваемый гамбургский счет. Чаще дело касается отдельных персонажей, но, пользуясь формулой агента капиталистического дискурса S1/$, мы всегда обнаружим за их спинами могущественные финансово-промышленные структуры, очередной параллаксный заговор - то, о чем впрямую не говорят, но всегда подразумевают.
Расщеплению на капиталистического агента и Капитал, несомненно, соответствует оппозиция социальной реальности и социального Реального. Трудно сформулировать это различие лучше Жижека (потому использую самую длинную цитату):
Маркс описывал безумное самовозрастающее обращение капитала, солипсистское самооплодотворение, которое достигает своего апогея в сегодняшних метарефлексивных спекуляциях с фьючерсами. Было бы слишком просто сказать, что призрак этого самопорождаемого монстра, неумолимо идущего своим путем, не проявляя никакой заботы о людях или окружающей среде, представляет собой идеологическую абстракцию и что за этой абстракцией стоят реальные люди и природные объекты, на производительных способностях и ресурсах которых основывается обращение капитала и которыми он питается как гигантский паразит. Проблема в том, что эта «абстракция» состоит не только в неверном восприятии социальной реальности финансовыми спекулянтами, а в том, что она «реальна» в смысле определения структуры материальных процессов: судьба целых страт
населения, а иногда и целых стран может решаться «солипсистской» спекулятивной пляской Капитала, который преследует свою цель получения прибыли, сохраняя счастливое безразличие к тому, как его действия скажутся на социальной реальности. Поэтому идея Маркса состоит не в сведении этого второго измерения к первому, для того чтобы показать, как теологическая безумная пляска товаров возникает из антагонизмов «реальной жизни». Скорее его идея состоит в том, что невозможно в полной мере понять одно (социальную реальность материального производства и социального взаимодействия) без другого: именно организованная без всякого внешнего принуждения метафизическая пляска всесильного Капитала служит ключом к реальным событиям и катастрофам. В этом и заключается фундаментальное системное насилие капитализма, гораздо более жуткое, чем любое прямое докапиталистическое социально-идеологическое насилие: это насилие больше нельзя приписать конкретным людям и их «злым» намерениям; оно является чисто «объективным», системным, анонимным. Здесь мы сталкиваемся с лакановским различием между реальностью и Реальным: «реальность» — это социальная реальность действительных людей, участвующих в различных взаимодействиях и производственных процессах, тогда
как Реальное — это неумолимая «абстрактная» и призрачная
логика Капитала, которая определяет происходящее в социальной
138
реальности.
Подлинной глубиной драматургического противоречия становится сегодня не конфликт между антагонистическими классами или их представителями. И даже не внутренний антагонизм вовлеченного в капиталистические отношения субъекта - в духе борьбы личности против служебного долга, социальной роли, профессиональных инстинктов (представим себе случай с капиталистическим агентом, выселяющим из собственных домов должников). Важно заметить онтологическую погруженность капиталистических абстракций в сознание конкретного человека, отменяющую сами условия различения этического и профессионального, личного и общего, доброго и злого.
Эта ситуация сравнима с тем эпизодом в «Матрице», когда Нео узнает, что машины и программы тоже умеют чувствовать и любить. Трансформацию капиталистического субъекта в машину дополняет превращение машины в гуманоидного субъекта (еще раз вспомним о «вежливых роботах» в сети, исправляющих нашу речь).
Об этом без обиняков рассказывает один из самых интересных фильмов последнего десятилетия - «Космополис» (Cosmopolis, 2012, США) Дэвида Кроненберга по одноименному роману Дона Делилло. Формально героем здесь является мультимиллиардер Эрик Пэкер, рекламно-символическое олицетворение Капитала, его рабогосподин.
Но настоящий анализ «Космополиса» сосредоточен на шизофренической расщепленности героя на субъект и объект капитала, функцию и персону. Название отсылает, разумеется, к легендарному «Метрополису» Фрица Ланга. И там, и здесь предметом изображения становится конфликт труда и капитала. У Ланга он подан метафорически: в образах разделения города будущего на «верх» и «низ», на анонимную рабочую массу и
праздных «элаев» правящего класса. В «Космополисе» тоже хватает метафор: мир «внутри» и «снаружи» лимузина;
пресыщенная холеная элита и грязные «крысы» из числа уличных анархистов; пульсация сердца и пульс денежных потоков, «перекрестная гармония между природой и информацией». Однако конфликт труда и капитала становится здесь не эстетическим, а диалектическим. У Ланга капиталист и рабочий в финале подавали друг другу руки - это можно понять как формальный хэппи-энд, но одновременно и как шаткое перемирие до следующих классовых битв.
В финале «Космополиса» Дона Делилло сверхкапиталист Эрик Пэкер и неопролетарий Ричард Шитс сходятся в старомодном дуэльном поединке, и за бывшим наемным работником остается последний выстрел. В экранизации Кроненберга финал выглядит оборванным - действие заканчивается за секунду до выстрела. При этом решимость Шитса уже не выглядит железной, а потому узловой конфликт раба и господина становится совсем запутанным. Вместо решения коллизии, финал подводит к зыбкому «подвешенному» состоянию.
«Матрица» - другой источник «Космополиса», что очевидно и в стилистических, и в содержательных моментах. Уже в самом начале фильма несколько опознаваемых знаков (черные костюмы, светозащитные очки, зеленоватый тон картинки) отсылают нас к трилогии Вачовски - с той существенной поправкой, что у Делилло и Кроненберга исследуется матрица внутренняя. Дело касается проникновения абстрактной логики системы в сферу фантазий и желаний субъекта. Отсюда заторможенность действий, реакций и речи персонажей, находящихся в поле тотального самоконтроля. Здесь уже не обойдешься красной таблеткой, не отключишь сетевой кабель. Единый язык программирования, на котором написана Матрица, становится в «Космополисе» языком и кодом движения денег:
Он глянул мимо Цзиня - потоки цифр бежали в разные стороны.
Он понимал, сколько это для него значит - бег и скачки данных на
экране. Рассмотрел фигуративные диаграммы, которые вводили в
игру органические узоры, орнитоптеру и многокамерную
раковину. Поверхностно утверждать, что цифры и графики -холодное сжатие буйных человеческих энергий, когда всяческие томления и полуночный пот сводятся к ясным модулям на финансовых рынках. Сами по себе данные одушевлены и светятся, динамический аспект жизненного процесса. Таково красноречие алфавитов и числовых систем - оно полностью реализуется в электронной форме, в единицах-нулях мира - цифровой императив, определяющий всякий вздох живых миллиардов планеты. Так вздымается биосфера. Тут наши тела и океаны -
139
познаваемые, цельные.
Проблема Пэкера в том, что он «оцифрован вживую», погружен в персональную матрицу, подключен к финансовым потокам не посредством гаджетов и биржевых сводок, а через ежеминутную работу собственного мозга. Не случайно в этом дремотно -безвольном состоянии, в котором граница жизни и смерти неощутима, Пэкер чувствует почти физическую близость к цифровым индексам хаотического круговращения капитала. Он похож на введенного в транс пророка, находящегося сразу в двух мирах, но при этом вне субъект-объектного разделения.
Это и делает «Космополис» точным описанием устройства социальной реальности, с ее тектоническим противоречием между неумолимой абстрактной властью денег и конкретными человеческими жизнями. Пустыня реальности становится теперь
не выжженной землей, но опустошающим и обезличивающим социальным Реальным.
В романе Делилло Пэкер рефлексирует свое шизофреническое расщепление, лакановскую перечеркнутость и раздробленность субъекта. Он даже умирает вследствие этого противоречия, когда
метастазы цифровой экономики окончательно «переписывают» его человеческую субъективность. В фильме Кроненберга герой деперсонализируется, превращаясь в модель, схему человека.
 |
| Кадр из фильма «Космополис» (Cosmopolis, 2012, США) |
Изумительно точно использование в главной роли Роберта Паттинсона, который в массовом сознании навсегда связан с вампирскими «Сумерками». Таким образом, означающим второго уровня становится в «Космополисе» симбиоз капитала и вампиризма или, еще точнее - Капитал-Вампир: «В связке с Вампиром Капитал оживает. Он "развивает мечты", он "желает", он "противостоит", у него "имеется мораль"». 68
Именно красавчик Паттинсон лучше всего иллюстрирует перерождение в капитализме любых человеческих качеств в оптимизированные функции: вместо любви - секс, вместо красоты - смазливость, вместо личностных отношений - партнерская зависимость. Прогрессирующее омертвение героя - двигатель вялого сюжета и буквальная иллюстрация тезиса о прижизненном загнивании капитала. Как агент некрофильской этики, Капитал мертвеет именно тогда, когда он лучше всего себя чувствует: когда он с иголочки одет, сыт, ухожен, натренирован в фитнес -клубе. Ведь в широком смысле слова некрофил просто заменяет естественное искусственным. Поэтому полный контроль над живыми реакциями, механистичность и автоматизированность работы и быта - это признаки некрофильского разложения и гниения.
Понятно, почему Пэкер так желает прорваться к травматическому Реальному - даже через боль и смерть. Эта разрушительная жажда реальных ощущений, не искаженных защитными экранами общества дигитального потребления, - очень современный психологический симптом, время от времени превращающий скучающих буржуа в одержимых опасными фантазиями экстремальщиков. Все бесцельные приключения Пэкера в «Космополисе» подчинены поиску травматического ядра Реального в отчуждающих и экранирующих структурах социальной реальности. Проблема Пэкера в том, что вместо собственно Реального он встречает лишь Воображаемое Реальное или Символическое Реальное. Или в кантовской диспозиции - не вещи-в-себе, а явления, проекции нашей фантазии на Реальное.
Сентенции о том, что конец света проще представить себе, чем конец капитализма, «Космополис» противопоставляет картину внутренней деградации капитала. Финальный поединок раба и господина (длинная сцена объяснения-дуэли между Пэкером и Шитсом) переходит в чтение обвинительного акта:
Ты должен умереть, из-за твоих мыслей и поступков. Из-за твоего дома и тех денег, которые ты за него заплатил. Из-за твоих ежедневных осмотров у врача. Только за это ты уже заслуживаешь смерти. Осмотр у врача каждый день. Из-за того, сколько у тебя было и сколько ты потерял. Из-за лимузина, портящего тот воздух, который необходим людям в Бангладеше. Только из-за этого ты
141
уже заслуживаешь смерти.
Но офисный пролетарий Шитс - не единственный могильщик капитализма. Интегральной метафорой «Космополиса» становятся крысы - и те, что первыми бегут с корабля, и те, что переносят смертельную болезнь. Чума капитализма - это, помимо прочего, перепроизводство денег: «Я как-то стихотворение читал, там
М2
крыса становится единицей валюты». Аналогия самая прямая: крысы переносят чуму, деньги переносят болезнь капитализма. Садомазохистская связь раба и господина, труда и капитала
проявляется в «освобождающей» и «закрепощающей» функции денег.
Тормозящая и связывающая функция товарно-денежных
отношений вступает в противоречие с развитием
информационного общества. Разрыв между священным для капитализма копирайтом и свободным распространением
интеллектуальных продуктов в Сети есть разрыв между самим капитализмом и свободным развитием общества. В ближайшей перспективе, как и в финале «Космополиса», место капитализма -на помойке истории.
КТО ТАМ?
Вопрос о горизонтах завтрашнего дня и призраках дня вчерашнего в связи с историческим местом капитализма нужно решать уже сегодня. Стоит ли брать с собой в космический перелет (ждем обещанной миссии на Марс!) автомат по продаже кока-колы для доверчивых инопланетян или оставить его в музее прошлого?
В фантастических рейсах старикам не место, до новых миров они не долетят. Но как быть со старыми привычками или, например, с произведениями популярной кинофантастики, нашпигованной по традиционным рецептам всеми возможными идеологическими штампами?
Перестановка местами переднего и заднего планов сцены для обнаружения «похищенного письма» идеологии - главный способ критического анализа. Укрупняя фоны и текстуры, мы находим первичный код сюжета, отвечающего необходимости преподать идеологический урок: например, установить еще один звездно -полосатый флаг в доселе дикой части Галактики.
Функцией фантастического образа как формы проявления коллективного бессознательного является репрезентация мечтаний и желаний. Но не всякие безотчетные фантазии достойны высокобюджетных вливаний. В ход идут только идеологически корректные желания, граничащие с фантазмами власти.
Отсюда и берет начало основной парадокс кинофантастики. Перемещая место и время действия в сферу возможного, она обладает большей, по сравнению с «реализмом», свободой маневра. Но идеологическое ограничение свободы воображения превращает экранизированный нарратив в очередную глупую сказочку о войне джидаев демократии с роботами тоталитаризма.
Да будет благословенна эта сказочная глупость сценаристов! Она позволяет археологам идеологии черпать ценный материал без утомительных глубоких раскопок. Прекрасный образец жанра -«Марсианин» (The Martian, 2015, США, Великобритания) Ридли Скотта. Поистине, нет таких крепостей, которые не могли бы взять голливудские сценаристы. Из сюжета фильма зритель узнает, как выращивать на Марсе картофель в удобрении из собственных экскрементов, как взлететь с поверхности планеты под брезентовым тентом, как использовать дырку в скафандре в качестве управляемой ракетной тяги... И это только начало списка удивительных рецептов от космического барона Мюнхгаузена, а точнее, от Дрю Годдард и Энди Уира - сценаристов ленты.
 |
| И тогда я поднял себя за волосы прямо с поверхности Марса!Кадр из фильма «Марсианин» (The Martian, 2015, США, Великобритания) |
Может быть, эти благоглупости - отвлекающая дымовая завеса? За плотным туманом выдумки лучше чувствуют себя ценности политического консерватизма. Ловкость ручной техники фокусника построена, как известно, на факторе отвлечения внимания зрителя. Технические чудеса кинофантастики тоже уводят наше внимание от нищеты высказывания или навязчивой
дидактики истории. При этом и сами технофокусы даются в сугубо потребительском аспекте: в отрыве от воли и ума их создателей.
Есть ли в стандартном фантастическом кинотексте указание на авторство всех удивительных изобретений: межзвездных
кораблей, орбитальных городов, порталов гиперпространства, машин времени и т.п.? Нет, здесь царствует представление о мире
как супермаркете, технорае без труда и усилий. Просто кто-то как-то когда-то (может быть, космические нелегалы-гастарбайтеры?) произвели на свет разные полезные штуковины, даже не
объяснив, как ими правильно пользоваться. В конечном счете, всегда можно сказать, что Матрицу создала сама Матрица, а роботов производят другие роботы. Рекламный эффект «человека в белом халате» (предположительно, ученого) эксплуатируется в кинофантастике со знаком «минус». От ученых тут нужно ждать беды: их безумные эксперименты становятся прологом истории с глобальной катастрофой, тогда как интеллектуальная скромность потребителя - методика выживания в нештатной ситуации.
В фантастических кинокомиксах, как в «Трансформерах», живой мыслящий герой - атавизм, дань привычкам. Ходом событий управляет компьютерный интеллект, взбунтовавшаяся программа, добрый или злой робот. Функции человеческого персонажа технические: связывать сцены-аттракционы с новыми цифровыми спецэффектами, разбавлять механический сюжет имитацией человеческих реакций (страх, восхищение, ненависть и т. п.), демонстрировать product placement.
И всё же толковая кинофантастика редко оставляет нас равнодушными. Принимая набор жанровых условностей, мы устанавливаем связь, как это определяет Антонио Менегетти, с «галлюциногенным конденсатом наиболее распространенного
комплекса».69 Фантастический фильм провоцирует наслаждение от сомнительных с моральной точки зрения сцен насилия, смерти, катастроф. По ходу просмотра мы можем поймать себя на самых непристойных желаниях и фантазиях. Реакция бессознательного одобрения распространяется, например, на зрелище гибели человеческой цивилизации, стираемой с Земли то огромным астероидом, то пришельцами, то эпидемиями гибридных вирусов.
Этим обстоятельством и объясняется специфическая актуальность жанра прогностических фильмов-катастроф. В них научные открытия оборачиваются кошмарами, технический прогресс -апокалипсисом, утопия мутирует в антиутопию. Двойственное садомазохистское удовольствие от сюжетов о гибели человечества - это отражение нашей шизофренической амбивалентности в отношении к современности. Наслаждаясь фантастически изощренными потребительскими благами, мы всё больше ощущаем травматическую привязанность к социальной матрице и безотчетно жаждем освобождения в акте глобальной катастрофы.
На рациональном уровне пафос фантастики середины прошлого века мы находим наивным и устаревшим. Поэтому обычно не верим в настоящие перемены, пытаемся запретить себе думать о «белом слонике» социальной альтернативы. Но на уровне бессознательных резонансов с коллективным воображением темы современной кинофантастики прочитываются нами именно через смешанное чувство любви и ненависти. Не желая отказываться от привычного потребительского комфорта, мы мысленно солидаризируемся со всеми звонкими проклятиями в адрес общества потребления. Зрелище скованного льдами, затопленного, взорванного, словом, хорошо руинированного Нью-Йорка в очередном фантастическом блокбастере вызывает почему-то чувство глубокого удовлетворения.
Другого рода амбивалентность проявляется в собственно идеологическом прочтении фантастических киносюжетов. Главный урок фильмов, подобных «Марсианину», в том, что сгущение даже самых неправдоподобных элементов в одной космической сказке не нарушает фундаментальной конвенции автора и зрителя, не отменяет глубинную веру в идеологемы.
Работает психологический механизм, который Бодрийяр назвал «эффектом Деда Мороза». Подобно детям, догадывающимся о новогоднем обмане, но принимающим посредством вымышленного персонажа фактичность родительской любви, мы в фантастическом кино покупаемся на любовь и заботу кормящей идеологии. Бонусом ко всем сюжетным нелепостям и хорошо сделанным спецэффектам мы получаем в «Марсианине» пилюлю спасительной иллюзии: системе не всё равно, где вы и как вы себя чувствуете. Если вы - потерянный на поле боя рядовой Райан или брошенный звездными коллегами астронавт Марк Уотни, то в киносказке вас обязательно найдут, спасут, обогреют.
В настоящем холодном космосе социального отчуждения
механизму нет дела до самочувствия мелкого винтика. В реальной космической гонке, где а la guerre comme a la guerre - совсем не до сантиментов и вольностей с «особым мнением» внутри высшего руководства НАСА или разворотом космического корабля (самое абсурдное допущение в сюжете картины). Но надежда на то, что демократия (хотя бы в голосовании членов экипажа) все-таки работает, вера в приоритет «ценности человеческой жизни», упование на космического Деда Мороза - это интеграл таких киносказок.
Оптическая иллюзия идеологии переставляет знаки полярных явлений, но изменить социальное Реальное она не в силах. Поэтому из картонных перегородок Office Space, где наша жизнь -лишь источник дохода для государств и корпораций, мы спешим к экранам, переворачивающим мир вверх ногами. Здесь в стандарте изображения 4К и со звуком Dolby Surround мы потребляем коллективную фантазию как дозу антидепрессанта. В Hollywood conveyor dreams невозможное становится возможным: любовь и дружба побеждают космическую энтропию, семейные ценности останавливают войну миров, неудачники получают свои заслуженные пять минут славы.
Мораль «Марсианина» сводится к заезженной пластинке о том, как важно не опускать руки, не падать духом, и тогда к тебе обязательно придут на помощь, о тебе помнят, ждут, любят и бла -бла-бла... Сравнивая персонажа Мэтта Дэймона с ближайшим литературным родственником - Робинзоном, можно заметить, как изменились акценты. В романе Дефо нас волновала история одиночества и честной борьбы человека с противостоящей ему враждебной природой. Остальному миру не было никакого дела до лузера Робинзона Крузо: драматургию произведения
определяли трудолюбие и мужество героя (особенно в финале романа, где Крузо отбивает у пиратов корабль).
В «Марсианине» драматургия симулируется как интрига на детском новогоднем утреннике: известно, что Дед Мороз и Снегурочка к сроку прибудут и зажгут огни на елочке, но группа костюмированных злодеев оттягивает кульминацию. Неизбежное для семейных блокбастеров возвращение Мэтта Дэймона тоже на два часа откладывают с помощью разной степени глупости «технических» проблем. Однако ровно за секунду до катастрофы на одном только выхлопе шампанского, как капитан Врунгель, точнее - на собственных газах - «Марсианин» доберется домой к индейке на День благодарения.
Многие наивные и смешные сцены читаются в этом смысле как допустимые условности оперного либретто или балетной постановки. Ведь нас не удивляют длинная ария перед последним ударом клинка или предсмертный танец. В летаргическом саспенсе «Марсианина» действуют те же законы. Сольная партия героя оттеняется фигурами безмолвных статистов, занятых прорисовкой фона и показом коллективных эмоций. В «центре управления полетом» забавные «программисты НАСА» тоже организованно рукоплещут хорошим новостям из космоса и в тревоге дружно замирают, когда Марк Уитни не дает о себе знать.
Как в древнегреческих трагедиях, мы видим здесь подчиненный фатуму безликий хор. На его фоне несколько условно центральных персонажей, озвучивают чужой текст через раструбы сценических масок. В самые ответственные минуты зритель в мультиплексе даже забывает о поп-корне. Таков театр современной идеологии, в котором набор безумных условностей не подрывает доверия к базовым ценностям дискурса Господина.
Существует множество конспирологических теорий на тему американской лунной миссии или орбитальных полетов «Джемини» и «Аполлона». Воду на эту мельницу льют и образцы «критической кинофантастики»: например, «Козерог 1» Питера Хайамса (Capricorn One, 1977, США). Нашумевший фильм об имитации покорения Марса рассказывает, скорее, о технологиях манипуляции коллективным сознанием. Но на теорию заговора работают и фильмы ура-патриотической направленности. Ведь только здесь глупость и абсурд не просто вкрапляются в сюжет (как отдельные промахи манипуляторов), но являются двигателем всей истории. Сосредоточиваясь на мелких неправдоподобностях (тот же брезент на ракетном модуле в «Марсианине»), мы упускаем из внимания фантастическую ложь о том, что наша жизнь имеет космическую ценность. Принимаем вранье о том, что в космическом рейсе важные вопросы решаются прямой демократической процедурой. Вместе с честным лицом Шона Бина заглатываем глупость о возможности нарушения логики военно-бюрократического управления НАСА.
Кстати, Capricorn One тоже довольно наивен. В финале картины, свобода прессы побеждает козни заговорщиков. Но как быть с тем, что в обществе зрелищ любое разоблачение уплотняет систему контроля? В этом смысле, фантастический Марсогейт сработал бы ничуть не лучше Моникагейта.
Все-таки главный спектакль идет на других подмостках. В идеологическом театре есть свой вечный сюжет - материнская забота системы о судьбе мелких винтиков, изношенных «старых
башмаков», отходов гонки милитаристских и промышленных вооружений.
История о неунывающем космическом Кандиде, каждому жесту которого внимает миллиардная аудитория чутких болельщиков -это история о глупости верящих в доброго и заботливого Старшего Брата, гротескное отражение нашей наивности и зачарованности
господствующей идеологией.
Отвлечемся на время от фантастических миров и мыслей о будущем. Вообразите приятную картину звездной ночи на берегу реки. После шумного пикника спит «золотая молодежь». Вдруг -яркий свет прожектора, звуковая сирена. Люди в белых халатах по одному отлавливают заспанных отдыхающих, усаживают в пыточное кресло. Сурово заглядывая в рот, вопрошают: а вы знаете, что во время сна в полости рта размножаются бактерии?
Эта реклама зубной пасты - пример тактики репрессивной заботы новой материнской идеологии. Тоталитарный патриархальный Большой Брат, как в операции по перемене пола, превратился в идеологию-мамочку. Это поистине alma mater - кормящая идеология, щедро одаривающая промышленным изобилием, потребительским комфортом, но требующая после каждого кусочка пищи пройти тест на кислотно-щелочной баланс.
Мы живем в большом дисциплинарном санатории, где покой, сон и высокий уровень жизни возможны лишь под бдительной защитой Большой Сестры - выглядящей как сексуальная дива с рекламных постеров, но с характером стервы. Если верить рекламным сюжетам, жизнь и здоровье обывателя всегда под угрозой: его атакуют «кариозные монстры», «зубные налетчики», комары, клещи-сапрофиты. Если ты не укрыт щитом тотальной заботы Ламизила или Blend-a-med, то тебя тут же наградят грибком стопы, кровоточащими деснами, эрективной дисфункцией и т. п.
При всей лакированной благостности рекламного мира, удивительно именно то, что в нем постоянно идет война на уничтожение. Две блондинки с брандспойтами (в телерекламе Dirol) смывают из полости рта остатки пищи вместе с какими -то незаконными мигрантами. «Мощное орудие против боли» садопилюля Нурофен наносит прицельные удары по карте целей в потребительском организме. Наповал лупит по насекомым Raid. Удары с воздуха по вредителям поддерживает морская флотилия «туалетных утят». Газовая атака батареи аэрозолей завершается полной наземной зачисткой при поддержке армии моющих средств. Даже безобидные зайцы Duracell любят строиться рядами и маршем проходить по полям сражений, оставляя за собой «трупы» неродственных зайцев другого бренда.
Как и Большой Брат, идеология-мамочка тоже любит процедуры вразумления заблудших и несознательных. «Семейная реклама» постоянно переучивает родственников, сталкивает лбами поколения (младшие - продвинутые, старшие - упертые, потому подлежат перевоспитанию), города и деревни, людей и марсиан. Проблема всегда одна: есть незахваченная продуктом территория или конкретный объект сопротивления. Цель: склонить к
сотрудничеству, «замирить», «зачистить», включить в мир тотальной потребительской идиллии.
В одной из реклам McDonald's продавец с удивлением взирает на топ-модель, заказывающую себе биг-мак. Вот появляется и вторая умопомрачительная модель, третья... В логике удивительного слогана макарон Гранмулино «я ем, чтобы похудеть», McDonald's тоже не боится противоречий и оксюморонов. Но это в культурной эволюции противоречия - двигатель развития. В рекламной утопии противоречия подлежат санации и ликвидации. В мире, структурированном как реклама, лояльность к торговой марке сливает вас в «экстазе коммуникации» даже с вашим политическим врагом. Нет больше угнетения по национальному, религиозному или имущественному принципу. Нет сексизма, расизма, фашизма, эйджизма и других социальных проблем. Мы вместе, если только мы соединены радугой сладких карамелек, или укрыты шоколадным пузырем Cadbury, или твердо стоим на
спортивных ногах в кроссовках Nike (на поверхности одноименной планеты).
Но ярко-розовый позитив рекламной утопии дезавуирует непрекращающаяся по всем фронтам борьба с противниками потребительского счастья. Лексика и риторика воинственного милитаризма используется в политической пропаганде и рекламе показательно синхронно. В то самое время, когда «умное оружие» фирменных медикаментов наносит удары по целям в наших желудках, политики обличают коммунистическую «заразу» или «бактерии» терроризма. Ноам Хомский в книге «Прибыль на людях» приводит подходящий пример политической демагогии:
Националистические режимы, которые угрожают «стабильности»,
зачастую называли «гнилыми яблоками», которые могут
«испортить весь урожай», или же «вирусами», которые могут
144
заразить другие государства.
Тема зачистки, стерилизации, контроля и уничтожения «вредоносных» элементов позволяет поставить знак равенства между приемами политической и маркетинговой пропаганды. На вооружении первой есть «интеллектуальное» оружие, поражающее якобы только военные цели, без потерь среди мирного населения. В арсенале второй - умные стиральные порошки, интеллигентные бритвенные станки, научные формулы победы над грязью... С наукой не поспоришь, поэтому запасайтесь деньгами или бомбоубежищами!
Двойственная функция материнской идеологии - та, что Бодрийяр называет «репрессивной заботой», - проявляется, например, в целой серии рекламных роликов Orbit. В истории с продолжениями здесь фигурируют смазливый любвеобильный парень и конкурирующие блондинка и брюнетка. Стоит только парню уединиться в джакузи с брюнеткой - тут же, как чертик из табакерки, выныривает блондинка с ластиком жвачки... Та же история повторяется на пляже, на вечеринке, в открытом море. Не дай бог иметь такую бдительную и ревнивую подружку,
144 Хомский Н. Прибыль на людях. М.: «Праксис», 2002. С. 31-32.
удушающую своей заботой. Мы спим - она нас «охраняет»; мы расслабляемся - она «работает». Эти блондинка и брюнетка как две условно соперничающие политические партии: выбор между ними иллюзорен, но они тебя в любом случае достанут. Вся разница между политическими системами зачастую и сводится к цвету: на географических картах враждующие страны
обозначаются красочным контрастом. В реальных войнах сходятся серые и синие, красные и белые, еще чаще - белые и черные. Судя по дебильной улыбке парня из рекламы Orbit, ему вообще не принципиально, с кем делить досуг, как и рядовому избирателю или покупателю. Имея дело с женщиной, как говорил герой «Старшего сына» Вампилова, нужно не забывать, что есть и другие женщины. Имея дело с товаром, нужно твердо знать, что есть миллиарды других товаров.
Это пример идеологии первого уровня: легко опознаваемые по своей фразеологии, тону, амикошонству приемы пропаганды. Сложнее с идеологией второго уровня - системой ценностных координат, благодаря которым возникает безотчетная симпатия к пропагандистскому нарративу. Почему мы все-таки голосуем за проходимцев и покупаем некачественные товары при всем житейском скепсисе и остатках здравого смысла? Это и есть «логика Деда Мороза»:
Это не логика тезиса и доказательства, но логика легенды и вовлеченности в нее. Мы в нее не верим, и однако она нам дорога. <...> Не «веря» в этот товар, я верю рекламе, которая пытается заставить меня в него поверить. Таков феномен Деда Мороза: дети ведь тоже не очень-то задаются вопросом, существует ли он на самом деле, и не устанавливают причинноследственную связь между его существованием и получаемыми ими подарками; вера в Деда Мороза - это рационализирующая выдумка, позволяющая ребенку во втором детстве сохранить волшебную связь с родительскими (а именно материнскими)
С- 145
дарами, которая была у него в первом детстве.
145 Бодрийяр Ж. Система вещей. С. 179-180.
По Бодрийяру, мы верим в саму «заботу», «старание», «работу» рекламируемых корпораций. Tefal думает о нас! Большая Сестра укутывает нас в кокон заботы, попечения и материнской, с эдипальным бонусом, сексуальности. Та же самая ситуация и с другой кормящей матерью - политической пропагандой. Как без нее прожить? В глубине души мы отвечаем себе: никак, невозможно, политическая идея нужна как воздух, как земля под ногами. Потребитель искренне уверен, что без «двигателя» рекламы экономика остановится, без телевизионной информации о товарах выбор в супермаркете коллапсирует. Это последний довод королей - своеобразный онтологический аргумент идеологии.
В рекламе проявляется базовая, конституирующая идеология с ее системой «первичных», «неотчуждаемых» потребностей.
Поведение рекламных героев вызывает резонанс на уровне глубинной стадной реакции: все уже там - в торговом центре, на выгодной распродаже. Опаздываешь к раздаче ты один, подводишь коллектив! Включается первичный социальный
рефлекс, проявляющийся в стремлении не отбиваться от толпы, «равняться на Джонсонов». Конформист, который прячется в сознании каждого из нас, - агент социальной нормы. Стремление не отстать от общих темпов и направлений - абсолютно нормально и необходимо для общественной жизни.
Но рекламный прототип нашей личности, озабоченный только карьерным продвижением, успехом на экономическом и
социальным рынке, сексуальной привлекательностью, - это не
передовик социального производства, а его арьергард. Нет ничего более тривиального, чем отчаянная самореализация по готовым рецептам. Нонконформизм, как объяснял герой «Бойцовского клуба» Паланика, выражается не в симулятивном самосозидании, а в саморазрушении, в отрицании стандартов индивидуализации. То, что преуспеть можно именно с помощью «всегда первого» чая Липтон или посредством принципа «лучше жевать, чем говорить», - это частности. Общим местом является ставка на карьерный рост и успех как на «первичные» ценности, ради которых можно и поголодать, и многим пожертвовать.
Другая базовая характеристика идеологии капитализма,
проявляемая именно рекламой, состоит в ее нарциссическом самолюбовании. Тревожный испепеляющий взгляд Дяди Сэма с
плакатов олд-пропаганды (с призывом вступить в вооруженные силы или заплатить налоги) сменился на постерах новой идеологии столь же призывным, но неконкретным и расслабленным взором супермодели или актрисы. Этот взгляд уже не говорит нам: приятель, мы без тебя не обойдемся, мы тебя ждем! Это слегка отсутствующее выражение лица, вещь-в-себе, заявляет: парень, я точно без тебя проживу. Ну а ты?
 |
| Рекламный «взгляд вкось». Скарлетт Йоханссон, лица Dolce&Gabbana |
Нарциссическая идеология-в-себе отлично использует психоэкономику соблазна. По-настоящему нас привлекает свободный, игнорирующий наше желание объект, который нужно захватывать и покорять. Из анализа Сартра в «Бытии и ничто» известно, что стратегия соблазна - это модернизированная стратегия Господина, требующего от раба уже не просто страха и уважения, но и любовной самоотдачи: «Соблазн имеет целью вызвать у другого сознание своей ничтожности перед соблазняющим объектом» .
Традиционный институт господства основывался на отчуждении знаний, умений и результатов труда раба. В психоэкономике соблазна у эксплуатируемых классов корректируются фантазии, мечты, представления о границах взгляда и дискурса власти. Никакой вредной свободы воображения! Все джентльмены предпочитают блондинок 90 х 60 х 90. Любовный дресс-код в системе современных социальных отношений («модель», «фитоняшка», «жена футболиста» и т.п.) действует в обе стороны. Тех, кого выбирают, и тех, кто выбирает, сближают четкое понимание стандартов привлекательности и знание стратегий первичного соблазна.
К идеологии капитализма обычно не приходят путем проб и ошибок, сомнений и научных экспертиз. В нее влюбляются с первого взгляда, как в дорогой автомобиль или стильный гаджет. Поскольку красотке с рекламного плаката очевидно не до нас, мы выбиваемся из сил, чтобы показать необходимый энтузиазм, увлеченность, лояльность и платежеспособность.
Такой гипноз власти, влюбленность в ее производительные силы -феномен, нуждающийся в особом изучении. Предварительно я бы назвал его «фасцизмом» - от латинского слова «fascinus» (зачарованность). Есть разные оттенки этого понятия, если рассматривать фасцизм предметно.
С точки зрения экономической зачарованности (безотносительно реального положения дел), капитализм обладает гиперпотенцией
в сфере товарно-денежного производства. Взаимосвязанность «систем производства богатства, смыслов и удовольствий»147 является главным условием воспроизводства социального порядка. Эффективная самореклама правящей идеологии - это не предвыборные уличные растяжки или сувенирные майки с портретом вождя. Коллективную фасцинацию населения нескромным обаянием власти обеспечивает ежедневный
конвейерный парад торговых марок, брендов, стильных и престижных промышленных продуктов, рекламных образов и т. п.
147 Бодрийяр Ж. Пароли. От фрагмента к фрагменту. С. 22.
Пришло время обновить теорию товарного фетишизма, включая частности брендовой лояльности или потребительского дендизма, до целой концепции политического господства нового типа - фасцизма. Мы незаметно оказались в стране Воображляндии, где производятся и потребляются поточные фантазмы. Коллективная влюбленность в круговорот марочных продуктов, «вещи, на которые можно смотреть бесконечно» -основа новых социальных отношений.
В «Капитале» Маркс прибегает к оптическим метафорам (зеркало, устройство глаза) и объясняет феномен товарного фетишизма как стандартное для идеологии «переворачивание» реального положения вещей в пользу иллюзорной и внушенной картины мира - так трансформируется «общественное отношение самих людей, которое принимает в их глазах фантастическую форму
148
отношения между вещами».
В глазах потребителя товаров социальные медиации подменяются отношениями между вещами: как это прекрасно видно сегодня на примерах объективации промышленных продуктов или торговых марок (пример: анекдотичные войны брендов Coca-Cola против Pepsi, Audi против BMW и т. п.).
У Бодрийяра в работе «К критике политической экономии знака» концепт товарного фетишизма поворачивается другой стороной. Если, по Марксу, абстракция символической стоимости вещей сводится фактически к психологическому феномену, то Бодрийяр
показывает, что абстракция определяет сам процесс производства и потребления:
«Фетишизм предмета» никогда не может поддерживать обмен в самом его принципе, наоборот, это социальный принцип обмена
I 149
поддерживает фетишизированную стоимость предмета.
Вместо маскировочной эквивалентности товарного фетишизма общественным отношениям Бодрийяр предпочитает говорить о глубинной логике «абстрактного общественного труда», образующей абстрактную систему потребностей.70 Привычным бинарным оппозициям базиса и надстройки, эксплуатации и отчуждения, экономики и политики Бодрийяр противопоставляет представление о целостной природе господствующей идеологии:
Итак, идеология не располагается ни на той стороне, ни на другой. Она является той единственной формой, которая проходит через все поля социального производства. Она является включением любого производства (материального или знакового) в один и тот же процесс абстрагирования, редукции, процесс всеобщей
151
эквивалентности и эксплуатации.
Социальная инженерия нашего времени давно не сводится к манипуляции ложными потребностями, к грубому включению субъекта в господствующую иллюзию. Неверным является идеалистическое разделение на внешний отчуждающий мир (где властвует идеологический большой Другой) и страдающий от принуждения и манипуляций внутренний мир человека. Внимательный (само)анализ интимного пространства субъекта покажет, что идеология производится не снаружи и не внутри, а синхронно генезису этой самой «субъективности» или «индивидуальности». Как бы сказал Фуко, сегодня индивид - это главный продукт системы власти, это молекула властных отношений. Индивид сам выполняет функцию идеологического мема, перенося и формируя схемы социальных взаимодействий как собственные жизненные правила.
В фильме Карпентера «Они живут» идеология выступала в классической роли мозгового паразита. Ее циркулярные хэштеги («подчиняйся», «потребляй!» «смотри телевизор») вписывались в сферу знания как невидимые для глаза, но улавливаемые бессознательно императивы. В идеологии фасцизма другая логика: предлагая нам потреблять товары и подчиняться моде, реклама посредством своего «лица» отводит взгляд в сторону и действует в пространстве между служебной инструкцией и человеческой реакцией. Скарлетт Йоханссон на постерах Dolce&Gabbana - это рекламная Джоконда, вещь-в-себе: она ничего от нас не требует и не обещает. Попробуйте сами добиться внимания, овладейте брендом так, как раньше он завоевывал вас!
Дилемма из романа «Любовь к трем цукербринам» Пелевина: читает ли система наши мысли или эти мысли изначально настроены на интересы системы? - это ядро проблемы. Если чужое желание, помещенное в самый центр субъективности, искренне воспринимается как собственное, можно ли считать его средством манипуляции? Религиозный фанатик, одержимый желанием жертвоприношения, - субъект внушения или самовнушения? А насколько сознательно поведение жертвы фэшн-индустрии, оплачивающей модные безделушки ценой будущего (кредиты, ипотеки, офисное рабство)?
Фальшивое ядро личности, в котором благосклонность Скарлетт Йоханссон важнее, чем самочувствие близких людей, - это типичный продукт фасцистской идеологии. Такой индивид не захвачен властью, а сам с малолетства строит планы, например, «покорения столицы».
В финале документальной картины Виталия Манского «Девственность» (2008, Россия) мы видим кадры телевизионного кастинга будущих «покорителей Москвы». Молодые люди искренне реагируют на провокации ведущих и с готовностью сводят моральный выбор к денежному эквиваленту:
- Я уехала вчера из дома, из Тольятти. Приехала в Москву... Я с поезда пришла сюда, сразу с сумками. Со всем-всем, тащилась пешком. Я в Москве первый раз. Я на многое готова, я непредсказуемый человек.
- Я готова себя продать. Я хочу себя продать: на год пользования моим телом, моей душой, моим присутствием. Сто тысяч долларов. Если вы позволите себе эту цену, я подпишу условия вашего контракта.
- Готов ли я съесть за две с половиной тысячи долларов, на камеру, чтобы это видела вся страна, говно свое? Вау, это вообще. Ну это вообще. Вы меня.
- За сколько, цену назови!
- Ну за больше. Сто тысяч !
- Долларов или евро?
- Евро. Допустим, выделимся: евро.
- А за пять тысяч евро?
- Вы сбиваете цену. <.> Москву нужно либо покорять, либо сидеть в луже на Казанском.
Обезоруживающая откровенность человека, для которого в предложении съесть свои экскременты нет ничего непристойного,
«бизнес есть бизнес», - лучшая иллюстрация фасцизма. Такова постмодернизированная психология раба, готового на
добровольное унижение в попытке угадать желание господина. В бальзаковском «Отце Горио» такой же примерно амбициозный юноша бросал столице вызов, как дуэльную перчатку:
Оставшись в одиночестве, студент прошел несколько шагов к высокой части кладбища, откуда увидел Париж, извилисто раскинутый вдоль Сены и кое-где уже светившийся огнями. Глаза его впились в пространство между Вандомскою колонной и куполом на Доме инвалидов - туда, где жил парижский высший свет, предмет его стремлений. Эжен окинул этот гудевший улей алчным взглядом, как будто предвкушая его мед, и высокомерно произнес:
- А теперь - кто победит: я или ты !71
Сегодня психология «покорения столицы» меньше всего похожа на вызов или романтический жест. Это банальная конформистская стратегия, в которой успех понимается как случайная лотерейная компенсация «объективно необходимой» самопродажи: на
оговоренный срок «пользования телом, душой, присутствием». Конформизм низов, на котором держится власть, никогда еще не был так последователен и глубок. Проблема в том, что сама структура личности выстроена чужим желанием и чужим знанием.
Индивид практически тождественен своему аватару в социальных сетях. Его персона - это персональные настройки и данные, образующие своеобразные «полочки» субъективности-для-другого: типовые «интересы», «статусы», «убеждения», перепосты с чужими высказываниями и картинками.
Для участников телевизионного кастинга, выторговывающих выгодную цену унижения, добровольное рабство - единственный способ «стать человеком» (известным, богатым, успешным). Зачем нужна сама «успешность», они не понимают. В другом эпизоде фильма «Девственность» происходит такой обмен репликами:
- Во-первых, хочу в телик. Банально, но хочу.
- Я стремлюсь к тому, чтобы заработать много денег. Мне нужна карьера.
- Мне нужна слава, мне нужно попасть в телевизор.
- Зачем?
- Зачем? Ну, наверное, хочется какой-то рекламы. Рекламы хочется. Хочется понять, какая я буду под телекамерами. Потому что самый лучший продукт - это я.
Молодым людям в групповом фантазме «хочется рекламы»,
«хочется карьеры» и «много денег». Коллективная зачарованность выражается и в универсальной лексике и системе категорий. Смысложизненные ориентиры, интимные желания, стержень личности образуют единую структуру бытия-для-другого.
Экстимная, вывернутая наизнанку, персона - «лучший продукт»
системы. Поведением здесь управляет не тривиальный
эксгибиционизм или потребность в душевном стриптизе. Тут вообще нет границы между внутренним и внешним, чужим и собственным желаниями, «реальной жизнью» и работой.
Итак, фасцистская социальная структура - это коллективная влюбленность в нормирующие ценности, в сам институт эксплуатации. Марксов «товарный фетишизм» определялся как общественное отношение, подмененное иллюзией отношения между вещами. Современный фасцизм - это опосредованный социальными фантазмами (карьера, успех), оправдываемый рекламной «заботой о потребителе», замаскированный под круговорот сезонов моды или эффект новинки, классический обмен «товар-деньги-товар» или «деньги-товар-деньги». В психоэкономике фасцизма психика - надстройка, а экономика -базис. Замена медиума языка медиумом денег, которую Гройс считает главным признаком дискурса капитализма, обесценивает значение укрывающих этот обмен символов. Самое смешное сегодня - читать язык власти так, как вообще читают речь: с желанием найти смысл, пускай и хорошо скрытый. Между тем закодированная политэкономической матрицей реальность - это уже не «большая шахматная доска» геополитики или ринг великих идей.
Лакановская матема капиталистического порядка со спрятанным под публичной персоной господским означающим S1 намного точнее отражает сущность обменных процессов. Что бы в отдельном месте ни происходило, в итоге всем руководит самовозрастающий капитал. Формула «ничего личного, это просто бизнес» имеет вариации: «ничего не нужно знать, это бизнес», «нечего больше желать, только бизнес» и т. п.
Влюбленные объект в объект машины из «Матрицы: Перезагрузки», делезовские желающие машины - это, прежде всего, сами люди, запрограммированные на определенный тип коммуникации. Конкретный предмет симпатии здесь не имеет значения Есть лишь линейно скользящее означающее. Во что следует влюбляться в этом году, объясняет дешифратор потоков моды - дизайнер, топ-блогер, стилист. Какие женские фигуры пользуются спросом в пляжном сезоне, определит популярный глянцевый журнал или телепередача. Почти невозможно влюбиться самостоятельно, отрефлексировать интенцию и природу собственного желания. Размножающаяся с помощью гламурных мемов чума фантазий создает само пространство желания:
Фантазия создает наше желание, дает нам ориентиры; буквально, «она учит нас, как желать». <...> Фантазия же выступает «промежуточным звеном» между формальной символической структурой и реально существующими объектами, которые мы встречаем в жизни. Она словно бы предоставляет «схему», по которой определенные реальные объекты могут становиться объектами желания, заполняя собой пустые пространства формальной символической структуры.153
Влюбиться в модный объект желания по плану-схеме «идеальной фигуры» или «правильного лица» - это вполне нормально для людей без собственной фантазии. Знаменитый афоризм Марселя Пруста: «Оставим красивых женщин людям без воображения» -звучит сегодня как никогда злободневно.
153 Жижек С. Чума фантазий. С. 40.
Как же влюбиться по собственному желанию? А главное - вот что? Пожалуй, нужно вернуться к вопросу о фантазии как горизонте будущего. Тем более что любовь - это событие, меняющее наше сегодня и завтра.
Иногда литературное или кинематографическое будущее действительно сбывается. Сначала фантазия тихонечко стучится в чуть приоткрытую форточку Овертона, ее никто не замечает. Потом пространство дискурса расширяется - иллюзию начинают иронически обыгрывать и примерять к настоящему положению дел. В конце концов фантазия может просто переписать реальность - что не раз бывало с великими идеями, перекроившими социальное устройство.
21 октября 2015 года весь прогрессивный интернет встречал необычное событие - в этот день человечество добралось до рубежной отметки из культовой трилогии Роберта Земекиса «Назад в будущее» (Back to the Future, 1985-1990). Марти Макфлай и доктор Эмметт Браун (персонажи актеров Майкла Джей Фокса и Кристофера Ллойда) пешим ходом прибыли в слившееся с будущим настоящее. Оказалось, что в этом полусбывшемся мире действительно есть видеозвонки и голограммы из фантазии Земекиса, но нет антигравитационного пояса или ховерборда. Фанатские интернет-сайты трилогии «Назад в будущее» до сих пор тщательно сопоставляют кинематографическую картину 2015-го и технологии настоящего времени, выясняя, насколько удачными оказались кинопрогнозы.
Но «прибытие» Марти Макфлая и Эмметта Брауна в контрольную точку 21 октября 2015 года оказало встречное действие и на социальное Реальное. Проверять обещанное качество футурологической фантазии вышло не столь занятно, как оценивать современность с точки зрения киноиллюзии. Социальные сети наполнились мемами с критической реакцией на наступление «неправильного 2015-го». Ведь во второй части трилогии есть известная сцена со школьной доской, на которой док Браун рисует ветки «верного» и «неверного» времени.
 |
| Кадр из фильма «Назад в будущее» (Back to the Future, 1985, США) |
В фильме объясняется, что альтернативный 2015-й может казаться всем современникам абсолютно нормальным, но для путешественников во времени (с метафизической точки зрения) хорошо заметна патология социальной реальности, когда -то отклонившейся от осевых координат истории. В каждой из серий «Назад в будущее» герои переделывают эти уродливые версии прошлого или настоящего - нормализуют квантовые эффекты истории в пользу своей (как будто объективной) редакции события.
Но ведь точно таким же образом поклонники франшизы начали мысленно переписывать современный им 2015-й, сетуя на то, что реальное будущее оказалось слишком «стремным». Бесчисленные демотиваторы на тему соотношения ожидания и реальности, «будущего здорового человека» и «будущего нездорового человека» были особенно популярны в Российской Федерации, где для многих очевидно отставание и от европейского, и от цивилизационного времени, не говоря уже о футурологической картине «правильного настоящего».
 |
| Фанатский демотиватор |
Реакция любителей фантастического сериала вообще типична для мироощущения многих людей, воспитанных на определенном видении будущего - на литературной или кинематографической утопии, часто сбывающейся не так или не там. Похожая история -с отечественным телесериалом «Гостья из будущего» (режиссер Павел Арсенов), вышедшим практически одновременно с первой частью «Назад в будущее» (в оруэлловском 1984 -м году!). Сегодня в рунете можно найти огромное количество мемов и демотиваторов с критической рефлексией настоящего момента -через призму идеального хронотопа, из которого мы каким-то образом выпали. С одной стороны, это просто горькие и ностальгические обращения к Алисе Селезневой (девочке из будущего, героине сериала) - дескать, почему же, Алиса, ты не сказала всей правды... Но, с другой стороны, эти фанатские произведения формулируют и неутешительные для «живущих на руинах более развитой цивилизации» ответы, например: «Я не врала, ребята, просто вы всё сделали не так!»
 |
| Фанатский демотиватор |
Словом, как в ситуации со знаменитым граффити, обращенным к Гагарину - «Юра, мы всё про...ли!» (есть аналогичный мем, адресованный и герою саги «Назад в будущее» Марти), -современность вдруг ощутила себя наростом извращенного прошлого и принялась отыскивать точку и причину фатального
сбоя. Эта маленькая трудность с мироощущением зрителей
фантастических сериалов есть большой «баг» человечества.
Таков симптом нашего времени, определяющего себя через приставку «пост» - постмодерн, постсовременность, постправда, постирония... Корень проблемы - в устойчивом ощущении
несамостоятельности или переходности нашего культурносоциального порядка, в комплексе исторической неполноценности.
Мы знаем, что минувшие эпохи тоже переживали ностальгию по прошлому и романтизировали дореволюционные или доиндустриальные времена, Ренессанс или Античность. Метафора «карликов, стоящих на плечах гигантов», теории цивилизационного «загнивания», «кризиса», «застоя» - это
обычные исторические аберрации в духе: «Да, были люди в наше время, / Не то, что нынешнее племя».
 |
| Работа неизвестного художника |
Уместно в этой связи вспомнить и о другом событии: 5 мая 2018 года мир по-разному отмечал 200-летие со дня рождения Карла Маркса. В России к этой дате подготовили не только выставки и конференции, но и серию вопросов и претензий. Коллизия с «Гостьей из будущего» фактически повторилась. Вина «гостя из прошлого» оказалась в том, что и он многое не рассчитал, не предупредил, не предвидел.
Эти упреки тоже легко вернуть современности, предложив сменить позицию наблюдателя. Параллаксное перемещение ракурса изменяет масштаб события и его оценку:
Это значит, что нужно не оценивать значимость Маркса с точки зрения исторической ситуации, а продемонстрировать значимость марксистской точки зрения для уникальной исторической ситуации. Принцип, следовательно, не в том, что на Маркса надо смотреть глазами ситуации, а в том, что сама ситуация должна рассматриваться глазами Маркса .72
Такая стратегия работает и в случае, например, с гегелевской философией истории - проблема не в недальновидности Георга Вильгельма Фридриха Гегеля, а в том, что, возможно, сама история пошла кривой дорожкой, изменив философии и ценностям Просвещения. Как постулирует в книге с программным названием «Искусство мечтать опасно» Славой Жижек:
Тут мы абсолютно вправе сказать, как Гегель: если реальность не подходит под наши понятия, то тем хуже для реальности. Наша схема, если она адекватна, определяет место формальной матрицы, за которой (несовершенно) следует реальность. Как это уже отмечал Маркс, "объективные" детерминации социальной реальности есть в то же самое время "субъективные" мысли-детерминации (субъектов, заточенных в реальности).73
Дело даже не в смене ракурса, переворачивании картинки, а именно в изменении конкретно-исторического момента с помощью универсальной логики метанарративов (в которых постмодерн совершенно не случайно видит главные для себя
угрозы). Герои фильма «Назад в будущее» практически редактировали время, обращали вспять «неправильный» 1955-й или 1985-й. Выросшие на сериале зрители умозрительно отыгрывали ситуацию с альтернативным 2 015-м. Авторы различных текстов или даже комиксов, приуроченных к юбилею Маркса, тоже отвергают абстракцию единственной и незаменимой современности.
Так работает квантовая диалектика события, которое лучше в хайдеггеровском духе обозначать как Со-бытие - со-вместное и со-временное человеческое бытие, где любое изменение поля настоящего синхронно переписывает модусы прошлого и будущего времени.
Известно, например, что школьные учебники не столько комментируют, сколько создают и форматируют историю - объект коллективного сознания. Контроль над прошлым и символическое присвоение будущего - главная цель идеологии, накладывающей
лапу на все формы коллективных представлений и желаний.
Таким образом, в историческом Со-бытии действует хайдегге-ровский принцип единящего времени. Абстрактной триаде отчужденных друг от друга фантомов прошлого, настоящего и будущего нужно противопоставить конкретное единство времен («дней связующая нить»). В «Бытии и времени» есть полный инструментарий для понимания феномена единящего, горизонтообразующего времени, в котором будущее неразрывно связано с настоящим через «настающее» время:
Будущее» значит тут не некое теперь, которое, еще не став «действительным», лишь когда-то будет быть, но наступление, в каком присутствие в его самой своей способности быть. 74
Речь идет, разумеется, о человеческом или социокультурном времени, вполне доступном для перемещений по его осям - что характерно для жизни текста и истории культуры (достаточно сослаться на феномен реставраций - грандиозных откатов исторического движения). Сегодня мы все можем участвовать в опытах изменения прошлого времени - например, ВКонтакте позволяет править уже отосланные и полученные абонентом сообщения. Так мы можем брать свои слова обратно, стирать написанное пером, разрывать темпоральную линеарность.
Фантастические допущения о порталах или машинах времени, истории о путешествиях сквозь эпохи - это элементарные описания культурных хронотопов. Здесь вполне возможна встреча человека с двойником из прошлого: сегодня, когда наша жизнь оцифрована и запротоколирована начиная с момента рождения и до самой смерти, достаточно просто «перемотать пленку». Здесь, при известной сноровке и желании, мы легко можем переписывать историю. Собственно, без всяких дигитальных технологий, на это способен механизм человеческой памяти, изменяющий в нашу пользу логику и характер минувших событий.
Итак, примем, как рабочую гипотезу, модель единого или единящего времени, в котором (как у Августина) есть «настоящее прошлое», «настоящее настоящее» и «настоящее будущее». Или, можно еще сказать, прошлое и будущее суть квантовые эффекты со -временности. Только в такой модели возможны любые перемещения во времени, изменения хода времени, коридоры, ловушки и порталы времени.
Как в таком случае мы реально попадаем в прошедший или в еще не наступивший момент? Судя по произведениям кинофантастики - через смех или страх. Большинство кинематографических реконструкций представляют прошлое в зеркале постмодернистской иронии. Например, визитеры из Средневековья в трилогии «Пришельцы» (Les visiteurs, 1993-2016) попадают в череду бесконечных комических ситуаций, где нелепым современному зрителю представляется всё - одежда, внешность, ритуалы, образ жизни далеких предков. Впрочем, серьезные пеплумы изображают исторические события или персоны в еще более глупом виде. Нелепица без юмора особенно досадна, поэтому лучше уж спасительная самоирония, чем очередная «Клеопатра» или «Десять заповедей».
Взгляд в будущее в современном киномейнстриме - это проекция настоящих, но гипертрофированных коллективных страхов. Во множестве популярных историй с сиквелами и приквелами (начиная с «Матрицы» и «Терминатора») настающее и наступающее время воспринимается как триумф всех известных антигуманистических тенденций. Восстание машин и крушение цивилизации, масштабная экологическая катастрофа или уничтожение всей планеты, новый технототалитаризм или тотальная кибернетизация человеческой жизни - всё это стандартные элементы картины грядущего, задействованные даже в комедиях и детских фильмах.
Интрига голливудских блокбастеров о мире будущего незамысловата: альтернативой апокалипсису является массовая промывка мозгов для скрытия факта апокалипсиса. Создатели футурофобских блокбастеров довольствуются постмодернистской категорией безобразного в двух ипостасях: собственно
тошнотворное безобразное и горькое безобразное в дражированной оболочке прекрасного. Нарратив большинства фантастических фильмов идет параллельными маршрутами: например, в «Терминаторе» катастрофа очевидна, а в «Острове» Майкла Бэя она спрятана в декорациях модернизированной платоновской пещеры. Но, как говорится, хрен редьки не слаще.
Если мы воспользуемся знакомым семиотическим квадратом, то заметим, что здесь не хватает двух важных позиций: а) сюжетов, где плохое переходит в хорошее; б) историй, где хорошее становится еще лучше.
Потерянные углы семиотического квадрата мы отыщем в другом фрагменте единящего времени - в произведениях советской книжной или кинематографической фантастики: например, в романе Ивана Ефремова и в фильме Евгения Шерстобитова (1967, СССР) «Туманность Андромеды». Мир разумного и справедливого общественного устройства, драматургия борьбы высоких порывов с еще более возвышенными стремлениями - как это всё наивно и несвоевременно для нынешнего читателя и зрителя. Однако - как
это созвучно и понятно поколению шестидесятников во многих местах земного шара...
 |
| Работа неизвестного художника |
Любопытно, что герой «Туманности Андромеды» Дар Ветер по одной из искусствоведческих версий - светлый двойник магистра
зла Дарта Вейдера из «Звездных войн». Считается, что творец главной американской сказки Джордж Лукас таким образом передал привет конкурирующей киноиндустрии, с которой он был хорошо знаком. Оммаж Ефремову или Шерстобитову стал символом эпохи холодных войн и зафиксировал эту расщепленность двух картин будущего.
Дар Ветер, заведующий внешними станциями Великого кольца, галактического братства цивилизаций, в прологе романа включает «вектор дружбы» - «прямое соединение, проводившееся между связанными глубокой дружбой людьми, чтобы общаться между собой в любой момент».75 Дарт Вейдер в «Звездных войнах» включает только «темную сторону силы», зло, вражду и безграничное честолюбие.
Эта метаморфоза может быть точной иллюстрацией механизма идеологического извращения как перверсии плюсов и минусов, переворачивания реальности вверх ногами. Таким же образом утопия как представление о лучшем будущем человечества становится мрачной антиутопией - идеологической страшилкой, мораль которой в том, что «благими намерениями вымощена дорога в ад». Иначе говоря, не нужно лишних фантазий, трансгрессивных мечтаний, опасной свободы воображения. Как говорит один из персонажей фильма Марка Захарова «Тот самый Мюнхгаузен» (1979, СССР): «Всё то же самое, но без фантазий!»
Проблема с инвариантными сценариями будущего имеет сложную конфигурацию. Научно-технический прогресс не только приблизил многие желанные для человечества вещи (свобода обмена информацией и физических перемещений, доступность новых творческих и коммуникативных инструментов, активное долголетие с перспективой бессмертия и т. п.), но и подорвал веру в самосовершенствование цивилизации. Возникла своеобразная вилка между формой и содержанием, ожиданиями и реальностью НТР. Наука оказалась встроенной в военно-промышленный комплекс или, в лучшем случае, в потребительский экономический сектор. Технологии стремительно наступившего будущего не подтолкнули наш мозг к творческой деятельности, а породили феномен цифрового слабоумия. Средства изменения социальных отношений (ведь многие изобретения изначально были направлены против нищеты, неравенства, фабричной эксплуатации, физических и социальных болезней) превратились в самоцель, уплотнив и законсервировав систему взаимного потребления и отчуждения.
Словом, при всех темпах научной революции, воплощение важнейших коллективных фантазий человечества оставляет желать лучшего. Когда Рэй Брэдбери в последних интервью сетует на потерянные человечеством десятилетия и объясняет журналистам, почему не сбылись его «Марсианские хроники» (время действия в романе - 1999-2026 годы), во всех ответах писателя сквозит разочарование в маршруте цивилизации.
Почему проектировка «умных» бритвенных станков и роботов-пылесосов важнее постройки ракет и орбитальных станций? Почему рекорды в престижном потреблении предпочтительнее научных и образовательных достижений? Почему человек так и не улетел дальше земной орбиты? Ссылки на отдельные факторы (идиотизм и трусость политиков, конформизм ученых, эскапизм деятелей культуры, патологии потребительской психологии и т. п.) не объясняют остановку в развитии человечества.
Чтобы понять, насколько глубоко расщепление между наукой и повседневностью, можно показать любой молодежной фокус-группе «Космическую одиссею» Стэнли Кубрика (2001: A Space Odyssey, 1968, США). Фильм, снятый полвека назад ставит вечные вопросы о том, «кто мы, откуда и куда идем». Но именно такие вопросы выглядят теперь анахронизмом. Generation Next не занимает фантастика с философским подтекстом, с «посланием к человеку», рефлексией, гуманистическим пафосом. Зрителям «Трансформеров» и «Людей Х» достаточно компьютерных эффектов. Скучающий взгляд кинопотребителя игнорирует альтернативные фантазии, как слишком сложные и трудоемкие. В студийной фантастической франшизе умственная работа максимально облегчена и включена в чек на годовую подписку. Принцип максимальной экономии ума - одно из правил современного мышления.
Отматывая пленку назад, к 50-м и 60-м годам ХХ века, кажется, что в какой-то момент просто щелкнул идеологический тумблер, и когнитивное «пятно» закрыло горизонты знания. Алексей Цветков, определяя альтернативу капитализму как «переход от конкурентных отношений к симбиотическим», пишет:
За всю свою жизнь я так и не смог понять, почему бесклассовая реальность космических сверхлюдей из «Туманности Андромеды» и «Далекой радуги» невозможна? Почему она перестала быть нашим будущим? Что мы узнали о себе такого, что перечеркивает эту перспективу? Ссылки на не проясненную «человеческую природу» или «божественный замысел», которые такого не допустят, звучат бездоказательно и произносятся обычно теми,
с- 158
кому реально есть что терять, либо теми, кто ест у них с руки.
Невозможность другого взгляда, о которой пишет Цветков - это и есть триумф правящей идеологии, закончившей холодную войну с коммунизмом разгромом коллективного воображения оппонента. Капитуляция перед капитализмом - это, прежде всего, отказ от собственного проекта будущего.
Но капитуляция в воображении - это все-таки воображаемая капитуляция. Победивший сценарий будущего - пустыня реальности «Матрицы» или «Терминатора» - место или время, где оказаться никто не пожелал бы. Сегодня популярным объектом ностальгии (как остальгия в Германии) становится не только потерянный социальный порядок, но и снятые с социального производства чувства - такие, как «уверенность в завтрашнем дне». Когда-то заглядывать в завтрашний день было приятно - например, ожидая переезда из общежития в подарен -ную государством квартиру. Когда-то будущее мыслилось как «дорога молодым» ввиду гарантированного трудоустройства после окончания бесплатного вуза. Теперь будущее молодого человека - ипотека с кабальными процентами, мошенническая стажировка вместо справедливого контракта о первом найме, «серая» зарплата без отчислений в пенсионный фонд. Впрочем, до украденной государством пенсии дотянуть ему тоже будет сложно.
О новых правилах социальной игры не могла знать Алиса, гостья из будущего. Правила мы переняли вместе с действующей системой ценностей, но щелчок идеологического тумблера был хорошо слышен.
Ключевой вопрос здесь снова - вопрос наших собственных, не извращенных идеологией, желаний. Нужно просто спросить себя: хочу ли я завтра жить в «пустыне реальности», как расплате за сегодняшнюю капиталистическую гонку за сверхприбылью? При этом прогнозы на развитие оптимизированного, «социально ответственного» капитализма «с человеческим лицом» тоже уверенности в новом дне не вызывают.
Голливудский футурошок нужно мыслить с помощью концепта единящего времени. Страх завтрашней катастрофы - проекция современного состояния, результат натяжения нити времен. Поскольку диагноз, поставленный другому - это собственный симптом, постольку футурофобия всегда предметна: глобальный экологический кризис, овеществление человека, дегуманизация общества и другие проблемы нашего настоящего.
Например, страх перед восстанием машин и угрозой искусственного интеллекта - проекция тревоги, вызванной сегодняшней механизацией человеческой жизни, реификацией и
дигитализацией повседневности. По-настоящему пугает не мыслящий или чувствующий робот, но сведенные к технике (техникам ухаживания, дружбы, секса, карьерного роста и т.п.) человеческие отношения. Страшна не кубрикианская «машина судного дня», но аппаратность и подчиненность человеческого поведения - чудовищно опасен политик или военный, который, не размышляя, нажмет на красную кнопку самоуничтожения цивилизации.
То же относится к историям про враждебных пришельцев, выжимающих ресурсы из целой планеты - что напоминает действия цивилизаторов-колониалистов, вахтовиков-чиновников или транснациональных корпораций. Словом, вряд ли можно найти действительно инородные асинхронные объекты фантастических фильмов ужасов. Будущее воспринимается через призму сегодняшнего страха и современных проблем - таков генезис основополагающих сюжетов.
В этой связи можно усомниться насчет прогностической функции фантастики, ее способности «заглядывать в будущее». На деле фантастический сценарий лишь продлевает линии настоящего. Работает именно аналитическая или рефлексивная функция: ведь и летальные диагнозы в медицине (со всеми запланированными погрешностями) суммируют картину сиюминутного состояния организма, не имея возможности предвидеть его следующие метаморфозы. Настающее и наступающее будущее время травмирует нас зеркальным эффектом узнавания дня сегодняшнего.
Но можно ли смотреться в зеркало наступающего будущего без страха и тревоги? Ответ: нет, если речь идет о темпоральном измерении человеческой экзистенции как бытия-к-смерти. Ностальгические поиски утраченного времени оборотной стороной имеют фундаментальную озабоченность будущим, в котором нас ждут прогрессирующая энтропия и уничтожение.
Впрочем, культурное время векторно противоположно времени физическому, ведь, как формулирует Вадим Руднев, «вещи увеличивают энтропию, тексты увеличивают информацию. Вещи движутся в положительном времени, тексты - в отрицате-
159
льном».
Можно представить себе утопический, но возможный социальный порядок, в котором разумное и прекрасное будут увеличивать свое присутствие, а безобразное, слепое и злое - отступать. В таком мире, если его зерно уже посажено и растет, тревога перед будущим едва ли будет существенной, уступив место безмятежным надеждам и мечтам.
Это, пускай, наивное чувство мы все переживали в детстве или в редкие минуты выпадения из коллективного времени в индивидуальное счастье: действительно, счастливые часов не наблюдают. С точки зрения настоящего момента, в координатной сетке потребительских отношений (неотделимых от институтов заема времени через кредиты, долевки, ипотеки) иное нереально. Однако горизонтообразующее и единящее время имеет свойство
опрокидывать категории возможного и невозможного - это
бывает всякий раз, когда новое переписывает историю своего
возникновения (так что первым постмодернистом, как
иронизировал Умберто Эко, действительно может оказаться и Гомер). То же случается, когда изгоняется казавшееся когда-то вечным старое - например, расовый антагонизм, который теперь видится странным анахронизмом, глупым чудачеством прошлого.
В едином временном континууме любое событие перестраивает критерии понимания и оценки, форматируя прошлое в очередную версию настоящего или заливая в горизонты будущего то кровавокрасную, то радостно-розовую картинки. Как постулирует Жижек:
Событие является радикальной поворотной точкой, чья
истинная мера невидима. В течение События меняются не только вещи, но и сам параметр, согласно которому мы измеряем факт изменения, т. е. поворотная точка меняет всё поле, в котором являются факты. 76
Квантовые эффекты единящего времени не дают нам ясного
ощущения, что сегодня (и несколько раньше, чем 21 октября 2015) будущее из фантастических фильмов уже наступило - вместе с многоразовыми ракетами Илона Маска, грядущими миссиями на
Луну и Марс, альтернативной энергетикой, умными домами (даже лучше, чем у Эмметта Брауна), суперкомпьютерами, бесплатным и беспроводным интернетом, GPS-навигацией и т. п. Бесконечное кэширование коллективной памяти и сознания не дает нам
возможности заглянуть за полог завтрашнего дня и увидеть новое общество и нового человека - даже там, где (как в тоффлеровских анклавах будущего) это уже фактически есть. Невозможно дважды войти в одну и ту же нейросеть, Big Data изменяет тебя, когда ты приходишь и когда ты уходишь.
Вот почему диагноз агента Смита из «Матрицы»: «Человечество как вид не приемлет реальность без мучений и нищеты» - это тоже лишь симптом проходящего момента, бортовой самописец позднего капитализма. Следующее событие сдаст эту формулу в утиль - в лучшем случае в музей времени, на полках которого будут пылиться экспонаты насилия и эксплуатации прошлых времен - включая кандалы античных рабов и стимуляторы карьерного роста современного офисного планктона.
Если сценарии заката цивилизации пугают нас всерьез, значит
действовать в границах категорий реального и возможного далее бессмысленно. Как пишет Жижек:
Первое, что здесь необходимо сделать, - это определить, что мы подразумеваем под утопией: по сути своей, утопия не имеет никакого отношения к представлениям о невозможном идеальном обществе; отличительным признаком утопии служит конструирование пространства, которое в буквальном смысле не имеет места, - социального пространства, которое находится за существующими границами, границами того, что кажется «возможным» в существующей социальной вселенной. <...> «Утопическое» - это жест, который меняет координаты возможного. «Утопия» - это вопрос глубочайшей необходимости, чего-то, что мы делаем вопросом выживания, когда больше
161
невозможно жить в рамках «возможного».
В единящем социокультурном времени место самой утопии - это не хронотоп прошлого, не «фарш, который невозможно
провернуть назад». В единящем времени можно двигаться во всех направлениях. Скольжение в условное вчера не является
энтропией или регрессом (напротив, именно стремление к будущей катастрофе по-настоящему разрушительно). «Назад» и «вперед» лучше понимать как движения управляющего джойстика в пространстве социальной инженерии. Правая клавиша ведет нас
к техноапокалипсису? Что ж, попробуем левую клавишу!
Сегодня лозунги «Назад к Марксу» или «Back to USSR» - это точно не лозунги политической реакции. Парадокс движения «Назад в будущее» состоит в том, что мы возвращаемся к точке искривления (где эпоха Просвещения трансформируется в эпоху потребления), но идем вперед по азимуту культурного прогресса.
Вся ситуация нуждается в фирменном жижековском переворачивании: если пафос Просвещения кажется нам
неуместным, то проблема не с «Вечным миром» Канта, а с миром сегодняшним. Попробуем в качестве очередного мысленного эксперимента представить себе Иммануила Канта, листающим
ленту Instagram или публикующим текст о границах чистого разума в социальных сетях. Но что действительно нелепо: явление философии народу в плотном кольце пляжных фотографий или превращенная в тотальную инсталляцию трусов и бюстгальтеров высокотехнологичная глобальная сеть?
На сегодняшний день самой популярной публикацией (свыше 53 миллионов лайков) в Инстаграме является фотография куриного яйца с призывом побить рекорд по виртуальным сердечкам и обогнать звезду реалити-шоу Кайли Дженнер. Авторами поистине золотого яйца являются британские пиарщики, один из которых -Крис Годфри заявил, что проект не преследовал ни коммерческих, ни научно-познавательных целей. Призыв пользователям сети «поднажать, чтобы догнать и обогнать» был ориентирован только на само предельное количество лайков.
Сопоставьте с этими цифрами и массовым энтузиазмом публики тиражи художественной и философской литературы - так проблема с читателем или писателем? Кстати, дальше по списку самых популярных публикаций в Instagram следуют упомянутая Дженнер (Кардашьян) и дружный строй реперов, певичек, футболистов: хорошо отретушированные пиарщиками мгновения «вечного»: помолвок, свадеб, беременностей и розовощеких вип-детишек...
 |
| Самая популярная публикация сети Instagram |
Да, литературные фантазии о новых небесах и новом человеке преимущественно не сбылись, но виноваты ли в этом Алиса Селезнева, Дар Ветер, Карл Маркс, Томмазо Кампанелла, Томас Мор? Переворачивая мнение о наивности, идеалистичности героев «Часа Быка» или «Туманности Андромеды», получаем слепок наших разочарований в современности.
Неуместные фантазии о галактическом братстве цивилизаций, объединенных вектором дружбы, высвечивают реверсивные представления современности о неустранимости мировых войн и механизмов разъединения (можно к ним отнести сегодня и Instagram). Реверсом дружбы является блат, альтернативой творчеству - шопинг.
Отсюда и возникает насущная необходимость реанимировать и реабилитировать понятие утопии. Следует вернуть ему оптимистический пафос и рациональное содержание.
Для начала важно провести демаркационную линию между утопией и антиутопией - ведь в идеологических подделках жанра это различие намеренно стерто. В киномейнстриме утопия - это только интригующий пролог антиутопии. Да, на первых минутах в
будущем всё выглядит привлекательно, но скоро мы узнаем, что это ширма: власть захватили машины, мутанты, инопланетяне, похитители тел и душ. В жанре выродившейся утопии счастливая картина иной реальности - результат компьютерной симуляции, коллективного гипноза, фармакократии и т. п.
Если загуглить иллюстрации слов «утопия» и «антиутопия», то стилистических и содержательных отличий вы не найдете. В первой сотне изображений из недр коллективного бессознательного выводятся только образы мрачного будущего.
В 2005 году студия Ice-Pick Lodge выпустила компьютерный ролевой симулятор под названием «Мор. Утопия». По словам руководителя студии Николая Дыбовского, игра не имеет
отношения к «Утопии» Томаса Мора, но иронически обыгрывала
162
классическое название. Под «мором» здесь понимается эпидемия или «Песочная Язва», «утопистами» становятся представители не бесклассового общества, а привилегированной касты «Приближенных»:
Общество города делится на два круга - Простолюдины и Приближенные. Основными персонажами игры являются Приближенные (по словам Марии Каиной, произносится именно приближЕнные - по аналогии с блаженные) - неординарные жители города. Каждый герой имеет своих Приближенных, за которыми он обязан следить и хранить их от опасностей, так как
163
они - ключ к успеху.
 |
| Скриншот игры «Мор. Утопия» (студия Ice-Pick Lodge, 2005) |
Таким образом, в сценарии «симулятора поведения человека в условиях эпидемии» проявляется идеологическая перверсия, похожая на извращение профессии пожарного в антиутопии «451° по Фаренгейту». У Брэдбери «пожарным» стали в будущем называть человека, сжигающего людей и книги. В компьютерном пастише «Мор. Утопия» утописты - приближенные к власти, допущенные к столу.
Подобным способом идеологическая интервенция меняет все классические акценты утопии. Ученых такой нарратив превращает в обезумевших франкенштейнов, космонавтов - в охотников за астрономической прибылью, революционеров - в глупых террористов.
Представьте себе летающий киноштамп - голливудского астронавта, бороздящего просторы Вселенной - этого элитного субъекта нового общества. Но мотивирует его не космическая этика Циолковского, а точный расчет, что спасение Земли - это повышенные премиальные. Истинный космический профи профессионально торгуется с заказчиком, не упускает трофейной халявы, всегда знает пути отступления. Такова вся космическая шайка защитников нашей планеты в «Армагеддоне» (Armageddon, 1998, США, режиссер Майкл Бэй), звездные вояки в «Чужих» (Aliens, 1986, США, Великобритания, режиссер Джеймс Кэмерон), типовые космические дальнобойщики и авантюристы. С точки зрения человека будущего, эти персонажи - питекантропы, случайно оказавшиеся за штурвалом звездолета.
Альтруистичный мем коммунизма, живущий в сетевых сообществах нового типа (основанных на экономике дара и свободе коммуникации), сценаристы антиутопий тщательно отфильтровывают. Самоцензура господствующего дискурса создает картину, где выбор возможен только между антиутопией и псевдоутопией. Пробный камень здесь - отношение к характеру нового человека и устройству обществу будущего. Если отличия от настоящего момента сугубо стилистические и технологические, значит - вы снова в фантазии большого Другого, в которой вас используют.
Лозунг «Назад в будущее» означает требование мысленно откатить «неправильный год», вернуться к исходному коду, в котором «утопия» - это не «мор», а Томас Мор. При этом технологически построение подлинно демократической Утопии или создание Города Солнца сегодня возможны. Онлайн-демократия и обобществленная собственность - принцип устройства многих сетевых сообществ.
Город Солнца уже существует как коммунизм для богатых, капитализм доверия. Принцип «от каждого по способностям, каждому по потребностям» отлично работает для приближенных к крупному капиталу. Осталось расширить и расшарить этот принцип на остальной мир.
Жанр антиутопии нуждается в своеобразном антиидеологическом размагничивании. Пока он служит господствующему дискурсу, в котором конец капитализма есть конец света. Сегодня утопия и антиутопия не стимулируют попытки продуктивно мыслить будущее, но жестко ограничивают воображение. В психологии большинства кинематографических и литературных антиутопий работает принцип «перевернутой кошки»: подброшенная
разными способами она всегда приземляется на четыре лапы. Аналогичным образом перевернутое в антиутопии будущее снова опускается на стереотипы настоящего: природа человека
неизменна, благие намерения ведут к катастрофе, лучше ничего не менять...
На помощь здесь можно призвать диалектический прием отрицания отрицания и на дискредитацию утопии антиутопией ответить созданием интеллектуального жанра анти-антиутопии. Собственно, этот жанр уже существует: например, фильм Годара «Альфавилль» (Alphaville, une etrange aventure de Lemmy Caution, 1965, Франция, Италия) Александр Тарасов называет именно «анти-антиутопией»:
Годар высмеивает в этом фильме не только современную «массовую культуру» - суррогат духовной пищи, призванный, перефразируя братьев Стругацких, занять время и, упаси бог, не побеспокоить голову. Он высмеивает еще и ставшее уже привычным в руках у правых пугало «тоталитарной антиутопии». Предельно технизированный тоталитарный мир оказывается на поверку «бумажным тигром», разваливается от столкновения с живым человеком - подобно тому, как карточная Страна Чудес разваливается от столкновения с живой Алисой. Это подчиненная, идеологическая задача - разгипнотизировать тех, кто зачарован уверениями, будто революционное действие неизбежно ведет к установлению непобедимой тоталитарной деспотии.77
В «Альфавилле» Годара или в «Бразилии» Гиллиама (Brazil, 1985, Великобритания) используется самое эффективное оружие против страха (и футурошока, как его разновидности) - смех. Ужас перед технократией и всесильной номенклатурой уступает место ироническому анализу подчиненной роли компьютера или бумаги в социальном устройстве. У Годара всесильный тоталитарный суперкомпьютер выглядит как обычный вентилятор, и этот машинный мозг «подвисает» от дурацких ответов главного героя. У Гиллиама тоталитарная бюрократия увязла в стимпанковых технологиях, которые постоянно выходят из строя: они тоже не рассчитаны на трансгрессивный человеческий фактор.
В «Альфавилле» можно видеть интеллектуальную операцию по обезвреживанию идеологических вирусов. Режиссер, ничего не изобретая, просто фиксирует частицы господского дискурса и помещает их на лабораторный стол. Тогда, лишенные своей защитной пленки (например, фантастического антуража антиутопии), элементы предстают перед нами во всей своей нелепости. Оказывается, что без изощренных спецэффектов идеологические фразы-заклинания, система новояза и новомыслия выглядят набором глупостей и банальностей.
Кинофантастика часто сочетает блеск цифровых эффектов с нищетой авторского высказывания. Ключевое высказывание антиутопии «не нужно ничего менять» - показательный пример философской нищеты, спрятанной за эффектной прорисовкой ландшафтов и городов будущего. Годар намеренно уравнивает план выражения и план содержания: в «Альфавилле»
космический корабль заменяется потрепанным автомобилем, бластер превращается в револьвер, вместо вычурной архитектуры будущего - бедные парижские кварталы... Такая деконструкция формы жанра позволяет зрителю впервые увидеть предмет своих страхов без увеличительных стекол. И оказывается, что футурофобия - лишь условно-приобретенный идеологический рефлекс.
В другом образце редкого жанра анти-антиутопии, в фильме «Виртуальный кошмар» (Virtual Nightmare, 2000, Австралия), можно видеть пример действия идеологического рефлекса в момент, когда фантазийный экран уже выключен. В финале картины Майкла Паттинсона оказывается, что идеология - это не просто облучение населения из единого центра, которое можно прекратить выключением главного рубильника. Герои «Виртуального кошмара» устанавливают, что экран ложной картины мира (манипуляция первого уровня) существует только внутри другого экрана - в иллюзии «повстанцев», ведущих борьбу с очередным бумажным тигром. Но еще большим сюрпризом становится то, что после разрушения источников виртуальной иллюзии идеологическое воздействие продолжается:
- Не понимаю: ведь передача сигнала прекратилась. Что это
такое?
- Дело не в этом. По-моему, после стольких лет им уже не нужен
сигнал. Может быть, им нравится такое существование.
Такое остаточное действие фантазии, которое мы носим в собственных головах, принципиально для работы идеологии. Именно тогда, когда красные кнопки выключены и экраны погашены, идеология по-прежнему производится нашим разумом: уже как сентенция «здравого смысла», последний довод рассудка. В «Виртуальном кошмаре» многие персонажи общаются только с помощью избитых пословиц и поговорок - продуктов заимствованной мудрости, исторических наростов идеологии. Когда транслятор пропаганды обесточен, на помощь приходит отстойник здравого смысла, наполняющий мышление ритуальными фразами: «коней на переправе не меняют»
(электоральная мудрость), «хочешь жить - умей вертеться» (практическая мудрость), «не надо заморачиваться» (гносеологическая мудрость).
Таким образом, идеология - это необходимая, поддерживающая нас иллюзия, дающая интеллектуальную опору в тот момент, когда другие основания рухнули. Собственно, такова функция религии, мифологии, других культурных традиций. Обойтись без идеологии, как без почвы под ногами, невозможно. Но следует отдавать себе отчет в том, на что именно ты опираешься - в жизни или в любом политическом споре. Нужно понимать природу и меру собственной политической ангажированности. Иногда получается даже переместиться в другой идеологический ландшафт (в 90-е годы таких перебежчиков было необычайно много). В конечном счете, каждый из нас живет с идеологией как с любимой или нелюбимой семейной «половинкой». Но лучше, разумеется - с любимой и по собственному желанию.
Как же нам представить будущее, когда передающие станции господствующей идеологии и персональные приемники в наших головах синхронизированы на одну и ту же умственную волну? Возможен ли настоящий выбор между альтернативными идеологическими мирами, а не между серийными экземплярами единственно верной идеологии? В условиях нашей социальной Матрицы создается впечатление, что:
.существует только одна машина, а именно - машина большого мутирующего раскодированного потока, отделенного от благ, и существует один-единственный класс слуг - раскодированная буржуазия, та, что занята раскодированием каст и рангов, извлекающая из машины неделимый поток дохода, обратимый в потребительские или производственные блага, на котором
165
основываются заработные платы и доходы.
Психологическая проблема с капитализмом состоит именно в этом производстве и потреблении иллюзии тотальности социального порядка. Система школьного и вузовского образования - центр этого воспроизводства. Полвека назад (в 1966 году) в бюллетене «Студенты Франции» был опубликован ситуационистский памфлет «О нищете студенческой жизни». Сегодня, в ситуации дальнейшей деградации образовательных институтов, каждая строчка памфлета звучит еще острее. Речь идет, прежде всего, о нищете интеллектуальной:
Студент - временная роль, которая готовит индивидуума к принятию окончательной роли позитивного и консервативного элемента функционирования рыночной системы... <...> Нищета студенчества даже хуже нищеты общества спектакля, новой нищеты нового пролетариата. В то время как непрерывно возрастающая часть молодежи как можно раньше освобождается от моральных предрассудков и власти семьи, чтобы скорее вступить в трудовую жизнь, безответственный и послушный студент изо всех сил цепляется за свое «затяжное младенчество». И хотя его бесконечный юношеский кризис предписывает иногда противиться семье, студент безропотно принимает тот факт, что с
ним обращаются как с ребенком различные учреждения, которые
166
управляют повседневной жизнью.
Действительно, сегодняшний студент, подобно классическому рабу, считает себя «тем свободнее, чем сильнее цепи власти сковывают его».78 Юноша, обдумывающий житье - это обычно «молодой старик», конформист и консерватор. Внешность фрика и интерес к техническим новинкам удивительно сочетаются с интеллектуальной инертностью и приспособленческими рефлексами.
Кажется, что система может спать спокойно, поскольку тотальная имплозивность социального болота поглощает энергию недовольства. Как и в 1966 году во Франции, нынешние отечественные университеты и школы - отстойники самых консервативных и трусливых взглядов, фабрики конформизма, кузницы деиндивидуализованной и пассивной субъективности. Однако мы помним, что всего лишь два года спустя парижский Красный май взорвал эту дремлющую мутную ряску, вывел на улицы молодежь, превратил университеты в очаги сопротивления, лекционные залы - в баррикады.
Оказалось, что продуктом университета не обязательно является пассивный потребитель слов-паразитов и паразитов-мыслей. А университетская коммуникация - не выхолощенная процедура приема и сдачи псевдознаний или пресловутых «профессиональных компетенций». И за спиной преподавателя не всегда стоит тень Господина - властного дискурса, манипулирующего воображением незрелой аудитории.
Как вообще возникают пертурбации общественного сознания, в результате которых меняются функции институтов знания, труда, потребления, контроля? В 17-й книге «Семинаров» Лакан говорит о мутациях дискурса Господина, придающих ему «новый капиталистический стиль».79 Почему бы не вообразить себе оживляющую трансформацию дискурса Университета? Что, если противопоставить хитрости капиталистического разума (переместившего субъекта на место номинального хозяина дискурса) мудрость университетского знания - с помощью интеллектуальной контрабанды, партизанской методологии подрывающего стереотипы мышления?
Дискурсы Капитализма и Господина вырабатывают прибавочное наслаждение - агрегатор счастья, баблос. В беспрерывном производстве этого социального наркотика - завораживающая сила капиталистического маховика, секрет добровольного включения в Матрицу. Знание в дискурсе капитала (и в господском дискурсе) перемещено на место подчиненной инстанции - как технологии извлечения баблоса из окружающей среды. В конечном счете, о выгодных тарифах, скидках и местах продуктивного шоппинга нужно уметь знать.
Но если сбросить потребительского субъекта с незаслуженного пьедестала, восстановить его коммуникацию с институтами знания и труда (учитывая при этом, что инстанции университета и общественного администрирования должны тоже поменять место и вектор действия)?
Диалектические мутации дискурса могут полностью изменить характер социального производства - бытие определяет сознание, но и общественное сознание меняет коллективное бытие.
Вспомним идею «истеризации дискурса», которая помогает Аналитику с поиском истины. Ведь по Лакану истерический дискурс «дает начало человеку, одушевленному желанием знания».80 Преимущество истерического дискурса перед университетским (лишь номинально заточенным на познание) - в страстной трансгрессивной любви к истине, которую истерический субъект готов извлечь из-под земли, с боем и скандалом. Вот если бы в школьных или вузовских аудиториях так желали бы находить новые знания!
Взять бы, по рецепту Агафьи Тихоновны из гоголевской «Женитьбы», эту любовь к истине, да соединить ее с просвещенной разумностью, творческим трудом и прибавочным удовольствием... Мечтать не вредно: в результате рекомбинации элементов, истерического дискурса, получаем дискурс нового типа:
Агентом здесь является маленькое а - желание, охота мыслить, свобода действовать и воображать. Под чертой располагается субъект, как единственный законный актант желания, автор поступков и слов. Адресатом коммуникаций станет бывшая господская инстанция, перемещенная на место исполнительной власти, медиатора и реализатора разумных творческих действий. Продукт неокоммунистического дискурса - знание, возвращенное к статусу главной цели социального производства.
Если господский и капиталистический порядки вырабатывают дофамины животного счастья, то задача нового дискурса -вернуть субъекту радость познания, удовольствие от творческого труда. Для людей, серьезно занимающихся искусством, очевидно, что наслаждение от творческого процесса - высший вид удовольствия. Но для человека, просто не имеющего представления о мире художественных озарений и научных открытий, объектом а останется лента Инстаграма.
Сделать так, чтобы наслаждение от чтения умной литературы или от взгляда на живописное произведение было захватывающим и максимальным - цель Университета как совокупности обучающих инстанций. В каждом частном случае, в любом вузовском курсе или в существующем круге общения можно разворачивать дискурс университета или аналитика и получать более свободный, в идеале - освобождающий способ общения.
Мы не должны забывать урок мистера Киттинга из «Общества мертвых поэтов» (Dead Poets Society, 1989, США, режиссер Питер Уир) .
- Джентльмены, откройте книги на 21-й странице «Предисловия». Мистер Перри, не прочтете нам первый абзац - «Как понимать поэзию»?
- «Как понимать поэзию». Доктор Джей Эванс Причард, доктор наук. «Чтобы научиться понимать поэзию, мы должны освоить ее размер, рифму и образные выражения, а затем задать себе два вопроса. Первый: насколько искусно выражен ее объект? И второй: насколько важен этот объект? Первый вопрос относится к совершенству стихотворения. Второй вопрос оценивает его важность. Если совершенство стихотворения отобразить на горизонтали, а его важность - на вертикали, то вычисление общей области стихотворения показывает его уровень. Сонет Байрона может получить высокую отметку по вертикали, но лишь среднюю по горизонтали. С другой стороны, сонет Шекспира получит высокую отметку как по горизонтали, так и по вертикали, а его большая общая площадь свидетельствует об истинно великолепной поэзии. Знакомясь с поэзией по этой книге, по мере совершенствования вашей способности в этом отношении, вы будете всё больше наслаждаться поэзией и всё лучше понимать ее».
- Дерьмо! Это то, что я думаю о мистере Джее Эвансе Притчарде. Мы не трубы прокладываем. Мы говорим о поэзии. Можно ли давать поэзии очки, как на телевизионном шоу? «Мне нравится Байрон. Я даю ему 42, хотя не могу под него танцевать». Я хочу, чтобы вы вырвали эту страницу. Давайте. Вырвите всю страницу. Вы меня слышали. Вырывайте. Вообще-то, не ограничивайтесь одной страницей. Вырвите все предисловие. К чертовой бабушке. Пусть не останется ни следа. Вырывайте. Давайте. Пошел вон, Джей Эванс Причард, доктор наук. Это не Библия. Вы не отправитесь за это в ад. Чтобы ничего не осталось! <...> Это сражение, это война. И жертвами могут стать ваши сердца и души. Армии профессоров, измеряющих поэзию, наступают. Нет. Мы этого больше не потерпим. Хватит мистера Джея Эванса Причарда. На моих занятиях вы будете заново учиться самостоятельно мыслить. Вы будете учиться наслаждаться словами и языком. Что бы вам ни говорили, слова и идеи способны изменить мир.
 |
| Кадр из фильма «Общество мертвых поэтов» (DeadPoets Society, 1989, США) |
Персонаж Киттинг в фильме Питера Уира имеет два прототипа: профессора Сэмюеля Пикеринга-младшего и школьного учителя истории Джона Кэмпбелла. В любом случае, каждый из нас обыкновенно встречал преподавателя, изменившего систему формальных отношений «учитель-ученик», давшего первые уроки знания-открытия, знания-освобождения, знания-желания.
В 1968 году в Париже многие вольнодумные профессора читали социологию, политику, философию по Маркузе, Сартру и Марксу, а роли надзирателей и бюрократов предпочитали роли подрывников Системы. Именно эта критическая интеллектуальная масса сдетонировала в культурной революции, изменившей ХХ век и породившей попутно феномен «европейского социализма» Швеции или Дании - предмет зависти многих граждан РФ,
Сегодня, в эпоху несколько кривобокого, но всё же информационного общества и если не когнитократии, то хотя бы медиакратии, общественное сознание тем более определяет общественное бытие. Революции нового типа - те, что вызревают в социальных сетях и сообществах, - не нуждаются в захвате телеграфов и вокзалов. Но еще важнее, что субъектом новых умонастроений является не политический агент или профессиональный революционер, а, казалось бы, аполитичный и домашний человек, обыватель:
Огромные массы людей, которые обычно не расположены к риску и не являются активистами, могут, объединившись, стать отважными и деятельными. Это словно оффлайновая «Википедия», где все анонимно и самоотверженно трудятся ради общей цели.81
Проекты альтернативного будущего тоже не обязательно искать в научной литературе - они уже существуют в виде популярных сетевых групп, основанных на принципах свободного знания, творчества, информационного и коммуникативного обмена, экономики дара и взаимопомощи. Из этих лакун, взломанных участков Системы, освобожденных территорий (как знаменитая
Христиания в Копенгагене) вырастают антикапиталистические проекты.
В условиях фактического исчезновения государств, сменяемых общими рынками и частными корпорациями, мы поставлены перед выбором между Капитализмом 2.0 и Коммунизмом 2.0. При этом в моделях модернизированного капитализма - например, у
171
Андрея Курпатова - новое социальное устройство связывается с эмансипацией интеллектуальной функции (персонифицируемого и возобновляемого социально-экономического ресурса), знания и труда, о необходимости чего так всегда говорили коммунисты.
После фукуямовского «конца истории», сегодня в движении истории вновь чувствуется ее неконтролируемая сила. Политическая реакция, очередная попытка «подморозить Россию» скоро закончится самым неприятным для власти результатом. В эпоху буржуазных революций история расправилась с институтами феодальных вотчин и наследственных привилегий. Сегодня или завтра та же судьба ожидает тех, кто держится за материальные ценности в век виртуальных паблицитных капиталов.
 |
| 171 Курпатов А. Интеллектуальный ресурс. Ядро экономики «Капитала 3.0» |
Объективный ход событий отменяет частную собственность в виде копирайта: сегодня в интернете практически каждый
пользователь - «пират» и преступник. Но это значит, что устарели законы и права господствующего класса, не имеющего возможности удержать монополию на знания и технологии.
Когда-нибудь, как в знаменитую «ночь чудес» 4 августа 1789 года (когда в Париже Учредительное собрание в лице представителей знати и церковной иерархии де-факто положило конец феодальному строю), нынешние «правооблядатели» сами торжественно отрекутся от уже утраченных прав. Кое-где это уже произошло: например, бесплатные программы и приложения становятся витриной политики корпораций, осознавших, как тяжело двигаться против хода времени.
Мобилизующий массы в 1917 году знаменитый лозунг «экспроприации экспроприаторов» сегодня трансформировался в призывные хэштеги «халява», «free» «скачать бесплатно». Но, исключая мантру о священной частной собственности, в чем резон коммерческих предложений при наличии хороших бесплатных альтернатив?
Обыгрывая название хрестоматийной ленинской работы «Три источника и три составных части марксизма», можно сказать, что у идеологии антикапитализма тоже есть три фундаментальные основания. При этом речь идет не о теоретических источниках, но о практических социальных процессах, событиях современной истории, которые невозможно отменить или игнорировать.
Во-первых, это дематериализация институтов производства и потребления, дигитализация экономики и средств социального обмена. В мире, где главным медиатором взаимодействий являются «единички» и «нули», автоматически обесцениваются и абстрагируются материальные фонды, имущественные права, бюрократические привилегии и прочие сакральные скрепы власти: будь-то власть коррумпированного туземного
капитализма или лощеного Капитализма 3.0.
Во-вторых, это новое тело гражданского общества - электронные ризомы социальных сетей, трансформировавшие географические территории в когнитивные. Мутация молчаливых имплозивных непросвещенных масс в говорливые мобильные и энергичные сетевые сообщества - вот головная боль живущей по-старому феодально-капиталистической администрации.
В-третьих, это эмансипация знания, его выход из-под контроля надзорных органов, общедоступность профессиональной, даже секретной информации, появление эффективных средств самообразования, бесплатного электронного ликбеза любого профиля - словом достижение рубежей общества знания, о которых пророчествовали еще в 60-х годах. Отсюда и резко возрастающая ценность интеллектуальных ресурсов, умная экономика, упразднение бюрократии и т.п.
Сегодня мы становимся участниками формирования социальности нового типа, объединяемой творческими и когнитивными процессами, разумными коллективными действиями. Процессы стихийной коммунизации общественного бытия определенно внушают оптимизм, но переоценивать их не следует. 53 миллиона инстаграмщиков, вынашивающих рекламное «яйцо» или 16 миллионов подписчиков безголосой певички из «Дома-2» Бузовой - это точно не общество знания. Кстати, о последнем примере: в интернете гуляет забавный мем «всё, что я знаю о Бузовой, я узнал против своей воли». Это еще одна ироничная формула пропаганды нового типа. Работа идеологии состоит в навязывании нам того, что получать и знать не хочется. В противоположность этому, определение свободы у Бродского («когда забываешь отчество у тирана») могло бы сегодня звучать так: свобода - это когда ты не знаешь имени Бузовой. Но кто сегодня обладает такой душевной неиспорченностью?
Медиаполисы нового типа вырастают из грибниц старых потребительских отношений. Родовые пятна капитализма -эксплуатация, товарно-денежный фетишизм, классовая сегрегация и т.п. - не исчезают при переводе на язык программирования.
У нас в России, на задворках глобальной деревни - своя суровая специфика. Изнанкой новых технологий часто становятся самые архаичные и репрессивные социальные отношения. Вольница в интернете закончилась еще несколько лет назад. Завтра нас ожидает пресловутый «чебурнет», где комфортно будет только агентам фабрики сетевых троллей. Для остальных предусмотрена процедура уголовного наказания за лайки и репосты, паспортизация аккаунтов, бюрократизация и коммерциализация всех частных действий - словом, весь репертуар классических антиутопий.
Совместите стимпанковский викторианский капитализм потогонных комбинатов с декорациями информационного общества, добавьте средневековое кормление воевод, феодальные дворцы и хижины, пиры Валтасара, фантастический чиновничий потлач -и вы получите химическую формулу новой-старой власти. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день...
Нет, конечно, альтернатива Капитализму 1.0 - это не капитализм второй или третьей редакции, с мягкой корпоративной политикой, клиентским тюнингом и страховыми издержками. Метаморфозы капиталистической идеологии - вынужденный ответ на вызов времени. Задача же тех, кого эти превращения не обманывают, вернуть на повестку дня вечно актуальный лозунг. Как это красиво звучит на французском: «Le capitalisme de merde». Мне кажется, при всем постмодернистском плюрализме точек зрения, это лучшая платформа для объединения критически мыслящих людей.
Что до позитивных лозунгов и требований, то многие из них лежат на поверхности. Например, давно назрела необходимость сокращения рабочей недели. Восьмичасовой производственный день и рабочая пятидневка - это завоевание прошлых революций. Сегодня, в условиях технологической оптимизации и эмансипации труда, нет никакой необходимости отдавать государству такое огромное количество личного времени. Забавно, что с инициативой сокращения рабочей недели выступил печально известный депутат Госдумы Виталий Милонов - агент наиболее консервативных провластных интересов. В этом демарше можно видеть перехват актуального экономического требования или профанацию проблемы. Однако необходимость существенного увеличения свободного времени граждан (в том числе в оплачиваемом отпуске) - это вопрос давно назревший.
Но квантовый эффект избытка персонального времени совсем не обязательно увеличит творческий досуг увязшего в ипотечных обязательствах или в бессмысленных лайках-репостах субъекта. Без системы бесплатных и легкодоступных средств образования и просвещения этот избыток лишь усугубит зависимое положение. Поэтому любое экономическое изменение должно коррелировать с политическим преобразованием. Ситуация, когда вся власть принадлежит коррумпированной бюрократии, нуждается в революционном переворачивании. Новый-старый лозунг мог бы звучать так: «Вся власть когнитариату!». Утопия завтрашнего дня -это диктатура когнитариата. Я верю, что общество знания и новые средства интеллектуального производства рано или поздно придут на смену обществу потребления и принципу сугубо экономической рентабельности, который сегодня заставляет школы или музеи «продавать услуги».
Вузы, школы, академии не должны банально выжимать деньги из учеников и родителей. Задача дискурса Университета - создавать оптимальные условия для роста ума и таланта. Хорошо «прокачанные» таланты в дальнейшем эффективно включаются в общественное производство знания - в ту самую инновационную экономику, о которой лишь трындит чиновничья власть.
Принцип «Вся власть - когнитариату» ведет нас в направлении культа знания со всеми вытекающими. Миллионные тиражи образовательной литературы (прошедшей профессиональный отбор и рецензирование), принудительное выключение каналов антинаучной пропаганды (как, например, «Битвы экстрасенсов», имеющей государственную «крышу»), школьные уроки по самой современной физике, математике, философии - это начало длинного списка насущных не реформ, а именно революций.
Ни одно из этих требований не способен выполнить сам когда-то купивший «диссертацию под ключ» чиновник. Поэтому страшное слово «люстрация» должно стать реальностью для укравших ученую степень думских или министерских бюрократов. Строгие конкурсные экзамены на знание конкретных областей культуры или образования, которыми берется управлять администратор -способ проверки профессиональной пригодности и разумного кадрового отбора.
Конечно, интеллектуальный ценз вместо имущественного - это не панацея для решения наболевших проблем: кумовства, воровства, продажности, безответственности власти. Но с этого можно начать, хотя бы в ведомствах культуры и образования, используя освобожденные территории как плацдармы для наступления на структуры управления. Ведь, по счастливому стечению обстоятельств, вузовский диплом или ученая степень - это пропуск в коридоры власти, формальное условие для кадрового назначения. Сделать так, чтобы плагиат и покупка диплома были не только общественно порицаемыми, но и наказуемыми действиями - задача выполнимая. Примерно с 2013 года именно этим занимается вольное сетевое сообщество «Диссернет»82, ведущее отчаянную донкихотовскую борьбу с коррупцией в диссертационных советах и вообще в науке. Но почему число подписчиков «Диссернета» в Facebook - всего 7 тысяч человек?
Таким образом, для каждого из актуальных требований есть методы и механизмы реализации - например, в рамках элементарной вузовской демократии, где назначение администратора или защита диссертации напрямую зависят от числа поданных голосов. Сделать так, чтобы дискурс Университета приобрел настоящий авторитет и влияние - это программа-минимум. Сегодня одна из сентенций дискурса Капитализма формулируется так: «если ты такой умный, то почему не богатый?» В этом разрыве умственного труда и, например, зарплаты капиталистического барона Игоря Сечина (директора
173
нефтегазовой компании ПАО НК «Роснефть») - приговор
самому туземному капитализму. Дискурс компрадорского
капитализма прямо противопоставляет свою природную хитрость
или наследственные привилегии нерентабельному уму. Отсюда и
ставшее мемом предложение премьер-министра РФ Д.Медведева
учителям «зарабатывать как-то иначе»: «Меня часто спрашивают
по учителям и преподавателям. Это призвание, а если хочется
деньги зарабатывать, есть масса прекрасных мест, где можно
сделать это быстрее и лучше. Тот же самый бизнес. Но вы же не с 174
пошли в бизнес, как я понимаю, ну вот.».
Разрыв между знанием, призванием и «успехом», богатством -нормальное положение дел для приватизировавшего культуру и образование капитала. Удовольствуется ли такой рабской функцией дискурс Университета? Опыт прошлых революций показывает, что вряд ли.
Итак, если утром после беспокойного сна вы обнаружили, что превратились в шестеренку огромного тоталитарного механизма, то выход могут подсказать такие опасные слова, как субверсия, трансгрессия, революция. Клептократии капитала может быть противопоставлена диктатура когнитариата - асимметричная творческая альтернатива всем статичным конформистским
175 _
нормам, настоящая политическая аномалия. Экстатический нарциссизм правящей идеологии, наслаждающейся лайками новых фолловеров следует отрезвить экстазом стихийной коммунизации. Не «разделяй и властвуй», а объединяй и направляй, находи решения сам и помогай другому!
Что там будет дальше - сетевое общество знания, Социализм 2.0, Город Солнца - выяснится за новым поворотом истории. Мусор прошлого брать в будущее не следует.
173 По официальным данным в 2018 году - 4,1 млн долларов. Информация из: https ://moneyscann er.ru/zarpl ata-sechin a/
174 Фрагмент беседы Д. Медведева с с участниками форума «Территория смыслов». https://www.gazeta.ru/business/news/2016/08/03/n_895351 7.shtml
175 Бодрийяр Ж. Финальные стратегии. М. 2019. С. 36.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги