Экспансия III

Штирлиц, Росарио, Мюллер (Аргентина, сорок седьмой)

Штирлиц распахнул дверь лифта, услужливо поддержал Росарио под правый локоть, левый постоянно страховал шофер; вставил длинный латунный ключ в замок, отпер дверь и, войдя первым в прихожую, где ярко горел свет и звучала веселая музыка, крикнул:

— Сеньор Пла, к вам пришли!

Обернувшись, он взял Росарио под руку и ввел его в прихожую; шофер, поколебавшись какое-то мгновение, вошел следом.

Штирлиц распахнул дверь, что вела в апартамент:

— Пожалуйста, сеньоры, здесь в комнатах запутаешься, они нас не слышат, заходите.

Росарио шагнул первым; шофер, по-прежнему поддерживая его под локоть, протиснулся вторым; Штирлиц мгновенно вытащил пистолет и нанес хрусткий удар по затылку шофера; тот обвалился кулем, не пикнув; со всего маху, стонуще Штирлиц ударил рукоятью Росарио в переносье — моментальное выключение сознания; так и случилось, упал рядом с шофером.

Штирлиц опустился на колени, достал из-за пояса шофера пистолет, сунул его в задний карман брюк, отметив, что это «вальтер-полицай» — оружие, которым снабжали агентуру СД, ощупал костюм Росарио, в заднем кармане лежал плоский бельгийский браунинг ручной работы; Штирлиц выщелкал патроны, проверил, не осталось ли в стволе, сунул обратно, пусть будет вооружен, посмотрим, как станет себя вести; достал из карманов пиджаков документы, записные книжки, положил на маленький столик, что стоял возле камина (хозяину поручил обставить квартиру по своему вкусу: «Тысячи пятисот песо, полагаю, хватит?» Разговор состоялся вчера днем, сегодня утром все было обставлено), связал ноги и руки шофера, сунул кляп в рот, достал ремень из брюк Росарио, разрезал, связал и того, потом сел в кресло, выкурил сигарету, швырнул окурок в камин, разжег его, поднял Росарио, бросил в кресло, вплотную придвинул к нему второе, уселся поудобнее и пошлепал испанца по щекам.

Повязка, скрывавшая выбитый глаз, сбилась, и на Штирлица глянула кровавая запекшаяся масса, пронизанная синенькими пульсирующими сосудиками.

Время, сказал себе Штирлиц, я начинаю терять время; наверняка он оставил адрес, по которому выехал; если его люди позвонят профессору де Лижжо, невозможно просчитать, как тот себя поведет.

Взяв документы, он пролистал испанский паспорт Росарио, внимательно изучил записную книжку, обратил внимание на телефон инженера Лопеса в Кордове, контакт с Кемпом, все верно, дважды прочитал телефон сеньора Блюма в Вилле Хенераль Бельграно, подчеркнул зеленым карандашом, усмехнулся, заметив телефон без имени в Барилоче, — явно сеньор Рикардо Баум; да, союзнички, эк поддерживают друг друга, не разольешь водой; если не очухается через несколько минут, плесну ему в ли... в рожу, в одноглазую фашистскую рожу стакан воды, задергается...

Штирлиц поднялся, прошел в спальню, сел к телефону и набрал номер профессора де Лижжо:

— Мы тут беседуем... Возможно, к вам позвонят... Знаете ли, жены беспокоятся во время длительных отлучек мужей, особенно пьющих... Так вы скажите, что никуда из дома не выходили, никому не звонили и никакого протезиста не знаете...

— Но ведь вы назвали адрес! — Профессор говорил надтреснутым, севшим голосом.

Когда он успел простудиться, подумал Штирлиц, наверное, от волнения; некоторые начинают гундосить, словно у них спонтанный приступ насморка; пройдет.

— Неважно, — ответил Штирлиц. — Все в порядке профессор, все идет лучше, чем я мог представить... Вы поняли, что я вам сказал?

— Да.

— Жена заметила, что вы уезжаете из дома?

— Нет.

— Ну и веселитесь с ее гостями. Жахнете как следует, а то вы все «мендосу» да «мендосу» посасываете. Пора переходить на «агуа ардьенте». И еще: если вы захотите меня найти, — в том случае, конечно, если это можно будет сделать физически, — Штирлиц усмехнулся, — позвоните тому, кто прислал вам со мною письмецо, и скажите, что нужна квалифицированная консультация, назначьте встречу в ресторане, там все и решите. Поняли — о ком я?

— Да, — буркнул профессор и повесил трубку, не попрощавшись.

Плохо, конечно, если он сейчас позвонит домой Оссорио, подумал Штирлиц; трудно жить, допуская такие вероятия, которые никому другому не приходят в голову, кроме людей моей профессии, каждый по-своему Жюль Верн, столько переберешь возможностей, столько отринешь предложений, так много остается шлака ради одной унции, вмещающей в себя оптимальность решения, его единственность.

Ну и что? Его люди ринутся к профессору Пла; там пусто; но они поговорят с портье, эти люди умеют говорить с представителями инфраструктуры, СД в их лице имело самую надежную агентуру; все хозяева баров, ресторанов, кафе, отелей и пансионатов были добровольными осведомителями гестапо; отберут патент — куда денешься?! К сладкой жизни пробиться трудно; отвыкнуть от нее невозможно, да и сделка с совестью вполне пристойная: всякий, кто так или иначе не вписывается в систему представлений о настоящем немце или испанце, должен быть известен полиции, может, какой бандит, нечего с ним миндальничать, его место за решеткой...

Штирлиц вернулся в холл; шофер оклемался — лежал на животе, задрав голову; Росарио был по-прежнему неподвижен; налив в стакан воды из высокого кувшина — хрусталь, прекрасная ручная работа, сине-белые высверки, которые, соединяясь, дают эффект багрового, растекающегося светового удара, — плеснул в лицо Росарио.

Тот вздрогнул и сразу же открыл глаз, в котором не было ничего человеческого — животный, истерический страх.

— Времени у нас мало, — сказал Штирлиц, — так что исход событий зависит от вас... Дома оставили адрес профессора Пла?

— Да, — ответил Росарио. — Через час сюда приедут.

— Мы закончим раньше. Вы меня узнали?

— Нет.

— Я Брунн. А вы убили Клаудиу...

— Вы меня путаете с кем-то, сеньор Брунн... Я никого не убивал, я коммерсант и финансист, строю дома...

Штирлиц достал из правого кармана заключение экспертизы из Барилоче, из левого — заключение его, Росарио, врачей и дал ему посмотреть:

— Хватит? Или показать кое-что еще?

Росарио облизнул свои истрескавшиеся серо-голубоватые губы и — неожиданно для Штирлица — усмехнулся жестко и ненавидяще:

— Вы, видимо, знаете, как погиб сын командира крепости Алькасар?

— Что вы хотите этим сказать?

— Этим я хочу сказать то, что если отец смог произнести сыну, пятнадцатилетнему мальчику, единственному наследнику: «Я не сдамся даже ценою твоей жизни, прими смерть, как подобает испанцу» — и парнишку расстреляли, то уж я, поживший на этом свете, не скажу вам ни слова, так что можете кончать всю эту историю...

— Что ж, ответ, — Штирлиц кивнул, отошел к шоферу, опустился перед ним на колени, спросил: — Ты тоже будешь молчать?

Тот кивнул, говорить не мог, во рту кляп, промычал что-то невразумительное.

Штирлиц вынул кляп, поднял его лицо за нос:

— Ну, отвечай, так легче.

— Если б я мог перекусить тебе горло, — прохрипел шофер, — я бы перегрыз его.

— Это ты увез женщину?

— Грязную потаскуху, подстилку для вонючих красных, а не женщину!

Штирлиц закрыл глаза; он должен был закрыть глаза на мгновение, чтобы не ударить дулом пистолета в глаз этому фашисту; сначала в один, а потом во второй; хотя, что ему слепота? Он и так слепец, он видит лишь то, что ему разрешают видеть, от и до, ему не страшно ходить с тростью по улицам, — сколько таких слепцов ходит по Мадриду, продавая лотерейные билеты?! И как еще хохочут по вечерам, после розыгрыша, собираясь в барах за бутылками тинто?! Жизнь как жизнь... Есть, конечно, некоторое неудобство, можно упасть, приходится ощупывать тростью мостовую, чтобы не угодить в сточную яму, их порою забывают закрыть люком, а так — все нормально, ложку мимо рта не пронесешь, стакан — тем более, а уж на бабу взгромоздиться и вовсе труда не составляет, иная и сама на себя затащит, они обездоленные, скольких мужчин унесла война!

Вздохнув, Штирлиц открыл глаза, снова воткнул кляп в рот шофера, вернулся к Росарио, достал его портмоне, записную книжку, восемь дорожных чеков на тысячу каждый, целое состояние, вытащил из-за обложки паспорта дипломатическую карточку с синей полосой посредине — удостоверение офицера службы франкистской безопасности, показал все это Росарио:

— Разве можно так пренебрегать законами конспирации, которые обязательны для каждого, работающего за кордоном, Росарио? А телефоны агентуры, которые ты таскаешь с собой? Резидент! — Штирлиц усмехнулся. — Что ты умеешь делать, кроме того, как убивать беззащитных женщин? Все эти материалы будут опубликованы в прессе — если не здесь, то в Европе... Там этого очень ждут... Тебя выгонят с работы, что ты станешь делать?

— Поэтому я и предлагаю поскорее кончать все это дело. Если я выйду отсюда, тебя разрежут на мелкие куски... Пилой... Тебя будут мучить так, что даже нельзя себе представить... Я не скажу ни слова, Брунн.

— Скажешь, — вздохнул Штирлиц. — «Если враг не сдается, его уничтожают», есть такие слова, слыхал? Мне с ними легче... Сначала я убью твоего мерзавца, — он кивнул на шофера, — а потом предложу тебе альтернативу: либо я выбью твой единственный глаз, либо ты ответишь на все вопросы, которые меня интересуют.

— Нет, — ответил Росарио. — Делай, что угодно, все равно я буду молчать.

Штирлиц почувствовал слепую, животную, трясущуюся ярость, схватил Росарио за уши и начал выворачивать их с чудовищной силой.

— Бо-о-ольно! — захрипел Росарио.

Штирлиц плюнул себе под ноги и шепнул:

— Вот видишь, Росарио... Ты и заговорил... А ведь я мог бы воткнуть тебе иголку, ты знаешь, куда, — ведь вы так работаете в подвалах Пуэрта-дель-Соль, — и ты бы заговорил... Я бы мог зажать тебе пальцы в двери — это у вас норма допроса, — и ты бы заговорил... Но я взываю к твоему разуму... Пока еще у меня есть время взывать к разуму, осталось сорок минут, потом будет поздно... Вообще-то ты ведь для меня не человек, Росарио... Ты фашист, то есть заразный гной, от таких, как ты, человечество должно освобождаться... Поэтому мне только поначалу трудно переступить... Но если я пойму, что иного выхода не осталось, — я преступлю... Всегда и всему есть предел, Росарио... Вы научили мир зверству... Чтобы оно не повторялось, я готов пожертвовать собой... Наверное, после того, как я заставлю тебя говорить, я не смогу жить... Ты ведь знаешь, кто я? Ты все про меня знаешь, нет?

— Я знаю все, Штирлиц. Я знаю про тебя все, русская свинья, и моя смерть только приблизит твою... Но ты меня застрелишь, а тебе придется ждать смерти многие годы, вдали от людских глаз, в таких муках, которые еще не известны человечеству.

И в это время резко зазвонил телефон; Росарио тихо засмеялся; Штирлиц напрягся, по-кошачьи бросился в спальню, снял трубку:

— Слушаю...

— Так это я, сеньор, — голос портье был сейчас другим, благостным; видимо, успел приложиться, дай ему бог, есть люди, которые пьют без страха за завтрашний день, трутни; страдает тот, кто понимает ужас потерянного времени, ощущая, что все восполнимо в жизни, кроме неосуществленных дел.

— Все в порядке? — спросил Штирлиц.

— Да, сеньор. Я подниму пакеты?

— Не надо, — ответил Штирлиц, — я попозже сам...

Дав отбой, он продолжал говорить в трубку:

— Нет, нет, это мое дело, пусть ребята ждут, да, да... А сундуки поднимите чуть позже, мы загрузим их на пароход в сундуках... Да нет же, у меня есть шприц, проснутся уже на борту, там пусть вопят... Хорошо, сейчас...

Они слушают каждое мое слово, подумал он, пусть думают; но я не мог себе представить такой реакции, значит, я не нащупал болевой точки, плохо.

Он прошел мимо Росарио и шофера, которые смотрели на него глазами, показавшимися Штирлицу белыми, так они были яростны, но и — впервые за все время — испуганными, вернулся, воткнул кляп в рот Росарио, спустился вниз, сказал портье, что отгонит машину приятельницы, сел за руль «плимута», отогнал его за угол, въехал в темный двор, открыл капот, порвал все провода, бегом вернулся в дом, забрал пакеты и поднялся в квартиру.

Росарио уже лежал на полу; видимо, сполз и, извиваясь, хотел подкатиться, чтобы развязать шоферу руки зубами, кляп был жидкий, если постараться, можно выплюнуть.

Штирлиц молча поднял Росарио, снова бросил в кресло, вынул из саквояжа шприц и две ампулы, достал из кармана рекламный проспект компании, где он сидел «под крышей», и, развернув, показал одноглазому:

— Твоя подпись?

Тот стремительно глянул, отвернулся, ничего не ответил.

— Твоя, — словно бы за ним повторил Штирлиц. — А теперь представь, что она стоит под таким обращением: «Я, известный в Буэнос-Айресе как Хосе Росарио, офицер контрразведки генералиссимуса Франко, в течение многих лет выполнял все поручения руководства. Я служил генералиссимусу без страха и упрека. Я представитель нации, которая исповедует силу, но в первую очередь — благородство. Когда мне поручили подвергнуть пыткам женщину, испанку, Клаудиу Вилья Бьянку, только во имя того, чтобы заполучить антинацистские материалы сенатора Оссорио, я был потрясен силой ее духа. Она предпочла изуродовать себя, только б не опозорить высокое звание испанки. Да, косвенно я виноват в ее гибели, да, я никогда не прощу себе случившегося, но для того, чтобы мир узнал правду о том, что наша служба пытает женщин, я решил уйти в свободный мир и открыть человечеству всю правду»... Как? Ничего? Сколько твоих родственников, Росарио, ответят за это письмо? Я увезу ведь тебя отсюда в ящике и погружу на пароход, где капитаном служит мой друг...

— Не делай этого, — сказал Росарио, и Штирлиц заметил, как рванулся шофер, уставившись на своего шефа ненавидящими глазами...

— Хорошо. Я могу этого не делать. Но тогда ты пойдешь со мной в соседнюю комнату и ответишь на вопросы, которые меня интересуют.

— Развяжи руки.

— Рано. Я развяжу твои руки, когда мы кончим собеседование.

— Не будет никакого собеседования!.. Красная сволочь! Иха де пута, кохонудо31 долбанный! — Росарио сорвался на тонкий крик.

— Тебя не услышат, — заметил Штирлиц. — Подъезд еще не заселен. А когда в одной фразе слишком много мата, это не действует, Росарио... Но я хочу продолжить мысль, чтобы тебе стала понятна неизбежность нашей беседы... Смотри, что получается: я только что отправил в верное место твое удостоверение, паспорт и телефонную книжку, — кстати, ты наивно конспирировал агентуру, это просчитывается в два счета: красный, синий, черный цвета — так работали районные уполномоченные гестапо, занося в книжечку телефоны наиболее мобильных осведомителей. Их, между прочим, за это наказывали... Волей-неволей ты провалил сеть, а ты, как выяснилось, имел на связи друзей Евы Перон, журналистов, людей из армии — ай-яй-яй... Ты хоть понимаешь, что после такого провала тебе не подняться? Даже если я сейчас уйду, оставив вас здесь, — могу завязать морды наглухо, сдохнете через пяток дней, могу не очень туго завязать, будете дышать, продержитесь дольше, глядишь — чудо, ваши получат санкцию на то, чтобы войти в эту квартиру, хотя ты знаешь, как это трудно — получить санкцию на то, чтобы войти в такой дорогой дом, это в барак нетрудно, накостылял по шеям обитателям, они ж безграмотные, жаловаться не решатся, на власть не пожалуешься, сгноят, а сюда — ого-го-го... Но если представить себе чудо, если бог смилостивится над вами, то и в этом случае ты погиб. Думаешь, твой пес, — он кивнул на шофера, — будет молчать? Думаешь, он не передаст слово в слово, что я говорил тебе? Думаешь, он тебя пощадит? Эй, шофер, слушай внимательно и запоминай! Твой хефе носил с собой в кармане документы, из которых явствовало, что он держал на связи в Барилоче немца Рикардо Баума, в прошлом офицера абвера, связан с организацией генерала Вагнера, или Верена, у него много псевдонимов, а фамилия одна — Гелен, Рейнхард Гелен, запомнил? А в Вилле Хенераль Бельграно контактировал с Блюмом. Ты запоминай, запоминай, память твоя — гарантия твоего спасения, посидишь в лагере, отпустят, зато на Пуэрта-дель-Соль не будут пытать, ты же знаешь, как там это делают... Или изнасилуют у тебя на глазах жену... И мать... Там держат ублюдков, животных, которые лишены человеческих чувств... Теперь слушай дальше... Инженер Лопес в Кордове — это Кемп, из ИТТ, тоже немецкий агент, живет здесь «под крышей»... А сеньор Блюм из Бельграно и вовсе...

— Хватит! — просипел Росарио и облизнул совершенно синие губы. — Убей его. Тогда я стану говорить.

— Я? — Штирлиц удивился, снова ощутив тепло Клаудии; она сейчас стояла за спиной, очень близко, даже чувствовался аромат ее духов — жареный миндаль, запах смерти. — Я не стану марать о него руки. Если тебе это нужно — ты и делай.

— Развяжи руки.

— Я развяжу тебе одну руку, Росарио. Вторую мы привяжем к шее. С тобой надо держать ухо востро... Ты ж такой принципиальный, верен присяге. Отказываешься от беседы...

Штирлиц загнул левую руку Росарио за шею, обмотал ее ремнем вокруг горла и затянул крутым узлом; достав из заднего кармана его кремовых брюк плоский браунинг, сунул его в правую руку, чуть придерживая ее за плечо.

Если ты решишь изловчиться, подумал Штирлиц, и пальнуть в меня, раздастся щелчок, и тогда все станет ясно; если же ты выцелишь висок своего телохранителя и нажмешь на спуск, значит, я победил, значит, не зря убежден, что все они разваливаются до задницы, когда понимают приближение краха. Если инженер запорет станок, он может отремонтировать его; если капитан посадит корабль на камни, он может, в конце концов, отдав по суду все свои деньги, начать с нуля, нанявшись матросом в сложный рейс; даже врач, зарезавший больного, отсидев год в тюрьме, — если был пьян во время операции — потом вернется в медицину и спасет человечеству тысячи жизней; через тернии — к звездам. А что может шпион, проваливший сеть? Ту, которая стоила секретной службе миллионы долларов, годы работы, чья информация положила начало новому курсу, в котором были задействованы политические деятели и директора банков, командиры армейских подразделений и руководители внешнеполитических ведомств?! Что ему делать, если благодаря его оплошности произошел провал такого рода?

Росарио плавающе поднял руку и начал выцеливать висок своего телохранителя. Рука его подрагивала, как он ни старался держать ее твердо.

Шофер смотрел на него, выпучив глаза, они, казалось, вот-вот лопнут, вылетят черными брызгами, испачкав светлый ковер. Он что-то мычал, мотал головою, потом начал биться лбом об пол; господи, какой страшный звук, подумал Штирлиц, удары молотком о ствол свежеобструганной сосны.

— Я не попаду, — сказал, наконец, Росарио. — Рука трясется.

— Что ты предлагаешь? — спросил Штирлиц, стараясь говорить спокойно, хотя тело его била дрожь, пальцы сделались ледяными, как раньше, в Мадриде, до Канксерихи.

— Подвинь его ко мне.

Штирлиц легко взял браунинг из рук Росарио, подтащил к нему шофера, тот пытался кричать что-то, из глаз его катились слезы, казалось, что это и не слезы — так их было много, — а капли пота; они струились по его мертвенно-бледному лицу; лицо действительно было мокрым и от пота, таким мокрым, как у гимнаста, который весело делает упражнения под лучами палящего солнца, и весь он бронзово-коричневый, живой, излучающий здоровье, а шофер белел с каждой секундой все больше и больше, печать животного ужаса изменила его до неузнаваемости, морщины сделались такими глубокими, что лоб, виски и щеки стали походить на печеные яблоки...

— Так лучше? — спросил Штирлиц. — Тебе удобно, Росарио?

— Да, — ответил тот.

Штирлиц снова вложил ему в руку браунинг, намеренно забыв придержать плечо франкиста.

— Давай, — сказал он. — Бей.

Росарио отбросился назад, выгнул руку и нажал на спусковой крючок, как только ствол поравнялся с лицом Штирлица; сухо лязгнуло, а потом стало так тихо, что казалось, все звуки вокруг исчезли и растворились.

— Ну и что? — спросил Штирлиц. — Поигрался?

— Спусти меня с кресла, — сказал Росарио.

— Зачем?

— Дашь нож. Я его зарежу.

— А вдруг ты метнешь нож, как индеец из Голливуда?

— Поставь меня перед ним на колени.

— Зарежешь?

— Да.

— Вынуть у него кляп? Пусть орет?

— Если не боишься воплей — сними.

Штирлиц вынул кляп у шофера:

— Ну, помолился?

— Развяжи меня, развяжи, — прошептал шофер, — я буду говорить тихо, я расскажу тебе, как он мне велел привезти твою бабу, я скажу, кто ее убивал, я все видел, я ездил в Хенераль Бельграно к Блюму, я один знаю тот дом, куда он меня отправлял...

— Где он? — спросил Штирлиц.

Росарио откашлялся:

— Штирлиц, вы будете слушать либо его, либо меня.

— Я буду слушать обоих. Мне интересно, когда вы говорите дуэтом.

— Этот особняк на окраине Бельграно, — сипел шофер. — Там немцы... Около аэродрома... Это как замок, туда не пройдешь просто так, там три системы охраны, там...

— Послушайте, Штирлиц, — сказал Росарио, — мои контакты по линии ИТТ заинтересуют вас больше, чем фантазии этого придурка... Дайте нож...

— Но ведь ты начал с того, как комендант Алькасара дал расстрелять своего сына, пожертвовав жизнью мальчика во имя торжества Франко... Допустим, я позволю тебе зарезать этого подонка, а ты скажешь: «Все, теперь я спокоен, он молчит, а уж я тем более не скажу ни слова»... Может быть такое?

— Я открою все, — хрипел шофер, — все, до конца! Я скажу тебе, красный, как они убили твою женщину, я не трогал ее, я только привез ее к ним, но я видел, что они с ней делали!

— Верно, он привез ее по моему приказу, — сказал Росарио. — А вот кто сообщил мне о ней, я могу сказать, только я...

Штирлиц полез за сигаретами:

— Кто?

Росарио как-то странно, словно горбатый (хотя сейчас он так сидит, я же привязал ему руку к шее), пожал плечами:

— При нем говорить не стану.

— Ты ж все равно зарежешь его, — Штирлиц усмехнулся. — Какая разница, что он услышит?

Достав из кармана нож, Штирлиц нажал кнопку на рукоятке, выскочило длинное лезвие; вытерев рукоять платком, Штирлиц вставил нож в руку Росарио; тот судорожно сжал пальцы, прохрипев:

— Опусти меня перед ним на колени.

Штирлиц посмотрел на шофера:

— Говори, что хочешь сказать, пока он не перерезал тебе горло.

Шофер снова задергался, лицо стало и вовсе мучнистым:

— Я знаю все адреса, по всей Аргентине, я ездил по его приказам... Я помню все номера домов, я скажу все...

— Говори, — сказал Штирлиц.

Шофер, дергаясь, словно бы за ним кто гнался, начал говорить; в уголках рта появилась сухая пена; Штирлиц отметил, что ряд адресов ему знаком; остальные запишет магнитофон, не зря он истратил на него столько денег, американская новинка, микрофон лежит у двери в спальню, запись прекрасна, все будет на пленке.

— Он говорит правду, — кивнул Росарио. — Только он не знает главного. Паролей, связей, истории вопроса. При нем я этого говорить не стану.

Штирлиц поднял Росарио под руки и опустил на пол рядом с шофером.

И тут шофер тонко завизжал; Росарио уперся ножом в его шею, шофер начал извиваться; Росарио нажал что есть силы, и Штирлиц увидел, как разорвалась кожа и металл всасывающе вошел в тело.

Штирлиц оторвал Росарио от дергавшегося шофера, приложил его окровавленные пальцы к листу бумаги, — надо сохранить улики; снова закурил, чтобы хоть как-то унять дрожь, которая била его все сильнее.

— Ну? — спросил он. — Теперь закончим беседу?

Росарио странно залаял; Штирлиц не сразу понял, что он смеется.

— Ты ж все правильно понял, иха дель пута! Зачем ты позволил мне кончить его?! Я ничего не скажу тебе! Ничего!

— Скажешь, — вздохнул Штирлиц. — Все скажешь.

Он подошел к столу, взял шприц, сунул его в руку Росарио, сделал инъекцию снотворного, позвонил в «Кларин» и сказал:

— Соедините-ка меня с отделом новостей... Передайте репортеру, что его ждет сенсация...

— Не делай этого! — крикнул Росарио, упершись взглядом в бумагу с кровавыми отпечатками своих пальцев, которая валялась возле трупа шофера. — Не делай! Я буду говорить!

— Говори, — Штирлиц опустил трубку. — Я слушаю. Но если ты хоть что-то утаишь, пенять придется на себя. Ты должен уснуть через час. Говори.

И тот заговорил...

...Когда Росарио уронил голову на грудь, Штирлиц развязал шофера, снял ремни с резидента Пуэрта-дель-Соль, позвонил в «Кларин», назвал адрес, куда надо приехать («Дверь открыта, вас ждет сенсация, можете успеть в утренний номер»), пошел в соседнюю комнату, взял кассету, сунул ее в портфель, оглядел комнату, все ли в порядке; все в порядке, собаке собачья смерть, и де Лижжо не будет в претензии — главный убийца спит; он жив; медленно направился к выходу; шорох за спиной услышал не ушами, а кожей спины; резко пригнулся; нож, брошенный Росарио, врезался в дверь рядом с головой; Росарио смотрел на него дурными глазами, медленно поднимаясь с кресла; Штирлиц подошел к нему и всадил еще один шприц со снотворным.

После этого позвонил представителю Франс Пресс и корреспонденту «Нью-Йорк таймс», оставил адрес, заметив, что копии заключений экспертиз о таинственном убийстве женщины в горах и об инциденте с Росарио лежат на столе: «Сделайте снимки и вызывайте полицию; можете задать вопрос, где сейчас «подозреваемый» Брунн и почему его подозревают. Он будет отрицать все. Но вы жмите. К сожалению, не могу быть с вами, потому что улетаю в Европу, самолет через семь минут, пограничный контроль уже прошел, схватить меня невозможно при всем желании».

А потом он бросился на почту, получил пакет и выехал на своем «фордике» из Буэнос-Айреса, взяв направление на Кордову, оттуда до Виллы Хенераль Бельграно полтораста километров, не больше.