Векслер предупреждал, что изъятие души — это болезненный и крайне неприятный процесс, и Костя пережил его, худо-бедно, но пережил, если вынести за скобки ангельский хор, поющий «Аве Мария», и кошмары, которые хотелось бы забыть. Но Векслер, этот старый прощелыга, слукавил, не обмолвившись и словом о том, как плохо будет после. When the party’s over…
Костя, и без того запутавшийся в пространстве и времени, проспал до вечера, а проснувшись, почувствовал себя больным, который никак не может отойти от наркоза. Диана спала. Настенные часы в гостиной показывали девять вечера. Костя не стал зажигать верхний свет, оставил только икеевский торшер, назывался этот торшер очень по-шведски, вычурно и замысловато. Гостиная наводнилась пугающими тенями, похожими на древних иррациональных чудищ. Даже Костин силуэт, неестественно длинный и тонкий, выглядел как будто из театра теней.
Костя плюхнулся на диван — рядом с ним подскочил забытый пульт от телевизора. В гостиной было прохладно, точно в склепе, и пахло пылью — до этого Костя и не задумывался, что у пыли может быть собственный, совершенно особенный запах. Так пахнет в квартирах, где давно никто не живет.
Ближе к ночи — Костя даже телевизор не стал включать, хоть со звуком, хоть без, стоило только представить истеричное мельтешение картинок, как к горлу подступала тошнота, — поднялась температура. Костя ушел на кухню курить, и ему показалось, будто силуэтные бестелесные чудища проследовали за ним. Дементоры, что ли, всколыхнулось в сознании. Ох и было бы чем заняться дементорам в квартире на Фестивальной!
Костя выдвинул ящик и попытался нашарить градусник среди груды шуршащего барахла (анальгин, цитрамон, аспирин, зачем-то валерьянка и, конечно же, таблетки от запора, куда же без них!), наконец нашел целых три, но два были ртутными и только один новенький, электронный. 37,5. Интересно, существует ли первая помощь организму, чей хозяин накануне продал душу дьяволу? Может, хотя бы средневековые лекари — уж они-то сталкивались с этой напастью чаще, чем современные, — знали, чем помочь? Костя внезапно осознал — мысли в голове мешались, будто спутанные провода от наушников, — что, скорее всего, в интернете все уже есть, если не в обычном, то в даркнете точно, и где-то определенно есть форумы, где неофиты-сатанисты, совершившие подобную сделку, делятся своим опытом, как пережить последствия.
Ночь давила тишиной и полумраком. Костя, понимая, что вряд ли заснет, выкурил одну сигарету и вернулся в гостиную. Ну привет, чудища, скучали? В какой-то момент (не из-за температуры же, 37,5 — это ерунда) Косте показалось, будто он их и в самом деле видит. Удлиненные готические силуэты, сотканные из концентрированной темноты. Простирают к нему свои тонкие похожие на щупальца конечности. Смотрят, не имея глаз, подслушивают, не имея слуха, — жуткие кракены, находящиеся одновременно и тут и там, в обоих измерениях. Всего-то нужно было включить верхний свет, чтобы прогнать кракенов, но Костя не осмеливался щелкнуть выключателем, и промелькнула какая-то уж совсем запредельная, бредовая мысль, будто он стал одним из этих чудовищ и вспышка света прогонит не только монстров — он сам, сам Костя из плоти и крови, исчезнет вслед за ними.
Он подошел к окну и отдернул тяжелую портьеру. Пустая улица — окна выходили на разбитую Фестивальную, где машины редко ездили, тем более по ночам. Тревожные полуночные фонари. В соседнем доме окна спят, кроме одного — кто там, что за неведомый брат по бессоннице? Тоже, наверное, курит, смолит вонючие сигареты, таращится в черную пустоту за окном, крохотный и никчемный перед лицом бесконечной ночи.
Позже, утопая в мучительных воспоминаниях, Костя все не мог понять, куда делись несколько часов от полуночи до пяти утра, ибо он обнаружил себя на кухне с чашкой кофе в руках — а часы показывали пять минут шестого. И когда только он успел включить кофемашину и засунуть в нее капсулу? Шум на кухне разбудил Диану, и вот она, сонная, медлительная, со спутанными волосами, села за стол напротив Кости, протирая глаза.
— На работу собираешься? А не рано?
— Не рано. Прости, что разбудил.
— Фигня, — Дианин голос спросонья звучал глухо и отстраненно. — Ты себя хорошо чувствуешь? Бледный как покойник.
— Бледный? Да нет же, — бессвязно ответил Костя и протянул руку, чтобы выдвинуть ящик, — градусник он оставил на самом верху шуршащей кучи. — Я приболел немного, — объяснил Костя, засовывая градусник под мышку. — Температура.
— Так отпросись с работы и спать иди.
— Нет, — ответил Костя, вынимая градусник, который пищал, как голодный тамагочи. 34,3. — Ой, — он уронил градусник на клеенку. — Ночью повышенная была.
Внезапно Косте показалось, что холодильник шумит непростительно громко. Это был не смертельный, но очень раздражающий шум. Он словно настраивал мироздание на неправильную частоту.
— Скорую вызвать? — встревоженно спросила Диана, не привыкшая, видимо, что в семье Григорьевых болеет кто-то, кроме нее.
А за десять лет так оно и было.
— Нет, — ответил, еле ворочая языком, Костя. Тело при этом стало легким, точно воздушный шарик. — Я в полном порядке. Сейчас допью кофе, соберусь и поеду на работу. А ты иди спать.
— Я и так всю жизнь сплю, — ответила Диана, неловким движением поправляя клеенку.
Тонкие бледные пальцы рисуют бесформенные фигуры на скатерти. На безымянном пальце — вот оно, напоминание — обручальное кольцо.
Несмотря на спутанность сознания (Костя чувствовал себя рыбкой Дори, парящей на глубине и вовсе не касающейся дна), предметы фиксировались цепко, почти с фотографической точностью: надоевшая пепельница, чашки, и все словно подсвечено изнутри. Подсвечены изнутри были и Дианины глаза, прежде пустые, — появилось, определенно появилось в них какое-то выражение. Костя взмолился про себя, что это ему не почудилось, что это не слабость и предобморочное (шутка ли — 34,3. При такой температуре вообще живут, а?) состояние водят его за нос, выдавая желаемое за действительное. Диана дернулась было, чтобы встать, но, видимо, передумала.
— Тебе точно не вызвать скорую?
— Точно. Спи.
На самом деле Костя погуглил и нашел анонимный русскоязычный форум (ах вот куда делись пять часов жизни!), где участники, продавшие или попытавшиеся продать душу дьяволу, делились своим опытом. Был, конечно, и англоязычный форум, но Костя недостаточно хорошо знал язык, поэтому не понимал всех тонкостей и нюансов. Еще месяц назад в ужас привела бы даже мысль о том, что где-то есть люди, решившие расстаться со своей бессмертной душой, и этих людей много, целое комьюнити, и они готовы обсуждать, у кого как прошло изъятие души, — Костя убедился, что ему выпал не самый худший расклад. Какой-то неофит из Хабаровска писал, что месяц пролежал в психиатрической больнице и только после, напичканный нейролептиками по самое не хочу, начал ходить по улицам, не озираясь по сторонам и не боясь собственной тени. А самым, пожалуй, чудовищным было то, что люди умудрялись провести тяжелую и почти смертельную процедуру в домашних условиях, даже не под присмотром опытного товарища, а сами — по даркнету действительно гулял метод, как можно избавиться от души в домашних условиях, какой-то Малахов от мира сатанистов написал инструкцию, возможно, понадобился бы огурец; впрочем, Костя не стал лезть в эти дебри. Не нравились Косте все эти анонимные истории, они будто обесценивали его собственный болезненный опыт, отчего он переставал быть уникальным. Раньше ему казалось, будто его жизнь — странная, наполненная мистическими событиями, с аварией на Соловьевском шоссе, разделившей все на зловещее до и после, — уникальна, уникальна хотя бы тем, что в ней жизнь танцует со смертью, и тем, что в ней есть сам Дьявол в лице эксцентричного модника Роберта Векслера. И был в этом всем некий ущербный декаданс, не лишенный стиля и мрачного обаяния.
Костя, положа руку на сердце, уже начал ассоциировать свою судьбу с судьбой абстрактного литературного персонажа (вот из Векслера вышел бы отличный книжный герой: или обаятельный злодей с травматичным прошлым, или даже, чем черт не шутит, экспансивный антигерой, на поверку оказывающийся добрым малым, которого высшие силы заставили служить злу), и все это возвышало, поднимало над землей, точно вычурные мефистофельские крылья. Уже и город, опостылевший Воскресенск-33, перестал казаться убогой картонной декорацией — бетонные стены оживали, точно гигантские древние исполины, преисполненные первобытного смысла. И на фоне этих изменений читать на форуме стенания какого-то дурачка из Челябинска, который тоже продал душу дьяволу и тоже, мучимый экзистенциальным кризисом, не знал, куда себя деть, слуга покорный, было просто невыносимо.
И еще. Все эти люди, совершая дьявольскую сделку, преследовали определенную цель — не просто так они шли на эти мучения. И чаще всего цель была одна — разбогатеть. Деньги, деньги, деньги. У всех на уме только деньги. Следовало признать: Костина история была исключительной.
Только на работе, в светлом, точно аквариум, помещении «Азии-Мобайл», Костя вспомнил, точнее сообразил, что не ел несколько дней — все некогда было. Сама мысль о еде вызывала рвотные позывы — положа руку на сердце, любая мысль выбивала из колеи, — но Костя отчего-то надеялся, что после еды ему станет лучше. Хотя бы сил прибавится.
— Марк, — Костя собрался, отлепил язык, приклеившийся к нёбу, точно кусок мыла, — возле «Бруклина» есть палатка. Там шаурму продают.
Марк весь превратился в слух, точно послушная собачка, готовая выполнять любые команды хозяина.
— Купи мне, — Костя достал кошелек, — одну шаурму в сырном лаваше. Там Бахтияр работает, он вкусную делает.
Костя договорил, и его передернуло. Он выдал Марку двести рублей — ну все, мол, ступай. Марк ушел за шаурмой, не задав ни одного вопроса. Косте так нравилось отсутствие вопросов. Марк, этот татуированный престарелый неформал, летевший на крыльях любви из Ибицы на Казантип, а приземлившийся в крохотном, забытом богом уральском городке, определенно когда-то жил интересной и насыщенной химикатами жизнью, поэтому ничему не удивлялся, никогда ничего не спрашивал и никак не комментировал странное поведение своего самопровозглашенного (по табелю все было по-прежнему) начальника. Он все понимал, этот Марк. Он всегда все понимал. Он просто смотрел, слушал, вникал, кивал дурно подстриженной башкой и все понимал. Ох и нелегко ему было, наверное!
Впрочем, шаурма от Бахтияра долгожданного облегчения не принесла. Костя спрятался в подсобке, где между стеллажами, заставленными коробками от телефонов (оранжевые коробки от «Сяоми», синие «Самсунги», белые «Айфоны» — они лежали отдельно и регулярно пересчитывались), стоял крохотный стол, большую часть которого занимала микроволновка — даже чайник сиротливо угнездился на крыше микроволновки. Иногда, когда чайник и микроволновку включали одновременно, выбивало пробки и весь первый этаж оставался без электричества. Впрочем, однажды выбило пробки в магазине, где торговали одеждой, — там кто-то умудрился одновременно включить в сеть утюг и зачем-то пылесос.
Костя развернул вожделенную, будто запретное яблоко, шаурму и откусил кусочек, надеясь таким образом побороть тошноту. И едва он убрал шаурму ото рта, как увидел нечто ужасное. Между листиков нашинкованной капусты роились огромные жирные черви. Они извивались, будто крохотные ужи, будто шевелящиеся живые спагетти, будто щупальца мини-Ктулху, и было их много, ох как много — как волос на голове Арлекино. Костя невольно закричал и уронил шаурму на стол. Шаурма шмякнулась, а черви все продолжали свое дьявольское кручение-верчение.
Костя понял, что если сейчас не сблюет и не выйдет на свежий воздух (в его сознании две эти опции как-то бесхитростно слились в одну), то попросту лопнет от отвращения, оставив после себя шматки недоумения и головной боли. Он пулей вылетел из подсобки, стремглав (вот и пригодилось это дурацкое слово!) промчался через магазин, залитый ярким прозекторским светом, пересек галерею и выбежал на парковку. На парковке было душно, как в теплице, невыносимо душно — бетон словно плавился под подошвами.
«Опять у меня жар, — раздраженно подумал Костя, которому надоело, что его температура меняется, будто курс доллара. — Блин, да я точно горю!» Костя дотронулся тыльной стороной ладони до лба — лоб был не просто горячим, он был огненным, как пицца «Диабло», которую делали в забегаловке на Володарского. Они туда халапеньо добавляли в неимоверных количествах.
А дальше началась самая сверхъестественная жуть. Костя наклонился было над урной, чтобы его наконец-то вырвало, и уже пошли нужные спазмы, но вот только вместо рвоты изо рта вылетали клубы дыма, как будто он был ламповым телевизором и неожиданно загорелся во время трансляции «Голубого огонька». «Ах, шайтан», — думал Костя, пока, скрючившись над урной, выблевывал из себя ифрита.
Наконец Костю отпустило, он победоносно выпрямился и машинально вытер рот — на ладони остались частички гари и пепла. Он достал из кармана джинсов пачку сигарет и зажигалку и встал прямо под огромной табличкой «Не курить». Желудок по-прежнему взрывался болезненными спазмами, вверх по пищеводу, точно на лифте, двигался фантомный комок пищи, во рту стоял омерзительный привкус червивой шаурмы, в голове шумело, но Костя, несмотря на все внутриорганизменные метаморфозы, потихоньку, точно экономика условной страны из Восточной Европы, оживал. Курить на парковке было строго-настрого запрещено по технике безопасности, но Костя, который тут едва ли не самовоспламенился, понял, что и без того наделал массу огнеопасных вещей, поэтому плюнул на запрет и возможный штраф от администрации.
«Как же хреново!» — думал Костя, затягиваясь сигаретой. Его нутро будто разрезали перочинным ножиком, а внутренности заменили требухой. «Парацетамол!» — судорожно подумал Костя и аж подпрыгнул. Точно-точно-точно! Забрезжил, внезапно забрезжил свет в конце дурацкого сверхъестественного тоннеля. Парацетамол! На каком-то из форумов несчастный страдалец, кажется из Петрозаводска, писал, что его избавил от мучений обыкновенный парацетамол, правда, наглотался он его в неимоверных количествах. В Костиной голове сам собой возник тупейший интернетовский заголовок «Продал душу Дьяволу? Поможет простой советский…» — и резко сделалось смешно.
Костя выбросил окурок в железную урну и поторопился в аптеку, в голове прокручивая длинную форумную ветку, которую он читал вчера в ночи. Так вот, какой-то юный сатанист-любитель, уже из Новосибирска, добавил, что парацетамол лучше брать шипучий: он действует быстрее и достаточно растворить две таблетки.
Костя купил парацетамол и поднялся до фуд-корта, чтобы попросить у них стакан воды. Ноги были ватными, слушались с трудом и, более того, будто бы жили своей жизнью. Голова гудела, как потревоженный улей.
Косте налили стакан воды, он бросил туда пару таблеток, и таблетки с жизнерадостным шипеньем начали исчезать. Как ни странно, полегчало. Организм мало-помалу пришел в состояние динамического равновесия, прошла головная боль, прекратился шум в ушах, и даже вернулся аппетит. Костя зашел в «Перекресток», купил себе крохотное корытце оливье и вернулся с этим корытцем в магазин. Там его ждал встревоженный Марк. Он, скорее всего, удивился, когда увидел Костю живым.
— Знаешь… — Марк замялся, будто хотел задать неловкий вопрос и все никак не решался, — мне даже страшно представить, на каких таких рейвах ты отжигаешь.
Костя перестал есть оливье да так и застыл — с пластиковым корытцем салата в одной руке и маленькой вилочкой в другой. Марк прищурил свои грустные глаза панды.
— Я в молодости бывал на рейвах. Ох, что там творилось! Боже мой, боже мой. Славные были времена, — в голосе Марка звучала не просто грусть — в голосе Марка звучала скорбь. — На Казантип каждое лето ездил, — продолжал предаваться воспоминаниям Марк. — Ни одного не пропустил. Вот так свою молодость и проказантипил.
— Какая тонкая метафора человеческого существования, — жуя, философски заметил Костя.
— А ты бывал на Казантипе? — строго спросил Марк.
— Ни разу, — сознался Костя и потупил взор. — На «Нашествии» один раз был, когда у них еще «Балтика» спонсором была.
— Я это к чему все спрашиваю… — выдержав небольшую паузу, поинтересовался Марк.
В эту минуту в салон зашел мужчина в серой болоньевой куртке и начал смущенно разглядывать витрину с айфонами. На него, разумеется, никто не обратил внимания.
— Ну? — произнес Костя и швырнул пустое корытце из-под салата в мусорное ведро.
— Ты явно где-то тусишь, — медленно выговаривая слова, сказал Марк.
Костя в этот момент вылез из-за стойки и задвинул за собой высокий барный стул. Марк следил за его действиями как завороженный и время от времени почесывал татуировки.
— Обычно я тусуюсь в аду, — ответил ему Костя и решительным шагом направился к мужчине в серой куртке.
Тот по-прежнему с вожделением разглядывал подсвеченную витрину с айфонами.
— В аду? — переспросил Марк, и его мутноватые глаза удивленно округлились.
— Да, в аду. Самом настоящем аду, — произнес Костя и обратился уже к скучающему мужчине в серой болоньевой куртке: — Вам что-нибудь подсказать?
Диана пришла, когда на часах было восемь. Костя не видел, но знал: вот сейчас она захлопнула дверь, нашарила в потемках выключатель, спрятавшийся между старых курток, сняла сапоги и переобулась в домашние туфли — не видел, но ждал, затаив дыхание и превратившись в слух, что сейчас, сию же секунду распахнется кухонная дверь и на пороге появится наконец-то Диана.
Стол был накрыт, как в мишленовском ресторане, — дьявол, храни Блаватского! Плакали восковыми слезами свечи в серебряных канделябрах — раритет, винтаж, романтика, будто бы не разбитая Фестивальная за окном, а Елисейские Поля какие-нибудь. Салфеточки в салфетницах — белоснежное кружево, трогать нельзя, только смотреть. Готические тени, сотканные из потусторонней темноты. Щепотка мистики, вечер перестает быть томным — а впрочем, уже перестал. Для Кости это был вечер надежд и новой жизни. Только бы Векслер не обманул, только бы все это было не зря, не напрасно было.
Вдруг, как в сказке, скрипнула дверь. Диана появилась в тот момент, когда Костя переставлял пустые тарелки, потому что ему казалось, будто они лежат недостаточно симметрично, и сам себе напоминал незадачливого фотографа, который сделал уже с десяток снимков с заваленным горизонтом и в припадке перфекционизма делает еще много снимков, но чем дальше, тем хуже, и на всех последующих фотографиях горизонт еще более завален, чем на предыдущих.
Блаватский, этот бог кулинарии, сотворил такое чудо, которое и Гордону Рамзи было бы не по силам. Гордон Рамзи бы побрезговал зайти на кухню типовой панельной девятиэтажки. Блаватский, хвала небесам, был не таков. Сначала он приготовил яйца, фаршированные трюфелями. Притащил откуда-то стеклянную банку консервированных трюфелей (в банке их было ровно два), сварил в кастрюльке полдюжины яиц, амнистированных из холодильника, минут десять поколдовал — и вуаля: деликатесные фаршированные яйца были готовы и разложены на тарелке. Потом настала очередь рыбы. Блаватский притащил семгу и приготовил из нее восхитительные нежнейшие стейки. А какой на кухне был аромат, словами не передать!
Блаватский, не переставая сердито ворчать, нашел где-то в ящике глиняный подносик, расписанный под хохлому. На этот подносик он и выложил вожделенные рыбные стейки, которые предполагалось подавать с соусом тартар, благо соусница так же благополучно нашлась. И вот наконец появилась госпожа Григорьева, и…
— Господи ты боже мой! — реакция Дианы превзошла все Костины ожидания: та сделала большие глаза и сложила ладони лодочкой в молитвенном жесте. — Это что?
— Это яйца, фаршированные трюфелями, — объяснил Костя, пытаясь сосредоточиться на деталях при условии, что общая картина мира расползалась, как пятно Роршаха.
— Фаршированные чем? — переспросила Диана, продолжая талантливо изображать знак вопроса. — Скажи честно, нашу кулинарию купил какой-нибудь олигарх из Москвы?
— Это не из кулинарии, — пояснил Костя, внутренне ликуя — очень уж ему нравилось следить за реакцией Дианы.
— А.
Минут на пять Диана скрылась в ванной и вернулась, держа в руках полотенце, точно знамя.
— А в честь какого события ужин? — спросила Диана, усаживаясь за стол.
Полотенце она элегантным жестом постелила на колени и машинально расправила.
— В честь того, что я проголодался, — Костя пытался сохранить простодушный вид, но его так и тянуло ухмыльнуться, состроить типичную «смотри-как-я-умею» гримасу, чтобы получить похвалу и чтобы быть уверенным на все сто, что эта похвала заслуженная.
— А ты всегда питаешься деликатесами? Мы вроде лет десять живем, раньше тебя устраивала оливьешка от тети Зульфии, — съязвила Диана. — Костя, трюфели? Где ты в нашем городе нашел трюфели?
— Это коммерческая тайна, — ответил Костя, и перед его мысленным взором возникло самодовольное усатое лицо пана Блаватского.
— А шампанское? — не унималась Диана, которой, очевидно, приспичило обличать Костю. Она вынула бутылку из ведерка и принялась внимательно изучать этикетку. — Ба, да тут ни слова по-русски!
— Дай сюда бутылку и давай есть, — Костя попытался изобразить легкую сердитость.
— У нас годовщина, а я опять забыла? — спросила Диана, наблюдая за тем, как Костя возится со строптивой бутылкой.
— Нет, у нас не годовщина.
Пробка выскочила с гордым «блямс!». Шампанское сотворило небольшой фонтанчик и обильной горной речкой потекло в высокие хрустальные бокалы. Блаватский повозмущался, что у Кости нет нормальных бокалов для шампанского, прошипев что-то вроде «ну что за дрянь», смотался куда-то, отсутствовал полчаса, затем вернулся с шуршащим пакетом, в котором, завернутые в нежнейшую папиросную бумагу, лежали два хрустальных бокала. И вот теперь эти бокалы были наполнены шампанским.
Костя выключил верхний свет и аккуратно зажег две свечи, заботливо оставленные Блаватским. Диана следила за его манипуляциями как за неким священнодействием. Костя водрузил эти свечи на стол. Серебряные подсвечники, разумеется, тоже принес Блаватский. Скорее всего, эти подсвечники он стащил у одной из своих многочисленных петроградских любовниц. Да черт с ними, с любовницами. Костя наконец-то уселся за стол, Диана сидела напротив и смотрела на него во все глаза, в свечах плавился воск, происходила магия, настоящая магия.
— А вкусное шампанское, — заметила Диана, которая уже успела осушить целый бокал. — Сам выбирал?
— Нет. У меня теперь есть персональный консультант по алкогольным напиткам.
«И по красивой жизни», — подумал Костя. И ничем он не хуже того же самого Женьки, у которого есть персональный сомелье. Блаватский-то, с его черными глазами и усищами, Блаватский, которого словно выдернули из прокуренного кабачка начала века, Блаватский-то, пожалуй, и покруче Женькиных консультанток будет.
— Ты выздоровел, кстати? — спросила Диана, пока сам Костя разливал по бокалам остатки шампанского.
Бокалы завораживающе поблескивали. Ну его, это электричество, — в свете свечей все намного эффектнее выглядит.
— Я более чем здоров, — ответил Костя и протянул Диане бокал, наполненный до краев.
Время текло будто кисель. Настенные часы отщелкивали минуты.
Выпили шампанское, перешли на вино. Съели яйца с трюфелями, съели всю рыбу. Выпили бутылку вина. Открыли еще бутылку. В какой-то момент пиршество переместилось прямо на пол — сначала Диана вылезла из-за стола, чтобы покурить, покурила в форточку, забрала со стола бутылку и уселась прямо на ковер, благо он на кухне был мягкий и пушистый. Костя последовал ее примеру, забрал свой бокал и тоже уселся. Минуты потекли еще медленнее, вязкие, густые. Косте чертовски нравились эти минуты.
Диана, которая так и сидела с бутылкой в руке, вытянула ноги. Длинные, стройные — Костя залюбовался. Эта красота была соткана из боли, но что, в сущности, такое красота, как не боль, — Костю после второй бутылки вина потянуло на философствование. Зацикленная, обездвиженная, зафиксированная, вся на штифтах и шарнирах красота. Впрочем, Диану, в отличие от Кости, не тянуло на серьезные разговоры. Она была пьяна и весела. Не так ожесточенно, по-гусарски пьяна, как тогда, когда она приперлась в квартиру Костиных родителей, грязная, промокшая, а по-нормальному, по-человечески пьяна и весела, как и должно быть после отменного вина, которое твой помощник украл у Серебряного века. Их милую болтовню прервало веселое треньканье Костиного смартфона, оставшегося лежать на столе, Костя еще его вином умудрился облить и даже немного испугался, не произойдет ли конфликт эпох. Мало ли что может натворить вино, которому более ста лет. Диана подскочила и забрала телефон со стола.
— Кость, — в ее голосе послышалась тревога, — позвони завтра в «Сбербанк», — она так и застыла, невыразимо прекрасная и серьезная, с лицом, подсвеченным экраном смартфона.
— А что случилось?
— Тебе пришло сообщение о зачислении денег, — ответила Диана, усаживаясь рядом с Костей.
— А.
— Видимо, ошиблись суммой, — Диана протянула Косте смартфон.
Он мельком глянул на экран.
— А, все нормально. Они не ошиблись. Давай пить дальше.
Надо же, а Костя был уверен, что Векслер его обманул и никаких денег (хотя в договоре значилась энная сумма) ему не заплатит. Что ж, тем лучше. Продажа души оказалась весьма болезненным, зато очень прибыльным делом. А еще Диана была такая веселая, даже не просто веселая, а какая-то экзальтированная и взвинченная — Костя впервые видел ее такой. То она шутила о том, что «Кость, да у меня было больше девушек, чем у тебя!» и заливалась неудержимым хохотом, то внезапно серьезнела и все порывалась рассказать историю о том, как ее отчислили из института и как она заблудилась в аэропорту, то начинала говорить какие-то скабрезности — Костя шутливо зажимал ей рот ладонью, — потом опять начинала хохотать, как безумная… Какая-то феерия эмоций, ну что такое!
— А с кем ты встречался до меня? — Диана пила вино уже из бутылки, и глаза ее задорно блестели. — Я знаю, в школе у тебя была Давлетшина.
— А в универе у меня была безумная девчонка.
— Безумная? — вздох, глоток. — Что значит «безумная»?
— Как Дженис у Чендлера, — (Диана любила «Друзей».) — Она даже внешне была похожа. Звали ее Эвелина. Эва.
Костя замялся, прикидывая в уме, стоит ли рассказывать Диане эту историю, и сначала не хотел, но история была ужасно смешная, да и они с Дианой так напились, что, пожалуй, было можно.
— Однажды она забыла свой член в квартире моих родителей, — на выдохе произнес Костя, чем вызвал у Дианы бурю громкого хохота.
— Что она забыла? Костя, ты мне не говорил, что встречался с девушкой… с девушкой… — Диана поставила бутылку прямо на пол и начала пальцами утирать слезы, так ей было смешно, — с девушкой, у которой есть член. Я многого о тебе не знала, блин!
И ее снова накрыл приступ хохота — она смеялась, прижав руки к животу, будто боялась, что ее разорвет. Костя решил подождать, пока она просмеется. Спустя какое-то время она снова взяла в руки ополовиненную бутылку.
— Она приезжала ко мне в гости, — продолжил Костя. — Я тогда учился в универе и приезжал к родителям на каникулы. Эву, соответственно, позвал в гости. А она зачем-то с собой взяла резиновый член из секс-шопа. Или она тогда же его купила? Ой, Диан, ну что ты ржешь! В нулевые в доме моих родителей, там, где сейчас «Пятерочка», был секс-шоп. Ну и она зачем-то взяла с собой в ванную этот резиновый член. Представляешь себе удивление моей мамы, когда она наутро пошла чистить зубы и увидела, как из раковины на нее смотрит вот это? Она, кстати, мне ничего не сказала. Но уверен, что после этой истории начала недолюбливать Эвелину. А потом мы расстались.
В ответ Диана только всхлипнула. Она уже перестала истерично смеяться, и слава богу. Костя нежно взял ее за руку. Рука была чуть мягкая, чуть влажная и очень теплая. Это было похоже на маленькое чудо.
И это был совершенно безумный день — утром Костя заехал за Женькой, чтобы потом вместе отправиться по местам, отмеченным проклятьем. По плану они должны были сначала заехать на тот самый двенадцатый километр Соловьевского шоссе, где случилась авария, а потом еще и заскочить к Женьке на могилу, как бы странно это ни звучало.
Костя впервые за долгое время побывал на заводе — ему выдали бейджик с надписью «стажер», потом он прошел через турникет, дружелюбно мигнувший зеленым, точно светофор, потом поднялся на третий этаж, где заседал Евгений Николаевич Балакирев, и только потом очутился в уютном директорском кабинете с евроремонтом — Женька там подписывал какие-то документы. Удивительно, но Костя не испытал ни намека на ностальгию, точно и не было этих десяти лет, проведенных в ныне почившем отделе стратегического менеджмента.
Наконец Евгений Николаевич разобрался с документами, что-то мяукнул по интеркому невидимой секретарше (Костя все время удивлялся, зачем в век «скайпа» и безлимитного интернета вообще нужен интерком, но на заводе трепетно чтили традиции), надел элегантное серое пальто и только после этих важных приготовлений собрался выходить. Уже на улице Костя задал вопрос, который мучил его с утра:
— Жень, а ты не боишься со мной на машине ехать?
— А что ты мне сделаешь-то? — резонно переспросил Женя. — Второй раз убьешь?
— А вдруг? — меланхолично произнес Костя, распахивая перед Женькой пассажирскую дверь.
Тот вспорхнул на сиденье с неожиданной для его комплекции грацией. Все-таки в Женьке начала проявляться эта его начальственность.
— Вдруг я серийный убийца? — предположил Костя, уже поворачивая ключ зажигания. — Многосерийный.
— Ну и хрен с ним, — добродушно отозвался Женька, утопая в удобном пассажирском сиденье.
По скользкому после вчерашнего дождя шоссе доехали до треклятого места, вышли — Костя обнаружил, что на обочине установлен деревянный крест с венком, а Женька равнодушно пожал плечами и объяснил, что его, как жертву автомобильной аварии, крайне раздражают подобные вещи; постояли немного на обочине, причем шоссе было пустым, как и в день аварии, потом снова сели в машину, чтобы поставить еще одну точку в этом скорбном мероприятии, и уже через полчаса были на третьем кладбище. Небо было темным и тяжелым, а воздух — плотным и наэлектризованным, как перед грозой, как будто и не октябрь месяц стоял на дворе, а, например, какой-нибудь август.
Костя остановил машину возле кладбищенских ворот и, пока парковался, вспомнил забавную историю, связанную с третьим кладбищем. Его открыли в начале девяностых, ранее же на этом месте была лыжная база, где спортивные воскресенцы могли отдохнуть в свое удовольствие, наслаждаясь морозцем и пушистым снегом. Ворота лыжной базы украшала веселая надпись «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ», которую не убрали и после того, как на месте лыжной базы обосновалась юдоль скорби, и не убрали бы еще долго, если бы в 1994 году на это несоответствие не обратил внимание журналист газеты «Воскресенский рабочий».
На пятачке перед главным входом вовсю шла бойкая торговля искусственными цветами и венками. Костя подошел к одной из продавщиц, моложавой пенсионерке с волосами агрессивно-фиолетового цвета. Какое-то непозволительное буйство красок, будто и не кладбище тут, а ярмарка в праздничный день, ну право слово. Скорбь должна быть серой или черной, а вовсе не цвета аметиста.
— Купи мне цветочки, — попросил Женька, неожиданно возникший за спиной — Костя вообще рассчитывал, что он посидит в машине и на могилу не пойдет.
— Искусственные? — возмутился Костя, чье чувство прекрасного было немного оскорблено — он не переваривал всей этой кладбищенской пошлятины. — Давай я тебе живые куплю!
— Живые? Григорьев, у нас что, свидание? Нет, я хочу эти! Искусственные, как положено, — закапризничал солидный Евгений Николаевич, указывая на ведро кислотно-желтых пластмассовых хризантем. — Ну купи! Кость, ну купи!
Пенсионерка с фиолетовыми волосами как-то очень неодобрительно посмотрела на своих потенциальных покупателей — в глазах ее в равных долях читались недоумение и любопытство.
— Дайте четыре хризантемы, пожалуйста, — попросил Костя, протягивая пятисотрублевую купюру. — Сдачи не надо.
Пенсионерка резко сменила гнев на милость.
— Возьмите еще розовых, — на радостях предложила она, весьма довольная сделкой.
Тут Женька чуть было все не испортил, сказав что-то вроде: «Зачем мне розовые, я же не девчонка!» — но Костя вовремя утянул его за рукав, не дожидаясь, пока продавщица начнет задавать вопросы.
Миновали ворота, засеменили по центральной аллее. Снова симметрия оград и крестов, снова обескураживающая, неумолимая квадратность. Отчего-то молчали вороны, их не было — видимо, обед или заслуженный выходной. Костя возложил цветы на могилу — он уже почти привык к тому, что в Воскресенске-33 можно стоять на своей собственной могиле, но еще до сих пор с этим не смирился.
— Я хочу в последний раз попросить у тебя прощения, — сказал Костя, и слова его были адресованы юному Женьке с портрета.
— Он тебя прощает, — очень тихо произнес настоящий, тридцатилетний Женька, Женька в дорогом сером пальто, Женька, которому только что купили букет искусственных хризантем числом четыре.
— Он-то прощает, — ответил Костя, стоя с опущенной головой и невидящим взглядом вчитываясь в позолоченные буквы на памятнике.
Это был очень долгий миг, растянутый во времени, будто покрывало, — Костя очнулся, когда Женька начал дергать его за рукав.
— Поехали отсюда. Не могу больше тут стоять. Всегда ненавидел кладбища и покойников.
— Знаете, как я поняла, что излечилась?
На часах было десять утра. Костя опять куда-то смотался. В то же самое время вчера Диана сидела в кабинете у Муравьева, таращилась на его одутловатое стареющее лицо, пытаясь сформулировать, что же, собственно, с ней произошло.
А произошло вот что — свет включили. А вместе со светом включили обоняние, осязание, слух и — возможно, но не точно — шестое чувство. Диана пила чертовски вкусный кофе, забравшись с ногами на кухонный стул. Тело после душа пахло каким-то очень взрослым, очень цветочным запахом — раньше Диана бы и не обратила внимания, а теперь этот запах словно роднил ее с собственной кожей (как странно и нелепо!), сообщая сознанию (сознание, как всегда, где-то сверху, как экскаваторщик в своей будке, следит за происходящим), что у нее, у Дианы, есть тело, есть кожа, что это и есть Диана — невыдуманная, настоящая и абсолютно живая. Влажные после душа волосы приятно щекотали шею. Мироздание внезапно превратилось в единую кинестетическую вселенную, и — вот удивительно! — эта вселенная не пыталась вышвырнуть Диану прочь, а наоборот, нежно к ней прикасалась.
Так-с, теперь по порядку.
— А знаете, как я поняла, что выздоровела? — спросила вчера Диана у своего психиатра.
— Диана, напоминаю, — урезонил ее Муравьев, — о выздоровлении речи пока не идет. Я бесконечно рад, что в твоем состоянии появилось улучшение. Но пока я предпочитаю говорить о некоей ремиссии, а не о полном выздоровлении. Хорошо?
— Хорошо. А теперь, Александр Николаевич, вернемся к той поучительной истории, которую я хотела вам рассказать. О том, как я поняла, что мое состояние меняется в лучшую сторону. Вам же интересно, ну? Объясняю. Вы, когда чай пьете, все время привязываете пакетик к ручке. И все это время меня ужасно раздражало, как вы это делаете. Но у меня не было ни сил, ни желания вам об этом сказать. А теперь есть. И знаете что! Советую вам быстренько выбросить пакетик в мусорное ведро, пока я не рассердилась. Идет?
Муравьев хмуро на нее посмотрел из-под седеющих кустистых бровей, но пакетик все-таки выбросил. Отвязал от ручки и выбросил в урну. Пальцы у него были некрасивые, толстые, как сосиски. Еще одна деталь, на которую прежде Диана не обращала внимания. Да и в целом Муравьев был дряхлеющим, с явными признаками ожирения (интересно, есть ли у него диабет?), пожилым мужчиной, неопрятным, нечистоплотным — Диана только сейчас заметила грязь под его ногтями. О боже, он что, кусает ногти? Если б его в детстве били по рукам, как саму Диану, он давно бы избавился от этой дурацкой привычки. Словом, если бы Диана выбирала психиатра сама, она ни за что, ни при каких обстоятельствах не пришла бы к Муравьеву. И еще эта кошка. Дурацкая фарфоровая кошка, которая медитативно махала позолоченной лапкой. Убожество. Дурной вкус и убожество. Определенно, в машине Муравьева должна быть эта ужасная собачка, качающая головой. Определенно должна быть, если, конечно, у психиатра имеется машина.
А еще на столе лежала книжка. Пыльная, с желтыми страницами книженция. «Сто лет одиночества». Судя по тому, что она лежала тут уже целую вечность (опять же, Диана только сейчас обратила внимание), Муравьев ее так и не осилил. Где-то наверху жужжала муха. Фу, гадость.
— Я сегодня буду много говорить, — произнесла Диана и достала из сумочки электронную сигарету. Нервически лязгнула пряжка, мелькнув золотом в свете электрических ламп.
— Диана, не курите, пожалуйста.
— Это электронная сигарета. Но даже если бы она была настоящая, я бы все равно закурила. Такой уж сегодня день, — Диана села поудобнее, скрестив длинные ноги. — Видите, даже в дурку меня не пришлось класть.
— Диана! — ошарашенно воскликнул Муравьев.
— Да ладно, я знаю, что чокнутая. Меня с детства пичкали лекарствами, чтобы я стала нормальной, а я все не становилась и не становилась. На беду, я росла охренительно красивой и пипец какой отмороженной. Это так пугало моего отца, боже ты мой. Мне кажется, он просто боялся, что когда-нибудь захочет меня трахнуть.
— Диана! — Муравьев подался вперед всем корпусом, словно это его тучное телодвижение могло урезонить разбушевавшуюся Диану.
Не могло, точно не могло.
— Расскажите лучше о муже, — предложил Муравьев уже более спокойным тоном. — Как поживает Константин? Он так о вас заботится.
— Да нормально он поживает. Он, по-моему, связался с какой-то дурной компанией, хер знает с какой. Ну точно его папаша в девяностые. Вот только сейчас вроде не девяностые. Блин, Григорьев. Как же я по нему перлась в школе.
— По Косте? — переспросил Муравьев, который, судя по его недоуменному выражению лица, пропустил одну серию сериала и теперь не мог понять, что происходит.
PREVIOUSLY ON…
В ПРЕДЫДУЩИХ СЕРИЯХ…
А на деле он целый сезон пропустил или даже два.
— Да по какому Косте, блин. По Григорьеву-старшему, его папаше. По нему сохли почти все девчонки из нашего класса. Хорош был мужик, капец. А ему тогда и лет было мало — ну, чуть больше сорока. Он и сейчас выглядит что надо — Косте до него далеко, хотя ему всего лишь тридцатник. Блин, ну Костя ничем, ну вот ничем не похож на своего отца, даже обидно как-то. Ни внешности, ни харизмы, ни характера.
— Вы не любите своего мужа?
Диана устремила свой взгляд на кошку. Кошке было все равно — она убаюкивающе махала фарфоровой лапкой.
— Да блин. Не знаю. Костя, он, понимаете ли, опрятный. Он не просто опрятный, он опрятный.
При этих словах Муравьев невольно спрятал руки под стол. Манжеты его рубашки были чуть грязноватыми — и это Диана заметила только сейчас.
— Ему хотя бы не противно делать минет, — заключила Диана и, только договорив, посмотрела на Муравьева.
А старому гусю было хоть бы хны.
— Но Григорьев-старший… Черт, я ведь к нему через пол-России летела. Боже, боже, боже, как это глупо звучит. Не нальете мне водички? Говорить сегодня я буду много.
Муравьев нехотя встал, подошел к кулеру и налил Диане стакан холодной воды. Со спины он был похож на Карлсона — этому сходству способствовали перекрещенные на спине подтяжки, как у нуарных сыщиков из сороковых, типа Ниро Вульфа, фаната орхидей, вот только на сыщика Муравьев ни капельки не походил. Он был похож на упитанного мужчину в самом расцвете сил, не хватало только пропеллера. Он вернулся, поставил стакан перед Дианой и снова сел за стол.
— В тот день я сошла с ума, — сделав осторожный глоток, произнесла Диана. — В тот самый день, когда меня отчислили из института и я поняла, что моя жизнь закончилась. И ведь, черт побери, я оказалась права, капец как права — моя жизнь и в самом деле закончилась. Институт экономики и бизнеса Алены Сахаровой — слышали о таком?
— Ни разу. — психиатр недоуменно поморщился.
— Коммерческий вуз-однодневка. Отец запихнул меня туда, потому что начал уже догадываться, что я тупая, как креветка. А я из этого богом забытого места умудрилась вылететь. В общем, в тот день, когда я должна была лететь домой, в Воскресенск-33 — вот еще одно забытое богом место, — я и сошла с ума. Ни хрена не помню из того, что происходило. Куда-то там я ехала, такси вызывала, что-то делала в аэропорту — как взрослая. Но все это будто не со мной происходило. Я даже не видела ничего толком и не слышала. Будто находилась на самом дне, под толщею вод, как глубоководная рыбка. Я даже не помню, из какого аэропорта приехала. Костя утверждает, что из челябинского, мол, у меня билетик даже сохранился. А я упорно помню аэропорт Кольцово, — Диана залпом допила оставшуюся воду. — Но одна мысль крутилась в моей голове как проклятая, и я ее отчего-то помню. Ничего не помню, а эту мысль помню. Я очень-очень хотела трахнуть Григорьева-старшего. Я летела не домой — там бы меня убили сразу, мой отец шутить не будет. Я летела, чтобы трахнуть Григорьева.
— И? — на лице Муравьева отобразился интерес.
— В итоге я трахнула Григорьева, но не того.
Все это было вчера, а сегодня Диана сидела за столом, и кухня казалась непривычно маленькой и неуютной, и хотелось уже сдернуть эту дурацкую клеенку со стола, выбросить ее в мусорку, а потом взять да и спалить всю квартиру, чего мелочиться. Фу, какое мещанство, какие дурацкие магнитики на холодильнике, Костя их, что ли, собирал, неудивительно, у него всегда был дрянной вкус, вот что с ним такое произошло после того, как его с завода уволили, вот ведь дурачок, он так и не понял, что я все знаю. Тогда у меня просто не было сил на то, чтоб ему сказать, да е-мое, у меня не было сил на то, чтобы ложку со скатерти поднять, а теперь мне все равно.
Диана зашла в спальню, уселась за компьютер — Костя недавно купил удобное кресло, так занятно на нем было вертеться туда-сюда. В спальне царил полумрак, блэкаут-шторы почти не пропускали дневной свет. Диана включила компьютер и зашла под своим паролем на сайт «Вконтакте». У нее с Костей по дурацкой сентиментальной традиции был один аккаунт на двоих, и он сто лет уже не обновлялся, но благо Диана помнила пароль от своего старого аккаунта, заведенного, когда она еще училась в институте. Оу, фотография не обновлялась с 2006 года. Так-так, найти что-то новенькое. Она порылась на «Яндекс. Диске», нашла приличную фотку, кажется, ее Костя в прошлом году делал, и загрузила новый аватар. Неплохо, неплохо. Распущенные волосы, загадочная полуулыбка, подбородок вперед, на депрессию ни намека. Ненавистное, но, вероятно, довольно красивое лицо.
Диана минут пять листала ленту и уже собралась закрыть сайт, но тут неожиданно пришло сообщение — кто-то хотел добавиться в друзья. Видимо, какой-то донжуан, которому нечем заняться в половине одиннадцатого утра, прельстился эффектной аватаркой. Диана хотела было отклонить приглашение, но тут увидела, кто ей написал, и сердце больно заныло в груди. Либо это чья-то шутка, решила Диана, либо мой насмешливый и беспокойный бог в кои-то веки решил проявить милосердие.
Она не сошла с ума после того, как еще пятилетней крохой, тихой и напуганной, ее похитили злые люди, вооруженные до зубов, сердитые и молчаливые, почти как отец; она не сошла с ума, когда ее нарочно сломали, точно бракованную куклу, а потом починили; она не сошла с ума, когда, еще до поломки, впервые посмотрелась в зеркало и расплакалась горькими слезами, оттого что увидела, насколько она уродлива, и голоса в голове, настойчивые, не терпящие возражений, заставили ее разбить проклятое зеркало, и зеркало треснуло, пошел удар по амальгаме, а Дианину руку потом зашивали в травмпункте, и угрюмая медсестра все смотрела на нее исподлобья. «Это точно не насилие?» — задала медсестра дежурный вопрос. «Нет, это я сама», — так же дежурно ответила Диана.
Она не сошла с ума после того, как разбила в доме все зеркала. Потом ей запретили заниматься тем, что хоть на короткое время избавляло ее от чувства собственной никчемности, — модельным бизнесом. Ее хвалили, ей пророчили неплохую карьеру, благо были все данные, но отец, наслушавшись бывалых друзей, убедивших его в том, что это грязный бизнес, сменил курс, и по случаю смены курса произошло несколько семейных скандалов. «Толь, но ей же нравится, Толь, ну она же год в больнице провела — зря, что ли?» — «Мать, замолчи, ты ничего не знаешь, замолчи и меня послушай: шлюху я в доме не потерплю».
Она не сошла с ума после того, как ее любовь, единственную любовь всей ее жизни, разбили и сломали, уничтожили и превратили в кусок бесформенного человечьего мяса, покалечив прекрасное, безупречное тело, еще дышащее, еще живое, и в луже собственной крови и блевотины оставили умирать. Она не сошла с ума, она просто в голос зарыдала, упав ничком на холодный паркет в прихожей, зарыдала, проклиная себя, своего отца и весь этот чертов город, и потом поняла, что не может дышать, что воздух в квартире закончился, начался припадок сродни эпилептическому, ее тело забилось в конвульсиях, и мать вызвала скорую, скорая приехала, молодой фельдшер вколол галоперидол, и Диана успокоилась.
— Будь ты проклята, — наутро сказала Диана, обращаясь к матери.
— Я-то здесь при чем? — удивилась мать. — Проклинай своего отца!
— Я проклинаю вас обоих, — не разжимая зубов, ответила Диана.
Она не сошла с ума, когда ее отправили в Москву учиться в дорогом и абсолютно бесполезном вузе имени Алены Сахаровой.
Диана Белогорская сошла с ума, когда, стоя в вестибюле аэропорта Внуково (или Домодедово, или Шереметьево) и смотря на расползающиеся, ускользающие от нее буквы на табло, внезапно поняла, что забыла, куда ей лететь, в какой аэропорт, какой авиакомпанией, каким рейсом, и чем дольше она стояла, невидящими глазами пялясь на табло, тем меньше понимала, где она находится, и что это за странный экран, и куда спешат эти толпы безликих людей. Позже, рефлексируя на тему своей душевной болезни, Диана, к тому времени уже Григорьева, пришла к выводу, что, если бы хоть кто-нибудь заметил ее состояние и предложил бы помощь или вызвал бы скорую, ничего бы не случилось. Нельзя ей было возвращаться в Воскресенск-33, ох нельзя! Впрочем, Диана могла лечь навзничь посреди гейта — никто бы не заметил.
Тот день отложился в памяти Дианы как череда бессмысленных кадров со старой кинопленки — хаотичных, дерганых, лишенных всякого смысла. В объектив невидимой камеры попали и покинутая московская квартира на улице 26 Бакинских Комиссаров, и огромное здание аэропорта, и какие-то разрозненные кадры между этими двумя моментами. Единственное, что Диана запомнила точно, — в тот день была жуткая, почти непереносимая духота. Диана в спешке собрала вещи, потом вызвала такси и только в такси вспомнила, что забыла сделать кое-что важное.
Квартирная хозяйка.
Диана снимала комнату на юго-западе Москвы, недалеко от станции метро, которую люди без фантазии нарекли (видимо, чтобы никто не догадался) «Юго-Западной». Деньги на оплату жилья ей регулярно отправляли банковским переводом — приходилось отстаивать длинную очередь в отделении Сбербанка. Паспорт, пожалуйста; да не толкайтесь; господи, тут же очередь, неужели нельзя работать чуть быстрее… Что ж, такова судьба всех провинциалов в столице.
Черт, квартирная хозяйка явится завтра за деньгами — вот она удивится, когда узнает, что одна из девчонок, то есть, разумеется, Диана, съехала. А еще больше удивятся две другие девчонки, Маша и Рита. Квартира нашлась по объявлению «Ищем соседку, девушку, русскую, без вредных привычек и животных, 12 000 плюс счетчики, коммунальные услуги делим на троих, до метро «Юго-Западная» 15 минут быстрым шагом». Здрасьте, я Маша, это Рита, очень приятно, проходите, смотрите. Рита (стоп, или Маша?), кстати, училась в РУДН и каждое утро ходила пешком до метро «Беляево». Институт имени Алены Сахаровой располагался возле «Третьяковской».
Так вот, Диана удрала из Москвы, не предупредив своих соседок по съемной квартире, причем удрала за сутки до дня икс. И ей было решительно наплевать на то, где они найдут недостающие деньги. Это их проблемы. Диану, которая так и не научилась отличать, кто из них Маша, а кто Рита, совершенно это не волновало. По правде говоря, они обе ее раздражали.
Маша (кажется, да, Маша — это которая брюнетка с татуировкой в виде бабочки на левом плече) ужасно громко топала, у нее был невыносимый тошнотворный парфюм, она часами лежала в ванне, и, пока она там лежала, купая в мыльной пене рыхлое тело, в туалет зайти было невозможно: ванная и туалет в съемной квартире были совмещены. Рита (Рита рыженькая, со стеклянными серыми глазами, в которых никогда не было ни малейшего выражения, и это она училась в РУДН, точно) постоянно с кем-то разговаривала по телефону через блютус-гарнитуру, и эта ее привычка ужасно раздражала, а разговаривала она всегда, даже обедая, даже сидя в туалете, и свихнуться можно было от такой общительности, и Диана пару раз прятала эти блютус-гарнитуры и пару раз просто выкидывала в мусор, но Рита упорно их находила, и радиостанция продолжала свою работу. «А он что? А ты что? А как же Витя? А он с кем? С ума сойти! Боже, я в шоке!» Диана иногда думала, что у Риты напрочь отсутствуют собственные мысли, и единственное, на что она способна, — это трепаться по телефону с такими же ограниченными дурындами, как она сама.
Маша и Рита. Никогда, ни при каких обстоятельствах Диана не смогла бы с ними подружиться, нет-нет-нет! Они были просто соседками по квартире, случайными, такими же случайными, как и сама Диана, попутным ветром заброшенная в этот дурацкий институт имени Алены Сахаровой. Их проблемы — ничто по сравнению со вселенной, которая внезапно обрушилась на голову самой Дианы.
Она была готова к отчислению из института, но все равно эта новость прозвучала как оглушительный набат, оповещающий, что где-то в городе случился пожар. Вылететь из университета на первом курсе, в летнюю сессию было позором. Впрочем, Диана, которая училась из рук вон плохо, могла попрощаться с учебой еще в первую сессию. Исход решила случайность — один из преподавателей заболел и два экзамена принимал другой, и принимал откровенно нехотя, так что он поставил Диане два трояка, и она была рада этим оценкам как никогда в жизни.
Здесь, в универе, все было по-другому, не так, как во второй школе в Воскресенске-33, где ставили пятерки просто за то, что кто-то когда-то подумал, что из Дианы Белогорской вырастет местная знаменитость, а еще и потому, что ее отец Анатолий Белогорский отличался весьма крутым нравом и ездил на дорогом тонированном джипе, а до самой Дианы Анатольевны дела не было решительно никому. Впрочем, как и всегда.
В универе Диану невзлюбили почти сразу. Ее однокурсники, золотая молодежь, все сплошь москвичи, были детками богатых родителей и для них она так и оставалась странной девочкой из захолустья.
«Подожди, как называется твой город?» — спрашивали ее, презрительно щурясь.
«Воскресенск-33», — терпеливо отвечала Диана первое время.
«Не слышали о таком».
Конечно, не слышали. Никто не слышал. Потом Диане так надоело объяснять, где находится ее родной город, что на вопрос, откуда она, Белогорская попеременно начала отвечать, что из Екатеринбурга или из Челябинска. Реакция, впрочем, сильно не отличалась. Эти золотые детки были уверены, что за пределами МКАД ходят люди с песьими головами. Так что и Диана сильно невзлюбила своих одногруппников. У мальчишек подростковые прыщи и грязные кроссовки; у девчонок уродливый кричащий маникюр, верх безвкусицы; пустые разговоры, сплетни — скука смертная; умереть от скуки можно было и в Воскресенске-33, незачем было тащиться в Москву. Прокудин, кажется, гей, Рябова — шлюшка, Протасова, как бы ни выпендривалась, девственница, ах, и эти люди смеют что-то предъявлять Диане, ах-ах-ах.
Потом за ней закрепилась слава девушки, «которая расцарапала лицо старосте группы», и все эти прокудины, рябовы, протасовы невзлюбили ее еще больше. Это была гнусная история с примесью лицемерия. На самом деле Диана не расцарапала лицо этой самой старосте, высокой нескладной блондинке по фамилии Мазур, но, конечно же, хотела расцарапать, и очень даже хотела. Эта Мазур как-то в курилке (курили на крыльце, юристы и экономисты распределялись по отдельным группам, эти группы никогда не смешивались) заявила, что отец Дианы — цитата — «какой-то бандюган из девяностых». Об этом совершенно случайно, через левых сочувствующих, узнала сама Диана, вызвала грымзу Мазур на серьезный разговор, пообещала расцарапать лицо, и Мазур сразу как-то поникла, стушевалась, пообещала не распускать более слухов, словом, всячески признала свою капитуляцию, но — вот ведь незадача! — кто-то же распустил слух о расцарапанном лице!
Еще Диану не любили из-за того, что догадывались о ее сомнительной ориентации. Не то чтобы ей нравились парни, не то чтобы ей нравились девушки — она одинаково недолюбливала всех. Это была увлекательная игра, что-то вроде квеста в реальной жизни, целью квеста было затащить в постель как можно большее количество людей, чем недоступней объекты, тем интересней, а то, что в процессе игры у «объектов» появляются какие-то там чувства и бьются какие-то там сердца, Диану не интересовало, она не очень-то любила, когда распускали сопли. В институте, Диана была уверена, ее считали шлюхой. Заносчивой, спесивой провинциалкой, на которой пробы негде ставить. Дочкой бандита из девяностых. В сущности, все эти определения были верными.
Диана Белогорская, сама однажды перенесшая тяжелую потерю, редко вспоминала, что когда-то и у нее было сердце. Родители насильно разлучили ее с любимым Крапивиным, она так и не смирилась с этой утратой. Егора она любила, и не потому, что он был спортивным красавчиком, гордостью школы и вторым после самой Дианы претендентом на то, чтобы стать местной (а может, и не местной) знаменитостью, а потому что именно с ним складывался пазл. Была в их отношениях какая-то завершенность. А самое ужасное, что Диана так и не узнала, куда Егор уехал со своей семьей, — они исчезли так быстро, не сказав никому ни слова. Так бывает, когда твоего сына избивают по приказу самого Белогорского.
Сама же Диана была уверена, что после исчезновения Крапивина второй раз похоронила себя заживо. Первый раз — когда ее привезли в дорогую московскую клинику, где с помощью остеотомии из нее пытались сделать супермодель.
Третий раз случится то ли в аэропорту Домодедово, то ли в аэропорту Внуково, то ли в аэропорту Шереметьево. Больше всего Диану пугало возвращение домой, к отцу. Пугало настолько сильно, что холодели ладони и деревенели пальцы. Отец мог сделать что угодно. Натурально, и Диана в этом даже не сомневалась, он мог ее убить. Диана до смерти боялась своего отца. Она была абсолютно уверена в том, что ее отец, бывший бандит, бывший криминальный авторитет, был способен на все; ни разу не сомневалась в том, что именно он организовал жестокое избиение ее возлюбленного, несчастного Егора Крапивина. Этот человек убивал все, к чему прикасался.
Решение пришло к Диане, уже когда она летела в самолете. Григорьев! Вот кто может помочь и спасти. Точно. Высокий, статный, с умными проницательными глазами, настоящий мужчина. И пускай он тоже был бандитом в девяностые — Диана была уверена, что он убил гораздо меньше людей, чем ее отец, более того, ходили слухи, что ее отец, то есть господин Белогорский, чуть было не убил Григорьева, нанеся тому несколько ножевых ранений, и Григорьев вообще чудом остался жив. Возможно, эта история была выдумкой от начала до конца, но отчего-то Диана в нее верила.
План нарисовался сам собой — Диана приземлится в аэропорту, сядет в рейсовый автобус до Воскресенска-33, потом на вокзале поймает такси, но приедет не домой, а в квартиру на Столетова, где ее уже ждет (непременно-непременно ждет) красивый, как голливудский актер, Виктор Григорьев. Диану даже не смущало наличие госпожи Григорьевой. Подумаешь, супруга. Для начала надо было втереться в доверие к ним обоим — ну кто, в самом деле, прогонит несчастную девушку, жертву отца-тирана, которую только что исключили из института? Надо не иметь сердца, чтобы такое сделать. А потом, под покровом темноты, можно будет соблазнить Григорьева — в чем в чем, а в своей красоте Диана не сомневалась никогда. Еще ни один мужчина не устоял перед этой красотой — не устоит и Григорьев. Убаюканная этими мыслями, Диана сладко уснула и проснулась только тогда, когда самолет начал заходить на посадку.
— А еще я никогда не думал, что от секса можно устать, — признался Костя, паркуя машину во дворе Женькиной сталинки. — Но черт побери, мне тридцать лет. Тридцать, а не семнадцать. И я… устал.
Право руля, лево руля — причалили, остановились. Прямо по курсу — зеленый мусорный бак, огромными буквами написано «ЖКУ 13666». В зеркале заднего вида отразился недовольный Женька, которому, очевидно, слегка поднадоело слушать шокирующие подробности Костиной интимной жизни — он едва ли не глаза закатывал. Женька — очки в дорогущей оправе, серое пальто «с перламутровыми пуговицами», кожаные перчатки — сама утонченная респектабельность. И Костя в тинейджерской куртке и джинсах, не по статусу, ох, не по статусу, Векслер увидит — рассердится, он же у нас такой франт.
— Дружище, ты тарахтишь, как подросток под спидами, — выразил свое недовольство Женька.
— Извини, — ответил Костя, выключив зажигание — мироздание моментально перестало гудеть и вибрировать. — Я понимаю, что тебе неохота это слушать. Просто наша жизнь с Дианой наконец-то меняется — и это так офигенно. Блин, оказывается, она столько поз знает — я никогда за ней этого не замечал. Или я был сверху, или догги-стайл, очень-очень редко она была сверху, ее это быстро утомляло. И всегда в нашем с ней сексе было что-то механическое или даже механистическое. Да, иногда мы чуть-чуть… ну знаешь, мы были в Теме, ну, БДСМ, но это… Дианке нравилось, она говорила, типа, хоть что-то чувствует, а я… мне не очень. Конечно, да кого я обманываю, я та еще секс-машина, да и женаты мы давно, ну как давно, у меня родители тридцать пять лет вместе живут, и… Ну я к тому, что вчера ночью Диана проявила себя с неожиданной стороны; ну то есть я не то хотел сказать, я имел в виду, что она оказалась более раскрепощенной, чем ранее, и не просто раскрепощенной, а техника, понимаешь, какая-то новая техника. Чем она занималась до замужества, аж интересно.
— Это… Я забыл тебе кое-что рассказать, — встрепенулся Евгений Николаевич.
Повисла неловкая пауза. Секунду назад все было хорошо, наивные мечты, белые пушистые облачка, счастье-счастье-счастье, но пройдет буквально одно мгновение, один миг (есть только миг между прошлым и будущим, помните, да?) — и все пойдет наперекосяк. Костя перед этим хотел чихнуть, просто ужас как хотел. Перехотел.
— Думаю, тебе будет интересно. Тоже, — Женька покряхтел, доставая айфон из кармана пальто. — Знаешь, кто вернулся в город?
Косте очень не понравился его тон. Возможно, это была интуиция (хотя прежде он старался не доверять интуиции), возможно, он научился читать своего друга, точно открытую книгу, но что-то в этом спокойном голосе его напрягло. Женька поковырялся в айфоне и вручил его Косте. На экране была фотография молодого красавчика, чья улыбающаяся физиономия — серьезно, он улыбался во все 32 зуба — смутно напомнила, что… Да не может быть! Он что, живой?
— Это Егор Крапивин? — спросил Костя, сжимая в руках Женькин телефон.
Ох, какая невыносимая, ну просто невыносимая улыбка. Мистер Вселенная, супермен, Генри Кавилл. От этой приторной улыбки к горлу начала подкатывать тошнота.
— Ага, — Женька забрал у Кости телефон. — Ты же знаешь, как его избили-то? В мясо. Лицо превратили в рагу. Ну серьезно, фарш был вместо морды. Меня так сильно не пиздили, как его. Ему внешность восстанавливали по кусочкам. Вообще его собирали, как пазл. Его мамаша уехала с ним в Европу, в Германию, кажется. И вот там его лечили и реабилитировали. Долго. Ну зато его еще большим красавчиком сделали, как видишь. Ну серьезно, Джаред Лето по сравнению с ним — сельский парень. И, короче, Егор решил вернуться. Почему, зачем — никто не знает. Я на его «Инстаграм» подписан, может, напишет, в чем дело, зачем ему этот захолустный Воскресенск-33.
— А он не боится… после того, что случилось? — Косте еле хватило дыхания, чтобы договорить несложную фразу.
Крапивин, мать его. Ну на хрена, на хрена ты решил вернуться, а? Причем в такой неподходящий момент? Боги, только бы Диана не узнала об этом, только бы, только бы, только бы…
— Так это ж давно было, ну Кость. Меня вон тоже мутузили и даже убили, ну и че? Я возродился, как феникс из пепла, как Кенни из «Южного Парка», как… ну кто там у нас еще воскресал? И ничего, живу потихонечку. И ты живи.
— Да, — Костя было дернулся, чтобы включить радио, но передумал.
— Тем более у тебя твоя принцесса выздоровела, — Женька решил подлить масла в огонь и насыпать на Костину рану первоклассной соли.
— Выздоровела, точно. И у нас теперь все хорошо. Лучше не бывает.
— Я рад, что у вас все хорошо, — ответил Женька, вылезая из машины. — Пошли предаваться чревоугодию. У меня и консультант имеется, ага, я ж буржуй. Забудь об этом Егоре. Может, у него там ничего не работает, мало ли. Лицо пришили, а что там ниже творится, не важно. Реально, отпусти и забудь, не куксись.
И снова чистый подъезд элитной сталинки, цветы в горшках и потолки с лепниной, неожиданный ампир. Женькина квартира, собранная из четырех, квартира истинного буржуя. Кухня, где Костя уже чувствовал себя как дома. На столе стояли две тарелки с гуляшом, аппетитные куски мяса дымились, как вулканы Индонезии. И конечно, огромная квартира не была пуста — где-то вдали шумел пылесос, видимо, орудовала уборщица или там клининг, на переднем плане маячили девчонки, Марта и Юленька. Костя, которому вручили блестящую серебряную вилку с острыми зубцами, внезапно почувствовал себя сиротой, попавшим в большую и очень странную семью.
— Жень, я почти понял, что происходит в нашем городке. Почти привык, что наш мэр — исполняющий обязанности Дьявола, и более того, успел продать ему кое-что, но есть у меня один вопрос, который не дает покоя.
— Один? Всего лишь один? Дружище, ты проявляешь чудеса адаптации. Другие быстрее ломаются. Впрочем, ты всегда отличался аналитическим складом ума. Ну что там за вопрос-то?
— А?
Костя, пока жевал, чуть было не передумал задавать этот вопрос. Был такой хороший, умиротворенный день, легкая грусть после посещения кладбища, от этой грусти не хотелось сходить с ума и рвать на себе волосы, словно вечность поцеловала в губы, а лишние вопросы, увы, могут разрушить этот готический флер.
— Вот что за ерунда у нас со временем? Я понимаю, ошибка мироздания, город, про который забыли, и все такое прочее, но почему октябрь-то?
— Векслеру нравится осенняя меланхолия.
— И все? И все?!
— Понимаешь, наш город — это вроде как спектакль, который он ставит. Та самая лазейка в мироздании, да, про которую ты говорил, — вот он ею и воспользовался. Ну, октябрь не самый плохой месяц, между прочим. Что тебе не нравится?
— Жень, — Костя отставил тарелку в сторону и по-детски водрузил локти на стол, чуть-чуть не дотянув до позы роденовского «Мыслителя», — я хочу пожить нормальной жизнью нормального человека.
Женька, который под шумок доел гуляш, встал из-за стола, прихватив с собой пустую тарелку. Поставил в раковину и вернулся.
— Дружище, ты душу дьяволу продал. Ну, исполняющему обязанности. Ты понимаешь, что этим фактом максимально отдалил себя от понятия «нормальный человек»?
— Жень… блин… можно я выйду?
— Нет, — то ли в шутку, то ли всерьез ответил Женька, но, увидев, как Костя заерзал на стуле, моментально смягчился и добавил: — Слушай, ну мы не в школе, ты чего это отпрашиваешься? Да что с тобой, ты аж побледнел? Несварение? Туалет найдешь?
— Я не… Извини. Я сейчас.
Костя вышел из квартиры на лестничную площадку. Все с ним было в порядке, просто хотелось побыть в одиночестве. Или нет, просто стало невыносимо смотреть Женьке в глаза, да е-мое, вот перед кем, перед Женькой, что ли, выпендриваться, уж кто-кто, но Женька-то знает, какой Костя на самом деле мудак. Но вот беда: даже Женька, прямолинейный, простодушный Женька, неглупый на самом деле чувак, всей правды-то не знает. И от этого слегка похолодело в районе сердца. Души вроде нет, но это ни фига не помогает. Или это отходняк, изъятие-то было тем еще бэд-трипом.
Костя минут десять стоял на лестничной площадке возле подоконника, стоял в компании огромного фикуса и не сразу заметил, как к нему подошла одна из девчонок, восхитительная Марта в фирменном синем блейзере, не так агрессивно накрашенная, как в прошлый раз, но все равно ослепительная. Почему-то вся реальность вокруг Марты уходила в размытие и воспринималась как фон.
— Кость, тебя все потеряли. Ты чего тут стоишь?
— Неловко в этом признаваться, но мне стыдно перед Женькой.
Марта нахмурилась. Ей определенно шло быть серьезной.
— Насколько я понимаю, у вас какая-то нерешенная проблема тянется из прошлого?
— Дело не в ней. За это я уже извинился. Ох, Марта, ты умеешь хранить секреты?
— Только благодаря этому я жива, — ответила Марта и смущенно улыбнулась.
Ого, а у этой смазливой девчонки, вероятно, есть какая-то очень интересная предыстория. Напоить бы ее как-нибудь да расспросить, но Костя тут же отмахнулся от этой идеи. Он начал уже уставать от чужих тайн, тут бы со своими разобраться.
— Женька думает, что я продал душу из-за моей Дианы.
— Супруги?
— Ага, и вообще-то он прав. Но не совсем. Поклянись, что даже ему не скажешь, а то мне как-то совсем стыдно. Я… не очень хорошо себя вел по отношению к Диане. Ну то есть… мы вроде как нашли для нее психиатра, да, психиатра, она у меня немного нездорова, там давняя история, еще в детстве все началось, у нее же отец был бандит, да как, по сути, и у меня… в общем, поломанная она у меня, не дай бог никому, ну так вот, а я как бы этим воспользовался, ну то есть нашли мы психиатра, но он не очень, ну… и мне не хотелось, чтобы об этом узнали…
Костя бы и не перестал, если бы понятливая Марта не остановила его, произнеся вполне четкое «тсс!» и приложив тонкий пальчик к ярко накрашенным губам.
— Пойдем уже в квартиру. Женька нас заждался. А по поводу секретов — поверь, у нашего дорогого Евгения Николаевича секретов уж побольше будет.
Вернулись на кухню. На кухне хозяйничала Юленька. Юленька выглядела куда лучше, чем в прошлый раз, — всего-то распустила волосы, и оказалось, что у нее просто роскошные, блестящие, точно из рекламы шампуня, локоны. Она занялась посудой, а Марта пододвинула ногой пустую табуретку и грациозно уселась.
— Девчонки, — обратился к ним Женька, — мне пора подумать над вашим имиджем. Мне кажется, на вас слишком много одежды.
Юленька даже кран выключила, чтобы ее лучше было слышно:
— Если ты решишь проблемы с отоплением, я тут голая ходить буду. А пока не могу — холодно.
— Блин, — озадаченно произнес Женька, сидевший за столом напротив Кости, и свел бровки домиком. — Задолбала управляющая компания. Там говорят, что квартира слишком большая, поэтому стандартных батарей не хватает.
— Батарей? — делано удивился Костя. — Я думал, эту квартиру котлы из преисподней отапливают.
— Ха-ха.
Юленька наконец-то закончила мыть посуду и повернулась к обществу лицом. Фирменный блейзер, юбочка, элегантные туфельки на низком ходу — ей бы покорять лучшие дома Парижа, а не вот это вот все.
— Кость, скажи честно: тебе тут нравится? — спросил Женька.
— Шутишь? — Костя вместе со стулом отъехал подальше от стола и уселся, поджав под себя ноги. — У тебя не жизнь, а сказка!
— Ну, — Женька нерешительно почесал нос. — А ты живешь с королевой красоты, которая вспомнила новые позы. Разве это не прекрасно? — он повернулся к девушкам и обратился уже к ним: — У него жена — прям супермодель. Серьезно, там такая внешность и фигура, что закачаетесь. Ноги от ушей.
Костя в этот момент с горечью вспомнил, что Диане ломали ноги и вытягивали аппаратом Илизарова, но вслух этого не сказал.
— Ее даже называли уральской Кейт Мосс, — сдержанно произнес Костя, — но это было давно.
Девчонки, и Марта, и Юленька, в один голос одобрительно вздохнули, точно в сцене из ситкома, такое синхронное «а-ах» — очевидно, Костя, женатый на королеве красоты, в их восприятии приобрел определенный романтический ореол.
— Жень, а где у тебя можно курить? — встрепенулся Костя. Ему неожиданно приспичило задать вопрос, один очень важный вопрос, буквально вопрос жизни и смерти, а при девчонках он это спросить стеснялся. — А то…
— Ну пошли на балкон, — занервничал солидный Женька, и в голубых глазах его, искаженных толстыми стеклами очков, отразилось беспокойство. — Пошли.
И он как-то неловко поднялся со своего места, а разгоряченный Костя, все еще в плену своих мыслей, охотно последовал за ним. Вышли на балкон. Внизу раскинулся вечерний, с дрожащими огнями фонарей, Воскресенск-33. Женькины окна выходили на оживленную широкую Карла Маркса, на противоположной стороне — площадь перед зданием городской администрации. Та самая площадь с ущербным фонтаном, который никто не пытался починить. Закурили молча. Костя все не решался заговорить.
— Жень… — наконец-то Костя решился, правда, перед этим он выкурил полсигареты.
— А? — Женька поправил съехавший набок капюшон.
— Каково это — умирать? Это больно или страшно? Или…
По злой иронии судьбы именно в этот момент по Карла Маркса проехала скорая, пронзительно заревели сирены.
— В первый раз было больнее, кстати, — ответил Женька.
— В первый раз? — Костя насторожился. — Я что, два раза тебя убивал? Я чего-то не знаю?
— Да блин! — рассердился Женька и махнул рукой, в которой тлела сигарета. — Боже, ну кто вбил тебе в башку, что ты, Костя Григорьев, — непризнанный пуп земли? Представляешь, не все в мире происходит по твоей прихоти и не все события во Вселенной свершаются только потому, что ты так решил. В первый раз меня никто не убивал, в первый раз я трагически погиб.
— Расскажи!
Женька достал откуда-то банку из-под «Нескафе» и расплющил об нее окурок, потом протянул Косте, чтобы тот сделал то же самое.
— Пошли внутрь, — буркнул Женька. — Здесь околеть можно.
— И то правда, — ответил Костя, баюкая под рукавами озябшие ладони.
Вернулись в кухню, где девчонки уже приготовили всем кофе. Уселись за стол.
— Тебе Векслер рассказывал что-нибудь о Рингтеатре? — спросил Женька, энергично дуя на кофе.
— Ну да. Он там вроде как служил. Да я и сам читал — театр в Вене, который сгорел в 1881 году. Рингтеатр.
— Ну вот мы там с ним и познакомились, — сказал Женька, глотая кофе.
Костя последовал его примеру, машинально отхлебнул кофе, все еще не понимая, куда клонит Женька. Какую-то чертовщину он собирался рассказать, определенно.
— Кто с кем?
— Я же тебе рассказывал, что поступал в Перми в театральное училище?
— Ну да, — ответил Костя. Он никак не мог угнаться за Женькиной мыслью. Мысль упорно убегала.
— Я очень хотел стать артистом. А в прошлой жизни… Ты чего так на меня уставился? В прошлой жизни я служил в Рингтеатре.
Костя помотал головой, словно желая избавиться от назойливой галлюцинации. Назойливая галлюцинация, то есть Женька, сидела и непонимающим взглядом таращилась на Костю. Какая-то нестыковка была во всем этом, какая-то жуткая нестыковка. Про Рингтеатр этот… полноте, а ведь это уже было… Флешбэк, обрывок воспоминания, камера, мотор… Уфф, ничего не понятно, не жизнь, а водевиль какой-то… А воспоминаний нет, есть только воспоминания о воспоминаниях, которые по сути сами являются воспоминанием… Мысль изреченная есть ложь… А почему тогда в школе говорят, что надо писать не «ложь», а «клади»… Бред какой-то. Наверно, так ощущают мир сумасшедшие люди, подумал Костя. Ох и невесело же им. Нет, наоборот, весело. Мироздание не перестает удивлять ни на секунду.
— Какой прошлой жизни? О чем ты, Жень?
— Ну ты спросил меня, не страшно ли мне было умирать, я тебе и ответил. Кстати, разреши мне представиться. Ойген Мотль. Актер.
— Не… — только и смог произнести Костя.
Ноги сами понесли его в сторону ванной, где он минут пять умывался ледяной водой, чтобы хоть как-то прийти в чувство. Под конец руки одеревенели, а лицо, наоборот, стало пылать. Костя глянул на себя в зеркало, пытаясь найти в своем усталом взгляде признаки безумия. Да нет, он был нормален. Это Женька чокнулся. Ойген. Мотль. Полный ойгенмотль. Он никак не мог уложить в своем сознании слова, сказанные Женькой. Какой, к черту, Ойген Мотль, какой Рингтеатр? Что за бред он несет? Вот сейчас Костя вернется, умытый и свежий, с лицом, раскрасневшимся после ледяных пощечин, сделает вид, будто ничего не слышал, удачно сменит тему, чтобы они уже никогда не возвращались к разговору о Рингтеатре и, разумеется, о Векслере. Ну его. Костя покрепче закрутил кран. Сантехника в Женькиной ванной была дорогая, явно немецкая, и светилась чистотой. На зеркале после Костиного умывания остались капли, похожие на дождевые.
Костя, по-прежнему растерянный, но теперь еще и замерзший, вернулся на кухню, хлюпая носом, и снова сел напротив Женьки.
— Так вот почему ты так по-немецки хорошо шпаришь. И так странно.
— Потому что я родился в империи Габсбургов, Кость. Soll ich dir meine Geschichte erzählen?
— Oh nein! — Костю аж передернуло. — Хватит с меня историй!
Женька удивленно вскинул брови. Не Женька, конечно, а Ойген Мотль, или кто он, черт возьми.
— Костя! — кто-то сзади тронул за плечо. Костя обернулся — это была Марта. — Послушай его. Пожалуйста.
О боги, так они тут все чокнулись, подумал Костя. Они же все сумасшедшие, все-все-все! Поддаться всеобщему безумию? Выслушать герра Мотля? Ну в конце концов, что он может нового рассказать?
Внезапно Косте почудилось — он даже незаметно ущипнул себя за запястье, — что все предметы вокруг него похожи на театральную декорацию. На миг он словно бы увидел, что все эти предметы, такие как стол, кухонный гарнитур, внезапно отодвинулись и будто бы на их месте обнаружилась трухлявая деревянная стена, и не было ничего, кроме это щербатой стены, и девчонок не было, и Женьки (герра Мотля) не было, а была только сцена замшелого провинциального театрика, отнюдь не роскошного Рингтеатра, и сделалось Косте так страшно, что он готов был прямо сейчас, вот сию же секунду, встать со своего места, выбежать в коридор, не одеваясь и не разуваясь удрать в подъезд, вниз по лестнице, выскочить из подъездных дверей и бежать, бежать, бежать, бежать, не останавливаясь, пока силы не иссякнут, пока холод не добьет. Это было невыносимое ощущение, но, слава богам, оно быстро прошло. Вместо него пришла тоска, и это было понятней для Кости. Сердце заныло, как при надвигающейся смерти. Ой, ладно. Женька вот два раза погибал — и ничего же, вот он сидит, упитанный и очкастый. И с Костей тоже все будет в порядке. Определенно. Однако же тоска не отступала, сколько Костя ни пытался себя утешить. Так вот ты какой, мир идей и мир абстракций, мир, где ты падаешь вниз с высокой скалы, постоянно падаешь и не за что уцепиться, только ты и сосущая под ложечкой вечность.
— Ты готов услышать мою историю? — спросил Женька и даже очки снял, явив мирозданию свои огромные усталые и напуганные глаза.
— Нет.
— Тогда, — Женька неуклюже поднялся, — леди и джентльмены, проследуем в библиотеку. Там атмосферней.
Костя еще помедлил, дождался, пока Женька, то есть герр Мотль, не выйдет из кухни вместе с Мартой и Юленькой, и потом еще немного подождал, слушая, как из библиотеки раздаются приглушенные голоса. Тревога сменилась спокойствием, не сразу, но сменилась. Тогда Костя поднялся, поправил съехавший угол скатерти и погасил за собой свет.
— Семнадцати лет я устроился работником сцены в Рингтеатр. Было это летом 1881 года, всего лишь за несколько месяцев до трагедии.
Женьку было не узнать. Верхний свет зажигать не стали. Библиотеку освещали две настольные лампы, покрытые кокетливыми абажурами. Девчонки уселись в тени этих ламп на крохотном диванчике, их совсем не было видно, Женька же окунулся в лучи, точно конферансье на сцене. Он говорил спокойным и глубоким голосом, и на миг — вот буквально на самый миг — Косте показалось, будто они и вправду в XIX веке, и под окнами проезжают фаэтоны и ландо, и мироздание стало таким умиротворенным, точно ребенок, который плакал-плакал, а потом заснул.
— Примерно в это же время в театре появился и Роберт Векслер, — продолжил свою речь герр Мотль. — Не лишенный таланта обаятельный актер с великолепными вокальными данными (он был драматическим тенором) мгновенно состоялся в амплуа героя-любовника и быстро завоевал популярность среди зрителей и, конечно же, зрительниц. Не обладая от природы прозорливостью и не имея сколь бы то ни было значительного жизненного опыта в свои семнадцать лет, будучи простодушным и в какой-то степени наивным юношей, я тем не менее в скором времени почувствовал беду, исходившую от этого демонического человека. Несмотря на то что я испытывал искреннюю, хотя и необъяснимую симпатию к этому сумасбродному чудаку, несмотря на то что меня бесконечно восхищала его манера изъясняться и его акцент (говорил он так, словно немецкий язык вовсе не был для него родным, и мне временами казалось, будто никакой язык не был для него родным), несмотря на то что мне чертовски нравилось, как он носит шарф, перекинув через плечо, и как он курит сигару, выпуская затейливые колечки дыма, я отчетливо понимал, что Роберт Векслер, кем бы он ни был, несет с собой трагедию и смерть. Стоило только ему появиться в помещении, как сразу же начинала происходить непонятная чертовщина: сами собой гасли газовые рожки, со столов падали предметы, у дам внезапно начинались мигрени, а иные барышни с тонкой душевной организацией безо всякой видимой причины хлопались в обморок, и хорошо, что дамы того времени всегда носили с собой нюхательную соль.
Никто не знал, откуда появился этот Векслер, язвительный модник с безупречными, хотя и немного старомодными манерами, и никто не знал, куда он уйдет, что порождало бесконечное количество сплетен, и заговорили, заговорили светские ротозеи, что будто наш драматический тенор склонен к оккультизму, увлекается спиритическими сеансами — а кто тогда не был склонен к оккультизму, кто не мечтал поймать в свои спиритические сети душу Моцарта или, на худой конец, несчастного самоубийцы Герхарда М., в далеком 1825 году принявшего яд из-за несчастной любви, — и будто бы достиг он высочайшего мастерства в различных темных направлениях, и будто бы есть у него знакомцы в потустороннем мире, — и великосветские сплетники, откровенно говоря, стали побаиваться этого, не побоюсь сказать, талантливого актера.
Но я, как уже и говорилось выше, питал к Роберту Векслеру необъяснимую симпатию. Очень скоро эта симпатия переросла в некоторое подобие мании — я стал словно одержим Векслером. Нет, не подумайте, физического влечения не было и в помине. То было чувство иного порядка, одновременно и пугающее, и отрадное. Я прекрасно понимал, что от этого странного и темного чувства надо было избавляться, и я пытался избавиться, находя утешение в алкоголе и плотских утехах с многочисленными женщинами, все из которых, разумеется, были намного старше меня, ибо эти томные красавицы, принимавшие меня в своих роскошных будуарах тайком от высокопоставленных мужей, большинство из которых были крупными правительственными чиновниками, а некоторые и вовсе особами, приближенными к его величеству, знали толк в любовных утехах, да и, по правде говоря, мне самому не были интересны молоденькие инженю.
Бывали времена, когда мне начинали претить шумные компании, и я в одиночестве бродил по улицам родного города, освещенным неверным светом газовых фонарей, пытаясь прогнать из головы надоевший образ Векслера, и не мог, и всякий раз мыслями возвращался к этому человеку. И однажды я понял, и эта внезапно открывшаяся истина поразила меня, точно гром среди ясного неба, что Роберт Векслер однажды станет моей погибелью, и — вот ведь странно! — понял, что трагедия случится вне зависимости от того, буду ли я этому противиться или же смирюсь, подчинившись причудливому распоряжению высших сил. И пришло мне странное озарение, будто бы жить мне осталось недолго, я начал видеть траурные знаки в, казалось бы, очевидных и будничных вещах, и кофе мне казался черным, будто сама бесконечность, хотя никто, ни один ученый не удосужился доказать, что бесконечность относится к черному цвету и что вообще она имеет хоть какой-либо цвет; и ветер, я не шучу, начал мне нашептывать тревожные слова, самих слов я не разбирал, но знал, что они предрекают мне скорейшую гибель, я начал бояться числа восемь, как выяснилось потом, не напрасно, — словом, мало-помалу я сходил с ума.
И тогда я напрямую обратился к Векслеру и задал ему вопрос, который так меня мучил. На удивление, Векслер не стал юлить и рассказал мне о том, кто он на самом деле, и я даже не был удивлен, ибо где-то в глубине моего поврежденного сознания колыхалась, точно рыбка на дне мутного аквариума, чудовищная мысль о том, что Векслер является не человеком, но порождением нечистой силы. Узнав правду, я не испугался Векслера — напротив, я еще сильнее прежнего уверился в том, что мой долг — служить ему до самой смерти; а если все получится как надо, то и много-много после. Так я и сказал об этом его величеству, на что он усмехнулся, прищурил свои светлые глаза, полные ядовитого льда, и молвил, что обязательно, всенепременно подумает над моим предложением.
А 8 декабря 1881 года я, совсем еще юный, но уже изрядно пресытившийся жизнью человек, трагически погиб по воле злого рока, коварного стечения обстоятельств, фатальной предопределенности. Погиб с именем Векслера на устах.
Женька, точнее герр Мотль, закончил свой рассказ и словно бы стал прежним дурашливым Женькой, миновав стадию солидного, уверенного в себе Евгения Николаевича. Пока он рассказывал, то держался прямо и торжественно, точно шест проглотил, и сидел на стуле, будто это была его маленькая трибуна. Окончив же свою речь, Женька снова согнулся, прижался подбородком к спинке стула и обхватил ее руками, точно ребенка.
— Мне Векслер рассказывал про этот Рингтеатр, — после некоторой паузы произнес Костя, который все не мог поверить в реальность Женькиного рассказа. — Получается, ты сгорел заживо?
— На меня кулиса упала. Скончался я от удара по голове.
— Опять?! — Костя не хотел этого говорить, но короткое слово как-то само вырвалось, не спросив разрешения.
— Опять, — со вздохом произнес Женька.
И Костя прекрасно понял, что вот сейчас, вот в этот неловкий момент они оба подумали одинаково, но не решились произносить своих мыслей вслух.
— В моей жизни тоже была роковая любовь, — произнесла из своего угла Марта. — Он был старше меня, лучше меня, умнее меня, и мы не могли быть вместе ни при каких обстоятельствах. У нас были вялотекущие отношения, полные драмы, которые закончились тотальным фиаско. Порой мне кажется, что я ношу с собой эту драму, как медальон, и никогда не снимаю.
Марта встала со своего уютного диванчика и села на банкетку рядом с Женькой, прямо под абажуром лампы, и угловатый резкий свет исказил черты ее лица, сделав их более строгими.
— В таком случае я с собой целую шкатулку ношу, — ответил ей Костя. — И в моей шкатулке, точно в ящике Пандоры, есть и драма, и трагедия.
— Послушайте! — это Юленька подскочила со своего места. Весь Женькин рассказ она прослушала, полуприкрыв глаза, — Косте временами казалось, что она дремлет. — Ну хватит уже о грустном! — Юленька замахала руками, точно маленькая рассерженная мельница. — Ну сердце уже кровью обливается от ваших драм и трагедий! Неужели нельзя жить просто, не превращая свое существование в дешевый водевиль с роковой любовью и фальшивыми страстями!
— Юленька, я из девятнадцатого века, — напомнил герр Мотль, смотря снизу вверх на свою ассистентку. — Дешевые водевили были моей привычной средой обитания, как для вас сериалы на «Нетфликсе». Ты уж не сердись, душа моя.
Юленька демонстративно покинула библиотеку и вернулась через какое-то время, неся в руках открытую бутылку белого вина и два бокала, которые она держала подставками вверх, ухватившись тонкими пальцами за изящные ножки. Никогда еще декаданс не был так близок и так притягателен. Хотя… смешались эпохи, вот девятнадцатый век танцует рокабилли, вот юный романтик, последователь Байрона, греет ложку на медленном огне… Смешались эпохи, да…
— Будете? — Юленька помахала бутылкой перед собравшимися.
Костя отказался, припомнив, что он все-таки за рулем, Марта тоже отказалась, в результате вино досталось герру Мотлю, который без того сидел с раскрасневшимся лицом, и самой Юленьке.
— Жизнь коротка, — произнесла Юленька, которой, очевидно, выпитый глоток вина добавил вдохновения. — Все заканчивается трагедией и смертью. Люди сгорают заживо, погибают под колесами поезда, на них сваливается горящая кулиса. Но можно хотя бы на минутку, хотя бы на сотую долю секунды не вспоминать о том, что нас ждет? О том, что мы смертны, о том, что рано или поздно каждый из нас обнаружит себя в ящике из сосны…
— Меня в цинковом хоронили, — встрял Женька, древнегреческий бог уместности. — В цинковом и в закрытом. Потому что у меня всю башку раздристало.
— Это я его убил, — поспешил добавить Костя, который теперь не забывал ни на секунду о том, что натворил тем далеким июньским вечером.
— Жизнь, смерть, убийства, фатум, судьба, пункт назначения… — Юленька одним махом выпила все содержимое бокала. — Чем больше мы об этом думаем, тем страшнее становится.
— Ох, — произнесла Марта и задумчиво покачала головой. — Ох, надеюсь, нас не подслушивают сейчас богини судьбы, неумолимые, беспощадные и обладающие скверным чувством юмора, ибо, если они обрушат свой гнев на Юльку, ей не поздоровится, и тогда она, вероятно, повторила бы судьбу Марии Лазич, несчастной возлюбленной Афанасия Фета, чье платье вспыхнуло из-за пламени лампадки, или не менее несчастной жены Есенина Айседоры Дункан, задушенной шарфом, или повторила бы судьбу одного из тех бедолаг, о которых мы читаем в желтых интернет-изданиях. Упс!
Все замолчали на краткий миг, словно ожидая, что сейчас мироздание взбесится и начнет пулять в бедную Юльку свои смертоносные дротики, а Костя еще подивился столь глубоким познаниям Марты в области поэзии и предположил, что она, вероятно, готовила в школе реферат на эту тему, а что касается статей наподобие «100 самых глупых смертей от ручной бензопилы», то он и сам их иногда почитывал. Но ничего смертельного, слава богам, в этот ласковый вечер не происходило: за окном зажигались фонари, не газовые, а вполне земные, электрические, их молочно-белый свет проникал в библиотеку через тюлевые занавески, эти занавески вряд ли планировали уподобиться злосчастному шарфу и кого-то задушить, и все было спокойно и размеренно. Но Костя засобирался домой.
— Да посиди еще! — в один голос воскликнули девчонки.
— Нет, не могу. Меня дома ждут.
Правда, в прихожей он возился непростительно долго. Долго обувался, долго нашаривал в потемках пальто, отчего-то не решаясь включить свет. Вообще, он так и не понял, где тут выключатель. А Женька смотрел на него сверху вниз, смотрел, как он, согнувшись, без ложечки натягивает ботинки, смотрел и ничего не говорил.
— А может, останешься?
— Не, — Костя наконец-то поднялся и какое-то время постоял, наблюдая за тем, как перед глазами мелькают серебристые искорки.
— Жаль.
— Да ладно, — Костя поправил воротник пальто. — У тебя же там явно оргия намечается. Не хочу мешать.
— Ой, ну какая оргия, — в скорбной темноте прихожей Женьку почти не было видно. — Какая оргия, о чем ты. Так, обыкновенный тройничок.
— Жень. Векслер, Рингтеатр, актерство это его… Как люди-то к нему попадают? Как ты попал, я вроде понял. Девчонки, Ника с Ясминой, блондин и усач, свита его. Но… почему именно они? И почему ты? Ну я, типа, убийца, хорошо. А… все?
— А мы все ненормальные, Кость. Чокнутые. Убийцы и самоубийцы, несчастные жертвы, трагически погибшие — он любит, чтобы был надрыв. Таких людей, разбитых, покалеченных и проклятых, он и привечает. Понял?
«Возможно, когда-нибудь, — подумалось Косте, — и пойму. Возможно, когда-нибудь, но, скорее всего, никогда».
— Ну я пошел, — ответил Костя. Прощание определенно затянулось. — Прости меня за все.
— Я-то простил. Теперь очередь за тобой.
Женькины слова повисли в темном воздухе на мгновение и пропали, растворившись без остатка.
Ойген Мотль, Рингтеатр, Роберт Векслер и его свита — ну вас, ну вас всех, достали со своей чертовщиной, дайте отдохнуть, хоть вечер провести без нечистой силы. Тепло домашнего очага, ужин на двоих, потом можно киношку посмотреть — все как у людей, все как у людей, пускай за окнами октябрь, в квартире на Фестивальной, 2 будет тепло и спокойно.
Костя припарковал машину, постоял, покурил возле подъезда, наблюдая за нехитрой человеческой жизнью. Мимо — очевидно, они спешили в «Дикси» — прошуршали две мамаши с колясками, у одной из них еще была белая собачка, как на упаковке корма «Цезарь», потом они ушли и мимо Кости прошел солидный дядька в пальто, Демьянов была его фамилия, он жил с женой и маленьким сынишкой в квартире на девятом этаже, вроде они недавно ремонт сделали. Машины подъезжали и уезжали; кругом происходило что-то интересное. Костя докурил, выбросил в урну бычок и зашел в подъезд. На душе (или что там вместо нее) было тепло.
В лифте поменяли зеркало. Прежнее было мутным и грязным, новое же сверкало амальгамой, как стихотворение Бродского. В голове крутились какие-то строчки из песен, перемежаясь с мыслями о веселом междусобойчике у герра Мотля. Какое-то безумие происходит в квартире на Карла Маркса, ну и черт с ним. Подумаешь, Женька стал заправским буржуем — человек заслужил, человек два раза умирал. Зато каким бойким стал — правду говорят: то, что нас не убивает… и даже то, что нас убивает… кто это сказал, Ницше, кажется? Или Егор Летов?
В квартире было до непривычного тихо и пусто. А где госпожа Григорьева, а? Спит? Да вряд ли спит. Кажется, ее нету. Совсем нету.
Костя привычным жестом повесил куртку на крючок, разулся и зашел на кухню. Никого. Щелкнул выключателем, осветив пространство ярким электрическим светом. По-прежнему было панически тихо. Диана опять у Муравьева, решил Костя. Сейчас вернется домой радостная и объявит о своем выздоровлении. И о том, что психиатр наконец-то снял многолетний диагноз, что висел, как ярмо, на хрупких Дианиных плечах.
Настенные часы показывали 20:00. Поздновато, конечно, для Муравьева. Но мысль о том, что Диана может быть у кого-то, кроме психиатра, была невозможна — за время болезни круг общения Дианы сузился до микроскопических размеров.
Костя открыл холодильник. Круглая лампочка моргнула на него нездоровым холодным светом. В холодильнике обнаружилась банка дешевого светлого пива. Костя, которому в принципе не хотелось сегодня пить, все-таки достал с полки запотевшую банку и поставил перед собой на стол — все равно скучать. Он вынул из кармана мобильник, пачку сигарет, пару ненужных чеков, которые тут же полетели в мусорное ведро, включил телевизор и только потом сел за стол и открыл пиво.
И в этот момент, словно дождавшись команды, телефон издал коротенькое «дзинь» — пришло сообщение. Костя открыл серо-зеленый мессенджер и прочитал сообщение от Дианы:
Костя, привет!
Сегодня не приду:((
Костя вздохнул (может, все-таки с родителями помирилась?) и хотел было уже положить телефон на стол, но тут пришло новое сообщение — не успел его прочитать, потому что сообщение удалилось мгновенно. Следующее сообщение пришло только через пару минут. Костя знал это точно, потому что неотрывно смотрел на дисплей и видел, как меняются цифры.
Прости
Это «прости» было без смайликов и скобочек. Оно вспухло на экране созвездием ярких пикселей, черных на зеленом, и мгновенно испортило приподнятое Костино настроение. «Прости»? Через несколько мгновений пришло более длинное послание:
Прости, но я от тебя ухожу.
Понимаю, что стоило бы тебя дождаться, но это было выше моих сил.
Я не хочу ничего объяснять.
Да, я была вчера у Муравьева. Он сказал, что я полностью выздоровела. Да я и сама это чувствую.
Я не хочу больше с тобой жить.
Костя только начал писать ответное сообщение, хотя проще было бы позвонить, как пришло еще одно сообщение:
Жизнь у нас одна. С тобой я потеряла десять лет. Не хочу больше терять ни секунды.
И вот эта последняя фраза — лучше б она ее вообще не писала. Эта фраза показалась Косте какой-то банальной дешевкой, которую обычно пишут в качестве статусов для соцсетей. Она бы еще цитату из Коэльо написала, невесело подумалось Косте. И тут он понял, что, прицепившись к форме, он начисто забыл о содержании. «Я от тебя ухожу». Костя набрал номер Дианы. «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети. The subscriber unit is switched off or is outside the coverage area».
Попытался написать ответное сообщение — сообщение не отправилось. Одна галочка. Если бы отправилось — стало бы две, так, кажется. И тут Костя понял, что случилось. Это понимание свалилось на него, как лавина в горах, мгновенно и неотвратимо. «У меня, походу, совсем не осталось чувства юмора, — озадаченно подумал он. — Вот вообще ни на грош». И тут произошло буквально следующее — Костя готов был поклясться, что ноги сами понесли его к холодильнику, а оттуда на него с полки вспрыгнула банка «Хугардена». Вполне возможно, что так оно и было. «Она же меня разыгрывает, — подумал Костя, сделав первый глоток, — боже, а шутки-то у нее всегда были на грани. Что ж, не поддаемся. Ждем, что она придумает дальше». И сердце, вместо того чтобы провалиться в тартарары (плавали, знаем!), внезапно упорхнуло жар-птицей высоко в небеса. Это просто розыгрыш. Не очень смешной, если честно, но Диану Анатольевну можно понять — она ведь словно пробудилась от десятилетнего сна, а все ли из нас, положа руку на сердце, адекватно себя ведут после пробуждения? Банка пива закончилась как-то внезапно, буквально в три глотка.
Костя, пока пил, еще попытался набрать несложный Дианин номер, но опять безуспешно — абонент по-прежнему находился вне зоны действия сети. Сама наберет. Внезапно Костя понял, что проголодался. Можно было бы сгонять в ближайший супермаркет, например «Магнит», что находился на первом этаже, или «Дикси» в соседнем доме, накупить там полный пакет еды, что-нибудь приготовить, можно было, вообще не напрягаясь, накупить полуфабрикатов в магазине на порожках, что находился напротив «Дикси»: в этом магазине работала приветливая продавщица, которая все время кокетничала с Костей, а еще там продавали алкоголь, которого не было нигде, и продавали, между прочим, даже ночью — почти подпольно, почти по-бутлегерски, в черно-золотых полосатых пакетах без ручек.
Впрочем, был еще один буржуйский вариант, и он нравился Косте больше всего, — дьявольская служба доставки. Можно было позвонить Блаватскому, спросить, что у них сегодня в меню, и приказать, чтобы привезли, и как можно скорее, и сервировали все, как в прошлый раз, — с глубокими тарелочками, крышечками, соусницами и салфеточками. Недолго думая, Костя набрал номер господина Блаватского, заказал пасту с морепродуктами на двоих, вина и «чего-нибудь на ваше усмотрение, сеньор Блаватский, я доверяю вашему безупречному вкусу, мучас грасиас». Блаватский на том конце провода (провода? серьезно?) деловито закашлялся, но заказ принял. Костя вырубил звонок, полистал меню и снова набрал Дианин номер. И снова ответом ему было бессмысленное пиликанье. «Телефон забыла зарядить, — догадался Костя, — чертовы айфоны. Говорил же я переходить на „Андроид“!»
Из крана закапала вода — а может, она и до этого капала, просто никто не замечал, — и Косте показался оглушительным этот сбивчивый и неправильный звук. Он не сразу сообразил, что машинально считает капли. Досчитал до двухсот, а потом перестал.
— Блин, ну где эта доставка! — рассердился Костя и попытался дозвониться.
Блаватский откликнулся сразу.
— Еду я, еду! Жди!
И отключился — звуки гудков затихли и растворились в тишине, словно кусок рафинада в горячем чае. Секунды, прежде аккуратные и плавные, стали вдруг острыми и колючими. Не секунды, а микросхемы тревоги какие-то, ну право слово. Костя, сидевший как на иголках, вдруг испугался, что Блаватский приедет намного раньше, чем Диана, и еду надо будет разогревать в микроволновке, а это было бы по меньшей мере неуважительно по отношению к поварам.
За окном проехала машина, из которой играла оглушительная, очень веселая музыка. Свет от фар сиреневым лунным зайчиком пробежался по потолку. Машина уехала, лунный зайчик ускользнул. Во рту и без того пересохло, еще это противное кисловатое послевкусие от пива. Костя налил из графина теплой воды и судорожно, до спазмов в горле, ее выпил. Какая-то вакуумная неопределенность, воздух выкачали, дышать нечем, ничего непонятно, в голове вата. Не нужно было пиво пить, надо поужинать, ах черт, Блаватский, ну где он, в самом деле.
Всеобщая вакуумность мироздания усиливалась еще и тем, что сообщения не уходили. Ну где ее, черт возьми, носит, связи нету, сети нету, интернет отключили, говорил же, переходи на «Мегафон», переходи на «Мегафон», но нет же, «Билайн», мне нравится номер, он у меня давно, я привыкла, так можно не меняя номера перейти, нет, Кость, отстань, я не хочу. И вот те на — связи нет, сообщения не прочитаны, конец света близок, вот уже и всадники понукают своих норовистых лошадей. Розыгрыш розыгрышем, но пора и образумиться. Да и, положа руку на сердце, не смешно ни фига. Ухожу, говорит, десять лет жизни, бла-бла-бла, это все, конечно, очень интересно, но никуда она не уйдет, потому что, в сущности, ей уходить некуда. Сейчас она придет домой, сначала мы, конечно, посмеемся, но потом надо будет с ней поговорить, чтобы так больше не шутила. Что она, Ельцин, что ли, чтобы пафосно уходить, в самом-то деле.
Костя машинально листал меню телефона и зашел на сайт «Вконтакте». Точнее, он не просто так зашел — перед этим мелькнуло оповещение: «Диана Белогорская опубликовала новую историю. Посмотрите, пока она не исчезла».
И только он успел подумать, с чего это вдруг Диана Белогорская должна исчезнуть, как пальцы сами нашарили нужное приложение. И — ой, будто электрический разряд, так внезапно и так больно. На Дианиной полузабытой страничке, страничке, которую она не вела с начала нулевых, появились новые фотографии. На этих фотографиях, на этих, блин, селфи Диана Белогорская, счастливая, улыбающаяся, была запечатлена с мужчиной, чья красота сбивала с толку, сражала наповал, лишала рассудка, и, тьфу, как симметричны были его скулы и подбородок, как идеальна была его трехдневная щетина, как ясен был взор, о… проклятье, проклятье, проклятье…
Костя швырнул телефон об стену, подскочил со стула и, точно любовник в дешевом водевиле, начал ходить кругами по кухне, заламывая руки, изнемогая от собственной беспомощности. Смейся, паяц, над разбитой любовью. Он чувствовал себя жалким, жалким, жалким, обманутым вкладчиком, лишенным смысла жизни, нутро его горело, и пресловутый огонь в чреслах грозился в одночасье все спалить, да и пусть все горит, да-да-да, гори огнем, проклятая, дурная вселенная, самый худший из миров — мир, в котором Диана Анатольевна предпочла ему, Косте, чудом выжившего красавчика-хоккеиста с идеальным лицом и, возможно, безупречной душой.
Костя еле разлепил губы.
— Мичурина, двенадцать, — сказал он таксисту, грузно заваливаясь на переднее сиденье.
Так это был не розыгрыш. Черт, черт, черт, она и вправду ушла, ушла, ушла-а-а, и к кому, к своему бывшему, к этому недобитому красавчику Егору, за каким-то хреном вернувшемуся в Воскресенск-33. Костя сходил в магазин и купил бутылку виски. Дайте пол-литра, «Вильям Лоусонс», возьмите лучше ноль семь, выйдет дешевле, хорошо, дайте ноль семь и шоколадку, «Альпен Голд» с орехами, хотя нет, знаете, не надо шоколада, оставьте только бухло. И продавщица пробила алкоголь, и Костя расплатился картой, ведь на карте у него теперь было много денег, очень много денег, money-money-money always sunny in the rich man’s world, и так теперь будет всегда. Еще в кармане пальто оставалась наличка, две тысячные купюры и одна пятисотрублевая, хорошо, пригодятся, ох уж эти мелкие радости богатых людей.
Наличка пригодится для такси. Ой, точно. Костя собрался в эту самую «Аризону», а зачем, что он хотел сказать жене и что он хотел сказать Егору? Да блин, придется импровизировать, потому что слов-то никаких не осталось. Таксист (лицо было знакомое — это не он тогда случайно на кладбище подвозил? Или у всех таксистов Воскресенска-33 одинаковые лица, для удобства, чтобы пассажиры не смущались?) поморщился, но, увидев в руках у Кости пятисотрублевую купюру, смягчился. Водитель включил музыку, помог Косте закрыть дверь и только после этого тронулся. Автомобиль тронулся, Костя немного тронулся, водитель не тронулся.
За окном проплывали меланхоличные огоньки уличных фонарей, теплые квадратики окон и назойливая реклама. Все это безобразие однажды было названо Воскресенском-33. Костя, не забывая по чуть-чуть прихлебывать из бутылки, следил за тем, как под музыку менялись кадры кинопленки: вот проехали АЗС, похожую на гигантскую картонную коробку с игрушечным подсвеченным изнутри минимаркетом, где сновали туда-сюда крохотные человечки в красной спецодежде — кассиры, издалека похожие на лего-человечков, потом проехали мертвый и безжизненный пустырь, потом проскочили шеренгу пятиэтажек, похожих на корпуса огромной больницы, такие они были одинаковые, потом эта больничная скромность сменилась почти рождественским шиком «Бруклина» (только тогда Костя догадался, что таксист нехило-таки удлинил дорогу, сделав крюк чуть ли не в полгорода), а на смену «Бруклину» снова пришли пятиэтажки и затерянный среди пятиэтажек «ШИНОМОНТАЖ 24 ЧАСА, МОЙКА АВТОМОБИЛЕЙ». Ах, вот в чем дело — поехали в объезд, не через Мичурина, где вещевой рынок, а через Дзержинского, где была та самая хинкальная, куда так настойчиво звал Женька. Это было совсем недавно, точно. Тысячу лет назад. Это было незадолго до того, как небо раскололось на мелкие осколки и как все эти осколки, количеством в тысячу штук, вонзились в Костино (почти история Кая, Герды и Снежной королевы) сердце, и как теперь это сердце, израненное холодной бесконечностью, болело при каждом вдохе.
Костя был чертовски пьян, очень пьян, пьян в дрова, в сосиску, в слюни (вот только сейчас он додумался ладонью вытереть рот и сделать это так, чтобы водитель не заметил, а он, скорее всего, заметил, но ничего не сказал), пьян как один миллион, одна тысяча пьяных пьяниц, и мысли в голове ворочались так медленно, точно борцы сумо в замедленной съемке, и все сознание заволокло искусственным туманом из дым-машины, и тумана этого становилось все больше и больше. И тут еще этот таксист со своим «Нашим радио» — серьезно-серьезно, он слушал «Наше радио», что было немного не по-воскресенски и совсем не по-таксистски.
Побледневшие листья окна
Зарастают прозрачной водой.
У воды нет ни смерти, ни дна.
Я прощаюсь с тобой…
Костя несколько раз успел задремать и проснуться, а эта песня все не заканчивалась и не заканчивалась, все не заканчивалась и не заканчивалась, и Шевчук все пел, и все пел, и все пел, и все пел, чертовски длинная песня, подумал Костя, ну просто чертовски длинная, почти бесконечная, это все, что останется после меня, это все, что возьму я с собой, а я вот ничего не возьму, и ничего-то после меня не останется, ибо самое светлое, самое чистое, что было в моей жизни, я проебал, точнее, две самые главные вещи в своей жизни — любовь и душу, и все, и ничего, ничего, пустота, и мертвые с косами стоят, и да, я вижу мертвых людей, а еще чуть-чуть, и я начну с ними трахаться, что, я опять, что ли, заснул, да сколько можно, я же синий в хламину, а Шевчук все поет, или это одна и та же песня, или таксист гоняет ее по кругу, это все, что останется после меня, это все, что возьму я с собой, черт, у меня душа болит, так болит, да блин, нет у меня больше никакой души, ты такой хорошей была, до свидания, друг, и прощай.
— А знаете, какой самый — ик! — большой город в России? — Костя внезапно очнулся и очень даже бодро произнес непростую фразу, обращенную к таксисту. Если бы не внезапно наступившая икота, было бы вообще идеально, круче, чем у диктора на радио.
— Москва? — таксист снисходительно покосился на Костю.
— Не-а, — ответил Костя, посмотрел в бутылку и понял, что виски-то уже закончилось. Еще он куда-то дел погасшую сигарету, скорее всего, уронил под сиденье.
— Воскресенск-33, — торжественно объявил Костя.
— Почему?
— Да потому что мы уже два часа едем и все не доедем!
— Мы едем десять минут, — сообщил таксист. — На Мичурина ремонт, поэтому мы и…
Точно. На Мичурина ремонт, асфальт меняют, там еще плакат большой поставили — работы осуществляет ООО «Благие намерения».
Костя снова задремал. И сон ему приснился агрессивный, злой сон. И в этом сне была и Диана, отчего-то совсем прозрачная, как галлюцинация, и Крапивин, гипертрофированный красавчик с квадратной челюстью, почему-то на ходулях, и сам Костя фигурировал в этом сне на правах нарратора, и ярости в нем было больше, чем когда-либо, — и ярости, и желания разрушить весь этот неправильный мир к чертям, и облить этого вопиющего красавчика Крапивина кислотой, чтобы он не был таким совершенным, и поджечь, и всю эту несчастную «Аризону» превратить в руины, как после воздушной бомбардировки, и подвергнуть геноциду всех официантов, и администраторов, и посетителей, и были эти мысли настолько разрушительными, что, когда Костя проснулся в очередной раз, он обнаружил, что кулаки его сжаты, как будто бы он собрался на рукопашный бой.
Костя начал ощутимо трезветь, и чем больше он трезвел, тем больше ярость подступала к горлу. Дикий, совершенно убийственный коктейль из ярости, отчаяния и беспомощности. Играла меланхоличная музыка, одна песня депрессивнее другой, и этот саундтрек только усиливал ярость и гнев. Это не такси, а просто гигантская металлическая коробка, в которой трудно дышать. Костя покрутил ручку — стекло со скрипом отъехало вниз. В салоне резко похолодало, но в целом стало чуть легче существовать. Таксист неодобрительно посмотрел на Костю, но ничего не сказал. Видимо, не в его правилах было спорить с пьяными пассажирами.
— Я их всех убью на хрен, — еле слышно пробормотал Костя, который от нечего делать снова полез во «Вконтакте», открыл Дианины сториз и увидел, что они с Егором по-прежнему в «Аризоне».
Как они могут веселиться и наслаждаться жизнью, когда тут небо готово обрушиться и похоронить под своими осколками Воскресенск-33? Костя вытащил из кармана тысячерублевую купюру и протянул ее таксисту.
— Сдачи н-не надо! — произнес он, поеживаясь.
Ветер был не сильный, так, одно название, а не ветер, но колючий и недобрый. В воздухе болталась нелепая взвесь из снега и дождя. Глянцевый мокрый асфальт был подсвечен цветными огонечками, как на дискотеке — фары машин, фонари, вывески магазинов. Изображение было четким, как на экране телевизора при максимальном разрешении. Костя был уже практически трезв. Остаточная посталкогольная сентиментальность — вот что заставило его расплатиться с таксистом тысячерублевой купюрой, иными словами, он немного расслабился.
— А, спасибо. — таксист удивленно забрал купюру. — Здоровьица!
— Это главным образом за музыку, — ответил Костя и тут только понял, что ни черта он не трезв, вот ни на йоту.
«Это все, что останется после меня, это все, что возьму я с собой…»
— А-а-а! — воскликнул таксист, импульсивно всплеснув руками. — Так это… «Шансон» не работал, вот я и включил эту галиматью.
Его щетинистое лицо в свете фар казалось зеленым, точно у гоблина. Он был приземистым, невысоким, носил черную куртку и шапку-гондонку — обычный-обычный мужичок; такие по вечерам смотрят «След» и «Криминальную Россию», пьют редко, потому что в завязке, изредка пишут двоюродному брату в колонию, воспитывают двух детей-школьников, из которых старший после девятого класса пойдет в колледж, ну, ПТУ по-старому.
— Что? — Костя резко пожалел о собственной щедрости.
— Да ерунда все это, — тоном знатока сообщил таксист. — Все эти ваши страдания-завывания, кто вас этому научил только. Ерунда на постном масле! Разве это жизнь? В жизни нет места для этого вашего нытья, а ноют одни бездельники, понимаешь ты? Потому что работать надо. И отец мой работал, и я работаю, и никто из нас не ныл, не причитал, не плакался в жилетку — мы просто пахали, засучив рукава. Вам, молодым, просто заняться нечем, вот и выдумываете себе всякие страдания. Тебя бы вот на завод, а?
— Я работал на заводе, — ответил Костя, умолчав о том, что работал он в пыльном кабинете с письменным столом, полосатым солнечным светом и огромным фикусом.
— Ну вот и я про что. — таксист, пропустивший смену концепции, немного растерялся. Или вспомнил, что заработал на этой поездке тысячу рублей.
— До свидания, — холодно ответил Костя, поднял воротник пальто, засунул руки поглубже в карманы — перчатки он дома оставил, — повернулся к таксисту спиной и гордо зашагал в сторону «Аризоны».
Эх, проклятая «Аризона», а люди за столиками сидят, разговаривают, листают ламинированные страницы меню. Внезапно, вглядываясь в ярко освещенное зазеркалье, Костя вдруг понял, что он спокоен как удав. Последние остатки ярости улетучились после того, как он вынужден был выслушать нелепую тираду таксиста, возомнившего себя музыкальным критиком и знатоком жизни. На место ярости пришла пустота, и неизвестно, что было хуже.
Они сидели за столиком и ели роллы. Костя видел их сквозь прозрачное окно. Сидели, ели роллы, запивали пивом и чему-то смеялись. Скорее всего, они смеялись над ним, над Костей — а над кем же еще? Смейся, паяц, над разбитой любовью!
Костя стоял, прислонившись к фонарю, и смотрел во все глаза на счастливых людей. Он сжимал и разжимал кулаки, точно готовился к смертному бою, прекрасно понимая, что никакого боя не будет, что он уже проиграл. И он уже был готов развернуться, чтобы уйти, — делал он все медленно-медленно, заторможенно, — но вот эти двое вышли покурить, и Диана, конечно же, увидела его, Костю. Мгновение она стояла истуканом, растерянная, и Егор был таким же истуканом — они явно не ожидали увидеть здесь Костю. Но тут Диана встрепенулась, знаком что-то показала Егору, и тот ушел, вернулся в ресторан, оставив их одних. Они что, уже научились общаться жестами? Или даже невербально? Ах, полноте, всегда умели.
— Костя, зачем ты пришел? — Диана была строга и холодна. Настоящая Снежная королева.
Костя молчал.
— Ты прочитал мои сообщения?
Диана смотрела на Костю, как Белогорская. Впрочем, она всегда и была Белогорской. И никогда не была Григорьевой.
— Почему ты так сделала? Ну почему? Я же…
Костя обещал себе не мямлить, но у него не получалось. Он чувствовал, как силы покидают его, улетая последним рейсом. Впрочем, было уже все равно.
— Я всегда говорила, что не смогу тебя полюбить. Или ты, как всегда, меня не слушал?
— А его ты любишь? — чувствуя себя персонажем дурацкого сериала с канала «Россия-1», спросил Костя.
Пожалуй, к такому его жизнь не готовила. Все слова в одночасье стали банальными до тошноты, даже произносить их было противно, они оставляли омерзительное послевкусие, хотелось прополоскать рот хлоргексидином.
— Раньше любила, — Дианин тон немного смягчился. — До того, как мой батя приказал его избить.
— Диан… — Костя полез в карман за сигаретами. Это ему трудно далось, потому что руки одеревенели.
— Я знаю все, что ты мне хочешь сказать, — Диана отказалась от предложенной сигареты и достала из сумочки электронную.
У нее был теперь новенький маникюр, которому обзавидовалась бы сама мадам Балакирева, — ногти были черными, блестящими и опасными.
— Ты сох по мне с самой школы, — Диана усмехнулась, вдыхая ненастоящий дым. — Это было очень мило, спасибо. Ты же не знал, что я такая… ненормальная?
— Сначала не знал, — Костя закашлялся. — Потом узнал. И принял тебя такой, какая ты есть. С твоим диагнозом. И с этой жуткой историей с аппаратами Илизарова. Да, я женился на самой красивой девушке Воскресенска-33, а получил в итоге больную, несчастную, напуганную девчонку. А твой Егор знает? Он знает, как ты просыпалась по ночам, как ты кричала во сне, как ты боялась этого чертова поезда — поезда, который никогда не приедет, но который сводит с ума своим фактом существования? Диан, твой возлюбленный Егор об этом знает?
— Нет. И не узнает никогда. Прости.
В эту секунду Косте показалось, будто земля ушла из-под ног. Окончательно. И мир накрыла зловещая бесконечная пустота. И стало так легко — пугающе легко. Так быть не должно, но так стало.
— Хорошо. Иди ешь суши. Твой любимый тебя ждет.
Костя видел, как Егор набирал чей-то номер на мобильном, а потом прислонил его к уху. И в этот момент раздалась характерная айфоновская мелодия.
— Ну иди-иди, — поторопил ее Костя. — Он тебе звонит. Заждался уже, наверное.
— Да, конечно, — засмущалась Диана.
Телефон прекратил трезвонить. Костя видел, как Егор положил мобильник на стол. За ним было интересно наблюдать, точно за подозреваемым в комнате для опознания.
— Прости, — произнесла напоследок Диана, прежде чем скрыться за дверью ресторана.
Костя еще немного постоял, покурил, не в силах сдвинуться с места. Он стоял спиной к проезжей части, где шуршали шинами легковушки и где гудели клаксоны — вселенная превратилась в какофонию из привычных городских звуков, и на миг показалось, будто и нет никакой вселенной, и никогда не было. Вывеска суши-бара, подсвеченная светодиодами, горела так ярко и так обольстительно — Костя зажмурился, и буковки расплылись, растворились, стали прозрачными. Хлопнула дверь, на крыльцо вышла молоденькая девушка в коротенькой шубке. Девушка с кем-то разговаривала по телефону, громко и нетерпеливо, будто там, на другом конце, находился кто-то, кто полностью зависел от ее решений и приказов. Костя набрал нехитрый номер единой службы такси.
— Фестивальная, 2, — негромко сказал он диспетчеру.
И Костя сел уже в машину — плюхнулся на пассажирское сиденье, и начал было закрывать за собой дверь, никак не понимая, отчего это дверь не хочет закрываться. Впрочем, тут же он сообразил отчего — дверь тянула на себя Диана, которая по нелепой прихоти судьбы оставила своего Крапивина и теперь упорно пыталась сесть в машину рядом с Костей. Наконец она отпихнула его, уселась рядом и с победоносным хлопком закрыла за собой дверь.
— Ты ничего не перепутала? — холодно спросил ее Костя. — Это такси уже занято, закажи другое.
— Нам нужно поговорить.
Казалось бы, «нам нужно поговорить» — самая избитая и клишированная фраза в мире, и давно бы пора ее запретить Роскомнадзором или там Министерством штампов и клише, но порой за этой фразой может скрываться нечто по-настоящему интересное, особенно если ее произносит сбежавшая супруга.
Машина тем временем тронулась, и за окном снова начали мелькать разрозненные провинциальные картинки. На этот раз Костя фиксировал свое внимание на стволах деревьев, которые, точно солдаты на параде, охраняли неровные тротуары. Он старался не смотреть на Диану, сидевшую рядом, но совсем уж избавиться от ее присутствия не мог. Оно давило, это присутствие, словно бетонная плита, тяготило, будто непогашенная задолженность, — словом, всячески мешало жить.
— Диан, нам нечего с тобой обсуждать, — произнес Костя, упорно изучая пейзаж за окном, окрашенный из-за тонированных стекол в песочные тона.
— Я очень перед тобой виновата. Ты любил меня, как чокнутый, а я поступила, как самая настоящая мразь. Нет мне прощения. Боже, я проклята, как проклят этот дурацкий Воскресенск-33, но Егор…
Тут Костя наконец-то отвернулся от окна. О боги, она и вправду подавлена. Она, эта ледяная королева, чем-то раздосадована? Разве такое возможно?
— Красавчик, да… Как тут голову не потерять? Я б его сам трахнул, если б был геем.
При слове «гей» — или Косте так показалось? — даже затылок у водителя напрягся. А повлиял, подумал Костя, повлиял Балакирев на мое чувство юмора. И Балакирев с его красотками-эскортницами, и Векслер, и вся эта шумная тусовка.
«Ты Есенин, а ведешь себя как Наполеон!» — вспомнил он пророческие слова мадам Балакиревой.
— Я знаю, как тебе больно, — произнесла Диана, и в этот момент машина панически дернулась.
А, приехали, точно. Костя расплатился с водителем и помог Диане выйти из машины. Ступеньки, оп-оп, подъездная дверь, не дом, а саркофаг, честное слово. Обыденность и торжественность слились воедино — так всегда бывает в решающие моменты, когда расходятся по швам дорожки мультивселенной.
— Да ничего ты, Белогорская, не знаешь, — зло бросил Костя, набирая код от домофона.
Он рывком открыл дверь и пропустил вперед себя Диану.
— Я все-таки пока еще Григорьева, — ответила ему Диана с верхней ступеньки — Косте пришлось вприпрыжку ее догонять.
Забежали в крохотную пыточную камеру — лифт. Чем ближе к дому, тем острее Костя чувствовал, что сейчас смалодушничает, простит ее — если она попросит прощения — и никуда из квартиры не выпустит, даже если она попытается бежать. Ехали в лифте, кажется, восемнадцать часов, Костя даже задыхаться начал, а может, и не в отсутствии кислорода дело было.
— Я ведь из-за тебя человека убил, — сознался, расстегивая куртку, Костя.
— Я себя ненавижу, — тихо ответила ему Диана.
— Я тоже.
Костя уже вышел из лифта (дышать легче не стало) и пытался попасть ключом в замочную скважину. Диана забрала у него ключ, щелк-щелк, два оборота — и дверь открылась.
В коридоре, уже когда разулись и повесили — Костя злосчастную куртку, а Диана пальто — на один крючок, произошло странное. Потом, когда уже все закончилось, Костя так и не смог вспомнить, кто был инициатором (или же это была какая-то совместная вспышка страсти?), но вот он уже вспомнил, как прижал Диану спиной к себе (или все-таки это она прижалась?), и как одним рывком спустил с нее джинсы вместе с трусами трусами (видимо, ради хоккеиста она кружевные надела), и как легко сам спустил штаны и вошел в нее, быстро, безо всяких прелюдий, и что-то зашептал в ухо, скорее всего, какие-то глупости, и начал быстро двигаться внутри, одновременно крепко стискивая ее за руки. Была у него мысль, чтобы стало уж совсем грязно, перейти к анальному сексу, но он не успел, потому что слишком быстро кончил. И как-то нелепо оргазм совпал с приступом тошноты — сказался выпитый алкоголь, — так что Костя, как был со спущенными штанами, умчался в туалет блевать и долго, очень долго стоял на коленях перед унитазом, извергая вулканические потоки рвоты. Когда он, уже прополоскав рот отвратительной хвойной микстурой, зашел на кухню, вытирая лицо мокрым полотенцем, Диана, мурлыкая под нос какую-то песенку, уже ставила на стол две чашки ароматного кофе.
— Тебе настолько не понравилось? — кокетливым тоном спросила она. — Это новые капсулы, тут кофеина больше.
Костя озадаченно сел за стол, продолжая держать в руках полотенце.
— Ты чудовище, — отрешенно произнес он.
— А ты не знал? Мы десять лет женаты, мог бы и догадаться. Я Белогорская, что с меня взять.
— Точно. От осинки не родятся апельсинки — так мой отец говорил.
— Ой, — воскликнула Диана, сделав вид, что обожглась кофе.
— В тот вечер, — Костя вытягивал из себя слова, точно клещами, — ты летела через всю страну — не ко мне? Ведь не ко мне же? Ты летела, чтобы замутить с моим отцом, да? Он же тебе всегда нравился.
Диана отодвинула чашку и спрятала лицо в ладонях. Каштановые пряди повисли на тонких пальцах, будто диковинные лианы.
— Отвечай же! — Костя стукнул кулаком по столу, отчего задребезжали чашки и пепельница.
— Я была не в себе, — голос Дианы, пропущенный словно через фильтр, прозвучал глухо. — Я сошла с ума и не ведала, что творю. Я хотела умереть. Черт побери, больше всего на свете я хотела умереть, разбиться в этом самолете авиакомпании «Аэрофлот».
— «Трансаэро», — поправил ее Костя. — Когда ты уже запомнишь?
— Нет, Кость. Ты меня, как всегда, не понял. Я летела в этом самолете: папа — по правую руку от меня, мама — по левую, и я посередине, напичканная лекарствами, пережившая, как мне казалась, главный ужас всей своей недолгой жизни. Гудели турбины. А я летела и думала только о том, чтобы этот самолет разбился, разбился в труху, и чтобы нашли эти дурацкие черные ящики, как показывают в новостях, и чтобы на место аварии прилетела съемочная группа Первого канала, и чтобы где-нибудь собралась плачущая толпа, и чтобы… Чтобы меня в этом блядском цирке уже не было, больше никогда не было! И знаешь, я иногда представляю себе, что тот самолет Москва — Екатеринбург так и не приземлился в аэропорту Кольцово, и мои обгоревшие останки похоронили в общем гробу, а все, что произошло после этой катастрофы, лишь плод больного воображения моей души, которая на всех парах ебашит в ад!
— Диан, хватит уже нести чушь! — рассердился Костя.
Главным образом из-за того, что все события того вечера, вечера, когда пьяная вдрызг Диана Белогорская, его будущая жена, появилась на пороге родительской квартиры, замерзшая, лопочущая страшные слова про смерть и катастрофу, — так вот, все эти события он миллион раз прокручивал в своей голове и так и сяк, понимая, что не могут кусочки пазла сложиться в единую картину.
— Диан, ты не в Кольцово прилетела. Я же видел твой авиабилет. Ты прилетела в челябинский аэропорт. Международный аэропорт Челябинска имени Курчатова. Что ты несешь?
— А может, и не прилетела, — тихо, потупив взор, произнесла Диана.
— Ты не была в аду, Диан, — мягко перебил ее Костя, у которого от этой речи начали привычно плавиться мозги — он так и не перестал удивляться странному, пугающему до черноты мировоззрению Дианы Белогорской, той самой Белогорской, которая никогда ни на йоту не была Григорьевой, хотя в паспорте вот уже десять лет значилась именно эта фамилия. — Ты не была, а я был. И знаешь, это вполне себе веселое место.
Он залпом допил остывший кофе, и, вот блин, даже кофе имел какой-то сивушный дух.
— Что-то с тобой произошло за последнее время, да, — заметила Диана, закуривая сигарету.
Костя бросил невольный взгляд на холодильник. Магниты, магниты, дурацкие магниты, опять они висят неправильно! О, они, эти магниты, буквально сводят с ума! Костя рывком поднялся со своего места, в два шага подлетел к холодильнику и пообрывал уродские магниты. Пообрывал, дернул дверцу, за которой стыдливо пряталось мусорное ведро, да и выбросил их все. Тай (Самуи и Пхукет), Париж, отчего-то Пенза (там кто-то из друзей был), бессмертный Питер и Владивосток с этим его Русским мостом. Все-все выбросил. Даже как-то легче стало.
— Я душу дьяволу продал, — сообщил Костя, снова садясь напротив Дианы.
— В смысле, ты связался с криминалом, как твой… — Диана осеклась, решив, очевидно, лишний раз не упоминать о Григорьеве-старшем, — как мой… как наши?..
— Нет, зайка моя. Все намного-намного сложнее. Зато я теперь дружу с Робертом Векслером.
— Ох, — Диана округлила глаза и затянулась сигаретой.
Она задумалась — отвела взгляд куда-то в сторону, прищурилась, отчего вокруг глаз появились заметные гусиные лапки, и еле слышно произнесла:
— Если я попрошу прощения, то смогу остаться с тобой? Если что, я с Крапивиным даже еще не спала, так что по факту я тебе не изменила.
— Зато ты переспала со мной, изменив новоиспеченному бойфренду.
Диана наконец-то сфокусировала взгляд своих светлых (точно растекшаяся ртуть собралась в единую каплю) глаз на Косте.
— Я правда не знаю, что делаю. Крапивин был моей мечтой, моей несбывшейся мечтой, любовью, которую у меня так жестоко отобрали, и вот он появился, и у меня снесло башню, но я… я не знаю. Ах, я в такси об этом уже говорила, и вот теперь… Опять… Я… Я такая дура!
Она выглядела и вправду растерянной, но Костю отчего-то это только рассмешило.
— И поэтому ты удрала с режиссером Якиным, — съехидничал он.
— Еще все можно исправить, правда? — заламывая руки, произнесла Диана.
Ее жест выглядел очень напыщенно и театрально, Станиславский и Чехов в гробу бы перевернулись, причем одновременно. Костя ни на секунду не верил в ее искренность, но от этого было только больнее.
— Нет, — ответил он и решительно встал из-за стола, словно намекая, что разговор окончен.
— Прости меня, пожалуйста! Я сама не ведаю, что творю. Всю свою жизнь я была никчемной куклой, которую можно было сломать в угоду прихоти, отец думал, что я стану знаменитостью, а я стала никем, потому что и была никем. И вот теперь что-то приключилось — я сама не заметила, как стала вдруг свободной и живой, прежняя бессмысленная кукла обрела, кажется, разум, и появились какие-то чувства, и я не знаю еще, что с этим подарком делать, вот и мечусь, как придурочная, — тошнотворная пауза. — Ну хочешь, мы еще раз займемся сексом? Ну как нормальные люди, на кровати, со всеми причиндалами.
— Хочу ли я? — глухо ответил Костя — он, словно прячась, остановился в углу между стеной и мойкой. — Знала бы ты, как я этого хочу. И как я хочу тебя. Да я б с тебя шкуру спустил и трахнул бы так, как ведьму, с начисто содранной кожей. Но — нет. Я тебя не прощаю, и все кончено, — он сжал кулаки, да так, что ногти больно впились в ладони. — Ты эмоциональный инвалид и психопатка, — сквозь зубы сказал Костя, чувствуя, как в его сознание проливается злоба, точно черная холодная вода. — Ладно, выпендриваться не буду, я-то вообще убийца. Но был момент, когда все мои деяния имели смысл — как мне казалось. Ибо все я делал ради тебя. Я даже убил человека, — Костя повысил голос чуть ли не до крика, — с твоим именем на устах! Но все прошло, все кончено, нет больше ни в чем смысла. Я хочу, чтобы ты ушла.
Диана сделала было шаг в сторону Кости, но тот ее остановил резким жестом руки.
— Не смей ко мне приближаться. Уходи.
— Ты ведь потом пожалеешь об этом.
— Тебя не касается, о чем я буду жалеть, а о чем нет. Проваливай.
— Не отпускай меня, пожалуйста. Я полная дура, если позволяю тебе…
— Проваливай.
Диана вытащила из шкафчика стакан и налила воды из-под крана. В четырех стенах висела такая плотная и густая тишина, что ее можно было резать ножом, как сливочное масло. Костя стоял спиной к окну, прислонившись к подоконнику, и все не решался: сказать — не сказать. Ну раз уж этот вечер стал вечером откровений, то почему бы и нет.
— Как тебе Муравьев? — с места в карьер начал Костя.
Он старался не смотреть на Диану. Краем глаза он видел ее, видел, как она быстрыми глотками пила воду, потом открыла кран, и налила в стакан еще воды, и залпом выпила эту воду, но старался не фокусироваться на этом зрелище, хотя у него плохо получалось.
— С чего ты заговорил о моем психиатре? — Диана наконец-то поставила стакан на столешницу.
Диана, глупенькая Диана, сонная принцесса, спящая красавица, болезненная, точно укол, вечно на грани сна и яви, вечно на грани жизни и смерти, призрачная гостья из Терабитии, так ничего и не поняла.
— Хороший специалист этот Муравьев, да?
— Блядь, — Диана, кажется, начала что-то понимать.
Спящую красавицу разбудил всего лишь один поцелуй. Для того чтобы разбудить Диану Белогорскую, понадобилось продать душу дьяволу.
— И препараты отличные выписывал, — добавил Костя. — Он раньше «Лирикой» приторговывал, когда в Челябинске жил. Когда это выяснилось, был большой скандал, но дело по какой-то причине замяли. Я думаю, божественное вмешательство. Или, как это, deus ex machina. И вот он переехал в Воскресенск-33.
— Блядь, — повторила Диана.
Костя перестал тушеваться и во все глаза посмотрел на свою будущую бывшую жену. Белогорскую.
— Григорьев, ты мудак.
— Ой, ты даже не представляешь, насколько права, — Костя был близок к истерике. — Крапивин, кстати, здорово восстановился, да? Как был красавчиком, так и остался. Помнишь, как его избили?
За окном проехала машина.
— Зачем ты мне об этом говоришь? — Диана была вся как натянутая струна.
— А затем, что… Твой папочка же был таким злодеем, да? Ведь это твой папа заплатил выродкам, чтобы они избили Егора Крапивина, будущую звезду хоккея и гордость Воскресенска-33? Это же твой папочка, верно? Или нет? Или это сделал старшеклассник, который был настолько влюблен в тебя, что готов был дрочить на песок, по которому ты ходила?! А? Как думаешь? Загадка, интрига, криминальная хроника на канале НТВ, кто же это сделал, узнаем после рекламной паузы. Счастливых соперников у меня быть не должно и прочая лабуда из классики. Но я тебе не скажу, я это был или твой батя. Сохраним интригу.
— Я надеюсь, ты сгоришь в аду! — медленно, выделяя интонацией каждое слово, произнесла Диана.
— В аду прохладно, Диан, — ответил Костя, вспомнив, как его трясло перед Векслером.
Но Белогорская его уже не слышала — ее к этому времени и след простыл. Она умчалась так быстро, будто ее и не было никогда в пыльной и темной квартире на Фестивальной, 2.
И вот Диана ушла, захлопнув за собой дверь. В квартире сделалось тихо, точно в морге. Даже свет электрических ламп казался мертвецки холодным, точно в прозекторской. Диана ушла, оставив затушенный бычок в пепельнице, недопитый кофе в чашке и запах духов. Костя вернулся на кухню, собрал со стола чашки и швырнул со злостью их в раковину.
«Вот и конец», — отчего-то почти равнодушно подумал он.
И в самом деле, странно: пару часов назад он метался, точно воин, поверженный в бою, с кровью, сочащейся из вырванного сердца, с дырой в груди, а теперь — все? Только тишина и равномерное гудение холодильника? Тишина, круглая пепельница на клеенчатой скатерти, полосатые занавески, которые, по правде говоря, нужно бы простирнуть, чашки в раковине, Дианины духи, отчаянно пахнущие одиночеством, — это все, мироздание ужалось до столь мещанских размеров? Это все.
Костя вздохнул, понял, что сигареты по-прежнему в кармане куртки, и совершил небольшую экспедицию в коридор, где, не включая свет, выудил из кармана зажигалку и пачку сигарет. Вернулся на кухню. Из кармана брюк он вытащил телефон и положил его на клеенку рядом с пепельницей.
«Теперь у меня в груди дыра размером со Вселенную, — подумал Костя, закуривая, — там, где раньше была моя душа».
Телефон молчал и просто лежал, всеми забытый, на клеенке. Никому не нужно было в аэропорт. Никто не устраивал оргии и пенные вечеринки. Даже Векслер куда-то запропастился — очевидно, занимается какими-то взрослыми, вполне административными вещами. Вот ведь демонический дядька! И нет, вовсе он не актер «Санта-Барбары», берите выше — бывший актер погорелого театра, ах, Векслер, актер с амбициями драматурга и режиссера, который, увы, так и не смог их реализовать. Хотя… Ах, погодите-погодите, очень даже смог. И Воскресенск-33 стал для него отличной сценой, сценой, на которой происходят поистине шекспировские страсти.
Костя, изнывая от одиночества и душевной (видимо, это фантомка) боли, не знал, куда себя деть, ерзая на неудобном кухонном стуле, и чем ближе стрелки часов приближались к полуночи, тем отчетливее он понимал, что ему нужна компания, не важно какая, что одиночества он не выдержит, что или наложит на себя руки, что в условиях Воскресенска-33 совершенно неразумно, либо сделает какую-нибудь глупость, и вот он уже взял в руки телефон с твердым намерением кому-нибудь, ну хоть кому-нибудь позвонить. Первым делом мелькнула мысль — набрать Женьке, напроситься к нему в гости, принять участие в оргии с девчонками, отбить у Женьки обеих, и Марту, и Юленьку, умотать с ними куда-нибудь в большой город, благо деньги есть, и удариться там в такой кутеж, что… Но потом Костя передумал. Да и Женьку, если честно, стало жаль.
Он начал копаться в телефоне, листать какие-то случайные страницы, зачем-то долистал до поисковика авиабилетов, похимичил немного с датами и — о чудо! — обнаружил, что завтра утром, в 6:00, из аэропорта Кольцово в аэропорт Внуково вылетает рейс авиакомпании «Трансаэро», и — боже мой, какая удача! — еще остались билеты. Тут Костя не сдержался, нашел Женькин номер в записной книжке и, внутренне ликуя, оперативно ему набрал. Не сразу, но господин Балакирев соизволил ответить — Костя весь извелся, пока ждал, пританцовывая у открытого окна.
— Жень, полетели в Москву! — с места в карьер начал Костя.
— Господи, что? — сонным голосом ответил Женька.
— Слушай сюда, — в Косте проснулся командир, хотя от холода язык не слушался и зуб на зуб не попадал. Окно он не закрывал — боялся задохнуться. — Завтра утром будет рейс Екатеринбург — Москва, вылет в шесть часов. Если мы сейчас поедем в Кольцово, то успеем на регистрацию. Хочешь — девчонок с собой прихвати. Покупать вам билеты? У меня денег на карте куча, хватит на всех.
— Кость, а Кость, — прервал его Женька, — какой рейс? Какая Москва?
— Рейс авиакомпании «Трансаэро», — ответил Костя. — Ты же сам хотел, чтобы как в фильме было: текила, лимончики, море. Ну, вместо моря будет Москва-река. Разве плохо?
На том конце раздался горестный вздох.
— Кость, не хочу тебя расстраивать. Авиакомпании «Трансаэро» давно уже нет. Она обанкротилась в 2015 году. Если хочешь, приезжай ко мне. Если тебе скучно. Ты знаешь, я всегда тебе рад.
— Но как? Как же… Блин.
Костя швырнул телефон на подоконник. Последний шанс покинуть Воскресенск-33 растаял, как след от самолета, летящего высоко в небе. Это было, черт побери, почти физически больно. Физическая боль. Любопытный способ почувствовать себя живым, находясь в дружной компании мертвецов. И едва Костя об этом подумал, как на белом пластике подоконника мелькнуло остро заточенное лезвие опасной бритвы — как по заказу. Он взял в руки бритву. Он повертел в руке бритву и внимательно, будто ища изъяны, рассмотрел ее. Потом сжал в руке покрепче и полоснул по раскрытой ладони. Ай, больно! Порез оказался глубоким — кровь хлынула почти мгновенно, закапала красными кляксами на подоконник. Костя чуть изменил положение бритвы в руке, еще крепче, до судороги сжал ладонь и полоснул по руке, вжик — от локтя до запястья. Ах, какое хорошее, идеально острое лезвие. Порез тонкий, будто нить, но глубокий.
Костя поднял руку вверх, наблюдая, как стекает ручеек неестественно ярко-красной в электрическом свете крови, стекает на подоконник, на пол, на чистый ламинат. Голова закружилась, но не от боли (боль была сильной, но терпимой, до свадьбы заживет) и не от вида крови, а от предвкушения чего-то ужасного и вместе с тем манящего.
«Я монстр, — думал Костя, наблюдая за тем, как кровь — кап-кап-кап — падает на ламинат. — Я чудовище, убивец и душегуб, я свой в компании злодеев; я монстр, меня возбуждает кровь и насилие, меня надо изолировать, изолировать, изолировать, точно оголенный провод, заклеить всего синей лентой, и только после этого… ой, голова закружилась… И только после этого я буду причинять меньше вреда».
Голова кружится, мир шатается, неустойчивость, одна сплошная неустойчивость, ну как так-то, но и к этому можно привыкнуть, ко всему можно привыкнуть, а кровь кап-кап, по-прежнему кап-кап, мистер Пропер придет — офигеет.
Фонари за окном обрели радужные нимбы. Красавица-луна расплылась по небу. Костя все стоял, все наблюдал за тем, как вытекает из него, будто томатный сок из картонной коробки, алая кровь. Он хотел было размазать эту кровь по стеклу и написать что-то зловещее, но потом понял, что это уж никуда не годится. Пошлость, звенящая колокольчиками в морозном воздухе пошлость, увы и ах. Поэтому он сделал штуку гораздо более пошлую. Машинально он подошел к холодильнику, дернул упругую дверцу — внутри холодильника вспыхнуло анатомически яркое электричество — и взял с полки непочатую бутылку ванильного «Абсолюта». Костя готов был поклясться, что никакой водки в холодильнике прежде не было, только пиво. Впрочем, какая разница. Мальчик, водочки нам принеси — мы домой летим.
Костя достал с полки круглый низенький стакан, сполоснул под краном, сдернул с бутылки защитный колпачок — водка тонкой струйкой потекла в стакан. Потом он протянул руку над стаканом, точно благословляя, накапал крови — получился дурной коктейль, дьявольская «Кровавая Мэри» с любопытным ингредиентом вместо томатного сока, — и залпом выпил полученную жидкость. Наконец, Косте надоела эта сцена, и он, немного ругая себя за напыщенность, поставил стакан на столешницу, ушел в ванную, душную и теплую, точно погреб, порылся в шкафчике, где под слоем кремов нашел перекись водорода, пластырь и бинты. Кое-как перевязал свои раны — ладонь начала неприятно пощипывать и болеть. Вернулся на кухню, где лежал оставленный телефон. Взял его со стола здоровой рукой. Нашел в записной книжке номер Ясмины Керн.
Безупречная самоубийца из второй школы, девочка, оставшаяся навсегда в нулевых, идеально красивая — ну точно фарфоровая куколка (кто-то сегодня уже говорил про кукол, вспомнить бы кто) из центрального универмага, универмага из прошлого (Костя помнил, в детстве они с мамой часто ездили в Екатеринбург), универмага, куда больше не зайдет ни один посетитель, безупречная девочка, которая, определенно, всю жизнь искала любви, искала, точно раненый олень ищет воду, и нашла ее только после смерти — в лице такой же заблудшей, трагически погибшей Ники, и слава дьяволу, что нашла. Та ответила мгновенно, будто ждала его звонка.
— Конечно-конечно, я согласна на любую твою вечеринку. Тотчас же отправлю Аристарха с машиной, пусть заедет за тобой. Ты дома? Адрес тот же — Фестивальная, 2?
— Да, пусть подъезжает.
Костя оставил телефон на столе, а сам ушел в спальню переодеваться, благо костюм от Александра Маккуина ждал его в шкафу. Он переоделся, надушился, хотел было побриться на дорожку, но потом, увидев себя в зеркале с чуть небрежной щетиной, передумал и оставил так. Таким вот франтом он и вышел из подъезда, возле которого уже была припаркована черная машина, а девчонки стояли возле открытых дверей и курили. Аристарх Левандовский, слепой водитель адского лимузина, стоял поодаль и тоже меланхолично курил, выпуская в небо клубы сигаретного дыма, подсвеченные неестественно-фиолетовым фонарным светом. Отчего-то Костя обратился сначала к нему.
— Мое почтение, — деликатно произнес Костя, закуривая — Левандовский охотно поделился зажигалкой.
— Костя, — негромко произнес Левандовский, глубоко затянувшись, — с момента нашего знакомства меня мучает вопрос. А ты что делаешь в компании Векслера? Я все понимаю: убийцы, самоубийцы, извращенцы, маньяки, сумасшедшие, — а ты-то каким боком к ним причислен? Что ты такого натворил?
— Ох… — Костя замялся, не зная, что ответить этому острому, как стальной клинок, и справедливому, как Страшный суд, человеку. — Скажем так, я сильно накосячил в две тысячи седьмом. Я кое-что страшное натворил.
— В две тысячи седьмом? — Левандовский аж поперхнулся. — Я вас умоляю, юноша! Эка невидаль. Кто ж, по-твоему, не косячил в две тысячи седьмом? «Дюран-Дюран» альбом с Тимбалэндом записали — и ничего же.
— Ох, и не говорите, — окончательно смутился Костя.
Тут Левандовский докурил, расплющил окурок подошвой своих лакированных туфель и потерял к Косте всяческий интерес. Сунув руки в карманы, неторопливо прошествовал к водительскому сиденью. Настала очередь девчонок.
— А что отмечаем-то? — спросила Ясмина после традиционного троекратного поцелуя.
Ника дежурно чмокнула Костю в щеку, но один раз.
— Мою свободу, — ответил Костя.
— О, это отлично, — ответила Ясмина.
— У тебя загранпаспорт с собой есть? — поинтересовалась Ника.
— Конечно, всегда с собой ношу.
Костя взглянул на небо, прошитое мерцающими звездами, будто ниткой люрекса. И когда успело так стемнеть? Подул ветер. Костя сделал глубокий вдох, чуть не подавившись холодным воздухом бесконечного, точно прыжок в пропасть, октября. Этот октябрь уже никогда не закончится — и теперь Костя об этом точно знал. И этот город — полноте, какой город, всего лишь гигантская театральная декорация, подсвеченная луной, точно софитом, экологически чистым софитом, — этот город уже никогда не отпустит. Воскресенск-33 застрял во времени и пространстве, словно муха в янтаре. Какая, в сущности, нелепая вышла история: человек любил, человек страдал, человек убил, человек продал дьяволу свою душу. И все в этих декорациях, выцветших и пыльных, походит то на страницы никем не читанной книги, то на стершуюся надпись на вычурном памятнике — годы жизни и годы смерти, а между ними отчаянное, как полет над Москвой на метле, и беспокойное существование.
Костя уже основательно замерз и продрог, пока смотрел на девчонок, да к тому же Левандовский уже давно сердито зазывал их всех в салон, мол, пора уже ехать, нечего бензин впустую тратить. А Косте все не хотелось расставаться с этим печальным мгновением, полным совершенства, и перепрыгивать в новое, где все уже будет по-другому. Дул сырой октябрьский ветер — тот самый ветер, который забирался, точно вор в ночи, во все подворотни и дворики Воскресенска-33, тот самый ветер, который сметал сухую листву с тротуара на Мичурина, и полировал, точно морскую гальку, булыжники на разбитой Фестивальной, и шелестел объявлениями «куплю квартиру в вашем районе» на фонарных столбах, и колебал вывеску заброшенной парикмахерской на Рыбакова. Этот ветер знал многое, если не все, но предпочитал никому ни о чем не рассказывать.
— Ну, докурил? — уже и Ясмина начала торопить Костю, который зазевался, точно голубь на морозе. — Садимся уже, колотун на дворе адский.
Адский, невольно согласился Костя. Адский, как и все в этом крохотном, точно молекула безысходности, городе. Костя неловко — руки совсем одеревенели — забрался на заднее сиденье лимузина, понимая, что сейчас этот дурацкий пиджак помнется так, что его уж точно придется выбрасывать, и захлопнул за собой дверь. Рядом с ним сидела Ясмина, и он чувствовал кожей, чувствовал через плотную брючную ткань обжигающий холод, исходящий от безупречной покойницы. Впрочем, этот холод (Костя к такому давно уже привык) не причинял никакого дискомфорта, он скорее даже возбуждал. А над городом висела ночь — холодная, звездная, как на картине безумного голландца, бесконечная, прекрасная и ужасная одновременно.
Тронулись, поехали в никуда по ухабистой Фестивальной, где щербатая мостовая способна была убить любую, даже самую крепкую подвеску. За окном мелькнула Костина девятиэтажка с теплыми огонечками окон. Впрочем, в квартире на шестом этаже свет погас и уже никогда не зажжется. Ночь обещала быть долгой, но увлекательной.