Элеанор Ригби

— Сколько ему? — Она перевела взгляд на Джереми. — Сколько тебе лет?

— Двадцать.

Сестра взглянула на меня.

— Это невозможно. Ты еще в школе училась.

— Верно, училась.

Сын посмотрел на меня.

— Тебе тяжело пришлось? Ну, рожать меня школьницей?

— Да нет вообще-то.

Лесли вклинилась в разговор:

— В школе ты не была беременной.

— Была.

— А кто отец?

— Слушай, успокойся. Ничего ты от меня не узнаешь.

— А мать с отцом знали про ребенка?

— Знали.

— А Уильям?

— Нет.

Сестра была уязвлена.

— Надо же, и словом не обмолвились. А сейчас мать о нем знает?

— Нет. Ты первая. Мы только вчера познакомились.

Джереми удивился:

— Слушайте, народ, вы что, зовете предков «мать» с «отцом»? Это же старомодно. Может, вы еще и наряжаетесь, как сэр Ланселот и дева Марианна?

Я сказала:

— Да, непривычно звучит. Уильям — первенец, он начал их так называть, а мы уже после переняли.

Лесли была ошеломлена.

— У меня нет слов. Просто нет слов. Джереми, а где ты вырос — здесь?

— Нет, в разных частях Британской Колумбии.

— Где твоя семья?

— Спросите что полегче.

— Ты сам разыскал Лиз или она тебя нашла?

— Сам.

Я посмотрела на сестру.

— Лесли, не гони лошадей. У нас будет время обо всем поговорить.

— А как бы ты на моем месте себя чувствовала, а?

— Ну, начнем с того, что к тебе это не имеет никакого отношения. Так почему бы просто не взглянуть на все, как на большую хохму — сиди и развлекайся?

— Ему уже двадцать, Лиз. И ты только теперь ни с того ни с сего сообщаешь, что у тебя ребенок?

— Знаешь, я тебя не звала, и опять же к тебе это не имеет никакого отношения.

— А как получилось, что вы только вчера встретились? Была серьезная причина?

Я взглянула на сына.

— В какой-то степени я этого ожидала. Джереми попал в больницу.

— Что у него?

Сын подал голос:

— Передозировка. Какой-то погани на вечеринке наглотался. — Он подошел к Лесли, показал ей браслет, а затем перевернул вверх дном пустую бутылку от «Бейлиса» в надежде извлечь пару капель.

Сестра закурила третью сигарету и обратилась к Джереми:

— Ты давно знаешь, что Лиз — твоя мать?

— Уже несколько лет.

— Что же так долго не объявлялся?

— Все время попадал в кошмарные семейки. Потом пробовал сам прожить, да ничего хорошего не вышло. Хотелось нормальной семьи без заскоков, чтобы почувствовать себя таким же, как все. Без Лиз я, считай, конченый человек.

«О-па!»

Вдруг комната непомерно раздулась — стала напоминать собор. Наступила такая мертвая тишина, что слышно было, как дым от сигареты струится.

Сестрица проговорила:

— Не хило. Возложить на человека такую ответственность…

— Наверное, да.

Я спросила Джереми:

— Где ты живешь? Отвезти тебя домой? По правде говоря, с ног падаю от усталости.

— Мне негде жить.

— Как так?

— Поссорились с подружкой. Можно у тебя перекантоваться? Пару дней, не больше.

— Ну конечно, о чем разговор. Оставайся. — Сразу кровь в голову ударила — как же так, у меня дома еще никто не оставался на ночь. Мысли закружились вокруг мелких сбоев в моем графике, которые вызовет его пребывание. Чем кормить на завтрак? Я люблю в тишине почитать газету. Как быть с ключом? А уборная?!

Джереми успокоил:

— Да не напрягайся ты. Я примерный гость. Не пачкаю. Не ворую. Могу что-нибудь отремонтировать.

Мы с Лесли приготовили ему постель, завалив диван одеялами и подушками, чтобы на нем хоть как-то можно было уснуть. Парень молча наблюдал за нашими приготовлениями. Он вел себя так, словно счастлив просто находиться рядом. Такого со мной еще никогда не случалось.

Лучи заходящего солнца выкрасили комнату в ярко-оранжевый тон — помню, как красиво смотрелись простыни в его свете. Сестрица поинтересовалась нашими планами на ужин, я подняла взгляд на Джереми — и вдруг заметила, что он дрожит.

— Что случилось?

С его лба струился пот.

— Джереми, что с тобой?

— Я ослеп.

— Что?

— Ослеп.

— Ничего не понимаю.

Сестра забеспокоилась:

— Лиз, тебе помочь?

— Заткнись, Лесли. — Я обняла сына за плечи. — Ты видишь свет? — Помахала рукой у него перед глазами. — Хоть что-нибудь?

— Нет.

— Джереми, что происходит? Опять наркотики?

— Нет. Я и вчера не хотел.

Сын протянул мне руку, и я подвела Джереми к постели, которую мы только что приготовили. Парень был страшно напуган.

— Слушай, я могу тебе чем-нибудь помочь? Давай съездим в больницу.

— Не надо.

— Малыш, я не знаю, что еще сделать. — Я сама удивилась, что за какой-то день он вдруг стал для меня «малышом».

— Позвони Джейн. Я продиктую номер.

— А кто это?

— Позвони — все узнаешь.

Он продиктовал несколько цифр и свернулся калачиком. Я набрала номер, и мне ответила какая-то женщина — таким тоном, словно я оторвала ее от любимого телешоу.

— Н-да?

— Джейн?

— Да. Кто спрашивает?

— Это Лиз.

Отношение собеседницы тут же изменилось.

— Что с ним?

— Он у меня дома. Джереми благополучно выписали из больницы, и мы пришли ко мне перекусить, как вдруг он… ослеп.

— О Господи…

— Это серьезно?

— Говорите адрес. Сейчас подъеду.

— Что мне сделать? «Скорую» вызвать?

— Нет, просто никуда не уходите. Все наладится. Обождите полчасика, ладно?

— Точно обойдется?

— Положитесь на меня.

Я так и поступила.

Вот было бы здорово, если бы современная медицина изобрела лекарство, от которого дни казались бы длинными — как в детстве. Отличная штука. Год тогда казался бы годом, а не пролетал за десять минут. Зрелость была бы долгой и насыщенной, а не проходила бы мимо, как передвижная ярмарка. Кому может понадобиться такое лекарство? Наверное, старикам — людям, чье время мчится, вдавив педаль газа до упора.

И еще, наверное, не помешает препарат с противоположным эффектом. У него, конечно же, не будет мгновенного действия — просто год промчится как один день. Кому оно нужно? Мне, когда накатывает тоска. Осужденным, отбывающим пожизненное наказание.

И еще одна мысль: а что, если можно будет выбрать только одно из двух? Если одно средство навсегда исключит действие противоположного? Думаю, большинство из нас, включая меня, все-таки выберут то, что замедляет течение жизни. Значит, жить в одиночестве лучше, чем не жить вообще.

Наверное, алкоголь — ближе всего по действию к лекарству, от которого время несется вскачь. Может, еще кокаин? Не мне судить. Видимо, из-за этого я не слишком доверяю спиртному: оно ворует у тебя память.

Да, и еще одно — это уже признание: я дурею от алкоголя. Кто-то в слезы пускается, иной в драку лезет, третий погружается в себя. А я? Я — бунтовщица. По крайней мере так близкие говорят — пью только в семейном кругу. А наклюкаться на работе, когда все собираются по случаю Рождества, — упаси Господь.

Теперь опять настал черед моих приключений в Италии. Прошло четыре дня, я была все так же безутешна и тосковала по дому, а транквилизаторов у мистера Пузо не осталось. Так что мы отправились к местному доктору. В Риме семидесятых посетить врача было непросто — все равно что заполнить кучу налоговых деклараций на бегу, стреляя из винтовки по мишеням. Одни только поиски открытой больницы оказались настоящей пыткой, а когда они увенчались успехом, пришлось оформить массу бумажек и собрать кучу печатей. Мистеру Бердену надоели мои слезы и сопли, так что, пока я хныкала в вонючем такси, он проявлял откровенное недружелюбие. Наконец мы встретились с обходительной молодой женщиной-врачом; та спросила, что я принимала до сих пор, и выяснилось, что вожделенный препарат свободно отпускают в любой итальянской аптеке. И слава Богу. Хотя вы только представьте — какой, должно быть, спокойный народ, эти итальянцы. Впрочем, трудности на том не закончились: все аптеки как назло закрылись — не знаю, что у них там было: религиозный праздник, забастовка или еще какая катастрофа. Мы с мистером Пузо целый час колесили по городу; в итоге почти весь день (единственный свободный день, когда можно было свободно погулять по городу) ушел на поиски пилюль от хандры.

Когда таблетки оказались в наших руках, мистер Берден выдал мне три штуки, снабдив деньгами и подробными инструкциями, как пройти к ресторану. Мы всей группой договорились собраться в восемь часов, чтобы отведать «домашней итальянской пищи». Затем он меня покинул. Думаю, бедняге не терпелось разыскать пиццерию и глотнуть там горячительного.

Должна сказать, если «сидишь» на транквилизаторах, Европа кажется сказкой. Размалеванные граффити стены подземки выглядят нарядными. Хромые убогие животные, которые в те времена свободно ковыляли по улицам, уже не внушают жалости и не портят настроения своим видом. Замызганные прокопченные здания перестают напоминать о неминуемой гибели матери-природы. С интересом рассматриваешь даже припаркованные кое-как машины, походящие на рыбин, выброшенных на берег. Советую попробовать.

В этаком безмятежном состоянии я пришла на ужин в большой фирменный ресторан, который неплохо наживался на названии «домашняя кухня». Из всей группы я приперлась первой. Мистер Пузо пребывал в скверном расположении духа. Он сидел за столиком, уставленным хлебными палочками и блюдцами с маслом, которые приманили к себе через открытую форточку стаю ос. Три престарелых официанта курили, недружелюбно на нас поглядывая. Я посмотрела в окно и увидела дворик, заполненный велосипедами, бельем и вездесущими крохотными автомобильчиками, разбросанными тут и там без всякого порядка.

— Мерзкие соплячки. Все до одной. — Мистер Пузо успел раскупорить вторую бутылку «Шанти». Было очевидно, что справиться с ней ему труда не составит. Я налила себе бокальчик, на что он только усмехнулся. Официант, почуяв чаевые, принес нам «гноччи» в соусе, напоминающем грибной суп-пюре. При воспоминании о супчике опять невыносимо захотелось домой. Мистер Пузо, заметив, что снова начинаются всхлипывания, протянул пузырек с успокоительным и сказал: «Смотри не переборщи». Я взяла две пилюли. Он вручил официанту примерно двадцать баксов и заказал еще еды и вина.

Я сидела за столиком как испанская инфанта, тихо предвкушая скорое возвращение домой — осталось потерпеть пять дней (благодаря таблеткам я намеревалась как-нибудь продержаться сто двадцать часов). А еще я чувствовала себя взрослой и важной, поскольку присутствовала на самом настоящем ужине с красным вином и мужчиной. Хотя мистер Пузо скорее всего особых восторгов не испытывал: этот ужин был еще одной мелью на реке его жизни. Он тыкал мертвую еду вилкой, словно малыш садовую улитку. Нам подали пару апельсинов с начинкой из шербета, и скоро стали потихоньку подтягиваться остальные ученицы; каждая рассыпалась в извинениях, на ходу бесстыдно придумывая самые искренние оправдания.

Постепенно все подошли, не столько для еды, сколько ради обещанной дискотеки. В те времена «диско» лишь входило в обиход; новомодное, притягательное словцо обещало приключения и возможность пофлиртовать с европейцами. А если посчастливится, то и найти какого-нибудь паренька, похожего на солиста из группы «АББА». К счастью, мистер Пузо сильно набрался и ему было недосуг нами командовать; он залез в автобус и покатывался со смеху на пару с Кристи и Аланом. Я к тому времени тоже перехватила и, как мне казалось, источала остроумие. Тогда-то меня и стали замечать, хотя до истинного восхищения было далеко. Никто не думал: «Как она крута!», скорее: «Ну и развезло чувиху, давайте ее упоим до потери сознания». Но откуда мне было знать! Внимание стало животворным бальзамом. Я вела себя все глупее и глупее, а окружающие подначивали меня с растущим остервенением — особенно мальчишки.

«Лиз, я ведь знаю, если только захочешь, ты и свинг забацаешь».

Я пустилась вертеть бедрами в проходе автобуса.

«Лиз, смотри, что мы из ресторана стянули. На-ка, глотни».

Бутылка красного. Я отхлебнула. У меня был праздник.

«Лиз, а ты когда-нибудь свитер снимаешь?»

Я сняла, открыв на всеобщее обозрение моднючую, как мне тогда казалось, «левисовскую» рубашку в красно-белую клеточку.

Молодежь на дискотеке дергалась в большом зале с зеркальным шаром и светомузыкой всех цветов радуги под непривычные европейские шлягеры — в общем, слушать можно, если не обращать внимания на тяжелый ритмичный фон, который создавали (вы не поверите!) саксофонисты и трубачи. С нами веселилась еще одна туристическая группа, из Австрии. Мы перезнакомились и, к своей радости, обнаружили массу общего. Нас одинаково удивляло, что в Вене продаются жареные куры по-кентуккийски и что в итальянских лирах до нелепости много нулей. И еще я танцевала. О, как я танцевала! Жуть берет, когда представляю, что это было за зрелище.

Прошел еще час, и мы небольшой компашкой в семь человек поднялись на крышу покурить — вернее сказать, шестеро отправились покурить, а я трусила сзади, радуясь, что меня хотя бы не гонят. Во влажном ночном воздухе пахло как из давно не мытого холодильника. Начался дождь, и мы сгрудились под небольшим выступом, отчаянно пытаясь умерить дрожь.

Выяснилось, что дискотека совсем близко от Колизея. Величественное здание казалось тогда скорее заставкой из мультика про Багза Банни, чем ареной, где творилась история. Полуденная расправа над рабами? «Веселенькое зрелище», — думала я. Интересно, у них тоже сновали в проходах разносчики с тогдашним подобием пива и хот-догов? Австрийцы дали мне отпить красного вина из своей бутылки; помню, кружилась голова и хотелось спрятаться от всех. Я зашла за вентиляционную отдушину и слушала, как кислотный дождь капает на город, растворяя его атом за атомом. В голове закрутилось, завертелось, а потом?… На этом месте поставим знак вопроса.

Следующее, что я помню, — меня заталкивали в автобус, который направлялся в гостиницу. Все выглядели кошмарно. Мистер Пузо упился вдрызг, а я сидела, сунув голову в пакет из магазина «Станда». Когда мы вернулись в гостиницу, девчонки, которые были в состоянии самостоятельно передвигаться, смотались на заправку — сходить в туалет и пококетничать (почти в два утра) с золотистыми «эльфами». Шлюшки. Я бы с радостью к ним присоединилась, если бы голова не шла кругом, как на карусели.

Остальные сто десять часов царила хрестоматийная скука. После ночной гулянки все мучались похмельем и вели себя на удивление тихо. Утверждают, что мы увидели фонтан Треви, купол Пантеона, еще сотню фонтанов и столько же церквей, церквей и еще раз церквей. Мало что помню. Пожалуй, только поездка на руины произвела на меня глубокое впечатление — глядя на раскопки, можно было представить, как текла жизнь в древности. То же чувство у меня было, когда я вернулась домой от стоматолога; в квартире давно не мешало бы покопаться в поисках чего-то, что внесет в мою повседневность хоть толику смысла и жизни.

Ну что еще сказать вам про Рим? Потрескавшиеся травертиновые полы музеев, неоновые вывески с рекламой бытовой техники «Канди», искусно разоблаченные статуи на каждом углу. Ах да, еще улицы, названные в честь известных событий, как «Улица двадцатого сентября». Я начала размышлять о человеческой цивилизации (более подходящего места для подобных мыслей, чем Рим, и не придумаешь) и задалась вопросом: а что случится, если жизнь будет идти, идти и идти, и через тысячу лет повсюду будут улицы, названные в честь каждого дня, без повторений? Интересно, почему в Северной Америке не увековечивают знаменитых дат?

В 2004-м я уже ничему не удивляюсь.

Домой мы долетели за три секунды — такое было впечатление; а когда сели в аэропорту Ванкувера, от моей тоски по дому не осталось и следа. Меня встречали родители, и я при виде их визжала от радости. Единственный вопрос отец задал, когда мы ждали багаж: «Ну, как слетала в прошлое?» Мать на него шикнула, и по пути домой мы разговаривали исключительно о том, какую замечательную работу отхватила старшая сестрица. Да, пусть я только что вернулась из Италии, судьба Лесли все равно любопытнее.

Ну что ж, теперь подошло время кое в чем признаться. Первая новость заслуживает внимания лишь потому, что она поможет объяснить вторую. Итак, я толстуха. Как уже упоминалось, я была толстым ребенком и, повзрослев, превратилась в толстую женщину.

Вот так. Может, и не стоит дальше продолжать. Кому интересно знать о горестях какой-то дурнушки и о том, что у нее творится в голове. Думаю, проблема веса красной нитью проходит сквозь каждый день моей жизни: даже — жиры — когда — углеводы — я — калории — пытаюсь — сахар — скрыть — свинья — это — свинина — я — холестерин — говорю — сельдерей — как — творог — обыкновенная — тунец — толстуха.

Итак, мы возвращались из аэропорта, и я уже знала, что приключения Лесли затмят любые события моей жизни. Я реалист. Мне не тяжело быть собой; беспокоит лишь одиночество. В последние годы я сбросила пару килограммов (качественное мясо, больше фруктов и все такое), но четыре десятка лет даром не проходят: я привыкла рассуждать, как толстая, и даже если я превращусь в щепку, проблема никуда не денется — все сидит в голове. Парни такие вещи просекают мгновенно, да и я буду помнить о собтвенных телесах.

Ну вот. Думаю, о втором откровении вы и сами уже догадались. Девять месяцев спустя… Не стану делать вид, будто зачала от Святого Духа. Пропустив первые несколько менструаций, я решила, что природа склонна подкидывать подобные сюрпризы и все образуется само собой. Месяце на пятом я подумала: «Так, что-то не чисто». Следующие недели прошли в размышлениях или, иначе говоря, в попытках отрицать очевидное. К шестому месяцу малыш начал выделывать кульбиты и пинаться, но и тогда я побоялась рассказывать родителям — особенно матери.

Я почти ничего не говорила о ней. Она человек не злобный, просто иногда на нее находит. В последнее время матушка сидит на каком-то чудном препарате и вполне стабильна — у нее, конечно, до сих пор иногда случаются припадки, но приступы чрезмерного буйства прекратились. А в те годы… Если она срывалась, псы по всей округе выли с ней за компанию. Когда Уильям и Лесли обрели некоторую самостоятельность, они уматывали куда-нибудь на летние заработки — как можно дальше от дома. Дни напролет находиться с матерью в одном доме, да еще летом? Вот уж увольте. К сожалению, со мной этот номер не прошел: двух неудачных попыток уехать в детский лагерь мне вполне хватило (нестерпимая тоска по дому). Наверное, поэтому я и шастала по коттеджам: хотелось побыть там, где тебя не найдет никто из родных. А чужие — пусть, не страшно.

Больше всего мне нравится в юных созданиях их ограниченность. В младые лета ты даже не подозреваешь, насколько глуп. К седьмому месяцу, когда закончились занятия в школе, у меня началась хроническая усталость. Мать нашла какие-то общие симптомы с мононуклеозом, однако в настоящие подозрения это так и не вылилось: матушка вспомнила, что заболевание передается при поцелуе. К счастью, утренний токсикоз прошел быстро и почти незаметно — настолько легко, что я сама приняла его за грипп.

Пока ребенок развивался в утробе, у меня не было ни малейших сомнений, что с ним придется расстаться. Многие женщины воображают себе умильные пальчики и пушок на голове будущего чада. Я же соображала, как бы поскорее родить, уложить младенца в ящик из-под молока и оставить на ступенях церкви на Тэйлор-Уэй. Глупо, но все же я надеялась, что схватки начнутся рано утром, я смотаюсь в лес у муниципального водораздела, благополучно разрожусь и занесу ребенка в церковь, чтобы поспеть домой к обеду.

Мечтать не вредно.

Схватки начались в конце августа, во вторник. Отец сидел в своей комнате и слушал приемник, а мы с матерью смотрели телевизор. Вдруг я ощутила сильнейший спазм — в жиз-ни такого не было: будто земля сотряслась. Мать взглянула на меня и спросила:

— Чего ты?

— Спазм.

— Хм, какие-то спазмы себе придумала…

— М-м. — Я держалась изо всех сил: хладнокровие мне еще ой как понадобится. Надо взять родильные принадлежности, которые я заранее подготовила и уложила в желтый пластмассовый ящик, с какими ходят молочники: одеяла, содовую воду, аспирин, женские прокладки и, отдельно, в полиэтиленовом пакете чистое одеяло для младенца.

— Что ты ела?

— Ничего. Только обедала со всеми. И немного клубники.

— А клубника, конечно, местная?

— Да. Девчонка угостила из фургончика за углом.

— Да они ягоды в сточной канаве полощут.

— Ничего подобного.

— Не вини в своих коликах мой обед. Я тут ни при чем.

— Разве я кого-то обвиняю?

Мы опять уставились в телевизор. Я уже собиралась тихонько выскользнуть из комнаты, как меня снова шарахнуло. Так бывает, когда в дерево влетишь на велосипеде. Да уж, в таком состоянии о прогулке до леса можно забыть. На что ты надеялась, дуреха?

— Нет ведь, обязательно надо было наесться немытой клубники.

— Отвези меня в больницу.

Мать повернулась ко мне. Я не слыла ни паникершей, ни симулянткой. Так что просто отмахнуться матушка не могла.

— Хорошо. Одевайся.

Поездка была напряженной. Отец ни о чем не догадывался, а мать сразу просекла, что дело не чисто.

— Лиззи, ты что-то не договариваешь.

— Потом, мама. — Нервный припадок в машине — это уж слишком. Мать всю дорогу закидывала удочку, но я с ней не церемонилась. Пока терпимо; может, и дальше как-нибудь продержусь.

Ночка выдалась долгой, хотя в те времена больницы финансировались лучше и персонал был отменный. Меня отвезли в свободную палату (всего через две от той, где много лет спустя я повстречалась с Джереми) и стали заполнять анкету. Мать все твердила про немытую клубнику, сталкиваясь в коридоре с прохожими. Вошел дежурный врач, поздоровался, задал пару вопросов, поглядел, пощупал и скомандовал: «В родильное отделение, быстро».

Я пожала плечами, и меня укатили.

Видели бы вы ее лицо!

Джейн приехала через полчаса после звонка, и все это время Джереми почти не разговаривал. Мы с Лесли не знали, что и думать. Обе пеняли на наркотики. Наконец сын сказал:

— Отлегло: вижу левым глазом. И наркотики тут ни при чем.

— Да? А что же тогда?

— У меня… не могу сказать. Язык не поворачивается.

— В смысле?

— Обождите, скоро придет Джейн.

Мы сидели в гостиной среди кассет с грустными фильмами, пили кофе и ждали.

И вот появилась та самая Джейн. Подспудно я готовилась к встрече с воинственной мужеподобной дамочкой или варваршей с небритыми подмышками. Когда же я открыла, в дверях стояла приличного вида девушка в синей спортивной куртке, с приятным овалом лица и миловидной улыбкой. На вид я бы дала ей, пожалуй, чуть больше двадцати. Такие обычно заводят умниц-колли и собирают подписи против жестокого обращения с животными.

— Меня зовут Джейн.

— Я Лиз.

— Где он?

— Там, в комнате.

Я с облегчением вздохнула. Девушка села рядом с Джереми и коснулась его лица. Он положил руку на ее ладонь и сказал:

— Прости, что так вышло.

И тут же заснул, будто повинуясь жесту гипнотизера. Я совсем отчаялась: мне было необходимо узнать, что с ним происходит. Однако вместо того чтобы все прояснить, Джейн сама стала задавать вопросы. Ее интересовало, как мы с ним связались и как он оказался у меня в квартире. Наконец, удовлетворившись моими ответами и поняв, что я отношусь к ее другу с самым искренним участием, Джейн ответила:

— У него рассеянный склероз.

— Хм, вот, значит, как…

— Я вижу, для вас это пустое слово?

— Кто его знает.

Лесли подкинула гипотезу:

— А-а, это, наверное, когда считают с невероятной скоростью?

— Нет, другое.

Я поинтересовалась:

— Надо думать, случай серьезный?

Джейн кивнула:

— Да.

— Насколько все плохо? — поинтересовалась сестрица.

Гостья не спешила отвечать.

— А можно кофе?

Я налила ей чашечку.

Мы не знали, с чего начать, но затем разговор быстро перешел в медицинское русло. Краткости ради скажу, что рассеянному склерозу, как и Риму, посвящено много страниц в Интернете.

А если в двух словах, то по неизвестной причине миелиновый слой, который защищает мозг и нервные клетки спинного мозга, у больного начинает уничтожаться — постепенно. Многие видят причину сего пагубного процесса в изобилии в нашем рационе пшеницы твердых сортов. Другие грешат на пломбы с амальгамой. Кто-то считает, что заболевание вызывают вирусы, живущие в пресноводных озерах, где гостят перелетные утки. Кто бы ни оказался прав, тело, пораженное злым недугом, утрачивает некоторые важные функции. Возьмем в произвольном порядке: баланс, тепловые ощущения, ясность мышления, выносливость и многое другое. В конечном итоге организм капитулирует перед грозным противником.

Джейн пояснила:

— Как правило, болезнь поражает людей в возрасте от двадцати до тридцати лет. Впрочем, бывает по-всякому. Панацеи пока не изобрели, существующие лекарства лишь снимают некоторые симптомы.

— И ничего нельзя поделать? Гостья продолжила:

— Болезнь неизлечима. Мужчины поражаются реже, зато переносят недуг тяжелее. У Джереми прогрессирующая форма рассеянного склероза, сравнительно редкая. Куда чаще встречается рецидивирующий PC, когда после периодов ухудшения состояние больного более или менее стабильно. Попросту говоря, иммунная система организма борется со своими же собственными клетками.

В гостиной повисло молчание. Я проговорила:

— Насколько я знаю, вы расстались.

— Верно.

И снова наступила тягостная тишина. Каждый из на пытался представить, какая же гадина способна бросить парня с рассеянным склерозом.

— Послушайте, — заговорила Джейн, — я знаю, что вас на уме. Только расстались мы из-за наркотиков. Да будь он совершенно здоров, я бы все равно ушла.

Моя сестрица, которая баловалась дурью на пару с собственным мужем бог знает сколько раз, всем своим видом изображала безучастность. Я сказала:

— Понятно.

— Видите ли, после наркоты его состояние ухудшается. Этот упрямец будто сам себя угробить решил. Сейчас такая химия в ходу — жуть! Мозги в коралл высушит. Так я и подумала: раз ему на себя наплевать, то я не собираюсь превращаться в сиделку или великомученицу. Мы об этом уже сто раз говорили.

— А как Джереми объясняет свое поведение? Зачем он упорствует?

— Хочет забыться, не думать про свою напасть.

Настало время сменить тему. К тому же Джейн с Лесли сгорали от нетерпения узнать подробности первой встречи матери с сыном. Любопытные кумушки рассчитывали наполнить свои уши сентиментальной патокой, но я им в этом удовольствии отказала. Ограничилась главным: звонок из больницы, врач, цветы, и никаких дорожных «поползновений».

— Собственно говоря, Джереми знает меня уже не первый год, так что ничего нового ему не открылось.

— Ну а ты сама-то, сестренка? Что чувствуешь?

Собеседницы так и пожирали меня глазами.

А что я?

Я и переварить-то еще не успела случившегося, а тут новости сыплются одна за другой.

— Честно говоря, не знаю.

Джейн поинтересовалась:

— Кто его отец?

— Не могу сказать, — отрезала я.

— Это почему же, интересно? — съязвила Лесли; ей не нравилось, что я скрытничаю, вместо того чтобы выложить все начистоту.

— Первым узнает Джереми, а вам придется потерпеть.

Потом, как ни странно, мы поговорили о зубах мудрости — нейтрально и на медицинскую тему; да и вопрос лично никого не затрагивает.

Тут Джереми зашевелился.

— Мам?

Словами не передать, как приятно было услышать подобное обращение из уст давно потерянного ребенка.

— Можно я останусь на ночь? Постели мне на кушетке.

— С радостью, если только Джейн не захочет тебя забрать. Где ты жил?

— На Коммершл-драйв, в многоквартирном доме. Нет, Джейн я не нужен. На этот раз я точно все профукал.

Его бывшая подруга состроила гримасу.

— Обязательно было накачиваться? Ты ведь прекрасно знаешь, что только хуже будет.

— Зато, когда меня отпускает, я вижу новое, то, чего не было раньше.

— Наподобие солнца над бухтой Подковы?

— Пожалуйста, не надо злиться. Там, правда, было солнце, такое необычное, такое свежее…

Джейн засобиралась.

— Мне пора.

— Джейн…

— Заскочишь завтра за барахлом, хорошо?

Когда она ушла, я спросила сына, как давно у него начались необычные видения, ведь его бывшая ни о чем таком не упомянула.

— Да уж больше года будет. Однажды на вечеринке меня словно переклинило: стою парализованный. Как в цемент угодил. Ну и струхнул же я тогда.

— И долго ты так простоял?

— С пару минут, наверное. А потом Джейн да парни какие-то подошли, выволокли как бревно. Мы здорово напугались. Сначала на наркотики валили — мол, на лекарствах «сидеть» нельзя. Сглупил, короче говоря.

— А сами-то видения когда начались?

— Где-то месяц спустя.

У сестрицы задребезжал телефон. Звонил муж, Майк.

— Все, убегаю, Лиз. Надо будет устроить ужин, собраться всей семьей. Надеюсь, и сама понимаешь.

— А можно немного повременить?

— Давай завтра обсудим. А когда мать поставишь в известность?

— Вот Джереми заснет, сразу и позвоню.

— Представляю… Она точно рехнется.

Видели бы вы, какое у мамули было лицо, когда меня покатили в родильное отделение! Потрясающая картина! И у отца, да и у меня самой тоже. У родичей такие физиономии нарисовались, будто их тухлыми яйцами забросали.

Думаете, они рассказали кому-нибудь о моей беременности? Куда там! Ни одно живое существо не пронюхало. Да, за что я люблю семью, так это за солидарность и здравый смысл. У каждого хватает ума помалкивать, если дело до серьезного дошло.

Оказалось, совсем не больно — наверное, я производительница от природы. Мне прыщи больше беспокойства причиняли, чем роды. Я, конечно, преувеличиваю, сами понимаете. Просто меня обкололи лекарствами, и процесс прошел легко. Больше всего запомнилась неловкость из-за того, что такая возня поднялась. «Не надо на меня смотреть! Хватит пялиться!» Роженица я, нет ли: не нравится, когда суетятся. Медсестрам почему-то непременно хотелось подержать меня за руку — какая пошлость; с другой стороны, именно тогда я поняла, что прежде никого не держала за руку, и стало грустно. Медики приняли мое уныние за отклонение по медицинской части; а мне всего-то на миг взгрустнулось, и только.

Издалека доносились вопли матери: на чем свет стоит она поносила сначала акушерку в коридоре, потом санитара — уж очень им с отцом хотелось принять участие в сокровенном действе, засвидетельствовать рождение ребенка. Если бы у мамочки хватило ума верно разыграть карты и не устраивать истерик, ее бы давно пропустили. Зато я была избавлена от лишнего беспокойства и ненужных разборок, хотя и осознавала, что вовсе их избежать не удастся. Жаль, медсестра не ткнула матери шприц куда надо. В конце концов, мне положено горло драть или кому?

Тут все закрутилось не на шутку: яркий свет, зеленые спецовки, инструменты из нержавейки, предназначенные для самых немыслимых процедур. А я думала о той ночи на крыше дискотеки, о дожде и австрийских парнях с бутылкой «красненького». «Ладно, по крайней мере симпатичный генный материал. Может, хоть чаду с внешностью повезет».

И тут на свет выскочил мой сын, пухленький, розовый, весь чем-то перемазанный. «Вот и все. Надо же, хоть что-то полезное в жизни сделала». Мне предложили взять ребенка на руки, и в этот миг я превозмогла действие лекарства, одурь и удивление; перестала обращать внимание на истошно вопящую мать в коридоре и аэрокосмическое оборудование родильного отделения. Я думала о том, какая участь ожидает малыша и что у него заведомо нет шансов с такой матерью, как я. Картину дополняли родители и… Ладно, забудем. Не было ни малейшей надежды оставить младенца: я все прекрасно понимала. Подержать его отказалась, даже на секундочку не взяла. Мы не взглянули друг на друга — я не могла себе этого позволить; его умыкнули, а вместе с ним вероятность, что моя судьба сложится по-другому. Что дальше? Мне дали аспирин, чашечку тапиоки и через день выписали. У мальчика обнаружилась легкая анемия, и его оставили на несколько дней подлечиться.

А потом наступила безрадостная жизнь, мягко выражаясь. Папа совсем растерялся — не знал, что сказать и как себя вести. Мать? Хвала небесам, изобрели валиум. Я упорно отказывалась обсуждать произошедшее, ссылаясь на усталость, и мамуля порхала без сна и отдыха от меня к телевизору и от телевизора ко мне.

— Это все Рим. Я так и знала. Твоя поездка. Что там произошло?

— Ничего не произошло, успокойся.

— Это было девять месяцев назад. За дуру меня держишь?

Естественно, в конце концов пришлось выдать свою версию событий. Только что оставалось делать родителям? Звонить в школу, требовать компенсации и взывать к правосудию? Чтобы между делом всплыло, что эти взрослые люди даже не подозревали о беременности любимой дочурки? Чтобы в один прекрасный день на пороге объявились представители социальной службы и подняли вопрос о лишении их родительских прав? Помимо всего прочего, мать страдала паранойей — тот редкий случай, когда ее истеричность сыграла мне на руку. В месяцы, предшествующие родам и после них, я прокручивала в уме множество вариантов, как поступить с ребенком, — в каждом из них мамочка играла очень некрасивую роль. Самым безвредным выходом казалось тогда усыновление. Я сказала: «В больницах наверняка все шкафы забиты заявлениями от желающих. Позвоню и наведу справки».

Что касается малыша, то однажды я видела его в палате новорожденных: он спал в прозрачном боксе — очаровательное дитя. Я подумала про тех красавчиков-австрийцев на крыше: без сомнения, отличный генный материал. Видит Бог, матушка-природа — хитрющая бестия.

Сердце изнывало, так хотелось к ребенку, но я честно возлагала надежды на провинциальную систему усыновления; верила, что мальчику подберут спокойную семью со средним достатком, совсем как у меня. Я переложила свою вину на бюрократию, глупо и по-детски (все мы сильны задним умом), в чем и раскаиваюсь. Больше мне упрекнуть себя не в чем.

После ухода Джейн и Лесли суета более или менее улеглась. Сестрица наверняка уже висит на сотовом телефоне и передает по радиоволнам очередную порцию сплетен — так что скоро надо ждать звонка от матушки.

Джереми заметался, будто увидел плохой сон. Затем его глаза приоткрылись, и даже в тусклом свете коридорной лампы я заметила, что он опять видит.

— Как ты, Джереми?

— Фермеры.

— Что там с ними?

— Опять привиделось.

— В смысле? Приснилось?

— Нет, сны — скучные. У меня было видение. Ну, ты помнишь. Я видел прерии, фермеров, выращивающих хлеб; стояла весна, но они не засевали полей. Просто стояли посреди сельской дороги, убегающей к самому горизонту. Был полдень, и эти люди смотрели на солнце, которое сияло посреди свинцово-черного неба.

— А зачем?

— Надеялись что-то там увидеть.

— Например?

— Дальнейшие указания, наверное. Видимо, бедолаги решили, что в этом году настанет конец света, — вот и не стали сеять. Они вовсе не свихнулись, не подумай. Просто приняли апокалипсис как данность и смирились без борьбы.

— А жены фермеров тоже там были?

— Поверили и женщины. Вышли из домов и стали швырять заготовки прямо на двор — консервированную свеклу, бобы, помидоры. Стекло сверкало на солнце, как монеты, соки впитывались в почву, серую и липкую, питая спящих в ней существ: червей и зародышей саранчи.

— И они получили инструкции с неба?

— Да.

— Ну и?

— Им сказали, что мир наполнен только печалью, что люди представления не имеют, зачем рождены на свет. Грядут катастрофы — по нашей вине или как воздаяние Господне. Именно этого и надо бояться, потому что конец света неизбежен.

— Фермерам стало легче?

— Да, стало. Еще им сказали, что для них кое-что приготовлено: скоро будет дан знак (не знаю, что за знак такой), и они получат дар.

Горькая участь землепашцев привела меня в уныние. Казалось, их судьба неведомым Джереми образом перекликается с моей собственной напастью, но я ничего ему не сказала.

— И что ты чувствовал? Лично ты?

Парень расслабился.

— Если бы можно было назвать видения чушью… Вряд ли. Может, это компенсация за болезнь, не зря же меня так покорежило.

— Знаешь, Джереми, судьба не раздает компенсации направо и налево.

— А в жизнь после смерти тоже не веришь?

— А в смерть после жизни после смерти? — Мне показалось это остроумным, хотя я и сама не совсем поняла, что имела в виду. Неудачная шутка.

— Так ты не веришь в бесконечность?

— Забавный вопрос. Нет. Это все математические штучки. Яйцеголовые придумали их для себе подобных. Еще недавно о таких делах и не слышали.

Джереми улыбнулся.

— Мозг болит.

Я легонько постучала его по колену и сказала:

— Мозг не может болеть — в нем нет нервных клеток. Так что, увы, жалости от меня не дождешься.

— А ты у меня крепкий орешек, да? Признайся, хохотала, когда мать Бэмби подстрелили?

Тут я действительно потеряла самообладание. Не помню, когда в последний раз мне было так весело.

— Что такого смешного? Чего смешного-то?

Я схватила кассету с «Бэмби», которая лежала на журнальном столике, и поведала о недавнем визите Донны из «Систем наземных коммуникаций». Обрисовала ее в двух словах: мол, святая покровительница жиденького кофе и скупых записочек на общем холодильнике с просьбами не трогать чужую морковку и черешки сельдерея.

Джереми оценил юмор.

— Ну и ошалеет твоя мать, когда обо мне узнает.

— Это точно. — Лесли забыла на столике пачку сигарет. Я закурила, и тут, как по команде, зазвонил телефон.

Верно, мамулечка. Она даже не поздоровалась, сразу начала на повышенных тонах:

— Это правда?

— О чем ты, мама?

— Я сейчас буду.

— Спасибо, мамуль. — Я повесила трубку и направилась на кухню. — Хочу кофе сварить. Тебе можно?

— Нельзя, но давай. Что твоя мать обо мне знает?

— На удивление мало.

— А для начала?

— Пойми, все не так просто.

— Почему?

— Давай попозже. Ты четыре года ждал, пара часов не сыграет особой роли.

Вскоре в дверь четыре раза (всегда четыре) требовательно постучали; видно, домофон каким-то образом удалось обойти. Я открыла дверь и увидела мамочку: глаза ее были выпучены, но лицо спокойно — сразу ясно, приняла лекарство.

— Входи, мама. Гостья замялась.

— Ну что ты, входи.

— А я уж и верить перестала, что это когда-нибудь случится, — сдавленно проговорила она.

— Я тоже, мам.

— В службе усыновления меня уверяли, что все контакты потеряны.

— Вот именно.

— Я тут ни при чем, ни при чем я.

— Никто тебя и не винит.

Матушка не решалась войти, пока я настоятельно ее не попросила. Вдруг она показалась очень старой: с трудом, будто опираясь на невидимую клюку, тяжело прошла в гостиную. Там возле журнального столика расположился Джереми. Она взглянула на него и сухо произнесла:

— Так это действительно ты.

— Несомненно.

— Подойди ко мне, — потребовала гостья, и он подчинился. Можно подумать, она выбирает арбуз в супермаркете. — Какое горе, что муж не дожил до этой встречи. Погиб в автомобильной катастрофе несколько лет назад. На Гавайях.

— Я знаю. Присаживайтесь, пожалуйста.

— Нет. Я хочу на тебя взглянуть. — Она обошла внука, изучая его со всех сторон. Джереми явно стало не по себе.

— В тебе есть что-то от деда. Лиззи, ты узнаешь?

— Немного.

Джереми предложил:

— Пожалуйста, сядьте.

Я сказала:

— Кофе хочешь?

— А «Бейлиса» не осталось?

— Весь вышел.

— Нет, спасибо. — Мать перевела взгляд на Джереми. — Где же ты вырос? В Ванкувере?

— Нет, в глуши. Где только не побывал.

— А-а, так ты воспитывался в семье военных?

— Куда там. И, кстати, семей было несколько. В целом — одиннадцать, и все из Британской Колумбии.

— Одиннадцать?

— Ага.

Мать окинула Джереми таким взглядом, словно на нем был ценник с тридцатипроцентной скидкой, однако он никак не отреагировал.

— У меня почти все семьи по-своему верили в Бога. Как только появлялись какие-то проблемы, в социальной службе задумывались о религиозных проблемах, и меня отправляли к людям с каким-нибудь другим уклоном — полагали, на свежем воздухе я исправлюсь.

— Не заметила, что тебе нужно исправляться, — сказала я.

— Однажды я рассказал соцработникам, что меня привязали к столбу для сушки белья и продержали там шестнадцать часов в самый разгар охотничьего сезона. Приемная мамаша тогда приподняла бровь, закатила глаза к потолку и изрекла: «Ну и воображение. Дети есть дети».

Мать вздохнула:

— Я только хотела узнать, где ты вырос.

— Теперь твое любопытство удовлетворено, — ответила я.

— А когда вы повстречались? При каких обстоятельствах?

— Я связался с Лиз.

— Нас уверяли, что тебя найти невозможно.

— Верно, если только…

Я перебила его:

— Джереми обнаружил в системе лазейку.

Мать ответила:

— Я столько денег на ветер выкинула, чтобы разузнать о тебе, — и все без толку.

— Что-что?

— Я молилась за него в кладовке. Ночи спокойно не проспала с тех пор, как мы подписали бумаги на отказ.

— Почему же ты мне ничего не рассказывала?

— Мы с тобой вообще не говорили о нем… о тебе, Джереми. Никогда.

Сын предложил:

— Знаете что, выпейте по чашечке кофе.

Мать стала разговаривать в какой-то особой манере, будто во сне.

— Я и днем о тебе думала. Обычно, когда обед готовлю, прикидываю — на сколько человек рассчитывать. Бывает, стоишь у раковины и руки чем-нибудь заняты, чистишь картошку или гладишь белье… Не спрашивай — почему. У Лесли с Уильямом тоже дети, но я только о тебе всегда тосковала. Ты же первенец. Я и за детишек Лесли переживаю, хотя с тобой по-другому: бывает, как мысли нахлынут, свернешь на обочину — будто в живот ударили, как гром среди ясного неба.

У меня дыхание сперло.

— Мам, я не вынесу здесь такого накала страстей.

Мать не обратила внимания.

— Лесли говорит, у тебя со здоровьем проблемы. Будто ты Лиз из больницы позвонил?

— В каком-то смысле да.

— А по тебе не скажешь. Так что с тобой?

Я ответила за него:

— Рассеянный склероз.

— Ох.

Поверьте мне, эти слова несут в себе огромный заряд — правда, никто не знает какой. Может, людям сразу представляется, как темнеют и крошатся кости; синяки, которые появляются без всякой причины, или зуд, как от пчелиного жала. Видится отмирающая во сне кожа. Пугающее кресло-каталка, пластиковый мочеприемник и дюжины коричневых пузырьков. Каждому, наверное, свое. Даже теперь, когда я знаю о проклятой напасти все, в голове по-прежнему не укладывается, как такое происходит.

Заметив, что мы обе умолкли, не в силах подобрать верных слов, сын проявил сострадание и вкратце описал свой недуг. Мать слушала, закусив губу. Потом мы спросили Джереми, как он себя чувствует.

— Нормально. Поспал.

— Он останется переночевать.

Мать пренебрежительно отрезала:

— Здесь? Неужели кому-то хочется спать в таком месте?

— Ну спасибо, мамуль.

Джереми сказал:

— Лягу на кушетке.

— Ничего не желаю слышать. Погостишь у меня. В доме две отличные гостевые комнаты, в одной даже своя ванная есть. И еще я только что испекла батончики с шоколадом.

— Вот как? А вы смелый кулинар. Нет, миссис Данн, я останусь у Лиз.

Солнце зашло за горизонт, и небо залилось ослепительной синевой.

— Мам, пусть он ложится. Джереми, что с тобой?

Сына начало тихонько трясти, будто он заикал всем телом. Мы помогли ему снять брюки, оставив футболку и нижнее белье, и парень быстро заснул.

Он был красив; мы с матерью стояли и любовались им, точно произведением искусства. Не знаю, имею ли я право претендовать на авторство такого шедевра. Джереми был чудесным новогодним подарком, а я — лишь упаковкой, оберточной бумагой с почтовым штемпелем. На миг он открыл глаза и взглянул на нас, кажется, нисколько не смутившись от непрошеного внимания, и снова погрузился в сон.

Я совсем выбилась из сил. Воцарилось молчание, которое мы с матерью поддерживали многие годы. Мы быстро обнялись и решили встретиться на следующий день.

Проводив ее, я прошлась по квартире и выключила свет. Видимо, так чувствует себя обычный, нормальный человек в конце дня: мелкие и серьезные драмы; секреты и откровения; чашки из-под кофе и тарелки с подсохшей едой. Я сидела на стуле в кухне при свете зажженной конфорки и не отрываясь смотрела на сопящую на кушетке фигуру. Неужели каких-то несколько дней назад эта комната казалась мне почти необитаемой?

Тут парень изогнулся, как окунь на остроге.

— Джереми, с тобой все в порядке?

— Не знаю.

Я подошла и села рядом.

— Сон приснился?

— Нет, не сон. Опять видел фермеров.

— А-а, понятно. Что с ними произошло?

— Я расскажу, только пообещай, что это останется между нами, хорошо?

— Согласна. А можно тебя спросить? Объясни вкратце, как ты отличаешь видение от сна?

— Тут все просто. При видении я сам там присутствую. Знаешь, в кино такое случается: герой путешествует во времени, и его считают сумасшедшим, а он — раз! — извлекает из кармана кольцо или какую-нибудь вещичку. Тут всем становится ясно, что он говорил правду и на самом деле слетал в прошлое. Вот и у меня примерно то же.

— Ладно. Так что с фермерами?

— Они по-прежнему стояли на дороге, в рабочих комбинезонах, и смотрели в небо, ожидая гласа свыше. Им казалось, что их обманули, они пребывали в растерянности и, наверное, злились. А потом над самым холмом раздался голос. Женский. Я раньше считал, что откровения должны озвучиваться голосом Жанны д'Арк, которая стоит на костре в окружении ангелов. Однако эти люди услышали нечто иное: с ними будто общалась операционистка какой-нибудь бесплатной информационной службы.

— И что она сказала?

— Ничего хорошего. Мол, фермеры не способны отличить сон от яви.

— Как мы во сне?

— Не знаю. Будто они потеряли веру в возможность изменить мир к лучшему. Землепашцы просили разъяснений, и женщина ответила: «Вы решили, будто дети и внуки будут жить в точности, как вы; не ждете перемен и не верите в них».

— Похоже, им предложили выбрать между определенностью и покоем.

— Можно сказать и так. Странно, но фермеров это нисколько не смутило. Они только сказали смиренно: «Пусты». И голос ответил, что глупо опускать руки, а потому придется поступить с ними по-другому.

— О-го.

— Им сказали, что умереть, не имея возможности изменить мир, все равно что не жить. Голос пообещал, будто скоро они услышат слова, которые снова заставят их поверить в будущее.

Наступила тишина. Я сказала:

— Мне было страшно там, на шоссе. Безумие какое-то.

— Прости. Но когда на меня находит, я ничего не могу поделать. А сейчас мне бы поспать.

— Спокойной ночи, Джереми.

— Покойной.

Что было делать с этим странным человеком, только начавшим жить?

Последние недели лета, когда родился Джереми, мы с матерью были не врагами и не друзьями.

С моего согласия мать отыскала в местной газете бесплатных объявлений некую разведенку по имени Алтея, которая жила на окраине города у самого океана и давала уроки рисования. Это была пожилая, рассеянная богиня плодородия, облаченная в шаль. Ученики (далеко не мои сверстники, обремененные сложной эмоциональной жизнью) каждое утро, в одиннадцать, заявлялись в ее подвал. До двух часов мы малевали натюрморты из оставшихся у нее после бурного вечера бутылок. Когда же головная боль хозяйки, являвшаяся прямым следствием выпитого накануне джина, стихала, мы дружно брали мольберты и направлялись в парк у маяка. Устраивались на прожаренных солнцем скалах и рисовали земляничные деревья, покореженные от соли и ветра кедры, спокойный августовский океан и проплывающие в небе облака. Мы сидели, разбившись в группки, а поскольку дело было в семидесятых, взрослые, нимало не стесняясь моего присутствия, рассуждали о множественных оргазмах, дисфункции яичек и кокаиновой зависимости. Я едва удерживала в руках мастихин, когда наша инфантильная модель предавалась воспоминаниям о прошедших выходных, изобилующих сексом и наркотиками, жаловалась на усталость и утверждала, что «к кокаину не привыкают»… В те времена из уст в уста передавалось много подобной лжи. Рисовала я из рук вон плохо, мои картины давным-давно распродали за гроши. Наверное, какой-нибудь претенциозный юнец купил их на сборе средств для Армии Спасения и хохмы ради держит это надругательство над искусством в своей квартире.

Мы с родителями ни словом не обмолвились о младенце. Так что ни Уильям, ни Лесли о нем не узнали. Так было проще. В семье мне отводилась роль тетушки, трудолюбивой старой девы, которая доит коров и кормит цыплят; рождение ребенка не входило в «сценарий», который мы будто все имели на руках.

Расшатанная психика матери сыграла мне на руку: когда у нее из-за всех этих проблем начались припадки, старшие дети решили, что настала очередная черная полоса, и перестали обращать внимание.

Папа ушел с головой в работу и все время пропадал в проектной конторе. В моем присутствии он был молчалив, хотя и не больше обычного. Временами он вздыхал ни с того ни с сего, но мне кажется, что от потрясения отец оправился быстро. А вот мать — напротив: поговорить ей было не с кем, она все держала в себе и переживала куда сильнее меня. Подросткам проще: вследствие общей бездумности им легче взять и выкинуть неугодное из головы. Я в этом отношении от других не отличалась. У меня и в мыслях не было, что с матерью происходит нечто заслуживающее серьезного внимания. Это теперь я внутренне содрогаюсь, думаю о своем тогдашнем бессердечии, а в те годы… Что ж, сделанного не воротишь.

Да, пока не забыла — мать так никогда и не узнала о том, что в первые месяцы после нашей поездки в Италию многие девочки сделали аборты. В школе об этом твердили на каждом углу, так что новость дошла даже до аутсайдеров вроде меня. Девчонки, которые бегали на станцию к «эльфам», привезли с собой «сувениры», четыре в общей сложности. У меня по сей день хранится фотография со златокудрыми красавчиками, чьи отпрыски, вполне вероятно, населяют самые разные точки земного шара. Снимок этот я сделала за день до отъезда. По злому умыслу фортуны мы остались без автобуса и куковали в гостинице, а чтобы убить время, вышли на улицу и сфотографировались все вместе. На пожелтевшей от времени карточке запечатлелась и шумная, пропахшая выхлопом автострада, и столь любимая нами заправочная станция. Однако в глаза бросается совсем иное: в одночасье повзрослевшие лица девочек.

В ту первую ночь на моей квартире Джереми, не проспав и двух часов, вскочил в холодном поту. Я даже не поняла толком — знал ли он, что я его слышу, или обращался сам к себе:

— Женщины вышли на крыльцо! О, как они похорошели — с прежними не сравнить. Они в белых платьях. Везде цветы: в вазах на перилах, в волосах — васильки и ромашки. Красавицы спрашивают голос, что делать дальше.

— И что же им ответили?

— Они получили наказ верить, что каждый из нас по-своему болен, что жизнь — работа, а награды — дело случая и редко раздаются по заслугам. Им сказали, что будет отсрочка и дара они пока не получат. По крайней мере в этом году. Сначала надо протянуть грядущую зиму.

— А дальше?

— Голос смолк. Мужчины и женщины так и остались стоять, не в силах шелохнуться от ужаса. Сеять поздно. Запасы уничтожены. Скоро наступит зима, и они понятия не имеют, как теперь быть.

Джереми умолк и снова заснул.

Существует некая аксиома семейной жизни: подростки тяготеют к своим дядюшкам, тетушкам и кузенам, разъехавшимся по стране, — к родственникам, о которых не слышали годами, к тем, кто участвовал в их судьбе крайне редко. Они рассуждают так: «Да просто родичи никогда не давали им шанса. А мне выпал шанс найти этот самородок, и я положу все силы на то, чтобы связать семью воедино».

Затем оказывается, что вновь обретенные тетушки, дядюшки и кузены очень похожи на ваше ближайшее окружение — разве что веселее, любезнее и не читают нотаций. При них ты сам себе начинаешь казаться взрослее.

Проходят годы, а с ними исчезают легкость и простота общения с найденной родней. Проявляются какие-то трудноразрешимые межличностные проблемы, раздражение и злость друг на друга. Велика вероятность, что просто ты, ты сам, постепенно превращаешься в одного из своих родителей — тех самых людей, от которых твои родственники предпочли смотаться подальше. И наступает полный бардак, что вполне в порядке вещей: семья — бардак по определению.

Я говорю об этом, потому что так происходило и с Джереми. Для всех он стал неким неизвестным родственником, жившим где-то очень далеко и в один прекрасный день постучавшимся к нам в дверь. Мне, конечно, хотелось видеть его остроумным, ловким и чудесным во всех отношениях. Он же, воздадим ему должное, никогда не пытался узреть во мне воплощенное совершенство. Наверное, поэтому я и полюбила его так сильно. К тому же какое-то время до нашей встречи он не скажу, что шпионил за мной, но успел приглядеться, и вряд ли что в моей жизни могло его сильно удивить.

Наутро, после первой ночи, которую Джереми провел в моей квартире, я проснулась от запаха горячей еды. Вскочила на постели и потянула носом: яйца, сливочное масло, соль, растительное мало и легкий привкус зеленого лука — все эти ароматы завитками просачивались в щель под дверью моей спальни. Я накинула плюшевый халат и заглянула на кухню. Джереми, свеженький, как консультант из «Гэп»4, спросил:

— Ты какой омлет предпочитаешь, ломтиками или «бэвиз»?

— А что такое «бэвиз»?

— Жидкий.

— Тогда «бэвиз», будьте добры.

Я зашла в ванную и придирчиво осмотрела себя в зеркало: легкая желтизна на щеках, едва заметная отечность. Подумать только, в моей квартире кто-то есть. Готовит завтрак. Он хоть и родной сын, но все-таки… у меня дома еще никто не ночевал. Я стала задумываться о таких практических вещах, как ванная комната: вдруг ее содержимое производит недолжное впечатление? Я не говорю о гигиенических прокладках и прочей женской ерунде, главное — похожа ли она на ванную нормального живого человека. Причудливые технические приспособления вызывают у меня чувство беспомощности; высушенные губки и морские звезды наводят на мысль о вымирании флоры и фауны; стерильная белизна кафеля напоминает о римской гостинице.

Я оценила комнату придирчивым взглядом: все ли тут в порядке в плане обстановки и чистоты. Запахи? Пятна? Желтизна? Недостаток воображения?

Когда я наконец-таки появилась на кухне, Джереми признался:

— По утрам я лучше всего себя чувствую. Тело в основном слушается до обеда, так что стараюсь успеть побольше.

— Ты не обязан готовить завтраки.

— Меня всегда спасало умение приносить пользу.

— Знаешь, у меня похожие ощущения.

— Да? — Он завернул одну половинку пышного бледно-желтого омлета на другую; видимо, добавил взбитые белки.

Я пояснила:

— Мне иногда кажется, что стоит стать бесполезной для общества, как к тебе заявятся посреди ночи и вышвырнут из постели; а все твое барахло, квартиру, работу и счет в банке отдадут тем, кто этого по-настоящему заслуживает.

— И давно у тебя такие мысли?

— Это не мысли: я чувствую так, сколько себя помню.

Он поставил передо мной омлет, толстый, как блинчик, и воздушный. Я ткнула лакомство вилкой: омлет опал.

Джереми спросил, приносит ли мне работа удовлетворение.

— Когда я думаю о крупных компаниях, на ум приходит военный оркестр. Вот в чем, по-твоему, суть военных оркестров?

— Не знаю. В чем же?

— Даже если половина оркестра играет что Бог на душу положит, все равно создастся впечатление, будто звучит музыка. Вся задумка в том, чтобы скрыть фальшь. Это как пианино — пока нажимаешь только черные клавиши и не трогаешь белых, звучит вроде бы нормально, хотя до настоящей музыки далеко.

— Как тебе омлет?

— Отлично. — Я нечаянно взглянула в гостиную. Там царила безупречная чистота, ни единого пятнышка.

— Ну и ну. Джереми, не стоило так напрягаться.

— Кстати, я обратил внимание, что у тебя ни одной семейной фотки, даже на холодильнике.

— Все мечтаю повесить, да никак не соберусь.

— Когда поживешь с людьми подольше, друзей заведешь, в гости начинают приглашать. И все, как водится, показывают семейные альбомы. А мне так странно: смотришь на тех же людей, видишь их на однотипных фотографиях, и раз за разом они становятся старше. У меня мало снимков до двадцати лет — штуки три от силы. Школьные фотографии.

— Ты был прелестным младенцем. Я сразу это поняла, едва ты родился.

Комплимент не произвел на парня никакого впечатления.

— Я, бывало, воровал у друзей их семейные фотографии, — признался он. — Выбирал что помельче, чтобы не хватились. Снимки да одежду всегда забирал с собой, когда переходил от дома к дому. Все думал: когда стану самостоятельным и выберусь из-под опеки, развешу фотки на стенах, и девчонки будут смотреть на них и радоваться, что у меня была семья, любимая семья.

— Хитро.

— Мне всегда нравились девочки «кровь с молоком», от которых пахнет свежескошенной лужайкой — такие втайне грезят о каштановых жеребцах по имени Гром. У всех моих сводных сестер были жиденькие волосы. Бывало, девчонки подкатывали ко мне, а я отказывался. Тогда они стучали родителям, будто бы я стащил остатки курицы из холодильника, хотя сами же ее и съели. Достаточно таких глупостей, чтобы опекунская служба тебя списала.

Я доела и закурила.

— Ну и вид у меня.

— И что?

— Намек понят. А знаешь…

— Ну?

— С утра отправляемся за покупками. Пора обзавестись складной кроватью.

— Отличная мысль.

Скоро мы сидели в моей «хонде» и направлялись в торговый центр на Парк-Ройал. Погода выдалась превосходная, и стекла в машине были опущены. Я спросила Джереми, есть ли у него работа.

— Одно время устроился в гриль-бар поваром, но пришлось бросить, когда начал разваливаться на куски. Бывало, пальцы онемеют, а я стою у разделочной доски и кровью обтекаю, как клубничный компот.

— Не позавидуешь.

— Вот то-то. А когда немота отойдет, начинает трясти. Поэтому ножи с алмазной заточкой уже не для меня. Год назад устроился в один центральный отель; завтраки готовил, крутился как белка в колесе — автобусы прибывали сплошным потоком. Работенка так себе, зато хоть как-то держался на плаву. Однако с прошлого месяца и с этим покончено. Вдруг, будто ниоткуда, как скрутит по рукам и ногам — редко, но в кухне находиться все равно стало рискованно. А в последнее время на меня уж больно часто усталость наваливается.

Несколько минут спустя мы были у торгового мегацентра и направились в один из магазинов сети «Скала», где торговали мебелью со скидкой. Перед нами раскрылись стеклянные двери, и меня поразило представившееся взгляду зрелище: матрасы и мебель всех видов, расставленные совершенно беспорядочно; дыхание перехватывало от витающих в воздухе синтетических молекул. Мы присмотрели ту часть зала, где матрасов было на первый взгляд побольше, и, не нацеливаясь ни на что определенное, растерянно озирались в неверном свете желтоватых ламп.

— Добрый день, меня зовут Кен. Чем могу быть полезен? — К нам подошел мужчина. Он был чуть постарше меня, и цвет его лица выдавал, я бы сказала, пристрастие к горячительным напиткам.

— Хотим купить складную кровать.

Джереми сказал:

— И еще тебе нужна нормальная двуспальная постель.

Я так рот и разинула:

— Что?

— Слушай, мам, ты прости, но нельзя же всю жизнь спать на детской раздвижной кушетке. Ты взрослая женщина. Представь, если к тебе придет кавалер и увидит, на каком безобразии ты спишь. Как пятнадцатилетняя девчонка! Что он подумает?

Джереми прав — о чем я думала столько лет?

Кен вызвался помочь:

— Подыщем и то, и другое. Для начала посмотрим двуспальные кровати. Предпочитаете что-нибудь конкретное?

— Нет. — Все происходило слишком быстро.

— Любите спать на жестком матрасе или же на мягком?

— Никогда не задумывалась.

— Позвольте вам кое-что предложить.

— Мне любой матрас подойдет. Я вполне могу обойтись без продавца, и…

— Я не продавец, а консультант по сну. И пока вы не купили первое попавшееся, предлагаю обратить внимание на этот экземпляр. — Продавец взял лист прозрачного твердого пластика и разложил его на матрасе. — Прилягте. Можете опустить сюда ноги.

Я послушалась, и Кен задумчиво на меня взглянул.

— Как видно, во сне вы левша.

— Что-что?

— Во сне мы тоже разделяемся на левшей и правшей — как в письме или бейсболе. Я в основном сплю на правом боку.

— Это что-то новенькое.

Он склонился и осмотрел мою спину.

— О-хо-хо.

— Что-то не так?

— Ну. Позвоночник провис. Вам нужен матрас с жесткой опорой. Попробуйте-ка.

Надо отдать Кену должное — он был хорош. Я прыгала с матраса на матрас, как кабацкая потаскушка; Джереми же тем временем задавал разумные вопросы. При крупных покупках меня всегда сопровождали либо мать, либо Лесли, а тут наступило нечто совсем новое. Было здорово; в конце концов, я подобрала такой шикарный матрас со вшитыми пружинами, что меня просто тянуло прилечь.

— Ну что ж, — сказал Кен, взглянув на моего спутника, — посмотрим, что найдется подходящего для вас. Какие-то особые пожелания?

— Главное, чтобы легко было вставать и ложиться.

— В вашем-то возрасте?

— У меня, хм… — Джереми не мог отважиться и произнести ненавистный диагноз вслух.

Я пришла ему на выручку:

— Рассеянный склероз.

Сын добавил:

— Иногда мне тяжеловато вставать.

Кен зарделся.

— Рассеянный склероз? Да что же вы сразу-то не сказали? У моего свояка та же зараза. Дело дрянь.

Мне подобное замечание показалось грубоватым, однако Джереми, похоже, нисколько не задело.

— И не говорите!

Кен сказал:

— Зовут-то вас как?

— Джереми.

— Знаешь что, парень, давай-ка подберем тебе идеальный вариант для сна.

Мы направились к раскладным кушеткам. Нынешние модели совсем не походили на те, что производились в далеких шестидесятых и были в доме моей бабушки, где я порой ночевала.

Когда пришло время расплачиваться, Кен подвел итог и спросил:

— Лиз, вы бы что предпочли? Скидку на тридцать долларов со своего матраса с комплектом пружин или бесплатный телевизор с двадцатидюймовым экраном?

— Очень смешно.

— Нет, я серьезно.

— Хотите подарить мне телевизор?

Консультант подманил нас с Джереми, и мы подошли поближе.

— Короче, дело такое. Мне здесь пару дней работать осталось, так что поделюсь секретом. Сейчас столько везде матрасов — жуткая конкуренция, и производители готовы на что угодно, лишь бы сбыть товар.

— Но целый телевизор в подарок?…

— Вы на минуточку задумайтесь, что такое матрас — ничто, воздух. Как попкорн в театре. Производство одного матраса обходится изготовителю в восемнадцать центов. Да они с пятидесятых годов станки не обновляли. Сплошное надувательство.

Я сказала, что никогда раньше об этом не задумывалась.

— Верно вам говорю, так и есть. Джереми, а ты хочешь барбекю вдобавок к своей односпальной?

Сын сострил:

— Да уж, Кен, мне только барбекю не хватало, с моим-то образом жизни.

— Тоже мне, умник. Тебе так и так полагается. А как с финансами — есть работенка?

— Куда там.

— Вот и чудненько. Тогда не долго думая устраивайся сюда; пусть склероз на тебя поработает. Кресло-каталка есть?

— Имеется.

— Отлично. Продажи поднимутся на четверть, гарантированно.

— Неужели?

— О да. Калекам особое сочувствие. Изменить уже ничего не изменишь, а вот выгоду извлечь — другое дело.

Я была потрясена и в то же время очарована предложением Кена.

Джереми задал вопросец с подковыркой, как в анекдоте про тупоумных блондинок:

— Сколько нужно больных рассеянным склерозом, чтобы вкрутить лампочку?

Кен такой шутки не знал.

— Пять миллионов. Один будет вкручивать, а четыре миллиона девятьсот девяноста девять тысяч девятьсот девяноста девять писать жалобные письма в Интернете.

— Видел бы ты моего свояка. Страдалец, каких мало. Доводит меня до чертиков.

Дальше они продолжали в том же духе. Джереми поинтересовался:

— Мне надо что-то заполнять?

— Я попрошу анкету у Шейлы. Бабенка еще та, боевая. Но ты не пугайся. Скажешь, что свитер у нее чудненький — сразу шелковая станет.

Я удивилась:

— Неужели вам так запросто разрешается нанимать людей?

— Не то слово. Когда экономика в порядке, как сейчас, продавцы нарасхват. Мне даже микроволновую печь выдадут за то, что нового сотрудника привлек.

Кент отправился к Шейле за бланком.

— Ого, мам, да я работу отхватил!

— Подумай, стоит ли шутить с болезнью? Судьбу искушать?

— Да нет, Кен верно заметил, все равно ничего не изменишь, так хотя бы деньжатами разживусь.

— Ты уверен? Это то же самое, что поставить машину на парковке для инвалидов.

— Ничего подобного.

Джереми заполнил анкету, сдружился с Шейлой, и его занесли в смену, начинавшую работать на следующий день.

Затем мы заехали к Джейн. Пришлось поколесить по центру, чтобы туда добраться. У входа в художественную галерею устроили демонстрацию против вырубки лесов, и мы еле-еле двигались, тыркаясь на месте. На некоторое время мы умолкли и с любопытством рассматривали людей, которые спускались к толпе по ступеням галереи. Я заметила, что если бы протестующие действительно хотели чего-то добиться, им бы следовало выйти ночью и поджечь что-нибудь — даже не имеет значения что. Тогда бы вся страна о них узнала в первой же программе новостей. А так им светит в лучшем случае второсортный утренний выпуск местных известий. Джереми согласно хмыкнул. Я добавила:

— Слишком предсказуемо: подыщут старое здание с прелестными ступеньками и колоннами по бокам и начинают кричать на все голоса. Так ничего не добьешься — разве что хорошая массовка на фотографии получится.

— А мы-то, оказывается, циники, мамуль?

— Пожалуй.

Вот наконец и многоэтажка в восточной части Ванкувера, где снимали жилье Джейн с Джереми. Дом, выкрашенный в розово-голубые тона, под тропики, был выстроен в шестидесятых. Лишайники и десятилетия безответственной эксплуатации превратили его в некое подобие жалкой бейрутской халупы. Вороны стаями слетались к растущим поблизости деревьям и сипло каркали друг на друга.

Едва мы вышли из машины, сверху брякнулся какой-то небольшой предмет и рассыпался на асфальте; по тротуару и проезжей части покатились пилюли.

— Джейн чудит. — Джереми поднял голову и закричал: — Ты что, спятила?

На балконе стояла его подруга.

— Получай свои заначки, брехун чертов!

— Это лекарства, а не заначки. Мне прописали, а я не принимал.

— Ага, рассказывай!

— Да ты просто с ума сходишь.

— Конечно, ни с того ни с сего! — Теперь над головой она занесла магнитофон, готовясь выбросить и его. — Как же я рада, что от тебя избавилась.

Джереми прокричал:

— Не бросай, это же подарок.

На асфальт грохнулся образчик хайтековского модерна, тут же разлетевшийся на куски.

— Джейн, ну в чем дело?

— Я так долго терпела твои заморочки, а ты врал, все время врал.

— Я никогда не вру. Я недоговариваю.

— Меня уже тошнит от твоих глюков, я устала тебя постоянно вытягивать.

— Откуда же ты меня вытягивала?

— Оттуда, где ты стоял, полз или лежал. Я хочу пойти в кино так, чтобы не пришлось потом вытаскивать тебя вместе со швейцарами.

Джейн скрылась в квартире, и Джереми рассмеялся.

— У нее бывает.

Мы зашли в подъезд, и «разборки» перешли в вербальное русло: больше с балкона ничего не полетело.

— Джереми, я так устала. С тобой невозможно: наорешь — переклинит, радуешься — выглядишь полной дурой. Заставляешь с наркотой завязать — фашистка; пытаешься сочувствовать — упрекают в жалости. Рядом с тобой можно быть только пустой страницей, а мне это надоело. Я хочу нормальной, человеческой жизни.

Джейн зашла в комнату и закрыла дверь. Я спросила Джереми, почему он отказался от лекарств.

— Если долго принимать, в зомби превращаешься: ничего не чувствуешь и наплевать на все. У меня мозг дырявый, как швейцарский сыр, зато в голове замечательные видения. А от лекарств лучше не становится — так, маскировка.

Я выглянула с балкона. Внизу, на улице, вороны клевали пилюли, набивая зобы, и те выпирали, как кадыки.

Что-то в квартире было разлажено, и, пока Джереми доставал чемодан и вытряхивал вещи из шкафа, я пыталась понять, что же именно. На чемодане был ярлычок из аэропорта: Торонто, несколько месяцев назад.

— Ты был в Торонто?

— Да, летал провериться на наркотики — экспериментальный тест. Дохлый номер.

Я тем временем все мучилась, соображая, что же в квартире не так. Джереми просек и пояснил:

— Здесь все переделано, чтобы было легко вставать и легко садиться. Помнишь, я и Кену об этом говорил; бывает, как прихватит — так ни сесть, ни встать.

И верно. На кухонной стойке аккуратными стопочками стояли чистые стаканы и тарелки (все из пластика). Диван перед телевизором был приподнят, чтобы с него можно было легко сползти, не слишком напрягаясь. Сходным же образом оказался поднят и хлопчатобумажный матрас. Складывалось впечатление, что в квартире живет дряхлый старик, и меня это опечалило. Я заметила в углу сложенное кресло-каталку, и сердце защемило от жалости к сыну. Джереми заметил мою реакцию.

— А, «хромлымага». Малышке пора шины менять. — Возвращаясь в спальню, он постучался к Джейн. — Успокоилась или нет? Давай выходи.

Ответа не последовало.

Вся одежда Джереми легко уместилась в два стареньких чемодана. Меня вдруг осенило: все, что у него было, парню приходилось изготавливать самому или выискивать на барахолках. Я так и представила, как он копается в контейнерах гуманитарной помощи, пытаясь подобрать хоть что-нибудь, в чем можно сойти за человека.

Сын закрыл молнию на втором чемодане и встал перед дверью в комнату бывшей подруги.

— Джейн?

Опять никакой реакции.

— Джейн, ты слышала новость? Клинические исследования показали, что хлопчатобумажные матрасы увеличивают нагрузку на поясницу на тридцать процентов.

Молчание.

— А еще в хлопковых волокнах может содержаться почти на двести процентов больше клещиков, чем в шестидюймовом пенопропиленовом полотне. Лучшим средством от бессонницы будет новый удобный матрас прямо от производителя с пенным теплоизоляционным слоем по сходной цене.

Молчание.

— А также новый пружинный матрас с дюпоновской пропиткой, которая не только поможет легко справиться с поверхностными загрязнениями, но также сократит популяции чесоточных клещиков и урон, который они еженощно наносят нашему драгоценному эпителию.

Молчание.

— А для тех, кто купит пружинный матрас прямо сейчас — в подарок бесплатный цветной телевизор «Самсунг» с двадцатидюймовым экраном или электрическая жаровня от «Джорджа Формена» для дома и дачи.

Джейн открыла дверь.

— Ну и чем ты теперь накачался?

— Совершенно ничем. Я просто нашел работу.

— Что-что?

Подруга вопрошающе взглянула на меня.

— Это правда.

— Отлично. Тогда, я полагаю, ты отдашь мне двести баксов, которые занял прошлой осенью, чтобы купить римские свечи из индейской резервации.

Я сказала:

— Джейн, давайте перекурим, пока Джереми упаковывается.

— Идет.

Мы поднялись на крышу, с которой открывался прекрасный панорамный вид на город: горы и чайки, офисные высотки, суда на стоянках — совсем как в детской книжке с заданием на наблюдательность, где читателя просят найти как можно больше знакомых предметов.

— Я, конечно, кажусь вам последней гадиной. Так вот, вы не правы.

— А я разве что-нибудь подобное говорила?

К моему удивлению, Джейн от сигареты не отказалась, и мы закурили.

— Хотя ни за что бы не подумала, что вы из тех, кто швыряет проигрыватели с балкона.

— Ух, какой балдеж.

На перила нагло уселась чайка. Смекнув, что пищи у нас нет, птица улетела.

— При вас у него уже были видения?

— Да.

— У меня от них мурашки.

— А мне интересно. На поэзию похоже.

— Три дня назад он сообщил, что небо погаснет. Не как при затмении, а — хлоп! Будто лампочка. Жуть.

— Думаю, в этом надо искать зашифрованное послание. С первого взгляда, может, все и кажется полной чушью, а если копнешь поглубже…

— Нет. По мне так это ужас чистой воды. Неделю назад он рассказывал про двух любовников, которые встречались на улице, проходя мимо. Они страшно разругались, и в наказание при встрече, раз за разом, чуть-чуть ржавели, как роботы. В конце концов обоих заклинило: они так и застыли друг перед другом. По-вашему, как такое называется?

— Красиво. В некотором смысле.

— Или вот еще. Офисные здания обрушатся, и среди обломков будут находить людей, которые от силовой волны сжались в алмазы.

— Как мило.

Она вздохнула.

— А поучаствовать в своих бредовых идейках он вас еще не подбивал?

— В каком смысле?

— Да в любом, этот друг на все способен: лазать по деревьям в поисках монет или вырыть яму и наполнить ее воздушными шарами.

— Мы с ним ползли на четвереньках по шоссе среди бела дня.

— Ну вот, об этом я и говорю…

Я спросила Джейн, почему ее так напрягают видения Джереми.

— Потому что это не сны, от них так просто не отмахнешься. Он действительно что-то видит.

— И что же тут плохого?

Очевидно, это было очень важно для Джейн, и она старалась подобрать верные слова.

— Проблема в том, что я атеистка. И мне не понятно, откуда берутся видения. Глядя на Джереми, я начинаю сомневаться в своем неверии. — Собеседница затушила сигарету. — Ему с детства забивали голову религиозной болтовней, совсем заморочили этим бредом. Я-то надеялась, со мной он поправится — не вышло.

Я смолчала. Пусть у меня никого и не было, но даже я знаю: пытаться кого-то переделать — труд неблагодарный. Поэтому мы переключились на обсуждение болезни Джереми. Все это напоминало передачу домашнего питомца от одного хозяина к другому:

— От жары он может вырубиться, так что горячие ванны отпадают. Я нашла в сети охлаждающий жилет — вроде как помогает. Если нет кондиционера, обязательно купите. И еще, никакой пшеницы — кишечник не воспринимает.

Джереми обещал стать прихотливым подопечным.

— А кто-нибудь из прежних семей не может помочь?

— О, не советую к ним обращаться. Эти так называемые родственнички давно мозгами тронулись. Первым делом они вас на «бабки» раскрутят, затем что-нибудь сопрут — и поминай как звали.

Это меня меньше всего беспокоило. Решение впустить Джереми в свою жизнь напоминало первый поцелуй.

Мы стащили его багаж вниз; я выбрала ношу потяжелее. В машине я поинтересовалась у сына, когда он успел столько узнать о матрасах.

— Да по ходу дела выдумал.

Дома меня ждало десять сообщений — личные, от домашних.

Джереми вконец измотался.

— Давай просто поваляемся на диване, посмотрим новости, а там, может, что-нибудь и придумаем.

— Одобряю.

И так мы вместе смотрели вечерний выпуск новостей. Приятно делать что-то скучное не в одиночестве, а с кем-то. Обычно я избегаю новостей: закат мне тяжело дается — в это время суток сильнее чувствуется одиночество. Порой, если я в хорошей форме, включаю шестичасовой выпуск, но и тогда все затмевают мысли о собственной участи; я почти не слежу за происходящим, а когда рассказывают о какой-нибудь собаке, попавшей в полынью, — так вообще выть хочется. При совсем поганом настроении я съедаю тарелку разогретых в микроволновке булочек с корицей и выезжаю покататься. Когда я в таком состоянии веду машину, так и подмывает посостязаться с лихачами. Я готова в сильнейший ливень мчаться за каким-нибудь автомобилем, чтобы, поравнявшись с ним, крикнуть водителю «Как не стыдно!» за то, что он выбросил окурок в окно у «Глубокой бухты». Не знаю, чего я этим пытаюсь добиться, да только меня так и подмывает.

Посредине выпуска, сразу после рекламы, показали репортаж о животноводческом комплексе. Я — человек плотоядный, но, как и многих в наши дни, от мяса порой начинает воротить.

— Ты что фыркаешь?

— Мясо.

— Все, понял.

Мое отношение к мясу замешано на неприязни к собственному телу: мы — узники плоти. Мне всегда казалось, что обычные, нормальные люди рады своим телам, в то время как одинокие жаждут поскорее покинуть бренные тюрьмы. Одинокие вообще желают позабыть о том, что они сделаны из плоти и крови. Наверное, нам легче поверить в переселение душ — просто не хочется проживать отпущенное в твердом убеждении, что лучше этих мясных темниц не видать. Одинокие стремятся к смерти, но и с жизнью распрощаться не спешат — как же иначе узнать, что там еще уготовано судьбой, кому в следующем году вручат «Оскар»? А правильнее сказать, одиноким, как и остальным людям, хочется встретить того единственного, с которым перестанешь волноваться из-за заточения в мясокостное вместилище души. О Боже, я начала говорить, как тюремный надзиратель.

Зазвонил телефон, однако мы с Джереми не стали дергаться. Вероятно, мать или Лесли.

Семья… Мой образ жизни повергает родных в недоумение. Сомневаюсь, что Лесли или Уильям хоть раз оставались без пары. Мать? После смерти отца она так и не вышла замуж. То и дело с кем-нибудь встречается, но ее уж слишком отвлекают микронужды внуков и слюнтяйские подружки, которым постоянно надо вправлять мозги. Вряд ли мамуля когда-нибудь чувствует себя одинокой. Хотя, с другой стороны, кто бы мог подумать, что она молится в кладовке?

У Лесли есть муж Майк — «мужчина-грудничок» и дети. Боюсь, если сестрица однажды перестанет гнать свой «внедорожник» под сто миль в час и спокойно поразмыслит о жизни, результаты ее не порадуют. Посмотрите на меня: я — классическая озлобленная старая дева; но кто знает, все ли у счастливых парочек так гладко, как кажется со стороны?

— Джереми, я не могу больше скрываться.

— Сколько времени?

— Полседьмого.

— Тогда перезвони, но помни: у тебя на руках все козыри.

Когда телефон снова ожил, я сняла трубку. Это был Кен, консультант по сну. Он сообщил, что Джереми наутро выходить к девяти тридцати. Только я успела дать отбой, проявился Уильям.

— Лиззи, это я. Только что из Европы, прилетел повидаться с новым племяшом.

— Ты сейчас где?

— В такси. В пяти кварталах от твоего дома. Спустись и открой мне. Мать сказала, у тебя домофон неисправен.

Уильям работает в компании под названием «Иммунодинамика». Названьице занудное и вроде бы не обещает ничего интересного. Но это лишь на первый взгляд. Брат колесит по миру и, подкупая правительственных служащих, получает доступ к базам данных на старейших граждан страны. Если вам еще не исполнилось сто десять, не тратьте попусту его время. Той возрастной категории, которой занимается Уильям, даже название не придумано. Стодесятилетние с гаком? По словам Уильяма, старые клюшки солидарны в одном: отсчитайте им штуку зелененьких и, пожалуйста, получите пробирку насыщенной долгоиграющими ДНК кровью.

Что он делает с этой кровью? Ее отправляют — может быть, провозят контрабандой — к месту назначения в наполненных льдом сумках-холодильниках. Образцы изымают и крутят в центрифуге или каком-нибудь ином приспособлении. Таким образом медики надеются выяснить, чем же обусловлена необычайная живучесть этих стариков. Смысл в том, чтобы размножить искомый ген и придать ему удобоваримый вид, в виде кусочка сыра или болонской колбасы, а затем подпитывать им те слабые места в нашей генной системе, какие требуется. Уильям говорит, что в каждой семье есть несколько «ахиллесовых пят»: слабые сердца, раковая грудь, простата, вялая печень, болезнь Альцгеймера — добавьте то, чем страдаете сами. Стоит только залатать дыры, и можно жить, пока не надоест. Откровенно говоря, я этих восторгов не разделяю — наше существование и без того достаточно скучно и отвратительно; а с другой стороны, я не восьмидесятишестилетний основатель компании, входящей в перечень «Форчун-500», с подагрическими пальцами ноги и раком почки.

— С минуты на минуту подъедет Уильям.

— Вернулся из Европы?

— Ага. Как самочувствие?

— Спорим на полтинник, он у меня купит матрас?

— Уильям? Ну-ну. Удачи.

Когда я спускалась по лестнице, у меня было такое чувство, будто мы с Джереми превратились в парочку цирковых клоунов. В дверь уже стучался мой брат.

— Уильям, выглядишь неважно.

— Ты тоже. Как только узнал, сразу помчался.

— Не стоило беспокоиться.

— Лиззи, мне просто приятно.

Войдя в квартиру, я без лишних предисловий представила друг другу дядюшку с племянником, и Джереми пожал Уильяму руку, не вставая с кушетки. Братец прищурился, точно желая сказать: «А сопляк-то грубиян, даже подняться ему недосуг».

— Уильям, у Джереми рассеянный склероз.

— Ах ты, вот черт! Лиззи, есть что выпить?

— Анисовый ликер. Не представляю, какой он на вкус. Стоит у меня еще со времен администрации Рейгана.

— Рискну. — Уильям обернулся к племяннику. — Да уж, самый настоящий племянник.

— Точно, настоящий.

— Дай-ка я хоть посмотрю на тебя как следует.

— Уильям, это не кокер-спаниель…

Но Джереми не возражал:

— Пусть.

Уселся прямо.

Уильям, как водится среди мужчин, все выискивал свои черты на лице моего сына. Я вошла в комнату с ликером и бокалом, и брат проговорил горделиво:

— Есть в нем что-то мое, правда?

— Ну просто вылитый.

— А-а, вот и ликерчик. Что ж, на безрыбье, как говорится…

Он повернулся к Джереми и поднял бокал:

— За знакомство. Жаль, со здоровьем тебе не подфартило. — Хлопнул стопочку. — Черт, какая гадость. Еще плесни, будь добра.

Джереми, то ли в шутку, то ли всерьез, поинтересовался, какой фильм крутили в самолете.

— Знаешь, что-то про зомби. Там еще машины постоянно врезались. В конце концов разбитные девицы с грудями, как арбузы, спасли планету.

— Я почти все время чувствую себя как зомби.

— А что делать…

— Хорошо хоть можно поспать всласть.

— Неудивительно.

— Да, крепкий здоровый сон важнее всего.

Джереми безжалостно атаковал ничего не подозревающую жертву. Я решила применить обходной маневр.

— Кстати, а кто-нибудь знает, откуда вообще берутся зомби?

— В каком смысле?

— Они ведут себя как нормальные люди, пока их не укусит ходячий мертвец. Почему после укуса они не умирают, а тоже превращаются в зомби?

Сын пояснил:

— Когда человек превращается в зомби, у него исчезает душа. Больше для него нет ни ада, ни рая — совсем ничего, поэтому они такие злые. У них из жизни пропало самое главное, и безвозвратно.

Уильям взболтал ликер, оставшийся на донышке.

— Да уж, весело.

Джереми проговорил:

— В детстве родители использовали слово «зомби» в переносном смысле, когда говорили о ярых гуманистах.

Я сочла нужным пояснить:

— Джереми несколько раз попадал в религиозные семьи.

— Несколько раз? — Уильям решил сменить тему. — А где мать? Где Лесли?

— Я им еще не перезвонила.

— И правильно. Советую попробовать ликер, племяш. И ты присоединяйся, Лиззи.

Я сходила за бокалами. Уильям налил нам и произнес тост:

— Что ж, за тебя. С возвращением.

Мы чокнулись и выпили греческое зелье — настоящий скипидар. Брат зевнул.

Джереми поинтересовался:

— Устали?

— Смена часовых поясов. В первом классе было битком, да еще этот аэропортовский «икарус» — уф-ф. Намучился.

— Отсутствие хорошей опоры для позвоночника пагубно отражается не только на сне, но и на периоде бодрствования.

— И не говори.

— Вы обычно сколько спите?

— Я? Часов шесть — шесть с половиной в лучшем случае.

— Ну, при желании это легко поправить. И без всяких таблеток.

— Правда?

— Конечно.

Через полчаса Уильям уже храпел на моей постели, Джереми продал огромную двуспальную кровать, а я стала беднее на пятьдесят долларов. Скоро за Уильямом должна была заскочить Нэнси, моя вечно недовольная невестка. Братца совсем развезло от недосыпания и ликера, который он поносил на чем свет стоит.

— Чистый растворитель — хоть краску снимай.

— Пойди умойся. Знаешь ведь, сейчас Нэнси устроит тебе досмотр с пристрастием.

Из гостиной отозвался Джереми:

— Я хочу покрасить одну стену.

— Зачем?

— Не понимаю людей, которые считают, что достаточно замалевать всю комнату одним цветом. Или того лучше: въедут в дом, расставят мебель — тут диван, там столик, картинку на стену пришлепнут и довольны: «Порядок. С этой комнатой навеки покончено». Дом — такое же живое существо, как и тот, кто в нем живет.

— Так какую стену? В какой цвет?

— У телефона. Красной японской глазурью.

В тот момент мое воображение оказалось не способно переварить мысль о красной глазури.

— Вот как?

— Придется наложить пять слоев, зато дом заиграет.

— У маляров тяжелая работа.

— Пф-ф. Чепуха. Проще простого. Я и стены красил, когда попадал к очередным приемным родителям. Чтобы от меня толк был.

В окно кто-то швырнул камешек. Посмотрела — Нэнси. Я спустилась и открыла. В лифте невестка выговаривала Хантеру и Чейзу, а потому задавать вопросы ей было просто некогда. Вошли в квартиру: Уильям выглядел скверно. Женушка скомандовала:

— Причешись.

Затем я представила ее Джереми. В приветствиях Нэнси была сдержанна, зато Чейз не растерялся:

— Мама сказала, у тебя та болезнь, о которой по телику рассказывали: как только сел в кресло-каталку, так летишь под откос и умираешь.

Уильям с семейством устроили перепалку, а мне захотелось немного побыть одной. Я проскользнула в спальню, закрыла дверь и заперлась на замок. Села на постель — такую мягкую, удобную. Прилегла на прохладные простыни и почувствовала, как те вбирают в себя тепло разгоряченного тела. Как же хорошо, когда есть собственная комната, та, куда можно удалиться ото всех.

В дверь постучал Уильям.

— Лиззи? Давай выползай оттуда и помоги мне навести порядок — совсем от рук отбились.

Я не ответила.

— Ну, как хочешь.

До меня донеслась реплика Нэнси:

— Что с ней опять?

— Как всегда не в духе; настроение плохое.

Что? Я подбежала и открыла дверь, не обращая внимания на брата.

— Нэнси, у меня нормальное настроение. Я всего один-единственный раз была не в духе, и ты это прекрасно знаешь. У меня вообще ровный характер. И неужели нельзя хотя бы иногда промолчать?

Уильям спохватился:

— Нам пора. Завтра позвоню.

Проводив гостей, мы с Джереми отправились по постелям и к наступлению темноты уже тихо посапывали.

Летом 1997-го несколько недель подряд в ночном небе над Холлиберн Маунтин можно было наблюдать комету Хейла-Боппа. Порой она походила на маслянистое тусклое пятно, иногда казалась куском войлока, искромсанным тупыми садовыми ножницами — привыкнуть к этому сверхъестественному зрелищу было невозможно. Все в небе, кроме солнца и звезд, — нереальное. Даже луна будто проходит испытательный срок. Меня бесит, что она не может оставаться одной и той же. Прибывает, убывает, стареет, молодеет. Выбери уж наконец что-нибудь одно.

Впрочем, пустое.

Итак…

Наверное, в этом месте повествования важно еще раз подчеркнуть, что я страдаю от излишнего веса — да что там, от ожирения. Мне кажется, все мы мыслим стереотипно, читая ту или иную книгу. Меня приводили в замешательство авторы, которые слишком много значения придавали внешности персонажей: «У нее были молочно-миндальные локоны и заметная хромота», или «Он был жилист и подтянут. Волосы разлетались нимбом над его головой». Ну, вы понимаете, к чему я клоню. Этакий шаблонный герой не обманет ваших ожиданий. Не важно, о чем роман, где и когда происходили описываемые события, на первом месте стоят люди, которых услужливо рисует нам воображение — столь же незамысловатые и предсказуемые, как ведущие вечернего выпуска новостей. Осмелюсь предположить, что универсальная героиня представляется большинству этакой всеобщей мамашей в вечернем платье, а герой вполне может оказаться кровельщиком во фраке. Разумеется, я — не то и не другое. Необходимо взглянуть правде в глаза — пусть даже в таких мелочах. Давайте-ка я немного опишу себя…

У меня избыточный вес, и поэтому я предпочитаю одежду… удобную в обращении. Свободный покрой хорошо скрывает пышные формы. Бюстгальтеры? Лучше и не спрашивайте. Люблю плетеные сумочки из ротанга за их вместительность — можно прихватить с собой пару книжек, усесться за свободный столик в кафе и спокойно почитать в ожидании заказа. Впрочем, реакцию окружающих на свое присутствие я тоже подмечаю. Молоденькие девочки-подростки в джинсовках с блестками и бриллиантовым блеском на губах бросают на меня только один взгляд и, распознав в толстой тетке намек на колоссальную угрозу, больше в мою сторону не смотрят. Мужчины вне зависимости от возраста меня не замечают — и точка. Я для них — папоротник. Женщины старше тридцати реагируют по-доброму, хотя когда им кажется, что я не вижу, на их лицах проступает предательское огорчение: я — то, что их ждет, если они вовремя не напрягутся. Подозреваю, что официанты видят во мне брюзгу, которая отошлет назад гамбургер из-за того, что начинка пережарена, или пожалуется, что подали не вино, а уксус. Почему? Может, считают, что я ради общения готова даже ввязаться в потасовку.

Я иногда подумываю: а не разориться ли на пластическую операцию? Сделаю из себя этакую миоклоническую копию или, попросту говоря, клона Лесли. Впрочем, на такие жертвы я никогда не пойду по одной причине: пациента должен забирать кто-то из родственников; таковы правила больницы. Даже такси вызвать не разрешается. Не хватало еще, сидя в бинтах с ног до головы, всю дорогу выслушивать мамочкины нотации. Увольте, мне и операции на зубах хватило. Конечно, я ничего не имею против своей красотки-сестрицы, «механической доилки» с дирижаблями вместо грудей, однако нас с ней ничто не сближает: она красавица, а я невидимка. Итак, сестра придумает, как отвертеться, чтобы не пришлось меня везти. Уильям, может, и согласится, но… я просто не хочу ничего переделывать. Не хочу. Словами этого не передать — инстинкты.

Так что не воображайте меня типичной героиней. Я не Жаклин Смит и не Кристи Тарлингтон. Я не Деми Мур и не столь же популярная звезда вашей эпохи. Я — это я. Самая заурядная.

Мне было неловко подвозить Джереми на работу с его складным креслом-каталкой. Он же, напротив, нисколько не смущался.

— Как бы ни было, а мне она может и в самом деле понадобиться.

— Думаешь, что-то стрясется?

— Да нет: я сейчас опять лекарства начал принимать, так что вряд ли меня скрутит.

— Значит, и с видениями покончено?

— Наверное.

— Ну, решай сам.

Мы зашли в «Скалу» с ее жутковатой атмосферой безвременности: запах химии, блеклая мебель в странном освещении. Я попрощалась с Джереми, и он, сидя в «хромлымаге», направился к прилавку. Впервые мне довелось со стороны взглянуть на то, как реагируют на сына окружающие. Когда он проезжал мимо, женщины вздыхали, всплеснув руками: «Ах, какой красавчик — и такое несчастье». Покупатели замечали его за милю и почтительно расступались. Так бывало, пожалуй, только в школе, в старших классах, когда мимо проходил какой-нибудь юный футболист: тут же смолкал девчачий щебет, и девчонки начинали наматывать локоны на пальцы.

Джереми, само собой, все прекрасно понимал и играл на публику в свое удовольствие. Я была за него, конечно, рада, хотя и немного беспокоилась из-за того бесстыдства, с которым он действовал. Когда я в то утро ехала по мосту, меня посетило странное чувство, будто я переступаю некий новый рубеж и в то же время еще сильнее втягиваюсь в прежнее существование. Жизнь до Джереми осталась далеко позади. Обычно по пути на работу я как одержимая планировала, чем заняться предстоящим вечером, чтобы как можно меньше вспоминать об одиночестве. Теперь же я размышляла, прекратятся ли у сына видения, раз он начал принимать лекарства. Я думала, что он, возможно, будет расстроен, если так произойдет. Пусть видения причудливы и непонятны; все же они принадлежали ему и никому больше.

Потом я задалась вопросом: каково было бы, если бы вместо Джереми у меня родилась девочка? Я бы, конечно, так же стремилась ее защитить и так же радовалась ее возвращению, но не смогла бы честно посмотреть ей в глаза. Почему? Загляните в глаза одинокой женщины в двадцать, в тридцать и в сорок лет. Вот вам прекрасный пример: Джейн. В двадцать она пылает внутренним огнем, горит до головокружения и ждет не дождется, чтобы ее соблазнили: «Используй меня! Брось меня! Давай кайфовать! Эфир! Плетки! Только подцепи меня!» В тридцать на том же лице читается другое: «Я уже не раз обжигалась, так что не пытайся меня опалить, ясно? Я заметила светлую полоску от кольца на безымянном пальце, а по данным справочной, ты живешь в пригороде, где много зелени, начальных школ и футбольных площадок». Очевидно, у женщины еще есть порох в пороховницах — ровно столько, чтобы благополучно вернуться к цивилизации, если все пойдет наперекосяк.

И взгляните в эти глаза в сорок лет. В них слышится мощный отголосок двух прошедших десятилетий: «Используй меня! Брось меня! Давай кайфовать! Подцепи меня!» А в то же самое время пороховница почти пуста, и вовсе не хочется, чтобы ее использовали, бросали и стегали плетками. Страшно, что первый же встречный заглянет в душу, где давным-давно никого не было, и молча пойдет своей дорогой. Может, он и есть тот самый, кто исковеркал ей жизнь, — какая теперь разница? Через минуту после того, как мужчина высадил ее в последний раз, он уже напевал вместе с «Супертрамп». Она даже не воспоминание; она — «лежачий полицейский» на полосе его жизни. Разве бедняжка многого просила? «Не старайся изменить моих привычек и смотри вместе со мной „Закон и порядок“.

Не думаю, что мне хотелось бы прочесть все это в глазах собственной дочери, сколько бы ей ни исполнилось лет. Слишком тяжело.

Мое возвращение на работу ни для кого не стало событием. Такое чувство, что я — волшебный камешек, который даже зыби на воде не оставляет. Донна выглянула из конторки и поинтересовалась моим самочувствием; я едва успела проговорить «прекрасно», как ее голова скрылась за перегородкой, и она спокойно продолжила болтать по телефону с парнем, который торговал материнскими платами.

Я запустила компьютер и уставилась в экран. Мой рабочий день всегда начинался со своеобразного ритуала: я подсчитывала, сколько дней осталось прожить. Согласно данным официальной статистики, женщины, рожденные в 1960 году, доживут примерно до семидесяти шести. Иначе говоря, день рождения, который я справлю в 2036 году, станет датой моего отбытия из этого мира. Звучит жутковато, но ведь многие из нас так тихонько и проматывают отмеренный срок. Мы относимся к жизни, как к помеченной штрих-кодом баночке со сметаной, которая медленно скисает на средней полке холодильника рядом с обреченным пакетиком латука. А вот в тот день впервые за много лет мне не захотелось вычислять, когда же истечет мой «срок годности».

Еще у меня есть программа, которая подсчитала, что мой тысячный день рождения придется на пятницу, а пятисотый выпадет на понедельник. Ради забавы я даже поинтересовалась, не совпадет ли мое миллионолетие с каким-нибудь государственным праздником. Что же до того памятного утра, когда я снова вышла на работу?… Выяснилось, что через миллиард лет я справлю свой день рождения в среду, и как-то сразу продолжительность собственной жизни перестала казаться актуальной. Все мои прежние мысли о смерти стали напоминать разглядывание фальшивых трупов на телеэкране.

Заскочили Теодор с Майком из локальной вычислительной сети, чтобы поинтересоваться, не скинусь ли я на лотерею. Я недолго поразмыслила и отказалась.

— Точно? Подумай, какой заголовок: «Кровавая бойня: проигравшая в лотерею сотрудница устраивает расправу на рабочем месте».

— С меня на эту неделю везения хватит.

Они тупо на меня посмотрели.

— В другой раз, ребята.

— Что ж, многое теряешь. — И ушли.

Жизнь одинокого человека связана с ритуалом изгнания вакуума из вечеров, проведенных в одиночестве; однако впервые в жизни мне не надо было заполнять вечер. Час я просидела за клавиатурой, ничем не занимаясь, пока это понимание не улеглось в голове. Я полностью отстранилась от происходящего и потеряла всякое чувство времени. Когда же я вышла из забытья, вспомнила, сколько раз в жизни, направляясь из пункта А в пункт Б и проехав пять миль, вдруг осознавала, что даже не помню, как их проскочила. А вместе с тем навалилось странное чувство — словно мимо прошло нечто важное. В целом мое существование до Джереми сводилось к попыткам заполнить чем-то время так, чтобы оно шло своим чередом и не оставляло воспоминаний.

Карлик, перед которым я отчитываюсь, пришел меня проведать, когда я сидела и размышляла перед пустым экраном.

— Приветик.

Я подняла на него глаза:

— А-а, привет, Лайам.

— Здравствуй, Лиз. Тебе уже лучше?

— Вполне.

— Зубы не беспокоят?

— Зубы? — Я не сразу сообразила, о чем он. — Ах да, операция. Совсем из головы вылетело. Да, зубы в порядке. Лучше не бывает.

— Как провела неделю?

— Не знаю, с чего и начать, Лайам. — С Хейла-Боппа? С палаты интенсивной терапии? — Неделя была богата на события.

Он сказал заговорщическим тоном:

— Донна проболталась, что у тебя было опухшее лицо, все в синяках.

— Она чего только не говорит, верно?

Лайам усмехнулся.

— Да уж, чего только. Лайам…

Он — коротышка; вернее сказать, ниже меня, а я невысокая (и к тому же толстая, а волосы у меня рыжие и вьются). Этот человек не без претензий — такое чувство, будто однажды он начитался «правил хорошего тона» из старых затхлых журнальчиков «Эсквайр». В таких раньше печатали статейки на вымирающие темы: «Ричард Никсон» или «Партии у руля». Впрочем, все впечатление мигом испаряется, стоит только взглянуть на его ботинки, сшитые из тусклой свиной кожи, типичной для собачьих поводков и тяжелых физкультурных мячей. Его обувь говорит сама за себя, а именно: «Шестьдесят девять долларов девяносто пять центов». У Лайама имеется пять костюмов, по одному на каждый рабочий день, да все впечатление портят эти неудачные ботинки, которые он, вероятно, выторговал на блошином рынке за аккумулятор с оторванными контактами. Или нет — приобрел на распродаже в торговом центре «Метротаун молл» за сорок девять долларов девяноста пять центов и считает, что они вполне пригодны для носки. В этом он весь, наш Лайам: в последний, решающий момент его подводит объективность.

Еще он носит мягкую фетровую шляпу а-ля «Индиана Джонс и искатели потерянного ковчега». Пару лет назад Лайам пытался экспериментировать с трехдневной щетиной, которая не одну неделю служила объектом издевок сотрудниц из отдела информации.

Но подождите-ка минутку, не я ли совсем недавно отрицала важность внешности человека? Ну да, это верно в отношении главных героев. Что же до описания эпизодических персонажей — тут автору дается полная свобода. Я всегда сочувствовала актерам кино и телевидения, у которых запоминающийся типаж при том, что фамилия сразу вылетает из головы. Их легко узнают в лицо, и в этом заключается суть их популярности у режиссеров.

Лайам удалился, а я открыла кое-какие файлы и стала брезгливо копаться в них, словно в жареной печенке с луком, когда, на мое счастье, зазвонил телефон. Джереми хотел похвастаться первой заключенной сделкой. Я сказала:

— Что ж, поздравляю, у тебя настоящий талант, притвора.

— Кен сегодня последний день на работе, мне очень хотелось его порадовать. И совсем не сложно оказалось. Пришла дамочка с явными симптомами «гриппа яппи» — да уж, болезнь двадцатого века. Ну мы и прилегли с ней на последнюю «супермодель для ультраотдыха» (кстати, Кен совершенно прав: сплошное надувательство). А потом, вот умора, взяли да и проспали целый час, пока Кен нас не растолкал. Бац, а у меня сделка. И еще она всучила свой номер.

— Что ж, прими поздравления. Сколько ей лет?

— Восемьдесят шесть или семь.

— Нет, правда, сколько?

— Ладно. Под сорок.

— Хорошенькая или страхолюдина?

— Ничего для своих лет. Только, я подозреваю, мне ее ожиданий не оправдать — высоко берет. Как бы ни старалась, все время западает на один типаж.

— Знаешь, а у меня однажды был этот «грипп яппи».

— Враки.

— Нет, правда. Десять лет назад — почти год мучилась. Мать сразу сказала, что я все выдумала, и даже слушать жалобы не хотела. Лесли посоветовала сначала завести ребенка, а потом жаловаться на нехватку энергии. Уильям ответил, что, во-первых, мне до «яппи» еще дорасти нужно, а во-вторых, все равно это выдумки.

— А вот и нет.

— Нет, конечно. Сама бы ни за что не поверила, если бы не переболела.

— А ты как себе диагноз поставила?

— Сдала анализы, по всем пунктам — результат положительный. Пришлось смириться.

— Ну, опиши, на что это похоже.

— Первые десять минут, как проснешься, все вроде бы ничего, а потом до самого вечера ходишь, будто вареная. Сил нет, и делать ничего не хочется. На что я только не грешила: молоко, дрожжи, дефицит минеральных веществ, недостаток солнца, избыток солнца, алкоголь, даже вирус Эпштайна-Барра.

— А дальше что было?

— Как-то прошло само собой. Просто так — раз и прекратилось.

Я заметила, что мы слишком близко подобрались к рассеянному склерозу, а Джереми не хотелось в который раз обсуждать симптомы и диагнозы; черный юмор Кена, консультанта по сну, — совсем другое дело. Сын перевел разговор на другую тему.

— Знаешь, все-таки крепкий здоровый сон очень важен. Этак я поставлю рекорд продаж. Увидишь.

— Даже не сомневаюсь.

— Ладно, мне пора. Вечером поболтаем. — И дал отбой.

Вот, пожалуйста, показатель моей неопытности в общении с людьми: когда Донна высунулась из-за перегородки и спросила, кто звонил, я, вместо того чтобы выдумать вразумительную отговорку, ответила: «Сын».

У нее глаза вылезли из орбит, но она быстро вправила их на место.

— Правда?

— Да.

— Как его зовут?

— Джереми.

— В каком он классе?

— Ни в каком. Ему уже двадцать.

Представляю, как лихорадочно забегали мысли у Донны в голове: «Интересно, это родной ребенок или нет? Почему она до сих пор о нем ничего не говорила? Двадцать? Быть может, он не дурен. А если он…» Забавно было наблюдать со стороны, как бедняжку распирает от любопытства.

Я сказала:

— Мне еще надо с документами поработать, Донна. Давай потом поболтаем.

— Какие планы на обед?

— К сожалению, занята. — На самом деле никаких планов у меня не было, зато ее муки превратились в настоящую пытку. Вполне довольная собой я открыла файлы, хотя их содержимое меня ни шиша не интересовало. Джереми был той новой краской на полотне жизни, благодаря которой я стала видна зрителям.

Дома после работы, уплетая макароны с артишоками, мы с Джереми делились впечатлениями прошедшего дня. Парень все схватывал на лету; наверное, это была одна из приятнейших трапез в моей жизни. Даже самые пустячные подробности ежедневной рутины — новый порошковый картридж для ксерокса, неисправный светофор на Марин-драйв — все обрело особое значение. Джереми рассказал о каком-то бродяге, который зашел в магазин вздремнуть. Это было страшно увлекательно.

Потом мы смотрели повторную серию «Закона и порядка», беспрестанно задавая друг другу вопросы и отпуская комментарии, как истинные фанаты любимой передачи. В начале десятого заскочила мать — привезла кое-какую старую одежду Уильяма, которая, на ее взгляд, могла прийтись Джереми по вкусу (мама никогда не посмеет зайти без повода). Сама не заметила, как я уже лежала в постели и засыпала, довольная прошедшим днем: с радостью прожила бы его еще хоть тысячу раз.

Незаметно прошла неделя. Грандиозно, хоть и без особых свершений. Погода выдалась теплая, и мы ужинали на патио одного ресторанчика. На работе, повинуясь позыву новообретенных материнских чувств, я позвонила в социальную службу, чтобы заполнить кое-какие пропуски в биографии сына. Можно сказать, пошли на авантюру — юридически они не обязаны делиться информацией. Разумеется, Джереми о своих изысканиях я рассказывать не собиралась. Только казалось, что если я не выясню всего до конца, то уподоблюсь нерадивой матери, которая отправилась в магазин, а детей оставила играть с острыми кнопками. На четверг у меня была договоренность с Кайлой, которая знала Джереми в прошлом и могла бы пролить свет на некоторые подробности его жизни.

Мы встретились в одном японском ресторанчике в двух кварталах от моего офиса. Я увидела деловитую рыжеволосую женщину с лицом, которое останется неизменным в десять, сорок и восемьдесят лет. Мы сели за столик и отерли руки горячими японскими полотенцами.

— Насколько я знаю, Джереми с трудом уживался в семьях. У него особая склонность попадать в переделки.

— Какого рода переделки вы имеете в виду?

— Скажем, пропажу определенных вещей.

— Чего именно?

— О деньгах речи не идет. По мелочам, но достаточно, чтобы отпугнуть опекунов.

Вспомнились рассказы о ворованном сыре и семейных фотографиях. Я спросила Кайлу, не крал ли Джереми, чтобы обеспечить себя наркотиками. Она ответила, что о наркотиках вообще впервые слышит.

Разговор был не из легких, потому что многие вещи собеседница попросту не имела права рассказывать, и за столом временами наступала гробовая тишина.

— Как насчет рассеянного склероза? Неужели вы не могли оказать ему помощь?

— Мальчику поставили диагноз в семнадцать, а к совершеннолетию дети выходят из-под нашей опеки. Считаются взрослыми.

— А из бывших семей никто не интересовался его будущим?

— Откровенно говоря, нет. Активного участия не проявляли.

— Неужели болезнь так быстро прогрессирует?

— Мне очень жаль.

Хотелось схватить гребаную опекунскую систему вместе с Кайлой, смять ее в один ком и раздавить в кулаке. Я была вне себя от злости, но демонстрировать это теперь было бессмысленно. Кайла и так пошла мне навстречу, поступившись правилами. Обед не удался, с какой стороны ни посмотри, и мы обе это понимали.

Кайла собиралась кому-то позвонить, однако в ее мобильнике сел аккумулятор, так что я предложила ей вместе прогуляться до офиса и там воспользоваться телефоном. Я как раз готовила на кухне кофе, когда услышала, что вошел Джереми. Он разговаривал о чем-то с Донной, сидевшей у факса. Я выглянула:

— Джереми?

— Привет, ма. Меня пораньше отпустили, поэтому я решил тебя проведать.

— Вот и здорово. Как ты добрался?

— Такси поймал.

Донна была ошеломлена и стояла, не в силах двух слов связать. Забавно было видеть, как наша трескушка-заводила тщетно силится что-то сказать. Джереми с честью выдерживал все паузы, пользуясь, как он сам выражается, «обезоруживающей улыбкой» — заученной гримасой шоумена, притягивающей к себе взгляды. Неудивительно, что он столько матрасов продал. Мы трое вели светскую беседу — вот такая картиночка. И эти несколько фраз стали разделительной чертой между моей прошлой и будущей жизнью. Никогда еще я не была так популярна.

Как раз когда мы обсуждали пружинные матрасы, в коридоре показалась Кайла. Джереми обернулся, увидел ее и рухнул без чувств.

О чем я еще не упомянула, так это о записях сына. Я находила их везде, по всей квартире — клочки бумаги, замаранные кольцами от кофейных чашек, пятнами от кетчупа, наскоро записанными телефонными номерами. Очевидно, он не собирался их хранить: просто изливал мысли на бумагу и тут же о них забывал. А вот я сберегла. Я забирала найденные клочки бумаги на работу и складывала в верхний ящик стола, туда, где у меня хранятся записочки на память, таблетки, маркеры и маскировочный карандаш.

У Джереми ужасный почерк — настоящие каракули; впрочем, мой не лучше. Каллиграфия ушла в небытие вместе с пишущими машинками и виниловыми дисками.

Вот кое-что из сохранившегося, с подправленной орфографией…

Мы с сыном никогда не обсуждали его записей. Может, он даже не знал, что я их собираю. Когда он вышел на работу и стал принимать лекарства, видения пропали. И лишь эти клочки бумаги служили доказательством того, что где-то внутри дремлет другой Джереми — тот, кто все это придумал. Я хочу сказать, что, не задумываясь, снова вышла бы с ним на шоссе и поползла бы на запад — подай он только знак.

Жизнь — тяжкая штука. Все мы хотим во что-то верить, каким бы вздорным и безумным оно ни казалось. До появления Джереми я даже не задумывалась о вере и вероисповеданиях. Его видения стали первой вехой на моем пути к пробуждению. Несчастный мальчик с младенчества ходил по рукам, как порнографический роман в летнем лагере. Ему было сложно проникнуться чем-то, находящимся вне «здесь и сейчас». Нас вынесло на один и тот же необитаемый остров. Забавно, что человек с теми же болезнями, что и у всех, в своем окружении считается здоровым. Если так рассуждать, тогда мы с Джереми — олицетворение нормы.

Вам могло показаться, будто я постепенно влюблялась в своего сына? Это не совсем так. Просто я наконец осознала, как много он значил для меня с самого начала.

Падая, Джереми ударился головой о декоративную кадку, в которой рос большой фикус. И хотя крови не было и без сознания он пролежал недолго — с полминуты от силы, я решила показать сына врачу.

Ему не понравилось, что в офисе из-за него поднялся переполох, и в машине по пути в больницу Джереми молчал — злился на меня за то, что позвонила Кайле. Я попробовала заговорить с ним:

— Я ведь все прекрасно понимаю. Обиделся, что я с тобой сначала не посоветовалась, но сам посуди: на моем месте так поступила бы любая мать.

— Что она наплела?

— Почти ничего. А ты не хочешь мне что-нибудь рассказать?

Мы мчались по Марин-драйв на восток. Машина была грязной, и размытый свет пыльных фонарей едва освещал дорогу.

— Притормози.

Я остановилась, заглушила мотор и спросила:

— Что стряслось?

— В тринадцать лет меня поместили в семью, где я прожил месяца три. Там было здорово: не жизнь, а сплошной праздник. Они не верили ни в какой религиозный бред: для них существовали только автомобили, катание на лыжах и шнауцеры. Мы засиживались в ресторанах, каждую неделю мне отстегивали по десять баксов на карманные расходы и не читали нотаций.

— Так почему же ты ушел?

— Однажды ночью я проснулся в их постели, между ними. Я чуть не спятил — так и сбежал в полицейский участок в одних трусах. Тогда был декабрь, на улице мороз, а они даже за мной приехать не потрудились. Не первым я был у них, как видно.

— Понятно.

— Я могу тебе еще многое поведать.

— Ясно.

Некто гораздо более мудрый, чем я, однажды сказал, что слушать человека, который решил рассказать о себе правду, никогда не устанешь. А еще точнее — некто столь же мудрый сказал: то, чего ты стыдишься, привлекает к тебе интерес. И Джереми продолжал, передразнивая кого-то из оставшихся в далеком прошлом неродных родителей: «На что нужна вера без постоянных испытаний? Чего стоят твои мысли, если их легко подавляют чужие идеи?»