Элеанор Ригби

Я всегда думала, что если чудеса современной медицины позволят слепому от рождения видеть, он будто бы заново родится. Вы только представьте, каково это — впервые взглянуть на мир широко открытыми глазами. Роса на лепестках нежных нарциссов, розовая мякоть омара, полная луна высоко в небе — все вокруг пышет красой, окутано прохладой новизны. Однако некоторые считают, что бесценный дар обернется для его обладателя иным: человек испугается, его мысли придут в беспорядок. Он не сможет собрать воедино цвет, форму и глубину окружающего пространства. «Счастливчик» переживет потрясение, все будет казаться чужим, и нигде ему не найти утешения. Уильям, мой брат, говорит: «Ты сама подумай, Лиз. Возьми хотя бы младенца — он почти год лежит в колыбели и смотрит на мелькающие перед ним погремушки. Лишь через много месяцев ребенок поймет, где заканчивается он, и начинается мир. Вот и со слепыми так. Думаешь, если человек старше и опыта у него побольше, так ему легче? С чего?»

В конце концов, страдальцы часто замыкаются в собственном тесном мирке. А кто-то, может, слезно молит «благодетелей» вернуть столь привычную слепоту. Правда, потом он начинает думать-сомневаться, пока не сообразит, что от зрения отказываться теперь глупо. Уж лучше видеть еле-еле, чем никак.

И вот еще что меня всегда занимало: в кино вор-бандит маму родную заложить готов — только пообещай, что его спрячут по программе защиты свидетелей. Ему и имя новое устроят, и паспорт, и жилье, но с одним маленьким условием: никогда, ни под каким предлогом не подавать о себе весточки тем, кого он знал в прошлом. Иными словами, выбираешь одно из двух: смерть или жизнь с нуля. Только знаете, что я думаю? Пристреливают их федералы, и дело с концом. Человек был — и нет его, а программа только выигрывает: лучшего доказательства ее эффективности не придумаешь. Посмотрим правде в глаза: одна дорога бедолагам — в страну, куда отправляются наскучившие домашние питомцы.

Я вам сейчас и не такого наговорю… Сестрица моя, Лесли, у виска в таких случаях крутит — да только верить ей не стоит: я просто здраво мыслю и предпочитаю не обольщаться насчет жизни в целом. Во всяком случае, учусь смотреть на нее адекватно. Где-то прочла, что на каждого, кто топчет ногами наш голубой шарик, приходится девятнадцать некогда почивших индивидуумов. Собственно говоря, не густо. Короче, люди обогатили собой видовое разнообразие Земли недавно. А мы об этом и не задумываемся.

Я иногда представляю, какой величины получится шар, если взять всех обитателей Земли, населявших ее с первого мига эволюции (людей, жирафов, планктон, амеб, папоротники, динозавров), и слепить в единое целое. Планета получится. Гравитационная масса этой кучи-малы такова, что «крохотуля» ужмется в раскаленный, как поверхность Солнца, шарик и пойдет летать по космосу, исходя жарким паром. Может, конечно, случиться и так, что железо, которым богата кровь живых существ, окажется слишком тяжело, чтобы вырваться в космос. Тогда постепенно горячая железная сердцевина обрастет плотью и возникнет маленькая гнусная планетка. И, скорее всего, на этом самом небесном теле вновь зародится жизнь.

А говорю я это неспроста: семь лет назад, в далеком девяносто седьмом, над Землей пролетала комета Хейла-Боппа — обломок планетоида, бороздящего просторы Вселенной. Впервые моим глазам комета предстала на закате, когда я стояла на парковке у магазинчика «Роджерс видео». Там собрались подростки, разодетые под шалав и бандюг, и тыкали пальцами в темно-синие небеса, где над горами Холлиберн Маунт плыло крохотное пятнышко подтаявшего масла. Я, конечно, не верю в гороскопы и прочую «лапшу» для наивных дурех, но когда в небе возникает совершенно незнакомый объект, в душе сами собой открываются невидимые врата, и ты начинаешь чувствовать, что все в этом мире неспроста. Можно сколько угодно строить из себя умника, да только не отделаться от впечатления, что с появлением сего объекта на небосклоне в твоей судьбе грядут глобальные перемены.

Забавно, но без кометы, пожалуй, и не случилось бы тех незначительных, и все же ощутимых впоследствии изменений. Годами я рассматривала свою жизнь пристальным оком, отбраковывая песчинки, которые отравляли мое существование: бредовые идеи, пустые привычки и машинальную бездумность. Мне, как и всем, хотелось наполнить свои дни смыслом, прожить отпущенный срок, как роман. Комета принесла озарение: жизнь моя (по существу, вполне сносная) достигла апогея, и рассчитывать на большее не приходится — остается продрейфовать тем же курсом еще лет тридцать и в здравом уме и твердой памяти завершить долгое плавание. Да так, чтобы не создавать лишних трудностей следователям и судмедэкспертам.

Итак, осенило меня на парковке у магазина видео; я стояла с кассетами в руках (взяла «На берегу», «Бэмби», «Слова нежности», «Как зелена была моя долина» и «Сад семейства Финци-Контини»1) и, не отводя глаз, смотрела на комету. Я решила, что больше не буду ждать от жизни определенности: теперь мне хочется только покоя. Хватит попыток удержать судьбу в руках — пусть все идет своим чередом. И тут — будто тяжелая кольчуга свалилась с моих плеч, стало легко, как птице: я обрела свободу.

Разумеется, каждый из нас приходит на этот свет в одиночку; умирая же, мы воссоединяемся с теми, кто жил ранее и кто еще лишь родится. Так что хотя бы после смерти одиночество мне не грозит — нас много там соберется. Бывает, сижу в своей конторке с низенькой, по грудь, стенкой, выкрашенной в зеленый шалфейный цвет; с бумажками на день покончено, телефоны молчат, а Карлик, перед которым я отчитываюсь, не спешит возвращаться с обеда. Сижу и тешу себя мыслью: раз я не помню, где находилась до рождения, так чего ради волноваться, куда попаду после смерти?

Во всяком случае, если бы вам довелось побывать в нашем «конторском муравейнике», «Системе наземных коммуникаций», то вы бы, скорее всего, меня там и не заметили, будь я в мечтах или за работой. Я давно научилась «растворяться в пространстве»: ухожу в себя, изображаю бессмысленный, отсутствующий взгляд. Мне очень нравится смотреть, когда актер в каком-нибудь кино играет мертвеца в гробу или, того пуще, лежит на каталке, залитой ярким белым светом больничных ламп. «Ах, вот ресницы пошевелились. Неужели мускул на щеке дрогнул? Вроде бы грудная клетка чуть заметно вздымается». Скажете, я ненормальная?

Сейчас я одна — как и в ту ночь на парковке, когда впервые увидела комету, точно огнем высветившую бремя моей жизни. Тогда меня словно закачало; я бросила кассеты на заднее сиденье «хонды» и пошла прогуляться по пляжу Эмблсайд. Впервые у меня не вызывали зависти и досады влюбленные парочки, родители с малышней, разбредающиеся по автомобилям семейства, и молодежь, которая приехала сюда пить, кайфовать и трахаться целую ночь среди сохнущего на песке топляка.

Комета! Небо! Я!

Полная луна завораживала взгляд — такая яркая, что мне захотелось достать кроссворд и проверить, смогу ли я разгадать его при лунном свете. Я сняла кроссовки и, взяв их в руку, вошла в пену прибоя. И стала смотреть на запад, в сторону острова Ванкувер и Тихого океана. Вспомнился старый мультик «Дятел Вуди против Койота», та серия, где Койот купил самый мощный магнит на свете. Он его включает, и через всю пустыню к нему слетаются сотни самых разных предметов: консервные банки, ключи, рояли, деньги, оружие. Так вот и я будто врубила что-то вроде магнита; осталось лишь стоять и ждать, что же он притянет через океаны и пустоши.

Меня зовут Лиз Данн. Я правша, мои волосы ярко-рыжие и кудрявые, замуж я ни разу не выходила. Не исключено, что храплю, а может, и нет (не было в моей жизни человека, у которого об этом спросить). В ту ночь, когда я впервые увидела комету Хейла-Боппа, в моем авто не случайно оказались такие слезливые фильмы. Наутро я собиралась удалить два нижних зуба мудрости — больших, смахивающих на зерна попкорна, уродца, которым на старости лет вздумалось сделать крен и потеснить коренных соседей с их законной территории.

Что вы хотите, мне тогда было тридцать шесть. Я отпросилась с работы на неделю и запаслась всем необходимым: бульончики, мягкие пудинги в банках, консервы. Ну а кассеты — часть персонального кинофестиваля в честь себя любимой. Бывает, после анестезии нападает слащаво-сентиментальная плаксивость, и фильмы в таких случаях здорово выручают. Я решила, что буду бесстыдно рыдать и хныкать семь дней напролет.

На следующее утро матушка подвезла меня на Фелл-авеню, в клинику дентохирургии. Хотя жизнь любимой родительницы едва ли богаче моей на события, складывалось ощущение, что она пропустила вручение персональной Нобелевской премии.

— Между прочим, сегодня я должна была обедать с Сильвией. Она купила Императрице переносную конуру — так та через пять минут сломалась, а эта клуша шагу без посторонней помощи ступить не в силах. Придется ехать с ней в «Зоо и т. д.» — требовать назад деньги.

— Мамуль, если бы больничные правила позволяли, я бы взяла такси. Но у них особые требования: пациента забирают родственники или друзья. Сама знаешь.

Матушка давно бросила попрекать меня полным отсутствием друзей. Поэтому она лишь сказала:

— Императрица — ангельское создание.

— Да что ты? — Судя по моему личному опыту, Императрица — злобная визгливая дармоедка.

— Завела бы, что ли, собаку, Элизабет.

— Мамуль, у меня на них аллергия.

— Так ведь есть специальные породы для аллергиков. Пудельки, к примеру.

— Сказки это, про специальные породы.

— Отчего же?

— От того. Внешние проявления сглаживаются — и только. Дело-то не в мехе. Чешутся псы, а еще и слюна, и запах…

— Ну извини, я хотела как лучше.

— Мамуль, я давно для себя с животными все решила, поверь.

Тут мы прибыли в больницу и тему закрыли. Невзрачное восьмиэтажное здание эпохи шестидесятых (одна из тех построек, которую не заметишь, даже если она тысячу раз на глаза попадется; прямо-таки мое архитектурное воплощение). Внутри ощущалась прохлада, и пахло обеззараживающей химией. Кнопка «фиксатор двери» в лифте была затерта и надпись почти не читалась.

— Спорим, тут у них и психиатры практикуют, — заметила я, указывая на кнопку.

— С чего ты взяла?

— Кнопку видишь?

— И что?

— Лифтеры называют «фиксатор двери» кнопкой-пустышкой. Ее единственная роль — создавать видимость, будто ты можешь управлять движением лифта. Они в большинстве случаев даже к переключателю не подсоединены.

— Да, все-таки пора тебе завести собаку.

Должна признаться, люблю я больницы, клиники и царящую в них атмосферу. Стоит войти и сесть в кресло, тут же забываешь о том, что отравляет наше существование: об извечном свербеже в мозгу, суете, дотошном «заднем уме» с запоздалыми советами и беспрестанном составлении планов на каждые десять минут, неизбежно сопровождающем жизнь самого заурядного и одинокого человека.

К этому хирургу-стоматологу я попала впервые. Добродушный австралиец так и сыпал анекдотами; его не смущала даже моя грустная физиономия под маской с веселящим газом.

— Где училась, Лиззи?

— Для вас — Лиз. Здесь, в северном Ванкувере. Школа Карсон Грэхэм.

— Ого! Ну, а после?

— О, боже. ПИБК — Политехнический институт Британской Колумбии. По специальности бухучет.

— Шикарно. Умеют там гулять?

— Что?

Анестезиолог сильнее прижал маску к моему лицу.

— Ну. Гудеть. Шуметь. Отрываться.

— Моя жизнь — не реклама пива…

На этом месте я вырубилась. А когда через секунду открыла глаза, в комнате уже никого не было — только медсестра убирала последние инструменты. В рот будто ваты набили. Я улыбнулась: здорово, все-таки, запросто взять и отключиться: только что мило беседовала с заграничным комиком, и тут же… оп, тебя нет. Лишний аргумент в пользу смерти.

На обратном пути мы почти не разговаривали: мать все время вздыхала, а я лишь бубнила, как ненастроенный приемник. Мамуля высадила меня у подъезда и, прежде чем умчаться в «Зоо и т. д.», напутствовала:

— Подумай насчет собаки, Элизабет.

— Забубь, мба-ба.

Стояло сухое августовское пекло. На входе пахло разогретой солнцем кедровой стружкой и засыхающим можжевельником. В фойе веяло прохладой и пованивало прелым синтетическим ковриком. Уже в квартире, тремя этажами выше, меня охватило жутковатое чувство, будто я не дома, а в каком-то замедленном фильме. В моем жилище нет предметов (часов, растений), которые создавали бы ощущения динамики пространства или времени. Стало совестно оттого, что я бесцельно извожу столько невидимой кинопленки, и стыдно, что живу в таком унылом месте. А с другой стороны, и скука бывает умиротворяющей: покой отлично вписывается в мое новое видение мира. Плыви по течению — и не думай о лишнем.

В ушах гулко застучало, я направилась в спальню и легла на прохладную постель. Подушка скоро согрелась, я перевернула ее и заснула, а когда очнулась, солнце зашло, и в небе над горами догорали тусклые сполохи заката. Чертыхнулась: день проспишь — бессонная ночь гарантируется. Коснулась лица: щеки разнесло, будто свинку подхватила. Я снова опустилась на кровать и нащупала языком две рваные солоноватые ямки в десне.

Лиз Данн — вполне типичный персонаж. Обыкновенно такие быстро выходят замуж, а через двадцать три месяца после свадьбы и рождения первенца устраивают на голове приличную и недорогую в уходе прическу, навсегда вживаясь в новый образ. Лиз Данн проходят кулинарные курсы по выпечке круассанов и скорее согласятся жевать грубую кожу от футбольного мяча, чем откажут любимым чадам в питательных мюсли. Они обзаводятся игрушкой из секс-шопа и воображаемым героем-любовником на горячем скакуне. Впрочем, нет, «сорви-голова» — не вполне то. Скорее, появится кровельщик, который выезжает по дорогим дизайнерским заказам делать крыши со встроенными джакузи. При необходимости он может на пару часиков задержаться, чтобы помочь нашей Лиз выбрать подходящий оттенок грунтовки для изразцов в гостиной.

Я предательница своего имени. Во мне нет ни беспечной веселости, ни хозяйской жилки. Я — скучная безрадостная серость, не способная на дружбу. Дни мои заполнены беспросветной борьбой за собственное достоинство. Одиночество — это и мое проклятие, и проклятие всего нашего вида, это револьвер, из которого палят по ногам, заставляя нас приплясывать на всеобщем обозрении, пока мы сгораем от стыда перед посторонними людьми.

Откуда оно берется, одиночество? Осмелюсь допустить крамольную мысль: тут в немалой степени замешано происхождение (это как рулетка: чистый риск и никаких гарантий). И чем только не подкузьмит Господь: отец-алкоголик, мать-психичка; единственный ребенок в семье; второй ребенок; первенец; мать постоянно всех пилит; отец мошенничает на поле для гольфа. Вот, скажем, как с вами обошлась природа? Как вас выкормили и взрастили? Вы сидите и читаете эти строки. Думаете, случайное совпадение? Может, с вами злодейка фата-моргана обошлась по справедливости? Или стыдно на эту тему вообще задумываться — не дай Бог, кто заметит ненароком и разгадает вашу проклятущую тайну? А может, вы и не представляете толком, что же оно такое, одиночество — сейчас у всех так. Мы делаем своих чад калеками на всю жизнь, умалчивая об одиночестве в его оттенках, полутонах и подоплеках. А вот когда бахнет по башке (обычно после того, как мы вылетаем из родного гнездышка), мы и понять не можем, что стряслось. Глазеем по сторонам, как ошарашенные. На болезнь валим, шизоидные и биполярные расстройства себе выдумываем, грешим на дурной характер и недостаток хрома в рационе. Годам к тридцати до нас, наконец, доходит, почему юность была безрадостна и почему, пока мы с гордым экстерьером изображаем уверенность бронзовых пилотов героической эскадры, в черепной коробке незаметно для окружающих закипают и плавятся мозги. От одиночества.

На следующее утро я обнаружила на автоответчике сообщение от этого лилипута, моего начальника. Его зовут Лайам.

«Надеюсь, операция прошла нормально. У нас тут без тебя особых событий и не было, так что ты ничего не пропустила. Я попросил Донну переправить тебе парочку файлов — покопайся на досуге. Жалко, тебя не застал. Звони в любое время».

Так-таки ничего интересного и не пропустила? Впрочем, не приведи Бог, что-нибудь случится в этом конторском муравейнике, «Системах наземных коммуникаций».

«Лиз, у нас был пожар…»

«Лиз, в обед все бегали голыми и пихались…»

«Лиз, помнишь голоса, про которые я тебе говорил? Так вот, мне не померещилось».

Хм, проблема в том, что Лайам получает от работы неподдельное удовольствие. Это вне моего понимания. Как-то пару раз пыталась проникнуться его энтузиазмом — не пошло. Для меня работа — это просто работа, и только работа: глазом моргнуть не успеешь — бац! Сметут в совочек, и поминай, как звали.

Лайаму доступно многое, что мне и не снилось. Например, ощущение важности собственной миссии и полное безразличие к внутренним переживаниям других людей, включая меня. Впрочем, ничего удивительного: я обладаю неисправимо незаметной внешностью. Когда я родилась, доктор, державший на руках перепачканный беснующийся комочек, взглянул на него и тут же спросил медсестру: «А по телевизору сегодня ничего нет?» Родители посмотрели меня и сказали: «Ну и пусть», а затем принялись обсуждать, в какой цвет обить диван в гостиной. Да уж, в каждой шутке только доля шутки.

Кинув на меня взгляд, окружающие забывают о моем существовании. Честно говоря, мне не надо «растворяться в пространстве» — все происходит само собой. Однако для Лайама я, судя по всему, недостаточно невидима — надо же вбить себе в голову, будто я горю желанием «покопаться в файликах».

Еще одна моя проблема: скорость, с какой летит время. Бывает, нападет хандра — кажется, так и помрешь одинокой; ни в настоящем, ни в будущем ничего хорошего не светит. Оглядываясь на прожитые годы, вспоминаешь только ошибки и неудачи, калеча тем самым и прошлое. Но особенно неприятно то, что, зная врага в лицо, ты не в силах ничего с ним поделать.

Единственное, что иногда меняется в моей квартире — филодендрон на кухонном окне. Я нашла его двенадцать лет назад на автобусной остановке, и с тех пор он прочно пустил у меня корни. Мне нравится, какие у него листья ближе к верхушке, и, глядя на филодендрон, не так тоскливо вспоминать о прошлом и думать о настоящем.

Если бы я могла вернуться лет на двадцать назад, то дала бы себе, тогдашней, один ценный совет: «Перестань волноваться по пустякам». Хотя, как водится у молодежи, я бы, скорее всего, не обратила на эти слова внимания.

И если ты, Лиз Данн, живешь где-нибудь году в 2034, можно я тебя попрошу кое о чем? Скатайся в наше время и дай мне один-единственный, самый полезный совет. Клянусь, я приму его к сведению, и даже отщипну кусочек филодендрона; заберешь его с собой, и у тебя, в твоем времени, вырастет такой же.

Короче говоря, я проспала до середины следующего дня (операции здорово выматывают). И вот, в разгар слащаво-сентиментальной плаксивости заявилась Лесли, моя старшая сестрица, — так некстати, в самый душераздирающий момент фильма, когда семейство Финци-Контини понимает, что они обречены и окончат свои дни в газовой камере. Меня совсем развезло, глаза стали красные, как у гончей.

— Видок у тебя, Лиз — смотреть страшно. На свинку смахивает.

— Спасибо. Зато ты выглядишь отлично.

— Ага, заметила мой новый жакет. Ну, как тебе? — Лесли крутанулась на каблучках.

Сестрица у меня — красавица, каких мало. По сравнению с ней я вообще шутка природы. В детстве никакие документы не могли нас убедить в том, что мы родные сестры.

— О, ты упакована что надо.

Жуть. Представляю, как Лесли блюет, извергая из пищевода лифчик от «Вэнити Фэр». Впрочем, ее рабская преданность моде — трюк для отвода глаз: я-то вижу сестрицу насквозь. Поэтому в моем присутствии она перестает изображать из себя нечто значимое и успокаивается.

— Только посмотри, в какой норе ты живешь, Лиз. Давай хоть шторы отдернем?

— Нет.

— Как хочешь. Я закурю?

— Пожалуйста. — Мне нравится сигаретный дым. По крайней мере, тогда помещение не кажется совсем мертвым.

Мы закурили, и Лесли окинула мое жилье наметанным глазом агента по недвижимости: на сколько потянет: шикарный район Норгейт Парк/ многоквартирный дом/ 1 комн./ санузел/ кухонный гарнитур/ владелец.

— Ну как, мать вчера не доконала?

Я поставила видео на паузу.

— Они собирались с Сильвией пообедать. А из-за меня не вышло.

— Отложила обед с Сильвией? Ужас. Какая ты нехорошая девочка.

— Слушай, не заводи меня.

— Я бы сама тебя свозила, да у детей был утренник.

Сестрица то и дело пожимала плечами и сидела, непривычно сгорбившись — впервые такое вижу.

— Лесли, ты ерзаешь весь вечер. Что у тебя с плечами?

— Эти титьки меня скоро доконают.

— Никак не привыкнешь?

Мне показалось, она сейчас всю сигарету одной затяжкой выкурит.

— О-хо-хо, да. — Облако выпущенного дыма напоминало взрыв «Челленджера». — Везет же тебе, Лиз, ты плоская, как доска.

— Спасибо. А нельзя удалить эти… ну, мешки?

— Поздно. Майк с ними породнился. — Бросила взгляд в сторону кухни. — У тебя есть что-нибудь пожевать?

— Шоколадный пудинг; могу куриный суп из пакетика заварить, рисовый.

Сестра походила по кухне, присматриваясь: разделочный столик, набор ножей из нержавейки — бонус к квартире.

— Лиз, ты питаешься как безработная. Все обшарила — ничего съедобного, одни консервы. — Она открыла дверцу холодильника и тут же ее захлопнула. — Хоть бы магнит прилепила или фотку какую-нибудь. А где валентинка, которую Браяна тебе на День влюбленных подарила? Хочешь гостей до депрессии довести?

— А ко мне никто не ходит, кроме тебя с матерью да Уильяма.

— Лиз, у всех бывают гости.

— Только не у меня.

Лесли сменила тему и придвинула к себе вазочку с желе.

— Угощусь, пожалуй. Красное… Это с какими фруктами?

— Ни с какими. Сплошная краска.

Позвякивая золотыми браслетами, сестрица зачерпнула ложечку вязкого месива, которое я приберегла на «Слова нежности», и спросила:

— Мою остановку еще не видела?

— Что-что?

— У меня теперь собственная реклама на автобусной остановке, с большой черно-белой фотографией. Пока только одна, для начала. Удачный снимок, хотя сделан еще до операции. Теперь-то меня и не узнать.

— А где именно?

— На углу Капилано-роуд и Кейт, самой длинной в Канаде улице красных фонарей. Публика там ошивается еще та, сама понимаешь. Уж поверь, какой-нибудь сопляк быстро додумается фюреровские усики маркером пририсовать.

— Давно пора эти маркеры запретить.

— Согласна, а то наплодили мутантов. — Она прикончила мое желе и каким-то образом вымучила еще затяжку из своего бычка. — Ладно, пора бежать.

— Тут, кажется, еще ложечка осталась.

Сестрица уже стояла в дверях.

— На тебя смотреть страшно. Три дня в постели, как минимум, кумекаешь?

— Да, Лесли. Спасибо.

— До завтра, моя радость.

Я включила «Бэмби». Никак не могла понять, почему в магазине мультик обозвали грустным; на самом деле скучно и незамысловато.

В дверь постучали. По домофону вызова не было, и я грешным делом подумала на Уолласа, уборщика. Однако в дверях стояла Донна из «Систем наземных коммуникаций» — резвая девица с явными признаками недоедания. К груди она прижимала стопку папок и конвертов. На работе ее любят: всегда под рукой, никогда не откажет — но я эту подругу давно раскусила. Мы с ней одной породы: она наблюдатель.

— Донна?

— Привет, Лиз.

Я вспомнила, что произвожу, наверное, еще то впечатление, и коснулась щек.

— Сильно опухло.

Она стояла, крепко удерживая у груди бумаги.

— Лиз, у тебя глаза краснющие.

— Просто мультик грустный.

— В смысле?

— Грустный мультфильм смотрю. Когда наркоз отходит, все воспринимаешь хуже, чем на самом деле.

— Обожаю пореветь перед телевизором.

— М-м… Хочешь — заходи.

— Спасибо за приглашение.

— Лайам собирался с курьером переслать.

— А я подумала, лучше сама заскочу.

Донна не только наблюдатель, она еще приличная сплетница и далеко не дура. Так и сканировала глазами мою квартиру, будто машинка, которая считывает штрих-код с ценника. Не сомневаюсь, завтра в столовой мою квартиру по косточкам разберут: «Келья старой девы — стены почти голые, мебель или дальтоник подбирал, или монашка, и что самое ненормальное — у нее нет кота».

Донна сказала:

— У тебя очень мило.

— Ну что ты.

— Нет, правда.

— Жить можно.

— Мне нравится.

— Лайам на эти документы просил взглянуть?

— А? — Со своей инспекцией она совсем позабыла про папки. — Да, те самые. Надеюсь, тебе не очень трудно? Тынаверное, еще не отошла после наркоза.

Донна положила папки на обеденный стол.

— Хочешь попробовать сама, у меня осталось…

Гостья была в шоке.

— Что? Наркоз?

— Я пошутила.

— Вот как. — Она лихорадочно соображала, о чем бы еще поговорить, но в моей квартире почти невозможно найти пищу для разговоров. Тут Донна увидела застывшего на экране телевизора Топотуна.

— «Бэмби» смотришь?

Я все пыталась изобразить радушную хозяйку.

— Да, до тридцати шести дожила, а «Бэмби» не видела.

— Очень тяжелый мультфильм — мать олененка застрелят, и все такое.

Меня это удивило.

— А я и не знала.

— Правда? Брось, все знают, что мать Бэмби в конце умирает. Это как оленья упряжка в Новый год — часть нашей культуры.

Тут было о чем поразмыслить.

— Как и олень Рудольф, полезное животное?

— Что?

— Давай говорить откровенно — если бы Рудольф не помог другому оленю, его оставили бы на съедение волкам, да еще и посмеялись бы, глядя, как белые клыки впиваются в шкуру.

— Какой мрачный взгляд на вещи.

Я вздохнула и уставилась на папки, которые принесла Донна.

Она решила сменить тему. У двери в кухню висел календарь с репродукцией «Водяных лилий в Живерни» Моне. Донна кивнула:

— Симпатичный календарик.

— Сестра подарила.

— Тебе очень подходит.

— Лесли из своей конторы притащила, когда там ремонт делали. Жалко было выкидывать.

Тут Донна не выдержала:

— Почему ты всегда всем недовольна? У тебя отличная квартира. Только бы и радоваться. Ты вот не видела, в каком клоповнике я живу. Да еще сдирают за него ползарплаты!

— Хочешь, кофе сделаю?

— Нет, спасибо, пора бежать. На работе заждались.

— Точно?

— Да, точно.

Я проводила ее до двери и вернулась досматривать кассету: известие про мать Бэмби не испортило мне удовольствия. Я даже чувствовала себя счастливой.

Я просмотрела финальные титры и заметила год, когда была отснята лента: MCMXLII — 1942. Бэмби уже нет на свете. Давным-давно обратился в прах вместе с Топотуном и Цветочком. Олени живут максимум восемнадцать лет, кролик способен протянуть от силы двенадцать, а скунс — в лучшем случае тринадцать. Хотя, если подумать, вовсе не так уж плохо стать прахом; земля — она влажная и рыхлая, зернистая, как овсяные оладьи с клубникой. Почва жива — ей же питать новые поколения. При таком подходе мысль о распаде в прах не кажется слишком мрачной.

Уильям, мой старший брат и, пожалуй, ближайший друг, тянул до вечера и нагрянул, когда только-только закончился фильм «На берегу». В самом прямом смысле слова я сидела, безмолвно уставившись на титры, и представляла радиоактивную планету, заполненную разложившимися трупами: в офисах, на кухнях, в машинах, на лужайках перед домом. Мне кажется, я даже забыла поздороваться, когда зашел Уильям, — только шмыгнула носом. Впрочем, упадническое настроение мигом развеялось, когда в комнату ворвались два племянничка-обормота, Хантер и Чейз — Зверь с Ловцом.

— Бог ты мой, Лиззи, ну и глаза у тебя — будто кто в снег помочился. Я на минутку: мне в Лондон ночным рейсом.

— Здравствуй, Уильям.

Близняшки в унисон заревели:

— Жр-р-рать хотим!

Чейз спешно пожаловался отцу, не сделав ни малейшей попытки замаскировать свои чувства:

— Здесь погано. Зачем мы приехали к тете Лиззи? Ты же игровые автоматы обещал.

Я сказала:

— Здравствуй, Хантер. Здравствуй, Чейз.

Те, как водится, не обратили на меня ни малейшего внимания.

Уильям повернулся к чадам:

— Да вам попробуй скажи, что мы к тете Лиззи собираемся — в машину не затащишь.

— Ты наврал!

— Нет, я никого не обманывал. И если — повторяю, «если» — вы будете слушаться, я, может быть, отвезу вас в игровую галерею. Так что заглохните и не мешайте взрослым разговаривать. — Уильям взглянул на меня и добавил: — Потихоньку становлюсь отцом.

— Потихоньку? Да ты давно им стал.

Близнецы ворвались в кухню и засекли остатки прежней роскоши.

— А желе еще есть?

— Нет.

— Ненавижу ее дом.

— Спасибо, Чейз. Угостись пудингом.

— Нам молочное нельзя.

Я взглянула на Уильяма.

— С каких пор?

— Из-за Нэнси, — ответил он.

— Ребятня, тогда крекеров пожуйте. Второй ящик сверху.

Они порылись и, ничего, кроме соленых галет, не обнаружив, шумно задвинули ящик.

— Хантер, пошли телик посмотрим. — Чейз всегда был за главного.

Мгновение спустя они оккупировали мой диван и, как морские губки, присосались к телевизору: показывали состязание по реслингу. Грохот стоял неописуемый — дешевая развлекаловка в полном разгаре. Хорошо хоть притихли, сорванцы.

— Не обязательно было приходить: у меня и так все отлично. Подумаешь, зубы мудрости.

— Матушка сказала, ты неважно выглядишь. И «очень подавлена».

— Даже так?

— У тебя тут как в курильне.

— Бывает, перехвачу сигаретку. Да еще Лесли забегала.

— А, тогда понятно. Давай шторы отдернем. Где ты их взяла — в лотерею выиграла? Или на распродаже для пенсионерок?

На самом деле шторы были здесь, когда я въехала, — горчично-желтые с набивным рисунком в золотисто-оранжевых тонах. Подозреваю, подбирала жена какого-нибудь ответственного бригадира по сдаче стройки.

— Прекрати, Уильям. Я все прекрасно понимаю: самое обыкновенное уродство. — Неужели моя квартира и впрямь наводит тоску? На ковре виднелись два небольших затертых пятна: неудачно приземлился кусочек пиццы и маркер из рук выпал, когда я подписывала рождественские подарки.

— Нэнси не смогла приехать. Просила передать тебе всех благ, — сказал брат.

— Взаимно. — Это, конечно, надо понимать как шутку, поскольку мы с Нэнси друг друга не переносим. Однажды в День Благодарения меня угораздило ляпнуть, будто она злоупотребляет парфюмерией. Нэнси немедленно парировала: мол, у меня не прическа, а пробковый шлем от солнца. Мы так и не восстановили приятельских отношений; напротив, со временем наши разногласия лишь усилились.

С дивана раздался истошный визг — Чейз нажал кнопку на пульте, которая каким-то образом отключает сигнал: на полную мощность врубился «белый шум», отчего я заскрежетала оставшимися зубами. Мальчишки начали горланить, обвиняя друг дружку, а потом заспорили, как наладить изображение; в итоге все-таки снизошли до того, чтобы спросить меня. Я сделала вид, будто не знаю, надеясь, что тогда они скорее уйдут. Уильям подошел к телевизору и выключил его, не забыв отвесить сорванцам по хорошей затрещине:

— Вы не у себя дома, паршивцы.

Мальчишки зашмыгали носом, на что их отец заметил:

— Ну-ну, только похнычьте! Со мной шутки плохи, это вам не перед мамочкой нюни распускать, ясно? — И обернулся ко мне. — Лиззи, у тебя выпить есть? Уф-ф, виски бы сейчас.

— Только «Бейлис». С Рождества стоит.

— Наливай.

Чейз спросил:

— А что такое «Бейлис»?

— То, что тебе не светит, — отрезал папуля.

Мальчики притихли — даже как-то подозрительно. Атмосфера накалилась; воздух стал теплым и влажным, будто перед грозой. Все ждали бури, и я им ее устроила:

— А папа не рассказывал, как я нашла труп?

У мелюзги глаза из орбит вылезли.

— Чего? — Они недоверчиво уставились на отца.

— Было, было.

— Где? Когда?

— В классе, наверное, шестом. Да, Лиз?

— В пятом. Я тогда была вам ровесница, племяшки.

— Ну, как это случилось?

Уильям насупился:

— Если будете помалкивать, мы, может быть, скоро узнаем.

Протянув брату рюмочку «Бейлиса», я начала:

— Однажды я гуляла вдоль железнодорожных путей…

— А где?

— Далеко отсюда, у бухты Подковы.

Хантер спросил:

— Одна?

Чейз взглянул на меня и поинтересовался:

— Тетя Лиззи, а у вас друзья есть?

Я сказала:

— Спасибо, Чейз. Короче говоря, дело было летом, я собирала ежевику. Совершенно самостоятельно. Зашла за поворот и заметила на насыпи какую-то тряпицу в зарослях бобыльника. Из окон пассажиры чего только не выбрасывают — пакетики от сока, банки из-под газировки, — поэтому я поначалу и внимания не обратила. Однако, подойдя ближе, рассмотрела цветастую рубашку, потом ботинки… и поняла, что это человек.

До сих пор я нисколько не врала. Там действительно лежал мужчина, хотя затем мальчики услышали сильно отретушированный вариант. Им столько же лет, сколько и мне тогда, но я думаю, что Хантер и Чейз еще не созрели. Да, теперь и я сужу о них предвзято — так же, как тогда окружающие отнеслись к настырной девчонке-школьнице с ее историей о мертвом теле.

А случилось вот что: стоял август, и я, намереваясь с пользой провести день, села на автобус, добралась с несколькими пересадками до бухты Подковы и в палатке возле переправы купила недорогой чизбургер. Подкрепившись, вскарабкалась по крутым склонам, заваленным кучами щебня, на железнодорожное полотно. На мне было легкое платьице в бело-синюю клетку, самое нелюбимое, зато тонкое, и я надеялась окончательно его угробить: солидол, химия, грязь — жить ему оставалось от силы сутки. Предвосхищу ваш вопрос: как двенадцатилетняя девочка оказалась одна вдали от города? Одно слово: семидесятые. Достигнув определенного возраста, дети предоставлялись сами себе, и родителей мало беспокоило, чем занимаются их чада, где и с кем. Хантер с Чейзом, наверное, с чипами в заднице ходят, чтобы родители каждую минуту знали, где их искать. А в мое время…

«Мам, можно я сгоняю на попутке до бара, где байкеры тусуются?»

«Конечно, милая».

Стояло настоящее пекло, как в июне, и все запахи ощущались с утроенной силой, когда я вдруг угодила в кошмарный смрад. Вообще-то, я сразу поняла, что пахнет разлагающимся трупом. Люди, видимо, такое нутром чуют. Во мне даже что-то вроде ликования проснулось, когда я подходила к покойнику: приятно было сознавать, что за свою недолгую жизнь я просмотрела достаточно детективов, теле-шоу и тайных откровений преступников, чтобы полностью созреть для подобной ситуации. Раскрыть преступление! Найти улики!

Никогда раньше я не видела мертвяков. Ребята в школе бегали посмотреть на автомобильные аварии, а я нет — даже обидно. Зато теперь!… Настоящее убийство, притом зверское. Несчастного рассекли пополам, по талии, и поставили под прямым углом. На нижней половине трупа была юбка из набивной ткани с цветочным рисунком, сапожки по колено, а на верхней — рубаха из шотландки. Лицо оказалось нетронутым — вполне привлекательное мужское лицо. Оно уже приобрело землистый оттенок, несмотря на густой макияж: струпья тонального крема, тушь, накладная ресница, которая еще держалась на веке. Вокруг гудели мухи. Меня разбирало любопытство: что это за человек? Почему он в юбке?

Юбка. Имеется один постыдный нюансик, о котором я до сих пор никому не рассказывала: я отломила веточку ольхи, ощипала листья и подобралась к нижней половине трупа. Мне нужно было приподнять юбку и проверить… хм, соответствует ли нижняя половина верхней. Я так и поступила; кстати, покойник оказался без нижнего белья.

Кто мог такое сотворить? Я огляделась: ни одного смятого стебелька, ни одной окровавленной травинки. Ничто не указывало на то, что труп расчленяли на месте. Даже двенадцатилетней девчонке было ясно: тело сюда скинули. От жары мне вдруг нестерпимо захотелось пить. Помню, больше всего удивил макияж на лице жертвы — даже не юбка или что другое.

Я не стреляный воробей и никогда им не была. Наверное, очень многие на моем месте сблевали бы или отвели взгляд, однако я не сделала ни того, ни другого. Возможно, то же чувствуют и следователи-криминалисты. На мой взгляд, дело в том, что человек либо брезглив от рождения, либо — нет. По ящику показывают хирургическую операцию — вот это зрелище по мне. И поэтому не сочтите за грубость, но для меня найти расчлененного покойника все равно, что потрогать сырую отбивную.

И еще одно (я поняла это уже много лет спустя): когда так близко находишься к чему-то окончательно и бесповоротно мертвому, кажется, что у самой впереди — вечность… бессмертие.

Минут пять я стояла не шелохнувшись, и тут услышала вдалеке поезд, который приближался с севера, со стороны Скуомиша. «Роял Хадсон», старомодный паровоз, переделанный после реставрации в аттракцион для туристов, направлялся, попыхивая, в Гау-Саунд-фиорд. Я стояла возле тела, застывшего среди бобыльника, ромашек и одуванчиков, и, переводя взгляд от мертвеца на изгиб полотна, ждала, когда же появится поезд. А меж тем пыхтение и лязг становились все громче.

Наконец махина показалась из-за поворота. Я встала прямо на полотно — ноздри обожгло горячим запахом креозота от эстакады — и замахала руками. Впоследствии кондуктор рассказывал, что у него чуть инсульт не случился, когда он увидел девчонку на путях. Саданул по тормозам, и раздался такой свист и скрежет, какого я в жизни не слышала. Такое впечатление, что смялось время и пространство — так он был пронзителен. Наверное, в тот миг я и перестала быть ребенком. Не из-за трупа, а из-за шума.

Четыре вагона проехало мимо того места, где возле мертвеца стояла я, прежде чем локомотив остановился. Кондуктор, которого звали Бен, и его помощник спрыгнули с подножки, ругая меня на чем свет стоит за глупые шуточки. Я молча показала на расчлененный труп.

— Дьявол. Барри, ступай-ка сюда. — Бен взглянул в мою сторону. — А ты, мелюзга, отойди от греха подальше.

— Нет.

— Слушай, девочка, я сказал…

Я молча уставилась на него.

Барри подошел, взглянул и тут же проблевался. Бен приблизился к трупу, стараясь не смотреть на него. Я же, наоборот, наглядеться не могла. Кондуктор поразился:

— Господи, кроха, у тебя с головой все в порядке?

— Я его нашла. Он мой.

Барри забрался в кабину и связался с властями. Туристы, само собой, пялились из окон и щелкали фотоаппаратами. Это в наши дни любые пикантные кадры через несколько часов окажутся в Интернете, а в те времена из всех средств массовой информации существовали только местные газеты, и сведения подобного рода не раскрывались до тех пор, пока не разыщут и не оповестят ближайших родственников. Пассажиры стали лезть из вагонов, желая разузнать, что стряслось. Короче говоря, Барри было, чем заняться: он во все горло орал на зевак, разгоняя их по местам. К тому времени, когда прибыли представители властей, помощник кондуктора уже сипел как престарелая певичка.

Полицейские задали мне несколько вопросов: видела ли я кого, ничего ли не трогала с места… Я, конечно, никому не сказала об ольховом прутике. Моя роль в этом происшествии сводилась к малому: я всего-навсего обнаружила тело, а потому оставалось лишь наблюдать за происходящим. Единственное, что никого не интересовало: как родители отпустили девочку собирать ягоды в такую даль?

Полицейские поздравили меня с отличной выдержкой, и, когда суета немного улеглась, Бен предложил прокатиться в локомотиве до станции в северном Ванкувере. Полицейские хотели сами отвезти меня домой, но я настояла на своем и впервые в жизни поехала на паровозе. Благодаря этому приключению я испытала ни с чем не сравнимое чувство — будто я, и только я — хозяйка своей судьбы. Вот повезло: мчаться в голове многотонного куска фортуны, мерно отбивающего ритм по стальным рельсам… и Боже упаси встать на моем пути. Я была на вершине! Я жива! Я не труп!

Домочадцы куда-то разбрелись, и некому было засвидетельствовать мое загадочное возвращение на автомобиле совершенно незнакомого человека. У двери я подпрыгнула, стараясь дотянуться до верхнего кирпича, куда мы прячем ключи от дома, и лишь тогда вспомнила о корзинке с ежевикой: битых четыре часа я сжимала ее в руке и все же ни ягодки не просыпала.

Когда семья собралась за ужином, и я поведала домашним о своих приключениях, они лишь закатили глаза, сочтя мой рассказ за нездоровый вымысел. Мамуля сказала:

— Тебе надо чаще играть со сверстниками.

— А мне с ними не интересно.

— Ну, не правда. Тебе еще понравится…

— Они только и способны, что в магазинах тырить, да сигаретки стрелять.

Папа сказал:

— Больше не сочиняй таких мрачных историй, детка.

— Я ничего не придумываю.

Тут вклинилась Лесли:

— А Таня хочет после школы пойти в стюардессы.

— Этот труп был по-настоящему. — Я направилась к телефону и набрала номер полицейского участка. (Как вы думаете, много на свете пятиклашек, которые наизусть знают номер местной полиции?) Я попросила к телефону офицера Найрне, чтобы он подтвердил мой рассказ.

Папа выхватил у меня трубку.

— Послушайте, я не знаю, с кем говорю, но Лиз… Что? Ах. Вот как? Чтоб меня…

Так я обрела неведомую дотоле популярность в семье.

Отец положил трубку и уселся на место.

— Сдается мне, наша Лиз сказала правду.

Уильям с Лесли потребовали кровавых подробностей.

— А он сильно протух?

— Как сыр с плесенью?

— Уильям! — Матушка пыталась соблюсти приличия. — Только не за столом.

— Вообще-то, он сильно смахивал на наши отбивные.

Мама и меня одернула:

— Прекрати, Лиз! Сейчас же!

Отец добавил:

— И кстати, надеюсь, ты не собираешься есть эту ежевику? Она в холодильнике стоит, я видел. Железнодорожники гербицидами опрыскивают пути и окружающую территорию. От них рак бывает.

За столом повисло тяжелое молчание.

— Ну же, что вы притихли? Я труп сегодня нашла. Может, поболтаем?

Уильям спросил:

— А он раздулся?

— Нет. Он всего ночь пролежал. Зато на нем была юбка.

Мать бурно возразила:

— Лиз! Оставьте эти разговоры. За столом я бы попросила…

— По-моему, ты зря так заво… — попробовал умерить ее отец.

— Лесли, как прошли занятия в бассейне?

Так закончился краткий миг моего триумфа. Но с того вечера я прониклась твердой уверенностью, что обладаю неким чутьем на мертвецов. Мне повсюду мерещились покойники: в зарослях ежевики, на лужайках под слоем дерна, в кустах, обрамляющих парковые дорожки — мир стал одной большой фабрикой по производству трупов. Годом позже умерла бабушка, и я оказалась на ванкуверском кладбище; там я словно в наркотический транс погрузилась, глядя на это изобилие. Передо мной лежали тысячи мертвецов, и более того, я отличала тех, кто был похоронен совсем недавно, от остальных. «Свежачки» будто светились, в то время как «старая гвардия»… Хм, их владельцы уже отправились каждый своей дорогой. Кладбище представлялось мне огромным складом пустой тары, ожидающей сдачи в пункт переработки вторсырья.

Тела. Э-эх! Как мне всегда хотелось расстаться с собственной оболочкой! Какое это было бы счастье! Оставить бренные кости и взмыть вверх светлым лучиком, маленькой кометой; осветиться внутренней красотой и воспарить! Увы… пустые мечты. Так и влачить до конца этот крест.

Когда я закончила рассказ, Уильям выпроводил сорванцов. Впервые в жизни тетя Лиз на минуту или две безраздельно захватила их внимание. Подозреваю, тогда Хантер с Чейзом посчитали меня чуть ли не ведьмой — жаль только, занудной и с пустым холодильником.

Закрыв за ними дверь, я вспомнила об одном ощущении: когда после сытного обеда расстегиваешь молнию на брюках. Наступил один из тех редких случаев, когда перспектива провести в одиночестве вечер меня ничуть не огорчала. А ведь если подумать, я никому никогда не жаловалась. Ну кому? Донне? Посетителям в кафе? Лесли с Уильямом, которые навещают свою сестрицу, старую деву, исключительно из чувства долга? Я упорно держу удар. Представить страшно, как люди едут в машине и от нечего делать перемывают мне косточки…

— Думаешь, ей одиноко?

— Вряд ли.

— Мне кажется, ей на роду написано влачить отшельническое существование.

— Она откровенно чурается компаний.

— А она смелая, по-своему.

Многие книги проповедуют стремление к «уединению»; однако я полазила по «Гуглю», навела справки и выяснила: у авторов подобных назиданий есть семьи, дети и внуки, они окружены университетскими друзьями. Эти авторитеты в один голос утверждают: «Ну хорошо, мне повезло, и я нашел приятелей, но если бы я вовремя не подсуетился, то обрел бы блаженное уединение, о котором теперь пишу в этой книге». Так и представляю, с какими стоическими физиономиями она сидят за письменными столами и изливают на бумагу банальные премудрости. «Зачем страдать от одиночества, когда можно стать самодостаточным человеком?»

Да, не единожды за свою одинокую жизнь я лелеяла надежду узнать: где же она гнездится, эта самодостаточность?

Я везде искала ответ на волнующий меня вопрос. Проштудировала все: «Как найти родственную душу», «Диалог с самим собой или как удержаться на плаву в современном мире и обрести себя»… Авторы книг, так упорно пропагандирующих средства от одиночества, отсылают читателя к пыльным фолиантам из глубины веков, написанным теми, кто не побоялся об этом заговорить, хотя и не решился назвать вещи своими именами. Канувшие в небытие поэты воспевают дерево, бабочку или пруд; покойные «голубые» барды из девятнадцатого столетия унесли с собой в могилу непостижимые миры, которыми дышали и о которых не сказали ни слова. А может…

Так рассуждают только старые злобные ведьмы.

С другой стороны, если ваша центральная нервная система денно и нощно трудится не хуже дизель-генератора, пресекая на корню малейшие проявления нежных чувств, тогда трудно упиваться единением с природой, которым умилялись старомодные авторы, расписывая прогулки на свежем воздухе и играющий в кронах ветерок.

Прошел день. Одурь от лекарства еще не спала, но веселость, равно как и плаксивость, пошли на убыль. В пятницу утром лицо вернулось к нормальным пропорциям. Фильмы я просмотрела и боролась с искушением позвонить Лайаму, чтобы в последний день больничного попроситься на работу. И вдруг часов около семи утра задребезжал телефон. Звонил полицейский. Он интересовался, не смогу ли я приехать в больницу на Лайонс-Гейт.

— Извините, что?

— Произошел несчастный случай, мисс Данн.

— Несчастный случай? С кем? Когда?

— Вы знаете человека по имени Джереми Бак?

— Джереми Бак? — Не скажу, что моя память перегружена лицами и фамилиями, так что долго копаться не пришлось. — Нет. Это имеет ко мне какое-то отношение?

— Я бы попросил вас заскочить в больницу, мисс Данн. Прошлой ночью к нам поступил некий молодой человек. Передозировка и множественные резаные раны.

— Что?

— Удостоверения личности при нем не оказалось, однако на руке обнаружили браслет с вашим именем и номером домашнего телефона на случай непредвиденных обстоятельств. Поэтому я вам и звоню.

Секунда на размышления, и до меня дошло, кто такой Джереми. Я и надеяться не смела, что когда-нибудь подобное произойдет.

— Вы меня слышите, мисс Данн?

— Прошу прощения.

— Так вы не могли бы?…

— Буду через полчаса.

Полицейский продиктовал отделение и номер палаты.

Всю жизнь я задавалась вопросом, настанет ли этот день, и теперь мною овладело такое чувство, словно сбылось некое предсказание. Механически, как во сне, я проделала знакомые действия: оделась, села за руль, миновала Марин-драйв, Пятнадцатую, Сен-Джордж, въехала на парковку, прошла сквозь автоматические двери больницы. Лифт, запах дезинфекции, суетливый персонал.

Когда я поинтересовалась, в каком отделении лежит Джереми, сестра в регистратуре жестом подозвала констебля. Он оказался довольно приятным человеком. Сообщил, что его зовут Пэй Чанг, пожал мне руку и предложил следовать за ним, что я и сделала. Мы прошли по залитому желтым светом коридору и свернули за угол; я уткнулась взглядом в пятки копа, мерно отбивающие ритм по полированному покрытию. Мы оказались в затемненной палате и заглянули за застиранную до прозрачности голубую штору.

Перед неким подобием подъемных жалюзи стояла врач. И она явно торопилась уйти. Ее голова была окружена ореолом тонюсеньких прядок, которые выбились из пучка много часов назад.

— Можете звать меня Валери или доктор Тайсон, как вам удобнее. Я дежурный врач. Этот молодой человек вам кем-то приходится?

Констебль Чанг кивнул в сторону пациента. На койке лежал симпатичный парень, на вид едва ли старше двадцати. Крупный, белокожий, с темными, чуть вьющимися волосами. Форма черепа выдавала породу моего семейства — настолько явно, что я сразу же отбросила все сомнения.

Вот и он. Так значит, вот он какой…

Я подошла и дотронулась до его руки. Он проснулся от прикосновения и вздрогнул от неожиданности.

— Ты.

— Да, это я.

Парень сел и огляделся.

— Стоп; по-моему, здесь что-то произошло.

— О чем ты?

— Мне показалось, что я умер.

«Что он такое несет?»

— Насколько я в курсе, ты просто спал.

— Нет. Я умер. Это точно.

Я взглянула на доктора Тайсон, которая подтвердила:

— Фактически, Джереми, утром, когда вас доставили, вы находились в состоянии клинической смерти. Где-то с минуту. — Она взглянула на меня. — Около пяти.

Я удивилась:

— Так он умер?

— Мы запустили сердце, — и она жестом показала, как работают дефибриллятором.

Я перевела взгляд на Джереми, который был явно не в своей тарелке.

— Я не видел света. Ведь, когда умираешь, надо идти на свет. Там был сплошной мрак, и меня в него будто затягивало.

Никто из присутствующих не знал, что сказать, и доктор Тайсон попыталась разрядить обстановку, прибегнув к научным формулировкам.

— В вашей кровеносной системе наличествуют следы кокаина и рогипнола. Этим легко объясняются любые необычные видения, которые вас, возможно, посетили.

На этот раз Дэереми вышел из себя:

— Видения? Меня затягивало — вниз, под землю. Я не поднимался к свету. Дорога туда мне заказана.

Я взяла в ладони его руку, совсем ледяную. Браслет на запястье больше напоминал персональный медальон у военных, чем ювелирное украшение.

— Джереми, взгляни на меня, — сказала я, впервые осмелившись произнести вслух его имя. — Ты давно носишь этот браслет?

— Четыре года.

— Четыре ГОДА?

— С небольшим.

— И ты мне не звонил?

— Ох, только пойми меня правильно. Я не звонил, потому что ты была моей последней надеждой, козырем в рукаве.

— Но ты же меня совсем не знаешь. Почему ты так уверен?

— Мне о тебе достаточно известно.

— Откуда? — Не представляю, что о нас подумали доктор Тайсон с констеблем.

— Сильно же я избегался.

— В каком смысле?

— Ну, я, вроде как, за тобой следил.

— Что ты делал?

— Не ерепенься — все не так страшно.

— Еще как страшно.

— Да нет же. Правда, это смотря как посмотреть…

— И как же надо смотреть?

— Ты пойми, я с такими уродами якшался, прежде чем нашел своих настоящих родных… Мне просто хотелось знать, что ты не такая психопатка, как остальные.

Довод показался вполне убедительным, и больше возражений не было.

— Я знаю, где ты работаешь, где живут остальные члены семьи, и все в этом роде. Самое основное.

Я промолчала: его настороженность не назовешь безосновательной.

Констебль Чанг кашлянул. Доктор Тайсон задержалась в палате; как бы она ни была завалена работой, ситуация складывалась не рядовая.

Джереми сказал:

— Лиз… Мам. Тебе просто удобнее считать себя бесчувственной и бессердечной. Да только тут ты ошибаешься. — Он умолк. Меня посетило какое-то странное чувство, будто в этот миг в его голове что-то растаяло и потекло. — Кажется, я сейчас отключусь, — сказал Джереми и закрыл глаза.

Доктор Тайсон сосчитала его пульс, взглянула на нас с констеблем и сказала, что пациент некоторое время проспит.

— Можно мне остаться? — спросила я.

— Конечно.

Джереми мгновенно провалился в сон, а я тихо сидела рядом и сжимала в руке зябкую ладонь собственного сына. В стороне на стуле я заметила какие-то дурацкие сетчатые чулки и черное дамское белье. Констебль Чанг перехватил мой взгляд и пояснил:

— М-м-м, его в этом нашли, парень был весь накрашен. Сестра отмыла.

В памяти немедленно всплыли воспоминания о страшной детской находке: ежевика; непонятный наряд, в который был разодет мертвец; запах креозота с железнодорожной эстакады.

Заглянув мне в лицо, доктор вызвалась развеять мои предположения:

— Думаю, он оделся на маскарад для шоу ужасов Роки Хоррора. В Ридже часто проводят полуночные представления. Я в свое время туда ходила, когда все только начиналось.

— Он поправится? — спросила я.

— Сейчас — да. Может быть, и в следующий раз, а вот за будущее не ручаюсь.

Непрошибаемая логика. Рука Джереми потеплела. Я взглянула на Чанга, и тот пожал плечами.

— Вы никогда не видели собственного сына?

— Нет.

— Шутите.

— Правда. То есть, я знала, конечно, о его существовании, но…

А что «но»? «Не думала, что это тот красивый юноша, который лежит передо мной на больничной койке».

— Сколько ему?

— Двадцать.

— Двадцать?

Шипение текущего по трубке кислорода, который питал легкие моего сына, вернуло меня далеко в прошлое, в Рим. Оно отнесло меня на два десятилетия назад, к той ночи, когда толстая и некрасивая девочка из Канады стояла на плоской крыше неподалеку от Колизея, под струями воды. Мне было шестнадцать, мы взрослели в эру кислотных дождей (вот, кстати, тема, давным-давно всеми позабытая, а ведь в те годы небеса поливали Европу аккумуляторной кислотой). Помню, я смотрела на Колизей и прилегающие здания под сизым, как голубиное крыло, небом. Глубокая ночь выходного дня, город давно уснул. Едкая влага омывала памятники из мрамора и белого итальянского известняка, а мне так и чудилось, будто они шипят и трескаются, за год теряя тысячелетнюю целостность; на моих глазах растворялась история… А всего-то шипел кислородный вентилятор легких.

Я подалась поближе к Джереми и поцеловала его в щеку.

То, что я решила отправиться в путешествие, да еще в Рим, повергло в ужас всех собравшихся за обеденным столом. Вообще сама мысль поехать на экскурсию с латинской группой наводит на окружающих безмерную тоску. А это не вполне справедливо. У нас был не класс, а гремучая смесь: и те, кто окончательно двинулся на языках, и взбалмошные сынки известных литературных дарований, и рассудительные девицы, мнящие себя будущими докторами наук. По сути — единственный забавный класс, в котором мне довелось учиться.

Лесли недавно окончила школу, порхала туда-сюда по малейшей прихоти и потому считалась в нашей семье главной путешественницей. В девятом классе она ездила на десять дней в южную часть Англии; едва получив аттестат, отправилась в Новую Шотландию, где три недели подавала постояльцам одного отеля завтрак в постель. Оба путешествия изобиловали сексом и скандалами.

— В Рим? — удивился отец. — Это вчерашний день. Надо двигаться вперед. Слетай в Хьюстон, Сан-Диего, в Атланту, наконец. — Папу всегда привлекала лишь новизна. Увидев церковь пятнадцатого столетия, он придал бы ей не больше значения, чем морской раковине, что в изобилии валяются на песке под ногами.

— Ты еще не доросла до таких поездок, — возразила мать.

Уильям, который был старше Лесли на год, сказал:

— Шестнадцать — в самый раз. Ты решила, что едва она сойдет с трапа, к ней тут же начнут приставать? Не глупи.

— Ох уж эти итальянцы… — Мамочка была не до конца уверена, что даже с моими формами и непритязательными нарядами я так непривлекательна.

— Они ничем не отличаются от англичан, мама. Мужчин не переделать. — Сам факт, что восемнадцатилетняя Лесли дерзнула отпустить столь смелую банальность, безоговорочно навязав свое мнение присутствующим, свидетельствовало о несокрушимой вере сестрицы в силу собственного обаяния и полном отсутствии такового у меня.

— Наверное, ты права, — уступила мать. — А деньги откуда?

— У меня есть кое-какие накопления, — ответила я. — Я сидела с детьми и собирала бумагу на вторсырье.

— Неужели ты совсем не тратила? — Брат был бесконечно изумлен. — Тоска. Вообще ничего не покупала? Ну, даже блузку? Хотя бы гигиеническую помаду?

— Ничего.

Лесли поинтересовалась:

— А в чем поедешь?

Отец сказал:

— Попридержи коней, дочурка. Кто сказал, что Лиззи вообще куда-то едет?

— Помолчи, Нейл, — вмешалась мать. — Пусть девочка расширит кругозор. — Она опять начала говорить обо мне в третьем лице. — Бедняжка ничем не интересуется: у нее в комнате ни одного плаката.

— Полностью с тобой согласен.

Впрочем, для моего прагматичного отца, верящего только в правила и устои, главным аргументом было то, что платить ему не придется — остальное значения не имело.

Родители… Самые обыкновенные, вероятно, родители. Как и у всех. Без черезмерностей и перегибов, они, видимо, закончили бы жизнь, как и большинство предков: искали бы что подешевле, страсть как не любили расставаться с барахлом и делили бы между собой обязанности по дому. Папа возился бы в гараже, а под соседней крышей ровно в шесть вечера можно было бы отведать приготовленный мамой по всем правилам разумного ведения хозяйства ужин — форма одежды свободная, но лучше вязаные кофты.

Отец погиб в 1985-м; мне тогда исполнилось двадцать пять. Он заснул за рулем, когда ехал в Гонолулу; в лобовую вмазался в грузовичок «исудзу» с тремя местными детишками в кабине. Мать не пострадала, однако ничего не помнит. Забавно — папа кажется таким далеким. Он всегда был немногословен, и как результат — я его почти не помню. Молчун может показаться задумчивым или одухотворенным, и все же, если он безмолвствует слишком долго, о нем попросту забывают. Перед моим отъездом в аэропорту отец вручил мне пятьсот долларов в лирах — для него это то же, что для нормального человека нанять биплан и вычертить в небе «До свидания!». В сущности, отец был добрым человеком.

А тогда вечером, пока все еще сидели за столом, сестрица раздобрилась:

— Знаешь, у меня есть пара необъятных свитеров — тебе будут в самый раз.

— Спасибо, Лесли.

— Вся в синяках вернешься, тебя там за прелести защиплют. — Уильям хотел проявить своеобразную галантность, намекнув, что и я могу быть желанной, несмотря ни на что.

— Прекрати, Уильям, — одернула его мать. — Не забывай, в Рим едут дети из латинской группы, а не твои приятели-лихачи. Кстати говоря, на прошлой неделе я немного снизила скорость на Кросс-Крик; так вот, твой дружок Алан Блейк показал мне неприличный жест. Он меня не рассмотрел, а я его узнала и больше не хочу видеть этого негодяя в своем доме. Тебе ясно?

Уильяма больше интересовала предстоящая поездка младшей сестренки:

— Руку даю на отсечение, влюбишься в какого-нибудь красавчика с фабрики «Фиат».

— Да, назовем его Марчелло, пылкий идеалист, — добавила Лесли. — Бутылочка «Кьянти», потная рубашка, пикник на обочине автострады…

— Он тебя чуток пошлепает. Красавчик так легко распаляется…

— А ты за него убить готова…

— Прекратите! — Мать была потрясена, что ее старшие дети, оказывается, так много думают о сексе. Единственным утешением служил для нее тот неоспоримый факт, что я девственница. — Лиззи едет в Рим, чтобы посмотреть на величайшие произведения искусства, попробовать, что едят римляне, и… — временно маму покинуло красноречие, — …стать серьезной и эрудированной молодой женщиной.

Даже мой собственный энтузиазм поубавился от такого болезненного представления о Риме. По правде говоря, я мечтала насытиться видом обнаженных статуй. Я стеснялась смотреть журналы в специализированных магазинах в той части города, куда от нас добираться с тремя пересадками. В магазине я терялась, как последняя размазня, и дальше полок с вязальными каталогами не заходила. Зачем вообще понадобилось выставлять на витринах это вязание? Истинная клиентура подобных заведений скрывается у дальних стоек (главным образом мужчины в длинных плащах и париках, окутанные ореолом стыда).

Я никак не могла представить себе город, где улицы украшают не виниловая обивка и штукатурка, а гениталии. Мне обязательно надо было увидеть все своими глазами. Остававшиеся до вылета нашего чартерного рейса недели стремительно шли на убыль, а мне казалось, что вот-вот грянет студийный гонг, и под громкий хохот сообщат, будто все это розыгрыш.

До глубокой ночи я просидела в палате Джереми. Тишину не нарушало почти ничего, только скорбно посапывал кислородный вентилятор, временами оживала система внутренней связи в соседнем отделении да порой с улицы доносился рев мотоцикла. Джереми лежал, плотно смежив веки, а я ломала голову, что скажу ему, когда он проснется — впрочем, как оказалось, мучения были напрасны. Часа в три утра сын открыл глаза и сообщил:

— Моего имени нет в Книге жизни.

Хотя я и не поняла, что он имеет в виду, но ответила:

— Не глупи. Есть, конечно.

— Нет, ты просто не знаешь: когда меня вытащили, я был на полпути в ад. А меня оттуда выдернули и, будто пружиной, закинули обратно, в это здание. — Он стиснул мое запястье. — Из меня чуть дух не вылетел.

— Джереми, ты не попадешь в ад. — Сыну явно было не до задушевных бесед, и к лучшему: мне тоже особенно болтать не хотелось. — Ничего страшного не произошло: накачался вчера веселящей дури на вечеринке, а теперь пришел черед расплачиваться. Такая дрянь здорово башню сносит.

— Давай о чем-нибудь другом поговорим.

— Легко.

Мы оба чувствовали себя по-дурацки. Парень спросил:

— Кстати, ты думала эти годы, что скажешь мне при встрече?

— Конечно. А ты?

— Ну…

В палате снова стало тихо; на этот раз мы оба испытали облегчение. Я сказала:

— Насколько я поняла, обойдемся без речей.

— Слишком сентиментально получится.

— Что верно, то верно.

— Мне и так уже гораздо лучше.

Я поинтересовалась:

— А как ты меня разыскал? Я не один год пыталась тебя обнаружить — все безрезультатно. Правительство у нас такое упертое, когда дело касается опеки…

— Хм, любую информацию выудишь, если спишь с кем надо. Сам удивляюсь. — Он так запросто рассуждал о подобных вещах, точно речь шла о домоводстве.

— Наверное.

— Из меня получился бы неплохой шпион.

— Да уж; я за четыре года ни разу не заметила слежки. Ты когда последний раз заправлялся?

— В смысле, едой?

— Ну не бензином же. Конечно, едой.

— Вчера перехватил кусочек пиццы за девяносто три цента. На завтрак.

Столь необычная цена — изобретение местных коммерсантов; с налогом выходит ровно доллар.

— От пиццы столько же проку, как от жареного бинта.

— Я свистнул упаковку сыра в супермаркете на Дэви-стрит.

— А какое это отношение имеет к нашему разговору?

— Самое непосредственное. Сыр в пиццерии — настоящая валюта; главное, чтобы упаковка была цела. Угостят бесплатно; может, еще и пять баксов дадут.

— Ты не боишься попасть в полицию за пять баксов и кусок разогретого в микроволновке пластыря?

— Да не суетись. Если за руку поймают, тогда на выбор две схемы: либо тебя сдают копам, либо щелкают на «полароид» с этим несчастным куском сыра. Почти все его тырят. А потом просто запретят там снова появляться — и дело в шляпе. У них вся стена обклеена наглыми рожами, и везде сыр. Так что полицейское досье мне не светит. Максимум — ритуальное унижение.

Эта история вызвала у меня неподдельный интерес, о чем я не преминула сообщить:

— Спорим, я кое-что про тебя знаю.

— Что же именно? То, что я кажусь тебе уличным отребьем?

Я вздохнула.

— Хм, Джереми. Напомни, может, я что-нибудь путаю? Наркотики, передозировка, чулки-сеточки, кража сыра…

— Я раньше был отребьем.

— Ну ладно, пусть.

— Только я уже несколько лет не бродяжничаю.

— Приятно слышать. — Я задумалась. — Так, значит, можешь, если захочешь? В смысле, завязать?

— Да. Во всяком случае, мне так казалось до вчерашнего дня. Меня подруга нарядила для шоу Роки Хоррора. Ее Джейн зовут.

— Доктор так и сказала.

— Тайсон? Бог ты мой, ей давно пора под капельницу с морфием, а потом запереться на выходные со спортсменом-теннисистом. У нее с работой явный перебор. Это сразу в глаза бросается.

— Тут ты, пожалуй, прав.

— А лицо почему опухло?

— Зубы мудрости удалила четыре дня назад.

— Больно?

— Да нет, меня всю обкололи.

— А как насчет поделиться заначкой?

— Ни за что! — Я изобразила негодование.

— Попытка не пытка.

Тут я поинтересовалась самочувствием Джереми. Он смолк. Я окликнула его:

— Э-эй.

Парень погрузился в себя. Так вот, запросто: взял и померк.

— Джереми? Невероятно. Тебе плохо, лежишь больной, а мы рассуждаем… про какой-то дурацкий сыр. Глупо. Прости меня.

Он сжал мои пальцы. И как давным-давно, на железной дороге, когда я вцепилась в корзину с ежевикой, я даже не заметила, что все это время мы держались за руки.

— Может, позвать сестру?

Сын покачал головой: «нет», да так энергично, что я удивилась.

— Слушай, что происходит? Давай выкладывай.

— Все плохо. Из рук вон плохо.

— Ты про что? Про ту темень?

— Нет. Про свою жизнь. Где я только не побывал.

— А-а, дело в семье… Или их было несколько?

— Это еще полбеды. Временами меня уводят картины.

— Как понять, картины?

— Знамения. Те, что являются людям незадолго до конца света.

«О Господи, не успеешь оправиться от одной неожиданности, тут же другая — с пылу с жару».

— Горящие киты выбрасываются на берег; маргаритки разбиваются, словно стекло; мешки денег вымывает прибоем; деревья, которые сдуваются точно воздушные шары…

Я заподозрила, что он еще под кайфом, но Джереми сам догадался:

— Меня не глючит. Все уже прошло.

— Джереми, я не религиозна.

— Я могу бежать… мы можем бежать, да все равно скрыться не получится.

— От чего?

— От воли Всевышнего.

К подобному повороту я оказалась не готова и просто смолчала.

Он продолжил:

— Я прокаженный. Мне нужен мессия прокаженных. — Он взглянул на меня. — Как у Дэвида Боуи2.

— А-а, Зигги Стардаст. Как же, как же. Он взглянул на зашторенные окна.

— Этому падшему миру настанет конец. Я хотя бы увидел, каким он был до заката.

— Наверное.

— Знаешь, иногда она так прекрасна… в смысле, Земля.

— Послушай, Джереми, я… хм, я не такая, как ты. Мне тяжело воспринимать красоту. — Парень, вероятно, так же одинок, как и я. Может, одиночество сидит в генах. Не исключено, однако, что он в своем изгнании ярко сверкал, а я вяло мерцаю, как негодная флуоресцентная лампа.

Сын сказал:

— Да ладно, я тебя просто дурачу.

— Зачем?

— Так жить интереснее. — Он снова отвел взгляд к окну. — Мне бы поспать теперь.

— Поспи.

— А ты будешь здесь, когда я проснусь? Я подумала и ответила:

— Да.

— Спокойной ночи.

После той чудовищной находки я несколько недель не могла успокоиться: следователи, ведущие дело, явно не нуждались в моей помощи. Мне-то казалось, что я, как человек, который обнаружил труп, имею полное право участвовать в поисках убийцы. Власти не торопились обнародовать подробности преступления, о котором, на мой взгляд, должны были кричать заголовки всех бульварных газет: «Лесоруб-трансвестит разрублен надвое; страшная находка у железнодорожного полотна к северу от бухты Подковы». Подозреваю, что полицейские Западного Ванкувера обзавелись автоматическими определителями номеров еще тогда, когда об этих хитрых устройствах никто и слыхом не слыхивал; когда бы я ни позвонила, в участке словно знали, кто на проводе, и дамочка на телефоне заранее настраивалась на снисходительный тон. Я стала сама наведываться к копам, и теперь ко мне «снисходили» уже лично. Тогда я начала навещать полицейские конторы других муниципалитетов и требовала, чтобы со мной поговорили или хотя бы просто выслушали. План сработал — правда, несколько неожиданным образом. Как видно, стражей порядка страшно веселило, что какая-то малолетка обивает пороги и требует, чтобы ей разрешили раскрыть преступление, совершенное в другой части города. Да уж, неплохой повод подшутить над коллегами.

Я ликовала, когда получила наконец отзыв со стороны местных властей: мое чувство собственного достоинства было удовлетворено. Однако миг триумфа оказался краток. В один прекрасный день в нашу дверь постучали двое полицейских. Они поделились со мной доступной (и довольно скудной) информацией о преступлении, а затем попросили родителей припрячь меня к какому-нибудь отвлеченному занятию. Думаете, родные встали на мою защиту? Ничего подобного. Противно было слушать их жалкие реплики:

«Надо было отправить Лиззи в летний лагерь… Когда начнутся уроки в школе?… Девочке совершенно нечем заняться в свободное время… Нам очень неприятно, констебль; мы сделаем все, чтобы она вас больше не побеспокоила».

Смею вас заверить, что, пока я выбивала информацию о трупе, мои сверстники не теряли времени даром. Они напивались вдрызг, барахтались в бассейнах с особями противоположного пола, пекли пончики в ночную смену, вламывались в чужие дома ради острых ощущений, уговаривали отцовскую «Смирновку», доливая недостающее водопроводной водой, стреляли из дробовиков по кабриолетам, воровали из магазинов осеннюю одежду. Они тоже проявляли чудеса изобретательности. Кто как мог.

Вскоре после финального визита в полицию я гуляла по окрестностям в поисках брусники и оказалась перед домом Адамсов — примерно десятым по счету от нас. Детишек, насколько я знала, отправили в провинцию, а оба родителя, мистер и миссис Адамс, днем всегда были на работе. Сама не заметила, как направилась к их парадному входу и постучала в дверь. Я решила, что если мне откроют, то просто скажу, что искала детей. Никто не отозвался. Я обогнула дом со стороны гаража и постучалась с черного входа — опять безрезультатно. Тронула ручку, и дверь отворилась. Я вошла.

О, какое пьянящее чувство охватывает, когда оказываешься в чужом жилище — там, где тебя быть не должно. Словно ты возвращаешься с каникул и после долгого перерыва ступаешь на порог собственного дома, вдыхая его позабытый запах. Такое чувство, наверное, испытывают следователи, которые обходят округу, разрабатывая версии. Или привидения, вернувшиеся на этот свет — не пугать, а лишь ненадолго освежить в памяти прежние места и минувшие дни.

С тех пор как я впервые самостоятельно попала в дом Адамсов, лето мое напоминало унылую череду будней, которые время от времени перемежались нечаянными вторжениями. Я гуляла по окрестностям, находила какой-нибудь дом с пустым навесом для автомобилей, смело направлялась к парадному входу и нажимала кнопку звонка. Если никто не отзывался, я пробовала ручку, и очень часто оказывалось не заперто. Тогда, приоткрыв дверь, я заглядывала внутрь, окликая вымышленную хозяйку: «Келли? Келли, ты дома?» Я рассуждала так: если кто-нибудь отзовется, просто сделаю вид, будто ошиблась. Даже если я сбегу, в самом худшем случае мне грозит… а ничего не грозит. На преступницу я не похожа, и если отбросить некоторые детали, то ничего противозаконного я не делала: мне лишь хотелось попасть туда, где меня не ждали. Хотелось тишины и новых впечатлений. Больше всего я любила копаться в шкафчиках, причем самым захватывающим были, конечно же, спальни. Заглянуть в верхний ящик ночного столика — что может быть занимательнее? Ты словно дегустируешь самые потайные уголки души другого человека, вызнаешь его сокровенные тайны. Чего там только нет, в этих ящиках! Ножи, кастеты, пилюли, презервативы, старые любовные письма. Противозачаточные таблетки, золотые монеты, порнография, паспорта, завещания… Однажды даже наткнулась на «люгер».

Само собой, я постоянно прислушивалась: вдруг к дому подъедет машина или начнут возиться с дверным замком. А однажды был случай, когда едва удалось вовремя сбежать — кто-то бросил ключи на столик в гостиной. Я мигом нырнула в окно. Жаль. Мне так нравился их семейный альбом: я сидела и вычисляла, кто кому кем приходится, пыталась выявить семейных заправил и пугливых овечек, ну и, конечно, очень интересовала внешность: кто покрасивее, а кто так себе.

Но даже во время таких вылазок для меня оставалось одно табу: порнография. Наедине с собой я не смела взять в руки журнал и перелистнуть первую страницу. И это та самая девочка, которая заглянула под юбку мертвому трансвеститу. Но так ведь то — смерть, а тут — секс. Как я уже упомянула, я ехала с несколькими пересадками в другую часть города, чтобы посмотреть на обнаженные тела, и каждый раз отступалась у цели, нервозно пялясь в витрину с «Ньюсуик» и журналами по вязанию.

Итак, мы летели чартерным рейсом в Италию. Похоже, все в нашей группе, кроме меня, были влюблены или находились в поисках сего прекрасного чувства, будто это какой-то новый ресторан, о котором они наслышаны. Элиот, главный заправила и хулиган нашего класса, влюбился в Колин, будущую врача «ухо-горло-носа»; та, в свою очередь, с ума сходила по Алану, будущему представителю салона «Вольво», который обожал Кристи Парке (она мечтала стать консультантом в оранжерее), и так далее. Пятнадцать лет спустя я узнала, что сама Кристи грезила о нашем учителе латыни, мистере Вердене, по кличке Пузо. Как-то раз, в одно хмурое воскресенье, я буквально нос к носу столкнулась с ними на Грэнвил-Айленд у прилавка с круассанами. Вокруг галдели сварливые чайки, сновали усталые туристы, лоточники с бубликами и ужимистые мимы. Мистер Пузо очень гордился своими волнистыми волосами и будто старался выставить их напоказ. Он сильно располнел и теперь, наверное, подбирал одежду в специальных магазинах для «богатырей». Кристи нисколько не изменилась — ну, разве что немного увяла кожа, намекая на чрезмерное пристрастие к пляжному загару. Мы зашли выпить чашечку кофе и обменяться парой приятных воспоминаний о давнишней поездке в Италию. Не скажу, что Кристи плохо ко мне относилась, и все же друзьями мы никогда не были. А потому ее нынешнее расположение показалась несколько неожиданным.

Вспоминая нашу поездку, она пожаловалась:

— Ужас, а не перелет. Все вокруг курили, кресла — с носовой платок, и кормили какой-то пастой для космонавтов. Я так желудком мучилась! До самого дома.

— И мне живот покоя не давал.

— А все-таки отхватила я своего учителя.

Мистер Пузо поспешно уточнил:

— Мы встретились на школе танца «в линейку»3. Только не подумайте, будто в той поездке произошло что-то предосудительное, ни в коем случае.

Я сказала:

— А помните ту кошмарную заправочную станцию? — Все туалеты в нашей гостинице были забиты самым настоящим папье-маше, потому что сантехники на целый месяц ушли в забастовку — вот и пришлось изыскивать другие средства.

— О-о, такое не забывается. А ребята из обслуживающего персонала — никогда не видела таких красавчиков!

Мистер Пузо взглянул на Кристи.

— Мне ты ничего такого не рассказывала. — Пригубил коктейль «Американо» с горькой настойкой, сладким вермутом и содовой. — Я чуть рак в той поездке не заработал.Нет, теперь меня в подобные авантюры калачом не заманить. За вами, сорванцами, не уследишь — только и смотри, чтобы кто не пропал и не покалечился.

За столиком повисло неловкое молчание, и взгляд Кристи остановился на моем безымянном пальце без обручального кольца.

— Лиз, ты так и не вышла замуж?

— Я? Нет. Не нашла свою половину.

— М-м-м.

Поверьте на слово: как только человек, у которого с личной жизнью порядок, узнает, что у меня никого нет, его взгляд начинает блуждать. Мне захотелось привлечь внимание собеседников:

— А знаете, из того, что я видела и слышала в разных ток-шоу, у меня сложилось весьма определенное понятие о личных отношениях. — Пузо и Кристи взглянули на меня, как на сумасшедшую. — Я, конечно, не сижу целыми днями перед телевизором, но когда удается посмотреть, то все запоминаю, слово в слово.

— Вот как?

— Еще бы. В одной передаче игрокам задали вопрос: сколько раз в жизни человек способен влюбиться? Ответ: шесть.

Кристи удивилась:

— Шесть?

Мистер Пузо сказал:

— По-моему, это чересчур. На чем основываются подобные вычисления?

— Понятия не имею. Зато легко объяснить, почему люди заводят романчики на стороне. Внутри большой любовный резерв сидит — вот они и торопятся его израсходовать. — Кристи и ее муж обменялись такими взглядами, что стало сразу ясно: я задела за живое — правда, не понятно, за что именно. Они поспешно встали, так и не допив кофе.

Кристи стала прощаться:

— Приятно было повидаться, Лиз.

Мистер Берден явно злился на Кристи (я так и не поняла, из-за чего). Он сердито попрощался со мной, и они ушли прочь, туда, где птицы копались в отбросах, прохожие сновали по своим делам, и уличные музыканты фальшиво распевали Нейла Янга.

Глядя вслед удаляющейся парочке, я все удивлялась, как сильно изменился мистер Берден. Так уж вышло, что учитель латыни преподавал физкультуру — единственный в своем роде случай; Берден неизменно щеголял в толстых белых носках из плюшевой ткани и серой куртке-кенгурятнике; на шее болтался извечный тренерский аксессуар: никелированный свисток. Меня мистер Пузо почти не замечал; он и имя-то мое запомнил лишь на второй год. Ему даже не нравилось, когда я поднимала руку — просто потому, что вызвалась я, а не кто-нибудь другой.

Только не думайте, будто у меня очередной приступ самобичевания. Вовсе нет. Я не испытывала неприязни к самой себе. Никогда. Подростком я вообще ни о чем подобном не задумывалась — ведь мне никто не объяснил по-хорошему, как важны для человека внешность и фигура, а во взрослой жизни — деньги и власть. Уильям с Лесли в этом деле толк знали, и мне они казались почти кинозвездами. Уже потом, повзрослев, они стали моими друзьями и советчиками, просветив меня на тему устройства мира. А до той поры я наивно и твердо верила, что все мы выходим в жизнь с равными (более или менее) шансами на успех, а потому и вела себя соответственно.

Сначала мы приземлились в Монреале, и нас перевезли в другой аэропорт, Мирабель, в часе езды от первого. Пришлось целых шесть часов проторчать в зале ожидания — сильно задерживался рейс, который должен был перенести нас через Атлантику. Когда же самолет наконец подали, вся наша группа, включая и самого мистера Пузо, едва переставляла ноги. Мы, спотыкаясь, ковыляли по узким проходам «Боинга 747»; в голове гудело от недосыпания и непривычной пищи. От радостного волнения, предшествовавшего полету, не осталось и следа. Элиот набрался в баре хлебной водки, и теперь его рвало. Я сосала таблетки от тошноты, из-за которых неприятно пахло изо рта, но в сон меня не клонило. Когда мы пролетали над Ирландией, звуки и предметы словно начали сливаться воедино; помню, у ребят на щеках отпечатались ямочки от твидовой обивки подголовников. А потом — наверное, уже где-то над Францией — мистер Пузо встрепенулся, как на утренней физкультуре по понедельникам, и проорал: «Подъем! Приземление через час!»

Я сидела в больничной палате и, глядя на мирно посапывающего Джереми, гадала, что же ему сейчас снится. Так, пытаясь понять, что за парень мой сын, я и сама незаметно уснула. За двадцать лет человек не успевает до конца повзрослеть, хотя как личность он уже сформировался, тем или иным образом. Я не заметила ни дорожек от иглы на его руках, ни татуировок, но задумывалась о его детстве и… понятия не имела, что мне теперь с ним делать.

Когда взошло солнце, а Джереми даже не шелохнулся, несмотря на суету сестер в коридоре, голоса пациентов и включившиеся в работу аппараты, я оставила сыну записку, в которой дала четкие указания позвонить, как только он проснется. И поехала домой. Несколько часов я не вспоминала о своих зубах, и теперь челюсти ныли. Впервые за многие годы квартира не показалась мне тоскливой — скорее в ней ощущалось какое-то напряжение.

Я не могла ни присесть, ни прилечь. Хотя ночь выдалась бессонная, энергия била из меня ключом. Я чувствовала себя как человек, в жизни которого появилось что-то новое, и поэтому занялась пустой, однообразной ерундой: раздвинула шторы, прошлась по квартире с мешком для макулатуры и собрала ненужные журналы, помыла полы и окна. Покончив с уборкой и оценив чистоту и порядок, я решила, что теперь сюда напрашиваются цветы. Так что завела машину, сгоняла в один магазинчик в западной части Ванкувера, где почти в середине лета можно купить крепкие белые пионы, и вернулась домой, наслаждаясь прохладой раннего летнего утра. Знать бы, что от недосыпания я становлюсь такой деятельной, давным-давно ограничила бы себя в ночном отдыхе. Самочувствие было превосходное и настроение отличное.

И тут, через восемь полос от меня, по ту сторону автострады я заметила нечто, что сначала показалось мне черной собакой, бредущей вдоль кромки дороги. Однако это было не животное: мой Джереми на четвереньках полз на запад. Бог ты мой!

Я рванулась вбок, одним махом пересекла три полосы и, резко саданув по тормозам, остановилась на обочине. Выскочила из авто — и прямиком на противоположную сторону; пересекла среднюю линию и оставшиеся четыре полосы встречного движения, выкрикивая имя сына. Он заметил меня, улыбнулся, помахал рукой и пополз дальше.

— Ты что, ненормальный? Ты что творишь-то?

Джереми не остановился, и мне пришлось идти рядом.

— Ползу к солнцу. В бухту Подковы, — ответил он.

— За каким фигом?

— Там свет. Меня после вчерашнего к свету тянет.

— До бухты пятнадцать миль. И почему ползком?

— Это поза смирения. Нелепо вести такие разговоры.

— Почему бы просто не пойти с опущенной головой? Это тоже смиренная поза. — Я пригляделась к нему: он разодрал в кровь ладони и колени. — Джереми, ты порежешься. — На асфальте поблескивало битое бутылочное стекло. — Ну хватит. Вставай, а то не хватало еще перед копами объясняться. — Меня сильно занимал вопрос: почему до сих пор никто не вызвался ему помочь или, на худой конец, не арестовал?

— Я вполне способен о себе позаботиться.

— Тогда докажи, что ты взрослый человек: встань. Джереми, ты под кайфом?

— Нет.

— А записку мою прочел?

— Ага. Хотел позвонить тебе, когда доберусь.

— До бухты Подковы?

— Мне казалось, что туда вполне реально доползти.

Я все шла рядом, мимо проносились машины — казалось, картина никого не беспокоит (мало ли вокруг ходит полных женщин и ползает молодых людей).

— Ты сколько уже прополз?

— Пока немного.

— Господи.

Вдруг парень взглянул на меня и сказал:

— Ладно, такое предложение: ты немножко со мной проползешь — и хватит на сегодня.

— «Немножко» это сколько?

— Отсюда — вон до того брошенного колеса. Рукой подать.

— Идет.

Вот таким образом я ползла по Трансканадской магистрали на пару с сыном. Я слышала, что, став родителями, люди забывают о себе и плюют на собственное достоинство. Можно сказать, теперь я лично проходила ускоренный курс.

Он спросил:

— Как вчера спалось?

— Глаз почти не сомкнула. Однако чувствую себя прекрасно.

— Рад слышать. Чем занималась?

— В квартире прибралась. — Мимо с гудением проехало несколько машин, а вот то, что полицейские до сих пор не объявились, вызывало серьезные опасения за судьбу нашей цивилизации. — Еще за букетом съездила. Цветы не покупала уже лет — м-м… да никогда в жизни.

— Прелесть. А какие?

— Пионы.

— Какого цвета?

— Белые.

— Нежные, да?

— Очень.

— Люблю пионы.

Прохлада цветов сильно контрастировала с уличной пылью, щебнем и раскаленным асфальтом.

— Ты правда никогда раньше не дарила себе цветы? — Несмотря на слежку, некоторые стороны моей жизни так и остались для него загадкой.

— Себе? Никогда.

— Почему?

— Да потому что это классический способ побороть одиночество — такому в книжках учат. «Вы заслуживаете, чтобы вам дарили цветы! Купите себе букет». Ты представь: если мужчина заходит в магазин и рассматривает книгу на тему одиночества, все присутствующие дамочки шеи себе сворачивают, глядя на него. А если женщина интересуется той же книжкой — магазин мигом пустеет.

— Значит, тебе одиноко.

— Ну естественно, мне одиноко. А кому в наше время не одиноко? — Мы почти добрались до цели. — Наверное, тебе этого еще не понять. А вот и колесо. Изумительно.

Я не успела подняться, как он подскочил с проворством русского гимнаста и протянул мне руки. Приятно все-таки, когда тебе помогают. Ладони у него горели, местами запеклась кровь и налипли комья слипшейся грязи. У меня порвалась штанина и сломался каблук. Я нагнулась и сняла туфлю.

Джереми сказал:

— Давай вторую. — Я протянула ему то, что он просил, и сын оторвал второй каблук. — Вот так. Теперь ровно.

— Спасибо. Только давай дорогу перейдем без приключений, и можешь заказывать любое солнце, какое пожелаешь. С ветерком домчимся.

Лишь в машине, в прохладе кондиционера, я заметила, как быстро мчится кровь по сонной артерии, как сильно стучит в висках.

— Тебе пора подкрепиться, — сказала я. — Дома что-нибудь приготовлю.

Он держал на коленях пионы и тоскливо смотрел на солнце. Впервые я серьезно задумалась, в себе ли Джереми. «Да ладно, Лиз, рассуждай здраво. Ты, одинокая женщина, позволила войти в свою жизнь незнакомому человеку». Еще я пыталась понять, насколько глубоко в нем сидит его религиозность. Язык у парня подвешен хорошо, однако на глашатая какой-нибудь секты он не тянет. Видимо, тут дело в воспитании. Этой темы мы еще не касались. Ну и, само собой, меня не могла не волновать история с наркотиками.

— Ты лекарства какие-нибудь принимаешь?

— Нет.

— Я, видимо, не так выразилась. Тебе прописали, но ты бросил?

— Нет.

— Пудинг любишь?

— Что люблю?

— Шоколадный пудинг. У меня дома из еды только мягкое. — Я коснулась щеки. — Зубы мудрости.

Мы оставили машину и молча вошли в подъезд. Внутри было прохладно — совсем как в тот день, когда я вернулась от хирурга. В лифте я предложила Джереми самому нажать кнопку. Оказалось, что этаж он знает не хуже меня, помнит и номер квартиры.

Он прошел по комнатам, осмотрелся. В отличие от Донны сын не стал притворяться.

— Знаешь, твоя квартира стоит трех сиротских приютов. Одуреть можно от тоски.

— А мне все равно: я не большая ценительница красоты.

— Однако цветы тебе нравятся? — Он опустил букет в раковину.

Я обшарила нижний шкафчик в поисках хоть какого-то подобия вазы.

— Знаешь, что отличает одиноких людей? — продолжила я. — Им не дарят вазы. Если бы я была министром, то издала бы указ: бесплатно раздавать вазы одиноким.

— Вот это пойдет, — сказал он, обнаружив на холодильнике пустую жестянку из-под печенья. — Главное, чтобы не протекало, а края я подрежу. Давай руку. — Сын помог мне встать. — Пионы так приятно пахнут. Смесь лимона с любимыми духами пожилой дамы.

Джереми поднес цветок к моему лицу. Никогда раньше не замечала, как чудно пахнут пионы. Почему-то представились пушистые летние облака.

— Одно время я много с цветами возился — приемные родители припрягли вязать букеты перед церковью. Зато, если не слишком усердствуешь, можно и проповедь пропустить. Не всю, конечно, но добрую половину точно.

Он ловко подровнял ножницами стебли и прямо на глазах превратил пустую консервную банку и букет цветов в единственное стоящее украшение моего дома.

— Готово. Ты что-то про еду говорила?

Квартира будто ожила и залюбовалась собой. Пока мы с Джереми инспектировали шкафчики и холодильник в поисках пищи, я украдкой рассматривала его лицо. Он просек, и ему тут же все стало ясно.

— Ты не знаешь, кто мой отец, да?

— Без понятия.

Едва мы приземлились в Риме, голова пошла крутом, и в желудке стало нехорошо. Долго и нудно проходил досмотр иммиграционной службы — нас было много, и мы двигались еле-еле. Наконец полусонных бедолаг погрузили в автобус, насквозь провонявший дизельным топливом, турецким табаком и протравленный химией от паразитов. Мне было трудно дышать. Я-то еще надеялась — пройдет, только бы сесть, — ан нет. Во-первых, я никогда прежде не ехала в такой кошмарной колымаге; ее наверняка собрали в каком-нибудь Богом забытом местечке вроде Албании. Нелепые окна невероятных форм и размеров, коричневый корпус, разукрашенный звездами и полосками в тон, — одним словом, дикая конструкция. Я тут же возненавидела этот транспорт вместе с Италией и всем, что не являлось моим домом. На дорогах царило полнейшее беззаконие: в клубах сизого дыма толкались и фыркали маленькие яйцеподобные автомобильчики. Даже солнце здесь было другое. Меня переполняло нестерпимое чувство, что я слишком далеко от родных мест. Это теперь, наверное, Европа — одна гигантская «Икея», тогда же казалось, что очутился в чужом, непривычном месте.

Как бы там ни было, очень скоро автобус застрял в римской пробке, и я расплакалась, охваченная тоской по родине, по дому. Остальные ребята настолько устали от перелета и смены часовых поясов, что даже на сочувствие сил не оставалось: кто-то попросту закрывал глаза, чтобы меня не видеть, кто-то каждые сорок пять секунд отворачивался к окну.

Мистер Пузо вопрошающе взглянул на Колин, и та отмахнулась — мол, месячные. Учитель вздохнул и обратился ко мне несколько резковато:

— Лиз, что-то стряслось? Я покачала головой.

— Пойми, я ничем не смогу помочь, пока не узнаю, что тебя беспокоит.

— Домой хочу.

— Не поздновато ли спохватилась?

— Мне надо домой. Сейчас же. Отвезите меня обратно, в аэропорт. Хочу на самолет.

— Ты нервничаешь из-за того, что оказалась в чужой стране.

Я снова покачала головой.

— Вот… — Он сунул руку в карман пальто. — Возьми две штуки.

— Что это?

— Возьми, полегчает.

На тот момент я готова была ананас целиком проглотить, если бы мне пообещали, что он облегчит мои страдания. Откуда-то взялась и бутылочка сока «Оранжина». Я чуть-чуть отпила, проглотила пилюли и на следующие четырнадцать часов погрузилась в призрачную истому. За это время мы перебрались в бункер под названием «гостиница», где нам выдали по сваренному вкрутую яйцу и ломтику жирной солонины. Мальчишек увели в какое-то другое здание, куда — не знаю. Потом действие лекарства сошло на нет, и в голове неожиданно прояснилось. Тогда я поняла, что лежу на гостиничной койке в полной темноте. Девочки уже спали.

Было такое чувство, будто я отбываю наказание за политическое преступление. Подушка была размером с жвачку, матрас — жесткий, как галета. Я свернулась клубком и тихо заплакала, испытывая то, что свойственно лишь молодости — жалость к себе. После тридцати эту способность утрачиваешь: на смену ей приходит горечь.

Но я, пожалуй, забегаю вперед. Вернемся в ту кошмарную гостиницу с ее убогими, застиранными до дыр простынями и комнатами, насквозь пропитанными аурой несчастных, тоскующих по дому девчонок. Вернемся в Италию с ее сантехниками, бастующими тогда, когда тебе в любую минуту может потребоваться исправный унитаз. В гостинице дела с этим обстояли из рук вон плохо, хоть ведро подставляй. Я сползла с бугристого матраса и вышла на улицу. Меня мутило, точно желудок решил исполнить затяжной прыжок с парашютом. Уличные фонари заливали жженым желтушечным светом убогие промышленные постройки. Откуда-то издалека доносился гул автострады. Да, не такой я представляла себе европейскую страну. Теперь-то я понимаю, что тогда нас занесло в Европу будущего.

И хотя меня одолевала невыразимая тоска, я испытывала в какой-то степени и радость от переполнявшего мою душу чувства свободы (после двадцати пяти от него не останется и следа), Я завернула за угол и, к своему немалому удовольствию, обнаружила метрах в ста от гостиничного комплекса автозаправочную станцию. Называлась она «Эльф» и работала круглосуточно. Меня приметили издалека, и, должна заметить, к визитам юных чужестранок, дошедших до грани отчаяния, здесь уже успели привыкнуть.

Мистер Пузо действительно ничего не знал о наших ночных визитах в местный туалет — и неспроста; дело в том, что на станции работали самые красивые парни на свете: золотые изваяния с голосами, напоминавшими пение лир. И такие божественные существа прозябали на Богом забытой заправке на окраине города. А ведь в древности таких приносили в жертву богам: приковывали к скале и вырывали сердце. В довершение всего эти парни обладали не только физическими достоинствами, а еще были и обходительны, и милы — как в обыкновенном человеческом смысле, так и в смысле «шуры-муры». Причем даже со мной. Хм… Со мной больше никто никогда не флиртовал — ни до, ни после.

По-английски они разговаривали как школьники, с явным акцентом, который, на мой взгляд, одинаков у всех иностранцев: «Хелло-э, ян-э, леди. Гуд ив… э-э… нинг». Услышав подобное обращение, я залилась краской, а поскольку ничего, кроме латыни (на четверочку с плюсом), я не знала, было затруднительно объяснить, зачем пришла. Впрочем, там и без меня прекрасно были осведомлены о причине визита юной незнакомки: мне протянули ключ, точно хрустальный фужер с шампанским. И хотя ключ требовался срочно, я не спешила уходить. Райское блаженство. И что самое приятное — в уборной царила безупречная чистота; там даже стоял небольшой букетик ирисов, пусть и искусственных. И главное — внимание. Когда я вернулась в гостиницу, Колин успела проснуться, и я поведала ей о своем неожиданном открытии. Она вернулась полчаса спустя, светясь от радости, и сказала, что обожает Европу. За ночь не осталось ни одной девочки, которая тоже не полюбила бы эту милую часть света. Мы не могли дождаться, когда закончатся дневные экскурсии, чтобы снова сбежать к «эльфам» на станцию. Мерзавки. Пакостница природа.

Я не стала объясняться. Намочила под краном вафельное полотенце и отерла руки и колени. Мне казалось, Джереми будет убит горем из-за того, что я не знаю его отца, но он принял известие спокойно.

— Тебя изнасиловали?

— Нет.

— Связь по родственной линии?

— Нет.

— Неужели ты просто не в курсе?

— Все сложнее, чем ты думаешь, Джереми. Хотя, насколько я вижу, мы оба умираем с голода — так что давай сначала поедим, ладно?

Он стал извлекать из холодильника съестное — много чего у меня залежалось, я уже и сама позабыла: шнитт-лук, кусочек подсохшего сыра, бутылочка с маринадом.

— Так ты, судя по всему, и готовить умеешь, — констатировала я.

— Учился после школы. Моя «палочка-выручалочка»; что бы в мире ни произошло, повара всегда нужны. Даже если начнется апокалипсис, все равно кто-то должен будет солдатам картошку мять.

Парень подмигнул — совсем недавно его ужасали такие вещи, а теперь он обратил больной вопрос в шутку. После наших дорожных «поползновений» у меня уже не было сил дискутировать на тему религии.

Джереми вылил в миску яйца и ловко взбил их, попутно добавляя щепотки пряностей. Перед глазами мелькала кухонная утварь: впервые в жизни мне стало понятно, почему люди смотрят кулинарные шоу.

— Знаешь, когда я жил с шестой семьей…

— Погоди-ка, с шестой?

— Да, меня определили в шестую семью.

— Понятно, ну и?

— Однажды мы поехали в горную деревеньку на сельхозярмарку, на север, в Лак-Ла-Хаче. Так вот, подошел официант с гамбургерами, и я вижу: глаза у него разного цвета. Ну я, не долго думая, и ляпнул: «Ух ты, один голубой, другой карий». Так все семейство будто к стульям прилипло — сидели не шелохнувшись, пока парень не скрылся из виду. Мне невдомек, что же я такого сказал, ну и решил спросить. В итоге мой шестой папаша говорит: «А ты разве не знаешь, что это значит?» «Нет», — отвечаю. «Разный цвет глаз у людей, родители которых состояли в кровном родстве». Полный бред, согласись.

— Значит, вот какой была твоя шестая семья? — Меня словно зациклило на этом числе.

Он свернул омлет пополам и, уставившись в потолок, стал вслух пересчитывать семьи, в которых побывал за годы отрочества. На всякий случай, чтобы не ошибиться.

— Шестая, верно.

— А всего сколько было?

— Если не считать возвратов, то одиннадцать; а так — четырнадцать.

— Мне-то всегда казалось, что ты живешь где-нибудь рядом, в соседнем квартале, на свежем воздухе.

— Да, было бы здорово. Однажды меня усыновило семейство в северной части страны: лосось, ружья, пьяные за рулем и Бог. Когда я еще на горшок ходил, доброжелатели поведали, что я — приемыш; близняшки, на пару лет постарше, тоже периодически просвещали меня на темы родства. Тяжело пришлось: синяки, переломы, ожоги. Во втором классе я от них сбежал. Так и стал «проблемным» ребенком. Стоит один раз попасть в «черный список» — и пошло-поехало. Будешь все ниже и ниже опускаться по цепочке, пока не окажешься в какой-нибудь каморке в доме внешне благонадежных серийных растлителей, которые бы с радостью тебя прикончили, если бы не регулярные выплаты на твое содержание.

Что тут добавишь?

— Омлет пахнет бесподобно. Я, пожалуй, «Бейлиса» хлопну. Будешь?

— А другого ничего нет?

— Да вроде нет. Хотя подожди-ка: греческий ликер, анисовый.

— И все? Не густо.

— В доме выпивку не держу. Так и до пьянства недолго докатиться — как начнешь в одиночку закладывать…

— Предлагаю «Бейлис» с кофе. Кофе у тебя есть?

Да, кофе был. Люблю его. Немного сварила, добавила в чашки горячительного, и мы сели за стол.

Вам может показаться странным, но мною завладело такое чувство, словно я на свидании — вернее, именно так я и воображала себе свидания. От сего откровения меня словно пригвоздило к стулу. Наконец-то объявляется давно потерянный сын, а я болтаю с ним о породах собак, глобальном потеплении и взлете популярности Мэрайи Кери. И главное, меня ужаснуло то, что определенных тем мы упорно не касались: как он стал приемышем, нашей семейной истории, моих попыток разыскать его… Наверное, в этом и состоит основная ценность родных. Мы жаждем их общения, испытываем в них нужду не только потому, что много пережили вместе и о многом можно поговорить, а потому, что они четко знают — каких тем избегать. В этом смысле Джереми уже успел стать своим.

Трапеза подходила к концу, когда зазвонил телефон. Джереми был ближе и снял трубку.

— Квартира Лиз Данн.

Пауза.

— Нет, она не может подойти.

Пауза.

— Потому что мы обедаем. Что ей передать?

Пауза.

— Нет. Я уже объяснил, что мы обедаем. Она вам обязательно перезвонит, когда мы закончим.

Пауза.

— Да, передам. До свидания. — Он положил трубку. — Твоя сестра звонила.

— Ты не должен подходить к телефону!

— Почему? Тебе стыдно?

— Джереми, да она наверняка уже в службу спасения названивает.

— Зачем?

— Ты прекрасно знаешь зачем. По этому номеру никто никогда, кроме меня, не отвечал.

— У тебя не бывает гостей?

— А ты как думал? Нет, конечно.

— И тебе очень важно, что подумают родные?

— Да, важно. У меня других родственников нет.

— Теперь есть я.

— Просто я хотела, чтобы вы познакомились несколько…

— Как именно?

— Иначе.

Я представила себе, как поднимается занавес, грохочут фанфары, по сигналу выпускают стаю белых голубей, и рампа мигает тысячами пульсирующих лампочек…

Джереми стал собирать посуду. Я сидела за столом, погрузившись в задумчивость, в голове зудел какой-то однообразный шум. Я ждала, когда объявится Лесли, и она не замедлила прибыть ровно через восемь минут. Сестрица вызвала меня по домофону, и я ей открыла.

— Привет, Лесли.

— Лиззи, что за мужчина подходил к телефону? Ты же никого к себе не водишь.

— Ну спасибо, сестрица.

Сжимая в кулачке сотовый телефон, она энергично прошептала:

— Позвонить в полицию?

Я сказала:

— Неужели так дико застать мужчину у меня в квартире?

— А то! — Она зашла на кухню, ожидая увидеть там моего избранника. Я прошла следом, но за столом никого не оказалось. Из ванной доносился шум воды.

Лесли прошептала:

— Как его зовут?

— Джереми.

— Джереми? В наше время мальчиков так не называли.

— Он не наш сверстник.

В этот самый миг из ванной показался виновник светопреставления, с голым торсом, и обратился ко мне:

— Лиз, у тебя не найдется какой-нибудь рубашки на время? Моя совсем развалилась. — Тут он обратил внимание на гостью и, как ни в чем не бывало, проговорил: — Здорово. Я Джереми.

По реакции посетительницы можно было подумать, что из ванны выскочил танцующий песик Снуппи. Сестра пожала протянутую ей руку и в полном замешательстве ответила:

— Я Лесли.

Сын спросил:

— Может, десерт? У тебя что-нибудь есть?

— Да ты куда лучше на кухне ориентируешься. — Я подкинула ему рубашку из шкафа с надписью «Хард-рок кафе. Гонолулу» — подарок Уильяма.

Парень взглянул на гостью.

— Как насчет сладкого? — Та вяло кивнула, глядя, как красивый незнакомец неторопливо натягивает через голову рубашку. Он вполне мог сойти за мальчика по вызову; бедняжка Лесли была в замешательстве.

Кроме шоколадного пудинга в пластиковых стаканчиках, на кухне ничего не обнаружилось. Джереми открыл их, вылил содержимое в одну большую миску и стал взбивать в нечто, напоминающее по консистенции какой-нибудь мусс из французской кухни.

— Так, значит, это твоя сестра?

Бедняжка медленно проговорила:

— Почему у меня такое чувство, будто я сплю?

Пришлось прояснить ситуацию:

— Лесли, я сейчас тебе кое-что расскажу… — Ее зрачки сузились до размеров булавочной головки. Забавно, как в самый, казалось бы, неожиданный момент обращаешь внимание на подобные мелочи. Я взяла со стойки бокал и початую бутылку виски. — Выпьешь?

— Еще бы…

Я наполнила бокал и протянула сестре.

— Лесли, это мой сын Джереми. Знакомься, вот твоя тетя.

Несчастная опустилась на табурет, и на ее лице появилось странное выражение: словно она только теперь вспомнила, куда положила дорогую ей вещь, которую многие годы считала потерянной.

— Приятно познакомиться, — ответил Джереми и, пока новоиспеченная тетушка пыталась обрести дар речи, добавил: — Незачем напитку пропадать. — Долил ее бокал до краев и пригубил.

Сестра взглянула на меня, и я проговорила:

— Вот так. Привыкай, дорогая.

В Риме мы приземлились в субботу; на следующий день, в воскресенье, нас погрузили в албанскую колымагу и повезли в Ватикан. Когда отец узнал, что я туда поеду, он был недоволен — на том мои познания о Ватикане и закончились. Понятия не имею, для чего нужен Папа Римский. Учитывая мои скудные знания офисной политики, которая проводится в «Системах наземных коммуникаций», могу предположить, какой гадючник представляет собой Ватикан.

Увы, единственный католик в группе держался от нас на расстоянии, опасаясь, как бы его не поглотила наша еретическая энергия. Перефразирую предостережение, которое он дал нам незадолго до прибытия: «Религии созданы таким образом, чтобы просуществовать дольше каждого отдельно взятого человека. Поэтому то, что со стороны вам кажется ненормальным или дурным, — всего-навсего система выживания, вырабатывавшаяся веками».

На практике же выяснилось, что женщинам не разрешено проживать в черте города, отчего девчонки из группы рассвирепели. Во время прогулки по площади Святого Петра мы не могли отделаться от ощущения, будто совершили скачок в прошлое. Кошмарно провели время. Воспоминания о наших милых «эльфах», как мы их между собой прозвали, стерлись при виде тысяч пожилых мужчин с четками в руках. Эти люди выглядели древними, окончательно выжившими из ума старцами. Колин то и дело спрашивала, «где жбан, в котором топили ведьм». На мостовой, пропахшей, как все в тогдашней Европе, дизелем и уриной, были припаркованы сотни туристических автобусов, и мы без зазрения совести курили у своего вонючего «тарантаса». Мистер Пузо никогда не принадлежал к числу моралистов, и все дымили от души. Наш руководитель прекрасно понимал, что выговаривать за это в насквозь прокуренной Европе также глупо, как в Ванкувере запрещать ходить по магазинам — никто и внимания не обратит.

Мальчишки устали не меньше нашего, да и после перелета еще не пришли в себя, так что экскурсия по Ватикану была скорее вынужденной необходимостью, чем удовольствием. Царящее вокруг уныние наводило на мысль, что где-то в Риме наверняка есть некий аналог «Плейбойского особняка», просто его намеренно от нас скрывают.

Мы стояли, как сваи в доках, и бесконечно долго ждали. Наконец на балконе показалась крохотная белая фигурка, которая стала что-то выписывать руками. Грянул голос в усилителях, распугав голубей на площади и напомнив нам, что мы страшно проголодались, а организм давным-давно усвоил утренний кофе с молоком и круассаном. Настроение сего действа, равно как и его декорации наводили на мрачные мысли. Казалось, мы застряли в больном, умирающим мире, который хочется взять и разбить вдребезги, чтобы потом на его месте выстроить что-нибудь удобоваримое.

В автобусе меня снова начала снедать тоска по дому. Было воскресенье, а ресторан, к которому нас прикрепили, оказался закрыт — то ли по вине бастующих, то ли из-за каких-то организационных неувязок. Словно закрылся весь город, за исключением Ватикана. И мы, десяток голодающих подростков, остались без еды; нам удалось обнаружить лишь газетный киоск, где продавалась жевательная резинка.

Мы проезжали Колизей, хотя на экскурсию нас должны были отправить несколькими днями позже. Автобус кружил по узким улочкам, построенным для колесниц и похоронных процессий. Все магазины были закрыты ставнями. Я даже стала задаваться вопросом: жива ли еще в Италии экономика? В тот день мне особенно запомнился закат — нечто из ряда вон выходящее: кораллово-розовые лучи порхали над темными силуэтами птиц, стайками перелетавшими с дерева на дерево. Солнце озаряло придорожную забегаловку в нескольких милях от нашей гостиницы. Заведеньице располагалось на самой окраине города, но там все-таки удалось раздобыть съестное: гамбургеры с горчицей-кислятиной, которую мы соскребали черными пластиковыми ножами. Я съела половину порции и закусила пилюлями мистера Бердена: они здорово помогали забыться. На тот момент единственное, что мне хотелось, — протянуть оставшиеся девять дней под общей анестезией.

Итак, после целого дня на таблетках я вдоволь наплакалась и заснула. О-хо-хо. Почему так хотелось домой? Понятия не имею. Теперь, при воспоминании о тех днях, кажется, что, попав в чужую страну, я должна была прыгать от счастья — ведь по большому счету это тот же дом, да только с новой для тебя атмосферой.

Удалось ли мне во второй день путешествия посмотреть на голые изваяния? О да, и еще как. Они стояли повсюду. Сложнее было их не заметить. Девчонки хихикали, натыкаясь на каменные гениталии; мальчики притихали при виде обнаженных грудей. Я, например, не вижу эротики в женских статуях: мы, женщины, не слишком хорошо воплощаемся в мраморе: мы расцветаем на полотнах. Вот каменные мужские торсы — другое дело: между искусством и порнографией пролегает тонкая, как лезвие бритвы, грань. Как бы там ни было, я скоро насмотрелась на каменные телеса и перегорела — тоска по дому затмевала остальные впечатления. Хотя с ностальгией-то как раз справиться несложно: вернешься домой — и все. Вот бы такое средство от одиночества. Крутиться в компаниях? Не помогает: одиночество в толпе — самый жалкий вариант. С другой стороны, среди людей по крайней мере появляется шанс, пусть и призрачный, встретить того самого, единственного, чье присутствие способно успокоить разгоряченный мозг. А в одиночестве, в квартире, вероятность равна нулю.

Как и все одинокие, я частенько пытаюсь вычислить, каково мое место в общей иерархической лестнице. Что лучше: быть одной или поддерживать отжившие отношения? Насколько жалок одинокий человек, который завидует тем, у кого от любви осталась лишь видимость? Опять же не забывайте, я могу рассуждать о привязанностях лишь в теории. Или бывает еще так — вас уже ничего не связывает, и лично вы одиноки в отличие от своей половины. И как следствие возникает вопрос от противного: возможно ли любить двоих одновременно?

Когда я разбиваю одиночество на градусы и шкалы, пытаюсь разложить его по полочкам, тут же приходит в голову, что фортуна от меня отвернулась не зря. «Нет, Лиз, перестань, ты к себе несправедлива».

Семь лет назад.

Кажется, будто век минул, а помню все, как случившееся вчера.

Плесну-ка вина в бокал.

О Господи.

Не думала я, что будет так трудно.

…Итак, продолжим. Очень важно уяснить, в какой последовательности происходили события. Со времени той памятной поездки в Италию прошло более двадцати пяти лет. Комета Хейла-Боппа и Джереми появились на моем небосклоне семь лет назад. И вот я в 2004 году, сижу в квартире, пишу о Риме, и тут — БАЦ! Говорят, у некоторых перед приступом жесточайшей мигрени сыплются искры из глаз; я тоже по-своему чувствую приближение очередного припадка хандры. Это ломка не столько эмоциональной природы, сколько медицинской. Стоит моей ауре качнуться в сторону депрессии, я безотлагательно применяю один из многих стратегических маневров: стараюсь лишить неприятеля основной массы сил. Прыгаю в машину, еду на ярмарку — куда угодно, лишь бы народу было побольше, — смотрю на яркие краски и прислушиваюсь к голосам. Когда магазины закрыты, ищу комедии на театральных афишах или иду в какое-нибудь заведение.

Люблю девяностые. В те годы неожиданно появилось множество мест, куда может пойти одинокий человек, чтобы побыть среди себе подобных. Люди упорно делают вид, что все у них прекрасно. Что ж, этим я и занимаюсь в кафе. Пусть внутри буран, пусть штормит от отчаяния, я ни за какие коврижки не покажу, что на самом деле творится на душе — тут уж я пуд соли съела. Пытаюсь создать иллюзию, будто занимаю какое-то важное место в обществе. А то вдруг кто-нибудь посмотрит на Лиз Данн и задастся вопросом: заслуживает ли она всех тех благ, которыми ее одарила жизнь, — полностью упакованной квартиры и «хонды-аккорд» последней модели? У меня есть работа, я знаю свое дело, однако что, если все пойдет вкривь и вкось и я не смогу приносить пользу обществу? Или не смогу оплачивать хотя бы самое насущное? «Посадить ее на айсберг и выпустить в открытое море». Если в один прекрасный день это и впрямь случится, я буду очень зла, но не удивлюсь.

Лесли далеко не глупа, да только и она ничего не знала о моей беременности. Впрочем, неудивительно — девочкой я была необщительной, толстой к тому же, а сестрица отчалила в колледж через некоторое время после моей поездки в Италию. Виделись мы лишь на Рождество, а тогда я стала не намного толще обычного.

Да, узнать через двадцать лет, что у тебя взрослый племянник, — потрясение еще то. Хотя куда больше сестру ошеломил тот факт, что я, Лиз, могла сделать нечто, достойное досужих сплетен.

— Лиззи, когда? Как ты вообще умудрилась залететь?

— Знаешь, если я не хороша собой, это еще не значит, что бесплодна.