Закинув ружье за плечи, я шел по берегу старого русла Оки. Когда-то и здесь била ключом жизнь, кипела работа, слышна была заунывная бурлацкая песня. Но река проложила себе более удобный прямой путь, а «старица» отошла в сторону, на долгий покой. Только вековые прибрежные сосны по-прежнему угрюмо гудят и кивают своими поседевшими головами.
Солнце близилось к полудню и словно любящая мать обильно изливало на землю свои горячие ласки. Все затихло, убаюканное летней дремотной истомой. Один только я медленно шагал по берегу, почти без мысли, без цели. Было жарко, и ружье чувствительно давило на плечо. Вдруг где-то надо мною раздался резкий и вместе тревожный крик. Подняв голову, я увидел высоко над деревом какую-то серенькую птичку. С пронзительным криком беспокойно металась она по воздуху; а над нею в зловещем молчании плавно кружил большой черный ворон. Наблюдая за этой воздушной драмой, я сразу не заметил, что невдалеке от меня двигалось еще одно живое существо. Это был молодой вороненок. Он беспомощно размахивал крыльями и широко раскрывал свой хищный клюв. Не умея еще летать, он очевидно упал с дерева и был голоден. И из-за этого противного глупыша там, вверху происходила жестокая борьба. Одна мать пыталась силой раздобыть лакомый корм для своего детеныша, а другая своим маленьким телом защищала жизнь крошечного, неоперившегося еще птенчика, который тоже потребует живой, кровавой жертвы.
Когда я увидел около себя беспомощного хищника, рука моя невольно схватилась за ружье. Мне захотелось помочь бедной, маленькой птичке, что своим жалобным писком словно взывала о помощи, изнемогая в борьбе с более сильным противником. Но я тотчас устыдился своего порыва и пошел дальше.
— Кто дал тебе право быть посредником в этой вековечной стихийной борьбе? — Говорил мне внутренний голос. — И человеку ли, этому неисправимому хищнику, поддерживающему свое жалкое существование ценой чужой жизни, пристало быть судьей в борьбе этих двух матерей? Пусть их рассудит тот, кто установил этот непостижимый для нашего ограниченного ума порядок и заронил в самое крошечное сердечко неразумной твари искру великой самоотверженной материнской любви.
1902 г.