Экзамен

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Из дневника Миши Рябинина Ташкент. Лица друзей

Сегодня, наконец, доктор разрешил свидание. «Но всего на несколько минут, — предупредил он меня. — Вам нельзя уставать, молодой человек».

Утром, после завтрака, я попросил у сиделки зеркало и не узнал себя. Смотрел на меня с треугольного осколка совершенно чужой человек. Впалые, затянутые коричневой кожей щеки, острый, прозрачной белизны нос и такие же прозрачные, оттопыренные уши, стриженая голова… На шее, под самый подбородок, толстый удав из пожелтевших бинтов. И всё это называется Мишей Рябининым.

У меня два ранения — в шею и в лёгкое. Прекрасная память о двух старых знакомых. Хотелось бы узнать, как они себя чувствуют. Может быть, не лучше моего?

Три месяца ко мне никого не пускали и не давали читать газеты. «Вам нельзя волноваться», — твердил мне доктор. А я волновался. Как можно быть спокойным, если не знаешь, что с твоими друзьями? Ничего не оставалось, как лежать, закрыв глаза, и перебирать в памяти события того памятного дня.

21 января мятежников выбили из последних опорных пунктов, и мне разрешили оставить пост в мастерских. Макарыч, правда, снова хотел засадить меня за какую-нибудь писанину, но, спасибо Грицю Кравченко — моему заступнику, в конце концов разрешил побыть пару деньков в конном отряде. Макарычу казалось, что опасность для жизни и здоровья мальчика Миши полностью миновала.

Вначале так и было. Иногда мы ходили на прочёсывание ташкентских садов, и, услышав топот копыт нашего отряда, недобитые осиповцы разбегались, как зайцы. Случалось охранять пленных, нести караул возле правительственных учреждений. Работа была будничная и скучноватая.

А ранним утром 22 января нас подняли по тревоге.

— Рысью, марш! — крикнул Степанишин, и мы помчались в сторону Ферганы. Рядом со мной, как и прежде, скакали Грицько Кравченко и Абдулла Абдукадыров.

Ах, какая это была изумительная скачка! Подо мной белый конь, на мне белая крылатая бурка, белая туркменская папаха со звездой — всё это раздобыл для меня изворотливый Абдулла.

— Ходи так, Миша, — сказал он мне. — Очень красиво ходи. Теперь ты не белый шайтан, а настоящий белый всадник.

Мы мчались, как буря… Нет, не буря. Нужно придумать другое сравнение. Папа сказал бы, что у меня начисто отсутствует фантазия.

Мы мчались, как песок пустыни, поднятый раскалённым «афганцем», и мелькали перед глазами дувалы, карагачи у дороги, поднятые к солнцу ветви шелковиц.

После трёх часов непрерывной скачки мы, наконец, заметили тех, кого преследовали. Маленький отряд, не больше десятка всадников, уходил в горы.

Они тоже заметили нас. Сверху им хорошо было видно, как мы скачем по разбухшему хлопковому полю, как спотыкаются наши усталые лошади. Степанишин остановил отряд.

— Кравченко, Абдукадыров…

— Рябинин! — закричал я.

Макарыч пристально посмотрел на меня и махнул рукой.

— Хорошо, и Рябинин.

Потом он приказал взять единственный в нашем отряде ручной пулемёт «льюис», пробраться незамеченными в тыл вражескому отряду и перерезать ему путь к отступлению.

— Возьмите свежих заводных лошадей, — втолковывал нам Степанишин, — и аллюр три креста. У кишлака Гармчашма оседлаете тропу. Там ждите белых. Вы должны успеть раньше: у них кони совсем морёные.

И мы успели.

Кравченко с Абдукадыровым залегли в расщелине, выставив на тропу ствол пулемёта, а мне приказали занять позицию впереди, у самого изгиба тропы, и вести разведку. Если появятся белые, я должен буду махнуть платком и потихоньку отползти в расщелину.

Ждать пришлось недолго. Вначале я услышал отдалённый стук копыт и шорох камней, срывавшихся в пропасть. Потом стал различать храп лошадей и приглушённые голоса.

Впереди отряда ехал Осипов. Я сразу узнал его — чёрная бурка, чёрные усики на бледном лице. Рядом с ним на низкорослой лошадке, точно Дон-Кихот на Росинанте, восседал Колесин — Бот. А за спинами прятался ещё кто-то в цветастой чалме и полосатом бухарском халате.

Отряд белых остановился. Это было в какой-то сотне метров от меня, и я слышал каждое слово.

— Привал, — сказал Осипов и тяжело сполз с седла. — Теперь они нас не догонят. Ещё один переход — и мы у Иргаша.

Всадники разминали затёкшие ноги. Лошади стояли на тропе, понурив головы и тяжело поводя боками. Я аккуратно пересчитал белогвардейцев — десять человек. Пересчитал винтовки, вьюки, ручные пулемёты. Потом махнул платком и стал отползать к расщелине, в которой укрылись наши.

Обливаясь потом, Кравченко возился с пулемётом.

— Поганое дело, — сказал он мне. — «Льюис» неисправный. Если они ударят из своих трёх пулемётов, посекут нас на капусту.

— Бешбармак будут делать, — поддакнул побледневший Абдулла.

— Так как же быть? — спросил я и почувствовал, как у меня мелко-мелко задрожали колени… Страх холодной рукой сжимал сердце.

— Пока не знаю, но с тремя карабинами мы здесь не продержимся и десяти минут. Надо что-то придумать… Надо задержать их до подхода отряда.

— Хорошо, — сказал я одеревеневшим голосом — язык еле помещался во рту, — я придумаю.

— Да я не тебе говорю, — с досадой сказал Кравченко и пнул ногой ненужный пулемёт. — Что ты можешь придумать?… Они там надолго расселись?

И вдруг я крикнул:

— Стой! Грицько, у меня есть идея. Я сейчас пойду к ним…

— Ты шо, здурив…

— Грицько, нужно выиграть время. Я скажу им, что они окружены, что вверх по тропе им не пройти. Пусть сдаются.

— Так они тебе и поверят! Мишко, не лезь ты в это дело, а то, случись беда, Степанишин мне за тебя голову снесёт.

Но я уже вышел на тропу и медленно зашагал в сторону нависшей над поворотом скалы, за которой укрылись белые.

— Куда? Мишка, назад, — громким шёпотом звал меня Кравченко.

— Сынок, вернись, — вторил ему Абдукадыров.

А я шагал и шагал, позабыв о противной дрожи в коленках.

Заметив меня, белые вскочили. Послышался лязг затворов. Десять стволов целились мне в грудь. Я остановился.

— Здравствуйте, — сказал я и закашлялся.

Белые с изумлением смотрели на меня. Стволы винтовок медленно опускались.

— Это что за явление? — первым нашёлся Осипов. — Откуда ты, белый ангел?

— А, старый знакомый, — скалил гнилые зубы Колесин. — Интеллигентный юноша, так сказать. — И к Осипову: — Этот щенок когда-то большую дырку провертел в руке вашего покорного слуги. Тогда, у Джангильдина, он ещё плохо стрелял. Думаю, что теперь кое-чему подучился.

Меня бросили на землю, связали руки за спиной.

— Кто такой? Почему здесь? — сыпал вопросами Осипов. — Кто послал?

— Кто же ещё, как не разведчики, — пояснял Колесин. — Он уселся на камень и придвинул к моему лицу пахнущие ваксой сапоги. — Этот юноша ещё у Джангильдина числился во взводе разведки. Ну, дружок, расскажи, зачем пожаловал. Смелее, смелее, не стесняйся. Здесь все свои.

Но тут надо мной склонился бородатый чалмоносец, и я увидел знакомые глаза-маслины, тусклые и немигающие, словно срисованные с египетской фрески.

— Да, — вздохнул он, — очень способный мальчик. — Потом спросил, прикрыв глаза ресницами: — Как ваши успехи в персидском, о мой достойный ученик? Надеюсь, вы выучили последний урок?

— Да, учитель, — ответил я и сплюнул вязкую слюну. — Я всегда старательно относился к вашим заданиям. Могу прочесть стихи Хайяма, которые вы мне рекомендовали выучить:

— Очень хорошо, — сказал Абдурахман Салимович и побледнел. — Мы не станем тебя расстреливать. Жаль обрывать с помощью презренной пули такой могучий фонтан мудрости. В лагере курбаши Иргаша мы устроим козлодрание, и ты заменишь джигитам козлёнка.

Белые смеялись. Моя спина покрылась холодным потом. Мне приходилось видеть трупы людей после басмаческого «козлодрания» — страшная картина.

— А ведь было время, — вёл дальше Абдурахман, — когда я возлагал на тебя большие надежды. Учил персидскому и думал, из тебя получится хороший резидент в Астрахани. Но ты допустил ошибку. Тебе вовсе не следовало переводить моё письмо Джангильдину, потому граната, влетевшая в окно родительского дома, предназначалась не только командиру, но и тебе.

— Ну что ж, муаллим, мы квиты, — сказал я с тупым равнодушием. — Пуля, которую я выпустил в Бухаре, предназначалась тебе. Но аллах продлил наши дни.

— Щенок! — Абдурахман опустился на корточки и сжал мне пальцами горло. Я стал задыхаться.

— Отпусти его, — недовольно проворчал Осипов. — Он ещё не успел ничего рассказать. Ну, говори: кто тебя послал?

— Командир эскадрона Степанишин.

— Зачем?

— Предложить вам сдаться.

— И конечно же, он гарантирует нам жизнь и ношение холодного оружия.

— Нет, об этом он ничего не говорил. Он сказал, что вам всё равно крышка, а потому лучше поберечь патроны.

— А где твой Степанишин?

— Метров триста отсюда, впереди вас.

— У него эскадрон?

— Да.

— Пулемёты есть?

— Шесть. И горная пушка на вьюке.

— Странно, — пожал плечами Осипов. — А кто же нас преследовал в долине, кто шёл за нами по пятам?

— Это другой отряд. Степанишин со своими бойцами заранее оседлал тропу, а преследовал вас эскадрон Кравченко.

— Так этот хохол ещё не свернул себе шею? — оскалился Колесин. — Жаль, не удалось мне его ухлопать. Значит, ты утверждаешь» что вперёд нам не прорваться?

— Попробуйте, если шесть пулемётов для вас пустяк…

— Врёт этот сын шакала, — вмешался Абдурахман. — Нужно пощекотать ему рёбра. — Он вытащил шашку из ножен и приставил острие к моему горлу. — Говори правду.

— Я говорю правду.

Осипов молчал, о чём-то сосредоточенно думая.

— Вряд ли он врёт, — сказал Колесин. — Пожаловал-то он к нам не с тыла, а с фронта. Значит, тропа перекрыта. Нужно поворачивать назад.

Я с облегчением вздохнул. Пусть поворачивают. Теперь они от Макарыча не уйдут.

Меня подняли, не развязывая рук, забросили на круп лошади позади седла. В седло уселся Колесин.

— Смотри, щенок, — сказал он мне, — если наврал, тебе первая пуля.

Я не ответил. Я смотрел на грязную каменистую тропу, а перед глазами у меня вставала площадь, затопленная народом, и четырнадцать красных гробов у разрытой могилы. В одном из них, скрестив на груди руки, лежал председатель Ташкентской ЧК Фоменко. Наш Лобастый. Я видел заплаканные глаза чекистов и руки, сжатые в кулаки.

Что ж, стреляй Колесин, стреляй, белогвардейская шкура. Пусть я буду пятнадцатым, но ты ответишь за всё.

А потом всё смешалось. Я услышал, как впереди грохнул залп, как дико заржала испуганная лошадь. Что-то обожгло мне шею, и кровь залила глаза.

Я потерял сознание.

После обеда сиделка распахнула дверь.

— Входите, что ли, — ворчливо сказала она. — Да смотрите не натаптывайте сапожищами.

На пороге выросла внушительная фигура Макарыча. В чёрной новой кожанке, в хрустящих ремнях, в лихо заломленной набекрень фуражке мой приёмный отец выглядел браво и воинственно.

— Миша, — прохрипел он с порога, — Мишуня…

И через секунду его огромные усы уже щекотали мне нос и губы, а что-то горячее и мокрое капало мне на щёки.

— Осторожно, дьяволы, — закричала сиделка. — Удавите мальца.

И вот они чинно сидят на стульях возле моей кровати — Макарыч, Грицько, Абдулла и Ахмад, мои дорогие, мои верные друзья. Голова у Кравченко повязана бинтом, у Абдуллы на перевязи рука. Видно, им тоже досталось там, на тропе.

— Нам сказали, — гудит Макарыч, — чтобы мы тебе говорили только приятные вещи. Ну что ж, есть и приятные. Постановлением ЦИК Туркреспублики ты награждён почётным революционным оружием. Поправишься — получишь. Это раз. Второе: из Москвы к нам едет Глеб Иванович Бокий, старый большевик, соратник Феликса Эдмундовича Дзержинского. Ему поручено возглавить в Туркестане органы ЧК. Очень толковый мужик. Я его знаю ещё по Петрограду.

— А как с белыми, — не выдержал я, — которые на тропе?…

— А ты ничего не знаешь?

— Откуда, если ко мне никого не пускают!

— Тогда пусть Гриць тебе расскажет. Он тогда проморгал тебя, пусть и рассказывает.

Кравченко в смущении потёр нос.

— Значить, дило було так. Нарвались беляки на эскадрон Макарыча и стали давать дёру. Мы с Абдуллой встретили их с тыла. Кого побили, кого порубали, а кто сдался в плен. Колесина Макарыч зарубал в суматохе. Це вин, паразит, прострелил тоби шию и лёгкое из своего шпалера. От того, що в чалми, взяли живьём…

— А Осипов?

— Осипов утик. Поранил меня в голову и утик.

— А где он сейчас?

Макарыч вытащил из бокового кармана вчетверо сложенную бумагу.

— Я знал, что ты будешь интересоваться, и захватил с собой пару сводок. Вот слушай:

«В последних числах апреля или в первых числах мая через Гиссарский хребет перешёл в бухарские владения Осипов с отрядом в 64 человека. В кишлаке Шершаус он сделал продолжительную остановку и просил местную власть сообщить эмиру бухарскому о своём прибытии. Золото, похищенное в Ташкентском государственном банке, находилось в двух хурджунах. Есть у него несколько хурджунов с николаевскими кредитками».

«В Карши прибыл Осипов со своей бандой. В бухарской форме. Возглавляет пункт подготовки бухарских войск.

Устроил нападение с обстрелом с обоих берегов Амударьи на советскую дипломатическую миссию, проезжавшую через бухарские владения в Кабул». Как видишь, пригрелся под крылышком у эмира и безобразничает. Ну, ничего, мы до него ещё доберёмся.

Интересной фигурой оказался и твой бывший учитель. На допросах он рассказал много любопытного. Помнишь письмо, которое нашли в поясе убитого в астраханском караван-сарае? Его работа. А убитый — английский шпион Джойс, скрывавшийся у него в лавке под видом приказчика. Там ты мог его видеть.

А Колесин, оказывается, не Колесин и даже не Бот. Это ротмистр дутовской контрразведки Межуев. Мир с ними обоими. Так у вас говорят, да, Ахмад?

Ахмад застенчиво улыбнулся и кивнул головой.

— Поправляйся, Миша, — сказал он. — Поправишься, опять в Бухару пойдём. Надо Осипова ловить. Бейли надо ловить. Нехорошо, если шпионы гуляют.

— Как здорово, что вы пришли! — сказал я. Мне почему— то очень хотелось заплакать, но я крепился из последних сил. — Как здорово!.. Вот только жаль, что Джангильдина нет. Где-то теперь наш славный командир?

— Как нет? Почему нет? — весело засуетился Абдулла. — Джангильдина нет, а письмо есть. Почитай ему, Макарыч.

«Здравствуй, дорогой Миша.

Степанишин сообщил мне с оказией, что ты тяжело ранен, и очень опечалил меня таким известием.

Мы, как могли, пытались уберечь тебя, но как убережёшь, если враги мешают нам жить, строить наше будущее.

Мы тоже всё время воюем — то против дутовцев, то против алаш-ордынцев. Слишком много врагов у Советской власти, и всех их надо победить. А когда разобьём белых, ты обязательно приезжай в наши тургайские степи. Будем пить кумыс. Будем лежать на кошме и смотреть на звёзды. Песни будем петь под струны комуза.

Скорее выздоравливай, дорогой Миша, мой боевой друг и соратник.

Крепко тебя обнимаю и целую.

Чрезвычайный комиссар Тургайского степного края

Алиби Джангильдин».