Экипажи готовить надо

Глава 4

Духота и палящее солнце особенно чувствовались здесь, в лагере, вдали от воды. Шиферные крыши корпусов, складов и хозяйственных построек, асфальт дорожек, противопожарные бочки и щиты — все раскалилось и струило зной.

У одной из палат проводили какую-то математическую игру, у другой пели под баян, на площадке с дощатым настилом массовик учил ребят таджикскому народному танцу, на футбольном поле грязные и потные мальчишки гоняли ленивый мяч; кто-то поливал из леек клумбы. Время от времени возникал где-нибудь шум, слышались крики вожатых.

«Лютиков, ты куда? Кто тебе разрешил?»

«Я спрашиваю в последний раз, кто это сделал?»

«Ильина, тебе что, особое приглашение?»

«Как не стыдно! Пионеры, а позволяете себе!..»

«Начнем сначала, три-четыре!»

И всюду, где был хотя бы намек на тень, куда не доставало исступленное белое светило, крутили обручи хула-хуп. Дело в том, что со времен строительства лагеря осталась возле бани катушка с алюминиевым кабелем; пионеры наловчились разматывать кабель, обламывали виток, концы скрепляли — и обруч был готов. Это стало эпидемией. Куда ни глянь — проволочный обруч, тускло поблескивая, мечется вокруг талии, поднимается к шее, опускается к бедрам…

Ивана разморило. И думал он теперь только о том, как бы поскорее найти беглецов да дождаться ночи, когда спадет жарища, и он пойдет купаться. А если девушки приняли его вызов, будет вообще здорово!

«Должны же они что-нибудь есть, в конце концов», — эта мысль о беглецах привела его в столовую. Пожилая повариха, высунув в раздаточное окошечко кирпично-красное лицо, сказала: ага, заходил утром такой настырный пацан и выклянчил фуражку картошки. Набрал же целых две фуражки, но оно, конечно, жалко, что ли, картошки-то!

Иван пошел к северным лесным воротам. Нет, здесь никто не проходил, — ответили часовые. Тогда он зашагал вдоль высоченного лагерного забора. Сосновые горбыли, на которых поблескивали местами струйки смолы, были прибиты надежно и сверху заострены, так что вариант «через забор» отпадал сам собой.

Внимательно осматривая эту неприступную стену, Иван оказался в самом дальнем углу лагеря, где стоял какой-то склад. Между складом и забором была щель; протиснувшись в нее, Иван обнаружил лаз, возле которого валялась оброненная картофелина. Картофелина тугая, непроросшая — значит, недавно из овощехранилища…

Раздвинув два болтающихся горбыля, он пролез в дыру и оказался за пределами лагеря. По едва заметной травянистой тропе поднялся на высотку и огляделся. На слегка всхолмленной местности хозяйствовал крепкий сосняк, лишь кое-где на полянах гостьями стояли березы да в колках обидчиво жались друг к другу осинки. Оттуда, с полян, с холмов, поросших лесом, тянуло пахучим ветерком, была кругом такая тишина, такая разумность и спокойствие, что Иван глубоко, как просыпающийся человек, вздохнул. В голове, обалделой от лагерного зноя и духоты, прояснялось.

«Или на берегу, или у избушки пасечника, — подумал он. — Пинигина же знает эту избу. Ну, и повела их туда, чего еще!»

Спустившись по склону холма, вышел к обрыву. Далеко внизу лежала водная гладь: вся живая от мелкой волны, она нестерпимо блестела и, постепенно стекленея, уходила к другому, дрожащему в мареве, берегу. Вода гэсовского моря затопила когда-то пойму реки, образовала здесь залив, а подмывая холмы, поросшие сосной, наделала множество бухточек с обрывистыми берегами. Над одной из таких укромных бухточек и стоял теперь Иван.

«А пусть, — решил он после некоторого колебания. — Пусть Анна Петровна поразмыслит, почему они убежали? Мне так почти ясно. Надо дать время ей поразмыслить…»

Оттолкнулся от кромки и, осыпая горячую глину, оставляя после себя следы-борозды, длинными прыжками полетел вниз. А это ведь почти наслаждение — рушить ногами податливый склон, чувствовать, как ноги, пружиня, отбрасывают тебя от обрыва и ты зависаешь в воздухе до следующего толчка. И так все ниже, ниже, полет, толчок, лавина под ногой; полет, толчок, лавина!

Внизу на песчаной полоске сбросил кеды, рубашку, брюки и — сразу в воду. Крякнул от приятной прохлады, охватившей тело, и поплыл, громко отдуваясь, поплыл, поплыл. А уставши, перевернулся на спину, зажмурился, замер, слушая веселую болтовню волнишек у затылка. Раскаленный лагерь, крики вожатых, вертящиеся обручи — все отодвинулось куда-то, было умиротворенно, было только ощущение своего послушного легкого тела.

Накупавшись, вышел на берег, растянулся на песке, руки стали разгребать теплый песок, добирались до влажного. А из влажного песка можно слепить башни, стены, дамбы, дома! И руки заработали… Потом на линии прибоя он насобирал корней, сучков, веток, после чего в песчаном городке поселились птицы, крокодилы, зловещие старухи, бравые солдаты. Он строил, возводил, насвистывал, ворчал, командовал. И вдруг спохватывался, озирался, посмеивался над собой: «Увидит кто — ну Ваня-дурачок из сказок!..»

«Сказки… Сказки… Арабские сказки! — вспомнилось ему. — Подумать только — она любит рассказывать пионерам сказки. Да не какие-нибудь… арабские! И какая гордая — «Допустим, а что?» Это тебе не Зоенька-хохотушка…»

Заметив, что тени от сооружений и от чудищ-корневищ стали длиннее, всполошился. Мигом смыл на мелководье приставший к телу песок, быстро оделся, перекинул через плечо кеды, взобрался на крутизну и, выйдя на травянистую дорогу, зашагал по ней.

Было хорошо, как может быть хорошо в лесу на исходе жаркого летнего дня, Когда набегал ветерок, вершины сосен, высоких и прямых, как бы плавали в синем небе, и тогда с веток срывались шишки. Они звонко бумкали о сучья, с шорохом падали в траву, казалось, сосны ведут веселый счет своих опавших семян: Бум! Шух! Бум! Шух!

Трава так сладко щекотала и холодила подошвы ног, что Иван почувствовал себя деревенским парнишкой. И дед был вроде бы где-то рядом, и шли они на рыбалку, на покос или на охоту…

«Сколь баско-то у нас здесь, Ваньша, вольно-то! — вздыхает дед. — А дух-то, слышь, дух-то! Каждая травинка по-своему и цветет, и пахнет, ну сколь живу, не могу спокойно… На покосе ежели, так припаду к сену — и голова кругом…»

Не однажды уговаривали старого переехать в город, и отец, и мать уговаривали.

«Куды-ы! — сердился он в ответ. — В пыль-то? В шум-то? В толчею-то? — Особенно возмущал его четвертый этаж: — Хоть бы уж первый, все на земле, а то эвон!.. Под тобой живут, над тобой живут, ни небушка над головой, ни земли под ногой, не-ет, паря, — говорил он сыну Илье, Иванову отцу, — я уж тут, однако, и помирать стану. — И наказывал всякий раз: — Ваньшу-то посылай. Поможет што, да и веселей мне…»

На целое лето Иван приезжал к деду, зарастал белесой гривой, ходил босой, дичал. Интересно было с дедом, что ни шаг — у него либо красота, либо хитрость природы, либо тайна. А сколько они исползали лесов, озер, солонцов и болот! Четыре года как нет деда, а будто вчера все было…

Избушка пасечника показалась внезапно за поворотом. Он перебрался отсюда, пасечник, уехал поближе к людям, когда стали затоплять пойму, а деревни перевозить на более высокие места. Ульи он увез с собой, а избу сдал в аренду заводу; с тех пор она служит приютом для заводских туристов. Бывал здесь и он, Иван, с туристами, да и подшефных школьников приводил сюда же…

Неподалеку от избушки, в кустах у ручья, вился дымок, оттуда доносились неясные голоса, там будто спорили. «Пинигина», — сразу же узнал Иван и задумался, присев на пень. Вот он сейчас должен подойти к ним и начать: «А-а, так вот вы где, хулиганы? А ну, марш в лагерь! Как не стыдно? На педсовет захотели? Сегодня же вылетите вон! До чего докатились!.. А ты, Пинигина…»

«Ерунда, — решил Иван, — не смогу я. На Пинигину тем более…»

Они пришли тогда на пасеку очень поздно. Стояла морозная лунная ночь. Надо было срочно растопить печку, нагреть избу, приготовить ужин. Но дымоход отсырел, размерзся, печь никак не хотела топиться, дым валил из всех щелей. Разгоряченные бегом лыжники начали зябнуть, а он, Иван, ничего не мог придумать.

— Грейтесь, не стойте, грейтесь! — кричал.

Но школьники устали, проголодались, и теперь, сгрудившись в кучку и втянув головы в плечи, только перебирали ногами, обутыми в лыжные ботинки. Примолкли и лишь время от времени крякали от холода и нетерпения, одежда на них все больше обрастала мохнатым инеем.

А дым в избе, между тем, становился уже вязким, легкие у Ивана раздирало, глаза слезились так, что лицо было мокрым. Тогда-то эта Пинигина… Она была самая маленькая, неизвестно как попавшая к старшеклассникам, и ей не везло всю дорогу: то ломалось крепление, то терялось кольцо с лыжной палки. «Не везет, знаете, — жаловалась она, когда он поправлял ей крепление, — всю жизнь не везет. Как Марии Стюарт… вы читали?»

Он хорошо ее запомнил, эту маленькую «Марию Стюарт»… Когда после очередной попытки разжечь дрова он выскочил на воздух, чтобы передохнуть, то глазам своим не поверил. Стояли по краям поляны заиндевелые деревья, искрилось все вокруг, жег невмоготу мороз, а на поляне по кругу неслись танцевальные пары, метались четкие тени, под ботинками пылью взрывался снег, из двух десятков ртов курился пар. В центре же круга на полузанесенной собачьей конуре возвышалась девчонка, невезучая, как шотландская королева, и, размахивая руками, кричала:

— Быстрей, канальи! Взять мороз на абордаж! Иначе — трупы! Еще быстрей, еще! Это вам «молдаванеска»! А не «умирающий лебедь»! Траля-ля-ля-а-а-а!..

Командуй, наверное, кто-нибудь из них, из старших, заупрямились бы, послали к черту, а тут клопиха… И со смехом, с криками, со свистом развели, раздули хоровод, все больше и больше воодушевляясь жаром танца. И дымоход как-то вскоре прогрелся, и вообще все прошло отлично; на следующий день вволю набегались, накатались с гор и нападались. В город возвращались с песнями и со свежими щеками.

Иван раскатал штаны, зашнуровал кеды, пригладил волосы растопыренной пятерней, постоял с минуту, но так и не решив, как себя держать, вышел из своего укрытия.

И возник над ними, лежащими вокруг костра. Они обернулись, кое-кто привстал, лица красные от огня, губы черные-пречерные.

— Устроились вы ничего, — пробормотал Иван.

— Картошки хотите, Иванлич? — спросила Пинигина и так на него поглядела, так неиспуганно и ничуточки невиновато, а даже обрадованно, что он рассмеялся над собой: битый час соображал, как начать да что сказать.

— Печеная? — спросил он, присаживаясь к костру.

— М-м… я вам сейчас достану.

— Мы уж объелись! — похвастал пацан, усыпанный конопушками, Муханов.

— Искупаемся и поедим, искупаемся и поедим! — оживился другой беглец, маленький, с большой яйцевидной головой.

— Из середины доставай, там жарче, — важно, как глава семейства, сказал Юрка Ширяев.

— Уй, а то я не знаю! — пропела Пинигина, ковыряясь палочкой в золе и углях. При этом тряхнула светлым «конским хвостиком», перевязанным голубенькой ленточкой. Одета была в легкое платьишко горошком.

— О чем вы говорили-то сейчас? — спросил Иван, разламывая обуглившуюся картофелину и откусывая от ее дымящейся разопрелой мякоти.

— О дельфинах, — ответил Муханов.

— О чем, о чем?

— О дельфинах, — подтвердила и «Мария Стюарт». — Я им рассказывала. Они же темные, — кивнула она на пацанов. — Не читали. Я им говорю: дельфины — это все равно что люди. На земле самый умный — человек, в воде — дельфин. Не верят!

— Читала, хф! — фыркнул большеголовый. — Я вот однажды… купался в море, да. Ночь была, ну, не ночь, а так… видно еще, в общем, было. И гляжу…

— Акула! — снисходительно вставил Ширяев.

— Ты че, акула! — возмутился рассказчик. — Акула не акула, а такая, знаете… — Он доверительно посмотрел на Ивана. — С мечом.

— Меч-рыба, — стараясь быть серьезным, подсказал Иван.

…— Ага. И р-р-аз, на меня! Такой ме-еч, а пасть! А глаза! И холодом, знаете, обдало, и запузырилось все. Ну, думаю, кранты!.. Тут прямо под меня такое… как бревно, только живое, теплое. Я — на него, и это… вижу, что несусь к берегу. Меч-рыба все быстрей. И оно, подо мной, быстрее! Только вода шумит. И все. И раз… сижу на песке. Никого. Только хвост из воды показался… Черный.

— Так чё, дельфин был? — издевательски спросил Юрка Ширяев.

— Ну а кто же? — сочинитель растерянно поморгал маленькими глазками.

«Как же его зовут? — вспоминал и никак не мог вспомнить Иван. — Стыд, пионеров своих не знаю!»

— Ох, вра-аль, ох и враль! — как бы очнувшись, покачала головой Пинигина. — Иванлич, вы еще такого наслушаетесь… Мы целый день слушаем. — И, обращаясь к сочинителю: — Да нет же дельфинов у нас! И этих меч-рыб. Они же в морях, в настоящих морях, в океанах.

— Ну, умная, Пинижиха, ну, умная! — маленькие глазки сощурились. — Море Сибирское почему? Потому что реку плотиной перекрыли. А река-то куда впадает? В океан или как?

Правильно. В океан. Вся компания задумалась на минуту: кто его знает? Сочиняет, конечно, враль, но река… это да, что в океан течет, а значит, проход есть…

«Миры!» — подумал Иван, глядя на размышляющих ребят. И неожиданно для самого себя предложил:

— Идемте овраги посмотрим, а?

— Овраги?

— В километре отсюда такие овраги… я зимой чуть шею не свернул.

— А костер? — спросил конопатый Муханов, вскакивая на ноги.

— Залить бы надо, — сказал Иван, — да чем?

— А вот… кепками, — предложил Юрка Ширяев, и — быстро, быстро к ручью.

Залили голубоватые угольки и зашагали напрямик через лес.

Сначала их кеды тонули в хвое, потом в ярко-зеленом прохладном мху, оставляли рубцеватые отпечатки в дорожной пыли и в топи небольшого болотца.

Неподалеку от старой сосны Иван остановился и поднял палец в положение «тихо!». Услышав стук, жестом велел следовать за собой. Стараясь не трещать валежником, подошли к сосне, на которой дятел самозабвенно дубасил сухую ветку. Разящий клювик наклонялся в одну сторону, и автоматное «тра-та-та!» разносилось окрест; затем следовал поворот головки на некоторый угол, и новое «тра-та-та!» глушило вредителя, засевшего в древесине.

— Понимаете, — шепотом объяснил Иван, — когда рубят дрова, то ведь тоже так: сначала с одним наклоном, потом с другим.

— Хе-ге! — рассмеялся Муханов. А когда он смеялся, то вся его пестрая физиономия, все эти сочные конопушки приходили в веселое движение.

«Кажется, его Мухоловом прозвали», — вспомнил Иван.

Сделав свое дело, дятел всплеснул пестрым красноштанным опереньем и улетел, а путники отправились дальше. По дороге они открыли еще, что в паутине, натянутой между деревьями, может переливаться радуга, что кукушка, прокуковав один цикл, негромко каркает, будто откашливается, прочищает горло перед новым «ку-ку»; что чибис — крикливейшая из птиц, появись только неподалеку от его гнезда.

Летом овраги еще более глубоки и таинственны. Высокий папоротник, густая акация и черемуха сделали извилистые склоны почти непроходимыми, и напахивало от оврагов прохладой и горьковатой прелью. Иван вспомнил, как открыл эту страну оврагов… В одно из воскресений он с заводскими лыжниками приходил в избушку пасечника и утром, когда все еще спали, встал на лыжи и побежал себе наугад от избы, а вскоре оказался вот здесь. Толкнулся палками, заскользил во-он туда. Снегу было — выше кустов, кое-как вылез на противоположный склон, прошел немного — еще овраг, а на склоне — березки, чуть не врезался в одну из них: летел так, что ветер в ушах. Всего же насчитал он тогда семь оврагов; потом был длинный пологий спуск, и вынесло его, Ивана, в конце концов, к камышам. Посреди камышей на островке виднелось какое-то покосившееся строение. Колхозник, везший на санях солому, рассказал, что строение — бывшая водяная мельница, что речка называется Китим, что у мельницы много старых омутов, в которых полно рыбы, что ниже по течению Китим быстрый и светлый, однако не глубокий. Тогда речка спала под снегом, а теперь, наверное…

— Так пойдемте! — чуть не хором заявили беглецы.

«Вот что им надо…»

— Ну лад… — согласился было Иван, но осекся. Опомнился. Увидел, что прямо в просеку опускается солнце, огромный алый шар с грязно-синим осадком внизу.

— Иванлич… — ныли все четверо.

— Сейчас, ребята, бегом в лагерь! Бегом, бегом…

— А потом? Когда-нибудь?

— Вы же сами хотите речку посмотреть? — напомнила Пинигина, когда они уже спешили в сторону лагеря.

— Посмотрим, посмотрим. И речку, и омуты. Обязательно посмотрим.

А сам успокаивал себя: ничего, ничего, зато теперь-то уж Анна Петровна обо всем, наверное, поразмыслила. Теперь ей ясно, почему они убежали. Времени было достаточно, чтоб поразмыслить, понять и остыть.

В лагерь примчались в тот самый напряженный час, когда вожатые очень хотят, чтобы дети заснули, а дети этого совсем не хотят. В полусумраке то и дело слышались призывы ко сну, уговоры, угрозы…

У Анны Петровны все было приготовлено к встрече…