Элегии и малые поэмы

Неторопливый, тебе эти строки шлет Пенелопа;

Не отвечай мне письмом — сам возвращайся, Улисс!

Пал давно Илион, ненавистный подругам данайцев;

Вряд ли и город и царь стоили этой цены.

5 Лучше бы прежде, в пути, когда в Спарту плыл соблазнитель[79],

Натиском бешеных вод был погребен его флот!

Мне не пришлось бы лежать в одинокой, холодной постели,

Плакать, что медленно дни для разлученной идут,

Или, стремясь обмануть долготу нескончаемой ночи,

10 Вдовые руки трудить тканью, свисающей с кросн.

Все опасности мне еще опасней казались;

Так уж всегда: где любовь — там и тревога и страх.

Строй мерещился мне на тебя идущих троянцев,

Краску сгоняло со щек Гектора имя одно.

15 Чуть мне расскажут о том, как Гектор убил Антилоха, —

Станет вмиг Антилох новых причиной тревог.

Весть ли придет, что погиб Патрокл в доспехах заемных,[80] —

Плачу о том, что успех хитрость дает не всегда.

Кровью своей Тлеполем увлажнил ликийскую пику, —

20 Новые страхи в душе смерть Тлеполема родит.

Кто бы ни был убит в ахейском стане под Троей,

Любящей сердце в груди делалось льда холодней.

Но справедливый бог над любовью сжалился чистой:

Троя дотла сожжена — муж мой остался в живых,

25 Все возвратились вожди, алтари в Арголиде дымятся,

Храмы отчих богов варварских полны богатств.

Дар за спасенных мужей молодые жены приносят,

Те о судьбах поют, Трои сломивших судьбу.

Робкие девушки им, справедливые старцы дивятся,

30 Жены не сводят с них глаз, слушая долгий рассказ.

Стол поставят — и муж покажет грозные битвы,

Пролитой каплей вина весь нарисует Пергам:

«Здесь протекал Симоент, здесь было Сигейское поле,

Здесь — высокий дворец старца Приама стоял.

35 Там — Эакида шатры, а дальше — стоянка Улисса,

Гектор истерзанный здесь быстрых пугал лошадей».[81]

Ведь обо всем, когда был за тобой на поиски послан

Сын твой, ему рассказал Нестор, а он уже — мне.

Он рассказал и о том, как убили Долона и Реса,[82]

40 Сном был погублен один, хитрой уловкой — другой.

Видно, совсем, совсем обо мне ты забыл, если дерзко

Лагерь фракийский настиг хитрой уловкой ночной,

Столько бойцов перебил, одного лишь рядом имея.

Так-то себя ты берег? Так-то ты помнил меня?

45 Сердце дрожало, пока не сказали мне, как, победитель,

Ты исмарийских коней вел перед строем друзей.

Что мне, однако, с того, что разрушена Троя и снова

Ровное место лежит там, где стояла стена,

Если живу я, как прежде жила, пока Троя стояла,

50 Если разлуке с тобой так и не видно конца?

Цел для меня для одной Пергам, хоть для всех и разрушен,

Хоть победители там пашут на пленных быках.[83]

Всходы встают, где стоял Илион, и серпа поселенцев

Ждет урожай на полях, тучных от крови врага.

55 Лемех кривой дробит неглубоко зарытые кости

Воинов; камни домов прячет густая трава.

Ты и с победой домой не пришел, и узнать не дано мне,

Что тебя держит и где ты, бессердечный, пропал.

Всякий, кто к нам повернет чужеземный корабль, не уедет

60 Прежде, чем тысячу раз я не спрошу о тебе

И, — чтоб тебе передать, если встретить тебя доведется, —

Он не получит письма, что я писала сама.

К дряхлому Нестору мы посылали в Нелееву землю,

В Пилос — но Пилос прислал темные вести в ответ;

65 В Спарту послали потом — но и Спарта правды не знает.

Где ты? В какой ты земле, неторопливый, живешь?

Лучше уж было бы мне, если б Фебовы стены стояли.

Глупая! Нынче сержусь я на мои же мольбы!

Знала бы, где ты теперь, и боялась я только сражений,

70 Жалобой вторила б я жалобе множества жен.

Нынче боюсь я всего, не зная, чего мне бояться,

Для неразумных тревог много открыто дорог.

Сколько опасностей есть на морях, сколько есть их на суше,

Все они, — думаю я, — путь преградили тебе.

75 Глупые мысли мои! Я ведь знаю твое сластолюбье, —

Верно, тебя вдалеке новая держит любовь,

Верно, твердишь ты о том, что жена у тебя простовата,

Что у нее не груба разве что пряжа одна.

О, хоть бы я солгала! Хоть бы ветер умчал обвиненье!

80 Хоть бы приплыть пожелал ты, если волен приплыть!

Вдовью покинуть постель меня заставляет Икарий.[84]

Все попрекает, что зять слишком уж долго плывет.

Пусть попрекает! Твоей и была Пенелопа, и будет, —

Пусть вспоминают меня лишь как Улисса жену.

85 Даже отца сломили мои стыдливые просьбы,

Действовать силой ему верность моя не дала.

Сколько ни есть женихов на Дулихии, Саме, Закинфе,

Все ненасытной толпой здесь обступили меня,

В доме твоем без помех они хозяйничать стали,

90 Губят и сердце жены, и достоянье твое.

Надо ль о жадных руках Писандра, Полива, Медонта,

Об Антиное тебе и Эвримахе писать

И обо всех, кого ты, на чужбине постыдно замешкав,

Кормишь тем, что добыл, кровь проливая в боях?

95 Нищий Ир и Мелантий-пастух, что им на съеденье

Наши гонит стада, твой довершают позор.

Нас же лишь трое, к борьбе непригодных: я слишком бессильна,

Слишком уж стар Лаэрт, слишком уж юн Телемах.

Да и его через козни врагов я едва не лишилась,

100 Чуть лишь собрался он плыть в Пилос, не слушаясь их.

Боги, сделайте так, чтоб судьба соблюла свой порядок:

Пусть и мне и тебе сын наш закроет глаза!

Молят о том и пасущий быков, и старая няня,

Молит и верный страж хлевов нечистых свиных.

105 Но ведь не может Лаэрт — старик, бессильный в сраженье,

Меж обступивших врагов власть над страной удержать.

Только бы жил Телемах — впереди его лучшее время,

А до того опекать юношу должен отец.

Сил не хватает и мне отразить врагов, осадивших

110 Дом твой: вернись же скорей, ты, наш приют и оплот!

Есть — и пусть будет, молю, — у тебя Телемах; не тебе ли

Отчее знанье свое юному сыну вверять.

Старого вспомни отца: закрыть глаза ему должен

Ты — ведь последние дни он доживает, взгляни!

115 А Пенелопу твою, хоть оставил ее молодою,

Ты — спеши не спеши — дряхлой старухой найдешь.

Гость мой! Пеняет тебе Филлида-фракиянка горько:

Минул обещанный срок — ты не вернулся ко мне.

Был уговор: один только раз луна округлится,

И у моих берегов вновь ты опустишь причал.

5 Но хоть четырежды круг замыкала луна и скрывалась,

Вал ситонийский не мчит к нам из Актеи[86] корабль,

Время сочти — хорошо мы, влюбленные, это умеем!

Нет, не до срока к тебе жалоба наша придет.

Медлила долго моя надежда: ведь если поверить

10 Больно — не верит любовь и не желает страдать.

Часто себе я лгала, чтоб тебя оправдать, и твердила,

Что уж порывистый Нот белый твой парус несет.

Как проклинала за то, что тебя отпускать не желает,

Я и Тесея, хоть он, верно, не ставил преград.

15 Страшно мне было порой: что, если волны седые

Твой потопили корабль, раньше чем в Гебр[87] он вошел?

Часто, жестокий, богов о твоем я молила здоровье,

Ладанный дым с алтарей вслед за молитвой летел;

Часто, когда ни небес не тревожил ветер, ни моря,

20 Я повторяла себе: «Если здоров ты, придешь!»

Верная все вспоминала любовь, что могло возвращенью

Скорому вдруг помешать; много причин я нашла.

Ты же все медлишь вдали, Филлиде тебя не вернули

Боги, которыми ты клялся, и наша любовь.

25 Не было правды в твоих словах, не вернулся твой парус:

Ветер унес паруса, ветер и клятвы унес.

Что тебе сделала я? Безрассудно любила, и только!

Этой виною тебе лишь угодить я могла.

В том злодеянье мое, что тебя я, злодей, приютила,

30 Но в злодеянье таком нет ли заслуги моей?

Где твои клятвы теперь и рука, пожимавшая руку?

Где божества без числа — лживых свидетели клятв?

Где Гименей, что связать нас на долгие должен был годы?

Он мне порукою был будущей свадьбы с тобой!

35 Клялся морями ты мне, по которым тебе предстояло

Снова — в который уж раз — плыть, уезжая от нас,

Клялся мне дедом своим (если дед твой не вымышлен тоже),[88]

Что укрощает в морях ветрами вздыбленный вал,

Клялся Венерою, чье чересчур мне опасно оружье:

40 Стрелы — оружье любви, факел — оружье любви.

Клялся Юноной благой, владычицей брачного ложа,

Клялся и тайной святынь светоченосных богинь.[89]

Если тебе отомстить из богов оскорбленных захочет

Каждый, не хватит на все казни тебя одного.

45 Ум потеряв, я чинила суда, разбитые бурей,

Чтобы надежный тебя в море корабль уносил,

Весла тебе я дала, чтоб на них от меня ты умчался.

Горе! Мое же копье сердце пронзает мое.

Вкрадчивым верила я словам — у тебя их в избытке!

50 Верила предкам твоим — ведь от бессмертных твой род;

Верила я слезам — неужели и слезы притворству

Ты научил, чтоб они по приказанью текли?

Верила я богам, — но зачем мне так много ручательств?

Сотою долей меня мог ты легко соблазнить.

55 Каюсь не в том, что тебе и причал и приют я открыла, —

Если бы дальше не шли благодеянья мои!

Нет, — себе на позор, я не только в дом, но на ложе

Гостя взяла и сама грудью прильнула к груди.

Как хотелось бы мне, чтоб канун этой ночи последним

60 Днем моим был, чтобы я, честь сохранив, умерла.

Помня заслуги мои, надежды я не теряла:

Что заслужили, на то вправе надеяться мы.

Девушка верит всему; обмануть ее — подвиг нетрудный;

Хоть за мою простоту ты бы меня пожалел!

65 Женщина я и люблю — потому и обман твой удался;

Пусть же, молю я, венцом будет он славы твоей!

Пусть изваянье твое стоит меж статуй Эгидов,[90]

Близ изваянья отца, гордого перечнем дел,

Чтобы любой, прочитав о быке с человеческим телом

70 Или о том, как смирен был и Прокруст и Скирон,

Как он Фивы разбил, как прогнал двоевидных кентавров,

Доблестью как превозмог черного бога порог,[91] —

Тут же прочел на твоем изваянии надпись такую:

«Хитростью он победил ту, что любила его».

75 Множество дел совершил твой отец, — тебе же запало

В душу одно лишь: как он критскую бросил жену.[92]

Сын восхищается тем, чего родитель стыдится;

Лишь вероломство отца и унаследовал ты.

Лучше достался ей муж (но я ей не завидую в этом),

80 И колесницу ее тигры в упряжке везут.

А от меня и фракийские все женихи отступились,

Только прослышав, что им пришлого я предпочла.

Ропот идет: «Пусть она в Афины ученые едет,

Фракией, мощной в бою, будет другой управлять».

85 Служит исход оправданьем делам. Пусть не знает успеха

Тот, кто привык о делах лишь по успеху судить!

Если Бистонскую гладь весло афинское вспенит,[93]

Скажут, что я принесла пользу себе и своим.

Пользы я не принесла, тебе дворец мой не нужен,

90 Здесь ты не смоешь в волнах с тела усталого пот.

Перед глазами стоит и сейчас уходящего облик,

Вижу и гавань, и флот, в море готовый отплыть.

Ты не стыдился тогда и обвить мне шею руками,

И в поцелуе прижать губы надолго к губам,

95 Горькие слезы свои смешать с моими слезами,

И горевать, что подул ветер попутный в корму,

И, уходя, на прощанье сказать мне последнее слово:

«Жди, Филлида, меня, жди Демофонта к себе».

Ждать того, кто ушел, чтоб меня никогда уж не видеть?

100 Ждать парусов, хоть в мое море заказан им путь?

Но не могу я не ждать! Так вернись хоть нескоро к влюбленной,

Не нарушай своих клятв, даже нарушивши срок!

Горе! К чему мольбы? Ведь тебя подле новой супруги

Новая держит любовь — злое ко мне божество.

105 Ты и не помнишь меня. «Кто такая, — ты спросишь, — Филлида?»,

Словно Филлиды вовек ты и не знал никакой. Кто она?

Та, что в пору твоих бесконечных скитаний

В дом свой пустила тебя, в гавань фракийскую — флот,

Та, что тебе в нужде от своих богатств помогала,

110 И одаряла тебя, и одарила б еще,

Что принесла тебе в дань и Ликурга[94] обширное царство,

Править которым никак именем женским нельзя, —

Край, где Родопы снега до лесистого тянутся Гема,[95]

Где из притоков берет воды священные Гебр;

115 Та, Демофонт, кому развязал ты девический пояс

Лживой рукою, хоть нам горе сулила судьба:

В брачный покой нас ввела Тисифона с томительным воем,

Сыч одинокий пропел песню печальную нам,

Рядом была Аллекто в ожерелье из змей ядовитых,

120 И погребальный пылал факел в руках у нее.

Грустно брожу я одна меж кустов и утесов прибрежных

Там, где простор берегов взгляду открыт широко.

День ли землю мягчит, горят ли холодные звезды,

Все смотрю я, какой ветер вздымает волну.

125 Парус увижу вдали — про себя загадаю сейчас же,

Жду, ни жива ни мертва: то не мои ль божества?

К морю навстречу волнам бегу до черты, за которой

Бурные воды простер вечно подвижный простор.

Парус все ближе — а я все больше силы теряю

130 И поникаю без чувств на руки верных рабынь.

Место здесь есть, где широкой дугой изгибается берег,

Где по обрывистым двум мысам утесы стоят.

В волны, которые им омывают подножье, решилась

Броситься я — и решусь, если продлится обман.

135 Пусть на глазах у тебя погребенья лишенное тело

Выбросит на берег твой грозно шумящий прибой.

Будь ты железа, кремня и себя самого даже тверже,

Все-таки скажешь: «Не так плыть бы Филлиде за мной!»

Выпить отраву не раз мне хотелось, не раз представлялась

140 Сладкой кровавая смерть от моего же клинка,

Петлю хотелось надеть мне на шею, которую часто

Я позволяла твоим лживым рукам обнимать.

Рано утраченный стыд искуплю своевременной смертью, —

Твердо решенье мое; средство недолго избрать.

145 Пусть такие стихи на моей напишут гробнице,

Чтобы известен был всем смерти виновник моей:

«Гость Демофонт погубил Филлиду, любившую гостя;

Смерти причиною был он, а убийцей — она».

Пишет тебе Брисеида письмо, уведенная силой.

Варварской трудно руке ваши чертить письмена.

Видишь, слова расплылись? Сюда мои слезы упали,

Но, когда нужно молить, слезы весомее слов.

5 Если я вправе тебя укорять, господина и мужа,

Выслушай правый укор, о господин мой и муж.

В том, что меня увели, едва захотел Агамемнон,

Ты не виновен; но нет, в этом виновен и ты:

Ибо, едва лишь меня Эврибат и Талфибий позвали,

10 Отдал Талфибию ты и Эврибату меня.

Где же наша любовь, казалось, оба спросили

Молча, друг другу в глаза с недоуменьем взглянув.

Хоть бы ты так не спешил! И отсрочка мучений отрадна.

Я же ушла — и тебя поцеловать не могла,

15 Волосы только рвала и слезы лила бесконечно:

Все мне казалось, что вновь — горе! — берут меня в плен.

Я порывалась не раз обмануть сторожей и вернуться,

Но ведь поблизости враг, схватит он робкую вмиг.

Дальше зайду в темноте — и к любой из невесток Приама

20 Пленницу в дар отведут — вот что пугало меня.

Ты меня отдал затем, что не мог не отдать. Почему же

Медлит твой гнев и меня ты не потребуешь вновь?

Сколько ночей мы врозь провели! А ведь мне, уходившей,

Менетиад прошептал: «Скоро вернешься, не плачь!»

25 Мало того, что меня ты не требуешь. Пылкий любовник,

Сам добиваешься ты, чтоб не вернули меня.

Сын Теламона к тебе и Аминтора сын приходили,

Родственник кровный — един, друг и сподвижник — другой.

Третий — при них Лаэртид; и меня они рады бы выдать.

30 Льстивые просьбы спеша к ценным прибавить дарам,

Двадцать медных котлов предлагали тонкой работы,

Семь треножников — все весом равны и красой,

Золота дважды пять талантов тебе обещали,

Дважды шесть скакунов, первых в ристаньях всегда,

35 Семь прекрасных рабынь (вот уж это лишний подарок!),

Взятых на Лесбосе в плен из разоренных домов;

Даже одну из троих дочерей Атрида сулили

В жены тебе, — но жена, право, тебе не нужна.

Значит, то, что отдать Агамемнону должен ты был бы,

40 Если б меня выкупал, — ты не желаешь принять?

Я ли виновна, Ахилл, что меня ты дешево ценишь,

Что отлетела твоя слишком уж быстро любовь?

Будет ли злая судьба неотступно преследовать слабых?

Ветер попутный опять парус наполнит ли мой?

45 Ты на глазах у меня разрушил стены Лирнесса,[97]

А ведь на родине я не из последних была.

Смертью погибли одной в одном рожденные доме

Трое, и матерью им мать Брисеиды была;

Муж мой, хоть был он могуч, на земле обагренной простерся,

50 И содрогалась его кровью залитая грудь.

Ты мне всех заменил, ты один возместил все потери,

Ты господином моим, мужем и братом мне был.

Матери, девы морской, ты клялся божественной силой

И говорил мне, что в плен взяли на счастье меня.

55 Да! Для того, чтоб отвергнутой быть, вернувшись с приданым,

Чтобы принять не желал ты ни меня, ни богатств!

Ходит слух, что заутра, едва покажется Эос,

Ты тученосным ветрам вверишь холсты парусов.

Чуть лишь пугливых ушей коснулась жестокая новость, —

60 Сразу дыханье и кровь остановились в груди.

Если уедешь, меня на кого ты, жестокий, оставишь?

Кто мне, покинутой, боль ласковым словом уймет?

Пусть меня раньше земля, я молю, проглотит, разверзшись,

Или слепящим огнем молния испепелит,

65 Чем без меня под веслом мирмидонским простор поседеет,

Я же вслед кораблям с берега буду глядеть.

Если угодно тебе к родным вернуться пенатам,

Я для твоих кораблей груз нетяжелый, поверь!

Не как за мужем жена, а как пленница за господином

70 Я поплыву за тобой: прясть ведь умею и я.

В спальню вступит твою — ну и пусть! — жена молодая,

Будет прекраснее всех женщин ахейских она,

Будет достойна стать Юпитера внуку невесткой,

Не постыдится родства с нею и старец Нерей,[98]

75 Мы же, служанки твои, смиренно будем стараться,

Чтобы из полных корзин шерсть убывала быстрей.

Лишь бы мне не пришлось от нее натерпеться обиды:

Как, я не знаю, но мне будет жена твоя мстить.

Только бы ты не глядел равнодушно, как волосы рвут мне,

80 Не говорил бы, смеясь: «Нашей и эта была!»

Нет, как хочешь гляди — лишь бы здесь ты меня не покинул!

Этот больше всего мучит несчастную страх.

Ждешь ты, упрямец, чего? Агамемнон кается горько,

Вся лежит у твоих скорбная Греция ног, —

85 Гнев победи в душе у себя, ты, всегда побеждавший,

Гектору долго ль еще силы данайцев громить?

Меч возьми, Эакид, но раньше возьми Брисеиду!

Марсом ведомый, гони в страхе бегущих врагов!

Скорби причина твоей, пусть я же ей буду пределом,

90 Из-за меня начался — мною и кончится гнев.

Нашим мольбам уступить для себя не считай ты позором, —

Сын Инея на бой вышел по просьбе жены.[99]

Я это слышала, ты это знаешь: оставшись без братьев,

Сына надежды и жизнь гневная мать прокляла.

95 Шла война, а он покинул битвы, разгневан,

Тверд и упорен, помочь родине он не хотел.

Только жена упросила его, — не в пример мне, несчастной,

Чьим легковесным словам чаши весов не склонить!

Я не сержусь: не мне притязать на имя супруги,

100 Лишь как хозяин рабу, звал ты на ложе меня.

Помню, из пленниц одна назвала меня госпожою;

«В тягость, — ответила я, — имя такое рабе».

Мужа прахом клянусь, в могилу наспех зарытым,

Прахом, который всегда в помыслах свято я чту,

105 Душами братьев клянусь — для меня они стали богами,

Пав за отчизну в бою, вместе с отчизною пав,

И головою твоей, что с моею рядом лежала,

И острием твоих стрел, ведомых близким моим, —

Ложа ни разу со мной не делил властитель микенский!

110 Если я солгала — можешь покинуть меня.

Если ж тебе я скажу: «Поклянись и ты, что ни разу

Не насладился ни с кем!» — станешь ли все отрицать?

Думают все, ты грустишь — а ты неразлучен с кифарой,

Ночью подруга тебя нежит на теплой груди.

115 Скажешь, коль спросят тебя, почему ты сражаться не хочешь:

«Битв не люблю, а люблю лиру, и ночь, и любовь;

Ведь безопасней лежать, держа в объятьях подругу,

И по фракийским струнам легкой рукою скользить.

Чем поднимать и щит, и копье с наконечником острым

120 Или тяжелый шлем, кудри примяв, надевать».

А ведь когда-то, Ахилл, безопасности мирных занятий

Предпочитал ты войну, слава прельщала тебя.

Или, быть может, лишь с тем, чтобы взять меня в плен, ты сражался?

Может быть, пыл твой остыл с пеплом отчизны моей?

125 Нет, пусть лучше пронзит, — я молю, — пелионская пика,

Пущена сильной рукой, Гектора храбрую грудь!

Греки, меня отправьте послом — умолять господина!

Ваши слова передам меж поцелуев ему.

Больше сделаю я, чем Тевкра брат[100] или Феникс,

130 Больше, поверьте, чем сам красноречивый Улисс.

Ведь не пустяк, если вновь обнимут знакомые руки,

Если напомнит глазам милая грудь о себе.

Будь ты зол и свиреп, как валы материнского моря, —

Я тебя и без слов, только слезами сломлю.

135 Пусть до конца отпущенный срок проживет твой родитель,

Пусть в сраженье пойдет сын под началом твоим, —

Только вспомни, Ахилл, обо мне, о твоей Брисеиде,

И промедленьем моей жгучей тревоги не дли!

Если же ты пресытился мной, если больше не любишь,

140 Не заставляй без тебя жить, — прикажи умереть.

Все оставь лишь, как есть, — и умру! Ведь и так я иссохла,

Только надеждой одной держится в теле душа.

Если надежды лишусь — отойду я к мужу и братьям;

Не заставляй умереть женщину, славный герой!

145 Да и к чему заставлять? Вонзи клинок обнаженный, —

Есть еще кровь у меня, чтобы из раны истечь.

Меч твой, который пронзил бы, когда б допустила богиня,

Грудь Агамемнона, — пусть в сердце вонзится мое!

Нет, сохрани мне жизнь, ты сам ведь ее подарил мне;

150 Дай подруге теперь то, что ты пленнице дал!

Если же рвешься губить, Нептуновы стены Пергама[101]

Много доставят врагов в жертву мечу твоему.

Как бы ты ни решил — увести свой флот иль остаться, —

Мне, как хозяин рабе, снова прийти прикажи.

Сын амазонки, тебе критянка желает здоровья,

К ней же самой без тебя не возвратится оно.

Что бы письмо ни несло, прочитай: ущерба не будет,

Даже, быть может, найдешь что-нибудь в нем по душе,

5 Письма немало тайн несут по морям и по суше,

Враг прочитает всегда письма, что враг ему шлет.

Трижды с тобой говорить я пыталась — трижды беззвучный

Голос из горла не шел и отнимался язык.

Стыд за любовью идет и, где можно, ее умеряет.

10 Стыд запрещает сказать — нудит любовь написать.

То, к чему нудит любовь, презирать опасно, поверь мне,

Власть простер Купидон и на всевластных богов.

Это ведь он, когда я написать не решалась сначала,

Мне повелел: «Напиши! Сдастся и этот гордец».

15 Пусть снизойдет он, меня сжигающий пламенем жадным,

И по молитве моей сломит суровый твой дух!

Брачные узы я рву не по склонности к низким порокам:

Ведь безупречна моя слава, спроси хоть кого.

Тем тяжелее любовь, чем позже приходит, — и сердце,

20 Сердце горит, и в груди тайная рана болит.

Больно быкам молодым, в ярмо запряженным впервые,

Из табуна приведен, конь не выносит узды;

Так и любовная боль невтерпеж непривычному сердцу,

И невподъем для души этот невиданный груз.

25 Ловок в пороке лишь тот, кто пороку научится юным,

Горше любить, коль придет в поздние годы любовь.

В жертву тебе принесу незапятнанной славы первины,

И на обоих на нас равная будет вина.

Ведь не пустяк — плоды срывать с необобранных веток,

30 Тонким ногтем срезать первые венчики роз.

Если уж мне суждено запятнать небывалою скверной

Свято хранимую мной в прежние дни чистоту,

Лучше и быть не могло: достойно судьбы мое пламя,

Там лишь измена дурна, где изменяешь с дурным.

35 Пусть хоть Юнона сама уступит мне брата-супруга,

И Громовержцу тебя я предпочту, Ипполит!

Ты не поверишь, но я занялась незнакомым искусством:

Властно влечет меня в лес, зверя свирепого гнать,

Первою стала теперь богиня с изогнутым луком

40 И для меня, — ведь во всем я подражаю тебе.

Хочется мне и самой на бегущих в тенета оленей

Быстрых натравливать псов в чащах нагорных лесов,

Или с размаху метать от плеча трепещущий дротик,

Или прилечь отдохнуть на луговую траву.

45 Править нравится мне подымающей пыль колесницей,

Губы горячих коней пенной уздою терзать.

Мчусь, как фиады в лесах, гонимые бешенством Вакха,

Или как те, что в тимпан бьют под Идейским холмом,[103]

Или как та, на кого насылают божественный ужас

50 Фавны с рогами на лбу или дриады в лесу.

Я обо всем узнаю от других, когда минет безумье,

Но о любви только я знаю — и молча горю.

Может быть, этой плачу я любовью семейному року:

Дань Венера со всех предков взимала моих.

55 Бог в обличье быка, любил Европу Юпитер,

Роду начало, увы, этот союз положил.

Мать Пасифая быку отдалась обманно — и вышел

Плод из утробы ее — бремя семьи и позор.

Помощь сестры спасла вероломного сына Эгея:

60 Нитью он выведен был из переходов кривых.

Рода закону и я теперь подчинилась последней,

В том, что Миносу я дочь, не усомнится никто.

Воля рока и в том, что единым пленились мы обе

Домом: одна из сестер — сыном, другая — отцом.

65 Дважды наш дом победив, двойной трофей водрузите:

Взял меня в плен Тесеид, взял Ариадну Тесей.

Лучше бы в пору, когда в Элевсин я Церерин вступала,[104]

Не отпускала меня Кносского царства земля!

Был ты и прежде мне мил, но в тот день показался милее,

70 Глубже в тело впилось острое жало любви.

В белой одежде ты шел, увенчавши кудри цветами,

Смуглые щеки твои рдели стыдливым огнем.

Пусть называют лицо твое злым, называют угрюмым, —

Мужество в нем я нашла, а не угрюмую злость.

75 Прочь от Федры, юнцы, что нарядами женщин затмили:

Вреден мужской красоте тщательный слишком уход.

Как и суровость тебе, и волос беспорядок пристали,

И на прекрасном лице — легкие пыли следы!

Ты уздою коню непокорную шею сгибаешь —

80 Ноги наездника мне легкой милы кривизной;

Ты могучей рукой посылаешь гибкую пику —

Глаз не могу оторвать от напряженной руки;

Ты кизиловый дрот с наконечником держишь широким, —

Что б ты ни делал, на все Федре отрадно глядеть.

85 Только суровость свою оставь на склонах лесистых,

Из-за нее без вины я умирать не должна!

Много ли радости в том, чтобы, делу Дианы предавшись,

Все у Венеры отнять, что причитается ей?

Длительно только то, что с отдыхом мы чередуем:

90 Он лишь один возвратит силы усталым телам.

Лук (и оружьем твоей подражать ты должен Диане)

Станет податлив и слаб, если всегда напряжен.[105]

Славен в лесах был Кефал,[106] от его удара немало

Падало диких зверей, кровью пятнавших траву.

95 Но приходила к нему от дряхлого мужа Аврора,

И позволял он себя мудрой богине любить.

Ложем служили не раз Венере и сыну Кинира

Травы многих лугов между тенистых дубов,

Сын Инея влюблен в меналийскую был Аталанту,[107]

100 И остается у ней шкура залогом любви.

Пусть причислят и нас ко множеству этому люди.

Лес твой пустынен и дик, если Венеры в нем нет.

Я за тобою сама пойду, меня не пугают

Вепря клыкастый оскал и тайники между скал.

105 Двух заливов прибой штурмует берег Истмийский,

Слышит полоска земли ропот обоих морей;

Здесь я с тобой буду жить в Трезене, Питфеевом царстве,[108] —

Он уж теперь мне милей Крита, отчизны моей.

Сын Нептуна теперь далеко и вернется нескоро:

110 К нам Пирифоя страна не отпускает его.

Что отрицать? Нам обоим Тесей предпочел Пирифоя

И на него променял он и тебя и меня.

Да и не этим одним твой отец нас обоих обидел,

В более важных вещах нас он с тобой оскорблял.

115 Брату голову он размозжил узловатой дубиной

И на съеденье зверям бросил в пустыне сестру.[109]

Храбростью всех превзошла воительниц секироносных

Та, что тебя родила, — сына достойная мать.

Спросишь ты, где же она? От меча Тесея погибла,[110] —

120 Жизнь уберечь ей не мог скрытый под сердцем залог.

В дом он не принял ее, не светил им свадебный факел,

Чтоб не наследовал ты, сын незаконный, отцу.

Братьев тебе он со мною родил, — но рождением братьев

Ты обязан ему, только ему, а не мне.

125 Нет, мой прекрасный, ничем повредить я тебе не хотела, —

Лучше бы разорвалось чрево мое от потуг!

Чти по заслугам теперь отцу постылое ложе,

Ложе, которое он всеми делами отверг!

Скажут: мачеха лечь в объятья пасынка хочет;

130 Пусть не смущают тебе душу пустые слова!

Благочестивый страх был хорош в Сатурновы веки,

Нынче он устарел, скоро умрет он совсем.

Благочестивым лишь то, что приятно нам, сделал Юпитер,

И при супруге-сестре стало дозволено все.

135 Узы родства меж людьми лишь тогда неразрывны бывают,

Если Венера к ним звенья добавит свои.

Да и таить нетрудно любовь: люби без помехи!

Ведь под покровом родства скрыта любая вина.

Если увидят, как мы обнимемся, — нас же похвалят,

140 Скажут, что пасынок мне, мачехе, дорог как сын.

Мужа сурового дверь тебе отпирать не придется,

Красться в потемках ко мне, чтоб сторожей обмануть,

Общий был у нас дом — и будет по-прежнему общим,

Буду тебя целовать, как целовала, — при всех.

145 Ты не рискуешь со мной ничем: если даже увидят

Нас в постели вдвоем — люди похвалят тебя.

Только не медли, прошу, и союз заключи поскорее,

Пусть не терзает тебя так, как меня, Купидон.

Видишь, я не стыжусь до слезной унизиться просьбы.

150 Где ты, гордая речь? Где ты, надменность моя?

Твердо решила я страсть побороть и всесильной не сдаться, —

Твердых решений, увы, не допускает любовь.

Сломлена я и колени твои обнимаю рукою

Царской; пристойно иль нет — дело какое любви?

155 Я не стыжусь: мой стыд убежал, как воин из строя,

Ты пожалей же меня, нрав свой суровый смягчи.

Что мне с того, что отец мой — Минос, над морями царящий

Что многомощной рукой молнии мечет мой дед,

Что остриями лучей чело венчает мой предок,[111]

160 Жаркий день в небеса мча на пурпурной оси?

Знатность сдается любви; пожалей хоть род мой высокий,

Если меня не щадишь, предков моих пощади!

Крит, наследье мое, Юпитера остров священный,

Я под державу твою, мой Ипполит, отдаю.

165 Дикую душу смири! Быка соблазнила когда-то

Мать. Так неужто же ты будешь свирепей быка?

Ради Венеры, всю мощь на меня обратившей, помилуй!

Пусть не отвергнет тебя та, кого будешь любить,

Пусть помогает тебе богиня резвая в дебрях,

170 Пусть в добычу тебе дичь посылают леса,

Пусть не враждуют с тобой сатиры и горные паны

И под ударом копья падает грузный кабан,

Пусть хоть всех, говорят, молодых ненавидишь ты женщин,

Нимфы влагу пошлют, жажду сухую унять, —

175 Только слова мольбы, над которыми слезы лила я,

Ты прочитай и представь бедную Федру в слезах.

Строки прочтешь ли мои иль жена не позволит? Прочти их,

Ведь не микенской рукой писано это письмо.

Славная между наяд фригийских, пеняет Энона,

Милый, тебе (если звать милым позволишь себя).

5 Воля кого из богов мольбам моим стала преградой?

Быть перестала твоей я за какую вину?

Легче муку терпеть, если мучимся мы по заслугам,

Кара больней, если мы не заслужили ее.

Знатен ты не был еще, но я и тогда не гнушалась, —

10 Дочь великой реки, нимфа, — союза с тобой.

Сыном Приама ты стал, но — стесняться нечего правды! —

Был ты рабом, и раба, нимфа, взяла я в мужья.

Часто с тобой между стад под деревом мы отдыхали,

Ложем была нам трава или сухая листва,

15 Часто, когда мы лежали вдвоем на разостланном сене,

Нас от морозов седых хижины кров защищал.

Кто для охоты тебе показывал лучшее место

Или скалу, где в норе прятал детенышей зверь?

Я расставляла в лесах испещренные пятнами сети,

20 Вместе с тобою гнала свору собак по горам.

Имя Эноны прочесть и сейчас еще можно на буках —

Буквы, которые твой вырезал ножик кривой.

Ствол вырастает, и с ним вырастает имя Эноны;

Пусть он растет, чтоб живой надписью в честь мою стать.

25 Тополь, я помню, стоит на речном берегу над водою,

Есть и поныне на нем в память мою письмена.

Тополь, молю я, живи у обрыва над самой водою

И на шершавой коре строки такие храни:

«В день, когда сможет Парис дышать и жить без Эноны,

30 Вспять, к истокам своим, Ксанфа струя побежит»,

Ксанф, назад поспеши! Бегите, воды, к истокам!

Бросив Энону свою, дышит Парис и живет.

День один мне гибель принес, несчастной; с него-то —

Горе! — неверной любви злая зима началась;

35 Трое: Венера, Юнона и та, что красивей в доспехе,

Вышли нагими к тебе выслушать твой приговор.

Ты рассказал мне о них — и запрыгало сердце от страха,

И до костей пронизал ужас холодный меня.

Древних старух я звала на совет в непомерной тревоге,

40 Старцев звала — и сочли все они суд твой грехом.

Срублена ель, и распилен ствол, и флот наготове,

И навощенный корабль в синие воды скользнул.

Плакал ты, уходя, — хоть от этого не отрекайся:

Надо не прежней тебе — новой стыдиться любви.

45 Плакал ты и смотрел, как из глаз моих катятся слезы.

Общими были они, общей была и печаль.

Не обвиваются так виноградные лозы вкруг вяза,

Как обвивались твои руки вкруг шеи моей.

Сколько раз, когда сетовал ты, что ветер мешает

50 Плыть, смеялись друзья: ветер попутный крепчал.

Сколько раз ты меня целовал перед этой разлукой,

Как было трудно губам вымолвить слово «прощай»!

Легкий ветер надул свисавший с поднятой мачты

Парус, и стала седой веслами взрытая гладь.

55 Я же, пока не исчез убегающий парус, следила

Взглядом за ним, и песок сделался мокрым от слез.

Чтоб воротился скорей, Нереид я зеленых молила,

Да, чтоб на горе мое ты воротился скорей.

Значит, вернувшись с другой, ты моими мольбами вернулся!

60 Всем угодила, увы, гнусной сопернице я!

Мол природный стоит, обращенный к просторам пучины;

Прежде гора, он теперь волн отражает напор.

Парус на мачте твоей я первой с него увидала

И бегом по волнам чуть не рванулась к тебе;

65 Вдруг на высокой корме в глаза мне бросился пурпур;

Я обмерла: не твоя это одежда была.

Ближе и ближе корабль, подгоняемый ветром проворным, —

Сердце трепещет: на нем женское вижу лицо.

Мало ли мне? Для чего я, безумная, медлю на месте?

70 Новая льнет без стыда телом подруга к тебе!

Тут уже в грудь я бить начала, разорвавши одежду,

Стала ногтями себе мокрые щеки терзать,

Жалобным воплем моим огласилась священная Ида,

Так и ушла я в слезах в мой каменистый приют.

75 Пусть Елена, как я, горюет, брошена мужем,

Мне причиненную боль пусть испытает сама!

Жены такие теперь под стать тебе, что готовы

С мужнина ложа бежать за море вслед за тобой;

А когда беден ты был и стада гонял с пастухами,

80 Кроме Эноны, бедняк, жен не имел ты других.

Пышный мне твой не нужен дворец, на богатства не зарюсь,

И не хочу пополнять царских невесток число,

Не потому что Приам в семью не примет наяду

Или Гекубе меня стыдно невесткой назвать.

85 Знатного мужа женой и хочу я стать, и достойна;

Разве этим рукам жезл не пристало держать?

Не презирай, что с тобой я лежала на буковых листьях,

Больше мне будет к лицу пурпур на ложе твоем.

Можешь к тому же меня ты любить без опаски: ни войны

90 Не загорятся, ни флот мстителей не приплывет,

Будут с оружьем в руках Тиндариду требовать греки, —

Этим приданым горда, в дом твой беглянка вошла.

Выдать ее или нет? Спроси у Полидаманта,

У Деифоба спроси или у Гектора ты,

95 Вызнай, что скажет Приам, каково Антенорово мненье,[113]

Ибо недаром на них груз умудряющих лет.

Для новобранца позор предпочесть отчизне добычу!

Дело постыдно твое, праведно мужа копье.

Если ты в здравом уме, не мечтай, что верна тебе будет

100 Та, что в объятья твои пала с такой быстротой.

Так же, как младший Атрид, оскорбленный любовником пришлым,

Нынче кричит и клянет брак обесчещенный свой,

Будешь кричать и ты. Кто однажды нарушит стыдливость,

105 Больше ее не вернет: гибнет она навсегда.

Любит Елена тебя, — но любила она и Атрида;

Муж легковерный, теперь спит он в постели пустой.

Преданный муж лишь тебе, Андромаха, достался на счастье!

Брал бы ты с брата пример, — я бы осталась твоей.

Ты же — легче листка, где ни капли тяжелого сока,

110 Легче сухого листка, ветром гонимого вдаль,

Ты легковесней, Парис, чем в поле высоко торчащий

Колос, который весь день солнце усердно палит.

Помню, эту беду сестра мне твоя предрекала,[114]

Так вещала она, пряди волос разметав:

115 «Что ты, Энона, творишь? В песок семена ты бросаешь,

Берег пашешь морской на бесполезных быках!

Телка из Спарты идет на погибель тебе и отчизне.

Боже, беду отврати! Телка из Спарты идет!

Море, корабль потопи непристойный, покуда не поздно!

120 Сколько крови на нем, крови фригийской, увы!»

Молвила — и на бегу схватили менаду служанки,

А у меня в тот же миг волосы дыбом встают…

Слишком правдиво ты мне, пророчица, все предсказала:

Телке досталося той пастбище наше теперь.

125 Пусть и прекрасна лицом, остается изменницей все же

Та, что, гостем пленясь, бросила прежних богов.

Ведь уж когда-то Тесей (если имя я правильно помню),

Ведь уж какой-то Тесей прежде ее похищал.[115]

Девственной мог ли ее возвратить молодой и влюбленный?

130 Спросишь, откуда мне знать? Знаю: сама я люблю!

Скажешь: насилье, — и грех прикрыть постараешься словом.

Ту и похитят не раз, кто похищать себя даст.

А Энона верна и чиста перед мужем неверным,

Хоть по законам твоим можно тебе изменять.

135 Буйных сатиров толпа гналась проворно за мною

(В эту пору в лесах пряталась я от людей),

Гнался и фавн, увенчавший рога колючей сосною,

Там, где над кряжами гор Ида вздымается ввысь.

Вашей строитель стены любил меня, лирою славный,

140 С бою добычей его девственность стала моя:

Много в руках у меня волос его пышных осталось.

Много на гладких щеках было следов от ногтей.

Золота я и камней не просила с него за бесчестье:

Ведь для свободной позор телом своим торговать.

145 Счел он достойной меня и сам обучил врачеванью,

Мне к благодатным своим дал прикоснуться дарам.

Корень любви и трава, наделенные силой целебной,

Где бы они ни взросли в мире широком, — мои.

Горе лишь в том, что любовь исцелить невозможно травою:

150 Лекарь умелый, себя я не умею лечить.

Есть преданье, что сам врачеванья бессмертный создатель

Пас ферейских коров, нашим огнем обожжен.[116]

Помощи мне ни земля, в изобилье родящая травы,

Ни божество не подаст, — можешь лишь ты мне помочь.

155 Можешь помочь ты, а я от тебя того заслужила:

Я не веду на Пергам греков с кровавым клинком.

Я твоя, и твоею была, когда мальчиком был ты,

И до конца моих дней жажду остаться твоей.

Слухи идут, что привел ты корабль к берегам фессалийским.

Шерсть овцы золотой — груз драгоценный — привез.

Если позволишь, тебя поздравляю с возвратом счастливым,

Хоть известить меня сам должен ты был бы письмом.

5 Пусть мимо нашей земли ты проплыл, вопреки обещаньям, —

Может быть, ветер не дал там, где хотел ты, пристать;

Но, чтоб письмо написать, не нужны попутные ветры,

А Ипсипиле привет было за что посылать.

Так почему же письмо отстает от молвы, от которой

10 Знаю о Марсовых я в плуг запряженных быках,[118]

И о мужах, что взошли на тобою засеянной пашне,

Против которых тебе меч обнажить не пришлось,

И о драконе, без сна сторожившем шкуру овечью.

И о похитившей шерсть желтую дерзкой руке?

15 Если бы тем, кто верит с трудом, могла я ответить:

«Сам он писал мне о том» — как я была бы горда!

Впрочем, сколько бы муж не мешкал долг свой исполнить,

Если твоей остаюсь, не о чем мне горевать.

Но говорят, что с тобой приплыла из Колхиды колдунья,

20 Чтобы в обещанный мне брачной покой твой войти.

Как легковерна любовь! Как хотелось бы верить, что мужа

Я понапрасну виню в несовершенных грехах!

К нам недавно приплыл из Гемонии гость-фессалиец;

Чуть лишь ступил на порог, — спрашивать я начала:

25 «Как там мой Эсонид? Что он делает?» Гость мой смущенный

В землю потупил глаза и не сказал ничего.

С места срываюсь стремглав, на себе разрываю одежду,

«Жив он? — кричу. — Или рок вслед призывает меня?»

«Жив», — отвечает, но я с оробевшего требую клятвы,

30 Верить не смею, что ты жив, хоть свидетелем бог.

Только опомнилась я, о делах твоих спрашивать стала;

О медноногих быках Марса он мне рассказал,

И о змеиных зубах, вместо семени брошенных в землю,

И о взошедших из них вооруженных мужах,

35 Также о том, как погиб от усобицы строй землеродный,

Днем одним исчерпав жизни отпущенный срок.

Змей побежден; и опять, уцелел ли Ясон, я спросила;

Верить надежда велит, верить мешает боязнь.

Он же ведет свой рассказ, обо всем повествуя подробно,

40 И от искусных речей раны закрылись мои.

Горе! Где клятвы твои? Где верность? Где право супруги?

Факел, достойный зажечь лишь погребальный костер?

Я не украдкой тебе женою стала: Юнона

Брак наш скрепила, и с ней в пестром венке Гименей.

45 Нет, не Юнона, увы, не Гимен, а Эриния злая

Передо мною несла факел кровавой рукой.

Что мне минийцев отряд? На что мне Тритонии сосны?

Кормчий Тифий, тебе что до отчизны моей?[119]

Здесь ведь не пасся баран, золотою сверкающий шерстью,

50 И не на Лемносе был старца Ээта дворец.

Я решила сперва — но судьба не к добру увлекала! —

Стан чужеземцев прогнать с острова женским мечом.

В битвах давно мужчин побеждать лемниянки привыкли;

Надо бы жизнь защищать с войском отважным таким!

55 Но приняла я тебя, и в дом мой и в сердце впустила,

Дважды здесь лето прошло, дважды зима для тебя.

Третий созрел урожай, и, поднять паруса принужденный,

Ты мне такие слова, полные слез, повторял:

«Прочь увозят меня; но если дано мне вернуться, —

60 Мужем твоим ухожу, мужем останусь твоим.

Пусть не погибнет и тот, кого под сердцем ты носишь.

Пусть у зачатого мной будут и мать и отец».

Так ты сказал, и от слез, что из глаз твоих лживых бежали,

Больше ни слова не мог, помню я, вымолвить ты.

65 Ты последним из всех взошел на корабль свой священный:

Выпуклый парус раздут ветром, и мчится Арго,

Синяя никнет волна и под киль ложится летящий,

Взор твой направлен к земле, в море мой взор устремлен.

Башня стоит над водой, широко озирая просторы;

70 Мчусь на нее, и от слез влажны и щеки и грудь.

Вдаль сквозь слезы гляжу, и, потворствуя жадному сердцу,

Дальше обычного взгляд видит и сквозь пелену.

Сколько было молитв, сколько было тревожных обетов!

Ты уцелел, и теперь должно мне их исполнять.

75 Мне исполнять их? Зачем? Ведь плоды достались Медее!

В сердце смешались больном яростный гнев и любовь.

В храмы нести ли дары? Ведь живым я теряю Ясона, —

Как за ущерб мой пролью кровь благодарственных жертв?

Я никогда не была спокойна — вечно боялась,

80 Как бы гречанку тебе в жены не выбрал отец.

Были гречанки страшны — а соперницей варварка стала,

Враг нежданный нанес рану смертельную мне.

Не красотою ее, не заслугами был покорен ты —

Силой заклятий и трав, срезанных медным серпом.

85 Сводит насильно она луну с пути кругового,

Может и солнца коней тьмой непроглядною скрыть,

Воды извилистых рек и потоки легко остановит,

С места заставит шагнуть дикие камни и лес;

Бродит между могил, распустив и одежду и космы,

90 Ищет на теплых кострах кости, что надобны ей;

Может и дальних заклясть: восковую проколет фигурку —

Печень несчастному вмиг тонкое жало пронзит;

Есть и такое, о чем мне лучше не знать; но не зельем —

А красотой и душой должно любовь добывать.

95 Как ты можешь ее обнять молчаливою ночью,

С нею остаться и спать, не опасаясь беды?

Впрячь удалось ей в ярмо и тебя, как быков медноногих,

Был и ты укрощен тою же силой, что змей.

Хочет к тому же себе приписать она подвиг минийцев,

100 Стала преградой теперь мужниной славе жена.

Да и народ убедить приверженцы Пелия могут

В том, что лишь зелья ее вам подарили успех:

«Не Эсонид — Ээтова дочь, фасийская дева

Фрикса овцы золотой шкуру сумела добыть».

105 Ропщет отец, увидав из страны студеной невестку,

Мать недовольна тобой, — можешь спросить у нее.

Пусть Медея себе с Танаиса[120] мужа отыщет,

Или со скифских болот, иль из Колхиды своей!

Непостоянный Ясон, сам ты легче весеннего ветра, —

110 Вот почему так легки все обещанья твои.

Мужем моим ты отплыл, чужим ты мужем вернулся,

Я же осталась твоей, как при отплытье была.

Если прельщают тебя родовитость и знатное имя,

Вспомни: Фоанта ведь я, внука Миносова, дочь.

115 Вакх — мой дед, и венец супруги Вакха сияет

В небе, сверканьем своим меньшие звезды затмив.

Лемнос получишь за мной в приданое — щедрую землю,

А среди прочих богатств будешь и мною владеть.

Я родила; ты можешь, Ясон, нас обоих поздравить.

120 Плод, зачатый тобой, было мне сладко носить.

Счастлива я и числом сыновей: меня наградила

Двойней Луцина — любви нашей залогом двойным.[121]

Хочешь знать, на кого похожи они? На Ясона!

Всё, кроме лживой души, взяли они от отца.

125 Их, материнских послов, к тебе отнести я велела,

Но воротила с пути, вспомнив о мачехе злой.

Страшно мне стало: страшней Медея, чем мачеха просто,

Ведь к преступленьям любым руки привыкли у ней.

Разве та, что в полях разбросала брата останки,[122]

130 Тело в куски разрубив, — наших детей пощадит?

А говорят, что ее предпочел ты своей Ипсипиле!

Видно, лишился ума ты от колхидских отрав.

Девственность с мужем чужим потерять она не стыдилась, —

Нас же друг другу с тобой факел стыдливый вручил.

135 Предан Медеей отец — Фоант спасен Ипсипилой,

Бросила колхов она — я лемниянкам верна.

Впрочем, что пользы? Берет над честностью верх злодеянье;

Им лишь богата она, им заслужила тебя.

Грех лемниянок меня не дивит, хоть его осуждаю:

140 Мстить оружьем любым гнев и обида велят.

Прямо ответь: если б в гавань мою — как должно бы случиться —

Вместе с друзьями тебя ветер враждебный пригнал,

Если б навстречу тебе я вышла с двумя близнецами,

Ты не молил бы богов, чтоб расступилась земля?

145 Мне и детям в глаза ты какими глядел бы глазами,

Где бы нашла я, злодей, казнь по заслугам тебе?

Нет, никакая тебе от меня не грозила б расплата, —

Ты-то ее заслужил, да Ипсипила добра.

Только вместе с тобой я глядела бы вволю, как льется

150 Кровь у той, что тебя силою чар отняла.

Стала бы я для Медеи сама Медеей. О, если б

С неба молитве моей внял справедливый Отец!

Пусть томится, как я, моего захватчица ложа,

Пусть она на себе свой испытает закон,

155 Так же, как брошена я, жена, родившая двойню,

Пусть потеряет она мужа и двух сыновей.

Страшно добытое пусть утратит быстро и страшно,

Пусть в изгнанье она ищет пристанищ себе.

Та, что пагубой злой была для отца и для брата,

160 Пусть для тебя, для твоих пагубой будет детей.

В воздух поднимется пусть, отвержена морем и сушей.

Кровью залитая, пусть бродит без сил, без надежд.

Молит Фоантова дочь, чей брак разрушен коварством:

Проклят да будет навек брак ваш, и муж и жена!

Так, припадая к сырой траве над потоком Меандра[124],

Белый лебедь поет в час, когда судьбы зовут.

Я обращаюсь к тебе, хоть сама не надеюсь мольбою

Тронуть тебя, и пишу, зная, что бог не со мной.

5 Честь утратила я и стыд, и труды понапрасну

Тратила, так что теперь тратить легко мне слова.

Твердо решил ты отплыть и несчастную бросить Дидону,

Ветер один унесет клятвы Энея и флот.

Твердо решил ты порвать наши узы с причалами вместе,

10 Сам не ведая где царств Италийских искать.

Новый не нужен тебе Карфаген и растущие стены,

Где верховная власть отдана в руки твои.

От завершенных трудов, от земли обретенной стремишься

К несовершенным трудам, к необретенной земле.

15 Землю найдешь — но ее отдадут ли тебе во владенье?

Кто незнакомцу под власть пашни уступит свои?

Будешь искать там другую любовь, другую Дидону,

И, чтоб ее обмануть, клятвы ей будешь давать?

Скоро ли город такой, чтобы мог с Карфагеном сравниться,

20 Ты возведешь и народ с крепости свой оглядишь?

Но если даже молитв исполненье твоих не замедлит,

Где ты отыщешь жену, чтобы любила, как я?

Вся я горю, как горит напитанный серою факел

Или как ладан святой, брошенный в дымный костер.

25 Образ Энея в душе и днем остается, и ночью,

Образ Энея — в глазах, сон позабывших давно.

Нет благодарности в нем, ко всему, что я сделала, слеп он,

С ним бы расстаться была рада я, будь я умней.

Но ненавидеть его не могу, хоть задумал он злое,

30 Жалуясь, больше люблю жалоб виновника я.

Молит невестка тебя, о Венера, — пошли Купидона,

Пусть приведет в свой стан брата жестокого он.

Сделай, чтоб тот, кого я люблю и любить не гнушаюсь,

Пищу и дальше давал страсти, палящей меня.

35 Нет, наважденье мутит мой ум заблуждением новым;

О, до чего же твой сын нравом на мать непохож!

Камни в горах, иль дубы, на скалах растущие диких,

Или же звери в лесах — вот кто тебя породил,

Или пучина — она и сейчас бушует под ветром;

40 Видишь ты это, но плыть и в непогоду спешишь.

Не убегай! Ненастье тебя, в угоду мне, держит,

Сам погляди, как Эвр воды вздымает волной.

Буря добьется того, чего не могла я добиться, —

Ведь справедливей тебя ветер и волны морей.

45 Стою ли я того, чтобы ты, от меня убегая,

Встретил — пусть поделом! — грозную гибель в пути?

Дорого ценишь свою ты ненависть — жизни дороже,

Если готов умереть, лишь бы не видеть меня.

Ветер скоро падет, утихнут, улягутся волны,

50 И на лазурных конях в море помчится Тритон.

Если бы сердце твое менялось так же, как ветер!

Будет меняться оно, если не тверже дубов.

Разве не знаешь ты сам, как неистово буйство пучины?

Злобу ее испытав, смеешь довериться ей?

55 Если отвяжешь причал, когда в путь позовет тебя море,

То и тогда его ширь множество бед затаит.

Моря просторы пытать нарушителю клятвы опасно:

Море карает и мстит тем, кто нарушит обет;

Больше всего — оскорбившим любовь, — недаром из моря

60 Вышла богиня любви у Киферейской скалы.

Я погубителя жизнь боюсь погубить, погибая,

И не хочу, чтоб глотал воду соленую враг.

Нет, живи и слыви моей виновником смерти, —

Мне живым потерять легче, чем мертвым, тебя.

65 Сам ты представь, что тебя (да не сбудется горькое слово!)

Быстрый вихрь понесет; вспомнишь о чем ты, Эней?

Сразу на память придет, как давал ты мне лживые клятвы,

Как Дидону сгубил низкий фригийский обман.

Перед глазами стоять жена печальная будет, —

70 Кудри распущены, кровь льется вдоль прядей волос.

«Что б ни случилось, всего заслужил я! Смилуйтесь, боги!» —

Крикнешь ты, веря, что все молнии метят в тебя.

Выжди, чтоб сердце твое, чтобы море успело утихнуть,

За безопасность пути эта ничтожна цена.

75 Ты не меня пощади, — пощади малолетнего Юла[125],

Хватит того, что моя гибель прославит тебя.

Чем виноваты, скажи, Асканий и боги-пенаты?

С тем ли, чтоб морю отдать, ты их спасал из огня?

Нет, не везешь ты богов и лишь попусту хвалишься, будто

80 Чувствовал ты на плечах тяжесть отца и святынь.[126]

Все это ложь! И меня ты в обман не первую вводишь,

Мне не первой пришлось горькую кару нести.

Спросят: где теперь мать прекрасного Юла? Погибла.

Муж бессердечный ее бросил одну средь врагов.

85 Сам ты рассказывал мне… Но смутилась ли я? По заслугам

Жги Дидону: вины легче грядущая казнь.

Не сомневаюсь я в том, что тебе твои боги враждебны:

По морю и по земле семь ты скитаешься зим.

Я приютила тебя, волнами прибитого к суше,

90 Имя едва услыхав, царство тебе отдала.

Если б я дальше не шла, услугой довольствуясь первой,

Если б о нашей любви не разлетелась молва!

День, когда вдруг нас вдвоем под покатые своды пещеры

Синий ливень загнал, пагубным был для меня.

95 Голос услышала я; завопили, казалось мне, нимфы, —

Нет, это Фурии песнь спели о нашей судьбе.[127]

Попранный стыд, покарай, покарай меня, верность Сихею, —

Горе! — с великим стыдом казнь принимаю от вас.

В мраморном храме моем стоит изваянье Сихея,

100 Белою шерстью, листвой образ священный прикрыт.

Слышала я, как меня он четыре раза окликнул;

Голос знакомый сказал тихо: «Элисса[128], приди».

Больше не медлю, иду, — ведь твоя по праву Элисса,

Только мучительный стыд быстро идти не дает.

105 Строго мой грех не суди: ведь так прекрасен виновник,

Что не зазорно ничуть ради него согрешить.

Мать-богиня, отец — беглеца священная ноша —

Право давали и мне в прочный поверить союз.

Если мне грех был сужден, то причины греха безупречны;

110 Клятвы прибавь и скажи: есть ли в чем каяться мне?

Вплоть до последних часов моей жизни с тем же упорством

Тот же, что прежде, меня рок неизменно гнетет.

Возле домашнего был алтаря супруг мой зарезан,

Это злодейство свершил ради корысти мой брат.

115 Мужа покинувши прах, из отчизны бегу я в изгнанье,

Трудной дорогой плыву, гонится враг по пятам.

В крае безвестном спешу, ускользнув от бурь и от брата,

Берег, который тебе я подарила, купить.

Город построила здесь и, соседним селеньям на зависть,

120 Длинной и прочной стеной я окружила его.

Войны вскипают; веду — чужестранка и женщина — войны,

Грубые створы ворот еле навесить успев.

Многим понравилась я женихам, которые нынче

Сетуют, что предпочтен мною неведомо кто.

125 Что ж ты не свяжешь меня, гетулийскому Ярбе не выдашь?[129]

Руки сама бы тебе я протянула, злодей!

Есть и брат у меня: обагренную кровью Сихея

Руку он будет готов кровью моей обагрить.

Не оскверняй касаньем богов и святыни — оставь их!

130 Чтить всевышних лишь тот вправе, чьи руки чисты.

Если они спаслись из огня, чтобы ты почитал их,

В том, что спаслись из огня, каются боги теперь.

Может быть, в тягости ты оставляешь, неверный, Дидону,

Может быть, скрыта в моем теле частица тебя?

135 Матери должен судьбу разделить несчастный младенец,

И по твоей же вине он, не родившись, умрет.

Да, Аскания брат погибнет с матерью вместе,

Казнь и мука одна сразу двоих унесет.

Бог велит тебе плыть. Уж лучше бы он не позволил

140 Тевкрам приплыть и ступить на карфагенский песок.

Тот же, наверное, бог тебя, гонимого злобным

Ветром по быстрым волнам, в долгих скитаньях ведет?

Вряд ли стоит с таким трудом и в Пергам пробиваться,

Хоть бы таким же сейчас он, как при Гекторе, был!

145 Но не к родному плывешь ты Скамандру, а к дальнему Тибру,

Как ты туда ни стремись, будешь пришельцем и там.

Прячась, бегут от твоих кораблей недоступные земли,

В ту, что ты ищешь, страну ты приплывешь стариком.

Хватит скитаться! Возьми мой народ как приданое в браке,

150 С царством Дидоны прими Пигмалиона казну,

Перенеси Илион на счастье в город тирийцев,

Сядь на царский престол, скипетр священный прими.

Если жаден твой дух до битв, если ищет Асканий,

Где бы оружьем ему право добыть на триумф,

155 Я и врага укажу, будет всё для борьбы и победы:

Всё вместит этот край — мирную жизнь и войну.

Матерью светлой тебя заклинаю и стрелами брата,

Отчих святыней богов — спутников в бегстве твоих,

Пусть победят в той войне тобой предводимые тевкры,

160 Пусть потери твои кончатся с ней навсегда,

Пусть до конца своих дней не знает горя Асканий,

Пусть Анхиза костям мягкою будет земля. —

Только дом пощади, который был тебе отдан!

В чем я виновна, скажи? Разве лишь в том, что люблю?

165 Разве я родилась во Фтии, в могучих Микенах?

Разве войной на тебя шел мой отец или муж?

Стыдно женой меня звать — зови радушной хозяйкой:

Быть кем угодно могу, лишь бы твоею мне быть.

Знаю моря, чей прибой у берега Африки стонет:

170 Путь открывают они и закрывают в свой срок.

Ветры откроют твой путь — и дыханью их парус ты вверишь,

Дай же судам отдохнуть здесь, в прибережной траве.

Мне наблюдать за погодой доверь: отплывешь безопасней.

Даже захочешь, — тебе здесь я остаться не дам!

175 Надобен отдых друзьям; истерзанный долгою бурей

И недочиненный флот требует новых работ.

Ради всего, чем тебе услужила и чем услужу я,

Ради надежды на брак — краткой отсрочки прошу!

Дай улечься волнам, дай любви умерить свирепость,

180 Дай научиться и мне с твердостью горе сносить.

Если откажешь, — ну что ж! Я с жизнью расстаться решилась,

Будет недолго меня мучить жестокость твоя.

Надо б тебе поглядеть на меня, когда это пишу я;

Я пишу — и лежит твой на коленях клинок.

185 Слезы по бледным щекам на троянское лезвие льются,

Скоро не слезы его — теплая кровь увлажнит.

Как подарки твои с моей судьбою согласны!

Дешево стоит тебе мой погребальный костер!

В грудь мою острие вопьется сейчас не впервые:

190 В грудь меня ранил давно дикой стрелой Купидон.

Анна, греха моего совиновница, Анна родная![130]

Скоро последними ты прах мой дарами почтишь.

Слов не прочтут надо мной: «Элисса, супруга Сихея», —

Мрамор гробницы моей будет украшен стихом:

«Смерти обрек Дидону Эней, и меч ей вручил он, —

Но поразила она собственной сердце рукой».

Мне, Гермионе, ты был лишь недавно и мужем и братом,

Стал только братом теперь; мужем зовется другой.

Праву людей вопреки, вопреки законам бессмертных,

Пирр меня держит в плену, смел и спесив, как отец.

5 Хоть и противилась я, но что могут женские руки?

Лишь доказать, что идем не добровольно мы в плен.

«Что ты творишь, Эакид? За меня отомстят! — я сказала. —

Пирр, у рабыни твоей есть уж другой господин».

Но, как море глухой, выкликавшую имя Ореста,

10 Простоволосую он в дом свой меня потащил.

Разве в рабстве, в плену тяжелей моя участь была бы,

Если бы Спарту взяла варваров жадных орда?

Нет, Андромаху[132] не так угнетал победитель-ахеец,

После того как огнем сжег он фригийскую мощь.

15 Если чувства ко мне, если жалости ты не утратил,

Право свое возврати храброй рукою себе.

Если бы стадо твое, Орест, из хлевов угнали,

Взял бы ты меч? А теперь медлишь, жену потеряв?

С тестя возьми пример, жену вернувшего с бою:

20 Счел он законным начать ради любимой войну.

Если бы праздный твой тесть храпел в одинокой постели,

Мать и сейчас бы женой сыну Приама была.

Многие сотни судов не ставь под парус раздутый,

Не собирай без числа воинов, — сам приходи!

25 Хоть и не грех за меня воевать: не зазорно супругу

Все невзгоды войны вынести ради жены.

Оба мы внуки с тобой Атрея, Пелопова сына,

Не был бы мужем ты мне — был бы мне братом тогда.

Дважды ты связан со мной и дважды обязан помочь мне:

30 Муж, супругу спаси! Брат, помоги же сестре!

Отдал меня за тебя Тиндарей, над внучкою властный;

Всей своей жизнью старик право решать заслужил.

Но, не зная о том, отец обещал меня Пирру.

Первым, однако, был дед; право пусть будет за ним.

35 Был не в ущерб никому наш с тобою свадебный факел,

Пирру меня отдадут — будет обижен Орест.

Нашу любовь мой отец Менелай простит: ведь глубоко

Бог крылатый стрелой ранил его самого.

Если себе он позволил любить — позволит и зятю:

40 Тут поможет ему собственной страсти пример.

То же ты для меня, чем отец мой был для Елены,

Есть и дарданский пришлец: роль его взял Эакид.

Пусть делами отца похваляется он, сколько хочет, —

Есть об отцовских делах что рассказать и тебе.

45 Все — в том числе и Ахилл — подчинялись внуку Тантала:[133]

Был он вождем вождей, вел лишь отряд свой Пелид.

Предки также тебе Пелоп и родитель Пелопа,

И от Юпитера ты пятый, коль верен твой счет.

Есть в тебе доблесть, хоть меч обнажил ты для страшного дела.[134]

50 Что оставалось тебе? Меч тот вручен был отцом.

Лучше, когда бы в другом показал ты деле отвагу,

Но ведь не ты выбирал — велено было тебе.

Ты лишь исполнил приказ, и кровь из горла Эгисфа

Снова дворец залила, кровью отца залитой.

55 Пирр обвиняет тебя, называет твой подвиг злодейством,

И без стыда мне глядеть может при этом в глаза.

Тут сдержаться нет сил, и лицо и сердце пылают,

Больно жжет изнутри грудь мою скрытый огонь.

При Гермионе вслух порицать посмели Ореста!

60 И ни меча под рукой нету, ни силы в руках.

Я только плакать вольна; в слезах изливается ярость,

Слезы обильной рекой льются и льются на грудь,

Не иссякая, текут по щекам, о румянах забывшим,

Есть везде и всегда только они у меня.

65 Рок родовой настигает и нас: в роду Танталидов

Женщины были и встарь легкой добычей для всех.

Что вспоминать про обман белоперой птицы потоков[135]

И горевать, что в себе лебедь Юпитера скрыл?

Там, где, простершись в длину, два моря Истм разделяет,

70 Мчал Гипподамию вдаль на колеснице пришлец.[136]

Кастор, герой из Амикл, и Поллукс, герой амиклейский,

Шли воевать, чтоб сестру город Мопсопа вернул.[137]

Вскоре ее же увез за моря похититель идейский,

И за оружье взялась Греция ради нее.

75 Помню хоть смутно, но все ж сама я помню, как в доме

Страх, тревога и грусть сразу наполнили все.

Леда молила богов, своего Громовержца молила,

Плакали Феба-сестра,[138] дед, сыновья-близнецы.

Я сама, растерзав едва отросшие кудри,

80 В голос кричала: «Куда, едешь куда без меня?»

Не было только отца… Я тоже стала добычей

Пирра, чтоб видели все: внучка Пелопу и я.

О, когда бы Пелид избежал Аполлонова лука!

Строго б отец осудил гнусные сына дела.

85 Ведь и тогда не стерпел, и теперь Ахилл не стерпел бы,

Чтобы живую жену вдовый оплакивал муж.

Чем на себя навлекла я вражду бессмертных? О горе!

Из вредоносных светил мне на какое пенять?

Рано без матери я осталась, отец был в походе, —

90 Живы оба, а дочь круглой росла сиротой.

Губ неумелых моих младенчески ласковый лепет

С первых достался лет, о моя мать, не тебе,

Шею твою обвивать не пришлось мне ручонкой короткой

И на коленях твоих ношей отрадной сидеть.

95 И наряжала меня не ты, и для дочки-невесты

Не материнской рукой убран был брачный покой.

Правду скажу: ты вернулась домой, я вышла навстречу —

Но среди прочих в лицо мать не могла я узнать.

Только твоя красота среди всех выдавала Елену,

100 Ты между тем начала спрашивать, кто твоя дочь.

Только с Орестом одним и знала я счастье; но будет

Отнят и он, если сам не постоит за себя.

Пирр меня держит в плену, хоть с победой отец мой вернулся.

Вот что, средь прочих даров, дал мне сожженный Пергам!

105 Стоит Титану погнать в небосвод коней лучезарных, —

Тут отпускает меня, хоть ненадолго, тоска.

Но когда ночь посылает меня в постылую спальню

И заставляет лечь с горестным стоном в постель,

Слезы глаза наполняют мои, а не сонная дрема,

110 И, как могу, не даюсь мужу я, словно врагу.

Бедами оглушена, я себя забываю порою

И прикасаюсь рукой к телу скиросскому вдруг,[139] —

Сразу отдернув ее, точно грех совершила, я каюсь,

И оскверненною мне кажется долго рука.

115 Неоптолема назвать мне случается часто Орестом,

И, как счастливый знак, мне оговорка мила.

Родом несчастным тебе клянусь и предком бессмертным,

Что потрясает моря, земли и царство свое,

Прахом отца твоего (он и мне приходится дядей),

120 Что отомщенный тобой, мирно в могиле лежит, —

Либо в юных годах я до срока умру, либо стану,

Внучка Танталова, вновь внуку Тантала женой.

Взял Эхалию ты; поздравляю тебя, победитель,

Хоть и горюю, что взят ты побежденною в плен.

Грязный разносится слух по всем городам пеласгийским,

Славе твоей от него не отпереться теперь:

5 Тот, кого ни труды, ни Юноны вражда не сломили,

Дал ярмо на себя пленной царевне надеть.

Будет рад Эврисфей, и рада сестра Громовержца, —

Мачехе любо, коль ты жизнь опозоришь свою. —

Только не тот, для кого (если этому верить рассказу)

10 Ночь оказалась мала — сына такого зачать.

Больше Юноны тебе Венера вредит: возвышает

Эта гоненьем тебя, та превращает в раба.

Видишь, везде, где сушу Нерей омывает лазурный,

Мир навсегда водворен мстящею силой твоей.

15 Море и суша тебе покоем обязаны прочным.

Солнце в обоих домах[141] слышит о славе твоей.

Примут тебя небеса, но и сам ты их принял на плечи,

Звезды Атлант подпирал, сам опершись на тебя.

Так неужели тебе лишь молвы не хватало постыдной?

20 Что ты прибавить спешишь к подвигам жалкий позор?

Разве не ты задушил двух змей еще в колыбели.

Разве младенцем не ты был уж достоин отца?

Лучше ты начинал, чем кончаешь: последние первых

Ниже дела, и несхож с мальчиком нынешний муж.

25 Не победили тебя ни Юнона, ни сотни чудовищ,

Ни твой враг Сфенелид[142], но победил Купидон.

Брак мой удачным зовут: ведь я — жена Геркулеса,

Тесть мой гремит с высоты, мчась на проворных конях.

Разного роста быки под одно ярмо не годятся,

30 Муж великий жену скромную тяжко гнетет.

Честь это? Бремя скорей, личина, что давит лицо нам,

Хочешь счастливою быть — замуж за ровню иди.

Вечно в отлучке мой муж, так что гость мне привычнее мужа,

Вечно преследует он чудищ и страшных зверей.

35 В доме пустом я терзаюсь одна и в чистых молитвах

Только о том и прошу, чтобы мой муж не погиб.

Все я мечусь между вепрей, и змей, и львов кровожадных,

Или мерещатся мне кости грызущие псы.

Страшны мне чрева овец и сна пустые виденья,

40 Ночью таинственной всё душу пугает мою.

Ропот невнятный молвы ловлю я, несчастная, жадно.

Гонит надежду боязнь, гонит надежда боязнь.

Амфитриона со мной, и Гилла нет, и Алкмены, —

Мощного бога любовь многих ей стоила слез.

45 Лишь Эврисфей нас гнетет — исполнитель враждебных велений

Злобной Юноны, чей гнев издавна чувствуем мы.

Этих мало мне мук! Ты еще чужеземок ласкаешь,

Может любая из них матерью стать от тебя.

Я не напомню, как ты овладел парфенийскою Авгой,[143]

50 Как родила от тебя нимфа, Орменова дочь.

Не попрекну и толпой сестер, рожденных Тевтрантом:

Целое племя — а ты не пропустил ни одной.

Только в одной упрекну совсем недавней измене,

Той, от которой рожден в Сардах[144] мой пасынок Лам.

55 Видел Меандр, много раз по одним пробегающий землям,

Воды усталые вспять в воды несущий свои,

Как ожерелье себе Геркулес повесил на шею,

Ту, что когда-то согнуть груз небосвода не мог.

Золотом руки себе сковать без стыда он позволил

60 И в самоцветы убрать твердые мышцы свои.

Мог ли в этих руках задохнуться хищник немейский,

Чью на левом плече шкуру убийца носил?

Космы волос повязал без стыда ты лидийскою митрой,

Хоть Геркулесу листва тополя больше к лицу.[145]

65 Словно распутница, ты меонийским поясом туго

Стан себе затянул; это ль бойцу не позор?

Нет чтоб на помощь призвать о жестоком мысль Диомеде

И о свирепых конях, вскормленных плотью людской![146]

Если б тебя Бусирид[147] в таком уборе увидел,

70 Он пораженье свое счел бы позорным вдвойне.

С шеи могучей твоей сорвал бы Антей украшенья,

Чтобы себя не корить, неженке бой проиграв.

Меж ионийских рабынь, говорят, держал ты корзинку

И, как они, услыхав окрик хозяйки, дрожал.

75 В гладкой корзинке рукой, во стольких трудах побеждавшей,

Ты безотказно, Алкид, шарил и шерсть доставал,

Грубую, толстую нить сучил ты пальцем огромным,

Мерой за меру сдавал пряжу красавице в дань.

Ах, покуда вели эту нить неуклюжие пальцы,

80 Сколько тяжелой рукой ты изломал веретен!

Право, поверишь, что ты ременной плети боялся

И у хозяйки своей, жалкий, валялся в ногах.

Гордо рассказывал ей ты о шествиях пышных триумфов

И о делах, хоть о них было бы лучше молчать:

85 Как огромные два младенцу руку обвили

Тела змеиных, когда горло он гадам сдавил,

Как эриманфский кабан в кипарисовых рощах Тегеи,

Всем своим весом ложась, раны в земле оставлял;

О головах на фракийском дворце не мог ты не вспомнить

90 И о раскормленных в лоск мясом людским лошадях,

Или о чуде тройном, хозяине стад иберийских,

О Герионе, что три тела в одном сочетал.

Или о Цербере, чье на столько же псов разделялось

Тело, в чью шерсть вплетены гадов шипящих клубки,

95 Иль о змее, что росла изобильней от ран плодоносных,

Обогащаясь от всех ей нанесенных потерь,

Или о том, кому ты между левой рукою и боком

Горло зажал,[148] чтобы он там и остался висеть,

Или о конной толпе, быстротой и телом двувидным[149]

100 Гордой, которую ты с гор фессалийских прогнал.

Мог ты о них говорить, щеголяя в сидонской накидке,

И не замкнул тебе рта этот позорный убор?

Нимфа, Ярданова дочь,[150] между тем твой доспех надевала,

Славной добычей твоей, как и тобой, завладев!

105 Что же, душой возносись, перечисли подвиги снова, —

Тут уж не ты, а она мужем по праву была:

Ниже ее настолько же ты, насколько почетней

Было тебя победить, чем побежденных тобой.

К ней теперь перешло твоих деяний величье,

110 Сам возлюбленной ты все, чем владел, отказал:

Шкура мохнатого льва, твоей добыча охоты,

Мягкие трет — о позор! — жесткою шерстью бока.

Нет, не со льва, а с тебя, побежденный льва победитель,

Шкуру содрали — а ты сам не заметил того.

115 Женщина стрелы взяла, от лернейского черные яда,

В руки, которым тяжел пряденой шерсти моток;

Палицу силилась взять, укротившую много чудовищ,

Мужний стараясь доспех в зеркале весь увидать.

Это лишь слышала я и могла молве не поверить,

120 Боль, поразившая слух, чувств не задела почти.

Но если в дом у меня на глазах ты наложницу вводишь,

Тут уж муку мою скрыть невозможно никак.

И отвернуться нельзя: глаза глядят против воли,

Как через город идет пленница вслед за тобой,

125 Не распустивши волос (не так бывает у пленных),

С видом таким, словно ей бед не послала судьба;

Шествует вольно она, золотым приметна убором.

Точно таким же, какой ты у фригийцев носил,

Гордо глядит на народ, как будто Эхалии стены

130 Целы, отец ее жив, а Геркулес побежден.

Может быть, сбросит она очень скоро наложницы имя

И, Деяниру прогнав, станет женою твоей,

Свяжет, безумный Алкид и дочь Эврита Иола,

Вам бесславный Гимен гнусным союзом тела.

135 Чувства от мысли такой помрачаются, кровь холодеет,

И на коленях лежат руки, бессильно упав.

Хоть не одну меня ты любил, но любил безупречно,

Дважды — стыдись не стыдись — в бой ты вступал за меня.

Бог Ахелой, на сыром берегу рога подобравши,

140 С плачем безрогий свой лоб в тинистой спрятал воде.[151]

Несс, полумуж-полуконь, погиб в смертоносном Эвене,

Где ядовитой вода стала от крови коня.

Но для чего вспоминать? Пока я пишу, прилетела

Весть, что, отравлен моей туникой, гибнет Алкид.

145 Как я могла? Куда привели любовь и безумье?

О Деянира, зачем медлишь и ты умереть?

Будут мужа терзать небывалые муки на Эте,

Ты же останешься жить, столько наделавши зла?

Что для того, чтоб меня женой Геркулеса признали,

150 Сделала я до сих пор? Смерть подтвердит наш союз!

Ныне и ты, Мелеагр, меня признаешь сестрою!

О Деянира, зачем медлишь и ты умереть? Проклят мой род!

На престоле сидит захваченном Агрий[152],

А Инея отца сирая старость гнетет;

155 Брат мой Тидей[153] неведомо где изгнанником бродит,

Заживо брат мой другой брошен в огонь роковой,[154]

Мать железным клинком сама себе сердце пронзила,

О Деянира, зачем медлишь и ты умереть?

Пусть не сочтут лишь — молю я правами священными ложа, —

160 Будто коварно на жизнь я покушалась твою.

Несс, едва лишь стрела пробила жадное сердце,

«Эта кровь, — мне сказал, — силы любовной полна».

Ткань я послала тебе, напитав ее Нессовым ядом.

О Деянира, зачем медлишь и ты умереть?

165 Все прощайте теперь: и отец, и сестра моя Горга,

Родина наша, и ты, изгнанный с родины брат,

Ты, последний мой день, ты, последнее солнце, прощайте!

Сын мой и муж, — о, когда б мог ты и жить и прощать!

Я поняла, что добрее тебя и дикие звери;

Вверь я себя хоть кому, — хуже бы не было мне.

Эти строки, Тесей, я с тех берегов посылаю,

Где паруса твой корабль поднял, отплыв без меня,

5 С тех, где предал меня мой сон, где ты, вероломный,

Время сна подстерег, чтоб Ариадну предать.

Был тот час, когда вся земля росою стеклянной

Окроплена и в листве слышатся жалобы птиц.

В сонной истоме еще, до конца не сбросив дремоты,

10 Чуть приподнявшись, тяну руки — Тесея обнять, —

Нету его! Но снова к нему протянула я руки,

Шарю по ложу, ищу ощупью — нету его!

Страх дремоту прогнал; с покрывал поднимаюсь в испуге

И покидаю, вскочив, ложе пустое мое.

15 Гулко ответила грудь кулакам, по ней ударявшим,

Кудри, как были со сна, сбитые рву на себе.

Светит луна; я смотрю: неужели увижу лишь берег?

Кроме пустых берегов, нечего видеть глазам!

Мчусь то туда, то сюда, мечусь над морем без цели,

20 Ноги не могут бежать, вязнут в глубоком песке.

Громким криком «Тесей!» оглашаю я берег — и своды

Отзвуком имя твое мне возвращают тотчас;

Столько же раз, сколько я, тебя окликала окрестность,

Словно окрестность сама бедной хотела помочь.

25 Есть там высокий холм, поросший кустарником редким,

Где над водою навис морем подмытый утес.

Я взобралась на него (придало мне силы смятенье),

Чтобы измерил мой взор дальше и шире простор.

Вижу оттуда (и мне послужили жестокие ветры):[156]

30 Парус летит вдалеке, Нотом проворным надут.

Чуть увидала его иль подумала, что увидала, —

Чувств не лишилась едва, сделалась льда холодней.

Но в забытьи нам боль не дает оставаться; от боли

Сразу очнулась и я, громко Тесея зову.

35 «Стой, куда ты бежишь? Воротись, Тесей вероломный!

Руль поверни! Недобор есть на твоем корабле!»

Так я кричу и бью себя в грудь, возмещая мой слабый

Голос, и с каждым моим словом сливался удар;

Если не мог ты меня услыхать, то мог бы увидеть:

40 Знак подавали тебе взмахи широкие рук,

И, чтоб забывшим меня о себе хоть как-то напомнить,

Длинную жердь я нашла, белую ткань подняла.

Только когда ты скрылся из глаз, я заплакала горько;

Прежде от боли и мук было как камень лицо.

45 После того как глаза перестали парус твой видеть,

Что им осталось еще, как не оплакать меня?

Словно вакханка, когда Огигийский бог[157] ее гонит,

Я одиноко мечусь, не подобравши волос,

Или сижу на холодной скале, уставившись в море,

50 Словно на камне моем делаюсь камнем сама.

К нашему ложу иду — оно нас приняло вместе

Лишь для того, чтобы мы порознь с него поднялись,

Трогаю вместо тебя — хоть это можно мне! — ткани,

Что сохраняют еще тела тепло твоего.

55 Ложу, от пролитых слез моих влажному, я повторяю:

«Смяли тебя мы вдвоем, — ложе, двоих возврати!

Вместе к тебе мы пришли; почему же встали не вместе?

Где, вероломное, часть лучшая нашей четы?»

Что же мне делать? Как быть мне одной? Земля здесь пустынна,

60 Труд людей иль быков здесь не оставил следа.

Море со всех сторон окружает ее; мореходы

Тут ненадежным путем не поведут кораблей.

Но если даже пошлют мне корабль и попутчиков ветры,

Деться куда мне, скажи? Доступ в отчизну закрыт.

65 Пусть на счастливых помчусь парусах по глади безбурной.

Пусть успокоит Эол ветры, — в изгнанье мой путь!

Мне не увидеть тебя, на сто городов разделенный

Остров Юпитера, Крит, с детства знакомый ему.

Ведь и отца, и страну, где отец справедливый мой правит,

70 Милые я имена предала ради тебя,

Дав путеводную нить, чтоб она твой шаг направляла,

Чтобы в извивах дворца ты, победив, не погиб.

Ты говорил мне тогда: «Клянусь опасностью этой,

Будешь моей ты, пока оба мы живы с тобой».

75 Оба мы живы, но я — не твоя; и жива ли я вправду,

Если меня схоронил мужа коварный обман?

Палицей тою же ты меня сокрушил, что и брата,

Клятвы, что ты мне давал, смерть отменила моя.

Помню не только о тех, которые ждут меня, муках —

80 Всех покинутых мне мука понятна теперь.

Близкая гибель душе представляется в тысяче видов:

Смерти отсрочка сейчас тягостней смерти самой.

Жду, что вот-вот подойдут оттуда или отсюда

Волки, чтоб жадными мне тело зубами терзать;

85 Может быть, рыжие львы на острове водятся этом,

Может быть, тигры живут лютые в этом краю,

Море порой, говорят, выносит огромных тюленей,

Да и от острых мечей кто защитит мою грудь?

Только бы в плен не попасть, не носить тяжелые цепи

90 И меж рабынь не трудить пряжей урочною рук

Мне, чей отец — Минос, чья мать рождена Аполлоном,

Мне, кому женихом был — что же больше — Тесей.

На море брошу ли взгляд иль на сушу, на берег простертый,

Много опасностей мне суша и воды сулят.

95 Небо осталось одно, но и образы страшны бессмертных.

Всеми покинута я здесь на съеденье зверям.

Людям, если живут здесь люди, я тоже не верю:

Ранили раз — и боюсь всех чужеземцев с тех пор.

О, когда б не погиб Андрогей и Кекроповым землям[158]

100 Гнусный свой грех не пришлось данью кровавой смывать,

И от твоей, о Тесей, узловатой не пал бы дубины

Тот, кто частью был муж, частью — неистовый бык,

И не дала бы тебе я пути указующей нити,

Чтобы, руками ее перебирая, ты шел!

105 Не удивляюсь тому, что ты победил полузверя,

Что, распростертый, поил кровью он критский песок:

Рогом не мог он пронзить твое железное сердце,

Не было нужды в щите, грудь защищала тебя.

В ней ты носишь кремень, адамант некрушимый ты носишь, —

110 В ней твое сердце — оно тверже любого кремня.

Оцепененьем зачем ты сковал меня, сон беспощадный?

Или уж пусть бы сошла вечная ночь на меня!

Ветры, жестоки и вы, выше меры угодливость ваша:

Чтобы ему угодить, слезы вы мне принесли.

115 Всех беспощадней рука, что меня и брата убила,

И уверенья в любви — клятвы пустые слова.

Против меня вы одной в заговор все трое вступили:

Женщину предали вы, клятва, и ветер, и сон.

Значит, матери слез не увидеть мне перед смертью,

120 И, чтоб глаза мне закрыть, близкой не будет руки,

Воздух чужбины мое дыханье несчастное примет,

Тела никто из друзей не умастит моего?

К непогребенным костям слетятся птицы морские?

Не заслужила других я у тебя похорон?

125 Скоро ты в гавань войдешь родного Кекропова края,

И, среди внемлющих толп на возвышение встав,

Будешь рассказывать им о быке-человеке сраженном

И о пробитых в скале путаных ходах дворца;

Так расскажи и о том, как меня ты на острове бросил, —

130 Выпасть из списка твоих подвигов я не должна.

Нет, не Эгея ты сын, не Питфеевой дочери Эфры:

Скалы и глуби морей — вот кто тебя породил.

Боги бы сделали так, чтоб меня с кормы ты увидел!

Может быть, грустный мой вид тронул бы взоры твои.

135 Глаз твой не видит меня — так хоть в мыслях представь, если можешь,

Как я припала к скале, в брызги дробящей прибой,

Как мои пряди висят, будто я скорблю по умершем,

Как мое платье от слез стало тяжелым, как в дождь.

Тело трепещет мое, как под бурей трепещут колосья,

140 Пальцы дрожащие букв ровных не могут чертить.

Я не во имя услуг злосчастных моих умоляю, —

Пусть не будешь ничем ты мне обязан за них, —

Для благодарности пусть нет причин — но их нет и для мести.

Пусть не спасла я тебя, — все же за что убивать?

145 Руки, уставшие бить в истомленную грудь, протяну я,

Тяжко тоскуя, к тебе через бескрайний простор;

Волосы я тебе покажу — их уж мало осталось, —

Просьбы прибавлю к слезам, пролитым из-за тебя:

Руль поверни, Тесей, возвратись, чуть изменится ветер,

150 Если ж я раньше умру — кости мои увези.

Если тебе разобрать не удастся размытые строки,

Значит, кровью моей залито будет письмо.

В правой руке у меня — тростинка, меч обнаженный —

В левой: развернутый лист я на коленях держу.

5 Вот Эолиды портрет, когда брату письмо она пишет;

Был бы жестокий отец видом доволен моим.

Я бы хотела, чтоб он при моей присутствовал смерти,

Чтобы виновник ее сам ее зрителем был,

Чтобы на раны мои смотрел сухими глазами

10 Тот, кто свирепей и злей Эвров свирепых своих.

С ветрами жизнь проводить — не проходит даром такое.

Нравом владыка под стать подданным грозным своим.

Нот ему подчинен и Зефир с Аквилоном фракийским,

Буйный Эвр, и твои крылья покорны ему, —

15 Ветры покорны, но гнев кипучий ему непокорен,

И над пороком своим власти Эол не простер.

Много ли пользы, что я возвеличена именем предков,

Что средь родни назову даже Юпитера я?

Разве я не должна неженское это оружье —

20 Меч обнаженный — держать, дар смертоносный, в руке?

Если бы раньше настал мой смертный час, чем злосчастный

Час, что с тобою меня соединил, Макарей!

О, для чего меня, брат, любил ты не братской любовью?

О, для чего я тебе больше была, чем сестрой?

25 Да, я пылала сама, и того, о ком лишь слыхала,

Бога в горячей моей я ощутила груди.

Краска сбежала с лица, исхудало слабое тело,

Еле отведать еду сжатые губы могли,

Хоть ничего у меня не болело, я часто стонала,

30 Сон с трудом приходил, ночь мне казалась как год.

Этому я сама не могла постигнуть причины,

Любящей, мне невдомек было, что значит любить.

Первой мамка беду стариковским учуяла сердцем,

Первой сказала мне: «Ты любишь, Эолова дочь!»

35 Я покраснела и взгляд от стыда потупила в землю, —

Так и призналась во всем, слова не вымолвив, я.

Стал мой живот между тем от преступного бремени круглым,

Тайный груз отягчал тело больное мое.

О, каких только трав, каких только снадобий мамка

40 Мне не давала тогда дрожи не знавшей рукой,

Чтоб выраставший во мне (от тебя я лишь это скрывала)

Плод из утробы моей вытравлен был поскорей.

Нет, был слишком живуч и противился в чреве младенец

Всем ухищреньям, — враги не одолели его.

45 Девять всходила раз сестра прекрасная Феба

И уж в десятый гнала свет возносящих коней;

Я, не поняв, отчего начались внезапные боли,

(Мне, новобранцу в любви, трудно ведь было родить),

Стона сдержать не могла, но сообщница старая тотчас

50 Рот мне зажала рукой: «Тише! Ты выдашь себя!»

Что было делать? Стонать нестерпимая боль заставляла.

Но принуждали молчать страх, и старуха, и стыд.

Стала удерживать стон и слова, что срывались невольно,

Даже слезы, и те мне приходилось глотать.

55 Рядом стояла смерть, не хотела помочь мне Луцина,

Но, если б я умерла, смерть бы уликой была.

Тут перестал ты волосы рвать и в разодранном платье,

Низко склонившись, к груди грудь мою нежно прижал,

И произнес: «Живи, сестра, живи, дорогая,

60 Не умирай и одной смертью двоих не губи!

Пусть тебе сил надежда придаст: ты будешь женою

Брату, и мужем твоим станет младенца отец».

Хоть и была я мертва, но от слов твоих ожила сразу,

И появился на свет плод мой — вины моей плод.

65 С чем себя поздравлять? Средь дворца Эол восседает,

Нужно от глаз отца скрыть прегрешенья следы.

Хитрая мамка моя под листвою бледной оливы

В легких повязках дитя прячет в корзину на дно,

Правит обманный обряд, молитвы слова произносит, —

70 Сам отец и народ шествию дали пройти.

Вот уже близок порог — но тут до отцовского слуха

Тоненький плач долетел: выдал младенец себя.

Вырвал корзину Эол, обнажил подложную жертву,

Крик безумный его стены дворца огласил.

75 Словно морская вода, ветерком задетая легким,

Словно лозняк, когда Нот теплый колышет его,

Так — ты видеть бы мог — всем телом я задрожала,

И затряслось подо мной шаткое ложе мое.

В спальню отец ворвался, перед всеми крича о позоре,

80 Руку едва удержал перед моею щекой.

Я от стыда отвечала ему одними слезами,

Страх холодный сковал оцепененьем язык.

Тут отец приказал на съеденье псам и пернатым

Хищникам внука отдать, бросить в пустынной глуши;

85 Бедный заплакал опять, как будто понял угрозу,

Словно, как мог, умолял деда о жалости он.

Что у меня на душе творилось в это мгновенье,

Брат мой, поймешь ты легко, вспомнив, что чувствовал сам

В миг, когда плоти моей частицу в нагорные дебри

90 Враг на съеденье волкам нес у меня на глазах.

Вышел из спальни отец; тут ударила в грудь я рукою,

Тут и ногтями впилась в бледные щеки свои.

Вестником вскоре ко мне отцовский явился прислужник,

С грустным, унылым лицом, с гнусною речью в устах:

95 «Этот меч, — он мне меч передал, — Эол посылает:

Пусть укажет вина, что ты с ним делать должна».

Знаю, что делать с мечом, и, что нужно, сделаю храбро:

Грозный родительский дар в собственной спрячу груди.

Лучше подарка, отец, не нашел ты дочери к свадьбе?

100 Больших сокровищ не мог дать ты в приданое мне?

Прочь улетай, Гименей обманутый, с факелом брачным,

В страхе скорее покинь этот проклятый дворец,

Свой приблизьте ко мне, Эринии мрачные, факел,

Вспыхнет пусть от него мой погребальный костер.

105 Сестры мои! Пусть Парки пошлют вам счастливее свадьбу,

Но о проступке моем не забывайте, молю!

В чем виновен мой сын, что на свет родился лишь сегодня?

Чем за эти часы деда обидеть он мог?

Если виновен он в чем, пусть сочтут его люди виновным.

110 Нет, — за мою лишь вину смертью заплатит дитя.

Сын мой, горе мое, зверей проворных добыча,

В день, когда ты родился, будешь растерзан, увы!

Сын мой, несчастный залог любви, не ведавшей счастья,

Днем последним твоим был этот первый твой день!

115 Мне не позволят тебя окропить слезой материнской

И на могилу твою прядь с головы принести,

И не дадут мне припасть с поцелуем к холодному тельцу, —

Плоть мою разорвут жадные звери в горах.

И материнство мое, и сиротство продлятся недолго:

120 Скоро за тенью твоей, ранена в грудь, я пойду.

Ты же, мой брат, о ком сестра напрасно мечтала,

Ты по кускам собери тело младенца, молю,

К матери их принеси и в одной схорони нас могиле,

Урна, как ни тесна, примет пускай нас двоих.

125 Помни о нас и живи, чтоб омыть мою рану слезами,

И не пугайся, любя, тела любимой своей.

Выполни все, что велит сестра, удрученная горем;

Выполню я, не страшась, то, что велел мне отец.

[Дай Медее ответ, на чужбине отвергнутой мужем:

Можешь ли мне уделить время меж царских забот?]

А ведь, я помню, тебе предалась я, колхов царица,

Чуть лишь искусством моим вам попросил ты помочь!

Если бы трое сестер, назначающих смертному участь,

С веретена мою нить сняли в те давние дни!

5 Было бы лучше всего умереть в ту пору Медее, —

Вся ее жизнь с той поры — только мученье одно.

Горе! Зачем он отплыл — молодыми гонимый руками

Ствол пелионской сосны Фрикса[161] овцу добывать?

Колхам зачем пришлось увидать Арго магнесийский,[162]

10 Греков дружина зачем Фасиса воду пила?

Больше чем нужно зачем полюбились мне русые кудри,

И красота, и твоих лживая сладость речей?

Или, уж если к пескам колхидским невиданный прежде

Прибыл корабль и привез воинов дерзких отряд,

15 Пусть бы забывчивый сын Эсона пошел, не натертый

Зельем моим, на быков, жарким дышавших огнем,

Пусть бы бросал семена, чтобы враг из каждого вырос,

И от посевов своих сеятель пусть бы погиб!

Сколько коварства, злодей, тогда бы с тобою погибло,

20 Скольких не знала бы я в жизни несчастий и бед!

Неблагодарных корить, вспоминая заслуги, отрадно;

Радость хоть эту теперь я от тебя получу.

Ты по приказу царя корабль, не испытанный прежде,

В царство колхов привел, вторгся в счастливый мой край.

25 Ровнею там Медея была жене твоей новой,

И, как родитель ее, мой был родитель богат.

Этот — на двух морях стоящей Эфирой[163] владеет,

Мой — вплоть до скифских снегов всей Запонтийской землей.

Принял радушно Ээт пеласгийских юношей в доме,

30 На расписных возлегли вы покрывалах за стол.

Тут я впервые тебя увидала и, кто ты, узнала, —

И впервые в тот миг рушиться начал мой ум.

Чуть увидала — зажглась и в огне незнакомом сгорела, —

Так в честь великих богов факел сосновый горит.

35 Ты был красив, и меня необорно судьба увлекала,

Взглядом похитив мой взгляд, ты приковал его вмиг.

Всё почувствовал ты: кто любовь скрывает удачно?

Ярко пылая, огонь сразу себя выдает.

Царь между тем приказал, чтобы ты непокорную шею

40 Диких быков под ярмо силой впервые склонил;

Марсовы были быки не одними грозны рогами:

Был у них каждый вздох страшен палящим огнем,

Ноги из меди, и медь окружала раздутые ноздри,

И от дыханья быков сделалась черной она.

45 Должен ты был семена разбросать послушной рукою,

Чтобы на ниве взошло воинов племя из них.

Чтобы метнули в тебя вместе с ними взошедшие копья:

Пашни такой урожай пахарю гибель несет.

Труд был последний — найти хоть какое-то средство, которым

50 Зоркость не знавшего сна стража ты мог обмануть.

Так вам Ээт объявил; удрученные, вы поднялися,

Ложа пурпурные все в миг опустели один.

Как далеко от тебя в этот час и Креонт, и Креуса

Были, и царство, что ты скоро получишь за ней!

55 Шел ты, грустный, а я вслед тебе глядела сквозь слезы,

И против воли язык тихо «прощай!» прошептал.

После, когда улеглась я в спальне на постланном ложе,

Ранена, ночь напролет горько проплакала я:

Перед глазами быки и страшные всходы вставали,

60 Перед глазами стоял змей, незнакомый со сном.

Мучит и страх и любовь; любовь вырастает от страха.

Брезжит рассвет — и ко мне милая входит сестра,[164]

Видит, что кудри мои разметались, что я отвернулась,

Что покрывала вокруг мокры от пролитых слез.

65 Просит минийцам помочь; к одному стремимся мы обе;

То, что просила она, я Эсониду даю.

Роща темная есть, где меж сосен и падубов черных

В полдень солнечный луч может проникнуть едва,

Храм Дианы стоит со времен незапамятных в роще,

70 В нем — кумир золотой, варварской сделан рукой.

Помнишь эти места или их, как меня, позабыл ты?

Там сошлись мы, и ты начал коварную речь:

«Ныне на твой произвол отдана моя участь Фортуной,

Жизнь или гибель мою держишь, царевна, в руках.

75 Радуйся праву губить, — если право такое отрадно,

Но лишь спасенье мое славу умножит твою.

Я заклинаю бедой, от которой ты можешь избавить,

Дедом, которому все зримо, и светом его,

Тайной обрядов ночных и тройственным ликом Дианы,

80 Силой богов, если их здешние чтут племена, —

Дева, меня пожалей, пожалей товарищей юных,

И, помогая, меня сделай твоим навсегда!

Если же ты пренебречь не захочешь мужем-пеласгом

(Нет, не настолько уж мне благоприятствует бог!) —

85 Раньше дыханье мое пусть рассеется в воздухе легком,

Чем женою войдет в спальню другая ко мне!

Будет порукою в том вершащая браки Юнона

И богиня, чей храм служит убежищем нам!»

Тронули эти слова (да в словах ли все было дело?)

90 Сердце простое мое; руку дала я тебе,

Слезы твои увидав. Неужели и слезы уловкой

Были? Быстро меня речи пленили твои!

Ты, невредим для огня, запряг быков медноногих,

Плугом вспахал целину, как приказали тебе,

95 В борозды вместо семян ядовитые зубы бросаешь, —

Воины всходят из них, каждый с мечом и щитом.

Я и сама, хоть тебе притиранье дала, побледнела,

Видя нежданный отряд, видя оружье в руках.

Между собой наконец землею рожденные братья

100 В схватке злодейской сошлись, грозно мечи обнажив.

Вот и бессонный дракон, чешую ощетинив на шее,

Корчится, вьется, шипит, землю взметая хвостом.

Думал ли ты тогда о моря разделяющем Истме,

И о царевне-жене, и о приданом ее?

105 Я, которую ты попрекаешь варварским родом,

Я, что преступной тебе и неимущей кажусь,

Зоркость огненных глаз погасила зельем снотворным

И безопасно руно с дуба похитить дала.

Я, предавши отца и отчизну и царство покинув,

110 Беды в скитаньях с тобой все принимала как дар,

Стало и девство мое добычею хищного гостя,

Милую бросила я мать и родную сестру.

Только тебя, мой брат, не оставила я, убегая, —

В этом месте письма пусть остается пробел:

115 Сделать могла, но писать рука об этом не может, —

Быть бы растерзанной мне, брат мой, но вместе с тобой!

Я не боялась потом (что еще могло быть страшнее?),

Женщина, плыть по морям, груз преступлений неся.

Где она, сила богов? По заслугам кару в пучине

120 Ты бы понес за обман и за доверчивость — я.

Если бы стиснули нас Симплегады единым ударом,[165]

Чтобы смешались навек наших осколки костей,

Или бы пастями псов растерзала нас хищная Сцилла

(Неблагодарным мужам Сцилла не может не мстить),

125 Иль в Тринакрийских волнах потопила нас та, что в утробу

Воды вбирает и вновь их изрыгает назад![166]

Но невредимо ты в край Гемонийский вернулся с победой,

В храме отчих богов шерсть золотую сложил.

О Пелиадах[167] ли мне, из любви отца погубивших,

130 О рассеченном рукой девичьей старце сказать?

Пусть другие винят, ты один хвалить меня должен,

Ради которого мне стольким пришлось повредить.

Ты мне посмел приказать: «Уходи из дома Эсона», —

Где найти мне слова, чтобы обиду излить?

135 Дом покинула я; со мною были два сына

И к Ясону любовь (эта со мною всегда!).

Вдруг до моих ушей долетают брачные песни,

Вижу, мерцает вдали факелов трепетный свет,

Ваш прославляя союз, запела звонкая флейта, —

140 Был для меня ее звук горше трубы похорон,

Хоть и не думала я о таком злодеянье, но все же

Страшно мне стало, и грудь холод внезапный сковал.

Валит толпа, и — «Гимен, Гименей!» — учащаются крики.

Слышится ближе призыв — хуже становится мне.

145 Слуги врозь разбрелись и плакали, слезы скрывая;

Горя такого кому вестником хочется быть?

Легче было и мне, пока я не знала, в чем дело,

Но тосковала душа, словно бы знала вперед…

Мальчик наш младший меж тем, моему послушный приказу

150 И любопытству, пришел, стал возле створок дверных:

«Мать, уходи! Это шествие наш отец возглавляет,

В золоте весь. Ясон гонит коней упряжных».

Платье вмиг разорвав, я ударила в грудь кулаками,

Не миновали лица кончики острых ногтей.

155 Гнев меня гнал побежать, к тебе сквозь толпу протесниться,

Пестрый сорвать венок с убранных пышно волос,

Но, хоть сдержалась с трудом, волос терзать я не стала,

Не закричала: «Он мой!» — и не схватила тебя.

Колхи, ликуйте, и ты ликуй, отец оскорбленный!

160 Жертву тени твоей, брат мой убитый, прими!

Родину, царство и дом потеряв, я покинута ныне

Мужем, который досель всем был один для меня.

Змей укротить я смогла и быков усмирила взбешенных,

Лишь одного не могла: мужа смирить моего.

165 Снадобьем я свирепый огонь отвратила ученым,

А от огня своего мне не под силу уйти.

Что же, оставили нас колдовство, заклинанья и травы,

Сил у Гекаты уж нет, таинства тщетны ее?

День мне не мил, и всю горькую ночь я глаз не смыкаю,

170 И на больную грудь ласковый сон не летит.

Змея заставила спать, а себя не могу я заставить;

Всем на пользу моя помощь, но только не мне.

Тело, спасенное мной, разлучница держит в объятьях,

Ей достались теперь наших стараний плоды.

175 Может быть, ты сейчас, перед глупой женой выхваляясь,

К слуху пристрастному речь приспособляя свою,

Нрав и наружность мою чернишь, измышляя наветы?

Пусть посмеется она, рада порокам моим!

Пусть посмеется она, на пурпуре лежа тирийском, —

180 Скоро заплачет в огне, злее огня моего.

Есть пока у меня железо, яды и пламя,

Мести моей ни один не избежит из врагов.

Если способна мольба твое сердце железное тронуть,

Выслушай слезную речь, низкую в гордых устах.

185 Я умоляю тебя, как меня ты молил не однажды.

Даже в ноги тебе пасть я готова сейчас:

Если я ничего для тебя не стою, о детях

Вспомни, не дай им узнать мачехи лютую власть.

Как на тебя похожи они! Чуть только их вижу,

190 От умиленья мои сразу влажнеют глаза.

Ради всевышних богов, ради светлого пламени деда,

Ради моих заслуг, ради обоих детей,

Ложе верни мне, — ведь я за него от всего отказалась, —

Слово, что дал мне, сдержи, помощь за помощь подай.

195 Я не прошу меня защищать от быков и от копий,

Или чтоб змея своей силою ты усыпил —

Я добиваюсь тебя, кого ты мне сам в благодарность

Отдал, кто, ставши отцом, матерью сделал меня.

Спросишь, приданое где? Я его отсчитала на поле,

200 Что приказали тебе ради руна распахать.

Взял ты овчину за мной, золотой блестящую шерстью, —

Это приданое мне ты ни за что не вернешь.

Жизнь и твою и друзей в приданое взял ты за мною, —

Все богатства сравни дома Сизифова с ним!

205 То, что ты жив, что добыл и жену, и могучего тестя,

То, что можешь ты быть неблагодарным, — мое!

Скоро все это я… Но зачем предварять мою кару?

Гнев мой, зрея во мне, страшной угрозой чреват.

Будь мне водителем, гнев, — пусть хоть каяться после придется:

210 Каюсь ведь в том, что спасла мужа неверного я.

Пусть решит божество, которое мучит мне сердце;

Что, я не знаю, но в нем грозное нечто растет.

Из Гемонийской земли гемонийскому Протесилаю

Шлет Лаодамия весть, счастья желает, любя.

Ветер в Авлиде тебя задержал, как молва утверждает,

Где же он был, когда ты прочь от меня убегал?

5 Надо бы морю тогда ахейским противиться веслам,

Ярость бешеных волн мне бы на пользу была:

Больше бы мужу дала поцелуев я и наказов, —

Сколько хотелось еще, сколько осталось сказать!

Как ты быстро отплыл, когда мореходам желанный —

10 Лишь мореходам, не мне — ветер твой парус призвал!

Кстати он был морякам, но любящей был он некстати:

Выпустил, Протесилай, ты из объятий меня,

Вмиг онемели уста, прервались напутствия сразу,

Только с трудом я могла вымолвить грустно: «Прощай».

15 Дул все сильнее Борей, обрывая наполненный парус,

Протесилай мой уже был далеко от меня.

Видеть покуда могла, я видом твоим утешалась,

Жадно очам твоим вслед очи стремились мои;

Больше не виден был ты, — но виден был мне твой парус,

20 Долго от паруса я глаз отвести не могла.

После, когда и ты, и бегущий твой парус исчезли

И, куда ни взгляни, воды простерлись одни,

Жизнь с тобою ушла, подкосились бессильные ноги,

Тьма разлилась, и без чувств рухнула я, говорят.

25 Свекор Ификл, и печальная мать, и Акаст[169] престарелый

Еле меня привели в чувство водой ледяной.

Много ли в их любви, в их помощи было мне проку?

Я лишь сердилась: зачем не дали мне умереть?

Жизнь возвратилась ко мне, и с ней вернулись страданья;

30 Мучит ведь и без вины чистое сердце любовь.

Волосы я не даю причесывать больше служанкам,

Радости нет надевать мне златотканый наряд.

Будто Двурогий[170] ко мне прикоснулся копьем виноградным,

Я в исступленье мечусь, места себе не найду.

35 Женщины сходятся здесь филакийские, громко кричат мне:

«Эй, Лаодамия, вновь царское платье надень!»

Мне ли платье носить, что пропитано соком пурпурным,

Если под Троей мой муж воинский носит доспех?

Волосы мне ль убирать, когда шлем ему голову давит?

40 Мне ль наряжаться, когда вооружается он?

Буду неприбрана я, твоим подражая невзгодам,

Пусть в печали пройдет время войны для меня.

Вождь Парис Приамид, на пагубу близким прекрасный,

Гостем зловредным ты был — будь же бессильным врагом.

45 Пусть бы тебе тенарской жены[171] лицо показалось

Вдруг безобразным, иль ты сам разонравился ей!

Многих трудов, Менелай, тебе будет стоить беглянка,

Месть для многих твоя станет источником слез!

Боги, молю, от нас отвратите знаменье злое!

50 Пусть, возвратясь, посвятит муж Громовержцу доспех.

Ну, едва о войне вспоминаю, становится страшно,

Словно из снега весной, слезы струятся из глаз,

Ида, Ксанф, Симоент, Тенедос и Троя — пугают

Грозные эти слова сердце звучаньем одним.

55 Гостем явился Парис, но, как видно, знал свои силы:

То, что не мог защищать, он бы не смел похищать.

Прибыл он — так говорят — золотым сверкая убором,

Гордо надев на себя много фригийских богатств,

Были с ним люди и флот, без которых война не ведется, —

60 Но из того, чем владел, взял он большую ли часть?

Этим, наверно, тебя покорил он, сестра Диоскуров,

Этим, боюсь я, и вам будет опасен Парис.

Гектора тоже боюсь; хоть не знаю я, кто он, — но в битвах

Гектор — Парис говорил — властвует мощной рукой.

65 Кто бы он ни был, его берегись, если ты меня любишь,

Сердцем забывчив не будь, имя его удержи!

Если избегнешь его, и других избежать постарайся:

Пусть тебе кажется там Гектором каждый боец.

В бой собираясь, всегда повторяй: «Лаодамии ради

70 Должен себя я беречь, так наказала она».

Если пасть суждено от аргосских воинов Трое,

Пусть ее стены падут прежде, чем ранят тебя.

Пусть Менелай на врагов налетает в каждом сраженье,

Чтоб у Париса отнять то, что похитил Парис.

75 Пусть, правотою силен, победит он и силой оружья:

Должен супругу супруг вырвать из вражеских рук.

Твой же долг не таков: сражайся за то, чтобы выжить,

Чтоб оказаться опять в чистых объятьях моих.

Вы, дарданиды, из всех врагов одного пощадите,

80 Чтобы из тела его крови не литься моей.

Он не из тех, кому пристало биться с оружьем,

В ярости грудью идти против враждебных мечей. —

Более пылким в любви он может быть, чем в сраженье.

Дайте сражаться другим, Протесилаю — любить!

85 Если бы только ты знал, как тебя мне окликнуть хотелось![172]

Но удержал меня страх перед приметой дурной.

Ты, за дверь выходя, чтоб отплыть под Трою скорее, —

Знак недобрый! — ногой отчий порог зацепил.

Вскрикнула я, увидав, и беззвучно в сердце сказала:

90 «Пусть возвращенье сулит эта примета ему!»

Нынче об этом пишу, чтобы в битвах ты не был запальчив:

Сделай же так, чтоб умчал ветер тревогу мою.

Жребий готовит тому из данайцев страшную участь,

Кто на троянский песок первым посмеет ступить.

95 Как несчастлива та, что первой мужа оплачет!

Боги, не дайте, чтоб ты самым решительным был!

Помни: из тысячи пусть корабль твой тысячным будет,

Пусть по усталым волнам всех позади он плывет.

Помни и этот наказ: выходи на сушу последним,

100 Там не родная земля, так для чего же спешить?

Парус и весла свои сбереги для обратной дороги,

Быстрый их бег задержи лишь на своем берегу.

Прячет ли Феб лицо иль стоит высоко над землею,

Днем я грущу о тебе, ночью грущу о тебе.

105 Ночью больше, чем днем: ночь лишь тем из женщин милее,

Чья на любимом плече может лежать голова.

Лживые сны я ловлю в одинокой холодной постели:

Подлинной нет — так мила радость и мнимая нам.

Но почему так бледен ты был в моем сновиденье

110 И почему ты со мной жалобно так говорил?

Дрему стряхнув, спешу я почтить виденья ночные.

Храма в Фессалии нет, где не взлетал бы мой дым.

Ладан бросаю в огонь и слезами кроплю, от которых

Словно от чистого он ярче пылает вина.

115 Скоро ли жадными я обниму тебя снова руками,

Наземь без чувств упаду, радость не в силах снести?

Скоро ли, крепче ко мне прижавшись в постели, начнешь ты

Долгий рассказ о своих славных делах на войне?

Будешь рассказывать ты, но, хоть слушать мне будет отрадно,

120 Снова и снова тебя я поцелуем прерву;

Кстати в рассказе любом помеха сладкая эта,

После нее с языка речи живей потекут.

Но чуть лишь вспомню опять о Трое, о море, о ветрах,

Тут же тревога и страх гонят надежду мою.

125 Ветры вам плыть не дают — меня и это пугает:

Значит, готовы идти вы против воли морей.

Кто против ветра поплыть на родину даже захочет?

Вы же от родины прочь мчитесь волнам вперекор?

Сам владыка Нептун закрыл в свой город дорогу!

130 Можно ли рваться туда? Все поспешите домой!

Можно ли плыть? Запрету ветров повинуйтесь, данайцы!

Вас не случай слепой держит, но воля богов.

К дому судов паруса поверните, покуда не поздно!

Ради кого воевать? Ради неверной жены?

135 Что я сказала? О, нет! Пусть не будет призыв мой приметой!

Пусть по утихшим волнам легкий вас мчит ветерок!

Право, завидую я троянкам; их враг под стеною,

Сами увидят они слезную гибель родных.

Храброму мужу своей рукой жена молодая

140 Шлема завяжет ремни, варварский меч принесет,

Меч принесет и подаст и в ответ поцелуи получит,

Так что забота ее будет отрадна двоим,

И, до дверей проводив, велит возвратиться и скажет:

«Должен Юпитеру ты эти доспехи вернуть!»

145 Он с собой унесет наказ недавний любимой

И осторожней в бою будет, на дом свой взглянув.

Он возвратится — она и щит и шлем с него снимет

И к утомленной груди грудью прижмется нежней.

Ну, а меня неизвестность гнетет, и мню я в тревоге,

150 Будто случилось уже все, что случиться могло.

Тою порой, как ты на краю вселенной воюешь,

Воск, повторяющий твой облик, остался со мной:

Много он ласковых слов, тебе предназначенных, слышит,

Жаром объятий моих часто бывает согрет.

155 Верь, не простой это воск, как покажется с первого взгляда:

Истинный Протесилай, только что голоса нет.

Я смотрю на него, вместо мужа его обнимаю,

Жалуюсь так, словно он может утешить в ответ.

Жизнью твоей клянусь и возвратом — моими богами,

160 Пламенем брачных огней, пламенем наших сердец,

И головою твоей, — чтобы ты не сложил ее в Трое,

Чтоб на глазах у меня здесь она стала седой, —

Я за тобою пойду, куда бы меня ни позвал ты,

Будешь ли… (страшно сказать!) — или останешься жив.

165 А на прощанье в письме прими наказ мои последний:

Хочешь меня уберечь — так береги и себя.

Брату, который один уцелел из недавно столь многих,

Павших от женской руки, шлет Гипермнестра письмо.

Держат меня взаперти, сковали цепью тяжелой:

За благочестье мое так наказали меня.

5 В горло тебе железо всадить рука побоялась —

Вот и казнят; а убей мужа я — стали б хвалить.

Лучше уж казнь, чем волю отца такую исполнить!

В том, что от крови чисты руки, не каюсь ничуть.

Пусть он пламенем жжет ту, чье пламя чистым осталось,

10 Пусть в лицо мне метнет факел, что свадьбе светил,

Или зарежет мечом, что вручен не для доброго дела, —

Смерть, от которой ушел муж, не минует жену!

Но не добиться ему, чтоб сказала я, умирая:

«Каюсь», — каяться в чем? Не в благочестье ль моем?

15 Кается пусть в преступленье Данай и жестокие сестры, —

За злодеяньем всегда ходит раскаянье вслед.

Сердце трепещет, едва я ту ночь кровавую вспомню,

И от внезапной опять дрожи немеет рука.

О несвершенном писать она робеет убийстве,

20 Хоть и считали ее мужа способной убить.

Но попытаюсь. Едва одели сумерки землю,

В час между светом и тьмой, в час между ночью и днем

Нас, Инахид, повели во дворец высокий Пеласга,[174]

Принял невесток своих вооруженных Египт,

25 Всюду светильни горят, окованы золотом ярким,

Жгут, против воли огня, ладан во всех очагах.

Кличет народ: «Гимен, Гименей!» — но бог улетает,

Даже Юнона и та город покинула свой.

Вот под крики друзей, от вина нетвердой походкой,

30 Каждый свежим венком влажные кудри обвив,

Весело к ложу спешат женихи — но к смертному ложу,

Мнут покрывала они — свой погребальный покров,

Отяжелев от вина и еды, уступают дремоте, —

Весь, ничего не боясь, Аргос высокий уснул.

35 Вдруг почудилось мне: умирающих слышатся стоны…

Слышались въяве они; то, что страшило, сбылось.

Кровь отлила, и холод сковал мне тело и душу,

И отогреть не могло новое ложе меня.

Словно колосья, когда Зефир их легкий колышет,

40 Иль на холодном ветру стройных листва тополей,

Так, или даже сильней, я дрожала. А ты был недвижен,

Было снотворным вино, что поднесла я тебе.

Страх из сердца меж тем прогнало отца приказанье:

С ложа встаю и клинок слабой хватаю рукой.

45 Нет, тебе я не лгу: я трижды меч заносила,

И с занесенным мечом падала трижды рука.

К горлу я твоему — всю правду позволь мне поведать. —

К горлу я поднесла данный Данаем клинок.

Но благочестье и страх запретили приказ нечестивый

50 Выполнить: в чистых руках дерзкий не держится меч.

Стала я волосы рвать, порвала пурпурное платье,

Стала такие твердить голосом тихим слова:

«Твой, Гипермнестра, отец суров: приказанье исполни,

Пусть и этот идет братьям убитым вослед.

55 Дева и женщина я; и природа, и возраст мой кротки, —

Нежным негоже рукам трогать жестокую сталь.

Нет, пока он не встал, сестер последуй примеру, —

Храбрые, верно, уже всех истребили мужей.

Если эта рука убить кого-нибудь может,

60 Только кровью моей пусть обагрится она!

Надо ль казнить их за то, что Даная престол захватили?

Отдал его бы и так он чужеземным зятьям!

Казни пускай заслужили они — но чем провинились

Мы? Почему не могу я незапятнанной быть?

65 Женщине меч для чего? Для чего мне нужно оружье?

Шерсть и корзинка моим больше пристали рукам!»

Так я шептала; меж тем полились за словами и слезы,

Прямо на тело твое падали капли из глаз.

Ты, чтоб меня обнять, протянул полусонные руки

70 И о меча острие их не поранил едва.

Я начала уж бояться отца, и слуг, и рассвета;

Заговорила — и вмиг сон с твоих глаз прогнала:

«Быстро вставай, Белид[175], один из недавно столь многих,

Или же ночь для тебя вечною станет. Беги!»

75 В страхе вскочил ты; тебя оставила сонная вялость.

Смотришь, как в робкой руке меч смертоносный дрожит.

Хочешь меня ты спросить… «Беги, пока ночь не минула!» —

Я говорю, и во тьму мчишься ты; я остаюсь.

Утро настало; Данай зятьев убитых считает;

80 Страшный не сходится счет: недостает одного.

Как он сердился, изъян средь убитой родни обнаружив!

Мало казалось ему крови, что пролили мы.

Вмиг от отцовских колен отрывают меня и в темницу

Тащат за волосы: так награждена я за всё!

85 Видно, с тех пор, как жена стала телкой, а телка — богиней,[176]

Яростный гнев на нас в сердце Юноны не гас.

Не отомстила ль она, когда девушка вдруг замычала,

И Громовержца привлечь прежней красой не могла?

Новая телка взошла на песок над родительским током,

90 Видела в отчей воде чьи-то чужие рога.

Вместо жалобных слов из уст вылетало мычанье,

Страшен был собственный вид, страшен был собственный крик.

Есть ли в отчаянье прок? Для чего ты в воду глядишься,

Ноги считаешь зачем, новым копытам дивясь?

95 Ты, внушавшая страх ревнивый сестре Громовержца,

Голод теперь утолять будешь листвой и травой,

Будешь пить из ручьев и глядеть на себя в изумленье,

Будешь бояться, что рог собственный ранит тебя.

Ты, чьи богатства досель Юпитера были достойны,

100 Будешь отныне лежать голой на голой земле.

Много родственных рек, и морей, и земель пробежишь ты,

Путь откроют тебе реки, земля и моря.

Но для чего ты, Ио, бежишь за далекие воды?

Не убежать от себя: новый твой облик с тобой.

105 Мчишься куда, Инахида? Ведь ты сама за собою

Гонишься, ты и беглец, и неотступный ловец.

Телке безумной вернет обличье возлюбленной бога

Нил, через семь рукавов воды несущий в моря.

Что вспоминать о делах, совершенных седой стариною?

110 В юные годы мои есть что оплакивать мне!

С братом ведет отец мой войну; лишенные царства,

Изгнаны мы; нас укрыл город у края земли.

Брат жестокий отца завладел жезлом и престолом,

С немощным старцем толпой немощной странствуем мы.

115 Жив остался один из целого племени братьев:

Мне — по убитым теперь и по убийцам рыдать.

Столько ж сестер у меня погибло, сколько и братьев,

Пусть и тех и других слезы мои оросят.

Я за то, что ты жив, ожидаю мучительной казни;

120 Чем же вину наказать, если за подвиг казнят?

Сотая прежде в толпе сестер и братьев, — неужто,

После того как один брат уцелел, я умру?

Если тебе еще есть до сестры незапятнанной дело,

Если достоин, Линкей, дара ты был моего,

125 Или на помощь приди, иль убей и лишенное жизни

Тело тайком положи на погребальный костер.

Кости мои собери и, слезами омыв, схорони их,

И над могилой моей краткую надпись поставь:

«Здесь Гипермнестра лежит; за свое благочестье в награду

130 Смерть, от которой спасла брата, она приняла».

Хочется дальше писать, но рука цепенеет в оковах,

И отнимает мои силы последние страх.

Что же, увидев листок, что прилежной исписан рукою,

Сразу твои глаза руку узнают мою.

Или, если на нем не прочтешь ты имени Сафо,

То не поймешь, от кого краткое это письмо?

5 Может быть, спросишь еще, почему переменным размером

Я пишу, хоть пристал Сафо лирический лад?

Плачу о нашей любви; а элегия — слезная песня,

Вторить не может моим горьким слезам барбитон.

Вся я горю, как горят поля плодородные летом,

10 Если безудержный Эвр гонит огонь по хлебам.

Ты поселился, Фаон, в полях под Тифеевой Этной.[178] —

Пламя сильней, чем огонь Этны, сжигает меня.

Песен, которые я с созвучьями струн сочетала,

Мне не создать: ведь для них праздной должна быть душа,

15 Юные девушки мне из Метимны и Пирры[179] немилы,

Все мне немилы теперь жены Лесбосской земли.

И Анактория мне, и Кидно — обе постыли,

И на Аттиду глядеть больше не хочется мне;

Все мне постыли, в любви к кому меня упрекали,

20 Ты присвоил один множества женщин удел.

Созданы годы твои для утех, и лицом ты прекрасен.

Было для взоров моих пагубно это лицо!

Лиру возьми и колчан — и покажешься ты Аполлоном,

Если крутые рога вырастут — будешь ты Вакх.

25 Дафну любил Аполлон, а Вакх — царевну из Кносса,

Хоть и не знали они песен и лирных ладов.

Мне Пегасиды[180] меж тем диктуют нежные песни,

Всюду по свету звенит славное имя мое.

Даже Алкей, мой собрат по родной земле и по лире,

30 Так не прославлен, хоть он и величавей поет.

Пусть красоты не дала мне природа упрямая, — что же!

Все изъяны ее дар мой с лихвой возместил.

Ростом мала я — зато мое имя по целому миру

Слышно: высоко оно — значит, и я высока.

35 Кожа моя не бела; но Персей ведь любил Андромеду,[181]

Хоть Кефеида была смуглой, как все в той стране.

Черных голубок порой любит голубь с зеленым отливом,

К пестрым порой голубям белые горлицы льнут.

Если искать лишь таких, что тебя красотою достойны,

40 То не найти ни одной — нет, не найти ни одной.

А по моим ведь стихам я тебе казалась прекрасной,

Клятвенно ты признавал: я хорошо говорю.

Пела я; помню, тогда — у влюбленных хорошая память —

Ты поцелуи не раз мне между песен дарил.

45 Это любил ты, и всем по душе была я Фаону, —

Больше всего, когда нас к делу Амур призывал.

Как любил ты моих сладострастных движений свободу,

Резвость в любовной игре, шепот, утехам под стать,

Или, после того, как сливало двоих наслажденье,

50 Как ты истому любил в наших усталых телах!

Новой добычей твоей сицилийские женщины стали.

Что мне Лесбос теперь? Быть сицилийкой хочу!

Прочь беглеца моего отошлите из нашего края,

Жены Нисейской земли, девы Нисейской земли!

55 Пусть его льстивый язык не обманет вас ласковой ложью, —

Все, что вам говорит, раньше он мне говорил.

Также и ты, что живешь на сиканских горах, Эрицина, —

Я ведь твоя, — помоги жрице, воспевшей тебя.

Прежним неужто путем пойдет судьба моя злая,

60 Будет ли дальше она так же сурова ко мне?

Шел мне шестой только год, когда матери кости, до срока

Собраны в пепле костра, выпили слезы мои.

Брат мой растратил добро, опутанный страстью к блуднице;[182]

Что же досталось ему? Только позор и разор.

65 Стал, обеднев, бороздить он проворными веслами море,

Что промотал без стыда — хочет бесчестно нажить;

Возненавидел меня за мои увещанья, за верность, —

Вот что мне принесла честных речей прямота!

Но, будто мало бед, без конца меня угнетавших,

70 Дочка прибавила мне новых тревог и забот.

Ты последнею стал причиной горя и жалоб:

Гонит, как прежде, мою ветер враждебный ладью.

Пряди волос у меня по плечам висят в беспорядке,

И самоцветных камней нет уж на пальцах моих;

75 Золота нет в волосах, и дарами земли Аравийской[183]

Больше не пахнут они; грубое платье на мне.

Что наряжаться теперь? Кому я хочу приглянуться?

Всех стараний моих рядом виновника нет!

Нежно сердце мое, легко его стрелами ранить,

80 В нем — причина того, что влюблена я всегда.

Видно, когда родилась я, такой мне закон положили

Сестры и спряли тогда мне не суровую нить.

Либо искусство мое и занятья мне нрав воспитали,

Нежным, податливым дух Талия сделала мой.

85 Надо ль дивиться тому, что пушком пленил меня первым

Возраст, который пленить может и зрелых мужей?

Ты бы, Аврора, его похитила вместо Кефала,

Да не пускает тебя первый похищенный твой;

Если бы Феба его увидала всевидящим взором,

90 Волей ее усыплен был бы надолго Фаон;

В небо его в колеснице своей увезла бы Венера,

Только боится — а вдруг Марсу понравится он.

Ты не мальчик уже, но еще и не юноша, — годы

Самые лучшие! Ты — сверстников честь и краса!

95 К нам, прекрасный, вернись, прижмись к груди моей снова,

Сам не люби, но любить мне, умоляю, позволь!

Я пишу, а из глаз невольные катятся слезы;

Видишь, как много слов в этих размыто строках.

Пусть ты уехать решил, но ты мог бы смягчить расставанье,

100 Перед разлукою мне молвивши: «Сафо, прощай!»

Ни поцелуев моих, ни слез не унес ты с собою,

Я без тревоги жила, боли такой не ждала.

Кроме обиды, ты мне ничего не оставил на память,

И у тебя никакой памятки нет от меня.

105 Я и напутствий тебе не дала, да и если дала бы,

То лишь одно: чтобы ты Сафо не смел забывать.

Я неразлучным со мной клянусь тебе Купидоном,

Силой святой девяти избранных мною богинь, —

Чуть лишь мне кто-то сказал: «Покидает тебя твоя радость», —

110 Долго я не могла ни говорить, ни рыдать.

Не было слов на устах и слез в глазах пересохших,

Только стесненную грудь холод сковал ледяной.

Боль утихла — тогда я ударила в грудь кулаками.

И не стыдилась при всех с воплями волосы рвать,

115 Словно несчастная мать, что сама бездыханное тело

Сына несет на руках к месту, где сложен костер.

Брат мой Харакс, несчастьем сестры упиваясь злорадно,

Часто ко мне на глаза стал появляться сейчас,

Чтобы меня устыдить моей печали причиной,

120 «Что ей рыдать? — он твердит. — Дочь ведь жива у нее!»

Вместе стыд и любовь не ходят; с грудью наружу,

В порванном платье — такой люди видали меня.

Нет от тебя мне покоя, Фаон: тебя возвращают

Сны — и делают ночь ярче погожего дня.

125 Рядом с собой тебя нахожу, хоть ты и далеко,

Только ведь радость дарят слишком недолгую сны.

Снится мне, будто твоя рука под моей головою.

Снится, что на руку мне голову ты положил,

Твой поцелуй узнаю, языка твоего прикасанье. —

130 Кстати сорвать поцелуй, кстати вернуть ты умел.

Будто и вправду ты здесь, я шепну тебе слово, ласкаясь,

Чтобы любви послужить, губы не спят и во сне.

Стыдно сказать, что бывает затем, — но все же бывает;

Радуюсь я, а потом быть без тебя не могу.

135 Всходит Титан и взорам себя открывает и землю,

Я же тоскую, что сон быстро покинул меня.

В лес, в пещеры бегу, будто лес и пещеры помогут, —

Часто бывали они стражами наших утех.

Словно как та, что Фурий сестрой Эрихто[184] гонима,

140 Мчусь я, не помня себя, космы висят по плечам.

Видят глаза нетесаный туф на сводах пещеры, —

Раньше тут был для меня мрамор мигдонский, не туф.

Лес нахожу, который не раз давал нам с тобою

Ложе и нас защищал плотным покровом листвы,

145 Не нахожу лишь того, кто владел и лесом и мною;

Что без него мне леса? Он их сокровищем был.

Вижу примятую я траву на лужайке знакомой:

Нашей тяжестью мы стебли пригнули к земле.

Здесь я легла, и к месту, где ты лежал, прижималась,

150 Милая прежде трава выпила слезы мои.

Ветки, казалось, со мной горюют, поникнув листвою,

Не было слышно меж них сладостной жалобы птиц.

Только об Итисе песнь исмарийском птица Давлиды[185]

Пела, печальная мать, в скорби о мести своей.

155 Итиса птица поет, а Сафо — любовь и разлуку,

Все остальное вокруг, будто бы в полночь, молчит.

Есть, прозрачней стекла, в лесу источник священный,

Верят у нас, что таит некое он божество.

Ветви над ним широко водяная раскинула ива,

160 Словно роща густа; берег травою порос;

Здесь я легла, чтоб мое отдохнуло усталое тело.

Вижу сквозь слезы: стоит рядом одна из наяд

И говорит: «Если жар безжалостный сердце сжигает,

То в Амбракийскую ты землю скорее ступай.

165 Там во всю ширь с высоты Аполлон моря озирает,

Берег Левкадским зовет или Актийским народ.[186]

Девкалион, когда к Пирре горел любовью, отсюда

Бросился и, невредим, лег на соленую гладь.

Тотчас ответная страсть спокойного сердца коснулась

170 Пирры, и Девкалион тотчас утишил свой пыл.

Этот закон Левкада хранит; туда отправляйся

Тотчас же и не страшись прыгнуть с вершины скалы».

Только совет отзвучал, и наяда и голос исчезли;

Я поднимаюсь, дрожа, слезы бегут по щекам.

175 Нимфа, спешу я туда, к скале, что ты указала;

Прочь боязнь: ведь ее страсть победила давно.

Что б ни случилось со мной, все я буду счастливей, чем ныне.

Ветер, меня подхвати: легкой я стала теперь.

Также и ты, Купидон, мне крылья подставь, чтоб укором

180 Вечным Левкадской волне гибель моя не была.

Фебу я там посвящу черепаху общую нашу,

Две всего лишь строки будут такие под ней:

«Лиру тебе посвящает, о Феб, благодарная Сафо,

Дар, что достоин ее, дар, что достоин тебя».

185 Но для чего ты меня посылаешь на берег Актийский,

Если и сам ты, беглец, можешь вернуться ко мне?

Ты избавленье мне дашь скорей, чем Левкадские воды,

И благодетельней ты будешь, и краше, чем Феб.

Или, тверже скалы и свирепей прибоя Левкады,

190 Хочешь, чтоб славу тебе гибель моя принесла?

Лучше грудью тесней к твоей груди мне прижаться,

Чем с вершины скалы броситься грудью в волну.

Вот моя грудь, Фаон: ее называл ты прекрасной

И многократно хвалил дар, обитающий в ней.

195 Быть бы речистой сейчас! Но боль — искусству помеха,

И средь несчастий меня дар мой покинул совсем.

Прежних нет уже сил и для песен их не хватает,

Плектр от горя молчит, лира от горя нема.

Женщины Лесбоса, вы, и невесты морской Митилены,

200 Чьи имена прославлял струн эолийских напев,

Женщины Лесбоса, к вам любовь мне честь запятнала, —

Не приходите толпой слушать кифару мою:

Все, что нравилось вам, унес Фаон, убегая…

Горе мне! Чуть было я «мой» не сказала «Фаон».

205 Мне возвратите его — и к вам вернется певица;

Он оживляет мой дар, он убивает его.

Я пытаюсь молить, но словами дикое сердце

Трону ли я или умчит их бесполезно 3ефир?

Пусть умчавший слова примчит паруса твои ветер;

210 Будь ты, медлитель, в уме — сделал бы это давно.

Если назад поплывешь, — за корабль твой обетные жертвы

Есть у меня; поспеши, сердце мое не круши!

Только отчаль: путь откроет морской рожденная в море,

Ветер корабль понесет, — только отчаль поскорей!

215 Сам Купидон слетит на корму и за руль твой возьмется,

Нежной распустит рукой и уберет паруса.

Если ж тебе по душе с пеласгийской Сафо разлука, —

Хоть и не скажешь ты, чем я заслужила ее, —

Пусть несчастной о том хоть письмо жестокое скажет,

Чтобы в Левкадских волнах я попытала судьбу.