Экспансия III

Генерал Хойзингер, Гелен, Штирлиц (сорок седьмой)

Последние недели были крайне напряженными: с разрешения оккупационных властей США генерал проводил постоянные конспиративные контакты с бывшим начальником оперативного управления генерального штаба фюрера Хойзингером; его привозили из лагеря для пленных в маленький коттедж — «на медицинское обследование»; там ждал Гелен. Беседы были не простыми; Хойзингер открыто бранил американцев за их отношение к вермахту: нельзя жонглировать понятиями о «демократии», когда на пороге новая русская угроза; то, что по-прежнему держат в лагерях Манштейна, Гудериана и Гальдера, по меньшей мере недальновидно, пусть мы живем в коттеджах, но ведь они обнесены проволокой...

— Вы готовы? — спросил Гелен своего помощника, вернувшись со встречи. — Надо срочно подготовить запись беседы...

— Да, господин генерал.

Гелен поднялся и, расхаживая по кабинету, начал негромко — но очень четко, по-военному, несколько даже приказно — диктовать:

Привлечение Хойзингера к работе в «Организации» было огромной победой Гелена, поэтому фразы его отчета были такими литыми, четкими, рублеными.

Действительно, этот «консультант» был воистину неоценим для возрождавшейся германской разведки.

Политическая биография Адольфа Эрнста Хойзингера сложилась не просто; родившись в семье баварских религиозных проповедников и борцов за охрану природы (особенно вековых дубрав и альпийских лугов), он был далек от экономических бурь и схваток левых интеллектуалов с правыми.

Когда началась первая мировая война, он вступил добровольцем в ряды армии кайзера; под Верденом был ранен, попал в плен к англичанам, заочно произведен в лейтенанты, награжден «Железным крестом» и причислен к лику героев — наравне с Герингом и Гитлером, — сражавшихся на том же фронте, что и он, Хойзингер.

Вернувшись в разоренную Германию, он не примкнул ни к какой политической партии. «Армия — вне дрязг, единственно, кто может защитить достоинство поруганной державы, — солдаты» — так сказал Хойзингер, это было его кредо той поры, вполне устойчивый буй в пору всеобщего разлада, отмечавшего тот период развития Германии.

Когда к власти пришел Гитлер, капитан Хойзингер — ему тогда было тридцать шесть лет — служил в генеральном штабе; его непосредственным руководителем был полковник Йодль; накануне «ночи длинных ножей», когда Гитлер, ворвавшись в альпийский отель «Хансльбауэр», арестовал и застрелил Рэма, кричавшего перед смертью: «Хайль Гитлер! Да здравствует национал-социализм! Слава тысячелетнему рейху! Смерть большевикам и евреям!», капитан Хойзингер отдавал приказы армейским соединениям страховать акцию фюрера, направленную на то, чтобы разделаться с «изменниками из СА»; вскоре после этого он публично принял присягу новому арийскому мессии: «Клянусь перед богом в моей безграничной преданности Адольфу Гитлеру, фюреру рейха и немецкой нации, и даю слово солдата всегда быть верным этой присяге — даже ценой моей жизни!»

Спустя два года фюрер с позором изгнал из армии двух фельдмаршалов, стоявших к нему в оппозиции, и шестьдесят генералов; Геббельс заранее подготовил истерическую кампанию о банде «гомосексуалистов и моральных разложенцев под погонами, которые ставили свои интересы выше интересов нации; в их жилах была не чисто арийская кровь, этим и объясняется их бесстыдство»; на гребне чистки капитан Хойзингер, выступив с речью по поводу произошедшего перед офицерами генерального штаба, получил повышение, став в тридцать шестом году заместителем начальника оперативного управления генерального штаба.

В тридцать восьмом году Хойзингер сопровождал Кейтеля и Йодля к фюреру, когда тот отдал приказ разработать операцию по удару против Чехословакии; вся непосредственная работа была поручена Хойзингеру — уже майору.

Ему же было приказано готовить детальную разработку плана нападения на Польшу; собственноручно, резким готическим шрифтом, Хойзингер написал проект приказа и доложил его фюреру: «Оперативная задача вермахта на Востоке состоит в физическом уничтожении польской армии».

В сентябре тридцать девятого года Йодль вызвал к себе Хойзингера и, крепко пожав руку, протянул ему серебряные погоны подполковника:

— Поздравляю, приказ о внеочередном присвоении вам воинского звания подписал лично Гитлер, это честь, которой удостаиваются немногие.

Когда разгром Франции стал фактом истории, растущий стратег вермахта позволил себе высказать критику в адрес Гитлера:

— Если бы фюрер дал приказ немедленно атаковать Англию, мы бы пришли на остров через неделю, сделавшись хозяевами европейского континента.

Видимо, Гитлер узнал об этом, потому что спустя несколько месяцев именно Хойзингеру было поручено разработать план «Морской лев» — вторжение и оккупация Англии.

— Однако, — добавил фюрер, — Хойзингеру необходимо связаться с СС и СД, без их помощи армия не удержит британцев в том подчинении, которое мне угодно. Пусть он проработает совместно с коллегами из СС формулировки приказов о расстреле на месте за отказ повиноваться приказам немецких оккупационных властей.

Хойзингер встретился с начальником хозяйственного управления СС генералом Полем, обсудил с ним все детали организации концентрационных лагерей в Англии и отдал приказ печатать листовки для «оккупированного острова»; слово «смертная казнь» в этом документе было главным; «с британским парламентаризмом можно покончить только устрашающей жестокостью», никаких свобод — все это химера, никаких партий — это игра, рассчитанная на доверчивых младенцев; порядок и дисциплина — вот чего победители требуют от англичан; учитесь жить по-новому, в условиях национального порядка.

Рассчитывая план «Барбаросса», Хойзингер, как и Гитлер, был уверен в блицкриге: шесть недель — и большевистский колосс на глиняных ногах будет повержен; однако, когда в декабре сорок первого вермахт был остановлен под Москвой, Гитлер в ярости прибыл в штаб-квартиру ОКХ — сухопутных сил армии — и взял на себя верховное главнокомандование, разогнав тех генералов, которые не смогли выполнить его приказ по захвату русской столицы.

Никто не посмел возразить фюреру, когда он разносил генералов, никто не посмотрел друг другу в глаза, — а ведь перед ним стояли люди, командовавшие дивизиями, когда Гитлер был рядовым; начался всеобщий паралич воли; страх перед вышестоящим начальником, которого они же, эти люди, добровольно поставили над собой, сделался постоянным, давящим; однако и от этой чистки Хойзингер вновь выиграл: незаметный, исполнительный, из хорошей баварской семьи, близок к природе, чувствует дух нации, никаких инокровий, настоящий немец, он стал генералом и начальником оперативного отдела штаба, то есть человеком, ежедневно докладывавшим фюреру и подписывавшим приказы, которые полагалось принимать к немедленному исполнению таким полководцам, как Роммель и Клюге, Гудериан и Вицлебен; именно он, Хойзингер, правил приказ Манштейна и визировал его: «Немецкий народ ведет борьбу против большевистской системы не на жизнь, а на смерть. Это борьба не только против советских вооруженных сил... Евреи составляют среднюю прослойку между русским противником в тылу и остатками все еще ведущей бои Красной Армии и правительства. Крепче, чем в Европе, евреи удерживают здесь в своих руках ключевые посты в политическом руководстве и административных органах... Еврейско-большевистская система должна быть уничтожена раз и навсегда... Никогда впредь большевики не должны вторгаться в пределы нашего жизненного пространства... Солдат обязан понять необходимость жестоко карать евреев — духовных носителей большевистского террора. Это необходимо также для того, чтобы в корне пресечь все восстания, которые более всего свойственны евреям».

После разгрома под Москвой Хойзингер начал задумываться о будущем; ничто так не отрезвляет второй эшелон руководителей, как крупная неудача; если фюрер был по-прежнему одержим — фанатик, то Хойзингер начал корректировать свои приказы, проецируя каждую свою подпись на возможность трагического исхода битвы.

Когда Гитлер узнал об ударе русских партизан возле станции Славное, гневу его не было предела; он потребовал от Хойзингера немедленного составления приказа об «устрашающей операции возмездия».

Генерал отправил пожелание фюрера в группу армий «Центр»; через день оттуда поступил ответ: «Во исполнение указания фюрера предусмотрено расстрелять сто русских, подозреваемых в участии или содействии нападению; их дома будут сожжены. Просьба дать разрешение на акцию».

Хойзингер долго сидел над этим документом; он понимал, что его подпись на разрешении казни ста гражданских лиц осядет в архивах, — неотмываемо; поэтому он переслал запрос из штаба армий «Центр» в ставку Гитлера со своей припиской: «Прошу ознакомить фюрера; группа «Центр» ждет его разрешения; прошу выслать письменное указание».

Я принял присягу, говорил он себе, я солдат, а каждый солдат выполняет приказ вышестоящего начальника; пусть отменят этот принцип, существующий в мире с того дня, как была создана армия, и я буду готов к личной ответственности; я бы не дал санкции на это злодейство; я, однако, бессилен противодействовать приказу верховного главнокомандующего.

...В тюрьме — уже после того, как он сдался союзникам, — Хойзингер читал выступления главного американского обвинителя в Нюрнберге Роберта Джексона, ощущая, как его тело становится короче, ссыхается, делаясь маленьким и беззащитным; американец грохотал: «Оказывается, Геринг ничего не знал о зверствах гестапо, которое он сам и создал, и даже «не подозревал» о государственной программе уничтожения евреев... Фельдмаршал Кейтель издавал приказы вооруженным силам, но не имел никакого представления, к чему они приведут! Начальник РСХА Кальтенбруннер действовал под впечатлением, что полицейские функции гестапо и СС заключаются в чем-то вроде регулирования уличного движения! Если и впрямь поверить этому, то в конце концов можно согласиться с тем, что не было никакой войны, убийств и не совершалось никаких преступлений!»

Именно тогда Хойзингер и начал мучительно вспоминать те эпизоды жизни, которые бы позволили обратить их в свою защиту; чем дальше, тем чаще он возвращался мыслью к заговору против Гитлера.

В конце концов он решил, что наиболее надежными гарантами для его спасения будут «бессловесные» — те, кого фюрер повесил; уже после краха Хойзингер узнал, что еще в тридцать шестом году Гердлер, бывший мэр Кёльна, организовал кружок «Среда», в котором собирались оппозиционеры, не имевшие, однако, связей с военными; их несогласие с режимом проявлялось в застольных разговорах, смысл которых сводился к тому, что Гитлер портит национальную идею излишней жестокостью, излишним тоталитаризмом и желанием решать все вопросы внутренней и внешней политики самому, не прислушиваясь к ученым, военным и экономистам; причем, подчеркивал Гердлер, призывы фюрера «принимать участие в общенациональном строительстве» являются бумажкой, пшиком, ибо все заранее предусмотрено и расписано им и его ближайшим окружением, высказывание собственного мнения чревато опалой, а то и хуже того — заключением в концлагерь; с Гердлером он встречался дважды, до его отставки, написал в показаниях об их «добрых отношениях»; пойди проверь, мертвые молчат!

Кружок, возглавлявшийся графом фон Мольтке-Крейзау, группировал вокруг себя аристократов и призывал к миру; всякий разговор об устранении фюрера немедленно прерывался; неосуществившийся заговор фельдмаршала Бека и генерала Гальдера был бунтом на коленях: военные были убеждены, что нападение Гитлера на Чехословакию вызовет ответный удар Франции, Англии и России, крах неминуем; было предложено отдать Гитлера под суд, обвинив в некомпетентности, восстановить монархию и начать мирные переговоры с Западом. Путч был готов, войска могли выполнить приказ об устранении фюрера, если бы британский и французский премьеры не подписали в Мюнхене позорный договор с Гитлером, отдав ему Прагу; дело умерло, не начавшись; Бек и Гальдер не смотрели друг другу в глаза; люди из кружка Мольтке разъехались в свои поместья, власть Гитлера сделалась абсолютной.

Когда после падения Варшавы Гитлер решил сломить Францию и Англию, фельдмаршал Бек и Вицлебен, понимая, что это новая мировая война, снова решили убрать фюрера; вопрос упирался в то, как отнесутся к этому их коллеги в генеральном штабе; с Хойзингером — впрямую — не говорили, слишком быстро растет, верен фюреру; Гальдер махнул рукой: «Господа, пусть танки катятся вперед, ставки сделаны, не время менять условия игры».

Адъютант генерала фон Трескова, одного из героев заговора двадцатого июля, Фабиан фон Шлабрендорф остался — каким-то чудом — в живых, несмотря на то что все его товарищи были казнены... Он-то и дал показания, что заговорщики имели две реальные возможности убрать Гитлера в сорок третьем году, когда он прилетел в штаб группы армий «Центр». Однако, показывал Шлабрендорф, убийство Гитлера неминуемо повлекло бы за собой гибель фельдмаршала Клюге и других военных, которые входили в число тех, кто понял неизбежность краха рейха; «мы не могли пойти на то, чтобы взрывать своих же людей вместе с Гитлером; с ним должны были погибнуть лишь его самые верные паладины»; двадцатого июля полковник Штауффенберг передал портфель с бомбой адъютанту Хойзингера полковнику Брандту; бункер Гитлера должен был оказаться могилой не только для фюрера, но и для Кейтеля, Йодля и Хойзингера; как же доказать, что я был в числе тех, кто сражался против Гитлера?! Как убедить американцев в том, что я был с группой Штауффенберга?! Разве заговорщики убивают своих?!

Более всего Хойзингер — после того, как был посажен американцами в тюрьму, — страшился того, что в их руки могут попасть материалы гестапо о том, как он давал показания; после покушения двадцатого июля гестапо взяло показания у всех, даже у Гитлера.

Хойзингер — в результате длительных раздумий — выдвинул версию, что после взрыва двадцатого июля он был брошен гестапо в подвалы на Принц-Альбрехтштрассе.

А если они найдут документы о том, что я на самом деле лежал в госпитале для генералов, спросил он себя со страхом. А если сохранились кадры кинохроники, когда фюрер приезжал в наш госпиталь и пожимал каждому из нас, пролившему за него кровь, руку? Как быть с этим? Нужно еще найти эти кадры, возражал он себе. Они могли сгореть во время бомбежек, они должны сгореть, они не имеют права остаться, а если и остались, надо сделать все, чтобы патриоты Германии уничтожили их. Он думал так не без оснований, — уже состоялся первый контакт с людьми Гелена, начался сорок шестой год, и чья-то добрая рука вычеркнула его имя из списка главных военных преступников, сделав всего лишь свидетелем; три человека определяли сущность гитлеровского вермахта: Кейтель, Йодль и Хойзингер. Кто и как смог сделать так, что его вывели из процесса? «Скорректированная информация» — этот термин значительно более разумен, чем грубое «ложь», — он угоден ныне, этим и следует руководствоваться...

Однако, когда его вызвал американский следователь и дал прочитать архивные документы гестапо, у Хойзингера подкосились ноги.

Американец был молод, достаточно интеллигентен, представился холодно, пренебрежительно: «Я Дин Эллэн, из военной прокуратуры, есть ли у вас ко мне отводы? Пользуясь правом заключенного, вы вправе отвести меня, потребовав себе другого следователя». — «Нет, отчего же, я еще не начал с вами собеседования, я никого никогда ни в чем загодя не обвиняю, это удел победителей». — «Об этом много пишут в правой прессе, конечно, возможны разные толкования, — согласился следователь, — но сейчас мне бы хотелось получить конкретные ответы: насколько тексты ваших допросов чиновником гестапо соответствуют правде? Нет ли подтасовок? Заведомых неточностей? Сколь верно зафиксированы ваши объяснения? Применялись ли пытки, подобные тем, которым были подвергнуты фельдмаршал Вицлебен, генерал Филльгибль и их мужественные коллеги?» — «Я подвергался моральным пыткам, господин Эллэн, не знаю, какие страшнее». — «Видимо, фюрер показывал вам фильм о казни участников покушения? По-моему, все генералы и офицеры обязаны были просмотреть этот фильм...» — «Я его не видел». — «Подумайте, Хойзингер, у вас есть время... Я не буду вам мешать читать документы? Могу отойти к окну». — «Нет, нет, господин Эллэн, вы мне нисколько не мешаете. Не будете ли столь любезны дать мне карандаш и бумагу, чтобы я мог делать заметки?» — «Да, пожалуйста».

Открыв папку, увидав орла и свастику, тот знак, под которым он прожил последние двенадцать лет, генерал испытал леденящее чувство ужаса: боже мой, неужели это все было со мной?! Неужели я растворил свой талант в личности психически больного человека, одержимого страстью говорить, говорить, говорить, бесконечно поучая окружающих?! Неужели я, зная, что служу маньяку, — да, да, я знал это — мог стоять на парадах, вытянув руку в их идиотском приветствии?! Неужели я не отдавал себе отчета в том, что вся доктрина Гитлера есть мракобесие и фиглярство, обреченное на сокрушительное поражение, и вопрос лишь во времени, ни в чем другом?!

Он пожалел, что так и не научился толком курить, машинально похлопал себя по карманам, потом жалостливо взмолился: всевышний, дай мне сил, чтобы пережить тот ужас, который навлек на меня тиран! Спаси меня, я же был маленьким винтиком в его машине ужаса, что я мог?!

— Что вы ищите? — спросил Эллэн. — Очки?

— Нет, нет, благодарю, это чисто машинальный жест.

Эллэн знал обо всех машинальных жестах арестованных генералов, этим занимались тюремные психиатры, наблюдавшие каждого заключенного в течение вот уже года; растерян, понял Эллэн, еще бы, на его месте я бы тоже растерялся.

Хойзингер прочитал текст дважды, заметил, что Эллэн дал ему только одну папку, вторую отложил в сторону; такой же орел со свастикой, тот же гриф «Совершенно секретно», тот же коричневый цвет...

— Я ознакомился с выдержкой, — сказал Хойзингер, удивившись своему голосу: он внезапно сел, сделавшись каким-то значимым, басистым. — Я готов ответить на ваши вопросы.

— Прекрасно. Вы показали нам под присягой, что были арестованы Гиммлером и находились в подвале гестапо. Однако у нас есть сведения, что вы встречались с сотрудником гестапо в офицерском госпитале. Вы по-прежнему настаиваете на этом своем показании?

— Да.

— Какой смысл столь откровенно искажать правду?

— Доказывайте мою неправоту, господин следователь Эллэн, я сказал свое слово.

— Она доказана, Хойзингер. Вопрос в другом: обнародовать эту объективную правду или скрыть?

— От кого вы намерены ее скрывать?

— От русских союзников. Не играйте, Хойзингер, я отношусь к вам без ненависти... Вы обнаружили хоть какую-то уязвимость того протокола, который я вам передал для ознакомления?

— Это фальшивка, сфабрикованная гестапо.

— Что же там сфабриковано?

— Упоминание об операции «Мрак и туман»: я никогда не отдавал приказов на уничтожение евреев. У меня даже был школьный друг — еврей...

— В каком лагере его сожгли? — Эллэн усмехнулся. — Или вы спасли его от гибели? Советую впредь не оперировать фразами вроде этой... Геринг в Нюрнберге клялся, что у него были приятели иудейского вероисповедания. Это, однако, вызывало презрительный смех присутствующих... Могу вам подсказать линию поведения в этом горестном вопросе... Упирайте на то, что вы, как военный стратег, знали, что государственный антисемитизм по отношению к арабам и евреям — и те, и другие семиты — привел к краху такое великое государство, каким была Испания, низведя ее до уровня третьесортной страны на задворках Европы, настаивайте, что русская империя во многом пала из-за своей неразумной национальной политики, большевики, встав на защиту притесняемых, свергли трехсотлетнюю монархию...

— Большевики свергли монархию, потому что та изжила себя, став поперек объективного хода исторического развития.

Эллэн кивнул:

— Согласен. Но вы жмите на свое, это — в вашу пользу.

— Простите, а вы сами-то... кто?

— Католик, — ответил Эллэн. — В отличие от паршивого рейха, в демократических странах средневековый вопрос чистоты крови изжит... Если я принял католичество — я католик. И все тут. Точка... Настаивайте на том, что вы верите в закон аналогов, вы боялись повторения былых катастроф, поэтому не могли быть автором бесчеловечных антиславянских и антисемитских приказов... Впрочем, вы вправе не верить мне, Хойзингер... Я же не верю ни одному вашему слову... К сожалению, вы нужны нам, только поэтому я собеседую с вами, а не присутствую на мрачной церемонии вашего повешения... Я вам не верю ни на йоту, особенно после ознакомления вот с этим документом, — и Эллэн подвинул генералу текст расшифрованной записи беседы Гитлера с Хойзингером в сентябре сорок четвертого года, после того, как все герои заговора были повешены на рояльных струнах, причем вешали их не сразу, а подцепляли под ребра крюком, который используют на мясобойнях, и бросали на помост, причем делали это на глазах у других арестованных, в свете юпитеров, ибо Гитлер приказал снять казнь на пленку — от первой до последней минуты... Читайте, читайте, Хойзингер, читайте, я понимаю, что страшно, но — надо, меня просили ознакомить вас с этим материалом.

Хойзингер тяжело сглотнул, во рту пересохло; какой ужас эти архивы! Зачем только человечество придумало их?!

Эллэн усмехнулся:

— Что, страшно?

— Это фальсификация... В тот день я сказал фюреру, что ему не удастся понудить генералов к беспрекословному подчинению! Это люди высокой культуры, которые вполне могут принимать самостоятельные решения в борьбе против большевизма...

— Вот и запишите об этом в своих новых показаниях, — Эллэн снова усмехнулся. — Сочиняйте свою версию, правьте документ, который я вам показал, думайте об истории, Хойзингер, только тогда перед вами откроется будущее... Вы ведь дали согласие на сотрудничество с нами?

— Если вы имеете право задавать подобные вопросы своему начальству, задавайте. Мне не надо. Я солдат, я верен слову германского солдата.

Эллэн открыл третью папку, достал маленький листок клетчатой бумаги; этой низостью — обязательством работать на военную контрразведку янки — Хойзингера вымазал юркий мальчишка-лейтенант еще третьего мая, когда он только сдался в плен под Грацем; лейтенант оскорблял его и сулил немедленную казнь, если «нацистская сволочь не подпишет обязательство»; подписал, куда денешься; главное — переждать трудное время, а оно всегда самое трудное после крутых сломов, потом все возвращается на круги своя...

— Вот вам спички, — усмехнулся Эллэн, — можете сжечь бумажку, спите впредь спокойно.

...Через неделю к нему приехал Гелен; еще через три недели состоялась вторая встреча, в госпитале; дал согласие работать на возрождающуюся разведку, — огромное, воистину бесценное приобретение; именно поэтому «Вагнер» так торопился составить отчет для Даллеса, не отдав должного информации, пришедшей от Рихарда Баума из Барилоче; оценил ее утром, прогулявшись по дубовому парку, наполненному пением птиц и запахом прелых листьев, непередаваемый, единственный, успокаивающий хмель земли; ах, бог ты мой, скорее бы несчастный Хойзингер оказался здесь, рядом со мною, а не в лагере; как все же несправедлива жизнь к лучшим ее защитникам, солдатам!

...После работы с такой глыбой, каким Гелен по праву считал Хойзингера, после того, как вопрос о его освобождении был, с помощью Даллеса, решен, лишь после этого он — с новым вдохновением — вернулся к текучке.

И первым документом, который он проработал, было сообщение из резидентуры в Барилоче; план, разработанный в Мюнхене для Рихарда Баума и Ганса Крочке, обретал форму реальной комбинации: офицеры разведки подставились под Штирлица и «сдались, припертые им к стенке»; Штирлиц, в свою очередь, не мог не заинтересоваться данными о материалах, спрятанных Мигелем Оссорио, — секретных папках комиссии сената по антинацистской деятельности; разведка Перона летом сорок третьего года — во время военного переворота — не успела захватить их, а ведь это связи военных с организованным, широко разветвленным немецким подпольем времен войны, дорогого стоит.

Получив эти данные, — а, видимо, он их получит, агент высочайшего класса, жаль, что не с нами, — Штирлиц, уже повязанный с Оссорио, одним из лидеров демохристианской оппозиции, при этом еще ставленник Роумэна, человека московских посланников Брехта и Эйслера, будет ждать решения своей судьбы; без Даллеса в данном случае нет смысла предпринимать никаких шагов, хотя, видимо, если со Штирлицем не удастся договориться добром о чистосердечном признании на открытом процессе о шпионаже в пользу Москвы, — сценарий вчерне готов — он будет нейтрализован там же, в Аргентине; жаль, Гелен уважал профессионалов.