Элевсинские мистерии

Десятого боэдромиона (1 сентября) претенденты, или неофиты, Великих мистерий и давние элевсинские мисты начинали воздерживаться от мяса и вина, хотя в иные времена по крайней мере 12 боэдромиона, в день Вакха, усердно отдавали им должное. 14 боэдромиона, за пять дней до выступления процессии в Элевсин, из тамошнего святилиша прибывали жрецы и жрицы со статуей юноши-бога Диониса-Иакха и атрибутами культа, а именно корзинами, которые назывались Idstai. Конный отряд обучающихся военному делу аттических юношей, одетых в черное, встречал их у маленького храма Эхо за Пестрой горой, видимо на давней границе афинских и элевсинских земель. По эту сторону Пестрой горы, у моста через Кефисс, где ныне расположен Ботанический сад, процессия делала остановку у священной смоковницы, посвященной божеству в образе змеи, по имени Зевс Мэлихий. Пять дней спустя это же место было первой культовой остановкой процессии, направлявшейся в Элевсин[126]. Изваяние Иакха устанавливали на Старом городском рынке, в Элевсинионе. Так называлось столичное святилище обеих элевсинских владычиц, "Матери и Девушки". Иерофант тотчас поднимался на акрополь к Парфенону, чтобы сообщить городской богине о прибытии нездешнего бога.

Элевсинион на Старом рынке существовал с конца VII века. Солон (640–560 гг. до Р.Х.) воздвиг его после присоединения Элевсина к аттическому государству. Состоял он из окруженного стеною участка с одним-двумя зданиями и располагался между рынками, примыкая с севера к Старому, а с юго-востока к Новому, который был построен Солоном и теперь как раз и назывался рынком, агорой. Через 700 с лишним лет Павсаний так описывал этот городской ландшафт: "Входящим в афинский Одеон [на Старом рынке. — Д.Л. в числе многого другого бросается в глаза статуя Диониса, заслуживающая внимания. Поблизости есть источник, называют его "Эннеакрунос" (с девятью трубами) — так оборудован он был Писистратом, водоемы есть по всему городу, а родник этот один. [13 анфестериона (3 февраля) женщины берут здесь воду для жертвы мертвым. — Д.Л. Выше этого источника [к юго-востоку, где местность повышается к акрополю. — Д.Л. сооружен храм Деметры и Коры и храм Триптолема [их жреца. — Д.Л., в котором есть его изображение" (1.14,1). Сам Элевсинион стоял внизу на склоне акрополя. При Солоне он занимал территорию размером 20 х 30 м, позднее — 40 х 30; храм (17 х 10 м) располагался с северной стороны. В римскую эпоху возле южной стены добавился открытый портик[127]. В V веке до Р.Х. для подготовки мистов служили только храм да площадь перед ним (20 м2).

Священная корзина

Элевсинион в Афинах

На следующий день афинский верховный жрец, носивший титул "архонт басилевс", принимал двух главных элевсинских жрецов — иерофанта и дадуха — в Пестром портике на северной стороне Нового рынка. Засим они получали разрешение через вестника пригласить весь афинский народ на таинства в Элевсин. Но для этого было названо три условия: 1) не запятнанные кровью руки; 2) "внятная речь", то есть знание греческого языка и 3) "праведная жизнь", то есть отсутствие судимостей[128]. Здесь не упомянуто еще одно условие, которое, однако, со времен Солона носило обязательный характер: в предшествующем году (как минимум девятнадцать месяцев назад) неофит должен был принять участие в Малых мистериях; полугодичный срок (с февраля текущего года) не учитывался. Прошения подавали в Элевсинион, причем в письменном виде. Жрецы сверяли имена по аттическому списку граждан — он хранился неподалеку, в афинском Метрооне, который служил также городским архивом. Затем имена проверяли по судебной книге и по спискам участников Малых мистерий, а в заключение — по перечню элевсинских мистов.

Желательно было пройти посвящение не единожды; именно из таких посвященных выходили мистагоги, или руководители неофитов. С конца VII века, выполнив указанные четыре условия, любой гражданин Аттики мог свободно участвовать в мистериях; сюда относятся и те, кто исключительно ради этой цели становился приемным сыном или дочерью аттического семейства; в римскую эпоху упомянутая хитрость получила широчайшее распространение. Элевсинии были доступны и для рабов, если они вносили высокую плату. Ведь рабы в те далекие времена трудились исключительно на земле, а значит, принадлежали к Триптолемову братству и вполне могли принять таинства Матери полей.

Свободное аттическое юношество допускалось к участию в мистериях лишь после прохождения военной подготовки, что, учитывая проходившие в феврале древние элевсинение военные игры, было, по-видимому, весьма архаическим (пятым) условием. С той поры как Рим подчинил себе Македонское царство (168 год до Р.Х.) и Ахейский союз (146 год до Р.Х.) и Эллада утратила государственную самостоятельность, Элевсинии стали доступны для всех римлян, проживавших на территории империи — как для мужчин, так и для женщин, — не моложе девятнадцати лет, коль скоро они владели греческим языком, в соответствии с местным законом были формально усыновлены аттическим семейством и уплачивали высокий взнос.

Служками были так называемые "отроки очага"; в обрядах каждый раз участвовал лишь один из них. Выбирали для этого мальчиков 8—12 лет из знатных аттических родов, отец и мать у них непременно должны быть живы. В позднеримскую эпоху, когда Адриан во II веке от Р.Х. возродил Элевсин, на посвящениях пассивно присутствовало довольно много детей, в том числе, видимо, и девочек. Подростки от 13 до 17 лет к мистериям не допускались никогда[129]. Юноши-мисты в Элевсине были определенно не моложе 19 лет, ведь в архаический период им полагалось предварительно участвовать в военных играх, а в более позднее время — пройти военную подготовку.

Те, кто подавал прошение впервые, звались неофитами; под вечер 15 боэдромиона (5 октября) они, наверное, узнавали в Элевсинионе, допустили их к таинствам или нет. Тогда-то они и платили мзду: двух овец, одного барана, одного поросенка, а вдобавок крупную сумму денег[130]. Мисты носили черную одежду; белой одежда стала, только когда Марк Аврелий возобновил таинства в 174 году от Р.Х. Пра-образно, в соответствии с гневом и милостью Деметры, ритуальные одежды должны бы сперва быть черными, а затем — белыми; именно так являлась сама богиня.

Приемная церемония требовала времени, а Элевсинион просторностью не отличался. Всяк сам приносил свою жертву на одном из алтарей во дворе. Алтари эти были низенькие, столь любезные земным божествам, — круглые микенские очаги. Даже если каждая церемония занимала лишь пять минут и если разрешалось жертвовать одно животное от целой группы, времени все равно не хватало. Ведь начиная с V века число участников колебалось от пятисот (в неудачные годы) до трех тысяч (в хорошие годы); особенно велико оно было каждый четвертый год, когда празднества справляли чрезвычайно пышно. Однако часто называемая цифра 30 000 объясняется неверным толкованием одного фрагмента у Геродота; ниже мы еще на этом остановимся. Три тысячи человек и то помещались в столичном Элевсинионе лишь по очереди, быстро сменяя друг друга. Да и в элевсинский Телестерион больше народу войти не могло; даже в открытых дворах случилась бы давка.

Надлежащее, достойное участие обеспечивали мистагоги, каждый из которых руководил одной группой. Недозволенное участие каралось смертью. Римлянин Тит Ливии рассказывает, что во II веке до Р.Х. два юноши из аркадского Акакесия ненароком и по неведению пришли вечером Священной ночи в Элевсин, из любопытства вместе с большой толпой отправились на священный участок и выдали себя неуместными вопросами. Оба они были казнены[131].

Порядок искупления и жертв, принятый в афинском Элевсинионе, мы находим у Моисея (Лев. 1 ел.). В 1 и II тысячелетиях тот же порядок действовал от Сирии до Италии, а значит, и у Израиля; только относительно Крита и Египта полной уверенности нет. Этот порядок гласит: есть два вида жертв, которые могут праздноваться сообща: 1) очистительная жертва и 2) полная жертва. Жертвующая община вправе и должна вкусить лишь от второй, ибо ее мясо связывает людей с соответствующим божеством. Мясо же очистительной или искупительной жертвы вкушать не дозволено; а именно таковыми были приносимые здесь в жертву поросята.

Только Аристофан в своей комедии "Лягушки" (ст. 337), написанной в 405 году, мечтательно рассуждает о запахе поросятины перед мистериями. Но эти слова он вкладывает в уста слуги, а значит — глупца. Очистительные жертвы всюду подлежали полному сожжению. От сжигаемых поросят город полнился запахом жаркого, но отведать этого жаркого никому не доводилось. Обряд очищения описан не только у Моисея, но и у Аполлония в "Аргонавтике", где его исполняет Кирка (IV.700 ел.). О том же обычае упоминает Гомер, заставляя Агамемнона во искупление ссоры с Ахиллесом "отсечь гортань кабану"» "Жертву [неразъятую. — Д.Л.] Талфибий [жрец. — Д.Л.] в пучину глубокую моря седого рыбам на снедь, размахавши, поверг" (Ил. 19,267–268). Для полного очищения Агамемнону потребовалась бы затем церемония с веялкой и факелом. Но поскольку под Илионом шла война, эти детали были опущены. В Элевсинионе — судя по рельефу, изображающему посвящение Геракла, — каждого миста очищали веялкой и факелом, хотя и не ранее 16 боэдромиона.

Каждый мист приносит в жертву поросенка.

Жрица производит очищение ветром, водой и огнем

Ранним утром 16 боэдромиона по Афинам разносился клич: halade mystai! — мисты, к морю![132] После этого все участники с живым поросенком под мышкой, каждый в сопровождении мистагога, шли на берег близ Фалера — дорога занимала час, — чтобы умыться самим и вымыть поросенка. По возвращении в Элевсинион этого поросенка под руководством жреца приносили в жертву на низком круглом алтаре подземных богов. Мист обагрял руки кровью животного, воздевал их в молитве и просил Зевса о чистоте. От крови поросенка жрец очищал его дополнительной жертвой, бросая в огонь хлебы. Только затем мисту разрешалось принести обеим элевсинским богиням настоящую жертву: овцу Деметре и барана Персефоне; мясо и шкура животных доставались жрецам. Предварительно мист принимал краткое очищение ветром (с помощью веялки) и огнем (с помощью факела).

Геракл со змеей и один из мистов получают очищение для Великих мистерий

Вечером 16 боэдромиона, а может, только 17-го аттические крестьяне публично приносили в жертву Деметре и Коре свинью. Мисты же 17-го числа по очереди вновь забивали в Элевсинионе своих овец — для второго, великого искупления. Белую шкуру животного расстилали на сиденье, на которое усаживался мист, закутав голову покрывалом. Теперь его очищали две жрицы: спереди — служительница Деметры, водившая вверх-вниз плоской плетеной веялкой для зерна; сзади — служительница Гекаты, представлявшая и Персефону и совершавшая те же манипуляции горящим факелом. Засим следовали подлинные огненные и благодарственные жертвы: овца для Деметры и баран для Коры. Обычно их употребляли в пищу, но для мистов в эти дни мясо было под запретом. Вот почему здесь и мясо, и шкуры целиком принадлежали жрецам, которые, никоим образом не греша против культа, все это продавали, чтобы выручкой покрыть свои расходы.

Платоник-христианин Климент Александрийский (t 220 г. от Р.Х.) сообщает нам вербальную формулу, которой сопровождался 17 боэдромиона обряд в Элевсинионе: "Я постился, пил кикеон, брал кое-что из большой корзины (Jdste) и, подержав в руках, клал в маленькую, а из маленькой опять в большую"[133]. Обе корзины известны по местным изображениям и убедительно свидетельствуют, что эта фраза возникла в аттических Элевсиниях. Впрочем, не надо забывать, что начиная с 332 года до Р.Х. в Александрии Египетской существовало предместье под названием Элевсин и что тамошний культ тоже именовался Элевсиниями, а потому "элевсинские" цитаты у александрийских писателей могут идти и оттуда.

Чтобы твердо установить точное место обряда, связанного с этой фразой, в совокупном ходе аттических Элевсиний, нужно учитывать и когда готовили кикеон — напиток с мятой и поджаренной ячной мукой, — и когда его пили, ведь указанная фраза связана именно с этим. По поводу питья в V гомеровском гимне сказано: "В жилище Келея". Для культа Священной ночи это могло бы означать — в первом дворе. Там происходила Первая оргия, и Деметра являлась в скорбном оцепенении, в каком она, согласно гимну, пребывала в жилище Келея, когда попросила и получила вместо вина этот незатейливый напиток. Но с точки зрения культа маловероятно, чтобы на священной территории вообще вкушали еду и питье, разве только в конце празднества как бы в завершение жертвы, но в таком случае (хлеб и) вино, а не кикеон. Следовательно, кикеон пили, по всей вероятности, до Священной ночи, самое раннее 18-го, а самое позднее — 19-го, во время процессии, да и тогда, скорее всего, лишь перед Рэтами на полуденном привале у моря — такова точка зрения К. Керени[134], и мы ее разделяем. Г. Милонас полагает, что мисты вкушали этот напиток вечером после процессии и танца девушек на площади перед священной территорией[135]; если так, значит, вербальная формула произносилась при входе в святилище. Возможно, но едва ли вероятно. Мы думаем, возле Рэт этой формулой только напоминали об обряде, что подтверждает и прошедшее время глаголов. Она служила там паролем, оберегающим от недозволенного вторжения. Сам обряд — не питье — мы относим к 17 боэдромиона. На следующий день, 18-го, в канун процессии, мисты тихо сидели по домам и готовили этот напиток — так сообщает в своей "Афинской политии" Аристотель[136], а уж он-то был прекрасно осведомлен.

События в целом развивались вот как: прежде чем мисты утром 17-го шли в Элевсинион к последней жертве, три экзегета в Пестром портике разъясняли им заповеди первосвященника Триптолема[137]. Это не были объявленные ранее условия (чистые руки, внятность речи и праведная жизнь) — теперь речь шла о заповедях, которые с точки зрения нынешних ученых представляются скорее пифагорейскими: во время празднеств "нельзя убивать животных и вкушать мясо, а в жертву дозволено приносить лишь плоды полей и дерев". Эти дополнительные заповеди, присущие многим древним таинствам, имели силу только в период подготовки, а заповедь жертвы — только во время мистерий; тесно связанный с таинствами Пифагор, однако же, давал подобные указания на всю жизнь. Культовое вегетарианство проповедовал в Аттике еще царь Кекроп, живший, вероятно, около 1300 года до Р.Х. "Он <…> решил не приносить <…> в жертву ничего, что имеет душу"[138]. О Кекропе мы уже говорили в главе об аттических праздниках.

Последний ритуал в столичном Элевсинионе совершали 17 боэдромиона, и, учитывая сообщенную Климентом Александрийским формулу, происходило это так: принеся последнюю очистительную жертву, овцу, мист клал ее шкуру на сиденье и принимал очищение факелом и веялкой. Когда с его головы снимали покрывало, жрицы-очистительницы успевали исчезнуть. Он увидит их в храме, куда его теперь ведут.

В преддверии главного зала он вместе с другими членами своей группы обнаруживает за ширмой старую жрицу Деметры, которая, подобно своей богине, сидит на корзине под названием kiste. Как только группа переступает порог, жрица встает, открывает корзину и знаком велит первому что-то достать. Там лежит перевернутое деревянное материнское лоно. Мист вынимает его из корзины, переворачивает и видит, чтó у него в руках. Жрица направляет его в священный покой, где в полумраке, выпрямившись во весь рост, стоит молодая жрица Гекаты, которая на этом празднике одновременно является Корой. Она держит на голове kalathos, маленькую корзину. Когда входит мист, она снимает корзину и показывает ему — там пусто. Жестом она приказывает положить туда лоно, не переворачивая его, затем ставит корзинку на голову, некоторое время серьезно смотрит на миста, опять снимает корзинку, велит ему вытащить содержимое и уходить. За дверью этот предмет снова переворачивают и кладут в корзину Деметры, на которую опять усаживается старуха жрица. Она ждет следующего.

Обряд содержит образ того, чтó должно произойти в душе миста, в котором элевсинское таинство таким способом вызывает желанное пробуждение, открывает способность к духовидению, — образ оплодотворения свыше. На тот же процесс указывает и широко известное еще в древности изображение Элевсинских мистерий — найденный под руинами элевсинской гробницы Триптолема рельеф, датируемый примерно 440 годом до Р.Х. Перед нами обнаженный юноша Триптолем в окружении "обеих владычиц": Деметра стоит к нему лицом, протягивая колос; Кора за спиной у юноши, благословляющим жестом она простирает руку над его головой, как бы прикрывая ладонью пламя. И сам обряд, и это изображение показывают, как "мать" наделяет человека плодом, питающим тело, а "дочь" — духовным огнем, пробуждающим душу. Рельеф, копия которого была изготовлена еще в древности для Рима и хранится ныне в афинском Национальном музее, излагает мистерию даже лаконичнее и целомудреннее, чем описанный выше непродолжительный обряд.

Пока мисты 18 боэдромиона тихонько "домовничали", по городу шла процессия бога-врачевателя Асклепия (такие процессии устраивались начиная с 421 года до Р.Х.). Главное святилище этого бога находилось в Эпидавре; жрецы его носили в руках змей. С незапамятных времен город праздновал в этот день Дионису и жертвовал "всем богам", что соответствует полным таинствам, а здесь, в Элевсине, — предстоящему осеннему "бракосочетанию времен года". 19 и 20 боэдромиона вместе именовались мистериальными днями. Все обряды в рамках Элевсиний, совершавшиеся в эти дни, не только не были общедоступны, но считались строго тайными. 19-е число называли "полным сбором", поскольку утром этого дня процессия мистов собиралась в Афинах у Пестрого портика, где иерофант и факелоносцы еще раз предостерегали от участия тех, кто не имеет чистых рук, внятной речи и праведной жизни[139]. Затем процессия во главе со жрецами, несущими изображение Иакха, молча покидала город через Священные ворота — так назывался южный проем северо-западных ворот Дипилон, где вытекала из города и речка Эридан.

Священная дорога

Павсаний путешествовал по Аттике примерно в 160 году от Р.Х., однако о местах Малых и Великих мистерий он пишет очень скупо. Что до поля в Аграх, он хотя бы указал, где оно располагалось, и перечислил постройки (1,18 и 19); Элевсинион, а тем паче священную территорию перед Элевсином он полностью обошел молчанием, ибо во сне ему было предостережение от выдачи тайны мистерий (1.38,6). Но Священную дорогу от Афин до Элевсина Павсаний подробно описывает шаг за шагом; ни на минуту не упуская из виду процессию с ее остановками и описывая лишь те места, которые можно соотнести с таинствами (1.39,3). Другие места, как, например, лежащие в начале дороги гробницы афинских воинов, которые показывали тогда всем чужестранцам, он вообще не упоминает.

Священная дорога из Афин до Элевсина

Керени время от времени пользуется Павсаниевыми заметками о Священной дороге, чтобы как в зеркале увидеть подробности таинств. Мы применим ту же методику и будем рассматривать остановки как отражение самих таинств.

Протяженность Священной дороги составляла 22 км; процессия одолевала ее за день. Таким образом, было достаточно времени для совершения обрядов на стоянках, а участники сберегали силы для Священной ночи. Впереди шествовали два вестника (не жрецы) в черных одеждах. Следом за ними, тоже в черном, верховные жрецы: иерофант, дадух и керик, или вестник; далее две жрицы с корзинами на голове — здесь использовались только малые корзины. За ними несли деревянное, украшенное миртом изображение Иакха — это и был центр процессии. У городских ворот его водружали на повозку и так везли до самых Рэт, а через эти "ручьи" в классическую эпоху проезжей дороги не было. Лишь Адриан в 128 году от Р.Х. — если не еще раньше, в 112 году, будучи афинским архонтом, — соорудил там широкий каменный мост. Жрицы и пожилые жрецы тоже ехали до Рэт на повозке, а после постройки моста, возможно, и до самого Элевсина[140]. Каждый жрец имел при себе служку. Все были в черном — это цвет разгневанной и скорбящей Деметры. Далее следовали мисты, иногда числом более двух тысяч, тоже в черном. Начиная с 174 года до Р.Х., когда Марк Аврелий восстановил разрушенный костобоками Элевсин, одежды стали белыми; правильнее было бы — в соответствии со скорбью и примирением Деметры — идти на таинства в черном, а возвращаться в белом. Примерно с 600 года до Р.Х., когда Солон ориентировал святилище на Афины, до 84 года до Р.Х., когда Сулла разоружил Аттику, процессию сопровождали всадники — будущие воины со щитами и копьями; сами они еще не имели права на посвящение, но вечером светили шествию факелами до ггривратной площади для танцев и возвращались домой, когда мисты входили на священную территорию. Все мисты, и мужчины тоже, были в миртовых венках, как невесты. Кроме того, у них в руках были миртовые ветви, а у мужчин еще и кувшинчик с кикеоном. Женщины несли на голове кувшинчик побольше. На первом отрезке пути, от Пестрого портика до моста через афинский Кефисс, процессия хранила молчание.

Дионис с Иакхом

Павсаний, прошедший этой дорогой в одиночку и не в праздничное время, описывает ее так: "Если идти в Элевсин из Афин той дорогой, которую афиняне называют священной, то тут сооружен [справа от ворот. — Д.Л. памятник Анфемокрита. Мегарцы совершили против него злодейское и безбожное дело; когда он шел к ним в качестве вестника, чтобы запретить им в дальнейшем обрабатывать беззаконно <священную> [к западу от Элевсина, ближе к границе. — Д.Л.] область, они его убили [в 431 году до Р.Х. — Д.Л.]. За такой поступок над ними до сих пор тяготеет гнев богинь, и им одним из всех эллинов император Адриан [в 128 году от Р.Х., экономически. — Д.Л.] не смог помочь" (1.36,3). Павсаний не задерживает внимания на гробницах погибших воинов и государственных деятелей по сторонам дороги за Священными воротами, равно как и у ближней дороги к Академии[141]. Об Анфемокрите он упоминает, поскольку его миссия свидетельствовала об опеке Афин над элевсинским святилищем и о том, что, убив Анфемокрита, мегарцы однозначно отвергли эту опеку. Еще в VII веке существовала такая же дорога процессий из Мегары, и надо сказать, полностью ее не перекрывали никогда. "За погребальным памятником Анфемокрита <…> — продолжает Павсаний, — идет местечко Скир, названное так по следующему поводу.

Когда элевсинцы воевали с [аттическим царем. — Д.Л.] Эрехтеем, к ним пришел из Додоны прорицатель по имени Скир, который основал и древний храм Афины Скирады в Фалере [старейшей афинской гавани. — Д.Л.]. Когда он пал в сражении, то элевсинцы похоронили его около горной реки и название как этому месту, так и реке дано по имени этого героя" (1.36,3). Еще раз Павсаний вспоминает об этом сражении, говоря о Рэтах. Вероятно, предание вело речь вообще о спорной границе между Афинами и Элевсином. В те времена, когда Додона значимостью превосходила Дельфы, то есть еще в VIII веке, граница эта проходила южнее Пестрых гор, а позже по Рэтам, куда в VII веке из Дельф был призван Аполлон; ранее Дельфы не имели в Элладе достаточно высокого авторитета.

Ниже у Павсания: «Есть дальше жертвенник Зефиру (несущему дождь западному ветру. — Д.Л.) и Деметре и ее дочери; вместе с ними тут пользуются поклонением Афина и Посейдон. Говорят, что в этой местности Фитал (производящий растения) принял в своем доме [скитающуюся. — Д.Л.] Деметру и что богиня за это дала ему отросток смоквы [облагороженной, сладкой смоквы. — Д.Л.]. Мой рассказ подтверждается надписью на гробнице Фитала: "Некогда здесь царь Фитал почтенную принял Деметру; тут она осени плод впервые герою явила: смоквой священной его род людской называет; за что род Фитала владеет всегда нестареющей славой"» (1.37,1–2). На другом, дальнем Кефиссе близ Элевсина стоял erineos, или "дерево гнева", дикая смоковница.

Алтарь Зефира и Скир находились на этом берегу ближней речки. Возможно, местечко названо отнюдь не по имени прорицателя, а по "белому" зонтику, под которым жрица Афины вместе со жрецами Посейдона и Гелиоса стояла во время летнего праздника Скира. Афина и Гелиос были здесь всего лишь гостями, тогда как Посейдона в этих краях чтили с незапамятных времен. Вообще по эту сторону речки верховным богом являлся Посейдон, а по ту сторону — Плутон, именовавшийся тут Зевсом Мэлихием, "милостивым, потому что в мистериях он изменяет закосневшие душевные формы. Впрочем, это наше предположение, и только.

На общедоступном празднике Скира (на Троицу, 2 июня) женщины тоже надевали миртовые венки и блюли половое воздержание. Во время этих торжеств они "зачинали" то, что семь месяцев спустя, на Леней (6 января), рождалось в образе мальчика Диониса и в тот же день вырастало в юношу. На Скиру же эти невесты продевали сверху вниз сквозь свои одежды живую змею — в честь Диониса как сына Персефоны, рожденного в Гадесе; так происходило зачатие. Боги — дети семимесячные, недоношенные. Речь здесь о доступном для всех пути, который идет вместе с солнцем, за всадником Кастором. Тайный путь мистов — против хода солнца и под водительством другого Близнеца, Полидевка, — тоже продолжался ровно семь месяцев, с 24 апреля через март-февраль до Великих мистерий в октябре. Каждый начатый месяц принимается в расчет.

На мосту через первый Кефисс Деметра высылала навстречу мистам свою служанку Ямбу, которая носит то же имя, что и насмешливые стихи, ямбы; орфики называли служанку Баубо, "мамаша Брюхо". Некогда в жилище Келея девушка Ямба фривольными речами и танцами развеяла цепенящую скорбь богини. Теперь на мосту Ямба бесстыдно задирала перед мистами свое платье. И как некогда богиня рассмеялась и выпила кикеон, хотя гнев ее не вполне еще обернулся милостью, так и мисты, задолго до таинств, нарушали свое молчание, пели песни и пили из кувшинчиков кикеон.

Мистериальные действия Ямбы на мосту поясняет история о Геракле, бытовавшая в беотийской Феспии: "У Феспия было 50 дочерей, и с ними со всеми в одну и ту же ночь сочетался Геракл, со всеми, кроме одной, которая одна только не пожелала сойтись с ним. < Разгневанный на нее> Геракл наказал ее тем, что осудил ее на всю жизнь остаться девушкой и быть жрицей в его храме"[142]. Геракл выступает как божество; сорок девять дочерей Феспия — непосвященное человечество. Мисты же искали близости девственной дщери, в итоге — близости Коры-Персефоны. Ведь и Кора обретает свою силу в нижней части тела, когда физическое его воздействие почти незаметно. Элевсинские мисты получали указание на эту тайну сил уже посредством обряда в Элевсинионе, когда "брали в руки содержимое корзин". Элевсинский иерофант, опасаясь возможной победы телесного, пил после Первой оргии разбавленный сок болиголова, чтобы не потерять твердости в Третьей оргии. Благодаря этому и голос его приобретал надлежащее мальчишеское звучание, и его справедливо звали "краснопевцем" — евмолпом.

За мостом процессия мистов делала первую остановку, возле упомянутого алтаря подземного властелина — Зевса Мэлихия, "милостивого". Эта остановка была программной для всей мистерии. Павсаний сообщает: "Если перейти Кефисс, то увидим древний жертвенник Зевса Милостивого. На нем Тесей получил от потомков Фитала очищение, после того как он среди других разбойников убил и своего родственника со стороны Питфея, Синиса [Синила. — Н.Ф.}" (1.37,3).

Спустя четыре дня, 23 боэдромиона, город приносил этому Мэлихию белую овечью шкуру, вроде той, на которой основатель города сидел, принимая искупление. Пока бог гневался, он звался Maimaktes ("бурный"), отсюда и название месяца — "маймактерион" (ноябрь). "Гнев" и "милость" у него, как и у Реи, соотнесены с погодой в году (в отличие от Деметры). В мистерии его милость от этого не зависит. Если говорить о временах года, то публично бога умиротворяют Крещенье и карнавал. В открытом культе его умиротворяют искупительные животные жертвы, то есть жертвы всесожжения. Мэлихия изображают с Плутоновым рогом изобилия и с телом как у огромной змеи[143]. Он отец рожденного Персефоной в образе змеи первого Диониса, которого титаны при его первом превращении в тельца растерзали на части. После этого растерзания (в октябре) отец гневается в ноябре и декабре под знаком Скорпиона и Стрельца, пока благодаря рождению сына во время Леней, под знаком Водолея, не начинает сменять гнев на милость. Этот умиротворенный подземный Зевс — Сотер, "спаситель". Зевса Олимпийского так не называли никогда, однако благосклонный отец глубин может открыто, как бы в первом ослаблении, именоваться Водолеем, или Посейдоном.

В связи с этим Павсаний приводит сказание: "У феспийцев в городе есть медная статуя Зевса Саота (Спасителя). Предание <…> таково: некогда их город опустошал дракон; бог приказал давать дикому чудовищу каждый год одного из юношей, на кого падал жребий. <…> но когда жребий пал на Клеострата, <…> он сделал медный^{35} панцирь, на каждой пластинке которого был загнутый кверху крючок. Надев этот панцирь, он добровольно отдал себя на пожрание дракону, исполненный решимости, отдав себя, погибнуть самому, но погубить и чудовище. За это, говорят, Зевсу дано было наименование Спасителя (Саота) (IX.26,7–8).

Железный панцирь указывает на то, что бог войны Арес играл в мистериях весьма важную вспомогательную роль. О металлах, их иерархии и мистериальных задачах мы говорили выше: Арес и железо всегда выступают сообща. Для нас главное тут — дракон, змея, которая живет в земле и, побежденная мистом, оказывается Сотером, Спасителем, что владеет силами преображения. Все боги и полубоги, имеющие доступ в Гадес, могут быть "спасителями", кроме Гефеста и самого Гадеса; в первую же очередь это — подземный отец с рогом изобилия, который не царит над сущим миром, как Олимпийский Зевс, страшась гибели и преображения; это Плутон, владыка возможностей, вечно "богатый". Ему одному ведомы торные пути и для виновных, взыскующих искупления, и для мистов, молящих о высоком преображении, то есть об оббжении. Олимпийский Зевс при свете дня держит неумолимые весы судьбы, он справедлив; подземный же Зевс способен оказать милость, умеет прощать, то есть преображать.

При метаморфозе исходный образ не должен просто уничтожиться, скорее, его нужно умело и бережно, часть за частью, орган за органом, перестроить для высокого служения. О том, чтобы исходный образ не разрушился, в таинствах заботился Аполлон. Он защищал прекрасное тело Гектора от увечий, когда Ахиллес волок его за колесницей. В ослабленной форме Аполлон как небесный врачеватель Пеон выполняет ту же службу, "заговаривая" волшебным словом, каковым и является его имя, и тем излечивая все раны богов[144]. В обиходе волшебное слово "пеан", или "пеон", считается достойным приветствием Аполлона. Противоположной ему силой является метаморфоза, преображение, подвластное Дионису-Иакху, которого приветствуют "иэ-иэ-иэ-Иакх". Когда оба эти волшебных слова сливаются, можно ждать безопасного, здорового посвящения.

Павсаний рассказывает далее о восхождении на Пеструю гору: "Тут же есть <…> могила Мнесифея; говорят, что он был прекрасным врачом, и ему приписывается посвящение статуй, в числе которых есть и Вакх [Иакх. — Д.Л.] " (1.37,4). Иакх — это мистический Дионис, мальчиком следующий за мистическим отцом Мэлихием. У этой могилы корифей запевает песни, а мисты в ответ восклицают: Иакх, иэ-Иакх!" В дифирамбах восхваляли деяния и страсти тех героев, жизнь которых таила в себе участь Диониса. Одну из этих песен, как сообщает Геродот, одинаково любили и эллины, и варвары, считая ее древнейшей из всех, — песнь о безвременно умершем юноше Лине, чье имя напоминает об эфемерной красоте распускающихся в июле голубых цветов льна. Геродот: «[В Египте] на пиршествах у людей богатых после угощения один человек обносит кругом деревянное изображение покойника, лежащего в гробу. <…> каждому сотрапезнику показывают эту фигуру со словами: "Смотри на него, пей и наслаждайся жизнью. После смерти ведь ты будешь таким!" <…> Среди других достопримечательных обычаев есть у них обычай исполнять одну песнь Лина, которую поют таюке в Финикии, на Кипре и в других местах. Хотя у разных народов она называется по-разному, но это как раз та же самая песнь, которую исполняют и в Элладе и называют Лином. <…> На египетском же языке Лин зовется Манерос. По рассказам египтян, это был единственный сын первого египетского царя. Его безвременную кончину египтяне чествовали, [прославляя] жалобными песнями, и эта [песнь] была сначала их первойри единственной жалобной песнью»[145]. Но первым царем Египта считался бог Осирис, затем царствовал его сын Гор. Эллины воспринимали Осириса как мистического отца и видели в нем своего Плутона, а Гора, мистического сына, толковали как младенца Иакха. И, воспевая Лина, помышляли о Дионисе-Иакхе.

Жалобные песни с припевом о нежных голубых цветочках льна были известны не только о Лине, но и о безвременно ушедшем Аттисе и Адонисе. Сирийские женщины оплакивали Адониса в июле. Тень Лина еще жива у Новалиса: его Генрих фон Офтердинген в доме своих родителей в Эйзенахе видит сон о "голубом цветке" — своей мистовой цели. Само имя Лин ("лён") древнее этого образа и идет от сирийского возгласа над мертвым Адонисом: ай-лену! — "увы нам!". Эллины приняли чужие слова за имя собственное: Айлинон, аи Линон, тон Линон, — одновременно памятуя и о голубом цветке льна. Подобным же образом Геродот превратил скорбное египетское восклицание над мертвым Осирисом "маа-на-хра" в надуманное имя "Манерос", просто он не нашел в родном языке подходящего созвучия вроде "ай-лену" — Лин, "лён".

Лин у эллинов считался сыном Аполлона или Гермеса. Многие полагали, что отец мальчика — Посейдонов сын Амфимар, "угасающий". Все боги почитали Лина, ведь он первый из людей спел такую песнь. Лишь Аполлон разгневался и убил мальчика. С тех пор Музы оплакивают его[146]. Легендарный певец Олен дал богине Гекате прозвище Евлинос. Тем самым он чуть ли не выдал мистерию, ибо мало-мальски сведущий человек мог услышать в этом "благо, во смерти".

Далее Павсаний рассказывает: "Около этой дороги выстроен небольшой храм Киамита (бобового). Я не могу точно объяснить, стал ли этот человек первым сеять бобы или это прозвище приписано какому-либо герою, как их родоначальнику, так как открытие бобов никак нельзя приписать Деметре: тот, кто уже знаком с элевсинскими таинствами или читал так называемые орфические гимны, знает, о чем я говорю" (1.37,3). Павсаний совершенно напрасно напускает таинственности — по открытым обрядам любой афинянин знал, что владыкой столь популярных в народе бобов был Аполлон. Ели их всегда в его осенние праздники по седьмым числам боэдромиона и пианепсиона, когда солнце находилось в Весах и Скорпионе. В период возникновения этого обычая во II тысячелетии солнце, однако же, стояло по этим дням в Скорпионе и Стрельце. Павсаниевская ссылка на Элевсинии и орфические гимны ничего нового нам не дает, разве только что там, как вообще нередко в таинствах, вино, мясо и бобы были под запретом. Важно другое: Павсаний связывает с мистериями не гомеровские, а скорее орфические гимны. По поводу того, что бобы не имеют касательства к мистериям, Павсаний позднее сообщает из Аркадии: "У жителей Феней есть храм Деметры, называемой Элевсинской. В честь этой богини они совершают мистерии <…>, ведь и сюда пришла в своих блужданиях Деметра. Те из фенеатов, которые приняли ее гостеприимно в своем доме, получили от богини в подарок семена стручковых растений, только бобов она им не дала. По этому поводу у них есть тайное священное сказание, в силу которого у них считаются нечистыми семена бобов" (VIII.14,8 —15). Сказание это Павсаний не приводит. Пифагор также не допускал употребления бобов в кругу своих учеников, во многом напоминавшем мистериальную общину. Эти плоды принадлежат Аполлону, закрепителю внешнего образа. В остальном пропитание — сфера Деметры, как подчеркивает Каллимах в своих гимнах к этой богине на примере обжоры Эрисихтиона, "того, на кого гневается Земля". Другие боги действуют избирательно: Дионис с вином и древесными плодами, Афина с оливой и Аполлон, особенно через свою подземную тень, Гиакинфа, с бобом.

Мистам вообще нужно было преобразить низшие силы своей натуры в высочайшие силы духа. Если перед таинствами Деметра посылала на мост свою непристойную служанку Ямбу, то в самих мистериях она требовала целомудрия. Если Вакх обычно поощрял к вкушению мяса и вина, то его небесный образ Иакх строго-настрого запрещал в мистериях и то и другое. Пифагор в жизни называл себя сыном Аполлона, но немногочисленный круг своих учеников лишал именно Аполлонова плода — бобов. Вот и Аристофан в комедии "Лягушки", написанной в 405 году до Р.Х., противопоставляет душам непосвященных, которые живут в Гадесе, как лягушки в болоте, блаженных мистов в Элизии. Гадес и Элизий — одно и то же место, которое как Гадес воспринимается сугубо душевно, а как Элизий — возвышенно-духовно. Аристофан заставляет Геракла и Диониса вкупе со слугой и ослом стучать в двери Плутона. Служанка Персефоны приглашает их зайти и предлагает отведать бобовой каши[147], с той же остроумной иронией, которая заставила Гераклова раба в ту эпоху, учуяв запах горящей поросятины, надеяться на жаркое. Лишь тот, кто сведущ в мистериях, здесь посмеется. Вино, мясо и бобы для элевсинских мистов были под запретом уже при подготовке.

Богу Аполлону посвящены три остановки на Священной дороге: 1) уже упомянутый храм бобового бога, 2) храм наверху, на Дафне, и 3) место очищения у Рэт. Павсаний описывает перевал Дафне так: "Тут же есть святилище, в котором находятся изображения Деметры и ее дочери, а также Афины и Аполлона. Вначале это святилище было сооружено только в честь Аполлона. Вот как это было: говорят, что <…> Кефал [голова. — Д.Л.], как изгнанник, жил в Фивах, бежав из Афин вследствие убийства жены своей Прокриды [сухая смоква как символ низких телесных сил. — Д.Л.]. В десятом колене <…> потомки Кефала, отплывши в Дельфы, вопросили бога о (возможности) возвращения в Афины. Бог прежде всего велел им принести жертву Аполлону в том месте, где они увидят бегущую по земле триэру. Когда они были у так называемой горы Пойкилы, им явился дракон, спешно уходивший в свою нору; и вот они приносят жертву Аполлону в том месте; когда они после этого пришли в Афины, то афиняне сделали их своими согражданами" (1.37,4).

Аполлон здесь символизирует важнейшую для всяких таинств мегаморфозу низких сил в высокие. Как в Дельфах, так и на Дафне подземным отражением Аполлона была змея, или дракон. Супруги Кефал и Прокрида обозначают естественное противоборство верхних и нижних сил тела. Только с оживлением нижней силы можно ожидать, что таинства будут успешными; вместо сухой смоквы, сплошь состоящей из семян, появляется оккультная — здесь: сокрытая в норе — змея.

На перевале мисты вспоминали мифическое происшествие с Аполлоновым треножником в Дельфах, которым завладел Геракл. Поскольку Аполлон не дал герою ответа на вопрос, где он найдет искупление кровавой вины, Геракл сам сел на треножник и услышал: "Искупление дарует Элевсин". "Геракл и Аполлон как-то поссорились из-за треножника; когда же они примирились, — пишет Павсаний, — то после этой ссоры они вместе построили этот город [Гифион. — Н.Ф.]; у них на площади есть статуи Аполлона и Геракла, а около них Диониса" (III.21,8). И в Дафне для мистов постоянно присутствовали эти трое: Аполлон как хранитель ясного сознания в береженом телесном образе; Геракл — Стрелец — как пышущий мощью укротитель жизни и таинств; Дионис как наставник на мистическом пути преображений.

Борьба Аполлона и Геракла за пифийский треножник

На северном склоне Пестрой горы Священная дорога сворачивает влево и вниз. На западе открывается морской простор и остров Саламин — едва ли не самый красивый в Элладе пейзаж. Великие Афины исчезли из глаз процессии мистов. Элевсин, тоже отсюда невидимый, еще далеко. Северные склоны пусты — ни поля, ни сада, только пастбища, по которым спешит с козами Пан. Там мисты вспоминают о "бушующей в горах" сестре Аполлона, девственнице Артемиде, которая делает глубже дыхание, расширяет грудь. Ребенком она, как поет Каллимах, просила у своего отца Зевса: "Горы мне все подари, а вот город — какой пожелаешь мне уделить; не часто его посетит Артемида"^{36}. Мисты воспевают "гортинскую нимфу, зоркую Бритомартис-оленеубийцу", которая таилась "то в укромах лесных, <…> то в болотных лощинах" и под конец "ввергнулась в море". Далекое море у Саламина напоминает путникам о спокойной, всегда приветливой матери Летб. Первая элевсинская оргия проходит в стихии ветра, Вторая — процессия как бы их предвосхищает — будет разыгрываться в воде.

Полдень. Между горами и морем Пан ищет свою возлюбленную Эхо. В долине для нее поставлена "часовня". Но он не может найти ее, зовет по имени, прислушивается. Сперва ответ доносится от ближайшей скалы, затем от далеких и все более дальних гор, будто она мчится по склонам резвее самой Артемиды. Вместе с Паном мисты благодарно поминают и его отца Гермеса, проводника мертвых и мистов.

Некогда двое греков сидели здесь слева от дороги, возле горы, а перед ними, в долине и на море, разыгрывалась великая история. Тогда, в 480 году до Р.Х., в этот самый день 19 боэдромиона, кипело морское сражение при Саламине. Аттика обезлюдела, жители укрылись на острове, ожидая, что принесет им богиня случая Тюхе — счастье или беду, ибо война коварна. Эти двое служили персу Ксерксу, который восседал дальше влево, на западном склоне горы, откуда он наблюдал за битвой в морском проливе. Писцы усердно записывали его слова — похвалы и укоры воинам, чтобы позже те получили награду или наказание. Упомянутые же двое были греками из царской свиты; Геродот пишет о них вот что: «Дикей, сын Феокида, афинский изгнанник, бывший тогда в почете у персов, рассказывал: когда войско Ксеркса опустошало опустевшую Аттику, ему как раз пришлось быть вместе с лакедемонянином Демаратом на Фриаспийской равнине. И вот он увидел поднимающееся от Элевсина облако пыли, как бы от трех мириад человек. Оба они пришли в изумление: какие это люди могли поднять такое облако пыли? И вдруг послышались звуки голосов, которые показались им ликующей песней хора мистов. Демарат, который не был посвящен в Элевсинские мистерии, спросил Дикея, что это за звуки. А тот отвечал: "Демарат! Ужасная беда грозит царскому войску. Аттика ведь покинута жителями, и совершенно очевидно, что это голос божества, которое идет из Элевсина на помощь афинянам и их союзникам. И если [это облако пыли] обрушится на Пелопоннес, то это грозит опасностью самому царю и его войску на материке; если же оно обратится на корабли у Саламина, тогда под угрозой царский флот. А празднество это афиняне справляют каждый год в честь Матери и Коры, и всякий афинянин или другой эллин, если пожелает, принимает посвящение в таинства. Звуки же, которые ты слышишь, — это ликующие песни (хора) на празднике". <…> А пыль и звуки голосов превратились в облако, которое, поднявшись вверх, полетело на Саламин к эллинскому флоту. Тогда Демарат и Дикей поняли, что флоту Ксеркса предстоит гибель» (VIII.65).

Видение говорит о трех мириадах людей, которые кричали "Иакх!" на Фриаспийской равнине. Более поздние толкователи полагали, что это была тридцатитысячная или просто огромная толпа мистов. Но элевсинский Телестерион в ту пору имел размеры 20 х 20 м. Видение могло лишь указывать, что элевсинские богини защитят всех сражающихся афинян, число которых и вправду составляло около тридцати тысяч.

За свою более чем двухтысячелетнюю историю Элевсинии, как известно, не состоялись лишь трижды: в 480 году до Р.Х., о котором только что шла речь; в 335 году до Р.Х., когда Александр Македонский стер Фивы с лица земли и в Аттику хлынули беженцы, и наконец в 166–173 годах от Р.Х., когда костобоки разрушили святилище. Навсегда Элевсинии погибли в 396 году после нашествия Алариха, короля вестготов.

В шуме и тучах пыли Павсаний вместе с нами покидает Пеструю гору и достигает побережья на юго-западной оконечности Рарийского поля: "Дальше есть [как следующая остановка. — Д.Л. храм Афродите и перед ним стена из белых камней [у Фрэзера: "из необработанных камней". — Н.Ф.] " (1.37,4). Об этом — судя по стене — очень древнем культовом центре Афиней Навкратийский, творивший около 200 года от Р.Х., в своем "Пире софистов" (XIII,590) рассказывает, что во времена Александра художник Апеллес был вдохновлен здешним ландшафтом к созданию знаменитейшей своей картины "Афродита, выходящая из моря", которую он написал для святилища Асклепия на острове Кос; оттуда император Траян перевез картину в Рим, в храм Гая Юлия Цезаря и его прародительницы Венеры.

Афродита выходит из моря

Афродита — из числа великих морских богинь, а ведь таковы и титанида Тефида (или Тефия), супруга Океана, древняя, как Стикс, которым клянутся боги; и Рея, супруга Кроноса, которая в архаические времена была опять-таки связана с Посейдоном; и Амфитрита, (по Гомеру) супруга Посейдона; и Лето, зачавшая от Зевса двух детей — Аполлона и Артемиду; и Фетида, которая бы родила от Посейдона или от Зевса грядущего божественного владыку мира, если бы Зевс не принудил ее вступить в брак со смертным "мужем из глины", Пелеем — вторым Адамом, — от которого она родила Ахиллеса. "Пенорожденная" Афродита — дочь Кроноса, а значит, титанида — легко вошла в круг много более молодых олимпийцев и даже позволила Аресу тешиться иллюзией, что он может стать ей мужем.

У предвечной Тефиды на реке Стикс живут пряхи судьбы. Кто хочет узнать — а узнать можно только в мистериях, — тот услышит, что Афродита одна из них, и самая могущественная. Об этом знали уже мисты на поле в Аграх. Тефида властвует околоплодными водами эмбриона, Рея — всеми процессами становления, Амфитрита "объемлет" вместе с Посейдоном все воды внешнего мира; человеческое тело подносит ей свои соки. Летб присутствует у человека в спинномозговой жидкости; ее сын Аполлон через верхний отдел позвоночника обеспечивает прямохождение; его сводный брат Гермес, рожденный от земной девушки Майи, властвует поясницей и действует через подвижные ноги. Сестра Аполлона Артемида творит в дыхании и речи; мать Ахиллеса Фетида — в сукровице; ее подзащитный Дионис — в алой крови, где и бог огня Гефест находит свою вторую кузницу.

Когда Посейдон, Гера и Афина приковали владыку Зевса к трону, Фетида привела на помощь сторукого великана[148]; возможно, питательным соком в крови она восстановила подвижность сознания в Зевсовой голове. Но то, что действует на сыворотку крови из эмбриональной первичной почки, а затем через очищающие. почки, — это Афродита. Вновь и вновь она возрождает прекрасный образ, ярче всего в ходе поколений, равно как и в новых инкарнациях. Для мистов она своими украшениями возвышает образ, поднимая его над природой. Но подобно тому, как в жизни боги поставили человеку условием преуспеяния труд в поте лица, так эта богиня в таинствах ставит условием обретения ее прекрасного убора, то есть оккультных органов, — боль. Масштаб этому задает мистическое воспитание чувств через "настрой" — "страсть, пафос (pathos) О пафосе заботится Семела.

Перед образом воспаряющей над морем Афродиты как будто бы достаточно ощутить сладостный настрой удивления и восторга; но этого мало, необходимо также страстное ожидание, которое сменяется горькими чувствами. Нарастающую боль Гомер изображает как раны богов в битве на Скамандре[149]; в Элевсиниях такова была целенаправленность Второй оргии.

От бычьего пастуха Анхиза у Афродиты родился "блистательный" и славный сын Эней, как у Фетиды от Пелея — Ахиллес. Обе эти богини через связь со смертным узнали и "великое горе". Поэтому Афродита перетолковала имя "лучистого" Энея в "приносящий горе": "Имя же мальчику будет Эней, потому что в ужасном горе [ainon achos. — Д.Л.] была я, попавши в объятия [Анхиза. — Д.Л.] смертного мужа"[150]. Мисту должно самому нести божественное горе.

Когда Фетида через Пелея узнала такое же горе, она оставила супруга. Но когда мисты чувствуют божественное горе, боль придает им и толику божественного величия. В новое время ярчайший пример тому — капитан Ахав из романа Германа Мелвилла "Моби Дик" (1851)[151].

От храма Афродиты процессия направляется на север — по косе мелководного залива к "ручьям", Рэтам. По-гречески у этого слова есть множественное число, так как обозначает оно "потоки" отлива и прилива. Во времена Солона Рэты служили границей между землями Элевсина и землями Афин. Предание связывает "ручьи" с битвой: древний афинский царь Эрехтей ("рожденный землею") и элевсинец Иммарад, чье имя — сопряженный со смертью эпитет Вакха, вступили там в бой и оба погибли, как и древнейшие спутники Афродиты Кастор и Полидевк. Умирая, цари повелели, чтобы Элевсин подчинился Афинам, но чтобы лишь элевсинцы совершали Великие таинства. Такой совет дал призванный сюда Аполлон[152]. Вот почему Аполлон считался господином этого места и времени; по "призыву" (Ьоё) царей дельфийский бог примчался "бетдм" (dromos) — отсюда и название месяца таинств: боэдромион. От более древней эпохи дошло сказание о битве царей у первого Кефисса возле Афин, по случаю которой Додонский оракул обнародовал прорицание. В VIII и VII веках важнейшим в Элладе стал Дельфийский оракул. Элевсин же был присоединен к Аттике только в VII веке, и новую границу блюли Дельфы, а не Додона.

О Близнецах на Рэтах писал еще Гёте в "Фаусте" (ч. II). Это мелководье он называет "Елевсинскими болотами"; неутомимый кентавр Хирон рассказывает о них своему всаднику Фаусту, когда везет его на этот раз не в Элевсин, а через фессалийскую реку Пеней к провидице Манто, чтобы она посвятила его в своей пещере под горою Олимп. Фауст спрашивает сначала о Геракле, а потом о Елене, которая была человеческим отражением Афродиты. Хирон отвечает:

За такими разговорами Хирон прискакал к Манто, которая приветствует всадника Фауста:

Так было и с аттическими мистами на Рэтах.

Павсаний сообщает об этом месте следующее: «Так называемые Рэты (Соляные озера) похожи на реки только тем, что они текут, так как вода у них столь же соленая, как в море. <…> Говорят, что Рэты посвящены Коре и Деметре и что рыбу ловить в них можно только [элевсинским. — Д.Л.] жрецам. <…> По ту сторону Рэт первым обитателем был Крокон; то место, где он жил, еще и сейчас называют "дворцом" Крокона» (1.38, 1–2). Через "ручьи" еще в VII веке был перекинут узкий деревянный мостик, Лишь император Адриан в 129 году, а может, и раньше, в 112-м, построил там каменный мост для повозок. С той поры сановные афинские дамы могли доехать прямо до самого священного участка в Элевсине. А прежде по крайней мере отсюда все мисты шли пешком. Свита — молодые конники, — возможно, переплывала Рэты или скакала в объезд, по берегу мелководья; так или иначе, они и дальше светили процессии факелами. Мисты использовали мостик два часа, совершая описанный ниже обряд.

Сначала мисты еще раз очищались в море и отдыхали, пока их не призывали к мосту. В Элевсине, как подтверждают надписи, был особый жрец — гидрон ("водный учитель"); он-то и стоял за мостиком Кроконидов. Здесь каждому мисту на правое запястье и левую щиколотку повязывали kroke — красную шерстяную нить. Она должна была защищать от дурных влияний и одновременно служила опознавательным знаком.

Вместе с Керени[153] мы реконструируем ход событий следующим образом: мисты поодиночке переходят через мостик. На той стороне их ждет "внук Крокона", который спрашивает о подготовке. Каждый отвечает: "Я постился, пил кикеон" и т. д., по обряду в столичном Элевсинионе. После этого миста наделяют двойным кгоке. Нечто похожее Павсаний сообщает о Мантинее: "У края горы находится храм Посейдона Покровителя Коней <…>. Есть предание, что в древности этот храм выстроили в честь Посейдона [великие (мифические) храмовые и придворные строители. — Д.Л. Агамед и Трофоний, использовав как материал дубовые стволы, скрепив их друг с другом. Чтобы преградить людям [а также мертвым и ду" хам. — Д.Л. вход в этот храм, они <…> протянули только [красную. — Д.Л. шерстяную нить <…>" (VIII.10,2–3).

Вечереет, теперь путь процессии сворачивает от побережья, ведет к стихии земли, точнее говоря, через свеже-вспаханные для посева октябрьские поля, называемые "триасскими" — по трезубцу владычествующего здесь Посейдона. Посредине находится "ток Триптолема", где в июне-июле шла молотьба; быть может, мисты несколько минут награждали друг друга ударами, чисто символически, как поступали в подобной ситуации и египтяне.

Уже при свете факелов, которые держали в руках сопровождающие процессию юноши-всадники, — тем самым при участии стихии огня — мисты подходили к другому мосту, окрестности которого Павсаний описывает так: "Около Элевсина протекает [второй. — Д.Л. Кефисс; его течение здесь гораздо сильнее, чем выше; около него (одно местечко) называют Эринеон ["смоковница гнева". — Д.Л. и рассказывают, что, когда Плутон похитил Кору, он спустился под землю именно в этом месте; у этого же Кефисса Тесей убил разбойника Полипемона [Уничтожителя. — Д.Л., по прозвищу же Прокруста [Растягателя. — Д.Л. " (1.38,5).

О месте схождения Коры в подземный мир у смоковницы гнева поет также V гомеровский гимн: "…вдруг раскололась широко почва Нисийской равнины" (17). "Илиада" упоминает Нису, где фракийский царь Ликург преследовал "питательниц буйного Вакха" (6,133). "Одиссея" помещает дерево гнева над водоворотом Харибды (12,103). Павсаний сообщает из лаконских Брасий: "Семела [в Фивах. — Д.Л., родившая сына от Зевса и уличенная Кадмом, была заключена в бочку вместе с Дионисом. Эта бочка была подхвачена волнами и, как говорят, была выброшена на эту землю; так как Семела не пережила уже всего этого, то они ее пышно похоронили, а Диониса, говорят, воспитали. <…> К этому жители Брасий еще прибавляют, что Ино, блуждая по земле, прибыла в их страну, а придя, пожелала стать кормилицей Диониса. Они <…> равнину называют садом Диониса" (Ш.24,3).

Поскольку корень слова "Дионис" звучит как "нис", ученые ищут nysseion oros повсюду там, где существовали плодовые сады. Смоковница гнева, однако, сюда не вписывается, ибо рядом с нею Кора спустилась к мертвым.

Об этом мосте ок. 500 года от Р.Х. писал византиец Гесихий, говоря о gephyris, или "шутках на мосту", что почтенным гражданам (мистам), когда они шли через элевсинский мост, приходилось молча выслушивать брань. Сами поношения и невнимание к ним считались отводящими беду. Впрочем, возможно, что слова Гесихия относились к возвратному пути уже "оббженных" мистов и имели в виду брань ради отрезвления, как полагаем и мы. Ибо и на римских триумфах чествуемый полководец в одеждах Диониса вынужден был безропотно выслушивать подобные поношения толпы. За мостом, возле жертвенника Триптолема, еще не дойдя до хороводной площадки, процессия достигает своей цели.

Далее на просторной площадке между Каллихороном, то есть Колодцем Прекрасных Хороводов, и храмом Артемиды открыто, как самостоятельный обряд, происходит пляска океанид. Сопровождавшие ее песнопения, возможно, каждый раз сочиняли заново, хотя содержание их менялось мало. До наших дней сохранился написанный в VII веке до Р.Х. V гомеровский гимн Деметре — особенно удачный образец такого рода песнопений.

У Колодца Прекрасных Хороводов

Оказав почести изображению божественного Иакха у жертвенника Триптолема, иерофант вместе с этим изображением, сопутствуемый жрецами, пересекал площадку для танцев и входил в ворота священного участка, которые тотчас закрывались. Юноши поодаль расседлывали коней, а затем, с новыми факелами, пешей цепочкой окружали хороводную площадку между колодцем Деметры и храмом Артемиды; если цепочка была коротка, ее удлиняли красным канатом. Вокруг толпились мисты. На большом алтаре перед храмом, в северо-западной части площадки (нетрадиционная ориентация для храма и алтаря!), жрецы, первый из которых именовался эпибомий, или "тот, что у алтаря", разводили жаркий костер и бросали в него пеллны — жертвенные лепешки в честь "обеих богинь". Животных жертв здесь уже не приносили. Во время таинств действовало правило Кекропа: не приносить в жертву ничего, что имеет душу.

Открытая площадка для танцев перед священным участком, построенная Писистратом, была больше и красивее всех существовавших до и после нее. По окончании персидских войн священный участок был расширен, а стены его укреплены; однако ради этого площадку урезали на треть. Хороводы сократились. Элевсинцы ежегодно наслаждались этим продолжительным публичным зрелищем, но афинским мистам, которые располагали весьма ограниченным временем, сокращение хороводных обрядов было на руку. К тому же значение танца вообще падало. Когда в VI веке из него родилась драма, он с его безмолвной древней стилистикой стал еще менее понятен. Впрочем, и в новой драме хор обращался к танцу куда чаще, нежели, как правило, полагает наш современник.

Еще и в VII веке перед мистериями, как свидетельствует Аристофан в "Лягушках", молодые неофиты, уроженцы Элевсина — все в девичьем платье, — непременно участвовали в культовых танцах. Не в пример афинянам, они не совершали долгого утомительного перехода и могли начать в нужное время. В архаической древности, вероятно, порой уже сам танец вызывал желанный "созерцательный образ" — подтверждение тому минойские геммы. В ту пору хорошо подготовленные неофиты составляли хор, а двое жрецов или по крайней мере двое посвященных изображали богов. Но начиная с эпохи Солона (ок. 600 года до Р.Х.) мисты, в большинстве своем уже афиняне, стали зрителями, а танцевать доставалось хору элевсинских неофитов; когда же обряд на священной территории был расширен, к ним присоединились семнаддаги-восемнадцатилетние элевсинские девушки, и танец стал целым представлением. Но в роли богов по-прежнему выступали жрецы или тщательно подготовленные посвященные.

Юноши в девичьем платье или девушки (в идеале "пятьдесят дочерей Океана") плотной цепочкой медленно обходили колодец Деметры, затем размыкали круг и в искрометном танце проворно разбегались по всему пространству площадки. Апулей называет это "пиррическим танцем"[154], сюжет которого — суд пастуха Париса о богинях Юноне (Гере), Минерве (Афине) и Венере (Афродите). О близких сюжетах сообщают и бронзовые таблички из до-дорического храма Аполлона в Амиклах. Тамошний миф ведет начало из II тысячелетия, таблички возникли около 500 года до Р.Х. Аполлон изображен рядом с юношей Гиакинфом, своим отражением в подземном Гадесе; далее Персей и Тесей.

Что до сопровождающих танец текстов, то элевсинские поэты имели достаточно широкий выбор тем. Необходимое содержание можно почерпнуть в V гомеровском гимне. Возможно, со времен Солона им и ограничивались; если существовал запас времени, мистерия готовилась постепенно. Тогда сначала в честь Афродиты танцевали Близнецы. Затем богиня производила на свет от пастуха Анхиза сына Энея. Вместе с Артемидой и Афиной она являлась царевичу-пастуху Парису, и в итоге становилось ясно, что здесь приводятся в движение первозданные титанические силы, вот так же, как у Еврипида:

У Аристофана в "Лягушках" хор мистов славит Элизий, светлое место в Гадесе, обитель блаженных, а затем и бога, который им предводительствует:

Под речитатив певца подробно вытанцовывался миф, связанный с этим местом. До наших дней сохранился гимн из 495 шестиарсисных стихов о страстях и деяниях богини Деметры. Судя по стилю, написан он в VIII или VII веке до Р.Х.

Песнь повествует: у Матери полей есть дочь по имени Персефона, а проще — Кора, "девушка". На Троицу она со своими подругами Артемидой и Афиной играет на цветущем лугу. Оттуда ее похищает Плутон и увозит в свой чертог, в Гадес. Там она делит с ним трон, становится царицей мертвых. Последний вопль ее достиг слуха матери — но больше Деметра ничего не ведает. Девять дней скитается она по земле в поисках дочери. На рассвете десятого дня Геката советует ей расспросить Гелиоса, всевидящего солнечного титана. От него Деметра узнает о похищении и об имени похитителя.

Разгневавшись на богов, допустивших злое дело, Деметра блуждает в мире людей, приняв облик древней старушки. Однажды вечером сидит она у городского колодца в Элевсине, и тут за водою приходят четыре дочери царя Келея ("дятла"). Старуха рассказывает им, что она была похищена с Крита разбойниками и в Южной Аттике сумела от них убежать, а затем, представившись нянькой, расспрашивает девушек о состоятельных городских семействах. Девушки обещают поговорить со своей матерью Метанирой, и вот та приглашает пришелицу няней к новорожденному сыну Демофонту.

Когда старуха входит, Метанира предлагает ей свое кресло, Деметра же предпочитает скамью, на которую служанка Ямба набрасывает овчину. Недвижно и печально смотрит богиня в пространство перед собою, пока Ямба балагурством и солеными шутками не вынуждает ее засмеяться. Царица угощает гостью вином, но старуха просит кикеон, напиток из полея и поджаренной ячной муки.

Нянюшка не дает своему питомцу ни молока, ни иной человечьей еды, однако младенец растет и крепнет. Метанира ночью подглядывает за старухой и видит, как та, словно факел, погружает ребенка в огонь очага. Царица вскрикивает от ужаса. А ведь не помешай она богине, та наделила бы мальчика вечной жизнью и молодостью. Теперь Деметра опускает ребенка на землю у очага и в гневе восклицает: "Жалкие, глупые люди! Ни счастья, идущего в руки, вы не способны предвидеть, ни горя, которое ждет вас! Непоправимое ты неразумьем своим совершила. Клятвой богов я клянусь, водой беспощадного Стикса, — сделать могла бы навек не стареющим я и бессмертным милого сына тебе и почет ему вечный доставить… В непреходящем, однако, почете пребудет навеки: к нам он всходил на колени, и в наших объятиях спал он. Многие годы пройдут, и всегда в эту самую пору будут сыны элевсинцев войну и жестокую свалку против афинян вчинять ежегодно во вечные веки…"[155]

Всю ночь Метанира и ее дочери в испуге молятся богине. Затем элевсинцы строят на холме священную обитель, Анакторон, Дом владычицы. Деметра во гневе и тоске удаляется в храм. Целый год не дает она взойти семенам, и наконец боги в страхе за все живое посылают Гермеса к Плутону — просить подземного владыку отпустить из мрака на свет похищенную супругу. Плутон отпускает Кору, но прежде дает ей проглотить крохотное зернышко граната.

Ликуя, Кора возвращается к матери. Та немедля вопрошает: "Дочь моя, [вкушала ль ты] в Гадесе пищи… Если ж вкусила, обратно пойдешь и в течение года третью будешь ты часть [июль — октябрь. — Д.Л.] проводить в глубине преисподней. Две остальные — со мною, а также с другими богами"[156].

Дочь рассказывает, как она с подругами, среди которых были ее девственные сестры Афина и Артемида, играла на лугу, собирая цветы, как Плутон похитил ее от них и как перед возвращением силой заставил проглотить зерно граната. Теперь она знает, что ей предстоит. К матери и дочери вместо давней подруги Артемиды присоединяется Геката; отныне она становится служанкою и спутницей Персефоны как владычицы Гадеса.

Зевс же посылает предвечную Рею, дабы она примирила свою гневную, одетую в черное дочь Деметру со всеми богами. И титанида успешно выполняет эту миссию. Гнев Деметры против богов унимается, а гнев против людей Деметра смиряет сама, установив священные таинства — teletai или orgia. В мельчайших подробностях наставляет она первого своего миста Триптолема, как надлежит праздновать эти оргии. И когда элевсинские правители под руководством Триптолема отправляют таинства, на полях вновь вырастает ячмень, более всего любезный богине. Вслед за Триптолемом первыми мистами были Диокл, Евмолп и Поликсен: «"Таинства ж в нем я сама учрежу, чтобы впредь, по обряду чин совершая священный, на милость вы дух мой склоняли". Так сказала богиня… "Об них [таинствах] ни расспросов делать не должен никто, ни ответа давать на расспросы: счастливы те из людей земнородных, кто таинства видел. Тот же, кто им непричастен, до смерти не будет вовеки доли подобной иметь в многосумрачном царстве подземном»[157].

Жрецы

Жалоба на Алкивиада в 415 году свидетельствует о трех главных жреческих должностях: верховном жреце — иерофанте, вестнике-глашатае и факелоносце. Плутарх сообщает текст этой жалобы: "Фессал, сын Кимона, из дема Лакиады, обвиняет Алкивиада, сына Клиния, из дома Скамбониды, в том, что он нанес оскорбление богиням Деметре и Коре: в своем доме на глазах у товарищей он подражал тайным священнодействиям, облаченный в столу, в какую облекается верховный жрец, когда являет святыни, и себя именовал верховным жрецом, Политиона — факелоносцем, Феодора из дема Фегея — глашатаем, остальных же приятелей называл мистами и эпоптами — вопреки законам и установлениям евмолпидов, кериков и элевсинских жрецов"[158]. Стоик и моралист философ Эпшсгет около 110 года от Р.Х. перечисляет тех же жрецов: иерофанта, керика и дадуха[159].

Живший в Сирии, Риме и Сицилии ученик Плотина, философ-неоплатоник и богослов Порфирий (232/4— 304/5) в своей утраченной работе о мистериях подробно комментировал чрезвычайно популярные начиная с II века от Р.Х. "Халдейские оракулы", так называемые "Священные слова". По свидетельству Евсевия[160], Порфирий ставил элевсинских жрецов наравне с богами: иерофанта наравне с демиургом, или творцом, — вероятно, Дионисом-Плутоном; дадуха наравне с Гелиосом; эпибомия наравне с богиней Луны Селеной, а иерокерика, или глашатая (вестника), наравне с Гермесом. Однако Порфирий никогда не бывал в Элладе и приводит не собственное свое свидетельство. Его ученик Ямвлих (250–330) в сирийском Апамее написал хорошую книгу "О египетских мистериях"[161], но не ссылался ни на Элевсинии, ни на иные греческие таинства, а просто отвечал на письмо о фундаментальных вопросах тогдашней религии платоников, которое Порфирий, его учитель, адресовал неизвестному жрецу Исиды и Осириса по имени Анебон. Об Элевсинских таинствах книга никаких свидетельств не дает.

Дадух

Иерофант

Иерофант, дадух и керик — вот минимум жрецов, при каком могли совершаться Элевсинские таинства. Кроме них было еще две жрицы — Деметры и Гекаты-Артемиды, для Персефоны же, являвшейся лишь в созерцании, особой жрицы не существовало. В будничной жизни это были жены главных жрецов или их близкие родственницы. Обряд могли исполнять только представители двух древних родов — Евмолпиды и Керики, и только они занимали эти должности. Из Кериков был не только открыто выступавший керик, но и храмовый факелоносец, или дадух. Жрица Гекаты при необходимости представляла также и Персефону. Деметра — Деметра Антея ("призрачная") — и Рея по культу и мифу были едины.

Что до второстепенных жрецов, то из них подтверждены свидетельствами: крокониды — гидран ("водный"), эпибомий ("алтарный") и литофор ("камненосец"), последний, видимо, как служитель бога Ареса. Из богов упоминаются Афродита, Гефест, Прометей, Геракл, Арес. На изображениях встречаются также Семела и Ариадна; из юношей-полубогов — Триптолем, Евбулей и Диоскуры. Всех их могли представлять жрецы, но не обязательно и, уж во всяком случае, не одновременно. Поэтому жрецов было гораздо меньше, чем богов и героев, известных в культе. Не в пример мифу, культ обходился с персонажами экономно.

Отрок очага

В Великих мистериях "отрок очага" был прислужником. Вместе с иерофантом ему дозволялось войти в Анакторон, где он клал дрова на низкий круглый очаг, столь любезный подземным богам; здесь он сохранился как домашний очаг микенской эпохи. В целом же пользовались детским ясновидением отрока, которое должно было пробуждать у взрослых способность созерцания. В обрядах требовался лишь один отрок; но — по крайней мере в римскую эпоху — отбирали сразу нескольких, видимо, чтобы наверняка отыскать мальчиков, одаренных ясновиденьем.

"Отрок очага" в свои восемь — двенадцать лет не нуждался в очищении. От Малых мистерий в Аграх он был освобожден, более того, ни под каким видом к ним не допускался. И о том, что происходило в элевсинских дворах, дети не ведали. Взяв с мальчиков обет молчания, их заранее отводили в Дом посвящений, и одному немедля давали в Анактороне указания касательно его обязанностей. Пока нужды в нем не возникало, он сидел там, скрестив ноги, чтобы никому не мешать, а при удачном стечении обстоятельств увидеть, как действует верховный жрец — не только правильно исполняя обряды, но и вызывая реальные духовные свершения. Остальные мальчики размещались перед святая святых. Все они должны были быть отпрысками древних и знатных местных родов и иметь живых отца и мать. Лишь в эпоху Империи возникла довольно большая группа мальчиков и девочек из городской и имперской аристократии.

Ученик апостола Павла Дионисий Ареопагит (II в. от Р.Х.) рассказывает в своей биографии, как он служил "отроком очага". Ученый спор об авторстве сообщения нам безразличен, ибо так или иначе писал все это осведомленный современник: «Мои родители по афинскому обычаю и согласно жребию передали меня элевсинским жрецам, когда я был еще отроком, а вообще-то совсем ребенком, который очень любил играть. Так я, минуя необходимые для взрослых очищения, был посвящен в таинства — выполнял в Телестерионе священнодействия как домашний отрок — прислужник богинь. Однажды, когда я находился в храме (Анактороне), чистил и раскладывал по порядку святыни, вошел (афинский) архонт-басилевс. Видя мою старательность, он подозвал меня к себе и спросил имя и происхождение. Я ответил: "Я афинянин. Отец мой — благородный Сократ, и моя жизнь посвящена служению богам". Потом архонт говорил со жрецами. Позднее я узнал, что разговор этот касался моего воспитания. И в должное время меня действительно передали весьма опытному наставнику, который обучал меня всем наукам. Я узнал границы созвездий и время их появления, круговорот небесных сфер, прибавление и убыль солнечного и лунного времени, а также кое-что о ветрах, погоде, приливах й отливах. Помимо путей и воздействий звезд, узнал я и о причинах, по которым они могут отклоняться от своего пути. Так я (вместе с наставником) мало-помалу в должном порядке прочитал все труды астрономов и философов»[162].

Психологические процедуры, вызывавшие ясновидение отроков, нам из античных свидетельств не известны, но, благодаря златокузнецу Бенвенуто Челлини (1500–1570), мы располагаем сведениями из эпохи Возрождения. В своих воспоминаниях, сообщая о заклинании духов в римском Колизее, он пишет вот что: "В ту пору, как делают молодые люди, я влюбился в одну девочку-сицилианку <…>. Тем временем я предался всем удовольствиям, какие только можно вообразить, и завел другую любовь, только для того чтобы погасить эту. Привелось мне через некоторые разные странности завести дружбу с некоим сицилианским священником <…>. Случилось однажды по поводу одного разговора, что зашла речь об искусстве некромантии <…>, на каковые слова священник добавил: "Твердый дух и спокойный должен быть у человека, который берется за такое предприятие. <…> Если ты на это идешь, то уж остальным я тебя угощу вдоволь". <…> Мы отправились в Кулизей, и там священник, нарядившись по способу некромантов, принялся чертить круги на земле <…>. И вот он велел нам принести с собой драгоценные курения и огонь <…>. Когда он был готов, — он сделал в кругу ворота и, взяв нас за руку, <…> поставил нас в круг <…> затем приступил к заклинаниям, и длилась эта штука полтора с лишним часа <…>. В эту ночь нам никакого ответа не было. <…> Некромант сказал, <…> что он хочет, чтобы я привел с собой невинного мальчика. Я взял одного своего ученика, которому было лет двенадцать, и снова позвал с собой <…> Винченцио Ромоли; а так был у него близкий приятель, некий Аньолино Гадди, то также и его мы повели на это дело <…> затем этому моему Винченцио он поручил заботу о курениях и об огне <…> затем мне он дал в руки пентакул, каковой он мне сказал, чтобы я его поворачивал сообразно местам, куда он мне укажет, а под пентакулом у меня стоял этот мальчуган, мой ученик. Начал некромант творить эти ужаснейшие заклинания, призывая поименно великое множество этих самых демонов <…> Я, по совету некроманта, снова попросил, чтобы мне можно было быть с Анджеликой <…> обернувшись ко мне, некромант сказал: "Слышишь, что они сказали? Что не пройдет и месяца, как ты будешь там, где она". <…> С другой стороны мальчик, который стоял под пентакулом, в превеликом испуге говорил, что в этом месте миллион свирепейших людей, каковые все нам грозят; потом он сказал, что появилось четыре непомерных великана, каковые вооружены и показывают вид, что хотят войти к нам <…> Винченцио Ромоли, который дрожал, как хворостинка, хлопотал над курениями. <…> Мальчик спрятал голову между колен, говоря: "Я хочу умереть, потому что нам пришла смерть". Я <…> сказал мальчику: "Эти существа все ниже нас, и то, что ты видишь, — только дым и тень; так что подыми глаза". Когда он поднял глаза, он опять сказал: "Весь Кулизей горит, и огонь идет на нас". И, закрыв лицо руками, снова сказал, что ему пришла смерть и что он не хочет больше смотреть. <…> Аньолино Гадди <…>, чуть хотел тронуться, издал громогласную пальбу с таким изобилием кала, каковое возмогло много больше, нежели цафетика. Мальчик, при этой великой вони и при этом треске приподняв лицо, слыша, что я посмеиваюсь, успокоив немного страх, сказал, что они начали удаляться с великой поспешностью"^{39}.

Заклинания впоследствии и впрямь привели злато-кузнеца к его Анджелике, правда, вдобавок он совершил убийство. Для нас здесь существенно лишь использование визионерского дара ребенка.

Музыка

Критически настроенный к элевсинским обычаям отец церкви, римский пресвитер Ипполит ("J" 235 г.) цитирует гимн на смерть юноши — возлюбленного фригийской Матери богов Кибелы (эта мифическая пара вполне вписывается во Вторую элевсинскую оргию): «Аттиса хочу я воспеть, сына Реи, не трубами звонкими, не флейтой идейских куретов, но нежными звуками лиры Феба-Аполлона: "Э-у-а-н — как Пан, как и Вакх [поет], как пастырь светлых звезд"»[163].

Инструменты указаны очень точно: трубачи вполне могли играть во внешнем дворе при Первой оргии. Во Второй оргии, происходившей во внутреннем дворе, они уже не участвовали, там были слышны только струнные инструменты. Хороводы у колодца при необходимости сопровождались просто пением самих танцоров и их юных друзей. Если сопоставить порядок таинств с композицией крупных эпических произведений — а это и возможно, и плодотворно, — то "Илиада" еще допускает трубы в конце Первой оргии, в сочетании с громкими жалобами и боевыми криками (18, 219). "Одиссея" в том же плане упоминает крик ослепленного Полифема (9, 399). Далее в "Одиссее" речь идет только о мелодическом пении. Аполлоний в "Аргонавтике", которая описывает Вторую оргию как путешествие по Черному морю вдоль северного побережья Малой Азии, даже указывает, где именно Орфей оставил свою лиру на алтаре Аполлона, то есть когда замолкали и струнные инструменты (II, 929). После этого на острове Аретиада аргонавты использовали под конец Второй оргии в качестве инструментов бронзовые трещотки, точнее, за неимением оных громко бряцали оружием.

В микенской культуре существовала двойная флейта, простые струнные инструменты и трещотки, далее кимвалы — небольшие металлические чаши, которые при ударе друг о друга издавали высокий звон, — и барабаны. Нонн в своих "Дионисиаках" упоминает о ночном грохоте больших барабанов, символизирующих гром (7,349). В элевсинской Третьей оргии пользовались большою чашей с очень густым звуком. Аналогичный сосуд Софокл заставлял громыхать на сцене, когда "Эдип в Колоне" под раскаты грома навеки проваливался под землю.

Музыкальные инструменты в таинствах сопряжены с возможностями человеческого тела, сверху вниз: на первом дворе, где главенствуют стихия ветра и дыхание, играли трубачи. На втором дворе, где центральная роль отведена стихии воды и кровообращению (вкупе с нервами), можно было услышать струнные инструменты, а также кимвалы и трещотки. Тогдашние лиры и видом напоминали позвоночник с крупными нервами. Телестерион же оглашался только низкими звуками огромной чаши, словно ударяли в диафрагму.

Восприятие музыки у микенцев и у европейцев Нового времени совершенно различно. В какой-то мере нынешний европеец способен приобщиться к древнему ощущению музыки разве что в подземном храме Гроба Господня в Иерусалиме на пасхальных литургиях поместных православных церквей: малые интервалы и очень высокий регистр чистых певческих голосов — по контрасту с басами в русском церковном пении. Эта сохранившаяся от поздней греческой античности приблизительно 500 года от Р.Х. культовая музыка много более сходна с музыкой Элевсиний, чем рожденная на почве латинской церкви, а в эпоху барокко достигшая совершенства музыка трезвучия. Но еще греки последнего дохристианского тысячелетия обращали внимание, что высоким голосом поет один лишь иерофант. Этому-то речитативу, исполняемому необычайно высоким "бесполым" голосом, якобы напоминающим о предке Евмолпе, иерофант, или "краснопевец", и обязан своим именем.

Триптолемов устав и "крещение"

После хоровода мисты входили в высокие ворота, расположенные справа от колодца и сооруженные после персидских войн. Но открытый портик, остатки которого сохранились поныне, относится к римской эпохе. Все собирались на площади метров 40 в длину и метров 12 в ширину, за древними, теперь внутренними воротами, видимо, и здесь при свете факелов непосвященных молодых воинов. Пока еще ничего тайного не было — благожелательный римлянин Цицерон совершенно открыто просил выслать ему материалы об Элевсиниях[164]. Жрец-глашатай предупреждал: "Только иерофант вправе войти в Анакторон… Никому не дозволено называть иерофанта его мирским именем" и т. д. Если первый устав, объявленный в афинском Пестром портике, носил отчасти нравственный характер, то этот второй был сугубо культовым. Тот и другой в целом были менее значительны, нежели провозглашенные Моисеем у Синая ок. 1300 года до Р.Х. Десять заповедей (Исх. 20) и культовый Декалог (Исх. 34). Сходные уставы для подобных же мест упоминает Павсаний (VIII.37; 15,1–4) — вблизи аркадского города Акакесия существовало мистериальное святилище, в переднем зале которого табличка перечисляла культовые обычаи; прочтение этой таблички вслух составляло особый культ: "Около святилища Деметры Элевсинской находится так называемая Петрома — "творение из камня"; это два огромных камня, приложенных один к другому. Каждый второй год те, кто совершает мистерии, называемые ими Большими, открывая эти камни, вынимают оттуда письмена, касающиеся совершения этих мистерий, громко прочитывают их в присутствии посвященных и той же ночью вновь кладут их обратно. Я [Павсаний. — Д.Л.] знаю, что многие из фенеатов в очень важных случаях даже клянутся этой Петромой. На ней находится круглая покрышка, а в ней хранится маска Деметры Кидарии (со священной повязкой). Надев на себя эту маску во время так называемых Больших мистерий, жрец поражает <демонов, ударяя в землю> жезлом". Такое чтение изображено и на фресках Виллы мистерий близ Помпеи.

После чтения устава юноши с факелами исчезают. Неофиты — девушки и юноши раздельно — небольшими группами под водительством мистагогов входят в боковые калитки внутренних ворот. Центральная дверца предназначена Иакху. Прежде всего группа оказывается в помещении размером б х 3 м. Один из найденных там рельефов показывает высокую женщину, которая окропляет водой обнаженного отрока: богиня Геката "крестит" героя. Это, видимо, пережиток изначально единственного очищения, которое происходило в этом месте и на этом этапе, а при Солоне для афинян было перенесено к морю в Фалер, для элевсинцев же — на Рэты и таким образом удвоено. Каждый мист повторял перед жрецом или жрицей свой пароль: "Я постился, пил кикеон, брал кое-что из большой корзины и, подержав в руках, клал в маленькую, а из маленькой опять в большую"[165]. Жрец-гидран отвечал мужчинам, а жрица Гекаты — женщинам: "Отныне храни молчание". Мужчины при этом "крещении" снимали одежды и, как свидетельствует другой найденный там рельеф, затем на всю священную ночь оставляли обнаженным правое плечо. Покинув это помещение через внутреннюю дверь, мист попадал в темный первый двор.

В "Золотом осле" у Апулея девушка Фотида ("огонек"), служанка богатой фессалийской колдуньи, так выдает нам эту сцену: "Но я надеюсь на тебя [речь идет об "осле" Луции. — Д.Л. и на твою образованность и верю, что ты, как человек не только достойный по благородному своему происхождению, не только обладающий возвышенным разумом, но и посвященный во многие таинства, в совершенстве умеешь хранить святой обет молчания… сейчас узнаешь удивительные тайны моей хозяйки — из-за них-то ей повинуются маны, меняют свое течение светила, покоряются волей-неволей боги, несут рабскую службу стихии. <…> она самому солнцу грозила ввергнуть его в вечную темноту"[166].

Первая оргия: рождение и смерть

В первом дворе на "камне скорби" сидит Деметра в черных одеждах, закрыв лицо покрывалом. Камень находится справа от Священной дороги, последние тридцать метров которой проходят уже по закрытой территории под городским акрополем, затем она вливается в самый древний, некогда единственный двор, ставший в эпоху Перикла вторым, внутренним. Дадух ("факелоносец") — жрец Гермеса и собственно вожатый мистов — своими двумя факелами освещает богиню сзади. Перед нею, закутанная в один только черный плащ, молодая служанка Ямба. Верхний двор освещает стоящая слева, подле гермы, жрица Гекаты в черных одеждах; позади нее в полутьме еще выше слева на склоне холма — Гера и Афина, представленные их жрицами. На голове у Геры зубчатая корона с двенадцатью драгоценными камнями; Афина в шлеме, со щитом, эгидой и копьем. Справа вверху за храмом Плутона в холме находится древняя двойная пещера. Мисты собираются внизу на дороге, ближе к входу. Дадух поет скорбящей Деметре:

Богиня хранит безмолвие и не двигается, пока Ямба не сбрасывает плащ и обнаженная не начинает свой танец. Лишь теперь Матерь чуточку оживляется. Ямба танцует возвратный путь человека к его истоку. В верхнем дворе Гера и Афина делают несколько шагов вперед, чтобы тоже видеть танец, ведь Гера — покровительница телесной формы, Афина же — водительница мыслящих душ.

Ямба повторяет в танце летний путь Кастора с апреля по октябрь, о чем столетия спустя Нонн (390–450 от Р.Х.) пишет так:

Ямба танцует зачатие. Под конец и на губах Део появляется улыбка. А дадух все это время ревет, шипит, визжит "ЭВОЙ", пока мисты не подхватывают его крики.

В финале девушка Ямба, пав на колени, протягивает владычице яйцо. Рядом с богиней лежит дощечка с шестью-семью выемками, в которых насыпано различное зерно. В среднюю выемку Ямба и кладет яйцо. А старая богиня вновь улыбается — значит, можно продолжить действо. Деметра набрасывает на плечи нагой танцовщицы длинное белое одеяние. Дадух меж тем поет песнь небесному другу Диониса, жениху Ямбы:

Вместо одного корибанта быстро приближаются два юноши в коротких белых хитонах и рогатых шапках. Один из наружных ворот, второй — из внутренних. За вошедшим снаружи спешат козлоногие сатиры, дующие в двойные флейты. Второй юноша тащит следом красную веревку, за которую держатся двенадцать белых как мел обнаженных фигур, или "мертвецов". К ним присоединяются волколюди, их все больше и больше; далеко позади ковыляет некто в красно-буром одеянии, с клещами и двойным топориком-лабрисом — Гефест.

Дадух приветствует пришельцев:

Куреты танцуют сначала вокруг Деметры, потом замирают справа и слева от Ямбы. Гера и Афина встают за спиною Деметры. Три древних божества смотрят на трех грядущих. Гефест караулит за спиной юноши с красной веревкой; тот стоит перед Афиной.

Двенадцать "мертвых" поднимают веревку и окружают этих семерых. Сатиры и мисты остаются за пределами веревочного кольца. Только дадух по-прежнему стоит поодаль от семерки и много выше — перед гротом Гекаты. Дадух поет:

Гефест выпрямляется и своим топориком сбивает рогатую шапку с головы юноши из внутреннего двора, который ближе к нему. Пошатнувшегося поддерживают мертвые". Перед этим юношей Ямба танцует соответствующее целебное волшебство: "Рождение Афины из головы ее отца Зевса".

Дадух поет:

Афина возлагает на плечи и грудь девушки свою эгиду. В шлеме, с копьем и щитом богиня возвращается на верхний двор и уходит вправо, в пещеру. Гера следует за нею. Веревка двенадцати "мертвых" падает наземь. Деметра вновь одна. Волки подступают ближе. Снизу является древняя, плотно закутанная в покрывало титанида и, пятясь, уводит за собою Деметру и Ямбу. Мисты воспринимают эту группу как бабку, мать и дочь и стремятся за ними. И тут раздается грохот — впереди с холма на дорогу обрушивается каменная лавина. У всех перехватывает дыхание.

Пока мисты смотрят туда и прислушиваются, по знаку Гефеста волки связывают веревкой юношу, который остался без шапки, и оттаскивают его в опустевший теперь левый угол верхнего двора. Справа вверху из пещеры выходят Геката и Гера и жестом приказывают бичевать связанного. Волки срывают с него одежду. Высоченный парень, ставши позади гермы, держит юношу за руки перед нею, на весу; остальные волки хлещут его кнутами. Вначале он кричит, но мало-помалу, измученный, умолкает. Мисты внизу безмолвны. Флейт сатиров не слышно. Скоро, однако, большинство устремляется вослед диковинным трем женщинам. Последний взгляд — наверху перед гермой вместо бичуемого скелет.

Конец Первой оргии.

Междворье: побивание камнями

Прежде чем покинуть первый двор, дадух кричит неофитам: "Мужайтесь, мисты!" и поет:

Три Горы входят снаружи и ведут хоровод вокруг пустого трона Матери полей, затем исчезают во внутреннем дворе, в направлении Дома посвящений. За ними шагают "мертвые", сатиры и, наконец, мисты. Поскольку волки кусают сатиров, те пятятся, отбиваясь копытами и когтями, что для идущих следом мистов и определяет образ этой процессии.

На выступе холма появляется мужчина в бело-красных одеждах, с мечом: Арес. Изображающий его жрец зовется "камнебросатель" — литофор, или литобол, потому что вызывает каменную лавину. Он подходит к избитому юноше, развязывает его и накидывает ему на плечи свой красный плащ. Юноша — образ нового божества, как прежде Ямба с эгидой Афины.

Мисты находятся на последнем участке Священной дороги, "между дворами"; здесь сообща властвуют Арес, Геката и Деметра Антея. До Ареса и его нового спутника мисты видели рядом со скелетом Гекату. Новым у нее была шляпа с тремя киверами. Кивера расположены друг за другом — над лбом, ушами и затылком.

На закате святилшца император Марк Аврелий (170 год от Р.Х.) поместил в этом древнем пространстве храм императрицы Фаустины Младшей (130–176) как "новой Деметры". Если, отвлекаясь от злоупотреблений императорского культа, задаться вопросом, чтб составляло здешний праобраз, то ответ можно отыскать в орфическом гимне Деметре Антее, "призрачной", у которой в облике Гекаты на переходе во внутренний двор и ко Второй оргии меняется головное убранство: в междворье властвует метаморфоза, преображение.

Факелоносец воспевает шедшую впереди старуху:

Внемли, богиня, царица Антея, почтенная матерь

Всех — и бессмертных блаженных богов, и смертного люда,

Ты, кто некогда в муках бродила, ища и терзаясь,

Лишь в Элевсинской долине поста обретя разрешенье.

Ты и к Аиду пришла, к блистательной Ферсефонее,

Сопровождало тебя Дисавлово чадо святое,

Что донесло до тебя известье о Зевсовом ложе.

Ты родила Евбулея, богиня, средь мук человечьих,

Ныне молю, многочтимая наша богиня, царица,

К мисту, что свято тебя почитает, явись благосклонно!

У ворот внутреннего двора эта призрачная великая богиня оборачивается, привлекает к себе девушку Ямбу, распускает свою белую головную повязку и повязывает ее девушке так, что узел находится впереди и концы крылышками торчат над лбом. Ямба занимает место по левую руку от нее, старая же богиня как бы еще вырастает, быть может благодаря более высоким котурнам. При этом из-под, ее подола выбегает свинья, которую все гонят в первый двор и кричат, подхватывая крик сатиров: "Деметра, Деметра!" Их высокую силу вбирает Рея.

В воротах Горы избирают эту Рею своей владычицей. Под пестрым платьем этих трех мелькают черные одежды. Теперь в них можно узнать Мойр, бросающих жребий для всех живых существ. Ближе всех к ним стоит юноша под конской гривой, один из Близнецов. Геката в трехкиверной шапке отступает перед четырьмя великаншами в черном, остается у ворот; ее слуга Евбулей держится вблизи Гермеса. Прощаясь с Гекатой, Близнецы поют:

Четыре великанши — Рея и Мойры — оборачиваются внутрь двора; дадух светит им факелами. Мисты стройной чередой идут за ними, тут же толкаются волки, уже без сатиров. Иерофант меж тем испил разбавленного аконитового соку, чтобы истребить в себе силу сатиров, и благодаря такому напитку обретает на эту ночь необходимый по чину голос кастрата.

Конец промежуточной оргии.

Когда Гермес с четырьмя великими богинями и мистами вступает во внутренний двор, все поворачиваются лицом направо. Перед Телестерионом они видят двенадцать могучих колонн, несущих плоский фронтон Дома посвящений. У последней левой колонны садится Рея под конской гривой, в просторном траурном одеянье. Свои атрибуты — "яйцо и змею" — она покуда прячет; вместо них в правой ее руке — дельфин, в левой — белый голубь. За колоннами три Мойры ведут торжественный хоровод под скупые звуки лиры. Гера, стоя на заднем плане, у стены, наблюдает. Танцовщицы чтут Рею, снова и снова обходя вокруг нее. На нижних ступеньках перед Реей сидят на корточках юноша под конской гривой и Гефест, перед ними — волки. "Мертвые" перекрывают всю ширину лестницы красной веревкой.

Гермес велит второму юноше, закутанному теперь в красный плащ, Евбулею, стать чуть правее; совсем справа — Арес; девушка остается слева, поблизости от Реи. Освещают эту сцену "мертвые".

Кроме того, сюда призывают — Кроноса, Посейдона, Палемона и его мать Ино-Левкотею, Белую морскую богиню. Здесь властвует стихия моря. Сначала Гермес приветствует великанш за колоннами:

Внемля призыву, великанши убыстряют свой танец. Когда в проемах между колоннами на них падает свет, на седых головах вместо волос угадываются змеи. Шипение примешивается к нежной музыке струн и кимвалов. Старухи почтительно кружат хороводом вокруг Реи и Ямбы, Но Ямба в испуге зовет на помощь Евбулея.

Видя, что к ней приближается хромоногий Гефест, Гермес велит ему и как будто бы расположенной к обоим Рее держаться на расстоянии и призывает еще более могучего:

Девушка, которая, несмотря на спутников, похоже, вновь чувствует себя покинутой, поворачивается к Дому посвящений, откуда Гермес ждет появления Кроноса, дабы действо было продолжено. В полночь она призывает Ино, пестунью Диониса; ведь та заботилась об осиротевшем божественном ребенке, а впоследствии стала Белой морской богиней, Левкотеей. И девушка поет:

Глянув через плечо во двор, она зовет сына богини, Палемона, что ездит верхом на дельфине. Рея меж тем отпускает своего дельфина — он исчезает "в море", на внутреннем дворе. Ямба поет:

Когда Рея отпускает дельфина, девушка просит для себя голубя, которого богиня держит в другой руке, и получает его, преклонивши колена. Голубь трепещет в правой руке девушки, а она, незаметно спрятав левую руку под одеждой, делает себе сзади подобие хвостика. Подошедший Гефест держит у нее за плечами свой широкий двойной топор, будто крылья. Затем она встает и танцует, точно большая порхающая птица, — Рея в конце концов улыбается, глядя на эту новую голубку Афродиту. Старуха вынимает из-за пазухи змею, которую Ямба пожертвовала ей вместе с яйцом, и вкладывает девушке в левую руку! Яйцо она оставляет себе.

Стоящий слева кузнец вновь перехватывает инициативу, не в последнюю очередь песнью в честь бога этого двора, Посейдона:

При словах "конник, держащий в руках трезубец" Рея встает, как бы с отвращением бросает наземь атрибут Посейдона, конскую гриву, и входит в левую дверь Телестериона. Мойры следуют за ней. Гефест поднимает гриву, девушка же пением поднимает свою душу на более высокую ступень:

Из открытой для пяти старух двери Телестериона доносится тихая барабанная дробь. Снаружи, возле колонны, перед пустым сиденьем Реи, теперь устроился Гефест. Когда он шевелится, слышен звук большого барабана. Гриву Реи он показывает всем как символ его владычества на этом дворе. После песни Тефиде оба юноши под звуки лиры обходят вокруг девушки и поют Афродите:

Гефест и Арес в центре площадки пересекают их путь. Арес возлагает на голову Евбулея свой дубовый венок и вручает ему свой меч, после чего исчезает. Украшенный и вооруженный Евбулей выпрямляется во весь рост, будто только теперь окончательно пробуждаясь. Взмахивая мечом, он танцует вокруг девушки. Второй юноша следует за ним, обронив свой алый плащ. Кузнец поднимает плащ, вновь забирает себе, а взамен дарит меч и ему. Девушка отвечает танцорам:

После танца Евбулей оказывается справа, в одиночестве, и отходит еще дальше, на место Ареса. Девушка идет за ним. Второй юноша остается слева, рядом с кузнецом в красном плаще. Из богов теперь виден только один этот, Гефест. И Диоскуры отдают ему почесть:

Евбулей чует, что проку от этого не будет, догадывается, что Гефест и Геката — отстающие в развитии силы, ошибочно соблазнившиеся кропотливым трудом. И он зовет из Дома посвящений свой предвечный образ:

Евбулей зовет не напрасно. Гермес выходит из тени за колоннами и снова зовет: "Кронос!" На зов выходит, правда, не сам Кронос, но божество сродни кузнецу. Старший собрат кузнеца является справа у одной из колонн — титан Прометей. Поверх длинного хитона на нем тоже накинут красный плащ. В правой руке у нею стебель тростника-нартекса, внутри которого он спрятал для людей небесный огонь. Он спокоен и неподвижен.

Кузнец, стоящий на дальнем левом краю, понимает, кто это. Дальше в глубине он видит и богиню в шлеме, блистающем золотом. Она пока во тьме за колоннами. В центре появляется Гера, становится рядом с Гермесом. Тогда Гефест возмущенно шипит: "Мои женщины здесь, но не глядят на меня и не говорят со мной — ни мать, ни подруга. Если теперь Афродита или хоть Ямба бросится в объятия этого силача Ареса, сия троица может потрясти мир! Подчиниться моей власти Афина не желает: свобода ей превыше всего. И однако ж она подольстилась к Плутону: шлем-то в золоте!.. Мои волки должны этим воспользоваться! Бедняга Тантал всего-навсего украл золотую собаку или попросту утаил это животное и — страдает в Гадесе. Но одна-единственная собака возвысила Микены! Вот и я искупаю волков в Плутоновом глянце. Впредь любой мист сможет выиграть золотую собаку — во имя своей и моей власти на земле.

И зачем я торчу возле женщин? Этого восточного исполина недаром сослали на Кавказ. Кто освободил и его, и огонь? Наказанный Зевсом, он опять восстает! Еще опаснее его западный брат, он не иначе как прячется в колонне за пустым троном Реи. Крепко стоит на бездонной пучине. Несет свое бремя. Произноси его имя — Атлант, "несущий", — тихонько, чтоб он не явился! Я рискну занять место огненного его брата, что стоит вон там. А здесь нужен Геракл. Не хватает нам его".

Прометей замечает Гефеста, когда тот нагибается, и жестом велит Евбулею и Ямбе окончательно уйти от кузнеца в Дом посвящений. Те повинуются и уводят за собою Гермеса, Геру, Афину и вереницу мистов. Затем Афина и Гера с помощью "мертвых" охраняют изнутри шесть дверей Телестериона, чтобы ни один волк не пробрался в дом. Своему господину Гефесту, богу, они препятствий чинить не могут, и он обосновывается за Анактороном.

Конец Второй оргии.

Мисты занимают места в Телестерионе, слабо освещенном факелами нескольких "мертвых"; ступени у внешних стен — самые удобные. Посередине маленький храм, вроде часовни, — "Дом владычицы" Персефоны, Анакторон; вокруг него пустое пространство, ограниченное красной веревкой, которую держат "мертвые". У этого храма нет ни крыши, ни окон, узкий бездверный проем неподалеку от трона иерофанта ведет внутрь. Постройка воспроизводит храм XV века до Р.Х. Внутри и теперь находится микенский очаг из желтого кирпича, низкий, круглой формы, — алтарь, столь любезный эллинским подземным богам. На коньке крыши Дома посвящений устроена башенка, через которую уходит дым. Для священнодействий в Анакторон входят только иерофант и его мальчик-прислужник; кроме того, богини Гея и Афина, но они сугубо пассивно; далее, туда втаскивают в беспамятстве одного из Близнецов; однако же взрослым мистам доступ категорически заказан. Когда мисты входят в Дом посвящений, в Анактороне находится девяти-двенадцатилетний "отрок очага".

У восточного угла Анакторона, возле входного проема, — трон с высоко обмурованной спинкой, предназначенный для иерофанта, верховного жреца, ибо именно он в надлежащий миг "предъявляет священные знаки". Когда входят мисты, он восседает там в одеждах бога Диониса — длинном синем химатионе и пурпурно-красном хитоне, поверх которых на плечи наброшено подобие столы. В правой руке иерофант, словно скипетр, сжимает цельную тростинку, в левой — золотой колос. На расстоянии нескольких шагов лицом к трону стоит дадух-Гермес со своими факелами, слева от него — девушка Ямба, справа — юноша в дубовом венке.

Подле глухой западной стены Дома владычицы притулился Гефест; рядом справа сидит праматерь Гея, она в черном, в правой руке у нее яйцо. Слева от древней богини — Геката, тоже в черном, с двумя факелами; с северной стороны — две женщины в белом. Одна из них, в шлеме, со щитом и копьем, стоит лицом к трону, это Афина; вторая глядит на Гефеста, это его мать Гера, легко узнаваемая по зубчатой короне с двенадцатью драгоценными камнями. Внутри красного веревочного кольца вокруг этих групп в медленном величавом танце кружатся Мойры.

Гефест в черном хитоне и красном плаще встает и славит Гею. Семь "мертвых" с западной стороны, которым видна Праматерь, подхватывают:

Юноша на западной стороне — тот, что под бычьим шлемом, — возобновляет славу Гефесту:

После этого прославления иерофант с восточной стороны жестом подзывает к себе девушку Ямбу, набрасывает на нее свою "столу" так, что спереди свисают как бы фиолетовые ленты, и прикрепляет на горле, против сердца и ниже украшения в виде цветов; кончики завязанной над лбом головной повязки Ямбы он ставит торчком. Потом он поднимается, достает из тронного балдахина багряно-фиолетовый шестнадцатилепестковыи анемон и двумя пальцами долго вращает его перед глазами девушки, после чего касается им украшения у нее на горле. Те же манипуляции он проделывает с двенадцатилепестковым лотосом, в заключение касаясь им украшения, прикрепленного над сердцем; прочие украшения согревает наложением руки.

Затем он вместе с девушкой поет, обращаясь к входу

Анакторона:

Призыв верховного жреца заставляет встрепенуться Гефеста и Гекату (в западной части Телестериона). Геката заклинает Гор:

Геката поет, а Гефест меж тем посылает юношу в бычьем шлеме направо вокруг Дома владычицы к трону, чтобы он, обнажив меч, устремился в атаку. Задача его — "помешать девушке в украшениях создавать иллюзию". Юноша в дубовом венке замечает его; перед троном Близнецы скрещивают мечи, восклицая: "Реальна двойка!" и "Истинно единое". Воин в рогатом шлеме, поборник двойки, обращается в бегство; слуга единого преследует его, трижды обегая вокруг Анакторона. И снова поют "мертвые":

На третьем круге быковоин оборачивается и, вытянув вперед меч, неподвижно замирает между троном и Домом владычицы. Поборник единого налетает на острие, одновременно сам поражая соперника. Оба падают мертвые. Гермес воздевает над телами увитый змеями жезл и возглашает финикийскую жалобу: "Ай-лену! аи Линон! Айлинон, тон Айлинон!" Мисты вторят: "Увы нам, увы!"

Слыша эту заплачку, кузнец у западной стены догадывается, что его наскок потерпел неудачу, и решает действовать по-другому: он больше не противостоит девушке Ямбе, а, полностью приняв сторону Геи, которая находится рядом с ним, ополчается против Гестии в Анактороне. Кузнец молится Гее:

Великанша впервые поднимается во весь рост. С яйцом в деснице она величаво вступает в Анакторон. Мойры замедляют шаг. Если мир будет поделен заново, вернется ли он к древнейшему порядку? Затем они устремляются к тому месту у западной стены, где сидела Гея.

Гера, мать кузнеца, отходит от северной стены Дома владычицы и приближается к сыну, а тот возлагает все свои надежды на новую владетельную троицу в божественных сферах: словно перед Парисом на троянской Иде, должны явиться перед ним и стать рядом с Герой Афина и Афродита. Поэтому Гефест кличет Афину как свою невесту, как в храме на аттическом рынке. Афина же, заметив, что Гера покинула свое место у северо-западного угла Анакторона, переходит туда и видит Гефеста с Герой и Гекатой. Не желая прислушиваться к его зову, Афина, выступающая здесь вместо Афродиты, хоть и не выказывает враждебности к старшей Гере, зато обрушивается на привратницу таинства:

Геката ищет спасения в обряде:

Фемида ненадолго выходит из Анакторона, изгоняет Геру и Афину на их прежнее место в северо-западной части Телестериона, не позволяя тем самым кузнецу создать новое триединство. Гера требует, чтобы Геката подчинилась Мойрам. Та упирается и показывает свою силу, швыряя под ноги Мойрам, стоящим теперь на давнем месте Геи, Рейну конскую гриву. Мойры замирают в неподвижности.

Теперь Гера велит сыну Гефесту идти прислужником впереди нее. Так она шествует в обход северной стены Анакторона на восток. К ним обоим присоединяется Афина. И сидящий на троне иерофант видит перед собою новое триединство: Афину, Геру, а вместо Афродиты — украшенную Ямбу! Фемида, наводя порядок, распоряжалась так, будто она — сама Гестия. Священное действо может продолжаться.

Ямба преклоняет колени перед царицей богов Герой. Та снимает с нее трехкиверную шапку Гекаты, а взамен надевает ей собственную зубчатую корону с двенадцатью драгоценными камнями. При этом Гера произносит: "Э-А-О!" Ямба нараспев повторяет протяжные звуки, которые в конце концов подхватывают и мисты. Даже кузнец теперь понимает: новая троица собралась там без принуждения и обмана; Парису, который на Иде должен был объединить, но принял роковое решение в пользу Трои, — Парису наконец-то даровано избавление. Гефест вполне осознает смысл аллегории и больше не противится. Он оттаскивает одного из мертвых Близнецов мимо южной стены маленького храма на запад, под ноги Мойрам; при этом рогатый шлем спадает с головы юноши. Гермес поднимает его, набрасывает поверх серебристое покрывало и протягивает Гере этот новый убор. Затем, положив на грудь мертвого Евбулея свой жезл, Гермес заклинает врачевателя богов:

Мальчик-прислужник втаскивает этого мертвеца в Анакторон. Гермес (дадух) приближается к Дионису (иерофанту) и просит: "Владыка, необходимое!" По велению иерофанта дадух передает ему меч; затем верховный жрец подзывает Афину и следом за нею сам входит в Анакторон. Копье богиня оставляет снаружи, золотой шлем и щит берет с собой. В храме она держит щит так, что Дионис, глядя не на стоящую перед ним Гею, а в зеркально отполированную внутреннюю поверхность щита, видит, как ему нужно взмахнуть мечом. Из Дома владычицы слышен крик! Верховный жрец появляется из Анакторона, неся за волосы-змеи окровавленную голову, обходит вокруг маленькою храма и все время держит змееволосую голову так, чтобы Мойры наверняка окаменели от ее взгляда. Затем голову сжигают на жертвенном очаге. При этом от Гестии поднимается густой дым ладана. Но вот душистое облако достигает потолка Телестериона, и Гермес, громко и отчетливо, произносит слова молитвы:

Полная тишина, затем раздается внятный для верховного жреца возглас изумления; нередко его издает отрок, ибо он по возрасту наиболее впечатлителен; лучше, если этот возглас срывается с уст самого жреца или слышны сразу несколько знамений. Тогда жрец с силой ударяет в огромный гонг на спинке своего трона и взывает высоким детским голосом: "Дева!" Помолчав, он добавляет: "Дева родила мальчика, сильная — сильного!., brimo brimon"… "Сильная" — так по-микенски именовалось божество, слово theos возникло позднее. Те из мистов, что воспринимают созерцательный образ девы, сами узнают, что боги существуют. Те же, кто лишь угадывает, что происходит со сподобившимися благодати, по крайней мере испытывают священный трепет.

Вновь воцаряется тишина; иерофант знаком велит двенадцати белым "мертвецам" обойти вокруг Анакторона. Мистам в белых одеждах позволено присоединиться к процессии, составить пары с "мертвыми". Шествуя, они вполголоса поют:

После предсмертного вопля Геи под коньком крыши встречаются две птицы — голубь и сова. Украшенная девушка, новая Афродита, выпустила на свободу своего голубя, а богиня Афина — сову. Теперь охотница-сова нападает на голубя, и тот в лучшем случае успевает схорониться на груди хозяйки. Сова же улетает через дымовое отверстие в ночь. Каждый мист видел обеих птиц и истолковывал их полет — для себя, для своего города, для этих таинств. Необычное поведение какой-либо из птиц знаменовало важные события.

Потом все, в первую очередь "мертвые" с их резкими голосами, поют славу — но не девушке с голубем, а злато-шлемной богине, хозяйке совы:

Единственная оставшаяся группа — восточная — готовится к круговому шествию. Возглавляет ее Гермес, в правой руке он высоко поднимает каддуцей, в левой держит факел. Справа от него шествует Афина в золотом шлеме, с копьем в правой руке и зеркально отполированным щитом в левой. Девушка, новая Афродита, следует за ними; впереди нее факелоносцы — Близнецы. Выше их на голову, хотя бы и благодаря котурнам, далее выступает иерофант в образе пожилого Диониса. Он вертит в пальцах пурпурный анемон, цветок Адониса, поднимая его так высоко, что он виднеется над головой девушки. На сей раз каждый мист видит этот цветок — символ освобождения души, — а под ним семь украшений девушки.

Гера под рогатым полумесяцем, в серебристо мерцающем покрывале, замыкает шествие. Обойдя вокруг Анакторона, иерофант вновь поднимается к трону, но на этот раз не садится. Мисты по-прежнему воспевают свою возлюбленную богиню Афину:

"Отрок очага" меж тем складывает в храме поленья для костра. Когда наконец воцаряется тишина, он горстями черпает из полных ваз смолу, бросая ее в огонь. Вскоре над Анактороном поднимается облако, снизу подсвеченное красным. Полупробужденным мистам открывается в его отблеске то, что, как видение, вероятно, доныне от них ускользало.

"Мертвые" приглушенно воспевают небесного отца:

В перерывах Гермес славит Диониса, громко возглашая:

Двенадцать облаченных в белое мистов — каждый об руку с "мертвым" — обходят вокруг Анакторона.

Конец Третьей оргии.

Четвертая оргия: собирание

Иерофант стоит у трона. Когда огненный отблеск вверху наконец угасает, под возгласы "Иакх!" двенадцати белых мистов и "мертвых" из Дома владычицы появляется "отрок очага". В руке или на голове у него кувшинчик с пеплом, оставшимся от сожжения головы Геи. Иными словами, он изображает божественное дитя. Юноша в белом, несущий золотой меч острием вверх, прижав головку эфеса к подбородку, следует за ним. Старик иерофант с тирсом и золотым колосом присоединяется к ним, и все вместе они обходят Анакторон вдоль веревки, которую держат теперь двенадцать мистов в белом, одной только левой рукой. В правой у них факелы. "Мертвые" исчезают. Во время шествия мисты поют Дионисийской Троице:

Вторая песнь обращена к воскресшему юноше:

Приветствуют они и верховного жреца:,

Гермес громко обращается к Гефесту и его свите, ожидающей в южной части Телестериона: "Я, посланец бездонных глубин, умиротворяю духов, соединяю владык элементов: Гею, и Рею, и Гипту, и тебя, владыка огня!" Затем он поет:

У подножия трона, прямо перед ступенями, верховный жрец видит лежащего на смертном одре второго Близнеца. Юноша и отрок подходят к нему, становятся рядом; старец благословляет мертвого тирсом — жезлом с шишкой пинии — и произносит:

После короткой паузы он продолжает:

Кузнец возлагает правую руку на живот юноши. Иерофант касается тирсом его лба и приказывает: "Восстань!" Мертвый поднимается. Верховный жрец вопрошает: "Где меч?" Гермес подает меч и просит: "Пусть меч станет здесь оралом!" Гефест сгибает меч в орало, передает верховному жрецу, а тот — пробужденному юноше. Процессия покидает Телестерион и вновь поворачивает к первому двору. Гермес с двумя факелами шагает впереди. За ним следуют Близнецы, далее Гера и Афина, эскортирующие "новую Афродиту", затем друг за другом Дионисийская Троица. Кузнец с волками и "мертвыми", а также Гипта и И но остаются во внутреннем дворе.

В междворье на каменистом холме ожидают Арес и Геката, снова надевшая свою трехкиверную шапку. Гермес светит факелами так, что их видят все мисты. Евбулей поет:

Во внешнем дворе божественная группа под радостные клики сатиров направляется к пещере Деметры высоко на холме. Мисты остаются внизу, на Священной дороге. Сатиры шлепают их кожаными хлопушками, шумят и веселятся. Тем, кто создает толкотню, достается больше шлепков, но от этого у них лишь прибывает сил.

У пещеры сидит Деметра, теперь уже в белом. Перед нею ведут хоровод три Горы в пестрых одеждах. Гермес внизу запирает наружные ворота. Богиня в золотом шлеме поднимается на камень возле скального обрыва, откуда она может следить за происходящим. Гера становится рядом с Деметрой, отрок доверчиво подходит к старушке. Иерофант поворачивается лицом ко двору, теперь он — ее жрец. Близнецы и девушка, лицом к Део, преклоняют колени перед иерофантом и поют:

Во время песнопения он поднимает жезл, увенчанный золотым диском, над головою Геры, так что ее рогатый головной убор мнится лунным серпом, в котором покоится солнце. Гера поет, сатиры подыгрывают на флейтах:

Двойной знак по возможности должен быть виден, пока не появится солнце.

Конец Четвертой оргии.

В преддверье жрица Гекаты подает каждому мисту руку, предупреждая: "Молчи!"

Конец ночного празднества.

Продолжительность празднества священной ночи

Когда перед заходом солнца процессия достигала жертвенника Триптолема и жрецы вместе с изображением Maicxa исчезали за воротами святилища, мистам требовалось время, чтобы освежиться и приготовиться к долгому ночному празднеству. Поэтому танцы нереид между колодцем и храмом Артемиды вкупе с последующим жертвоприношением хлебов начинались, видимо, приблизительно через час после захода солнца. Празднество на площади возле стены, в котором косвенно принимали участие все элевсинцы, в том числе и не бывшие мистами этого года, занимало часа два. Затем следовало чтение устава, между внешними и внутренними воротами. Таким образом, проходило примерно три часа ночного времени. Последнее очищение, которое под вторыми воротами получал каждый, а стало быть, оно повторялось раз пятьсот, тоже занимало целый час. Значит, к началу Первой оргии было уже 22 часа, а то и больше. Если отвести на каждую из оргий максимум час, на промежуточную оргию — полчаса, а на переходы — самое малое десять минут, то во время Второй оргии наступала полночь. Реконструированный нами текст требует меньше времени, но он минимален.

Апулей называет кульминацией мистерий Исиды в императорском Риме полночное солнце в сияющем блеске[209]. Если Элевсинии имели аналогичную структуру — а нам кажется, так оно и было, — то этот созерцательный образ открывался в Третьей оргии. При малом числе мистов, которые принимали элевсинские посвящения вплоть до VII века, два полуночных часа — от 0 до 2, — возможно, отводились для Третьей оргии как сокровеннейшей части мистерий. В римскую эпоху при тысяче и более участников Третья оргия, скорее всего, занимала следующие два часа — от 2 до 4 утра. Конец Четвертой оргии выводил торжественную процессию к древней пещере за храмом Плутона. Если отвести на это еще полчаса, то не позднее пяти утра участники снова были на площади у колодца, еще под звездами, с глубоким чувством созерцая Утреннюю звезду, Венеру.

С восходом солнца — в сентябре-октябре между 6 и 7 утра — мисты поодиночке или группами уже шагали домой в Афины, куда и добирались к полудню. Там праздник продолжения не получал. Вместе с подготовкой афинянин тратил на мистерии неполных 24 часа, а с обратной дорогой — более суток без сна. Молодым людям это не составляло труда, а мисты в большинстве и были молоды — от девятнадцати до двадцати пяти лет. Люди пожилые, состоятельные, миновав Рэты, пользовались колесницами и повозками. На мосту через ближний к городу Кефисс каждому дозволялось крикнуть "священным мистам" любую брань и скабрезность. Ответом было молчание.