Глава десятая

Мне хотелось, чтобы ее тело забыло Гектора, приспособилось ко мне. Долорес вернулась в мою постель в ту ночь и возвращалась в последующие ночи, и я был внимателен и энергичен – не только потому, что после долгого одиночества наслаждался этим новым сокровищем плоти и тепла, но и потому, что, когда ты делаешь это снова и снова, появляется некая телесная верность. Ожидание партнера. Звуков, запахов, веса. В наших отношениях уже появились первые признаки привыкания и некий распорядок. Каждый вечер в девять часов Долорес подогревала для Марии бутылочку молока, которое ее успокаивало. А когда Мария засыпала, обняв своих кукол из «Улицы Сезам», Долорес поднималась по лестнице ко мне в спальню.

– Мария спит? – спрашивал я.

– Все в порядке. Мне надо отучать ее от бутылочки.

– Но ей это нравится.

– Ну, может, скоро, – говорила Долорес. – Ей почти четыре.

А потом, пока я смотрел на нее с кровати, она снимала с себя одежду и становилась перед зеркалом в лифчике и трусиках, чтобы расчесать волосы. Ее тело было упругим, пышным в груди и бедрах. Но больше всего меня поражали ее сильные плечи, спина и ноги. Я решил, что либо ее отец, либо мать были физически сильными. Взяв щетку для волос, Долорес наклоняла голову, открывая нежную шею, и расчесывала темную массу волос. Я смотрел, как мышцы ее руки и плеча сжимаются и расслабляются, сжимаются и расслабляются, пока она расчесывает волосы. Взгляд ее был устремлен в пол, она о чем-то думала, зная, что за ней наблюдают, и наслаждаясь демонстрацией своего тела. А потом она откидывала волосы назад и расчесывала их в другом направлении.

Позже, после всего, мы лежали в постели. В конце концов кто-то из нас вставал. Меня не смущало то, что Долорес видит, как я глотаю гадкие лекарства от повышенной кислотности, меня не смущало, что, стоя в нижнем белье, я уже не выгляжу таким молодым, каким был раньше. С годами это проходит. И, к моему облегчению, похоже, у Долорес не было потребности что-то из себя изображать: я понял это в тот момент, когда она как-то ночью босиком прошлепала в туалет и забыла закрыть дверь. Я услышал знакомое тихое и когда-то бывшее таким привычным женское журчанье, звук которого был приглушенным, потом шорох разматывающейся туалетной бумаги – и улыбнулся. Почему-то это меня успокоило: это было реальным. И мы говорили о предохранении: она пила таблетки и купила новую пачку. Вскоре мы уже перестали делать вид, будто Долорес с Марией живут в нижней квартире. Я переставил кроватку Марии, заказанную по детскому каталогу, в спальню с окнами на улицу.

Но многое оставалось невысказанным. Вопрос о том, кем на самом деле была Долорес Салсинес, маячил передо мной словно соблазнительный плод. Как странно, мужчина и женщина могут быть вместе, обнажившись, но не открывать свои тайны. Я понимал, что ее уход от мужа не означал, будто она не оплакивает конец их брака. И до сих пор она хранила тайну своей жизни с Гектором, старалась не говорить о ней, сообщала мне только разрозненные факты. Он продавал машины, он тянул кабель, он очень любил Марию и так далее.

Однако я не давил на Долорес и оправдывал себя тем, что мой дом и моя жизнь вдруг стали теплее, наполнились жизнью. Похоже, Мария свыклась с тем, что мы с ее матерью теперь спим вместе. Каждое утро она вбегала в мою спальню – в нашу спальню – и бросалась на постель, крутясь, хихикая и щедро обнимая меня, как когда-то делала это каждое утро у себя дома, словно вся ее детская любовь и потребность в отце нашла выход во мне. Моя дочь родилась бы примерно в одно время с Марией, и, когда Мария кидалась мне на шею, я испытывал сладко-горькое смятение. «Вот что я имел бы, если бы Лиз не убили, – думал я, проникая сквозь завесу времени и судьбы, чтобы увидеть себя в постели рядом со спящей Лиз и нашей маленькой дочкой между нами. – Это было бы почти так же». Крыша, свет раннего утра, запах сна, теплые тела в постели. Я уверен, люди похожи друг на друга больше, чем кажется, если преодолеть национальные, временные и другие различия. И теперь мне была понятна мука Гектора: то, что было у меня сейчас, эта плоть, которую я прижимал обеими руками, когда-то принадлежало ему. Я испытывал странную, несвойственную мне грусть. Однако мое чувство вины не было настолько сильным, чтобы я признался Долорес, что видел Гектора на площадке с подержанными машинами или что он пытался поговорить со мной, чтобы найти ее. Изменилось бы что-нибудь, если бы я ей об этом рассказал? Не знаю.


Вечером после моего разговора с Президентом Долорес укладывала Марию в постель, пока я готовил какие-то заметки для следующего дня. А потом она постучала в дверь моего кабинета и вошла с пустой бутылочкой в руках.

– Она хотела, чтобы ты пожелал ей спокойной ночи. Она хотела, чтобы ты ей спел.

– Я могу спеть только «Возьми меня с собой на бейсбольный матч», и все.

– Ей все равно, что поют. Спой ей завтра вечером.

– Как насчет «Тихой ночи»?

– Все, что угодно, Джек, – сказала Долорес. – Она от тебя без ума.

Я повернулся к ней. В ее голосе появилось нечто новое. Долорес провела пальцами по бумагам, разложенным на моем столе. Я понял, что дело не в сексе. Я предложил ей подняться на крышу. Воздух там был прохладнее, ночь стояла ясная. Мы поднялись туда с бутылкой вина, хлебом, сыром и фруктами. Я наполнил рюмки, и мы какое-то время сидели в темноте.

– Ты этого ожидал? – внезапно спросила у меня Долорес.

– Чего?

– Того, что произошло между нами, – пояснила она.

– Нет, – ответил я. – Я не слышал ничего более нелепого, чем это «между нами». Я надеялся, что это случится, но не позволял себе ждать.

– А я знала, – засмеялась она. – Я каким-то образом знала с самого начала.

– Ты знала, что мне хочется?

– Ну конечно же. Но я имею в виду – я знала, что у нас это будет. Ты должен понять: я была очень измучена и больна. Но я подумала об этом уже в первую ночь. В чистой постели было что-то такое, из-за чего мне захотелось твоей близости. И у тебя столько денег.

Я ощутил укол досады:

– Столько, что...

– Нет-нет. Ты не понимаешь, Джек. Я никогда не трахалась с мужчиной, который был бы настолько богат, так что мне это нужно было именно поэтому. У меня нет ничего, кроме меня самой, понимаешь? А у тебя так много всего, и мне хотелось посмотреть, как это будет. А еще потому, что мне было жаль тебя, что ты потерял жену.

Я засмеялся:

– Тебе было меня жаль, и тебе понравились мои деньги. Отлично.

Мягкая ладонь игриво шлепнула меня в темноте.

– Мне хотелось бы, чтобы у тебя были причины получше этих, – сказал я.

– Знаешь, – проговорила Долорес, – я ведь не ищу любви, если честно.

– Вот как?

– Я ищу жизнь. Жизнь после Гектора.

Похоже было, что Долорес готова к разговору. Она впервые заговорила о муже.

– Почему он так сильно ревнует? – спросил я.

– Потому что любит меня, почему же еще?

– Ну, многие мужчины не сходили бы с ума вот так.

– Многим мужчинам не приходилось иметь дела со мной. - Она засмеялась, допивая вино. – Он знает, что я умею. Он знает, что я это сделаю. Моим tias – моим теткам он никогда не нравился. Я не говорила тебе, что у меня две тетки? Старшие сестры моего отца. Они были santera...

– Это какая-то смесь католицизма и вуду?

– Santeria – это католические святые с другими именами, старинными африканскими именами, – объяснила Долорес. – И мои тетки приходили к babalawo, священнику santeria, и каждый день ходили в ботанический сад, может, чтобы собрать немного incienso – анис, или sal de mar, mostasa, ajonjol, linaja, травы и прочее, я никогда не могла запомнить все правильно...

– Погоди, – прервал я ее. – Теперь ты должна рассказать мне про банку с водой.

– О, это просто так! – запротестовала Долорес, слишком поспешно захихикав.

– Я тебе не верю.

– Это просто так.

– Она стояла у тебя в той дерьмовой гостинице и в квартире в здании Ахмеда и теперь стоит. Я ведь ее видел, Долорес.

– Просто так.

– Зачем она?

Она вздохнула:

– Ее ставят, чтобы собирать злых духов.

– Ты в это веришь?

– Ну, нет, но... Мне так спокойнее, – сказала Долорес. – Это приносит удачу. Со мной случалось слишком много дурного.

И конечно, я не мог не спросить:

– Что именно?

– Так, всякое.

Она затихла, превратившись в темную тень. Я слышал ее дыхание. «Ты понятия не имеешь, кто она», – подумал я.

– Ничего дурного не случится, – проговорил я наконец.

Прошла минута. Мы оба молчали, погрузившись в свои мысли.

– Короче, – продолжила Долорес, – как я сказала, моим tias Гектор не нравился. Он был слишком темный. Они говорили, что я могла бы найти мужчину с более светлой кожей. Они хотели, чтобы я родила детей, которые были бы светлее. В Доминиканской Республике так положено делать. Если ты рожаешь более темного ребенка, то это un paso antrós, вроде как шаг назад. А еще он им не нравился потому, что не мог говорить на хорошем испанском. Он знает очень немного, говорить по-настоящему не может. Кухонный испанский, понимаешь?

– Он – пуэрториканец?

– Да.

– Но родился здесь?

– Да.

– Ну, я могу понять, почему его испанский был не таким уж хорошим.

– Я понимаю, но мои тетки не могли понять. Они говорили, что Гектор слишком горячий. Монахини в католической школе всегда говорили, что santeria – это нехорошо, что это глупо, что, если ты в это веришь, значит, ты невежественный человек. Но у большинства из них не было теток, которые вечно варили что-то безумное, заглядывали в свои книжечки, и все такое. Гектор этого понять не мог. Пуэрториканцы считают, что все доминиканцы – jibaros. Деревенщины. Его родные меня не признавали, они считают, что доминиканцы ничего не стоят. Всегда... Для этого есть слово, chinchorreando, сплетники. Они как клопы – сумасшедшие и все время скачут. Если ты пуэрториканец, ты считаешь себя американцем и считаешь доминиканцев отбросами, типа, они только что сюда приехали. Гектор как-то попробовал выдать мне это дерьмо, а я ему сказала: «Сначала ты говоришь мне, сколько у тебя двоюродных братьев сидят на пособии, а потом смеешься над моим papi». Если бы он хоть раз видел моего papi, он бы понял. Он бы понял, что смеяться не надо. Мой отец был сильный человек, его ноги выглядели так, словно в них спрятаны мячики. Он работал на фабрике по производству роялей. Гектору не удавалось навязать мне это дерьмо. Но была и другая причина. Видишь, я же сказала, что я немного светлее его, совсем чуть-чуть. Ему это нравится. Я знаю, что ему всегда хотелось белую женщину, и он был рад, что я светлее.

– Мне ты кажешься очень смуглой.

– Потому что ты всю жизнь провел среди белых девушек! – засмеялась Долорес. – Я увидела фотографию твоей жены и знаешь, что подумала? Я сказала себе: вот она, девушка, о которой мечтает Гектор, вот она. У него никогда не было белой женщины с голубыми глазами и прочим таким. Наверное, на самом деле ему хотелось бы настоящую блондинку, девушку с волосами как у калифорниек. Перед тем как мы поженились, он сказал мне, что этого ему всегда хотелось, но у него никогда таких не было. То есть у него были девушки со светлой кожей, которые похожи на пуэрториканок – итальянки, да? Таких в Бэй-Ридж много. Но блондинок, то есть настоящих блондинок, нет. Я сказала ему, что если только он хотя бы посмотрит на какую-нибудь девушку с настоящими светлыми волосами, то я заставлю его об этом пожалеть. Ему хотелось кое-что у меня спросить, но, наверное, ему не хотелось слышать ответы. Он всегда боялся, что я хочу черных парней. Может, и хотела. Я, бывало, говорила, «дайте мне Лоренса Тейлора, пожалуйста».

– Это тот парень, который играл полусредним у «Гигантов»?

– Ну да, пожалуйста! - Она рассмеялась, закинув голову. Городские огни ярко сияли в ее удлиненных глазах. – Мы с подругами все время говорили, какой он огромный, и все такое. Каково это, типа, оказаться под ним. Типа – он ведь может тебя просто убить. Но, короче, я никогда не рассказывала Гектору о таких вещах, потому что он просто разозлился бы. Видишь ли, Гектор – романтик. Ты тоже романтик. Ты видишь нас с Марией в романтическом свете, на самом деле мы другие, так? – Долорес посмотрела на меня, проверяя, слушаю ли я ее. – Но у меня нет проблем с этим, ясно? Мой papi сказал мне: доминиканцы, они свободны уже, типа, пятьсот лет и все в них перемешано. У меня с этим нет проблем.

– Ясно.

– Я хочу сказать, я была и с белыми парнями, со всякими. Важно, что внутри.

– Да. – Долорес не хотелось больше говорить о наших расовых различиях, но она явно была настроена на разговор. – А твои тетки живы? – спросил я.

– Нет. Вторая умерла года три назад. Она жила в доме престарелых. Это было так грустно... Она приехала сюда с моим papi, когда моя мать умерла.

Мы сидели молча.

– Уже поздно, – сказала Долорес. – Хочешь спать?

Ее голос был глух и полон тоски. Я понял, что из-за простого упоминания о своей матери, отце и умерших тетках Долорес почувствовала себя ранимой и одинокой. Ее близкие умерли.

– Эй, – тихо сказал я. – Долорес.

– Да?

– Расскажи мне.

– Что? – спросила она, почти плача.

– Расскажи мне, кто ты. Расскажи все.

Она опустила голову:

– Джек, если я это сделаю, то не знаю зачем, понимаешь? Не знаю, почему я тебе это рассказываю. Всего так много...

Я обхватил руками ее прелестное лицо и повернул к себе. Огни города отражались в ее влажных глазах. Она смотрела мне в лицо, утонув во внезапном ощущении непредсказуемости бытия. Я почувствовал, что она пережила большую потерю, и попытался ласково дать ей понять, что она может рассказать мне все, что я буду слушать ее сколь угодно долго, что мне больше всего хотелось бы, чтобы она открылась мне.

– Расскажи мне, Долорес, – повторил я снова.


Мы сидели на крыше, окутанные ночью, и Долорес заговорила. Она рассказала, что родилась в 1965 году в Санто-Доминго. В тот год правительство было свергнуто, школы закрылись, а на берег высадились войска США. Это все, что рассказали ей тетки, сестры ее отца, которые были на много лет ее старше. Ее мать была крупной женщиной с великолепной грудью и губами, которые нравились мужчинам. Но при этом она была разумной женщиной. Мать Долорес Палома Мартинес, крепкая дочь рыбака, вынашивала Долорес, как казалось, без всяких усилий. Как узнала Долорес, роды принимала повивальная бабка, пришедшая после других родов и не успевшая как следует вымыть руки. Повивальные бабки, как правило, проводят пальцами по входу во влагалище роженицы, чтобы растянуть плоть и чтобы ребенок вышел, не разорвав родовые пути. Но в конце концов ей пришлось сделать небольшой надрез, потому что Долорес оказалась крупным младенцем, с большой, как у отца, головой. Плоть была повреждена, и была занесена зараза. Через четыре дня после родов у матери Долорес развилась гнойная инфекция, и молоко у нее так и не появилось. Тетки поговорили с местным babalawo, который посоветовал, чтобы Долорес выкармливала сестра ее матери, у которой был годовалый сын.

Мать Долорес умерла от септицемии, когда Долорес было две недели. Ее отец был убит горем и поклялся, что вырастит дочь в стране, у которой есть будущее, где здоровые двадцатилетние женщины не умирают из-за того, что Бог на минуту отвернулся. Там, где есть врачи, а не какие-то старухи, которые не читают газет и забывают вымыть руки. Санто-Доминго был жарким, нищим городом и напоминал ему о жене, которая у него на глазах превратилась из пышущей здоровьем беременной женщины в усохшую тень, за которой ухаживали ее сестры, распевавшие молитвы и возжигавшие ладан у нее в комнате, пока она тихо угасала. Единственное, о чем он жалел, – это о любительской бейсбольной команде, где он был защитником.

По профессии он был ювелиром, каждый день надевал крахмальную белую рубашку и читал газеты. Его друзья советовали ему не уезжать. Но две его старших сестры уговаривали его ехать. Он будет их содержать, а они станут заботиться о Долорес. Одна сестра так и не вышла замуж, вторая потеряла мужа, а детей у нее не было. Однако когда в 1965 году он на автобусе из Майами приехал на север, в Нью-Йорк, с маленькой дочерью и двумя сестрами, то быстро убедился, что работать ювелиром не сможет. Впервые в жизни Роберто Мартинес понял, что он – чернокожий, по крайней мере в глазах Америки. В ювелирном деле по-прежнему заправляли евреи. Чтобы создать собственную мастерскую, ему нужны были как минимум несколько тысяч долларов, которые взять было негде. Каждый доллар – потрепанный доллар бедноты – пересчитывался и складывался, снова пересчитывался и откладывался на покупку самого необходимого. Местными банками в то время управляли ирландцы, которые заселили Сансет-парк в начале столетия, и мало кто из них был готов давать ссуды населению, которое вытесняло ирландцев даже из римской католической церкви Святого Михаила на Четвертой авеню – огромного, величественного здания, построенного на доллары ирландских вдов и ирландских полисменов. И вот теперь – так реагировали на просьбы отца Долорес о деловом займе, – теперь гребаные латиносы из Пуэрто-Рико или еще из какой-то чертовой дыры приезжают целыми самолетами.

Отец Долорес понял, что ему нужно искать работу, любую работу, и что ему посчастливилось иметь крепкое сложение – сильную спину и широкие плечи. Какое-то время он работал на огромном бруклинском военном складе на Пятьдесят девятой улице и Второй авеню, откуда армия отправляла боеприпасы и танки в Европу для укрепления Западной Германии во время холодной войны. Работа оплачивалась неплохо, но ему нужно было кормить трех нахлебников. По словам Долорес, он копил каждый грош, став настолько скупым, что ставил банку фасоли на запал отопительной установки, где она медленно разогревалась.

А потом кто-то из друзей сказал ему, что фабрика по производству роялей «Стейнвей и сыновья» на Лонг-Айленде берет на работу мужчин, которые строили корабли, потому что они разбираются в тонкостях обработки древесины. Волокна и свили. Клеи и распорки. По словам друга, им нужно только прийти туда и заявить, что они строили корабли в гавани Санто-Доминго. Откуда они узнают, что это неправда? Они приехали на фабрику, и отца Марии взяли на работу сразу же, как только управляющий увидел его широкие плечи. Его друга отправили ни с чем. Отцу Долорес приходилось долго добираться до работы, но она была постоянной и приносила достаточно денег. В 1966 году в Америке было как никогда много детей, и школы и семьи покупали рояли. В течение первых нескольких месяцев Роберто Мартинес работал в низком темном помещении, похожем на пещеру, в бригаде других крепко сложенных молодых мужчин. Стоя попарно, они выгибали длинные многослойные проклеенные полосы американского клена и вставляли их в пресс. Когда дерево высыхало и затвердевало, оно превращалось в корпус рояля и двигалось по огромной фабрике, где его постепенно доводили до готовности. Когда Долорес подросла, отец, шаркая по опилкам и стружкам, провел ее по фабрике после окончания работы и показал ей все этапы создания рояля. Он рассказал ей, что в каждом рояле тринадцать тысяч деталей. Как ювелир, он понимал тонкую работу и считал, что способен ее выполнять. Когда он упомянул о своей прежней профессии, один из управляющих, который сам был украинским иммигрантом и со знанием дела раздавал должности по способностям, не обращая внимания на цвет кожи, нашел Роберто Мартинесу новую работу. Теперь он сидел за столом в сборочном цеху, собирая чуткие молоточки, изготавливавшиеся из дерева и зеленого войлока и ударявшие по струнам рояля внутри инструмента.

Вполне возможно, что Роберто Мартинеса повысили просто благодаря его спокойному, бескорыстному достоинству. Долорес помнила, что ночами он спал на кухне на продавленной раскладушке за ширмой. Теткам нужно было ночью находиться рядом с туалетом, а вторая комната, где он мог бы спать, была отдана Долорес. Рядом с постелью ее отца стояла маленькая тумбочка, которую он нашел во дворе дома, и ее маленький ящик стал единственным личным пространством, которое было у Роберто Мартинеса. Но Долорес знала, что там находится: набор ювелирных инструментов, неработающие часы его отца, скромная шкатулка, инкрустированная перламутром, в которой хранились немногие украшения его жены и конверт с его дипломом об окончании средней школы, сертификатом ювелира и пожелтевшей вырезкой из доминиканской газеты с объявлением о его свадьбе. Все это было накрыто кусочком муслина. На тумбочке стояли распятие и рамка с черно-белой фотографией его жены.

Воспоминания о жене были для Роберто Мартинеса чистыми и святыми, но изредка он грешил и приводил домой на обед какую-нибудь подружку. У него была своя жизнь, которой он не делился с дочерью и сестрами, и Долорес не знала, хотел ли он снова жениться. Ее тетки были устрашающей парочкой и открыто набрасывались на женщин, которых их младший брат приводил домой. Появление жены означало бы более просторную квартиру и уменьшение их власти. Со временем Роберто Мартинес перестал приводить домой редких подруг. Казалось, его вполне устраивало проводить вечера дома и просить Долорес подать ему газету или каталог универмага. Они листали его вместе, выискивая рекламу ювелирных изделий. Он указывал на фотографию с бриллиантовым кольцом и говорил: «Вот здесь, mi corazyn, настоящий бриллиант. Видишь, как свет на краях идет вверх и вниз? Когда ты окончишь школу, – обещал он ей, – я сделаю тебе кольцо». Это она живо помнила.

Когда Роберто Мартинеса перестали интересовать ювелирные каталоги, Долорес поняла, что он слепнет. Он сходил к нескольким бруклинским офтальмологам. Спустя год, когда он стал допускать в работе все больше ошибок, его перевели в отдел доставки «Стейнвея» в качестве бригадира: в этой должности зрение не так важно, как рассудительность, терпеливость и порой спина, которая у него по-прежнему оставалась сильной. Он наблюдал за погрузкой роялей в черные фургоны «Мерседес» и выгрузкой их в школах, музыкальных магазинах и частных домах. Продавцы компании обычно говорили, что если собранный рояль поместится в комнате – любой комнате, – то компания сможет доставить в нее рояль. В любую комнату. Так было легче продавать рояли – и труднее их доставлять. По словам Долорес, это случилось летом 1972 года, за неделю до его сорокалетия, а самой Долорес было семь. Джульярдская школа заказала пятнадцать новых концертных роялей с отделкой из эбенового дерева. Их погрузили по два в грузовик, и колонна из восьми стейнвеевских фургонов въехала в Вест-Сайд. В тот день было очень жарко, температура приближалась к сорока градусам и, как потом узнала Долорес от теток, ее отец несколько часов простоял на горячем тротуаре, отдавая распоряжения водителям и грузчикам, координируя вызов грузовых лифтов и, несомненно, прислушиваясь к вздохам и скрипам гигантских инструментов, каждый из которых стоил двадцать три тысячи долларов. Их следовало бережно поставить на деревянные тележки – и со свойственной ему добросовестностью он относился к этому процессу очень серьезно.

И последний день Роберто Мартинеса был его печальным триумфом: он закончил доставку роялей ценой в треть миллиона долларов – свою самую ответственную работу за все время. Он отправился домой на подземке, вместо того, чтобы возвратиться в пустом фургоне к своей машине, оставшейся в Лонг-Айленде, а в подземке в тот вечер было ужасно жарко. Долорес запомнила бледное, измученное лицо отца, когда тот вошел в их квартиру на Сансет-парк и нетвердыми шагами проковылял на кухню за водой. Ей было всего семь, но она смогла понять, что он сам не свой: вокруг шеи и под мышками у него были огромные круги от пота. Вместо того чтобы пройти к холодильнику, ее отец тяжело рухнул на кухонный стул, купленный в местном мебельном магазине на распродаже, и тихим, неуверенным голосом сказал ей свои последние слова: «Долорес, mi corazon, donde esta tu mami?» Где твоя мать? И тут его сердце разорвалось, и он упал на линолеум.


– Когда papi умер, – объяснила мне Долорес, – у нас совсем не стало денег, и нам пришлось переехать. Мы жили на пособие тети Лусинды и пенсию ее покойного мужа от армии Доминиканской Республики.

Это, несомненно, была бедная жизнь: в обшарпанной квартирке, выходившей на бруклинскую Восьмую авеню, где по ночам дребезжали стекла и тараканы прибегали сквозь половицы из винного ресторанчика внизу. Но ее тетя Лусинда была доброй, хоть и слегка заторможенной, и у Долорес было больше свободы, чем у других девочек. Скудную страховку ее отца – четырнадцать тысяч долларов – пришлось потратить на приходскую школу.

Через несколько лет, рассказывала Долорес, она превратилась в темноволосую девчушку в форме школы Святого Антония: белой блузке с зеленым галстуком, клетчатой юбке и зеленых гольфах. Ее тетки думали было вернуться в Доминиканскую Республику, но тогда Долорес не стала бы американкой. Чтобы уйти от реальности, они все больше полагались на santeria, и порой, возвращаясь домой из школы, Долорес заставала квартиру полной горящих свечей, а ее теток – тихо поющими по-испански перед алтарем. Они ходили к мессе почти каждый день, и, оглядываясь назад, она понимала, что это были всего лишь две необразованные доминиканки пятидесяти с лишним лет, которые рассчитывали на то, что их крепкий младший брат будет заботиться о них до самой их смерти. Теперь они жили в страхе перед постоянно меняющейся и сложной американской культурой. Они чувствовали, что теряют Долорес, проигрывая Америке. Одиннадцать, двенадцать, тринадцать. Она взрослела и все больше походила на молодую женщину. В ее лице ощущалась сила, почти жестокость – и это, как они знали, Долорес унаследовала от своей матери. Долорес окончила девятый класс. Им не нравилось то, как она одевается, что показывают по телевизору и как ведут себя юноши. Им особенно не нравился тот молодой человек, который заходил за ней каждый вечер. Ей было всего четырнадцать, она была высокой для своих лет, но это не означало, что она доросла до Микки О'Ши, рослого ирландского паренька, работавшего в гараже на Четвертой авеню.

– Они терпеть его не могли, – сказала Долорес. – Он был такой грязный. Они говорили, что у него даже зубы в машинном масле. Он мне на самом деле не нравился, но внимание так возбуждает, когда ты такая юная. А он был не из нашего района и сразу стал тратить на меня много денег, типа, мы смотрели кино в Манхэттене, и он покупал мне тоненькие такие браслеты. А потом как-то вечером он предложил мне пройтись по Бруклинскому мосту. Было очень поздно – это-то я помню – и все было очень романтично, и я устала, а потом он вроде как швырнул меня на землю, а когда я опомнилась, то поняла, что смотрю на всякие там кабели и провода, а он меня насилует, а под нами проезжают легковушки и грузовики. Все так и гудит! А я, типа, девственница, а он трахает меня вовсю, так что моя голова все время стучит о доски, по которым там ходят. А его подмышка у самого моего лица – он сунул мою голову себе под мышку. А я думаю, что тетки меня просто убьют, всем все расскажут, будут вопить, метаться и все такое прочее... Так это случилось, и он все что-то объяснял. И я помню, что он сбросил мои трусики с моста, потому что они порвались, и отвез меня домой и высадил перед самым домом. Он собирался сказать, типа, чтобы я никому не рассказывала, но я уже и так знала, что не стану рассказывать. Я знала, что со мной все будет нормально... – Долорес смотрела вдаль. Далекие небоскребы Манхэттена и ночной воздух почему-то способствовали воспоминаниям. – Мне было четырнадцать, и со мной все должно было быть нормально. Не знаю. У меня больше никого не было. Ни братьев, ни сестер, ни родителей, понятно? Так что после этого я стала совсем непослушной. Шаталась по улицам, понимаешь, все вроде как меня знали, и я кое-что с разными парнями делала. Но я учила уроки, и все такое прочее, это я помню. А потом все изменилось. Мои тетки начали болеть. А денег у нас не было. Хозяин ресторанчика сказал, что закрывает для меня кредит, потому что мои тетки уже, типа, два месяца ничего ему не платят. Кто-то из церкви – какой-то молодой священник – пришел поговорить с нами. Все стало разваливаться.

В восемнадцать лет, познавшая нужду, Долорес нашла работу в парикмахерском салоне на углу Сорок третьей улицы и Седьмой авеню в Бруклине. Ей нравилось стричь волосы, но у нее не было денег, чтобы пойти учиться на парикмахера, так что она спросила владелицу салона, Кармеллу Квинтано, нельзя ли ей мыть головы и изредка брать клиентов, когда работы много. Кармелла, грузная женщина, которой больше нравилось читать журналы о кино, чем делать стрижки, получала бы от нее большие проценты, нежели от мастеров с лицензией. И она поняла, что привлекательная восемнадцатилетняя Долорес может быть ей полезна. Итак, Долорес наняли мыть головы, и она сидела на табурете в глубине салона, пока не появлялся клиент. Тогда она усаживала клиента в специальное откидывающееся кресло рядом с раковиной, споласкивала волосы, намыливала, а потом снова промывала, следя за тем, чтобы смыть все мыло и не намочить клиенту лицо. Это было особенно важно с женщинами, которым не хотелось портить макияж.

Салон был людным и шумным. По телевизору транслировали мыльные оперы на испанском языке, и люди громко переговаривались, перекрикивая шум фенов. Долорес часто сидела одна в дальнем углу, остальные парикмахеры порой о ней забывали, им интереснее было пойти покурить или посплетничать с клиентами, чтобы получить побольше чаевых. Им было не до разговоров с юной Долорес. Но она получала какие-то деньги – с чаевыми ей удавалось зарабатывать от семидесяти пяти до ста долларов в неделю. Иногда женщины постарше – пуэрториканки и кубинки, чьи понятия о моде остались в пятидесятых годах, с сильно выщипанными бровями и слишком яркими румянами и тенями, – жаловались, что она дергает их за волосы или напускает им мыла в глаза. Немолодые мужчины, которые были достаточно тщеславными, чтобы стричься в парикмахерской, говорили ей, что она похожа ни их дочек или внучек, и извинялись за то, что у них осталось мало волос. Порой они откровенно пялились на нее, когда она низко наклонялась, чтобы ополоснуть им голову, и она чувствовала исходящую от них сентиментальную похоть. Они давали чаевые прямо ей, за ее красоту. Им было столько же лет, сколько было бы ее отцу, если бы он остался в живых, и она мысленно молилась о них Деве Марии, когда глаза у них были закрыты и их усталость становилась заметнее.

Как-то во второй половине дня она сидела и читала один из журналов Кармеллы, когда заметила ожидающего клиента. Он был молод, невысокого роста, но тело у него было стройное и мускулистое. Он оказался пуэрториканцем.

– Садитесь сюда, пожалуйста, – сказала она по-испански.

Он сел в кресло и откинул голову. Глаза у него оказались темными и ясными, и она вдруг заметила, что, разглядывая его, забыла включить воду.

– Сегодня у меня большие дела, – заговорил он по-английски, как будто они уже давно вели разговор. Казалось, его не волнует, хочет ли она его слушать. – Так что эта стрижка очень важна.

– Да? – отозвалась Долорес.

– Она должна быть хорошая. Я должен получить работу в Манхэттене, так что работайте как следует.

– Я всегда так работаю, – заявила ему Долорес.

– Я мог бы пойти в гребаную цирюльню, но там не умеют стричь как следует. Там одни старики, понимаете?

– Вам обещали работу или вы только думаете, что ее получите?

– Она моя, – ответил он, холодно глядя на нее и вытягивая мускулистую шею. – Она точно моя.

Она намочила ему голову, ощутив, какие у него густые волосы, и наклонилась над ним чуть ниже, чем обычно. Она мыла ему волосы медленно, массируя голову, а он закрыл глаза и продолжал говорить:

– Место просто отличное. Я буду получать одиннадцать или даже двенадцать долларов в час, починю машину и отложу деньги на что-нибудь, а потом, может, заведу свое дело...

Долорес решила, что для столь молодого парня – а на вид ему было не больше двадцати – он ужасно уверен в себе. Ее взгляд упал на маленький золотой крестик среди темных завитков волос под открытым воротом рубашки. В их районе очень многие люди были лишены уверенности в себе, особенно мужчины. Когда она начала промывать ему волосы, то вдруг почувствовала, как его рука легла на ее икру. Она стояла между креслом и стеной, так что никто в салоне ничего не видел. Она была не из тех женщин, которые визжат. Но потом его рука, теплая и решительная, заползла ей под юбку и стала подниматься выше, а молодой человек продолжал говорить:

– ...так что я возьму на работу много людей и стану расширять дело, чтобы заработать по-настоящему большие деньги...

Его рука умело ласкала ее бедро. Долорес была не испугана, а возбуждена, и потому подалась вперед, чтобы ее юбка немного расправилась и прикрыла его руку. После такого молчаливого согласия рука продолжила движение вверх, пока не нашла резинку на трусах, а потом со змеиной легкостью скользнула под ткань и стала водить там средним пальцем. Тут молодой человек открыл глаза и замолчал. Они посмотрели друг на друга. Его палец дернулся, и по ее телу пробежала дрожь. А потом так же стремительно он убрал руку.

Она хотела ударить его кулаком, но он успел поймать ее руку. Она взмахнула другой рукой и ударила его ладонью по губам. Он даже не поморщился, а глаза его весело сощурились.

– Я следил за вами почти три дня, Долорес Мартинес. – После этого он медленно притянул ее к себе, очень близко, и прошептал совсем взрослым, очень серьезным голосом, таким, каким читают католическую мессу, на отрепетированном испанском, прижимая зубами кончик языка: – Я знал, что вы работаете здесь, я спросил ваше имя. Простите, если я вас оскорбил. Это потому, что я желаю вас больше всех женщин на свете.

После этого у Долорес с Гектором Салсинесом стал стремительно развиваться роман. Она сказала, что ее привлекала его уверенность в себе. Он убедил ее в том, что с ним ее жизнь станет лучше. Она напомнила себе, что она – сирота и о ней некому позаботиться. Ее тетки были совершенно беспомощными. Старшая, tia Мария, лежала в респираторе в благотворительном католическом доме для престарелых. Она не могла вставать, на попе у нее образовался гнойный пролежень размером с блюдце, и у нее постоянно сохли губы, что было побочным эффектом от принимаемых лекарств. Долорес терпеть не могла навещать ее из-за множества полумертвых людей в инвалидных креслах-каталках. В один из визитов она застала тетку уснувшей с бумажной соломинкой, торчащей изо рта наподобие длиннющей сигареты, с разлившимся по коленям молоком...

Он, этот юноша, олицетворял собой жизнь. Настоящую жизнь. После того, что случилось с Микки на Бруклинском мосту, она спала с восьмью или девятью парнями – поспешными и неловкими, как все подростки. Так что она подарила Гектору Салсинесу не невинность, а нечто более важное: она подарила ему себя, свое будущее. Очень скоро они стали трахаться у него в квартирке каждую ночь. Гектор был энергичен, как это свойственно двадцатилетним. Он по нескольку раз кончал, учил ее брать член в рот, кладя крепкую руку ей на затылок и заставляя вобрать его целиком. И все это заставило ее внезапно почувствовать себя старше, понимая, что конечно же такое было запрещено церковью, потому что это muy fuerte, так сильно. Ей было не важно, что тетки видят ее с Гектором: они не имели на нее никакого влияния, они были уже старухи, их тела одряхлели и усохли. Она знала, что скоро они умрут – и они скоро умерли.

– Мы с Гектором часто просто лежали в постели и разговаривали обо всем, – сказала Долорес охрипшим от воспоминаний голосом. – Он жалел, что не был знаком с моим papi. Его собственный отец не слишком его любил. Его отец и мать, они боялись, понимаешь? Они приехали сюда из Сан-Хуана где-то в пятидесятые и только все время работали. И Гектор тоже все время работал, с четырнадцати лет. Только работал. Он верил в то, что говорят: если работаешь, то можешь разбогатеть. Он всегда говорил, что разбогатеет и отправит отца и мамку на покой. Но его отец умер, когда в его машину врезался мусоровоз, а его мамке пришлось переехать куда-то в Куинз. Он раньше по воскресеньям ходил к ней в гости с Марией. Но в последние пару лет – все реже. Она собиралась вернуться в Сан-Хуан и подолгу там гостила, кажется. Гектор всегда любил свою мамку.

Потом Долорес стала рассказывать, что Гектор вырос в многоквартирном доме в Киунзе, где улицы переплетаются и ведут к международному аэропорту Джона Ф. Кеннеди. Его отец руководил бригадой рабочих, которые подстригали бесконечные акры травы вокруг взлетно-посадочных полос. В летние месяцы траву приходилось подстригать почти непрерывно: она должна была оставаться низкой на тот случай, если машинам аварийной помощи придется по ней мчаться, и для того, чтобы в ней не гнездились чайки. Зимой они подкрашивали разметку полос. А еще в покрытии взлетно-посадочных полос постоянно появлялись бесчисленные трещины и участки, которые надо было ремонтировать. Как-то летом Гектор работал в бригаде косильщиков, надевая защитные наушники против рева реактивных двигателей. Долорес не могла вспомнить какого-нибудь эпизода из детства Гектора, который говорил бы о явной психической травме. Он был умным, хорошим пуэрто-риканским парнишкой с красивой внешностью, который болел за «Янки» и собирался пойти в армию. Отец Гектора запомнился Долорес добрым, усталым мужчиной, со слабым здоровьем из-за того, что на него летели брызги реактивного топлива. Мать Гектора так толком и не выучила английский язык, и ее пристрастиями были разведение черепашек и пуэрто-риканская музыка. По словам Долорес, родители Гектора были людьми тихими, не желавшими неприятностей, и не понимали, что Гектора ранила их незначительность. Мечты его отца не шли дальше выложенной плиткой веранды в тесном заднем дворе дома.

Ничто так не воодушевляет мужчину, как внимание умной и красивой женщины. Мир открыл одну возможность – и, следовательно, могут прийти и другие. К тому моменту, когда в 1985 году Гектор и Долорес поженились, у него был план, как сказала она. Спрос на недвижимость рос. Рыночная цена повышалась на все: на громадные каменные особняки на Парк-слоуп и Бруклин-Хайтс, где жили молодые состоятельные белые, на четырехэтажные дома, которые легко приносили до полумиллиона, на приземистые трехэтажные кирпичные дома, в которых жили итальянцы, и на двенадцатиквартирные дома вроде того, в котором жили они с Долорес. Банки раздавали кредитные карточки. Спекулянты затопили Бруклин, покупая и перепродавая дома даже в таких неблагополучных районах, как Сансет-парк. Стоимость восьмиквартирных домов дошла до 230 – 240 тысяч.

Гектор наблюдал за этим. Ему хотелось заработать настоящие деньги. У него не было средств, чтобы купить собственность, стать игроком. Но он обратил внимание на то, что при каждой перепродаже дома новые владельцы вкладывали в него деньги. Это можно было понять по мусору, заполнявшему контейнеры рядом с домами, которые требовали ремонта. Новым владельцам нужно было циклевать полы, менять крыши и рамы, им нужны были инструменты, краски и материалы для ремонта. Пока Гектор учился в старших классах, он подрабатывал в магазине, торгующем покрытиями для пола. Он разбирался в материалах, он клал кафель, линолеум, паркет и всевозможные мягкие полы. Он сказал Долорес, что в этом и состоит его идея: он арендует магазин, который выходит на Пятую авеню между Сорок восьмой и Сорок девятой улицами в Сансет-парке. Три тысячи квадратных футов помещений на первом этаже и пятьсот – в подвале, достаточно, чтобы набрать нужный ассортимент товаров. Он сменит проводку, чтобы светилась вывеска. Магазин находится в трех кварталах от станции метро, так что идущие в подземку станут его клиентами. А что до уличного транспорта, то авеню забита машинами, а по вечерам в субботу превращается в настоящую автостоянку. Сзади у магазина был подъезд для грузовиков, что идеально подходило, чтобы получать товар в рабочее время, не мешая покупателям. Владельцем был милый старый еврей, которому просто хотелось пару лет получать арендную плату перед тем, как уйти на покой и все продать, так что он был готов пойти навстречу молодому человеку. Старик запросил две тысячи в месяц, что было чуть ниже рыночной цены, плюс залог за три месяца. Гектору надо было взять на работу троих мужчин, чтобы обслуживать клиентов и выполнять работы по настилке, и девушку на кассу. С учетом коммунальных услуг, страховки и зарплаты его ежемесячные расходы должны были составить пять тысяч в месяц. К этому нужно было добавить пятнадцать тысяч для начальной закупки товара. Чтобы продержаться шесть месяцев, нужны было сорок пять – пятьдесят тысяч наличными. У Гектора было девять тысяч накоплений. Ему было всего двадцать четыре, у него не было кредитной истории в виде выплаченных ссуд, не было образования, не было залога. Даже щедрые на кредиты банки не желали иметь с ним дела.

Несмотря на то что Долорес тревожило то, как они будут выплачивать деньги, Гектор изложил свой план некому бизнесмену-китайцу, который подсчитывал суммы на абаке. Почему китаец вообще рассматривал вопрос о даче денег взаймы человеку другой национальности, было тайной. Гектор предположил, что его кредитор рассчитывал дешево получить дело, если он сам пойдет ко дну. Долорес возразила, что не видела ни одного китайского магазина с материалами для настилки полов. Это выглядело странно, но делец все-таки одолжил Гектору тридцать тысяч, так что ему не хватало всего шести тысяч. Он постоянно тревожился и говорил Долорес, что магазин вот-вот уйдет к кому-то другому. Но ему не хотелось начинать дело, не имея полной суммы. Гектор объяснял Долорес, что большинство предприятий малого бизнеса идут ко дну из-за недостатка капитала. Владелец не мог снизить арендную плату, старый китаец отказывался расстаться с большей суммой, да и Гектору не хотелось без необходимости увеличивать долг: он платил китайцу двадцать один процент – грабительские условия.

И он связался со своим приятелем Альберто, которого после окончания школы арестовывали уже шестнадцать раз, и они заключили договор. «Маленькая сделка между нами, и кто о ней что узнает?» По словам Долорес, Гектор согласился перевозить кокаин, чтобы заработать недостающие шесть тысяч. Кокаин перевозили из Филадельфии в Нью-Йорк по пять сотен за рейс. После первого рейса Гектор понял, что полисменам, работающим под прикрытием, положено ловить по нескольку человек ежедневно, у них был план. Но они были усталые и ленивые и довольствовались поимкой только самых тупых. Так что Гектор решил подстраховаться и ездить через Питсбург. Нью-Йорк – Питсбург – Филадельфия, а потом снова Питсбург и Нью-Йорк. Так получалось гораздо дольше, но шансы быть пойманным снижались. Он сделал двенадцать ездок. Ты просто подвешиваешь водонепроницаемый сверток с кокаином на леске к креплению для дезодоранта, установленному на обратной стороне унитаза в туалете автобуса. Набиваешь унитаз бумагой. Потом гадишь. Никто на это особого внимания не обращает. Каждый раз Гектор выбирал разные рейсы. Он выходил у служебного здания станции и в квартале от автовокзала встречался с каким-то типом. Двенадцать ездок. Шесть тысяч, последние шесть тысяч.

И когда Гектор открыл магазин, гордо объяснила мне Долорес, он начал зарабатывать деньги. Он работал по пятнадцать часов семь дней в неделю, надрывался, старался сделать как можно больше, сам грузил товары, мыл витрины, протирал образцы, чтобы они блестели, устанавливал стопками коробки с силиконовым герметиком и мастикой для паркета, ведра с клеящим составом для кафеля, квадратики самоклеящегося линолеума. Те, кто называет пуэрториканцев лентяями, никогда не видели, как работает Гектор. Дома он тяжело садился за кухонный стол и тревожно подсчитывал дневную выручку и расходы. И когда он видел, что расходы окупились, а наличные еще остались, то начинал возбужденно говорить: «Долорес, сегодня в магазин народ так и ломился. Сегодня у нас побывал весь мир. Мой отец говорил, что Бруклин умер. Что итальяшки и ирландцы перебираются на Статен-Айленд, подальше от Лонг-Айлендского шоссе. Ну и что? Пусть мотают, на хрен. Ко мне сегодня пришли пять парней из Бангладеш, они заключили контракт на ремонт девятнадцати туалетов в офисном здании и решили закупить материалы как можно дешевле. Я предложил им хорошую цену. А почему бы и нет? Товарооборот есть, небольшую прибыль я получил – а они вернутся. Они купили две тысячи квадратных футов. А еще приходил какой-то русский старик с сыном вместо переводчика. Ты бы видела, как он пускал слюнки на уретановые плитки! Сын, когда переводил, сказал, что его отец такого дерьма в России не видел. И несколько баб с Гаити. Толстые суки, только и рассматривали то один образец, то другой. У одной ребятенок нассал на пол. Мы заработаем деньжат, Долорес. Я знаю. Все получится, я это чувствую. Место удачное. Напротив, через квартал, есть магазин «Фрэнкелз». Люди идут к нам, потому что знают: там можно купить скобяные товары, а здесь – пол. И не придется парковаться два раза. Приходили какие-то корейцы, хотели взять остаток двадцать два на двадцать шесть. Такого большого куска в остатке не бывает. Им не важен был рисунок. Я продал им три куска конголеума «Вальфур 03691», которые друг к другу не подходили. Все приходят. Переехал в другую квартиру – нужен новый линолеум на кухню, потому что мама увидит кухню и разорется, что она такая грязная. Даже если вы ее снимаете. Я говорю по телефону, входит такая лощеная сучка и покупает лист «Армстронг Соларианм Суприм», самый дорогой, какой у меня есть, четыре пятьдесят за ярд, голубой узорчик, для ванной. Она приехала сюда с Бруклин-Хайтс, потому что искала нужный узор. Спрашивает меня, во сколько обойдется установка на следующий же день, а я говорю: сто баксов, потому что моя бригада перегружена. Сделал вид, будто мы очень заняты. Я решил, что она ни за что не клюнет, но сказал, чтобы проверить. Мэнни и Луис могут установить это дерьмо за сорок минут, самое большее за час с дорогой. А я плачу им восемь в час наличными, Долорес. Я на одной только установке поимею восемьдесят баксов. Дамочка велит снять деньги с «Визы» и идет смотреть плитку для ванной. Все получается, Долорес, дело идет!»

Он говорил и говорил, искренне веря в успех. Поначалу магазин приносил убытки, и, несмотря на оптимизм Гектора, в течение нескольких месяцев казалось, что ничего не получится и дело не пойдет, но затем, подобно парусам, надуваемым ветром, все предприятие двинулось вперед. Люди превышали лимит своих кредиток, а банки не тревожились. Даже в неблагополучных районах Бруклина денежное обращение было таким, какого никто не помнил. Некоторые из самых привлекательных девушек района зарабатывали по сотне долларов в лучших барах Манхэттена, просто ставя кружки с пивом перед белыми мужчинами в галстуках. Умея печатать на машинке, можно было получить ночную работу на Уолл-стрит, вводя данные в компьютер: многие женщины постарше, у которых не было детей, нуждавшихся в присмотре, зарабатывали такой работой по двадцать – двадцать пять тысяч в год – деньги, о каких они прежде даже мечтать не могли. Гектор выплатил тысячу долларов бизнесмену-китайцу раньше срока.

Были, конечно, мелкие проблемы вроде задержек доставки товара или парней, работавших на «Службу перевозок Спинелли» – мафию, занимающуюся вывозом мусора. Парни с больших зеленых грузовиков Спинелли теперь требовали по восемь долларов за груз, наличными. Говорилось что-то о том, что регистрируется, а что – нет. Это составляло двадцать четыре доллара в неделю. Тысячу двести сорок восемь долларов в год. Просто так. Как говорится, либо ты платишь, либо ты плачешь. Гектор их ненавидел, они напоминали ему гребаных мафиози, чей грузовик врезался в машину его отца. Бах – и его отец умер, а долбаный мусоровоз цел. И они знали, что им ничего не будет. Копам было на все насрать. Восемь долларов за груз. Гектор поспрашивал и узнал, что все платят столько: рыбный рынок, прачечная, скобяной магазин. Все платили по восемь долларов за груз, а если учесть, что таких грузов в день тысячи, то становилось ясно, откуда у мафии столько денег. Он решил платить без возражений. А потом парни Спинелли попытались поднять цену до двенадцати долларов за груз из-за шестнадцатифутовых жестких картонных труб, в которых привозили рулоны линолеума. Картон на трубах был в три четверти дюйма толщиной и в мусоровозе не спрессовывался, так объяснили это парни Спинелли. Мусор занимал лишнее место, так что грузовик быстрее заполнялся, а они теряли деньги. Гектор ответил, что проследит, чтобы трубы разрезались на несколько частей. Он мог бы это делать ручной мотопилой. Парни Спинелли сказали – нет, он должен платить по двенадцать долларов за груз, пусть даже с разрезанными трубами. Гектор сказал им: ни за что. Он отказывается от вывоза мусора.

Мусор начал накапливаться, и спустя две недели большим грузовикам производителя покрытий стало трудно подъезжать с товаром к задней двери из-за мусора. Тогда Гектор набил багажник и заднее сиденье распиленными трубами, ночью выехал на межрайонную магистраль и вывалил все на стоянке для отдыха рядом с шоссе, а потом развернулся и съездил так еще два раза. Это было нарушением, но что ему оставалось делать? Он освободил подъезд для погрузки, а что делать дальше – придумает потом. «Служба перевозок» прислала двух парней на машине, которые спросили, не хочет ли Гектор возобновить контракт. Все также по двенадцать долларов за груз? Он ответил, что не станет платить. Мафиози, мужчины среднего возраста с коротко подстриженными волосами, кивнули головами. Может, они были бандитами, а может – нет. Никогда нельзя угадать, с кем имеешь дело. Один из мужчин задумчиво сунул в рот зубочистку, как потом рассказал Долорес Гектор, и сказал, что они не могут терять его заказы. Он попросил Гектора протянуть руку, чтобы скрепить рукопожатием какой-то договор. Когда он это сделал, мужчина покрупнее крепко ее схватил. Второй вытащил из кармана мощный степлер, послышалось резкое щелканье – и Гектор остался на тротуаре, зажимая основание большого пальца.

– Мать вашу! – крикнул он им вслед.

Гектор стал обзванивать другие службы вывоза мусора. Там спрашивали его адрес и, услышав его, отказывались заключать контракт, говоря, что магазин находится не на их территории. Стало ясно, что мафия поделила все улицы Бруклина и каждый кусок отдала конкретной компании. Гектор заявил Долорес, что дело в принципе. Восемь долларов он еще мог понять: это – смазка, которая позволяет делам идти гладко. Но пятидесятипроцентная надбавка была несправедливой, особенно после того, как он пообещал разрезать трубы. Он работает ради этих денег. Вспомнить только, чем он рисковал, перевозя кокаин! Неужели это для того, чтобы его деньги присваивали подонки из мафии?

Спустя неделю мужчины вернулись и сказали, что слышали, будто Гектор жаловался кому-то из соседей-предпринимателей (что было правдой). Они сказали, что им это не нравится. Это вредит их репутации. Он предложил им по десять долларов за груз. Он пообещал разрезать трубы на короткие куски и связывать их в стопки. Он даже готов был поручить своим людям загружать мусоровоз. Чего еще они могут хотеть? Мужчины холодно улыбнулись и сказали, что цена составляет двенадцать долларов за груз. Гектор сказал, что не станет платить. Они переглянулись, понимая, что проблема не в деньгах, и уехали.

Та неделя выдалась удачной для магазина, принеся две тысячи чистой прибыли. Гектор вернулся домой поздно и за обедом объявил Долорес, что купил новый «Крайслер Ле Барон», автомобиль для предпринимателя. Так тебя уважают, а ежемесячные взносы не такие уж большие, сказал он Долорес. И, думаю, нам можно искать новую квартиру, chica. По словам Долорес, они планировали завести ребенка и хотели иметь жилье попросторнее. Гектору надоело откладывать каждый цент, надоело жить на третьем этаже без лифта. «Мы можем кое-что себе позволить, – гордо заявил он Долорес. – Я начну покупать кое-какие вещи, понимаешь, одежду и все такое. Жизнь у нас одна, надо жить нормально».

Они нашли квартиру на первом этаже с тремя спальнями прямо у парка, давшего название Сан-сет-парк. Они сразу понравились владельцу: аккуратная красивая пара, муж работает. Тут было бы тише, чем в их прежнем доме, где постоянно было слышно, как соседи сверху ссорятся, трахаются или заходят в сортир, а в дверях подъезда всегда стояла гора пакетов с мусором. И, как сказала Долорес, у будущего ребеночка была бы хорошая просторная спальня. Они купят новый телевизор, покрасят кухню, поставят в комнату малыша пеленальный столик, с самого начала станут откладывать деньги на образование ребенка... Гектор серьезно объяснил ей, что теперь существует множество финансовых возможностей: например, немного денег можно вложить в акции, потому что сейчас все на этом богатеют. А в спальне можно было бы постелить ковровое покрытие.

В ту ночь, когда они спали в своей старой квартире, примерно в четыре утра их разбудил телефонный звонок. Кто-то подогнал к заднему входу в магазин трейлер. Звонивший – владелец прачечной через два дома от них – спросил, получает ли Гектор товары так поздно. Грузовик без номеров стоял на холостом ходу на холоде, задние дверцы были открыты, трейлер поставлен вплотную к задней стене магазина, так плотно, что между магазином и грузовиком даже воскресную газету нельзя было просунуть. В кабине грузовика сидел какой-то парень и спокойно пил кофе.

К тому времени, когда Гектор пробежал десять кварталов от их квартиры, грузовик уже уехал. Они срезали задние двери магазина ацетиленовыми горелками. Свет был включен, все товары исчезли. На самом деле зал выглядел так аккуратно, словно его подмели. Они забрали кассовый аппарат. Они проникли в подвал, взломав сейфовый замок, и вывезли оттуда весь товар – и даже три коробки туалетной бумаги, которую он туда принес. Остались только заряженные крысоловки. Гектор решил, что это могли сделать всего пять-шесть человек за час усердной работы, особенно если они привезли в грузовике мини-погрузчик. Он предложил десять долларов за груз вместо двенадцати, так что при трех грузах в неделю он экономил всего шесть долларов. Помножить на пятьдесят две недели. Вшивые триста двенадцать долларов в год – вот сколько стоила его гордость. Часть товара была застрахована, но отчеты полиции и страховых инспекторов будут оформляться несколько недель. У него не было товара и нечем было торговать. Он лишился своих сбережений, а после выплаты страховки он все еще останется должен мистеру Чжу пятнадцать или двадцать тысяч, в зависимости от того, удастся ли ему вернуть залог за аренду.

К тому моменту, когда Долорес пришла в магазин, Гектор плакал от ярости и бессилия и сломал правую кисть об одну из стен. «Это был мой гребаный шанс, Долорес, – сказал он. – Единственный». Они не смогут переехать в новую квартиру. Теперь они ничего не смогут.

– И после этого, – сказала Долорес, глядя на звезды, – все стало как-то не так. Гектору пришлось отдать старому китайцу новую машину. Он взял себе право аренды магазина и продолжил торговать. С тем же названием, тем же товаром. Он и сейчас там. Мы не сдавались и что-то делали, и Гектор выплатил деньги, но это было похоже... Знаешь, если ударить собаку - по-настоящему сильно ударить, то собака уже не будет прежней, она всегда будет бояться. И Гектор сделался какой-то злой. Жить стало труднее. Нам очень нужны были деньги. Он нашел работу в Манхэттене, убирал квартиры. Его заставили носить форму с его именем, вышитым на нагрудном кармане. Его это бесило. Люди это видят и понимают, что ты – никто. Он так и говорил. «Я – никто, Долорес». Он рассказывал мне про эти квартиры, про то, сколько у людей денег. У одной дамы было тридцать семь комнат. Он сказал, что специально посчитал. Они там убирались неделю. Пришлось класть кусочки ленты на ковер, чтобы потом поставить мебель на нужные места. Антиквариат и все такое. Дама запирала ванные комнаты, чтобы они ходили в туалет в подвале. Он возненавидел эту работу и уволился. Потом он сменил несколько работ, а потом стал устанавливать кабельное телевидение. По крайней мере, теперь он работал в Бруклине, среди нормальных людей. Мы по-прежнему любили друг друга. По ночам я его обнимала и говорила, что все хорошо, что я его люблю и все нормально, что он не виноват, откуда ему было знать, что они устроят такое. Я говорила ему это каждое утро, чтобы он не расстраивался. «Я люблю тебя, Гектор, ты не виноват». Я повторяла это каждый день.

Долорес посмотрела на меня своими темными глазами, и я понял, что она переживает за мужа. Только позднее мне предстояло понять, что, хотя все, рассказанное ею той ночью, было правдой и выражало ее истинные чувства, она очень избирательно вела свое повествование, умалчивая о тех фактах, которые требовали объяснений. И если бы я знал о них, то изменил бы свое поведение. Но в тот момент я был погружен в жизнь Гектора и его терзания. Я невольно восхищался им – и потому содрогался от чувства вины. Хотя Долорес наверняка знала, что Гектор ее ищет, она не подозревала о его коротких посланиях мне. Долорес не знала, что я делал. И на самом деле я тоже этого не знал.

Загрузка...