Экзистенциальная психология

III. ПУТИ ВОЗНИКНОВЕНИЯ ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМА И ПСИХОАНАЛИЗА ИЗ ЕДИНОЙ СОЦИОКУЛЬТУРНОЙ СИТУАЦИИ

Теперь мы обратим свое внимание на удивительную параллель между теми проблемами современного человека, изучению которых, с одной стороны, посвятили себя экзистенциалисты, а с другой – психоаналитики. С разных точек зрения и на разных уровнях они анализируют одно и то же: тревогу, отчаяние, отчуждение человека от самого себя и от общества.

Фрейд описал невротическую личность конца девятнадцатого столетия как страдающую от раздробленности, то есть страдающую от подавления инстинктивных побуждений, блокирования сознавания, утраты самостоятельности, слабости и пассивности эго. Все это вместе с разнообразными невротическими симптомами приводит к раздробленности. Кьеркегор, который написал только одну известную книгу до того момента, как Фрейд занялся проблемой тревоги, анализировал не только тревогу, особенно его интересовали подавленность и отчаяние, которые являются результатом отстранения индивида от самого себя. Кьеркегор пытался выделить разные формы и степени отстранения[55]. Ницше за 10 лет до первой книги Фрейда провозгласил болезнью современного человека "его выдохшуюся душу", "его пресыщенность", но хуже всего этого "дурной запах... запах провала. ...Остановка в развитии и обратное движение европейского человека – это самая большая опасность для нас". Далее он описывает – и в его понятиях замечательным образом угадывается будущая психоаналитическая концепция, – как инстинктивные силы в индивиде превращаются в негодование, ненависть к себе, враждебность и агрессию. Фрейд не был знаком с работами Кьеркегора, но он считал Ницше одним из самых великих людей всех времен.

Какая связь между этими тремя гигантами девятнадцатого века, ни один из которых прямо не повлиял на другого? Какая связь между двумя подходами к человеческой природе, которые они основали? Возможно ли, что экзистенциализм и психоанализ больше всего потрясли и изменили традиционные представления о человеке? Чтобы ответить на эти вопросы, мы должны рассмотреть ту социокультурную ситуацию середины и конца девятнадцатого века, из которой выросли эти направления и которую они пытались объяснить. Действительное значение такого способа понимания человека, как экзистенциализм и психоанализ, невозможно увидеть абстрактно, вне связи с миром. Его можно понять только из контекста той исторической ситуации, в которой он зародился. То историческое обсуждение, которое мы представим в этой главе, ни в коем случае не является отклонением от нашей главной цели. Ведь именно рассмотрение этого вопроса в историческом ракурсе может пролить свет на наш главный вопрос: как специфические научные техники, разработанные Фрейдом для изучения раздробленности индивида в Викторианскую эпоху, связаны с пониманием человека и его кризиса, для осознания которых так много сделали Кьеркегор и Ницше, что впоследствии послужило прочной основой для экзистенциальной психотерапии.

Раздробленность и внутренний раскол в XIX веке

Главной характеристикой второй половины девятнадцатого века был распад личности на части. Эта раздробленность, как мы увидим, была симптомом эмоциональной, психологической и духовной дезинтеграции культуры и индивида. Этот раскол личности был виден не только в психологии и науке того периода, но и в каждом аспекте культуры конца девятнадцатого столетия. Эту раздробленность можно было наблюдать в семейной жизни, прекрасно описанной Ибсеном в "Кукольном доме". Уважаемый горожанин, отделивший свою жену и семью от бизнеса и остального мира, превращает свой дом в кукольный, готовя его гибель. Кто-то может увидеть эту раздробленность в отделении искусства от реальной жизни, использовании искусства в его приукрашенных, романтических академических формах для лицемерного бегства от существования и природы. Сезанн, Ван Гог, импрессионисты и другие современные художники того времени выступали против искусственности в искусстве. Кто-то может увидеть раздробленность в отделении религии от повседневного существования, в отведении ей места только на воскресенье и специальные случаи, в разводе этики и бизнеса. Сегментация была также в психологии и философии. Когда Кьеркегор так страстно боролся против голых, абстрактных причин, говорил о возвращении к реальности, он, конечно же, не был Дон Кихотом, воюющим с ветряными мельницами. Человек Викторианской эпохи видел себя частью разума, желания, эмоции и находил эту картину вполне привлекательной. Предполагалось, что его разум говорит ему что делать, добровольное желание дает ему средства для выполнения этой цели, а эмоции... ну, эмоции в лучшем случае могут быть переведены в навязчивое стремление трудиться, а также они могут быть жестко встроены в викторианские обычаи. Эмоции, которые действительно могли бы расстроить формальную сегментацию, – секс и враждебность, – должны были быть полностью подавлены, или их можно было выпускать только в оргиях патриотизма или в "кутежах" в выходные дни. Эти "кутежи" проводились в Богемии с той целью, чтобы человек, как паровая машина, мог освободиться от лишнего давления, чтобы в понедельник работать с большей эффективностью. Естественно, такой человек должен был делать акцент на "рациональности". Действительно, даже сам термин "иррациональный" означал вещь, о которой нельзя говорить или думать. Викторианский человек, о подавленности или раздробленности которого нельзя было и помыслить, был непременным условием стабильности данной культуры. Шехтель указывает, что горожанину Викторианской эпохи было настолько необходимо убедить себя в собственной рациональности, что он отрицал тот факт, что когда-то был ребенком или что в нем присутствует детская иррациональность и недостаток контроля. Отсюда и происходит тот радикальный разрыв между взрослым и ребенком, который оказался таким важным явлением для исследований Фрейда[56].

Раздробленность шла рука об руку с развитием индустриализации, являясь ее причиной и следствием. Представим себе человека, который может полностью развести различные стороны своей жизни: в одно и то же время каждый день выключает будильник, его действия всегда предсказуемы, его никогда не беспокоят иррациональные вопросы или поэтические образы, он на самом деле может управлять собой как машиной, на рычаги которой он привык нажимать. Безусловно, этот человек очень полезный работник не только в сборочном цехе, но и на более высоких уровнях производства. Как говорили Маркс и Ницше, вывод верен: сам успех индустриальной системы с ее накоплением капитала, размер которого оценивает личное богатство, причем деньги полностью отделены от реального продукта человеческих рук, обладает обратным деперсонализирующим и дегуманизирующим эффектом на человека в смысле его отношения к себе и к другим. Ранний экзистенциализм боролся против дегуманизации, против превращения человека в машину, в элемент той индустриальной системы, на которую он трудился. Экзистенциалисты того периода осознавали, что наиболее серьезной угрозой было присоединение мышления к механизмам, подрывающим индивидуальную ценность и решительность. Они предсказали, что доля мышления будет сокращаться с появлением новых видов технических устройств.

Ученые наших дней часто не сознают, что раздробленность была характерна также для науки того века, наследниками которого мы являемся. Эрнест Кассирер (Ernest Cassirer) назвал девятнадцатое столетие эрой "автономных наук". Каждая наука развивалась в своем собственном направлении, не существовало единого принципа, особенно это касалось наук о человеке. В тот период представления о человеке подтверждались эмпирическими доказательствами, накопленными прогрессивными науками, но "каждая теория становилась прокрустовым ложем, на котором эмпирические факты укладывались таким образом, чтобы соответствовать заранее предполагаемому образцу... Из-за такого развития наша современная теория человека утратила свой интеллектуальный центр. Вместо этого мы получили полную анархию мысли. ...Теологи, ученые, политики, социологи, биологи, психологи, этнологи, экономисты – всё они рассматривают проблему со своей точки зрения... кажется, что каждый автор в конечном счете ведом собственной концепцией и оценкой человеческой жизни"[57]. Неудивительно, что Макс Шеллер говорил: "Никогда человек не был большей проблемой для себя, чем сейчас. У нас есть научная, философская и теологическая антропология, и они ничего не знают друг о друге. Следовательно, у нас больше нет сколько-нибудь ясного и последовательного представления о человеке. Растущее число отдельных наук, занимающихся изучением человека, только еще больше запутывают и затемняют дело, а вовсе не разъясняют нашу концепцию человека"[58].

При поверхностном взгляде викторианский период кажется спокойным, содержательным, упорядоченным. Но это спокойствие было куплено ценой общего подавления, которое со временем становилось все более и более хрупким. Как в случае невротика, раздробленность становилась все более и более ригидной, пока не достигла своего предела – 1 августа 1914 года, когда все рухнуло.

Сейчас следует отметить, что психологической параллелью раздробленности культуры было радикальное подавление личности. Гений Фрейда состоял в том, что он разрабатывал научные техники понимания и лечения раздробленной личности индивида. Но он не видел или увидел это гораздо позже, когда обратил внимание на явления пессимизма и отчаяния[59], что невротическая болезнь в индивиде была только одной стороной дезинтегрирующих сил, которые влияли на все общество в целом. Кьеркегор, со своей стороны, предвидел результаты этой дезинтеграции в эмоциональной и духовной жизни индивида: тревога, одиночество, отстранение людей друг от друга и в конечном счете состояние, которое приведет к крайнему отчаянию, отчуждению человека от самого себя. Ницше описал эту ситуацию еще более ярко: "Мы живем в эпоху атомов, атомного хаоса". Из этого хаоса Ницше увидел, предсказал коллективизм двадцатого столетия: "...ужасное видение... Национальное государство... и стремление найти счастье никогда не будет сильнее, чем тогда, когда оно должно быть поймано между сегодня и завтра, потому что послезавтра вся эта охота может закончиться..."[60]. Фрейд видел эту личностную раздробленность в свете естественных наук, он пытался сформулировать технические аспекты этой проблемы. Нельзя сказать, что Кьеркегор и Ницше недооценивали важность особого психологического анализа, но их в большей степени волновало понимание человека как существа, которое подавляет, которое отказывается от сознавания себя, чтобы защититься от реальности, вследствие этого он страдает невротическими симптомами. Странный вопрос: что значит тот факт, что человек, существо-в-мире, который может сознавать, что оно существует, может знать свое существование, должно выбрать, или его заставляют выбрать, блокировку этого сознавания, в результате чего страдает от страха, отчаяния и компульсивных желаний саморазрушения? Кьеркегор и Ницше прекрасно сознавали, что "болезнь души" западного человека намного глубже и обширнее, что не позволяет объяснить ее только специфическими индивидуальными или социальными проблемами. Что-то было абсолютно неверно в отношении человека к самому себе. Человек стал для себя большой проблемой. Ницше называл это "верным утверждением Европы: вместе со страхом человека мы потеряли и любовь, доверие к нему, желание быть с человеком".

Теперь мы обратимся к более детальному сравнению того, как понимали западного человека Кьеркегор и Ницше, чтобы более отчетливо увидеть их взаимосвязь с методами и идеями Фрейда.

Один лишь глубокий анализ тревоги, сделанный Кьеркегором, ставит его в один ряд с гениями всех времен. Обзор по этой теме представлен в другой работе[61]. Понимание Кьеркегором значимости самосознания, анализ внутренних конфликтов, потери себя и даже психосоматических проблем являются тем более удивительными, что они на четыре десятилетия предшествовали идеям Ницше и на полвека – работам Фрейда. Это показывает особую чувствительность Кьеркегора к тому, что происходило в подсознании западного человека, а ведь эти факты появятся только полвека спустя. Он умер чуть более ста лет назад в возрасте 44 лет. Его смерти предшествовал интенсивный, страстный и одинокий период творческой работы, за 15 лет которого он написал почти две дюжины книг. Он был уверен в том, что его работы будут востребованы десятилетия спустя, и не питал иллюзий, что его открытия и прозрения будут поняты современниками. В одном из своих сатирических пассажей он сказал о себе: "Данный писатель не имеет ничего общего с философом, он... любитель, который не создает Систему, не обещает Систему, не приписывает ничего ей. ...Он легко предвидит свою судьбу в том возрасте, когда страсть отступает, уступая место учению, в том возрасте, когда автор, который хочет иметь читателей, должен позаботиться о том, чтобы его книги легко читались во время полуденной дремы. ...Он предвидит свою судьбу: его будут полностью игнорировать". Его предсказание было верным: его почти не знали, за исключением сатирических памфлетов в Корсаре, юмористическом журнале, издаваемом в Копенгагене. В течение полувека он оставался забытым, его заново открыли во втором десятилетии нашего века. Его работы сильно повлияли не только на философию и религию, но надо отметить и их особое значение для глубинной психологии. Бинсвангер, например, в своей статье об Эллен Вест утверждает, что она "страдала от той душевной болезни, которую Кьеркегор, с интуицией гения, описал и раскрыл со всех возможных сторон под названием "болезни насмерть". Я не знаю других работ, которые могли бы дальше продвинуть экзистенциально-аналитическую интерпретацию шизофрении. Кто-то может сказать, что в этой работе Кьеркегор с интуицией гения узнал грядущую шизофрению...". Бинсвангер продолжает, замечая, что психиатр или психолог, который не согласен с религиозными интерпретациями Кьеркегора, тем не менее остается "в долгу перед Кьеркегором"[62].

Кьеркегор, как и Ницше, не создавал философию или психологию. Он только пытался понять, раскрыть, обнаружить человеческое существование. У Фрейда, Ницше и Кьеркегора есть общий, очень важный факт: у всех них знания основывались главным образом на анализе одного случая, а именно их собственного. Первые работы Фрейда, такие, как "Толкование сновидений", были почти полностью основаны на его собственном опыте, его собственных сновидениях. Он часто писал Флейсу, что случай, с которым он борется и анализирует на протяжении долгого времени, – это он сам. Ницше отмечал, что каждая система мысли "говорит только то, что эта картина всей жизни, и значение своей жизни надо узнавать из нее. И наоборот, читай только свою жизнь и поймешь знаки жизни вселенской"[63].

Главное психологическое устремление Кьеркегора можно резюмировать как вопрос, на который он непреклонно пытался дать ответ: как ты можешь стать индивидом? Индивид был проглочен с рациональной стороны гегелевским логическим "абсолютным целым", с экономической стороны возрастающей объектификацией личности, а с моральной и духовной стороны – бессодержательной религией своего времени. Европа была больна и должна была стать еще более больной не из-за того, что ей не хватало знания или техник, но из-за желания страсти, преданности идее[64]. "Прочь от размышлений, прочь от системы, – взывал Кьеркегор, – назад к реальности!" Он был убежден не только в том, что цель "чистой объективности" невозможна, но, даже если бы она была возможна, это было бы нежелательно. С другой стороны, это аморально: мы так увлечены друг другом и миром, что не можем быть удовлетворены не интересующим нас рассмотрением правды. Как и все экзистенциалисты, он серьезно относится к термину "интерес" (interest), понимая его как внутреннее побуждение[65]. Каждый вопрос – это "вопрос для единственного человека", то есть для живого, сознающего себя индивида. Если мы не начнем изучение человеческого существа с этого места, то со всей нашей замечательной техникой мы наплодим коллективизм роботов, что результирует не только в пустоту, но в саморазрушающее отчаяние.

Один из самых важных вкладов Кьеркегора, радикально изменивший ход развития динамической психологии, – это понятие правды как отношения. В книге, которая позже стала манифестом экзистенциализма, он пишет:

"Когда вопрос о правде ставится объективным образом, то отражение объективно направляется на правду как на объект, с которым связан познающий. Отражение фокусируется не на отношении, а на вопросе – правда ли то, с чем связан познающий? Если только объект, с которым он связан, является правдой, то субъект считается находящимся в правде. Когда вопрос о правде ставится субъективным образом, то отражение субъективно направляется на природу индивидуального отношения. Если только тип этого отношения находится в правде, то индивид также находится в правде, даже если из-за этого он становится связанным с тем, что не является правдой"[66].

Трудно преувеличить революционность этих положений для времени Кьеркегора, для нашей современной культуры в целом и для психологии в частности. Здесь мы видим радикальное, оригинальное утверждение относительной правды. Здесь источник акцента экзистенциальной мысли на правде как на сущности, или, как говорит Хайдеггер, на правде как свободе[67]. Здесь есть и предсказание того, что в двадцатом веке появится в физике, а именно, изменение принципа Коперника – отстраненный человек, наблюдатель может более полно открыть правду. Кьеркегор предвосхитил точку зрения Бора, Гейзенберга и многих других современных физиков, полагающих идею Коперника о том, что природа может быть отделена от человека, более недействительной. "Идеальная наука, полностью независимая от человека (например, совершенно объективная), – это иллюзия", – говорит Гейзенберг[68]. Здесь, среди строк Кьеркегора, мы видим предвосхищение относительности и других положений, утверждающих, что человек, вовлеченный в изучение природных явлений, состоит в особых важных отношениях с исследуемыми объектами, и он должен сделать себя частью своей проблемы. Это означает, что субъект никогда не может быть отделен от объекта, который он наблюдает. Очевидно, что анализ Кьеркегора был решающей атакой на "раковую опухоль" западной мысли – разрыв между субъектом и объектом.

Но влияние этого поворотного пункта оказалось более специфичным и важным в психологии. Это снимает с наших глаз повязку догмы, утверждающей, что правду можно понять только в терминах внешних объектов. Это открывает обширные области внутренней, субъективной реальности и показывает, что такая реальность может быть правдой, даже если она противоречит объективным фактам. Позже это открытие повторил Фрейд, когда, к своему огорчению, он узнал, что воспоминания о "детских изнасилованиях", о которых рассказывали многие из его пациентов, обычно не соответствовали действительности, фактов, то есть изнасилований, на самом деле не было. Но далее выяснилось, что переживание изнасилования было сильным, даже если оно существовало только в фантазии. В любом случае решающим был вопрос о том, как пациент реагировал на изнасилование, а не о том, насколько достоверен этот факт. Таким образом, когда мы следуем направлению, в котором для пациента, человека, изучаемого нами, значимым является отношение к факту, человеку или ситуации, то перед нами открывается континент новых знаний о внутренних динамических процессах. Вопрос о том, происходит что-либо объективно или нет, проявляется здесь совсем на другом уровне. Позвольте нам во избежание неправильного понимания подчеркнуть, даже ценой повторения, что этот принцип правды как отношения ничуть не уменьшает важность объективной правды. Не в этом дело. Кьеркегора не следует путать с субъективистами или идеалистами. Он открывает субъективный мир, не теряя при этом объективности. Безусловно, кто-то должен иметь дело с реальным, объективным миром. Кьеркегор, Ницше и им подобные исследователи воспринимали природу гораздо серьезнее, чем многие из тех, кто называет себя натуралистами. Дело, скорее, в том, что для человека смысл объективного (или вымышленного) факта зависит от его отношения к этому факту. Не существует экзистенциальной правды, которая могла бы проигнорировать это отношение. Например, объективное обсуждение секса может быть интересным и поучительным, но, как только мы имеем дело с конкретным человеком, объективная правда зависит от смысла отношений между этим человеком и его половым партнером. Если мы не принимаем этот фактор, то мы не только уклоняемся от правды, но и не видим действительность.

Более того, течение, наметившееся в предложениях Кьеркегора, оказалось предвестником понятия "включенного наблюдения" Салливана, а также некоторых других понятий, подчеркивающих значимость терапевта в отношениях с пациентом. Тот факт, что терапевт принимает реальное участие в этих отношениях и является неотделимой частью "поля", не умаляет роль его научных наблюдений. На самом деле, разве мы не можем утверждать, что пока терапевт не станет реальным участником этих отношений и не будет сознательно признавать этот факт, он не сможет с ясностью различать, что происходит в данной ситуации? Влияние этого "манифеста" Кьеркегора заключается в том, что мы освобождаемся от традиционной доктрины, такой ограниченной, противоречащей самой себе и зачастую разрушительной для психологии. Чем менее мы вовлечены в данную ситуацию, тем более четко мы можем видеть правду. Достаточно очевидно, что эта доктрина говорит в пользу обратного отношения между участием и способностью к наблюдению без предубеждения. Эту доктрину так лелеяли, что мы просмотрели другую ее сторону, а именно: наиболее успешным в открытии правды будет тот, кто меньше всего в этом заинтересован! Никто, конечно, не будет спорить с тем очевидным фактом, что деструктивные эмоции влияют на наше восприятие. В этом смысле самоочевидно, что любой человек в терапевтических отношениях или любой человек, их наблюдающий, должен очень хорошо уяснить свои эмоции в данный момент и свое участие в этой ситуации. Но эту проблему нельзя решить отстранением и абстрагированием. Идя таким путем, мы получим лишь пригоршню морской пены, а действительность человека исчезнет прямо у нас на глазах. Прояснение полюса терапевта в этих отношениях может быть завершено только с помощью более полного осознания экзистенциальной ситуации, то есть живого, реального отношения[69]. Когда мы имеем дело с человеческими существами, у правды самой по себе нет действительности, она всегда зависит от действительности существующих в данный момент отношений.

Вторым важным вкладом Кьеркегора в развитие динамической психологии является его акцент на необходимости преданности. Это следует из того, что уже было сказано выше. Правда становится реальностью, только когда индивид производит ее в действии, что подразумевает ее производство в его собственном сознании. Особенно важно то положение Кьеркегора, согласно которому мы даже не можем видеть конкретную правду, пока не будем в какой-то степени преданны ей. Каждый терапевт хорошо знает, что пациенты теоретически могут говорить о своей проблеме до второго пришествия, при этом их эмоции не будут проступать. Особенно в случаях интеллектуальных, образованных пациентов эти самые рассуждения, хотя они могут маскироваться под видом беспристрастного интереса к тому, что происходит, часто выстраивают защиту против правды и преданности себе, против жизненной силы человека. Рассуждения пациента не помогут ему добраться до реальности, пока он не окажется в ситуации, где принимать решение придется по принципу "все или ничего". Подобное переживание часто называют "необходимостью увеличения тревоги пациента". Я полагаю, что это слишком упрощает дело. Разве не является более значительным тот принцип, что пациент должен найти или открыть некоторые положения в своем существовании, которым он может довериться до того, как даже разрешит себе посмотреть на правду того, что он делает? Это то, что Кьеркегор подразумевает под "страстью" и "преданностью" и противопоставляет объективному, бесстрастному наблюдению. Из этой потребности преданности следует довольно распространенный феномен: мы не можем добраться до нижележащих уровней проблемы человека в лабораторном эксперименте. Только когда человек сам надеется как-то облегчить свои страдания, избавиться от отчаяния и получить помощь, он начнет болезненный процесс исследования своих иллюзий, защит и рационализации.

Теперь мы обратимся к Фридриху Ницше (1844-1900). Он очень отличался от Кьеркегора по темпераменту, жил на четыре десятилетия позже, в его работах отразилась совершенно иная стадия культуры девятнадцатого века. Он никогда не читал Кьеркегора, друг Ницше привлек его внимание к произведениям датчанина за два года до смерти самого Ницше. Это было слишком поздно для знакомства с работами своего предшественника, который при поверхностном взгляде так отличался от него, но во многих существенных вещах был похож. Оба они были представителями зарождающегося экзистенциального подхода к человеческому существованию. Их обоих часто вместе цитируют как мыслителей, которые наиболее глубоко увидели и точно предсказали психологическое и духовное состояние западного человека в двадцатом веке. Как и Кьеркегор, Ницше не был антирационалистом, также его не следует путать с "философами чувств" или с евангелистами, зовущими "назад к природе". Он нападал не на разум, а на простой разум в его бесплодной, фрагментарной, рационалистической форме, распространенной в дни Ницше. Как и Кьеркегор, он искал последних пределов рефлексии, чтобы увидеть за ними реальность, которая лежит в основе и разума, и не разума. Ведь рефлексия в конечном счете это обращение на себя, отражение, и вопросом для живущего экзистенциального человека является то, что он отражает, иначе рефлексия опустошает жизненные силы человека[70]. Как и глубинные психологи, последовавшие за ним, Ницше пытался привнести в сферу существования бессознательное, иррациональные источники человеческой силы и величия, так же как и болезненные и саморазрушительные мотивы.

Другое важное отношение между двумя этими людьми и глубинной психологией в том, что они оба развивали великую силу самосознания. Они хорошо сознавали, что самая большая потеря их объективистской культуры – это потеря индивидуального самосознания. Позднее эту потерю выразил Фрейд в символе слабого и пассивного эго, "которое живет с помощью ид", потеряв собственные самонаправляющие силы[71]. Кьеркегор написал: "Чем более сознателен, тем ближе к себе". Это же утверждал и Салливан в ином контексте век спустя. Как говорил Фрейд, описывая цель своей техники увеличения сферы бессознательного, оно подразумевает "где был ид, там будет эго". Но Кьеркегор и Ницше не могли избежать в своей особой исторической ситуации трагических последствий их собственной силы самосознания. Они оба были одиноки, были крайними нонконформистами, оба знали всю глубину агоний страха, отчаяния и изоляции. Следовательно, они могли говорить об этом, так как по своему опыту знали, что такое крайняя степень психологического кризиса[72].

Ницше придерживался точки зрения, что человек должен экспериментировать с правдой не в лаборатории, а в собственном жизненном опыте. Каждую правду надо встречать вопросом: "Можно ли жить этим?" "Все правды, – говорит он, – для меня кровавые правды". Отсюда его знаменитое высказывание: "Ошибка – это трусость". Говоря об отчуждении религиозных лидеров от интеллектуальной целостности, он обвиняет их в том, что они никогда не делают "их опыт делом сознательного знания. Что я на самом деле пережил? Что случилось во мне и вокруг меня? Был ли мой разум достаточно ясен? Восстало ли мое желание против всех обманов?.. Никто из них не задается этим вопросом. ...Мы, однако, другие, жаждущие разума, хотим взглянуть на наш опыт строгим взглядом научного эксперимента!.. Мы сами хотим быть и экспериментатором, и подопытным кроликом!"[73] Ни Кьеркегор, ни Ницше не собирались начинать новое направление, или новую систему, эта идея действительно бы их обидела. Оба выразили себя во фразе Ницше "Следуй за собой, не за мной!".

Они оба сознавали, что психологическая и эмоциональная дезинтеграция, которую они описали как внутреннюю, в их время была связана с потерей веры в сущность человеческого достоинства и гуманности. Здесь они поставили диагноз, на который психотерапевтические школы до последнего десятилетия обращали очень мало внимания. Только в последнее время на эту потерю веры стали смотреть как на серьезный и реальный аспект современных проблем. Эта потеря, в свою очередь, была связана с убедительной и непреодолимой силой двух основных традиций, которые послужили основанием для ценностей западного общества. Я говорю об иудейско-христианской и гуманистической традициях. Такова предпосылка притчи Ницше "Бог умер". Кьеркегор страстно говорил, и почти никто его не слушал, о бессодержательных, бездвижных, мертвых тенденциях в христианстве. Во времена Ницше искаженные формы теизма, а также религиозные практики, играющие с эмоциями, стали частью болезни и должны были умереть[74]. Грубо говоря, Кьеркегор говорит из того времени, когда Бог умирает, а Ницше – когда Бог умер. Оба посвятили свои работы благородству человека, оба искали те основания, на которых можно снова установить достоинство и гуманность. Как раз в этом заключается смысл "человека власти" Ницше и "индивидуальной правды" Кьеркегора.

Одна из причин, по которой влияние Ницше на психологию и психиатрию было таким несистематичным, ограничивающимся лишь случайным цитированием того или иного афоризма, состоит именно в том, что его мысль была такой невероятно плодотворной, скачущей от одного блестящего инсайта к другому. Читатель должен быть осторожен, иначе его захватит некритичное восхищение, или, с другой стороны, он не увидит реальной значимости работ Ницше, потому что богатство его мысли разрушает все наши чистые категории. Следовательно, нам необходимо более систематично изложить некоторые из его центральных положений.

Его понятие "воля к власти" подразумевает самоосуществление индивида в самом полном смысле. Она требует смелости прожить весь индивидуальный потенциал конкретного существования. Как и все экзистенциалисты, Ницше не использовал психологические термины для описания психологических свойств или простых поведенческих стереотипов, таких, как агрессия или власть над чем-то. Воля к власти, скорее, является онтологической категорией, то есть неотделимым аспектом бытия. Это не означает агрессию, соревновательные мотивы или какой-либо другой механизм. Это индивидуальное утверждение собственного существования и собственного потенциала как существа, имеющего на это право. Это "смелость быть индивидом", как замечает Тиллих в своем эссе, посвященном Ницше. Слово "власть" используется Ницше в своем классическом смысле как potentia, dynamism. Кауфман коротко резюмирует мнение Ницше по данному вопросу:

"Задача человека проста: ему следует более не позволять своему существованию быть "бессмысленной случайностью". Не только использование слова Existenz, но сама мысль предполагает, что (это эссе) особенно близко к тому, что сейчас называют Existenz-philosophie. Фундаментальная проблема человека – достижение правды существования, а не продолжение своей жизни как еще одной случайности. В "Веселой науке" Ницше нападает на формулировку, которая выводит на свет важный парадокс любого различения между я и истинным я: "Что говорит твое сознание? – Ты станешь тем, кем ты являешься". Ницше оставался верен этой концепции до самого конца, и полное название его последней работы выглядит так: "Ессе Homo, Wie man Wird, was man ist" – "Как человек становится тем, кем он является""[75].

Самыми разными способами Ницше утверждает, что эта власть, это расширение, рост, превращение потенциала в действительность является центральной динамической потребностью жизни. Его работа прямо связана с проблемами психологии, где исследуется фундаментальная потребность организма, блокировка которой ведет к неврозу. Это не стремление к удовольствию или уменьшению либидозного напряжения, равновесию или адаптации. Фундаментальная потребность, скорее, заключается в том, чтобы прожить свои potentia. "Человек стремится не к удовольствию, – утверждает Ницше, – а к власти"[76]. На самом деле, счастье – это не отсутствие боли, но "самое живое ощущение власти"[77], радость – это "положительное чувство власти"[78]. Здоровье он также представляет как побочный продукт использования власти, власть здесь описывается как способность пережить болезнь и страдание[79].

Ницше был натуралистом в том смысле, что он все время пытался найти связь между каждым выражением жизни и более широким контекстом всей природы, но именно здесь он проясняет, что человеческая психология всегда больше биологии. Один из наиболее важных экзистенциальных акцентов он делает на том, что ценности человеческой жизни никогда не станут автоматическими. Человеческое существо может потерять свое собственное бытие по собственному выбору, а дерево или камень – не могут. Утверждение собственного бытия создает ценности жизни. "Индивидуальность, богатство и достоинство не gegeben, то есть данные нам от природы, а aufgegeben, то есть данные или предназначенные нам в качестве задачи, которую мы сами должны решить"[80]. Это акцент, который также выступает и в вере Тиллиха, что смелость открывает путь к бытию: если у тебя нет "смелости быть", то ты теряешь "собственное бытие". Сходным образом он проявляется и в крайней форме спора Сартра: ты есть твой выбор.

Почти везде, где бы мы ни открыли Ницше, обнаруживаются психологические инсайты, которые не только глубоки и проницательны, но и удивительно похожи на психоаналитические механизмы, сформулированные Фрейдом десятилетие спустя. Например, обращаясь к "Генеалогии морали", написанной в 1887 году, мы обнаруживаем: "Все инстинкты, которым не позволено выйти на свободу, оборачиваются вовнутрь. Это то, что я называю человеческой интериоризацией"[81]. Мы также замечаем необычно похожее предсказание более поздней концепции вытеснения, разработанной Фрейдом. Вечная тема Ницше – раскрытие самообмана. На протяжении своей работы, упомянутой выше, он развивает тезис, гласящий, что альтруизм и нравственность являются результатами вытесненной враждебности и негодования. То есть когда индивидуальные potentia оборачиваются вовнутрь, то результатом является плохое сознание. Он дает живое описание "неспособных" людей, "которых переполняет агрессия: их счастье абсолютно пассивно, оно принимает форму наркотического спокойствия, потягивания и зевания, умиротворения, "воскресенья", эмоциональной слабости"[82]. Эта обращенная внутрь агрессия прорывается в садистических требованиях к окружающим. Впоследствии в психоанализе этот процесс был обозначен как образование симптомов. Требования выступают под видом нравственности, этот процесс Фрейд позднее назвал образованием реакции. "В этом раннем высказывании, – пишет Ницше, – плохое сознание есть не что иное, как инстинкт свободы, который заставили принять скрытую форму, жить в подземелье и выплескивать свою энергию на самого себя". С другой стороны, мы сталкиваемся с поразительными формулировками сублимации, концепции, которую Ницше особенно разрабатывал. Говоря о связи между творческой энергией человека и сексуальностью, он пишет, что "вполне может быть, что появление эстетической среды не останавливает чувственность, как считал Шопенгауэр, а просто переводит ее в такую форму, в который она больше не переживается как сексуальный мотив"[83].

Какой же вывод мы должны сделать из этой удивительной параллели между идеями Ницше и Фрейда? Это сходство было известно окружению Фрейда. Однажды вечером 1908 года в программе Венского психоаналитического общества стояло обсуждение работы Ницше "Генеалогия морали". Фрейд упомянул, что он пытался читать Ницше, но, обнаружив богатство мысли автора, отказался от этой идеи. Позже он утверждал, что "Ницше гораздо глубже знал себя, чем человек, который когда-либо жил или будет жить"[84]. Фрейд не раз повторял эту мысль, и, как замечает Джонс, это вовсе не было комплиментом от создателя психоанализа. Фрейд всегда сильно интересовался философией, хотя его чувства при этом были амбивалентны: он не доверял ей, и даже боялся[85]. По мнению Джонса, это недоверие основывалось как на личных, так и на научных мотивах. Одной из причин было подозрительное отношение Фрейда к голым интеллектуальным рассуждениям. В этом вопросе с ним полностью были согласны Кьеркегор, Ницше и другие экзистенциалисты. В любом случае Фрейд чувствовал, что его собственная потенциальная склонность к философии "нуждается в строгом контроле, и с этой целью он выбрал наиболее эффективное средство – научную дисциплину"[86]. С другой стороны, Джонс замечает, что "последние вопросы философии были очень близки Фрейду, несмотря на его стремление держаться от них на расстоянии и его неверие в то, что он сможет их решить"[87].

Возможно, работы Ницше не имели прямого отношения к Фрейду, но косвенным образом они, безусловно, на него влияли. Очевидно, что идеи, сформулированные позже психоанализом, "носились в воздухе" Европы конца XIX века. Тот факт, что Кьеркегор, Ницше и Фрейд имели дело с одними и теми же проблемами страха, отчаяния, раздробленной личности, подтверждает наш тезис о том, что психоанализ и экзистенциальный подход к кризису человека были вызваны и отвечали на одни и те же вопросы. Конечно, гений Фрейда не умаляет то, что почти все специфические для психоанализа идеи можно найти в более развернутом виде у Ницше и в более глубоком – у Кьеркегора.

Но особенность гения Фрейда состоит в том, что он перевел эти глубинно-психологические озарения в рамки естественной науки его дней. Он удивительным образом подходил для этой задачи – объективный, с хорошим рациональным контролем, неутомимый, способный терпеть нескончаемое напряжение, необходимое для систематической работы. Он действительно сделал нечто новое: ввел в научное течение западной культуры новые психологические понятия, которые можно изучать с известной долей объективности, на которых можно строить определенные концепции и в определенных пределах им можно научить. Но не этот ли самый гений Фрейда и психоанализа также является его самой большой опасностью и самым серьезным недостатком? Ведь перевод глубинно-психологических инсайтов в объективную науку имел последствия, которые можно было предсказать. Одним из таких результатов было ограничение области исследования человека до границ научной сферы. В одной из следующих глав в этой книге Бинсвангер говорит, что Фрейд имел дело только с homo natura, его методы великолепно подходили для исследования Umwelt, мира человека в его биологическом окружении. Эти же методы не давали ему полностью понять Mitwelt, человека в его личностных отношениях с другими людьми, и Eigenwelt, область отношений человека к самому себе[88]. Более серьезным практическим следствием была, как мы покажем далее в нашем обсуждении концепций детерминизма и пассивности эго, новая тенденция к объективизации личности и вмешательству в само развитие современной культуры, что в первую очередь привело к ряду трудностей.

Теперь мы подходим к очень важной проблеме. Чтобы понять ее, мы должны сделать одно предварительное различение между разумом как термином, который использовали в XVII веке и в эпоху Просвещения, и "техническим разумом" современности. Понятие разума у Фрейда пришло прямо из Просвещения, это был "экстатический разум". Фрейд приравнял его к научному понятию. Такое использование разума включает, как мы видим у Спинозы и других мыслителей XVII и XVIII веков, веру в то, что разум сам по себе понимает все проблемы. Но эти мыслители включали в разум и способность к выходу за пределы данной ситуации, способность охватить целое. Они не исключали такие функции разума, как интуиция, озарение, поэтическое восприятие. Понятие также имело этическую сторону: разум в эпоху Просвещения означал справедливость. Другими словами, в представление о разуме было включено бессознательное. Это объясняет сильную веру во всемогущество разума. Но к концу XIX века, как убедительно показывает Тиллих, этот экстатический оттенок был утерян. Разум превратился в "технический разум": он стал связан с техникой, начал пониматься как оптимальное функционирование при оперировании с отдельными проблемами, сделался помощником, подчиненным техническому индустриальному прогрессу, его отделили от эмоций и желаний, он на самом деле стал противоположен существованию. Именно против такого разума и выступали Ницше и Кьеркегор.

Фрейд понимал разум в его экстатической форме, когда он говорил о разуме как о "нашем спасении", "нашем единственном источнике" и т.д. Здесь возникает чувство анахронизма: его предложения будто бы исходят от Спинозы или другого автора Просвещения. Таким образом, с одной стороны, он пытался сохранить экстатическое понятие, взгляд на человека и на разум, выходящий за пределы техники. Но, с другой стороны, приравнивая разум к науке, Фрейд делает его техническим. Его большим вкладом была попытка преодолеть раздробленность человека вынесением на свет человеческих иррациональных тенденций, бессознательного, осознание и принятие оторванных и вытесненных сторон личности. Но обратная сторона его усилий, то есть отождествление психоанализа с техническим разумом, явилось выражением именно той раздробленности, от которой он пытался вылечить. Будет не справедливым сказать, что основной тенденцией в развитии психоанализа в последние десятилетия, особенно после смерти Фрейда, было отвержение его усилий по сохранению разума в его экстатической форме и принятие исключительно технической формы. Эту тенденцию обычно оставляют незамеченной, так как она растворяется в доминантных тенденциях нашей культуры в целом. Но мы уже отмечали, что видение человека и его функций в технической форме является одним из центральных факторов раздробленности современного человека. Таким образом, мы столкнулись с серьезной дилеммой. С теоретической точки зрения психоанализ (и другие формы психологического знания, связанные с техническим разумом) ведет к хаосу в научной и философской теориях о человеке, о чем выше говорили Кассирер и Шелер[89]. С практической точки зрения опасность представляет то, что психоанализ и другие формы психотерапии и психологии приспособления станут новыми фактами раздробленности человека, примерами утраты индивидуальной жизненной силы и значимости. Новые техники будут способствовать стандартизации человека, а также будут давать культурные санкции на его отчуждение от себя, не решая этой проблемы. Они продемонстрируют новый механизм человека, просчитанный и контролируемый с гораздо большей психологической точностью, с большим числом бессознательных и глубинных измерений. Психоанализ и психотерапия в общем станут скорее частью невроза нашего времени, а не его лечением. Это действительно будет иронией истории. Это не паникерство, не стремление указать на данные тенденции, часть из которых уже захватила нас. Это просто открытый взгляд на нашу историческую ситуацию и ее несомненные черты.

Сейчас нам необходимо увидеть решающее значение экзистенциальной психотерапии. Именно это течение направлено против отождествления психотерапии с техническим разумом. Здесь утверждается, что психотерапия основывается на понимании того, что делает человека человеческим существом. Невроз здесь определяется как то, что разрушает человеческую способность к исполнению собственного бытия. Мы видели, что Кьеркегор и Ницше, так же как и представители экзистенциального культурного направления, последовавшие за ними, не только дали нам далеко идущие, глубокие психологические откровения, которые сами по себе являются важным вкладом для всякого, кто хочет на научных основаниях понять современные психологические проблемы, но также сделали кое-что еще: их откровения имели онтологический базис, они изучали человека как существо, у которого есть эти конкретные проблемы. Они полагали, что это было совершенно необходимо сделать. Они боялись, что разум, подчиненный техническим проблемам, в конечном счете будет означать превращение человека в подобие машины. Ницше предупреждал, что наука становится заводом, результатом чего будет этический нигилизм.

Экзистенциальная психотерапия – это направление, которое, хотя и стоит на одной стороне научного анализа, который многим должен гению Фрейда, также возвращает понимание человека на более широком и глубоком уровне – как существа человеческого. Оно базируется на принятии возможности существования науки о человеке, которая не способствует его раздробленности, не разрушает его человечность в момент его изучения. Она объединяет науку и онтологию. Не будет преувеличением сказать, что мы здесь не просто обсуждаем новый метод, противопоставляя его другим методам, который надо принять или нет, или включить во всеохватывающую, но очень неясную эклектическую картину. Вопросы, поднимаемые в этих главах, идут гораздо глубже – в историческую ситуацию наших дней.